Промышленные города дореволюционной России тонули в море деревень. Россия была страной аграрной.

И пейзаж ее чаще был сельскохозяйственный, аграрный: поля и деревни, поля и деревни…

Уездный город: домики в три окошка, тропинки на улицах, заросших травой, полицейский возле будки. Губернский город: те же деревянные домишки вокруг помещичьих и купеческих особняков, бесчисленные купола церквей, каланча с пожарным. И лишь в немногих районах страны — корпуса заводов, дым фабричных труб, а рядом — слободки из жалких трущоб, где в тесноте и нищете ютились рабочие.

В «Географии» Гермогена Иванова, изданной за год до Октября, говорилось: «Обрабатывающая промышленность развита в России слабо… Недра земли в России разрабатываются далеко не везде… Фабрик и заводов у нас очень немного… Железных дорог у нас не очень много…»

Россия была отсталой страной. Но не народ виноват в том. Он трудился всю свою историческую жизнь — поднял целину на Русской равнине, провел дороги, построил города, создал самое большое государство на земле. Долгие века работал он до мозолей, до пота, привык к труду, освятил его мыслью «без труда нет добра». Но трудился-то он не столько для себя, сколько для других — для богатых. Большая доля того, что народ производил, попадала в загребущие руки тунеядцев и растрачивалась, проедалась, развеивалась.

Лучшие люди это понимали. Лев Толстой, прочитав многотомную «Историю России с древнейших времен» Сергея Соловьева, в 1870 году записал:

«Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершалась история России.

Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство?

Уж это одно доказывает, что не правительство производило историю. Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в к[оторых] щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, к[оторыми] дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары?..»

Все это делал трудовой народ России.

Народ был бесправным слугой в своем собственном доме. К семнадцатому веку крестьян исподволь прикрепили к земле. Их принуждали работать на помещика три, четыре, пять дней в неделю. Отрывая от земли, продавали, как скот.

Измученный народ то и дело подымал голову, силился сбросить тяжелое ярмо, сотрясал Русь восстаниями. Но в стране еще не сложился рабочий класс, призванный стать вождем и союзником крестьян, и восстания подавлялись, ярмо давило тяжелей. Голодный крестьянин по-прежнему бороздил деревянной сохой чужое поле.

Все же Россия шла по тому пути, что и государства Западной Европы: постепенно в ней стал нарождаться и расти промышленный капитализм.

Капитализм был неизбежной ступенью в развитии России, но как следует подняться на эту ступень стране мешало крепостное право. Промышленникам было трудно находить себе рабочих, когда почти весь народ был прикреплен к земле. Купцам было нелегко внутри страны распродавать свои товары, когда почти весь народ жил в нищете.

Жизнь требовала отмены крепостного права, но за него держались помещики во главе с царем. Власть стремилась в угоду дворянству сохранить крепостные порядки, хотя они и тормозили промышленное развитие страны. Держась за отсталый хозяйственный строй, царизм стал жестокой реакционной силой.

Наконец крестьян освободили, но освободили наполовину: без земли. Их вынудили продавать свои руки за бесценок. Российская промышленность получила много рабочей силы и стала развиваться быстрее, чем раньше.

Но по сравнению с промышленностью капиталистических стран Запада она оставалась слабой, отсталой. Ее росту мешали пережитки крепостничества и связанные с этим бедность народа, узость внутреннего рынка. По площади Россия занимала в мире первое место, по населению — третье, а по промышленной продукции — пятое… Впереди шли Соединенные Штаты Америки, Германия, Англия, Франция.

В Донбассе сложилась угольно-металлургическая база, но ни чугуна, ни угля стране не хватало. Появились машиностроительные заводы, но они не производили ни тракторов, ни прядильного оборудования, ни полиграфических машин. Косы и те частью покупались в Австро-Венгрии. Возникали текстильные фабрики, но на них ткались самые дешевые ткани. В России выросло немало крупных предприятий, но их технический уровень был низок.

Донецкие шахты не знали электрического света. Нефть на бакинских промыслах добывали не насосами, а медленным тартанием — черпали длинными и узкими желонками. Лес валили двуручной пилой и топором, вывозили к сплавным рекам лошадьми.

О рабочем капиталист не заботился. В цехах без вентиляции раскаленные печи дышали томительным зноем. Маховики вращались, не защищенные кожухом. В шахте часто гремели взрывы газа… Подневольный, изнуряющий труд на хозяина за гроши от зари до зари.

Тяжелая индустрия существовала, но не она определяла лицо российской промышленности. Главное место занимала легкая индустрия.

Легкую индустрию создать проще, чем тяжелую. Ее-то слабосильная российская буржуазия и развила первым делом. Перевес легкой индустрии над тяжелой говорил об экономической отсталости страны.

А отсталая, слабая страна не могла не попасть в кабалу к иностранцам.

Иностранцы в России не только сбывали товары. Они рвались к дешевой рабочей силе, к нетронутым богатствам, строили заводы, фабрики и шахты. Они захватили металлургию едва не на три четверти. В нефтяной промышленности заграничного капитала было больше, чем русского. Электротехника и химия были целиком в иностранных руках.

Юзы, Гартманы, Бромлеи, Гужоны, Торнтоны, Фогельзанги… Посмотришь на швейную машину — надпись «Зингер». На часах — «Мозер». На телефонном аппарате — «Эриксон». Рельсы, паровозы и вагоны производились внутри страны, но в большой мере на чужие деньги. Простые ткани были свои, но ткали их обычно на привозных станках и наполовину из иностранного хлопка.

Россия несла на себе ярмо полуколониальной эксплуатации. Росла угроза полного закабаления страны, угроза потери государством его самостоятельности.

Правящие круги не только не боролись с иностранной зависимостью, — напротив, своей политикой они усиливали, углубляли ее. Неспособные устранить хозяйственную отсталость страны собственными силами, они полагали, что смогут это сделать при поддержке заграницы. Широко раскрыли они ворота для иностранного капитала. Но отставание России от этого только возросло. И еще более безоружной оказалась она перед лицом западных империалистических держав.

Состоятельные люди в России заискивали перед иностранцами, старались подражать загранице. Все иноземное было для них «модным», ко всему русскому относились они с предубеждением. Детей воспитывать — с бонной, шляпу покупать — у Лемерсье, галстуки — у Альшванга, безделушки — у Дациаро, кутить ехать — в Париж, «отдыхать» — в Ниццу.

Русская культура принижалась. Инженера нанимать — так в Германии, книги читать французские, пением увлекаться итальянским…

Без разбору приглашали в Академию наук заморских ученых — нередко среди них попадались лжеученые. А талантливым русским людям не давали ходу, замалчивали их открытия, проекты клали под сукно.

Между тем русские ученые не отставали от заграничных. Они не отгораживались от мировой науки, воспринимали ее высшие достижения, но и сами щедро обогащали ее.

Только что было сказано, что на текстильных фабриках дореволюционной России ткани вырабатывались большей частью с помощью иностранных машин. Текстильные станки обычно шли из-за границы. По приглашению фабрикантов появлялись иностранные инженеры со своими машинами.

Да, машины стояли у нас иностранные. Но была ли виновата в том русская техническая мысль?

Неправда, что русские фабрики никогда не могли обойтись без заграничных машин. Еще в восемнадцатом веке наш изобретатель Родион Глинков создал прядильную машину. Позже пензенский механик Иванов изобрел остроумный чесально-прядильный суконный агрегат. В тридцатых годах девятнадцатого столетия фабрики Голицына, Похвиснева, Щекина, Матвеевых были оборудованы русскими машинами, изготовленными на московских предприятиях. Примерно тогда же на Александровской мануфактуре был введен аппарат комбинированной вытяжки, созданный в России.

А потом все это было снесено потоком иностранных станков. Русское текстильное машиностроение развивалось до 1842 года, когда был снят запрет на вывоз машин из Англии.

Ученым и изобретателям до Октября приходилось преодолевать хозяйственную отсталость страны и бюрократическую неподвижность властей, не заинтересованных в развитии русской культуры. Это сопротивление сдерживало научную мысль и ограничивало силу даже великих открытий.

Земля русская была обильна самородками. Народный гений то и дело заявлял о себе яркими вспышками мысли. У русских мастеров были золотые руки. Поразительны, но и трагичны эти взлеты творческой силы: народ талантлив, но его талант был закован в цепи.

В восемнадцатом столетии единственной механической силой на заводах были водяные колеса. Сын солдата Иван Ползунов, работавший на одном из сибирских заводов, создал паровую машину для заводских нужд, придал паровой машине значение всеобщего двигателя. Но, не успев сам применить свою машину, он умер. Его машину, вполне оправдавшую себя, администраторы не уберегли от поломок, а затем, с согласия столичных властей, и вовсе предали забвению.

В том же веке в Нижнем Новгороде родился и вырос Иван Кулибин. В детстве он помогал отцу торговать в мучном лабазе, грамоте учился у дьячка. Впоследствии, получив должность главного механика Петербургской Академии наук, построил модель огромного деревянного одно-арочного моста, придумал самоходное судно и коляску-«самокатку», изобрел прожектор и оптический телеграф. К сожалению, многие его изобретения не нашли применения, кроме мелочей, пригодившихся царскому дворцу: механического окнооткрывателя, зеркального фонаря для темных коридоров да бездымного фейерверка.

Константин Циолковский разработал теорию ракетного двигателя и сконструировал цельнометаллический дирижабль. Но у царских властей эти работы не нашли одобрения, и Циолковский, тратя на научные опыты свой скудный учительский заработок, жил и трудился в крайней бедности. Только Октябрьская революция принесла ему общественное признание.

Павел Яблочков изобрел дуговую электрическую лампу. В Париже «свечами Яблочкова» освещались театр Шатле, площадь Оперы и магазины Лувра. Первый в Европе электрический свет назывался «la lumiere russe» — русский свет. Яблочков известил о своем изобретении царское правительство, но не удостоился ответа.

Александр Лодыгин создал электрическую лампу накаливания. Он предложил электрическую лампу с молибденовой и вольфрамовой нитью. Но эти изобретения сначала прижились за границей.

Применив волны Герца, Александр Попов в 1895 году изобрел радиотелеграф. Вскоре с помощью радиограммы были спасены 27 рыбаков, унесенных в Балтийское море на оторвавшейся льдине. Но беспроволочный телеграф Попова не нашел развития в царской России.

Нога в ноту с практическими изобретениями идут теоретические открытия. Наука и техника взаимно обогащаются, переходят друг в друга. И Россия вправе гордиться не только изобретениями в технике.

Михаил Ломоносов, повторив опыт Бойля с прокаливанием металла в закрытой колбе, высказал мысль о том, что вес металла увеличивается за счет соединения с воздухом. Позже Лавуазье уточнил, что металл соединяется с кислородом. Эти открытия позволили сформулировать закон сохранения и превращения энергии, легший в основу современной физики и химии, всей естественной науки.

Ломоносов первый установил, что источник теплоты — движение, а не особое «тепловое вещество», как думали раньше. Ломоносов доказал растительное происхождение каменного угля. Дал правильное представление о рудных жилах. Обнаружил воздух на Венере. Отметил изменчивость коры земного шара. Указал направление дрейфа льдов в Северном Ледовитом океане. Все это и многое другое из открытого Ломоносовым потом «открывалось» заново.

Николай Лобачевский, «Коперник геометрии», смело откинул то кажущееся очевидным, но недоказуемое положение Евклида, которое гласит, что через точку можно провести лишь одну линию, параллельную данной. Так родилась неевклидова геометрия, включившая в себя классическую евклидову как частный случай. Это был переворот, необъятно расширивший круг математики. Это было открытие нового математического мира, открытие новых представлений о пространстве.

Но при жизни Лобачевского его открытие не было признано в России.

«И в науке, и в технике, и в искусстве русские всегда будут учениками Запада», — твердили идеологи царской России и их иностранные друзья. Эти речи нужны были империалистам, чтобы еще прочнее укорениться в России.

Отравляя народ ядом неверия в себя, правящие классы пытались ослабить гражданское самосознание русских людей, укрепить свои позиции перед лицом назревавшей революционной бури.

Но лишь на время могли они затормозить научное и техническое развитие страны, лишь на время могли задержать ее рост.

Октябрьская революция смела угнетателей, освободила скованные силы народа.

Хозяйственная отсталость царской России отражалась и на географической карте.

Промышленность росла лишь в немногих районах. Фабрики и заводы сгрудились в одном конце страны, в другом их почти вовсе не было.

Средняя точка территории, вычисленная математическим способом, лежала к северу от Томска, населенности — возле Тамбова, а промышленности — где-то около меридиана Москвы. Эти географические смещения были, как черты сведенного лица.

Добрую половину всей промышленной продукции вырабатывали Старопромышленный Центр, Петербург, портовые города Прибалтики, где сгрудились крупные фабрики, оснащенные машинами. Здесь обосновался и развился капитал. Здесь осели прядение, ткачество, машиностроение, химия. В этих местах, прежде всего в Москве, вокруг Москвы и в Петербурге, сложились главные кадры российского рабочего класса, сосредоточились основные силы культуры.

Эти районы выделялись на старой экономической карте как остров в море, как гора на равнине.

Примерно четверть продукции падала на Украину и Урал — опору Центра. Но промышленность Украины не выросла дальше фундамента. Она производила сырье и полуфабрикаты: уголь в Донбассе, металл на заводах Донбасса и Приднепровья. Металлообработка была, но сильно отставала. Урал, опутанный пережитками крепостного права, выплавлял чугун в старых домнах и чаще всего вывозил его в чушках, не обработав.

Выделялась еще важная индустриальная точка — Баку. Там развилась нефтяная промышленность.

На долю остальных районов России выпали крохи. Промышленности там было мало. А карта многих мест в Сибири, в Средней Азии, на Севере долго оставалась вовсе чистым листом, пересеченным цепями гор да руслами рек, — лишь кое-где были разбросаны мелкие селения, блуждающие кочевки.

Вековая отсталость давила старую Россию. Самодержавие, пережитки крепостничества, иностранная кабала мешали развитию промышленности. Внутренний рынок был узок, и емкость его увеличивалась медленно.

Не вглубь, так вширь! И российская буржуазия обращалась к малоосвоенным просторам Востока. Фабриканты расширяли рынок, сбывая жителям Азии московский и иваново-вознесенский ситец. И в то же время с жадностью вывозили с Востока сырье.

Освоение громадных пространств Восточной Европы и Северной Азии было исторической миссией народов России и прежде всего — великого русского народа. Россия постепенно, шаг за шагом включала в хозяйственный оборот земли Поволжья, Урала, Сибири, Дальнего Востока. Люди труда распахивали нетронутые земли, проторяли дороги, валили вековой лес, строили селения. Русская культура приобщала народы Востока к прогрессу.

Но страна была во власти царя и капитала, и освоение обширных земель Востока шло противоречиво. Плодами народного труда завладевали чиновники, купцы, кулаки. Русская и туземная беднота попадала в кабалу. Восток оставался нищей колонией, краем тяжелого классового и национального гнета.

Это был жестокий путь капитализма.

Промышленные изделия Центра, что сбывались на окраинах, не были ни особо прочны, ни изящны, но кустаря Востока они быстро разорили. Простая калькуляция решала его участь. Химические краски вытравляли искусство ручного ковра, механический ткацкий станок не считался с ручными пяльцами.

В патриархальный быт окраин вошли фабричные товары. Среди них, однако, не было ни станков, ни двигателей, ни жнеек, ни автоматических охотничьих ружей. Шел нехитрый товар: фаянсовые чашки-пиалы, цветистые ситцы, калоши для ичигов — сапог с мягкими подошвами. Механизированное подражание ремесленной культуре.

Далекая, отсталая окраина мало-помалу включалась в мировое капиталистическое хозяйство — и платила за это непомерно дорогой ценой.

Продавая окраине фабричные товары, Центр заставлял ее производить лишь сырье: не башмаки, а кожу, не ткани, а хлопок.

Обработка была оторвана от добычи. Сырье, приобретенное за бесценок, везли с окраины в Центр, чтобы, обработав за ничтожную плату, отправлять обратно на окраину. А железнодорожный тариф был устроен хитро: с расстоянием оплата версты пробега сокращалась. Так буржуазия Центральной России закрепляла господство. Длинные перевозки расхищали общественный труд, удорожали стоимость товаров, но колония покрывала расходы. Узбек, производитель хлопка, недополучал. Узбек, покупатель ткани, переплачивал. А промышленники Центра богатели…

Капиталистам Центра был невыгоден индустриальный рост окраины. И конкуренция фабричных товаров, пришедших из Центра, была поддержана административным гонением.

Если кустари сметались с пути логикой цен, то на обрабатывающую промышленность окраин царскими властями был наложен прямой или косвенный запрет. Перед революцией один предприниматель обратился к туркестанскому генерал-губернатору за разрешением открыть текстильную фабрику в Самарканде. Генерал-губернатор отказал. Царское правительство всячески затрудняло постройку предприятий вне промышленного Центра. Оно не только оберегало русских капиталистов от конкуренции, но и сдерживало рост национального рабочего класса, который видел в русском пролетариате вождя и учителя, шел за ним в революционной борьбе.

Царизм боялся не только экономического, но и культурного роста окраин. Он старался препятствовать возраставшему влиянию передовой демократической русской культуры на культуру других национальностей России.

И на карте отразилась причудливая, противоречивая география общественных укладов. Роскошные особняки на проспектах Петербурга — и рабочие лачуги в поселках Донбасса. Банковские конторы монополистов в Баку — и кочевые шатры в Апшеронской степи…

Под индустрией, скученной в Центре, не было ни угля, ни нефти, ни руды. Промышленная карта разошлась с картой природных богатств.

Правда, кое-что было поблизости: у Чудского озера — горючие сланцы, в Боровичах и Бобриках — бурые угли, под Курском — руда. Но не эти недра питали промышленность, и заводчикам Центра до них не было дела.

Клад лежал рядом, но его не брали. Часто он даже не был известен. Магнитная стрелка у Курска показывала под ноги, но кто мог подумать, что Курская магнитная аномалия поставит страну на первое место в мире по запасам железа? О подмосковных углях знали, но их добычу убивала конкуренция донецкого угля.

Топливо в Центр шло издалека: уголь из Донбасса, нефть с Кавказа. Сырье, кроме льна, везли с окраин или покупали за границей: чугун Рура, хлопок Миссисипи, шерсть Австралии…

Разбогатевший фабрикант наращивал новые производства на старые, хотя бы между ними и не было технологической связи. В каком-нибудь льняном и пеньковом Ржеве, в верховьях Волги, появлялась шелкомотальная фабрика — за четыре тысячи километров от мест, где растет шелковица. Медеобрабатывающий завод оседал в Кольчугине Владимирской губернии, куда медь привозили с далекого Урала.

Но и в самих центральных районах промышленность размещалась неразумно. Предприниматель строил фабрики там, где находил для себя это выгодным, не считаясь ни с чем — ни с удобствами городской планировки, ни с требованиями социальной гигиены.

Заводы облепляли столицу и крупные города, делая их еще крупнее. Частная собственность на землю то разрывала технологически связанные друг с другом производства, то нагромождала заводы бок о бок друг к другу.

Капитализм в Центре проникал и в деревню: его привлекали дешевые руки обедневших крестьян. По кустарным гнездам Московской, Костромской и Владимирской губерний разбросал он сотни маленьких фабрик.

Уход в город на работу затрудняла замкнутость сельской общины. Крестьянин не шел на фабрику — фабрика шла к крестьянину.

Под Москвой промышленность ложилась на карту широким, хоть и жидким пятном, но вот Петербургская губерния была обязана своим «центральным положением» одному Петербургу — столице и порту, связывавшему Россию с Западной Европой. Единственный большой город губернии, он включал в свои пределы 90 процентов ее текстильной промышленности, 90 процентов пищевой, 90 процентов полиграфической, 99 процентов швейной, 99 процентов обувной, 100 процентов табачной, 100 процентов электротехнической.

А в двух шагах от фабричных сел и городов, куда не дошел капитал, застаивалась дикость, старина. Изуродованные выбитыми проселками, нищенским трехпольем, лежали внутри метрополии, в «центре», старые Чухлома и Пошехонье.

Окраины, составлявшие по площади огромную часть России, оставались, в сущности, без промышленности. Те предприятия, что строились там, обычно сырье перерабатывали лишь первоначально, делали легче: хлопкоочистительные заводы Туркестана освобождали волокно от семян и тем помогали его вывозу в центральные губернии.

В Баку существовала единственная на российской окраине текстильная фабрика, да и ту хозяин построил лишь после упорной борьбы с Петербургом. Но эта фабрика работала целиком для персидского рынка. А в хлопковое Закавказье ткани ввозились из Центра…

Обрабатывающая промышленность на окраине плохо развивалась. Добывающая же не в пример ей росла: недра там богаты и нетронуты, а что может стоить труд «инородца»? Какая рента в пустыне?

Но и добывающая промышленность проступала на карте окраин лишь отдельными точками.

Нефтяные промыслы Кавказа, свинцовые рудники Алтая, золотые прииски Сибири были островками в глухой, деревенской стране. На Сибирь приходилось только 2 процента продукции российской промышленности, на Туркестан — меньше двух…

Богатства окраин разрабатывались нерасчетливо и жадно. Нефть выкачивалась только из верхних слоев. Добывалась лишь легкодоступная руда. В лесах разыскивались и вчистую вырубались деревья лучших пород.

Вода заливала нефтяные пласты, истощались и забрасывались рудники, больше половины золота оставалось в отвалах, захламливалась тайга, лес редел вдоль рек и дорог. А кругом лежали неизученные земли, неоткрытые богатства.

Сырье добывалось в изолированных точках. Нефтяные промыслы Баку были теснее связаны с Москвой и Лондоном, чем с окрестным кочевым Азербайджаном. Кроме части чернорабочих, сюда все привозилось: машины, трубы, известь. Добытая нефть увозилась целиком.

Треть Евразии, самого большого из материков мира! Какая же это «окраина»? Однако это была в самом деле окраина — окраина не физико-географической карты, а экономической и социальной. Окраина не территории, а исторического процесса. Это была колония, отличавшаяся от колоний других стран лишь тем, что она вплотную примыкала к метрополии.

Превратив окраину в сырьевой придаток, Россия сама входила в капиталистическую систему мирового разделения труда на роли далеко не почетной: промышленная для Востока, страна была аграрно-сырьевой для Запада.

Россия мало производила машин. Химия, правда, была, но какая? Калоши и парфюмерия. Пушнина вывозилась как сырье, чтобы вернуться из Германии мехами, стоящими втридорога.

Страна была в зависимости от иностранного капитала, и это влияло на размещение промышленности, отражалось на карте.

Перед первой мировой войной средоточие экономической жизни в России смещалось не вглубь страны, а напротив, ближе к границе, под удар. Давил иностранный капитал, и глохла металлургическая промышленность Урала за счет подъема металлургии Донбасса. Несметные нефтяные богатства в середине страны оставались неразведанными, и почти вся нефтяная промышленность России сводилась к промыслам Баку, лежащим на краю страны.

А обрабатывающая промышленность особенно тяготела к Западу.

Машиностроительные, текстильные, химические предприятия оседали, не считая Центра, в балтийских портах, на самой кромке, потому что иностранцу было важно лишь перешагнуть таможенный рубеж. Он охотно строил фабрики у самой границы, часто привозя их в разобранном виде. Уголь, хлопок, металл, даже огнеупорный кирпич и брусчатка шли сюда издалека. Рельсы тянулись к границам и к морю.

Империалисты Запада все шире распространяли свое влияние в России. Слабый, хоть и не менее хищный, отечественный капитал уступал позиции одну за другой. Россия стала лицом к лицу с иностранным капиталом, познав всю его гнетущую, выматывающую силу.

Утекали за границу акции бакинских промыслов, Франция плавила украинскую руду, Америка скупала на Чукотке пушнину, Япония вылавливала охотскую рыбу, Англия вырубала архангельский лес.

Промыслы располагались так, чтобы сырье легко было вывезти. Лесосеки Севера, марганцевые рудники Закавказья лежали близко от границы. Часть страны стала внешним рынком для Западной Европы и Америки, не став внутренним рынком для России.

Далекая многоплеменная окраина! Тысячи километров — степь, тысячи километров — лес, тысячи километров — горы. Редкие торговые города, избы деревень, кочевые юрты, лесные шалаши, горные землянки.

В якутских улусах в голодные годы семья съедала по 10 пудов сосновой и лиственной заболони в год: какой-то статистик вывел среднюю цифру, потому что явление считалось обычным!

Таежный охотник владел изумительным искусством — стреляя без промаха, обходиться единственной, все той же пулей… Но это свидетельствовало не столько о сноровке охотника, сколько о недостатке свинца.

В стороне от Центра лежали края, еще скованные патриархально-феодальным укладом. Культура национальностей была подавлена гнетом царизма, гнетом пришлой и своей буржуазии, гнетом местных князьков, тойонов, баев.

«К северу от Вологды, к юго-востоку от Ростова-на-Дону и от Саратова, к югу от Оренбурга и от Омска, к северу от Томска идут необъятнейшие пространства, на которых уместились бы десятки громадных культурных государств. И на всех этих пространствах царит патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость. А в крестьянских захолустьях всей остальной России? Везде, где десятки верст проселка — вернее: десятки верст бездорожья — отделяют деревню от железных дорог, т. е. от материальной связи с культурой, с капитализмом, с крупной промышленностью, с большим городом. Разве не преобладает везде в этих местах тоже патриархальщина, обломовщина, полудикость?» Так писал Ленин.

Конечно, эта неравномерность, неразумность размещения промышленности не была особенностью только царской России. Она обычна для капиталистических стран.

Разделение труда между районами при капитализме не служит разумной экономии сил, целесообразному использованию недр и почвенных или климатических различий. Капитализм связал края и страны зависимостью через куплю-продажу. Метрополии навязали колониям принудительную специализацию. Ранняя Англия взяла на себя, будто богом данную, роль мировой мастерской; несчастному Сальвадору пришлось торговать одним лишь кофе, а Гондурасу — бананами; обширные черноземные районы обязаны были примириться с участью районов аграрных… Производя промышленные товары и машины, метрополии принудили колонии производить лишь сырье и тем закрепили свою власть.

Построенную на принуждении систему географического разделения труда создала у себя не только Россия.

Индустриальная «Черная Англия» вокруг Бирмингема и сельская «Зеленая Англия» к югу от Лондона. Заводы на севере Италии и почти одни лишь поля на юге. Промышленный остров Кюсю в Японии, а рядом — отсталый аграрный остров Сикоку… В капиталистической стране ранее сложившийся промышленный район подавляет остальные.

В Соединенных Штатах Америки исторически выделился индустриальный Север (точнее Северо-восток) и своим давлением, конкуренцией затормозил развитие Юга и горного Запада. На Юге и на горном Западе природных богатств не меньше, а больше, но индустрия, тем не менее, тяготеет к Северу — там сосредоточено примерно три четверти всей промышленности США. А если индустрия и развивается на Юге и Западе, то в большой мере за счет капиталов, вложенных тузами все того же Севера. Американец Вудс, говоря в своей книге о резкой неравномерности размещения промышленности США, называет страну «кривобокой». Такой же была и царская Россия.

В одной американской газете было помещено описание похорон, происходивших на Юге, в штате Джорджия: «Могила высечена в мраморе, но мраморный памятник из Вермонта. Кругом дикие заросли сосны, но сосновый гроб из Цинциннати. Могила находится в тени гор из чистого железа, но гвозди для заколачивания крышки, петли и крючки из Питсбурга. Хотя кругом масса дерева и железа, но покойник привезен на тележке, сделанной в Саут-Бенде, в штате Индиана. Хлопчатобумажная рубашка из Цинциннати, сюртук и бриджи из Чикаго, башмаки из Бостона, перчатки из Нью-Йорка и галстук из Филадельфии».

Со времен этой газетной заметки прошло много лет, и многое изменилось с тех пор. И на Юге США появились индустриальные районы. Но прежней осталась общая картина. И сейчас Джорджия носит главным образом бостонские башмаки и нью-йоркские перчатки.

Первая мировая война обнаружила всю отсталость царской России: не хватало винтовок, пулеметов, пушек, снарядов. Из каждых двух патронов один был заграничный…

Храбрость русского солдата не могла отвратить проигрыш кровавых, изнурительных битв. Промышленность надорвалась, сельское хозяйство пришло в упадок, транспорт развалился.

Разруха поставила Россию на самый край пропасти. Немалую роль в этом сыграло уродство промышленной географии: заводы Центра, все привозившие с окраин или из-за границы, остались без сырья.

Перед страной возникла опасность стать бесправной колонией иностранных держав.

Но Россия не погибла.

На рубеже двадцатого века царская Россия стала узловым пунктом противоречий империализма. Сюда переместился мировой центр революционного движения. Русским рабочим выпала на долю тяжелая борьба, и они закалились в борьбе. Пролетариат России, самый революционный пролетариат в мире, под руководством Коммунистической партии, созданной Лениным, поднялся против царя, капиталистов и помещиков. Все народы России пошли на бой вслед за старшим братом — русским народом.

С непреоборимой силой, сокрушая все препятствия, люди труда двинулись по пути, указанному партией. Рабочие и крестьяне-бедняки при поддержке солдат и матросов совершили в октябре 1917 года великую социалистическую революцию, открыли новую эпоху мировой истории.

Народ взял государственную власть в свои руки, чтобы спасти страну и перейти к более высокому способу производства.

Счастье народа — вот к чему стремится Коммунистическая партия. Но нельзя достигнуть народного счастья в стране отсталой, бедной, зависящей от более сильных государств. А именно такой отсталой и слабой страной была Россия накануне революции. Требовалось в кратчайший срок сделать Россию богатой и сильной, иначе все завоевания революции были бы потеряны. Нельзя было надежно защитить рубежи от врагов, добиться экономической независимости, построить социализм и создать для народа культурную и зажиточную жизнь, не превратив Россию из аграрной страны в страну индустриальную, в страну с могучей тяжелой промышленностью. Так учил Ленин.

И советские люди начали борьбу за индустриализацию Родины.

Лозунг социалистической индустриализации был провозглашен XIV съездом Коммунистической партии. Партия подняла народ на уничтожение вековой отсталости России. Твердо и решительно повела она страну по пути к социализму.

Впервые за свою многовековую историю русская культура, русская техническая мысль получили неограниченный простор для развития. С помощью русского народа стали свободно и быстро двигать вперед свою экономику, свою национальную культуру все народы страны.

Реконструировались, вооружались новой техникой старые предприятия. Их заполняли современные машины, на новых машинах вырабатывались изделия новых марок и в новых масштабах. Темп обновления взяли невиданный: к исходу первой пятилетки на старых ленинградских электростанциях, например, агрегаты на восемь десятых уже были новые. Рабочие в таких случаях говорили: «пальто пришито к пуговице».

Возводились новые заводы. Их даже по внешности можно сразу отличить от старых: не красные постройки с кирпичным орнаментом и мелкими закоптелыми стеклами, а серые гладкие корпуса да железобетона, с широкими проемами окон, со стеклянными сводами крыш, с проволочной паутиной понизительных подстанций, с цифрами на фасаде или на высокой трубе: «1930», «1932», «1935», «1938»…

В степях, в лесах, в горах забелели палатки, зажглись костры экспедиций: геологи искали под землей уголь и руду — сырье для промышленности. В Госплане лучшие ученые и экономисты решали, где и какие строить рудники и заводы. Тысячи конструкторов склонились над чертежными столами, — они создавали технические проекты новых, невиданных в стране предприятий. Мысль народа напряглась: в этой исполинской работе по переделке шестой части мира все нужно было обдумать, рассчитать и взвесить. Так создавались всеобъемлющие планы на каждые пять лет.

И по этим планам преображалась страна. В избранных местах люди рыли котлованы, мешали бетон, клали кирпич — и там, где еще недавно была глушь, вставали заводы. Новые электрические станции давали ток, чтобы вдохнуть в них жизнь. Новые железные дороги пересекали реки и переваливали горы, чтобы привезти на новые заводы нужное им сырье и взять их продукцию. Все кипело, двигалось, росло, — народ гигантским напряжением воли обновлял, обогащал свою землю.

Строили, начав не с легкого, а с трудного — с создания тяжелой индустрии.

Строили не на займы, полученные в чужих странах, а на свои советские рубли.

Строили, на стройках же выковывая индустриальные кадры. Из землекопов, плотников, каменщиков растили умелых токарей, механиков, техников.

Люди уже не были в найме у хозяина. Заводы, машины — все стало своим, родным. Народ работал на себя. Труд становился доблестью, славой.

И мир увидел не только новые заводы, — он увидел новых людей.

Надо было спешить. На пятьдесят-сто лет отставала Россия от главных капиталистических стран по объему производства, по технике. Советский народ должен был пробежать это расстояние лет за десять-пятнадцать.

Ни одному народу на протяжении всей истории не приходилось решать подобной задачи.

Сталин говорил: «Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

И советский народ это сделал.

Поборов невиданные трудности, он создал могучую индустрию всего лишь за 13 лет, прошедшие от начала первой пятилетки до Великой Отечественной войны.

Перед войной СССР по объему продукции крупной промышленности равнялся двенадцати таким государствам, как дореволюционная Россия.

А в 1954 году выпуск промышленной продукции превысил уровень 1913 года в 35 раз.

Изменилось строение народного хозяйства: до революции промышленность давала меньше половины всей его продукции, а перед Великой Отечественной войной — уже более трех четвертей. Страна аграрная стала страной индустриальной.

Изменилась и структура самой промышленности: тяжелая индустрия взяла перевес над легкой.

Промышленность всякого государства состоит из многих отраслей, и соотношение их бывает различным. Те отрасли, которые вырабатывают средства производства — топливо, металл, машины, химические продукты, — называются тяжелой промышленностью. А те отрасли, которые производят предметы потребления — ткани, обувь, одежду, — относятся к легкой промышленности.

Если в стране есть легкая промышленность, а тяжелая развита слабо, то такая страна не может быть экономически независимой.

Пусть легкая промышленность оденет и обует население, но ведь чтобы соткать на фабриках ткани и сшить обувь, нужны станки, и, не будь в стране собственного машиностроения, станки придется покупать за границей.

А чтобы создать в стране производство машин, надо иметь собственный металл.

А чтобы иметь свой металл, надо добывать уголь и руду.

В царской России была более развита легкая и пищевая промышленность, хотя и половинчато: кожевенные заводы вырабатывали кожу, а обувь из нее тачали кустари-сапожники; текстильные фабрики выпускали ткань, а одежду из нее шили кустари-портные; существовали крупные мельницы, а хлеб пекли большей частью по домам. Тяжелая же промышленность и вовсе отставала. России не хватало ни своего угля, ни металла, ни, тем более, машин.

Теперь в нашей стране создана мощная тяжелая индустрия. Она дает свыше двух третей всей промышленной продукции. Это значит, что по удельному весу она поменялась местом с легкой промышленностью. У нас производится много топлива, различных руд, металла, машин. Имея все это, мы ни от кого не зависим. Советский Союз достиг экономической независимости, которой не знала царская Россия.

Чтобы наше народное хозяйство шло по пути непрерывного подъема и удовлетворяло растущие потребности населения, необходимо преимущественное развитие тяжелой промышленности, производства средств производства. Это — залог дальнейшего подъема всех отраслей народного хозяйства.

Созданная в нашей стране и быстро растущая тяжелая промышленность помогла поднять и перестроить легкую и пищевую промышленность.

Тяжелая промышленность дала возможность преобразовать и сельское хозяйство, куда пошли тракторы, комбайны, удобрения. Деревня технически перевооружалась, и это помогло упрочить колхозный строй. В короткий срок, за несколько лет, СССР превратился в страну самого крупного, механизированного социалистического сельского хозяйства.

На прочной материальной основе тяжелой индустрии выросло и окрепло социалистическое общество, поднялось благосостояние народа.

Страна без развитой тяжелой промышленности не в силах как следует вооружить свою армию и отстоять границы. Другое дело в такой индустриальной стране, как Советский Союз. Гитлеровская Германия бросилась на нас с оружием, которое ковала для нее чуть не вся Европа. Но наши пушки, танки, самолеты и числом и качеством превзошли вооружение врага.

Советский народ совершил то, что казалось немыслимым: за тринадцать лет превратил еще недавно отсталую страну в передовую индустриальную державу. Этот скачок стал возможен благодаря неоценимым преимуществам социалистического строя, трудовой доблести советских людей, руководящей работе Коммунистической партии. Полный глубокого сознания своего исторического долга, наш народ шел за партией и добивался победы.

Советская промышленность росла так быстро, что по темпам роста заняла первое место в мире. По объему производства СССР еще до войны передвинулся с четвертого места в Европе на первое — обогнал Францию, обогнал Англию, обогнал Германию. Однако мы еще не решили основной экономической задачи — перегнать главные капиталистические страны в экономическом отношении, то-есть по производству продукции на душу населения.

Развивая индустриальную мощь страны, советский народ действует по плану, сознательно. Опираясь на основной экономический закон социализма и на закон планомерного развития социалистического народного хозяйства, он определяет направление своей созидательной деятельности и знает, что надо строить, чтобы сделать Родину еще более могучей и процветающей.

Но мало знать, что строить. Надо еще знать, где строить.

Наш народ создал новую промышленность, а вместе с тем сильно изменил ее географию.

В царской России между добычей и обработкой сырья, между обработкой сырья и потреблением продукта был обычен большой пространственный разрыв. Народное хозяйство производило огромные расходы на транспорт. Перевозка угля в целом обходилась раза в полтора дороже, чем добыча. Хлопок сеяли под Ташкентом, пряли и ткали где-нибудь в Орехово-Зуеве, а ситец продавали, может быть, в том же Ташкенте.

Лишние затраты на транспорт — это прямой ущерб для государства, для народа. Поэтому в Советской стране по возможности приближают обработку сырья к месту добычи сырья и топлива и к месту потребления. Размещение промышленности становится более рациональным, разумным. Решается задача, данная Лениным: создать «…рациональное размещение промышленности в России с точки зрения близости сырья и возможности наименьшей потери труда при переходе от обработки сырья ко всем последовательным стадиям обработки полуфабрикатов вплоть до получения готового продукта».

Впервые в районах хлопка — в Ташкенте, Фергане, Сталинабаде, Ленинакане, Кировабаде — построены хлопчатобумажные комбинаты: для местных жителей меньше тканей приходится привозить издалека. Сахарная промышленность создана в Средней Азии, в Сибири, на Дальнем Востоке — не нужно везти сахар с Украины. Последний цех металлургического завода в Нижнем Тагиле смыкается с первым цехом вагоностроительного завода, построенного там же: вагонная тележка отливается из металла, не привезенного издалека, а выплавленного рядом…

Укорачивается путь, сберегается труд, его производительность растет. Чрезмерно далекие, нерациональные перевозки уменьшаются.

Первое время, с вовлечением в хозяйство далеких районов, дальность железнодорожных перевозок у нас увеличивалась. Но с 1939 года, вследствие более планомерного размещения промышленности, дальность перевозок начала сокращаться. Она снова возросла во время войны и сейчас еще продолжает оставаться высокой: в 1953 году средняя дальность железнодорожных перевозок составляла 748 километров.

Дальность перевозок высока из-за имеющихся недостатков в планировании, из-за недостатков в размещении производительных сил. У нас еще много нерациональных, слишком далеких перевозок. Дальний Восток, например, не полностью обходится своими изделиями из нефти, хотя сырой нефти там достаточно. Бывает, уральские заводы отправляют чугунное литье в Ленинград, а сами получают его с Украины. Сибирский уголь еще приходится возить в Европейскую часть страны. Все эти недостатки можно устранить, и они постепенно устраняются. Сократить среднюю дальность перевозок только на десять километров — значит получить около 400 миллионов рублей годовой экономии.

Коммунистическая партия ни на час не оставляет заботу о правильном размещении производительных сил, об устранении ненужных перевозок. В директивах XIX съезда партии по пятому пятилетнему плану записано: «Обеспечить улучшение географического размещения строительства промышленных предприятий в новой пятилетке, имея в виду дальнейшее приближение промышленности к источникам сырья и топлива с целью ликвидации нерациональных и чрезмерно дальних перевозок». Мы еще далеко не все сделали, чтобы выполнить это указание.

Надо сказать, что «источник сырья» в советских условиях не есть что-то неизменное, раз и навсегда данное, к чему только знай приспосабливайся. Продвигая промышленность в новые районы, мы находим там и вызываем к жизни новое сырье, новые месторождения минералов.

Индустрия всеми силами ищет сырье возле себя, достает его «из-под земли». Складывается новая, более рациональная география сырья. Районы, которые раньше считались обездоленными, раскрывают свои недра. В стране впервые заблистали такие сокровища, как уголь Караганды, железная руда Курской магнитной аномалии, нефть «Второго Баку».

А часто рост техники превращает в сырье то, что раньше сырьем не считалось. Оказывается, водные струи нефтяных скважин богаты йодом и бромом. Новое устройство топок сделало хорошим топливом низкосортный подмосковный уголь.

Бедные земли становятся богатыми. Рост техники создает новые условия для развития производства, для улучшений в его размещении.

Буржуазные ученые считают, что размещение добывающей промышленности целиком определяется природой, но это неверно. Конечно, нельзя, как говорил Маркс, выловить рыбу в той реке, где рыбы нет. Но ведь можно разведать не одну, а несколько рыбных рек и для постройки рыбокомбината выбрать ту из них, которая по экономическим соображениям более удобна.

Всего богаче сырьем у нас огромные, еще малотронутые районы Востока. Вспомним: именно там, в частности, пролегает великий рудный пояс Советской страны — от Урала он идет через Казахстан и Среднюю Азию в Сибирь. Там, на Востоке, лежит горючее «Второго Баку», Караганды и Кузбасса. Естественно, что советская промышленность с самого начала двинулась из Центра к Востоку. Еще в плане ГОЭЛРО, составленном в 1920 году, говорилось: «Нельзя не предвидеть, что рационализация нашей промышленности будет сопровождаться значительным перемещением ее на восток в целях возможного приближения обрабатывающей промышленности к основным источникам сырья или топлива по соображениям общехозяйственным».

Нужно, впрочем, правильно понимать слова «Центр» и «Восток»: Урал, Западную Сибирь, Среднюю Азию, даже Поволжье мы называем «Востоком». И это понятно: экономический «Центр» России исторически сложился не в центре страны, а сбоку, на ее западном крае. И с точки зрения этого «Центра» какой-нибудь Красноярск на Енисее — далеко на востоке. Между тем Красноярск находится в середине страны. Расстояния от Енисея до западной и восточной границ СССР примерно одинаковы. Значит, индустриализируя то, что именуется «Востоком», мы индустриализируем, в сущности, середину страны, ее подлинный географический центр.

Стремясь приблизить промышленность к сырью и потребителю, мы размещаем ее продуманно, сознательно. При выборе точки строительства все тщательно взвешивается, и решение подчиняется интересам страны.

Сырьевые районы, индустриализируясь, со временем превращаются в крупные районы потребления. Но все же далеко не всегда сырье добывается там, где живет потребитель. Куда же поставить новую фабрику — к источнику сырья или к скоплению населения? А может быть, ее лучше разместить на полдороге? Этот вопрос каждый раз всесторонне изучается.

Как правило, если после обработки продукт становится легче сырья, а так бывает чаще, фабрику строят там, где сырье. Экономятся лишние расходы на транспорт. Обогащение руды выгоднее наладить возле рудника, не придется возить пустую породу. Бумагу из древесины лучше производить поближе к месту заготовок леса.

И напротив: если после обработки продукт менее удобен для перевозки, чем сырье, обработка тяготеет туда, где потребитель. Нефтеперерабатывающий завод лучше построить не около нефтяного месторождения, а в районе потребления: при перегонке из нефти получаются десятки продуктов — от керосина и бензина до тончайших ароматических масел, и ясно, что выгоднее издалека доставить нефть по нефтепроводу, в танкерах или в одинаковых цистернах, чем везти десятки изделий в различной посуде и различной упаковке. Лучше в вагонах отправить доски, чеммебель, из них сделанную. Колбасу коптить можно за тысячу километров от столичного магазина, в далеких животноводческих районах, а свежий фарш для котлет надо готовить на местном мясокомбинате.

Иногда транспортабельность продукта после обработки не меняется, тогда вопрос, где его обрабатывать, экономически менее важен.

Но все это лишь общие правила, на деле приходится учитывать и многое другое.

Может быть, мы хотели бы производить особо сложные машины в отдаленном, слабонаселенном, ранее отсталом районе, но сразу это сделать нам не удастся. Там — в степях, в горах — еще нет умелых рук, еще не созданы квалифицированные кадры.

И мы налаживаем это производство сначала в старом промышленном городе.

Стремление совместить добычу и обработку, обработку и потребление не вырастает у нас в огульный, застывший и жесткий закон. Когда требуют интересы страны, интересы всего народного хозяйства, сырье, полуфабрикаты, готовые товары перевозятся. Первый трактор, первый блюминг, первый турбогенератор советского производства были построены в Ленинграде. Этот город получает много металла издалека и многие свои изделия отправляет далеко, но зато обладает крупными заводами, квалифицированными кадрами, высокой культурой труда.

Но в общем мы должны стремиться к сокращению перевозок.

При выборе точки производства в Госплане должны учитывать все — и расходы на перевозку, и запросы потребителя, и условия строительства, и наличие рабочих…

В конечном счете, при общем подчинении принципу приближения к сырью, вывод должен соответствовать данному случаю, конкретной обстановке — шаблон недопустим.

И самое важное — в социалистическом хозяйстве учитываются не только экономические соображения сегодняшнего дня, не только непосредственная выгода, но и более широкие, общенародные задачи, политические моменты, коренные установки.

Иногда приходится поступаться текущими, временными интересами во имя высшей цели.

Все сообразуется с основным экономическим законом социализма. Все служит общей задаче — построению коммунистического общества.

Забота о правильном, планомерном размещении производительных сил характерна для всего социалистического лагеря.

Внутри этого лагеря непрерывно увеличивается экономическая взаимопомощь; все это оказывает влияние на развитие и размещение хозяйства как в народно-демократических странах, так и в Советском Союзе.

В стране социализма не должно и не может быть ни избранных, ни опальных провинций. У каждой области, у каждого края есть право и возможность всестороннего хозяйственного и культурного роста. У нас не должно быть и не будет отсталых, чисто аграрных районов.

Все области в стране должны иметь промышленность, и притом надо, чтобы размещение промышленности соответствовало интересам государства в целом, повышало производительность общественного труда.

Еще Энгельс писал, что в социалистическом обществе промышленность будет размещена разумно, планомерно: «Только общество, способное установить гармоническое сочетание производительных сил по единому общему плану, может позволить промышленности разместиться по всей стране так, как это наиболее удобно для ее развития и сохранения, а также и для развития прочих элементов производства».

Но чтобы двинуть вперед индустриальное развитие всей страны, всех ее районов, мы должны были размещать капиталовложения не уравнительно, а с определенной тенденцией. Ведь природные условия районов различны — с этим нужно считаться. А главное: у страны было прошлое — приходилось считаться в первую очередь с этим.

Унаследованный от времен капитализма географический рисунок был уродлив, неровен. Промышленность скучивалась в одних местах, а в других ее не было вовсе. И создание новой географии не могло не быть одновременно исправлением старой. Чтобы исправить географию промышленности, районы Советской страны должны были расти не одинаковыми, а разными темпами. Отставшим окраинам нужно было догонять ушедший вперед Центр.

И на ранее отсталых окраинах — значит, прежде всего на Востоке — в годы пятилеток закипело невиданное индустриальное строительство. Преодолевая сопротивление классовых врагов, отдаленность многих районов, их историческую отсталость, народ под руководством Коммунистической партии преображал страну на всем ее пространстве.

На карте Центр теперь уже не остров. Вокруг него не аграрная пустыня. На XVII съезде партии Сталин говорил: «Развитие ведёт к тому, что все области становятся у нас более или менее промышленными, и чем дальше, тем больше они будут становиться промышленными».

К началу третьей пятилетки промышленная продукция увеличилась по сравнению с дореволюционным временем в Центре в 8 раз, а на Урале и в Западной Сибири — в 11 с лишним раз, в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке — в 14 раз. Различие темпов уменьшало различие уровней.

Но Центр все же сильнее вновь созданных индустриальных районов. Это наш ведущий, наиболее населенный, самый передовой индустриальный район.

Производство в Центре совершенствуется. Став еще более крепким, Центр лучше поможет новым районам расти быстрее, чем он сам.

И все же сдвиг промышленности на Восток еще недостаточен. Удельный вес Центра, особенно его машиностроения, слишком велик. Промышленность Востока растет, но она должна расти еще быстрее.

В стране растут все ее районы. А национальные — особенно.

Со дня Великой Октябрьской социалистической революции все народы Советской страны равноправны. Правовое равенство национальностей было установлено советской властью с самого начала. Но правовое равенство еще не означало фактического равенства. Революция застала народы России на самых различных ступенях хозяйственного и культурного развития — в Донбассе украинские и русские пролетарий работали на современных машинах, принадлежавших капиталистическим монополиям, а кое-где на далеком севере Сибири еще сохранялись в обиходе копья с каменными наконечниками, стрелы и лук. Чтобы равенство могло стать полным, отсталые должны были догнать передовых.

Изжить фактическое неравенство было нелегко. Но вопреки всем трудностям партия повела народы Советской страны по пути расцвета.

Вместе с экономической отсталостью национальных окраин быстро изживалась и их культурная отсталость. Ведь расцвет экономики — это основа расцвета культуры.

Для национальных районов по пятилетним планам выделялись такие капиталовложения, что темп строительства там был выше, чем в центральных районах. На национальные окраины было направлено много русских инженеров, ученых и квалифицированных рабочих. Высшие учебные заведения Москвы и Ленинграда приняли юношей и девушек из Таджикистана, Киргизии, Башкирии, Якутии. Русский народ спешил помочь младшим братьям стать с ним вровень.

На первых порах Центр поддержал окраину техническим оборудованием: например, в Ганджу, теперешний Кировабад, целиком перевезли из Тамбова суконную фабрику.

А вскоре на востоке, на севере, на юге стали строиться и свои заводы. Там сооружались большие предприятия, взрывавшие старый, патриархальный уклад.

Правильное размещение промышленности стало одним из средств осуществления ленинско-сталинской национальной политики, ведущей к процветанию всех советских народов. Продукция крупной промышленности перед войной в целом по Советскому Союзу превышала дореволюционный уровень почти в 12 раз, а в Казахстане — в 20 раз, в Армении — в 23, в Грузии — в 27, в Киргизии — в 153, в Таджикистане — в 308 раз.

Башкиры возводили моторный завод. Туркмены разбуривали нефть. Буряты начали строить паровозы, разрабатывать руды. Казахи принялись за выплавку меди. Узбечки, сняв с лица чачван, шли работать на новые текстильные комбинаты. Киргизы стали производить сукно и сахар. От кочевого седла — к сложной машине, от бубна шамана — к инженерному искусству. Из пастухов, зверобоев, землепашцев выдвинулись сталевары, монтажники, электромонтеры, химики. Новые люди на новых заводах встали за станки и научились ими управлять. Выросли национальные кадры рабочего класса. И вот, наконец, завоевано право сказать: нет у нас больше отсталых народов!

Задача индустриализации национальных районов совпала, слилась с потребностями планового, рационального размещения промышленности.

Размещение становится более рациональным, а потому более равномерным, но это вовсе не значит, что оно распыляется.

Не одной величины мы сооружаем предприятия. Воздвигаются у нас и крупные заводы, способные благодаря своим размерам воспринять преимущества массового производства и новейшей техники. На «Запорожстали», например, есть цех, который один растянулся на целый километр. Из вагонов с суточной продукцией Магнитогорского металлургического комбината составился бы поезд длиной в несколько километров.

Строится у нас и множество средних и мелких предприятий. Они работают на местном, близком сырье, вплотную подходят к потребителю, индустриализируют ранее аграрные местности и не требуют много времени на стройку. Вот вы приехали из городи в какой-нибудь сельский район. Там вы найдете свою, сельскую индустрию. Увидите МТС, электростанцию, ремонтные мастерские, заводы по первичной обработке сельскохозяйственного сырья — в одном селе паровая мельница, в другом крупорушка, в третьем маслодельный завод…

Промышленность у нас проникает во все поры страны, преображает деревню. С помощью социалистического города деревня постепенно поднимается к уровню передовой городской культуры.

Размещение промышленности становится более равномерным, но это отнюдь не значит, что в каждом районе развиваются все и всякие отрасли. Индустрия областей специализирована, она развивается в соответствии с их природными условиями, с потребностями и возможностями народного хозяйства. В лесной Архангельской области главное — заготовка и обработка древесины. В Крыму с его залежами железной руды и садоводством нужно производить прежде всего металл, консервы. Будущее Туркмении, богатой сульфатом, серой, нефтью, — химия. На Нижней Оке, где издавна сложились кадры кустарей-металлистов, растет производство металлических изделий — метизов.

И при этом специализация не ведет к однобокости. Промышленность районов, прежде вынужденных добывать и вывозить лишь какой-нибудь один вид сырья, усложняется. Там, где это возможно, сырье всесторонне обрабатывается тут же на месте. Белоруссия не только спиливает деревья, — она делает из них целлюлозу, бумагу, спички, канифоль, пластмассы, пианино. Урал не только плавит металл, — из металла он строит машины.

В каждом крупном районе социалистической страны развиваются различные отрасли промышленности, связанные друг с другом, друг друга дополняющие. Ярославль вырабатывает синтетический каучук, технические ткани для шин, автомобильные лаки, автомобили. Дальний Восток еще сравнительно недавно привозил целиком извне и керосин, и цемент, и сети, и сахар, и металл, а теперь там построены заводы, производящие на месте керосин, бензин, цемент, суда, сахар, свинец и сталь. В Азербайджане с добычей нефти связаны прокатка труб и нефтяное машиностроение, в Средней Азии с хлопководством — прядение и ткачество, производство удобрений и сельскохозяйственных машин.

План требует комплексного, всестороннего развития хозяйства.

Ничто так не разгружает транспорт, как комплексное развитие хозяйства в экономическом районе. Там предприятия, как правило, кооперированы, слажены: рудники, заводы, электростанции передают друг другу сырье, полуфабрикаты, энергию, продукты производятся и потребляются на месте или в нешироком кругу. Свое топливо, свой цемент, своя известь, свой кирпич, свое стекло, свои удобрения, свои товары ширпотреба. Не забудем: топливо и стройматериалы составляют почти половину всех наших перевозок. Но комплексность хозяйства достигнута у нас не везде. Достичь ее — важнейшая задача.

Лишь то в экономическом районе может не быть своим, чего нельзя или нет смысла вырабатывать на месте. Привозятся изделия, не входящие в специализацию данного района и относящиеся к специализации других экономических районов. Скажем, в хозяйственный комплекс Поволжья по условиям природы не входят ни уголь, ни чугун — уголь привозят из Донбасса, чугун из Донбасса и с Урала. А Урал работает на коксе из угля Караганды и Кузбасса. На Дальнем Востоке нет соли, ее получают из Восточной Сибири и других районов. В Средней Азии еще не освоено производство наиболее сложных инструментов и приборов, их посылает туда Центр.

Комплексное развитие каждого экономического района сочетается с его специализацией во всесоюзном масштабе.

Усиленно индустриализируя глубинные районы, Советское правительство наряду с прочим преследовало и цель укрепления оборонной мощи. Далеко от границ, в середине страны — за Волгой, за Уралом — в годы пятилеток выросла крепкая оборонная база.

Продвижение промышленности к источникам сырья и в ранее отсталые, национальные районы в общем совпало с ее стратегическим передвижением: промышленность сместилась к востоку, точнее — вглубь страны. Сдвиг производительных сил на восток соответствовал коренным интересам страны и народа.

К началу Великой Отечественной войны Советский Союз не только вообще располагал мощной индустрией. Мощной индустрией располагали и его глубинные районы.

Мудрая политика Коммунистической партии сделала нашу Родину готовой к обороне.

Внезапно, вероломно нам был нанесен удар огромной силы. На нас обрушила свою армию фашистская Германия.

Но перед Гитлером была не аграрная, отсталая Россия. Перед ним был Советский Союз, индустриальная держава.

Немецкие фашисты встретили не буржуазно-помещичью страну с угнетенным, порабощенным народом, а страну социалистическую, где народ — хозяин своей судьбы. Советские люди поднялись на защиту Родины с героизмом и самоотверженностью, каких еще не бывало в истории.

Хозяйство быстро перестроилось на военную ногу. Советская Армия получила нужное ей вооружение.

Тут-то и сказалась дальновидность Коммунистической партии, создавшей в годы пятилеток сильную индустрию с новым размещением. Индустриальные районы в глубине страны не только вырабатывали нужную продукцию — они дали возможность перебазировать туда промышленность с запада.

Враг захватил на западе районы, дававшие треть промышленной продукции, свыше половины угля, более двух третей чугуна. Нужно было опереться на Восток и в страду ожесточеннейшей из войн развить там сложное военное хозяйство. Нужно было в кратчайший срок перевести промышленность из западных и центральных районов в восточные. А это значило за месяцы сильно изменить всю промышленную географию страны, расстояния которой громадны: от Днепра до Волги — тысяча километров, от Волги до Оби — три тысячи километров…

Мог ли справиться наш народ с этой невиданной, казалось бы немыслимой, задачей?

Да, нашему народу такая задача оказалась по плечу.

Всю осень и зиму начала войны шло великое переселение заводов. Цехи годами, а иные десятилетиями стояли на своих местах: в Москве, в Ленинграде, в Донбассе, в Прибалтике. Заводы были связаны нитями рельсов с рудниками и с товарными станциями, тесно кооперировались друг с другом, вокруг заводов лежали кварталы рабочих поселков. И вот сильная рука, следуя глубокому замыслу, сразу вырвала это живое тело из ткани, в которую оно так прочно вросло. Под вражескими бомбежками, при выключенном свете, под грохот приближающейся канонады были остановлены моторы, разобраны и упакованы станки. Это было бережное разрушение. Жизнь замирала, чтобы возродиться в новом месте.

Рабочие оставили свои привычные места, уложили имущество, забрали жен и детей. Сдвинулись людские массы, численностью равные населению крупных городов. Громоздкая лавина тронулась за тысячи километров — на восток. Один из брянских заводов занял для эвакуации 30 тысяч вагонов. А всего вагонов потребовалось больше миллиона.

К фронту нескончаемыми волнами двигались эшелоны войск и вооружения, а навстречу им везли заводы. Советские железнодорожники выдержали это небывалое напряжение — два мощных встречных потока. Диспетчеры по суткам не спали. Грузчики работали до изнеможения. Машинисты вели удлиненные составы с повышенной скоростью. При поломке колосников слесари в мокрой одежде спускались в раскаленные топки, лишь бы не гасить огонь и не ставить паровозы в депо.

На западе работе дорог мешали воздушные налеты. Но к этому привыкли. На Кольском полуострове, например, несмотря на частые бомбежки, ни на один день не замирало движение. На станциях, где часто не оставалось уцелевшего дома, где вся земля была изрыта воронками, быстро отцеплялись горящие вагоны, формировались составы и отправлялись в путь.

На востоке работе дорог зимой мешали суровые морозы. Люди коченели от холода, вода замерзала в колонках. Преодолели и это. Железная дорога в Кузбассе выполнила в 1941 году план погрузки угля раньше заданного срока…

В непостижимо короткое время огромная промышленность была переброшена за тысячи километров.

Но это была еще безжизненная промышленность. Ее необходимо было воскресить — и в кратчайший срок. Участки вокруг станций на Урале, в Казахстане, в Сибири были заставлены ящиками с деталями машин. Из нагромождения металла выступали остов мотора, тело парового котла, скелет шлифовального станка.

Думалось тому, кто это видел: скоро ли можно привести в порядок лагерь машин?

Но вот все стало на свое место. Промышленность возродилась.

Оборудование частью разместилось в готовых помещениях, частью потребовало нового строительства. Проектировка шла тут же, на строительных площадках. Первые камни зданий закладывались еще до готовых проектов — по эскизам. Ветер пронизывал до костей, и кожа рук на сибирском морозе прилипала к металлу, но рабочие по двенадцать-шестнадцать часов не уходили со стройки. В пустынной степи, среди гор появлялись заводские корпуса, детали находили друг друга и соединялись в машины. Большой машиностроительный завод площадью в 12 тысяч квадратных метров был восстановлен за месяц. Корпус другого завода на Урале площадью в 10 тысяч квадратных метров был построен за двенадцать дней. В новых корпусах машины были сразу же смонтированы и приведены в движение. Один из заводов-гигантов Запорожья начал работать в новом месте на двадцатый день. А другой завод, вывезенный за Волгу, был пущен на пятнадцатый день и стал давать больше продукции, чем на прежнем месте.

Индустрия, перебазированная на восток, была пущена в ход. К середине 1942 года почти вся она уже работала в полную силу.

Только советская власть, только Коммунистическая партия могли провести эту хозяйственную операцию, не имеющую примера в истории. Единое, мудрое руководство опиралось на понимание, поддержку, самоотверженность народа.

Ничего подобного не могло бы совершиться в капиталистической стране. Там непреодолимой преградой на пути встали бы общественные противоречия, частная собственность. Было бы невозможно слить в одно русло интересы разрозненных предпринимателей, владельцев заводов и фабрик. Выбор мест для размещения перебазированных заводов был бы затруднен. И вряд ли нашлись бы капиталисты, согласные пожертвовать своими прибылями ради общенациональных интересов. В Польше 1939 года и во Франции 1940 года гитлеровцы при наступлении захватывали промышленность в полной пригодности.

На Советском Востоке дело не ограничилось восстановлением эвакуированной промышленности. Там еще быстрее, чем в мирные годы, создавалась новая индустрия. Народ не только воевал, но еще и строил.

В царской России первая мировая война понизила добычу топлива. На востоке СССР за время Великой Отечественной войны добыча угля увеличилась. Строились большие электростанции на угле и торфе.

В царской России первая мировая война гасила домны одну за другой. В СССР во время Великой Отечественной войны на востоке задувались новые огромные домны.

В царской России уже в самом начале первой мировой войны стало не хватать вооружения. СССР в первые же месяцы Великой Отечественной войны развил и заново создал мощные очаги военной промышленности. И на фронт лавиной двинулись пушки, танки, самолеты, автоматы, минометы, бронебойные ружья, смертоносные «катюши».

На востоке не только были построены новые предприятия — и старые перестроились применительно к военным нуждам. На ходу была выкована новая технология. Магнитогорский и Кузнецкий заводы до войны выпускали лишь рядовой металл. Война потребовала от них высококачественной стали для броневых машин. Раньше такую сталь плавили в электропечах или в небольших мартенах. В больших мартеновских печах плавить ее не умели. Война заставила пересмотреть весь технологический процесс — от шихтовки до разливки. Были смонтированы новые механизмы — и в короткий срок большие мартены Урала и Сибири дали броневую сталь.

На Магнитогорском заводе трудились плечом к плечу в сорокаградусный мороз и сорокаградусный зной люди тридцати шести национальностей. Они рыли котлованы в неподатливой каменистой земле, крепили конструкции на леденящем ветру, осваивали новые механизмы, перестраивали старые. И, вопреки привычным законам техники, плавили ферромарганец в домнах, прокатывали броневые листы на обычном блюминге.

Раньше многие виды сырья для промышленности востока привозились с запада — металлургия Урала получала марганец почти целиком из Никополя, электротехника Урала применяла фарфор из глины Донбасса. Война заставила найти новые месторождения марганца на Урале и в Казахстане. На Урале же нашли и глину для фарфора.

Так за время войны на востоке разрасталась индустрия. Возникло 67 новых городов, из них 53 — к востоку от Волги.

Рубцовка — селение степного Алтая. От столицы четыре тысячи километров. Едва заметная точка на карте Азии. Пыль, тишина, одноэтажные домишки… В годы войны здесь был создан тракторный завод, а затем завод сельскохозяйственных машин, завод тракторного электрооборудования. Рубцовка превратилась в Рубцовск.

Тяжелая индустрия среди земледельческой степи — что это значит? Организация индустриального труда — и культурный подъем. Монтаж металлических деталей, конструкторская работа — и новые профессии…

Размещение промышленности сильно изменилось.

Это был не только количественный, но и качественный сдвиг огромного значения.

Росли новые очаги энергетики и новые металлургические центры, завязывались новые связи в снабжении топливом, сырьем. Во всех республиках и областях Востока изменялся состав промышленности — везде появлялось машиностроение. В тех краях, где за годы пятилеток успела вырасти только легкая индустрия, теперь поднялась и тяжелая.

В Узбекистане сейчас тяжелая индустрия дает почти половину промышленной продукции. А ведь еще сравнительно недавно этот край был почти сплошь сельскохозяйственным. Лишь в советское время там появилась промышленность: были созданы большие предприятия, прежде всего связанные с хлопком, — прядение и ткачество в Ташкенте и Фергане, производство сельскохозяйственных машин в Ташкенте, выработка удобрений в Чирчике. Уже в предвоенные годы в республике стало складываться соотношение отраслей, свойственное развитым индустриальным странам. А в годы войны этот процесс ускорился. Свой уголь в Ангрене, свой прокат в Бегдаате, свой сахар в Янги-Юле и Зерабулаке, свой «Днепрострой» на Сыр-Дарье и, главное, свои сложные машины: приборы, станки.

Заводы, перевезенные с запада, помогли узбекской промышленности. На Ангрен пришло шахтное оборудование из Донбасса, в Янги-Юль прибыли украинские сахарники; новое машиностроение стало расти там, где осели цехи перебазированных и восстановленных заводов.

Вывод такой: почва для быстрого роста промышленности Узбекистана была подготовлена в годы первых пятилеток. Индустриальная база в районах востока была заложена еще до войны.

Промышленность не переместилась бы так легко из фронтовой полосы на Урал и за Урал, если бы она не нашла там рабочих кадров, энергетической базы, металла, целой системы машиностроительных заводов-смежников.

Быстрый и победный разворот нашего военного хозяйства был подготовлен всей политикой индустриализации, ростом и планомерным размещением производительных сил. Партия под руководством Сталина, продолжателя дела Ленина, подготовила и организовала тот подвиг, который совершил наш народ в тылу в дни войны.

Все мы, советские люди, участники и свидетели этого беспримерного подвига. Одни из нас были сами солдатами великого сражения на фронте, другие трудились для победы. Героизм народа стал повседневным, повсеместным. Образы героев рождались перед нами в бою, в труде, вставали из писем, на страницах газет.

А ныне, осмысливая прошлое, мы располагаем еще и цифрами, суммарными цифрами, выражающими подвиг народа. 900 дней блокады Ленинграда, 22 немецкие дивизии, окруженные и разгромленные под Сталинградом, 41 тысяча орудий, громивших Берлин… На века запомнило человечество эти цифры — меру нашего ратного подвига.

И трудовой подвиг выражен в цифрах. Они передают современникам, запечатлевают в истории размах тех исполинских усилий, которыми наш народ в дни войны выковал материальную основу победы.

Каждый из нас помнит вереницы эшелонов, шедших осенью 1941 года с запада на восток, машины на открытых платформах, людей в теплушках. За несколько месяцев из зоны военных действий было переброшено на восток свыше 1 300 крупных предприятий — целая промышленность.

Мы сами и близкие наши воевали в те суровые годы на франте или работали где-нибудь на Урале, в Сибири, на одном из заводов, за одним из станков. Мы чувствовали себя каплей в потоке могучего народного движения, нараставшего час от часу наперекор всему. А сейчас мы видим меру этого движения, видим его числовое выражение. Было нелегко: с июня по ноябрь 1941 года промышленная продукция более чем вдвое сократилась, а уже за 1942 год она более чем в полтора раза увеличилась. В этом исчислении, выражающем героическое преодоление трудностей, мы находим отзвук своим чувствам, своему восхищению.

Помним, как в городах не хватало энергии и как напряженно работали наши люди, чтобы увеличить мощность электрических станций. На востоке за годы войны пущены турбины общей мощностью почти в 2 миллиона киловатт. Это приближается к мощности Куйбышевской ГЭС.

Помним, как в дни войны на шахты Урала по призыву партии шли в помощь горнякам горожане — женщины, молодежь. И вот цифра, отмечающая подвиг: в 1943 году «бедный топливом» Урал дал лишь немногим меньше того, что давал дореволюционный Донбасс, «кочегарка» всей страны.

Не забыта помощь Сибири нашим армиям. Здесь, на далекой, недавно совсем еще отсталой сибирской земле волею советского народа выросла промышленность, по объему равная крупной промышленности всей дореволюционной России. А по структуре — несравненно более высокая: производство тракторов, станков, мотоциклов, шарикоподшипников, алюминия… Не то что Сибирь — и Центр царской России ничего этого не знал.

Помним стройки тех лет — работа день и ночь на морозном ветру, иной раз пуск машин в еще не покрытых цехах… Много мы построили тогда и ввели в действие больших предприятий на востоке. Сколько? 2 250 за три года. Три года — это 1 095 дней. Два завода за сутки…

И какой бы факт ни вставал перед нами, всегда и всюду мы видим руководящую роль Коммунистической партии. Мы ощущаем присутствие титанической воли, организовавшей наш труд, нашу победу. Мы видим, какая предусмотрительность была обнаружена еще до войны, какая неиссякаемая энергия была вложена в оборону страны, какая несокрушимая твердость была проявлена в трудную минуту. Вспомним ноябрь 1941 года, когда мы проходили критическую точку падения производства: именно в эти дни разрабатывался план строительства домен и мартенов на Урале и в Сибири. Вспомним самое начало декабря 1941 года, когда враг еще стоял под Москвой: в эти дни началась разработка плана восстановления донецких шахт. Вспомним ноябрь 1942 года, когда гитлеровцы были на берегу Нижней Волги и в горах Кавказа: постановление о грандиозном Фархадском строительстве в Узбекистане было подписано Сталиным за день до нашего наступления у стен Сталинграда…

Мы никогда не забудем карт в газетах: резкая линия фронта, протянувшаяся от моря до моря, и косая тень штриховки на земле, захваченной врагом. Одно время тень дотягивалась до волжских берегов. Она рождала в нас, советских людях, горечь и ненависть. Сквозь нее мы видели страдания наших братьев и сестер, видели взорванные врагом заводы, разрушенные города и спаленные деревни, видели борьбу народных мстителей. Опустошенная Украина, поруганная Белоруссия, обескровленная Молдавия, разоренная Прибалтика…

И другие мы помним карты, все исколотые красными флажками. Ураганный ветер дул с востока шквал за шквалом. Флажки на карте собирались в острые красные клинья, похожие на языки пламени: разгром врага под Сталинградом, разгром под Курском, бросок наших войск через Днепр, кольцо вокруг Берлина.

Четыре года бушевала кровопролитная война с фашистской Германией, а затем с ее сообщницей — империалистической Японией. Советская страна выдержала удар, которого не вынесла бы прежняя Россия. И не только выдержала, но и ответила еще более сильным ударом.

Победоносно закончив войну, наш народ снова взялся за мирный труд, чтобы осуществить тот переход от социализма к коммунизму, который был прерван нападением гитлеровской Германии.

Коммунизм, несущий изобилие и счастье для всех, — наша цель. Но чтобы достичь этой цели, советский народ должен поднять свое хозяйство на еще более высокую ступень.

Был принят план восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946–1950 годы. Этот первый послевоенный, по общему счету четвертый, пятилетний план поставил задачу не только достигнуть довоенного уровня в хозяйстве, но и значительно его превзойти. В конце пятилетки наша промышленность должна была выпускать на 48 процентов больше продукции, чем выпускала до войны, в 1940 году.

В конце пятилетки… Конец пятилетки — 1950 год. Но, как говорил Сталин, «реальность нашей программы — это живые люди». План выполняют люди, которые живут интересами страны. Они находят все новые и новые резервы, непрерывно улучшают производство, ускоряют движение вперед. Они делают все возможное, чтобы закон планомерного развития социалистического хозяйства проявлялся в полную силу и приносил наибольшие плоды.

Передовые заводы, колхозы начали борьбу за перевыполнение пятилетнего плана. И вся страна откликнулась. На заводах и стройках, на шахтах и рудниках, в колхозах и совхозах люди подсчитывали свои непрерывно растущие силы, изыскивали новые пути и средства, развертывали всенародное социалистическое соревнование, давали обязательство перевыполнить план.

Со всех концов страны шли радостные вести об успехах. Добавочный уголь, добавочная сталь, добавочные ткани родной стране!

Шахтеры вводили новые, более производительные способы добычи угля. Текстильщицы переходили на обслуживание многих станков да при этом еще увеличивали скорость вращения веретен. Токари, фрезеровщики убыстряли работу станков. Сталевары ускоряли плавки.

Сегодня закройщик Василий Матросов кладет почин коллективной стахановской работе в обувной промышленности; завтра мастер-инструментальщик Николай Российский организует коллективную стахановскую работу всего цеха на инструментальном заводе. По тому же пути идет забойщик Александр Тюренков в угольной шахте. А затем эти новые методы распространяются по всей стране, завоевывают все новые и новые отрасли промышленности. Сегодня Мария Волкова развертывает многостаночную работу в ткачестве, завтра ватерщица Любовь Ананьева переносит эти идеи в прядение — и тотчас почин расходится по сотням текстильных предприятий. Сегодня трудящиеся одного завода или района задолго до срока выполняют годовой план, а завтра их славу разделяют рабочие, инженеры и техники во многих других местах страны…

Появляются все новые формы социалистического соревнования. В текстильной промышленности сначала шла борьба за увеличение скорости прядения и ткачества. Но этого было мало. И Александр Чутких становится застрельщиком соревнования за выпуск тканей лишь отличного качества. Скоро Мария Рожнева и Лидия Кононенко дополняют этот лозунг борьбой за экономию сырья. Скорость, качество, экономия… А затем Владимир Ворошин выступает зачинателем соревнования за высокую культуру производства, за чистоту и порядок рабочего места.

В первых рядах великой армии труда, как всегда, шла молодежь.

Николай Лукичев, юный шахтер из Донбасса, применил скоростные методы проходки. Руководитель молодежного конвейера Клавдия Зенова подняла борьбу за высокое качество продукции в резиновой промышленности. На Московском заводе малолитражных автомобилей Анна Кузнецова начала движение за досрочное освоение норм последнего года четвертой пятилетки. Среди первых станочников-скоростников был молодой токарь Генрих Борткевич. Молодые рабочие-комсомольцы выступали зачинщиками трудовых подвигов.

У новаторов производства было множество последователей. Величие и сила наших планов в том и заключается, что миллионы людей сознают их значение, борются за их претворение в жизнь.

Чувствуя себя в стране полновластным хозяином, передовой советский рабочий трудится не за страх, а за совесть и вместо ста процентов нормы дает двести, триста, тысячу. Он достигает этого не физическим напряжением, а силой ума. Рабочий становится в уровень с инженером, делает новый шаг в технологии, совершает подвиг новатора…

Итог таков: в 1950 году промышленная продукция превысила довоенный уровень не на 48 процентов, а на 73. Пятилетний план был успешно выполнен, а важнейшие его задания значительно перевыполнены.

Много усилий было потрачено на восстановление хозяйства районов, пострадавших от войны.

Враг оставил после себя небывалые разрушения. Он разорил у нас землю, на которой до войны жило 88 миллионов человек — почти половина всего населения страны. 1710 городов были превращены в развалины. Треть населения Украины лишилась крова. В Севастополе из каждых ста зданий уцелело лишь три. В Нарве после нашествия гитлеровцев из 3 200 домов осталось 114…

Кончалась война, и мы видели: на востоке — новые заводы, новые железнодорожные пути, новые индустриальные центры, а на западе — стертые с лица земли деревни, разрушенные заводы. На востоке мы видели первые мартены в степях Казахстана, тракторный конвейер в предгорьях Алтая, взнузданную Сыр-Дарью у растущего Фархад-гэса, плотины первых крупных гидростанций на реках Урала, а на западе — оголившиеся пороги Днепра, кирпичный щебень Крещатика, опустевшие, как вытекший глаз, водохранилища Беломорско-Балтийского канала.

Еще не угасла война, еще не началась четвертая пятилетка, а наш народ уже начал возрождать хозяйство пострадавших районов. Советская Армия гнала врага, и по следам солдата шел рабочий. Люди откачивали воду из затопленных шахт, поднимали взорванные домны, наводили мосты, строили дома, пускали в ход заводы. Снова труд, упорный труд.

И постепенно хозяйство наших западных районов стало принимать утраченные за время оккупации черты. Снова стали добывать уголь в Донбассе, строить тракторы в Сталинграде, сеять лен под Псковом.

Полным ходом восстановление западных районов пошло с принятием плана четвертой пятилетки. Решались великие задачи. Разоренный, разрушенный гитлеровцами Донбасс должен был за пятилетку не только восстановить, но и превысить довоенный уровень добычи угля и выплавки металла. Промышленность Эстонии была призвана втрое превзойти производство кануна войны…

Набирал силу возрожденный Днепрогэс; новые, советские агрегаты работали на нем лучше, чем прежние, заграничные. Харьков уже производил больше тракторов, а Ростов — больше комбайнов, чем накануне войны. Снова вырабатывали бумагу все бумкомбинаты Карелии. Разоренный гитлеровцами Подмосковный угольный бассейн не только возродился невиданными в истории темпами но и успел выполнить пятилетку меньше чем в три года.

Промышленность Ленинграда скоро превысила довоенный уровень. Но можно было думать, что на улицах еще оставались следы тех непрерывных бомбардировок, которым подвергали этот город гитлеровцы, тридцать месяцев стоявшие со своими батареями на самой его окраине. Однако в городе уже нельзя было найти ни одного разбитого дома. Все восстановили. Может быть, единственное, что замечал приезжий, — стершуюся, едва-едва проступавшую надпись на стене дома по восточной стороне Невского проспекта против улицы Гоголя: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Зато он находил в Ленинграде два больших новых парка, грандиозный новый спортивный стадион на взморье и прекрасные новые здания проспекта Сталина. Эта улица, длиннейшая и широчайшая в городе, в большой мере была создана уже после войны.

В четвертой пятилетке промышленность пострадавших районов восстановлена. Но как? Большой город Львов не имел крупной промышленности, а теперь во Львове построено много новых заводов, и он стал важным индустриальным центром. Здесь производятся автокраны, велосипеды, электрические лампы, специальное стекло, изделия легкой и пищевой промышленности. Индустрия Советской Прибалтики не только восстановлена и развивается — она изменила свой состав: кроме легкой индустрии, там выросла тяжелая. Правобережье Днепра по углю, идущему в топки, почти целиком зависело от Донбасса, теперь оно получило для топок собственный уголь. Восстановив, мы заодно повысили прежний уровень, сделали хозяйство районов более комплексным, слаженным, устранили многие недостатки экономической географии прошлого.

В Новозыбкове Брянской области работала спичечная фабрика, — все мы помним эту надпись на спичечных коробках: «Новозыбков». Гитлеровцы разрушили фабрику. А ныне на месте спичечной фабрики построен завод, изготовляющий оборудование для спичечной промышленности. На другие спичечные фабрики из Новозыбкова уже идут этикировочные и резальные машины.

В Белоруссии лишь после войны ведущей отраслью хозяйства сделалось машиностроение. У окраины Минска выросла целая семья новых заводов — тракторный, автомобильный, велосипедный… На Советской улице еще с довоенных лет высится огромное здание — девятиэтажный Дом правительства, а на новом Минском тракторном заводе каждый из основных цехов по кубатуре больше этого гиганта.

Никогда раньше у нас не строили так много, как в четвертой пятилетке. Точки строек усеяли всю карту. За пятилетку в Советском Союзе было восстановлено, построено и введено в действие более 6 тысяч крупных заводов, фабрик, рудников, электростанций.

Народ не только возродил страну, — он сделал ее еще краше и сильнее. Мы не вернулись к прежнему, — мы ушли вперед.

Один немецкий фельдмаршал писал Гитлеру: «Промежуток в 25 лет — это такой срок, который потребуется России, чтобы восстановить разрушенное нами». Но уже в сентябре 1949 года был достигнут, а затем и превзойден довоенный уровень промышленного производства в районах, пострадавших от врага.

Чтобы возродить разрушенные районы, Советскому Союзу потребовалось не 25 лет, как пророчили недруги, а 4 года.

Как всегда, великий народ оказался на высоте своих титанических задач, на высоте своего исторического долга.

Но за годы послевоенной пятилетки в нашей стране были восстановлены не только материальные ценности. Там, где раньше пылал огонь войны, вновь расцвела советская культура.

На Украине перед войной число научных институтов достигало трехсот. Теперь их стало больше, чем было до войны.

Гитлеровцы сожгли и разрушили почти все школы в украинских городах и селах. А к концу первой послевоенной пятилетки на Украине было больше школ, чем до нашествия врага.

Белоруссия была выжжена врагом. Но вот уже в Академии наук Белорусской ССР восстановлены все прежние научно-исследовательские институты и созданы новые. Число вузов приблизилось к тридцати. В Государственной библиотеке собрано свыше двух миллионов книг…

Такова сила советского народа, такова мощь социализма.

Закончив с успехом четвертую пятилетку, советский народ приступил к осуществлению пятой. Директивы по пятой пятилетке дал XIX съезд Коммунистической партии в октябре 1952 года.

Пятая пятилетка, которая тоже успешно выполняется, — это новый крупный шаг по пути к коммунизму.

Быстрый подъем промышленности продолжается. К концу пятилетия ее продукция превысит довоенный уровень более чем втрое. Особенно быстро растет тяжелая промышленность — прочная основа народного хозяйства и оборонной мощи нашей Родины, источник непрерывного роста благосостояния советских людей. Преимущественное развитие тяжелой индустрии продолжает оставаться в нашем народном хозяйстве главной задачей.

По пятому пятилетнему плану был намечен прирост промышленной продукции примерно на 70 процентов. Но этот план будет перевыполнен. Не упустим из виду, что по фактическому объему один процент прироста от пятилетки к пятилетке становится больше и больше.

Чтобы так сильно увеличить продукцию, нужно построить немало новых заводов. И план пятой пятилетки это отразил: капиталовложения в промышленность по сравнению с предыдущей, четвертой пятилеткой в нем примерно удвоены.

Но вот что примечательно: прирост промышленной продукции в нашей стране происходит прежде всего за счет увеличения производительности труда, путем внедрения новой техники, лучшего использования машин и оборудования, их обновления. Это значит, что промышленность у нас растет не только количественно, но и качественно. Повышение производительности труда — решающее условие дальнейшего подъема всего народного хозяйства.

Наш рост — это рост с непрерывным улучшением. Организация труда поднимается на более высокий уровень. Технология совершенствуется.

Механизмы усложняются, позволяют автоматизировать новые процессы производства. Машина все глубже проникает в народное хозяйство, охватывает его шире и шире. Решается задача механизации тяжелых и трудоемких работ.

Успехи нашей промышленности велики. Но это не значит, что в ней нет недостатков. В некоторых отраслях промышленности техника отстает от современного мирового уровня, недооценивается комплексная механизация, медленно вводится автоматизация, недостаточно высока производительность труда. Опыт лучших предприятий и новаторов еще далеко не всегда становится всеобщим достоянием.

Мы должны побороть эти недостатки, еще более ускорить технический прогресс.

Экономическая карта нашей Родины продолжает изменяться, отражая подъем, комплексное развитие всех районов страны. Продолжают расти центральные районы — главное средоточие населения и хозяйственной мощи. И еще быстрее — хотя все же недостаточно быстро — растут районы Востока, все полнее — хотя недостаточно полно — вовлекаются в производство их природные богатства. В 1954 году производство промышленной продукции превысило довоенный уровень в целом по стране в 2,8 раза, а в восточных районах — в 4 раза.

Развитию экономики Востока способствует небывалое гидротехническое строительство на Урале, в Казахстане и в Сибири. Никогда еще не строилось там столько мощных гидростанций: Кама, Обь, Иртыш, Ангара…

Советский Восток развивается, но его развитию необходимо придать еще более высокие темпы.

Бросая ныне взгляд на карту Родины, мы не можем не вспомнить старые, уже пожелтевшие карты лет войны. Линия фронта, острые клинья боевых ударов… Теперь на карте рождаются другие начертания, другие множатся знаки. Шестеренки, скрещенные молотки, силуэты нефтяных вышек, зигзаги маленьких молний — символы новых заводов, рудников, электрических станций, связанных друг с другом в продуманном комплексе. Стрелы, показывающие направление гигантских капиталовложений. Широкие линии мирного, трудового фронта.

Наша Родина — Советский Союз. И в Крыму и на Урале мы дома. Географическая ткань страны непрерывна. Но мы членим ее на крупные районные комплексы: в каждом из них нити истории, природы и хозяйства связаны своим особенным узлом. Крым не похож на Урал, у Татарии иное лицо, чем у Киргизии.

Части большого единого организма сопряжены друг с другом, но их взаимные отношения постепенно меняются. Послевоенные пятилетки вносят новое в эти экономические связи.

Каждый край имеет свои богатства: края помогают друг другу — и страна растет… Была ли такая взаимопомощь в старое, дореволюционное время? Углепромышленники Донбасса отапливали Москву, они снабжали столицу донецким углем — и с помощью искусственно пониженных железнодорожных тарифов убивали жизнь в Подмосковном угольном бассейне. Фабриканты Центра сбывали в Закавказье свои ткани — и глушили там местную промышленность. Северо-запад Украины питал Россию сахаром, но это означало, что заводчики держали всю страну в зависимости от украинского сахара. Средняя Азия давала волокно текстильным фабрикам Центра, но это означало, что дехканин целиком был в руках у скупщика хлопка. Один человек подчинял другого, один район был подавлен другим.

Уничтожен капитализм — и связи между районами стали иными. Все части страны слились в едином планомерном движении. Антагонизм и конкуренция уступили место дружбе, сотрудничеству и взаимной помощи. В основу новых хозяйственных связей легла не частная выгода, а общая польза — увеличение мощи нашей социалистической страны, подъем благосостояния народа.

Так, в годы довоенных пятилеток «Красный путиловец» посылал тракторы Поволжью, металлурги Донбасса зажигали первые сибирские домны. План смело обращал трудовую энергию народа на малоосвоенные районы за Волгой, за Уралом, создавая там индустрию, прочную оборонную базу.

Районы Центра, развиваясь сами, помогали развиваться молодым районам на востоке, на севере, на юге.

Эта помощь Центра осуществляется и ныне, в послевоенное время. Москва и Горький учат другие города производить автомобили. После войны ленинградские инженеры помогли латышам восстановить Кегумскую гидростанцию. Рижские текстильщицы гостят у орехово-зуевских передовиков производства, знакомятся с их мастерством.

Но есть новые черты в этом генеральном движении. И их появление говорит, как далеко мы ушли вперед.

Старые районы помогли и помогают новым. Но теперь новые районы так окрепли, что в ином случае уже могут и сами помочь старым. Экономические связи и соотношения в стране изменились.

Разве могла, скажем, прежняя «азиатская» Сибирь помочь промышленности «европейского» Петербурга? Нет, конечно. Об этом нельзя было и думать. Но вот в дни войны запад страны пострадал — его разорили и разграбили гитлеровцы. И во взаимопомощи районов наметилась своеобразная «обратная связь». «Дети» не забывают «родителей» и, выросши, платят им добром.

Магнитогорск, созданный в зауральской степи, посылал немало своей стали на запад. Новый Уральский турбинный завод производил агрегаты для электрических станций Донбасса. Металлургические заводы Востока шефствовали над восстановлением металлургических заводов Украины. Выросший Восток вместе с Центром помог западным районам оборудованием, средствами, кадрами. Общий сдвиг на восток обогатился связями, немыслимыми в прежнее время.

В связях между районами появились не только новые направления, но зачастую и новое качество. Тот, кто раньше только получал, ныне дает сам. Еще недавно, например, студентов учили: «Поволжье не имеет собственных энергетических ресурсов и получает топливо извне». А ныне, в послевоенное время, в Москву течет богатый калориями газ из Саратова. Скоро Куйбышевская ГЭС даст электроэнергию Москве. В пятой пятилетке начинает строиться уже седьмая гидростанция на Волге — Чебоксарская. Нефтяные вышки встают на волжских берегах. Еще недавно Волга служила лишь дорогой для кавказской нефти, а сейчас Поволжье само добывает нефть. В обмене между районами у Поволжья — новая роль.

Случалось, что одни профили проката везли с Урала на Украину, другие — с Украины на Урал. В послевоенное время эта зависимость одного района от другого сокращается — и растущая металлургия Востока и восстановленная металлургия Юга налаживают прокатку разнообразных профилей.

Во многих случаях сама «дальность» межрайонной помощи уменьшилась. Бывало Забайкалье должно было ждать оборудования из далекого Центра; теперь есть развитая машиностроительная база втрое ближе — в Западной Сибири. Ведь за годы войны промышленность Новосибирска возросла в несколько раз. Почвы Средней Азии нуждаются в фосфоре, который шел издалека; в послевоенное время Южный Казахстан подготовил для Средней Азии более близкий источник минеральных удобрений — рудники гор Кара-Тау.

При советской власти стала осуществляться «парная» взаимопомощь районов. С Урала в Кузбасс идет железная руда, а обратно — коксующийся уголь; на широком пространстве возник единый хозяйственный организм, части которого прочно пригнаны друг к другу. Из Средней Азии по рельсам Турксиба движется в Сибирь хлопок, а обратно — уголь, лес и хлеб.

Карта говорит: все экономические районы Советской страны становятся на собственные ноги и притом согласованно помогают друг другу.

Как в лаборатории химик создает вещество из составных частей определенного веса, как музыкальный аккорд строится из взаимно соразмеренных звуков, так и хозяйство нашей страны, каждого ее района конструируется «мерой и весом». Единым планом связаны электричество и хлеб, обувь и металл. Но правильное соотношение не дается само собою: оно достигается строительством, борьбой, трудовым усилием народа.

Урал ныне не только строит машины, но и оборудует их самыми сложными приборами; раньше все приборы шли из Центра. Туркмения не только выкачивает нефть из-под песков пустыни, но и превращает ее на новых крекингах в бензин. Промыслы Баку имеют теперь собственные обсадные трубы — раньше там были только привозные. Восточная Сибирь получила свои ткани, Дальний Восток — свой металл. Промышленность продолжает приближаться к источникам сырья и местам потребления. Более комплексно развиваются экономические районы, союзные республики. В стране создается рациональное разделение труда между районами. Но в этом деле у нас еще много нерешенных задач.

Нет у нас вражды между районами, нет вражды и между заводами. Все они принадлежат народу, а у народа цель одна: рост могущества Советской страны, повседневное улучшение жизни.

Если на карте начертить пути полуфабрикатов, то в отдельных точках образуются узлы: многие детали для производства машин заводы получают от заводов-смежников. Перед войной для производства тракторов в Сталинград двигались со стороны триста различных деталей — стартер, динамо, реле… С московским автомобильным заводом «ЗИС» были связаны 258 заводов, с Ярославским заводом — 112.

В производстве автомобиля «Москвич» сейчас в той или иной мере участвует свыше сотни предприятий. Владимирский завод «Автоприбор» посылает Московскому заводу малолитражных автомобилей бензоуказатели, стеклоочистители, спидометры; Московский шинный завод — покрышки и камеры; «Карболит» — штурвалы и другие детали из пластмасс; завод «АТЭ-1» — стартеры и генераторы; завод «АТЭ-2» — распределители, бобины и сигналы.

В нашем плановом хозяйстве заботятся о том, чтобы работа шла разумно, чтобы не было чересчур дальних перевозок. Содружество, или, как говорят, кооперирование, заводов по возможности должно замыкаться в одном экономическом районе. Поэтому и разместились «Автоприбор» во Владимире, а завод автомобильных фар и фонарей — в Киржаче. Это середина треугольника: Москва — Горький — Ярославль. В вершинах треугольника — по автомобильному заводу.

Завод знает свое дело: он специализирован.

Заводы расчетливо связаны друг с другом: они кооперированы.

Специализацию и кооперирование заводов — продуманную систему разделения труда — нам легко осуществлять, потому что у нас нет частной собственности на средства производства, наше хозяйство социалистическое, плановое.

А вот что бывало раньше, при бесплановом, капиталистическом хозяйстве.

Предприятия в царской России были крайне слабо специализированы: Путиловский завод, например, выпускал почти все машины, какие только производились в стране, Глуховская текстильная фабрика вырабатывала ткани 873 сортов.

И связь между предприятиями была беспорядочная. На Верхне-Уфалейском металлургическом заводе Урала стояли домна и сутуночный стан, на Нижне-Уфалейском заводе, в двадцати двух километрах, — мартен и кровельные клети. Чугун с Верхнего Уфалея везли на Нижний, сталь, выплавленную из этого чугуна, — с Нижнего на Верхний, сутунку — с Верхнего на Нижний, и, наконец, кровлю с Нижнего Уфалея везли опять-таки мимо Верхнего на железнодорожную станцию.

Нам нужно смелее и шире вводить кооперирование и специализацию, их уровень еще недостаточен.

Есть у нас и такие предприятия, которые сами производят целый комплекс изделий.

Это — комбинаты.

Некоторые комбинаты разносторонне используют сырье. На Сталиногорском комбинате подмосковный уголь служит и сырьем и топливом; он дает синтетический азот и электрический ток.

Другие комбинаты основаны на переработке отходов. На Магнитогорском комбинате отходящие коксовые газы дают начало химии.

Третьи комбинаты совмещают в одном месте все ступеньки обработки сырья. На Ташкентском текстильном комбинате хлопковое волокно прядут, пряжу здесь же ткут, а ткани красят.

Четвертые — с основным производством сочетают вспомогательные.

А в иных комбинатах сочетается несколько принципов.

В годы довоенных пятилеток был создан самый замечательный из советских комбинатов — Днепровский. Дешевая энергия Днепрогэса собрала вокруг себя семью больших заводов, связанных крепкими технологическими нитями: электросталь, ферросплавы, магний, стройматериалы, химикаты…

Отходы одних производств служили сырьем для других. Работа шла без потерь и без ненужных повторений. Все это после войны пришлось создавать почти заново. Вращаются турбины Днепрогэса, задуты домны «Запорожстали».

Комбинатов, подобных Днепровскому, не было нигде. И уж подавно не было межрайонных комбинатов вроде Урало-Кузбасса. Капиталистическому хозяйству нельзя достичь такой высокой и сложной организации производительных сил.

Комбинаты повышают производительность труда, открывают новые пути использования сырья и энергии.

Они ускоряют рационализацию, дальнейшую переделку нашей экономической карты: в новых районах быстро вырастают крупные, разносторонние индустриальные центры.

Рассматривая сдвиги в размещении советской промышленности, мы будем двигаться по дорогам, проложенным ее отдельными отраслями: уголь, нефть, газ, электростанции, машины, сталь, текстиль…

Но уже теперь мы видим, что на географической карте есть точки, где эти дороги перекрещиваются.

Госплан планирует не только развитие и размещение отдельных отраслей. Он планирует комплексное их сочетание в пределах экономических районов, и это чрезвычайно важно. Ничего подобного не знает и не может знать капиталистический мир.

Отрасли советской промышленности взаимно и согласно сопряжены друг с другом. В Ивановской области, например, комплексно связаны добыча торфа, выработка электроэнергии, производство торфяных и текстильных машин, прядение, ткачество, подготовка красителей…

Подобно этому связаны друг с другом вообще все отрасли нашего народного хозяйства.

Промышленность получает от сельского хозяйства сырье, а сама дает ему машины и удобрения. Деревня посылает в город продовольствие, а сама получает от него промышленные товары. Транспорт связывает все отрасли хозяйства воедино.

Многогранна наша экономика. И социалистическая индустрия играет в ней ведущую, решающую роль. Город ведет за собою деревню. Вместе с ростом промышленности растут, изменяются и сельское хозяйство и транспорт. Обо всем этом свидетельствует карта.

В черных пластах под землей, в переработанной и спрессованной временем древесине доисторических лесов сгустилась энергия, посланная солнцем. Человек рассек земные слои, силой машин поднял уголь из глубин и бросил его в пламя печей, чтобы послать электрический ток по проводам, выплавить металл, двинуть поезда, согреть свои дома.

Ленин назвал уголь «хлебом промышленности». И это верно: в нашей стране почти три четверти сжигаемого топлива — уголь.

Страна наша и до революции была богата ископаемым топливом. Но ее неотступно, год за годом, мучил угольный голод — «хронический топливный дефицит», как тогда говорили.

Хоть и продавали прекрасные донецкие антрациты в зарубежные страны, но гораздо больше угля сами покупали за границей. Заводы Петербурга работали на английском угле, который шел туда морским путем из Кардиффа и Ньюкасла. Прервись эта связь, иссякни поток заморского угля, и из-под ног крупнейшего индустриального центра России была бы выбита опора. Так оно и случилось в первую мировую войну, когда немцы заперли Балтику. А сразу перейти на свой, донецкий уголь было нелегко: железные дороги, связывающие юг с Петербургом, к тому не были готовы.

Да и не так много угля мог дать дореволюционный Донбасс — в 1913 году там было добыто всего 25 миллионов тонн. Темные, насыщенные газом и пылью шахты-«мышеловки». Удары кайлом-обушком: мускульная сила против каменной стены. Откатка лошадьми. В тени терриконов — ветхие хибарки…

И все же, по тогдашним российским масштабам, угольный Донбасс мог считаться большим промышленным центром. Он был не только главным, но и, в сущности, единственным углепромышленным районом страны. На карте угледобычи он возвышался исполином, потому что карта эта была почти пуста: Донбасс давал 87 процентов российского угля, а остальные бассейны — только 13.

Тринадцать процентов на всю остальную страну! Подмосковный бассейн еле дышал. Угольные бассейны Востока только намечались: лишь кое-где — в Кузбассе, в Кизеле, в Черемхове, в Сучане — добывали уголь для паровозных или пароходных топок.

Забота донецких промышленников заключалась в том, чтобы добиться у правительства снижения железнодорожных тарифов на их уголь и задавить конкурентов. И добились: добыча подмосковного угля и торфа, и так небольшая, резко пошла вниз. Ни в одной стране не возили уголь так далеко, как в России. И только в России пробег угля был длиннее, чем пробег промышленных изделий. Нелепо, но прибыльно.

К выгоде монополистов создалась уродливая география угля: на всю страну — единственный крупный углепромышленный район.

Советская власть все изменила.

Добыча угля в стране удесятерилась: 1953 год дал 320 миллионов тонн.

Теперь цифра угледобычи ежегодно вырастает на величину, превышающую всю добычу дореволюционного Донбасса. Старый Донбасс, крупнейший углепромышленный район царской России, стал у нас меркой не добычи угля, а лишь ее прироста! «Хронический топливный дефицит», который углепромышленники, чтобы нажиться, создавали нарочно, давно уничтожен.

Но потребность в топливе у нас растет так быстро, что шахтеры обязаны непрерывно увеличивать добычу угля.

Шахта теперь похожа на завод: целый городок наземных построек с механизмами, стальной копер, широкий ствол, высокие штреки. Нет ни стародавнего обушка, ни слепой лошади, ни «саночника», на четвереньках волокущего за лямки окованный железом ящик с углем.

Как того требует расположение угольных пластов, так у нас шахта и строится. Иначе обстоит дело в капиталистических странах, где территория угольных бассейнов изрезана единоличными владениями. Там частная собственность на землю ограничивает возможности разумного, широкого строительства.

После войны техника в наших шахтах обновилась, шагнула вперед. Зарубка угля, отбойка, доставка, погрузка в вагоны механизированы, а это были тяжелые, трудоемкие работы. Во многих шахтах угольные, струги двадцатисантиметровой стружкой отрезают уголь от пласта, породопогрузочные машины помогают удалять породу при проходке новых штреков.

Особая машина сама прокладывает ходы-тоннели диаметром в три метра, электрические поезда подвозят шахтеров поближе к забою, вводятся металлические крепления, лампы дневного света разгоняют, мрак и вконец отнимают у шахты облик подземелья.

Появились первые гидрошахты, где уголь отбивают струи водометов — тонну в минуту.

Механизация угледобычи все более усиливается. Главный тон в шахтах начинает задавать советское изобретение — угольный комбайн. Еще недавно он работал только на мощных пологих пластах, а теперь созданы комбайны для пластов крутых и тонких.

Там, где еще не применяется комбайн, уголь отбивают от пласта механизмами — отбойным молотком или врубовой машиной, убирают же лопатой. А комбайн не только механизирует отбойку, но и устраняет труд навалоотбойщика, вручную грузящего отбитый уголь на лоток конвейера.

С гулом, в ярком свете прожектора, движется машина по лаве и сразу подрубает уголь, отбивает и сама же валит на конвейер. За три минуты комбайн добывает столько угля, сколько шахтер с обушком в дореволюционном Донбассе вырубал за целый день.

Угольный поток льется в вагонетки, те бегут за электровозом к подъемнику, подъемник выносит уголь наверх к бункерам, а бункеры ссыпают его в железнодорожные вагоны. И поезда увозят уголь с шахты, где на всем пути человек к нему не прикасался.

Когда в уборке отбитого угля и в креплении шахт будут обходиться без ручного труда, механизация станет комплексной, полной. А комплексная механизация позволит в дальнейшем перейти к автоматизации.

Наш советский Донбасс по облику трудно сопоставить с прежним, дореволюционным. Здесь ярко сказался весь взлет нашей техники, отразились все перемены в рабочем быту. Недаром Донбасс был родиной стахановского движения. Недаром именно в Донбассе придумали угольный комбайн.

Уже до Великой Отечественной войны это был один из самых мощных промышленных узлов всего мира. Индустриальная ткань здесь чрезвычайно плотна. Шахты — одна за другой. Конусы отвалов — как черные сопки. Тут же башни-домны с баллонами кауперов. Рядом — частоколы дымных труб над мартенами. Вереницами — цехи машиностроительных и химических заводов, механических мастерских. Соляные шахты, ртутные рудники, известняковые выработки, песчаные карьеры. Частые вкрапления жилых построек — то большие города, то мелкие рабочие поселки с белыми домиками и впервые появившейся зеленью. Людей, связанных только с угледобычей, в этих городах и поселках до войны жило больше миллиона.

Донбасс был переплетен сетями электропередач, пронизан нитями рельсов, по которым то и дело проносились составы с углем, металлом, машинами, нефтью. Лязг металла, скрип лебедок, свист пара, грохот поездов.

Гитлеровцы, отступая, залили шахты водой, взорвали и опрокинули домны, спалили дома. Они рассчитывали вывести Донбасс из строя на десятки лет.

Но советские люди быстро возродили Донбасс и притом вооружили его еще более совершенной техникой.

Восстановление разрушенного Донбасса было великой битвой, подвигом, мирным Сталинградом. Особой медалью награждала страна героев этой битвы. От победы в Донбассе зависело многое. Без него трудно было восстановить и двинуть дальше все наше народное хозяйство.

А возродить угольный Донбасс — это значило откачать из шахт 650 миллионов кубометров воды: все равно, что вычерпать озеро с зеркалом в 65 квадратных километров и в 10 метров глубиной.

Возродить Донбасс — означало восстановить более 2 500 километров заваленных горных выработок: все равно, что пройти и закрепить подземный ход от Белого моря до Черного.

Разгорелось мирное сражение за уголь. В руках не винтовка, а отбойный молоток. Человек управляет не танком, а сильным насосом. Он не гранату бросает, а кладет кирпич. Но это — сражение, самоотверженность, полное подчинение себя великой общей цели.

Быстрота возрождения Донбасса не имеет сравнений в истории техники. В Сталинской области, одной из двух украинских областей Донбасса, сохранилось лишь несколько шахт. В первые дни после освобождения — в сентябре 1943 года — они давали едва 0,6 процента довоенной добычи. Через три месяца угледобыча в Сталинской области достигла 10 процентов от довоенного уровня. Через полгода — 17 процентов. Через год — 25 процентов…

В год окончания войны угледобыча в Донбассе составляла уже половину довоенной. К концу 1949 года, раньше, чем намечалось планом послевоенной пятилетки, добыча угля достигла довоенного уровня. А в 1952 году, в дни XIX съезда Коммунистической партии, Донбасс давал уже на 24 процента больше угля, чем накануне войны. Он снова стал самым крупным угольным бассейном страны.

Однако в Донбассе, как и в ряде других угольных бассейнов, при всех достижениях еще есть недостатки: велика доля ручного труда на вспомогательных работах, медленно растет производительность труда.

За годы пятилеток не только облик Донбасса изменился — изменилась и роль его в стране. Значение Донбасса увеличилось: он стал питать углем не только Юг и Центр, но и Ленинград и вновь созданную промышленность Северного Кавказа, Крыма, Поволжья. Расположенный в густонаселенной части страны, где много заводов, железных дорог и городов, Донбасс продолжал оставаться нашей главной «кочегаркой». Но в то же время его удельный вес уменьшился: перед первой мировой войной Донбасс давал 87 процентов угля, добываемого в стране, а перед Великой Отечественной войной — лишь 57. В сопоставлении двух цифр — «87» и «57» — краткий итог всей новой географии угля в Советском Союзе, ее резюме, сжатый вывод. Эти цифры говорят: старый район рос быстро, а новые, молодые районы росли еще быстрей. Эти цифры говорят: на востоке страны появилась новая индустрия и вызвала появление новых угольных баз.

На XVII съезде партии Сталин сказал: «…превратить Кузбасс во второй Донбасс». Так и было сделано.

Вся угледобыча дореволюционного Кузбасса умещалась в тендерах сибирских паровозов. К его богатствам только притронулись. У промышленников царской России не хватило сил вызвать к жизни бассейн, единственный в мире по качеству, по калорийности угля.

В Кузбассе в несколько раз больше угля, чем в Англии, которая слыла «кочегаркой мира». Кузнецкие угли лежат близко к поверхности, и их добыча дешева. Они годны и для топок, и на доменную плавку, и на химию. Эти угли дают мало золы, в них мало серы. Мощность пластов иной раз достигает высоты пятиэтажного дома. Приходится решать, как вести работу в этом сплошном теле угля.

Когда-то, в первые годы революции, рабочие Кузбасса просили у Ленина электрическую станцию. Тогда им смогли выделить лишь динамо-машину из московского Малого театра. А сейчас Кузбасс один дает больше угли, чем давала вся царская Россия. И техника здесь перед войной в целом стояла даже выше, чем в Донбассе, — ведь почти все шахты были построены и оборудованы недавно, при советской власти.

На угле Кузбасса в глубине Сибири выросла промышленность: кокс, сталь, азот, ферросплавы, алюминий, машины… Но дело не только в числе новых машин и добытых тонн. Дело не только в том, что крупнейшая шахта Кузбасса может давать тонну угля каждые десять секунд. Для нас важно и то, что эти шахты вырастили новых людей. Уголь Кузбасса помог поднять Сибирь на новый уровень культуры.

В трудные военные годы, когда Донбасс вышел из строя, угледобыча в Кузбассе возросла почти в полтора раза. Подъемники кузнецких шахт выдержали небывалую нагрузку. Но машины выдержали ее потому, что выдержали люди.

В Караганде, тоже за Уралом, от дореволюционных времен нам достались две шахтенки — одна взорванная, другая затопленная. В первой пятилетке сюда прибыли эшелоны с донецким оборудованием, с донецкими техниками. А в Донбасс отправились казахи учиться угольному делу. Так с помощью старого района родился новый. Русские и украинцы помогли казахам. Караганда стала третьей угольной базой Союза.

Кузбасс и Караганда нанесли решающий удар старой, уродливой, однобокой географии угля. Промышленности Востока, прежде всего Урала и Сибири, они дали трамплин для прыжка. Они поставили все дело индустриального подъема восточных районов на реальную, прочную основу.

И чем дальше, тем эта основа становится прочнее. В Кузбассе, в Караганде, на Урале, в Чаремхове и в других восточных угольных бассейнах в начале пятой пятилетки добывалось в два с лишним раза больше угля, чем в довоенное время. Восток дает уже почти половину всего советского угля.

Но промышленность растет не только на Востоке — она растет и на Севере. Угля потребовали заводы, суда и паровозы Архангельска, Мурманска, Котласа, а главное — Ленинграда, который не хотел зависеть от Донбасса: Донбассу и без того хватало потребителей. И вот была создана северная база — Печорский углепромышленный район.

Перед войной этот новый очаг энергетики еще только зарождался. Но тяготы войны не приостановили его роста — напротив, они его ускорили. Мешали, но оказались бессильными отдаленность, пустынность, холод.

Сильным ударом советские люди раскроили бездорожную тайгу, болотистую тундру и к самому Полярному кругу по прямой, через дебри и реки, метнули стальную стрелу рельсов. Первый поезд пришел на Воркуту в конце 1941 года.

Закладывались все новые и новые шахты. Воздвигалась теплоэлектроцентраль. Строился город.

Последний снег здесь тает только в конце июня, заморозки приходят уже в августе — три месяца на весну, лето и осень. Остальное время — зима, с северным сиянием, с морозами в сорок и пятьдесят градусов, с ураганами, мчащимися со скоростью сорок метров в секунду.

Шахты проложены в твердой, вечномерзлой земле. Весь путь угля из шахты до железнодорожного бункера идет по утепленным галереям.

Возмещая потерю Донбасса, Воркута посылала уголь на юг. Город Ленина, скованный блокадой, был согрет этим углем холодного Севера.

Нескудеющим потоком идет печорский уголь в промышленные центры страны и сейчас, в годы послевоенных пятилеток.

Донбасс, Кузбасс, Караганда, Воркута посылают свои угольные эшелоны за сотни, даже за тысячи километров. Уголь сильно загружает железные дороги: он составляет 28 процентов всех железнодорожных перевозок.

Не все эти перевозки угля неизбежны. Надо искать и разрабатывать уголь на местах. Если местным углем не всегда можно заменить донецкий или кузнецкий уголь для домен, то можно пустить его в топки, коммунистической партией поставлена задача — усилить добычу местных углей.

И она усиливается. Удельный вес Донбасса упал не только из-за роста всесоюзных угольных баз — Кузбасса и Караганды, но и потому, что шахты более мелких углеразработок поднялись по всей стране.

Хоть и недостаточно еще добываем мы местного угля, хоть и много еще у нас неосвоенных угольных залежей, но все же теперь становится все меньше областей, где не были бы созданы собственные копи.

Все больше и больше своего угля добывает Урал. Старый Кизел обновился, распространив шахты на вновь открытые окрестные месторождения, где выросли новые города: Гремячинск, Коспаш, Углеуральск и другие. И здесь дело ускорили нужды обороны: только за два последних военных года было добыто больше угля, чем за 120 лет дореволюционного существования Кизела. Под Челябинском шахтеры вскрывают новые угольные карьеры, чтобы брать уголь с поверхности ковшами могучих экскаваторов. Открытая добыча «разрезами» — новшество, все чаще применяемое: и легче и дешевле. Постоянно рождаются на Урале и новые разработки: появилась Волчанка на севере, развернулись Куюргазинские копи на юге… Если мерить дореволюционными Донбассами, то Урал создал свой «Донбасс».

И так везде. Угольную «кочегарку» в Ангрене создал Узбекистан, Грузия развивает Ткварчели и Ткибули. К западу от Днепра Украина разрабатывает бурые угли. В полосе Великой Сибирской магистрали выросли Букачача в Забайкалье, Райчихинск и Артем на Дальнем Востоке.

Ленинград получает уголь издалека — сначала почти целиком привозили из Донбасса, сейчас много привозят из Воркуты. От Донбасса — 1700 километров, от Воркуты — около 2 500… Район Ленинграда, северо-запад Русской равнины, считался бедным залежами угля. Но теперь это мнение отброшено. Здесь приближается к поверхности северный край тех угольных пластов, которые вскрыты в Подмосковном бассейне. И на северо-западе дальнепривозному углю помогает местный: кроме старых Боровичей, шахты теперь есть на Валдае, на Смоленщине.

В послевоенное время на карте угольной промышленности появляются дальневосточный Буреинский бассейн, киргизский Узген, туркменский Кугитанг, казахский Экибастуз… Лишь Черноземный центр, Белоруссия, Прибалтика, Поволжье да еще некоторые другие районы не могли обзавестись своим углем.

Самый большой из местных угольных бассейнов — Подмосковный. Это «местный» бассейн для Центра, Но «место», которое он призван питать углем, так насыщено индустрией, что значение Мосбасса, по существу, всесоюзное.

Уголь Подмосковья низкосортный. Он дает много золы и сравнительно мало тепла и потому непригоден для дальних перевозок. Но дальние перевозки ему и не нужны: совсем рядом такие крупные потребители, как электрические станции «Мосэнерго», заводы Москвы, Тулы, Подольска, Ногинска.

Рост Подмосковного бассейна поразителен. До революции за три месяца он едва добывал столько, сколько Донбасс за один день. А теперь он сам стал «подмосковным Донбассом». В дни XIX съезда партии Мосбасс давал почти в три с половиной раза больше угля, чем накануне войны.

Донецкий бассейн за послевоенное время не только восстановил свою мощь, но значительно усилил ее. И все же оказалось, что удельный вес Донбасса составил не 87 процентов как было до революции, и не 57, как было перед войной, а меньше.

Это значит, что в стране растут и крепнут новые угольные центры — младшие братья Донбасса. География углеснабжения продолжает выравниваться. Комплексность хозяйства районов усиливается.

Считая на тонны, угля добывается больше, чем нефти. Но нефть дает жидкое топливо высоких калорий, а оно еще нужнее угля. Много применений у нефти, она идет даже на духи. Но главное — нефть движет автомобили, суда, самолеты и тракторы. Без нефти не может жить современная страна.

В добыче нефти географическая однобокость была до революции еще более резкой, чем в добыче угля. Нефтяные тузы Кавказа безраздельно господствовали. Они добывали 97 процентов российской нефти, и бея страна зависела от них.

Добыча у Майкопа, на Эмбе, на Челекене и в Ферганской долине едва теплилась. Колосс Баку давал 83 процента, Грозный подбавлял 13.

Вес Баку был таким исключительным, давление Баку на наше восприятие столь было сильным, что и теперь, когда однобокость нефтяной географии устранена, мы называем тот район, которому этим обязаны, не иначе, как «Вторым Баку».

А «Второе Баку» уже дает больше нефти, чем первое.

«Второе Баку» — это множество промыслов, разбросанных на обширном пространстве от Урала до Волги.

О нефти за Волгой была заметка еще в первом номере первой русской газеты в 1703 году, при Петре. Приходили вести о признаках нефти и позже.

Бурлаки, тянувшие баржи по Белой, на привалах разводили костры, и было место, где они пригоршнями подбрасывали землю в огонь — пламя сильнее разгоралось. Это было за Стерлитамаком, в Башкирии, около деревни Ишимбаево, среди известняковых холмов — «шиханов». Один предприниматель пытался бурить там на свой страх и риск, да скоро разорился.

Только в советское время началась планомерная разведка этого нового нефтеносного района.

Академик Иван Михайлович Губкин, сопоставив строение Русской платформы между Уралом и Волгой с другими нефтяными районами Мира, твердо пришел к выводу: нефть должна там быть!

Но первая находка была случайной: в 1929 году на западном склоне Урала, у Чусовских Городков, бурили в поисках калийных солей и неожиданно встретили нефть.

Чусовские Городки, как промышленное месторождение, не оправдали себя. Но они подтвердили предвидение Губкина.

Нефть дали геологические слои тех времен, когда возникал Урал, когда к западу от него плескалось море. Слои эти простираются до Волги. Значит, нужно было искать нефть на всем этом огромном пространстве.

И искали. Везли буровые станки в далекую, бездорожную «глубинку». Пробовали бурить в заволжских степях, в вятских лесах, в жигулевских оврагах. Стачивали стальные шарошки о неподатливый песчаник. Загоняли в землю десятки километров труб.

В свое время бакинские промышленники дрожали от мысли: вдруг откроют нефть в Заволжье. Им нужно было сохранить монополию. И они за большие деньги скупали приговоры сельских обществ, запрещавших на их землях геологические поиски.

При советской власти, напротив, Бакинские промыслы помогли росту нового района. Сюда с Апшерона, а также из Грозного шли приборы и оборудование, сюда ехали рабочие — бурильщики и командиры производства. Бакинцы, грозненцы учили нефтяному делу башкиров и татар.

Разведать нефть в середине страны — поближе к промышленным центрам и подальше от границ, разведать во что бы то ни стало — такое задание дала Коммунистическая партия.

Задание выполнили.

В 1932 году ударил нефтяной фонтан на буровой возле того самого Ишимбаева, где когда-то бурлаки разжигали костры. Вышка была доверху забрызгана обильной черной нефтью. Потом нефть обнаружили в Краснокамске, возле башкирского селения Туймазы, и в Бугуруслане. А в 1937 году забили нефтяные фонтаны и на Волге — сначала у Сызрани, затем у Ставрополя и, наконец, у Саратова. Нефть оказалась сернистой, но богатой легкими углеводородами. Она может служить не только топливом, но и хорошим сырьем для химии.

Родилась новая нефтяная страна площадью в несколько крупнейших европейских государств.

Но на этом дело не кончилось.

В Баку добывают сравнительно молодую нефть. Во «Втором Баку» была найдена нефть более древняя. И все-таки еще недостаточно древняя, как можно было ожидать по заключению Губкина. Он надеялся найти здесь нефть не только в пластах «карбона» и «перми», но и в более древних отложениях — в «девоне», возраст которого исчисляют примерно в триста миллионов лет. Заранее была указана и глубина залегания девонских слоев: полтора-два километра.

Стали добираться до девона. Снова наступление — во множестве точек от Урала до Волги идет бурение на большую глубину.

Сначала удалось достигнуть слоев девона у Сызрани. Это была победа наполовину: девон нашли на той самой глубине, какую предсказал Губкин, к тому времени уже покойный. Но нефти в этом девонском пласте не оказалось.

Борьба продолжалась. Разведку не прекратили и во время войны, когда на Нижней Волге шли бои. И вот в 1944 году в Жигулях с глубины в полтора километра из жерла трубы фонтаном рванулась девонская нефть.

Через несколько недель дали фонтан глубокие девонские пласты около села Туймазы. Главную улицу в новом городе Октябрьском, выросшем у Туймазинских промыслов, так и назвали Девонской. И городская гостиница там называется «Девон».

Пробились, наконец, к богатейшим залежам девонской нефти и в Татарии. Татарская республика стала нефтяной.

От одного месторождения до другого — сотни километров. Значит, нефть девона разлилась под землей на огромном пространстве.

Глубокие девонские слои гораздо богаче нефтью, чем более близкие к поверхности слои карбона и перми, с которых началась работа во «Втором Баку». Девон за последние годы уже дал нам много лучшей нефти. Вот когда «Второе Баку» раскрыло свое настоящее богатство! Можно сказать: найдено второе «Второе Баку».

Но и это не конец, а скорее начало. Новый нефтяной район непрерывно расширяется. Уже добывают нефть под Сталинградом.

По многим признакам можно ждать нефти и на запад от Волги. Она должна таиться глубоко под землей в приподнятых частях Русской платформы. Возможно, мы стоим накануне открытий в центральных, самых населенных районах. Ведь Губкин настаивал на поисках нефти не только между Волгой и Уралом, но также в Московской и Ленинградской областях.

Вот как разматывается клубок, начало которого — яркое пламя на давнем ночном привале бурлаков.

На юге «Второе Баку» смыкается с обширной, многообещающей нефтяной площадью Эмбы.

До революции добыча нефти на Эмбе, у северо-восточного берега Каспия, только начиналась. Здесь было два небольших промысла — Доссор и Макат. Советские геологи разведали на плоском дне отступившего моря, под скудной землей пустыни, множество соляных куполов, таящих в себе нефтяные богатства. Случалось, за одни сутки фонтан выбрасывал здесь по 13 тысяч тонн — целое озеро нефти.

Сейчас на Эмбе созданы крупные промыслы, это один из важных нефтепромышленных районов. В эмбинской нефти почти нет серы. Из такой нефти вырабатывают лучшие сорта бензина и смазочных масел.

На безводные промыслы проведены водопроводы. Построены поселки, из них многие озеленены — выжженный край впервые освежила тень листвы.

Раньше на Эмбу добирались сначала морем от Астрахани, затем по бесплодной равнине на лошадях или верблюдах. Теперь сюда дошла железная дорога со стороны города Чкалова. А в пятой пятилетке строится рельсовый путь и на Астрахань.

Надо сказать, что пояс соляных куполов протягивается отсюда на запад через Донбасс до самого Днепра. Может быть, и там возникнут нефтяные промыслы.

К северу от «Второго Баку», на Тиманском кряже, советские геологи изучили нефтяную Ухту. Они подготовили для разработки обширное поле нефти и газа, которое хоть и лежит в приполярной тайге, но так же подробно и точно нанесено теперь на картографический лист, как, скажем, окрестности Москвы.

Иные думают, что нефть на Ухте найдена впервые. Это не так. Она известна уже пять столетий. Еще в пятнадцатом веке печорские поморы «земляным дегтем» смазывали втулки телег.

Но история ухтинской нефти такова, что мы все же вправе назвать ее нашим, советским открытием.

Когда-то пробовал заняться Ухтой вологодский купец Федор Прядунов и даже устроил нефтеперегонный заводик. Но Прядунова посадили в тюрьму за неуплату пошлины. Пробовал разведывать здесь нефть исследователь Севера промышленник Михаил Сидоров. Он заложил буровую скважину. Но ничего не вышло и у Сидорова; сломался буровой инструмент, а починить его тогда не сумели. Пробовал взяться за Ухту капитан гвардии Воронов. Для разведок он нанял инженера-датчанина. Но датчанин был подкуплен нефтяным королем Нобелем. Ограждая Баку от конкуренции, инженер объявил, что на Ухте вовсе нет промышленной нефти. И всякие работы там были полностью заброшены.

Поиски нефти на Ухте возобновились лишь после революции. Они увенчались успехом. Сейчас здесь вырос большой город.

Ухтинская нефть найдена в тех же геологических пластах, из каких ее добывают на промыслах «Второю Баку». Поэтому можно ждать находок нефти на всем пространстве от Волги и Урала до Тиманского кряжа.

Русская плита становится богатейшим нефтяным районом. А кроме «Второго Баку», Эмбы и Ухты, новые и новые вышки растят у нас Сахалин, Небит-Даг, Фергана.

Восстановлены и сильно расширены промыслы Прикарпатья, Кубани и Грозного.

На Сахалине нефть не добывали.

О богатых сахалинских нефтяных залежах только догадывались. Еще в прошлом веке якут-охотник привез в Николаевск-на-Амуре с Сахалина бутылку с «керосин-водой». В сахалинской тайге встречали озера, покрытые маслянистым радужным слоем.

Сейчас на Сахалине много вышек. Советский Дальний Восток получил собственное жидкое топливо: сахалинскую нефть доставляют на материк и там перерабатывают. Нефть добывают на северной оконечности Сахалина — вокруг города Охи. Этот угол далекого острова был диким, почти ненаселенным. Всю местность покрывала тайга из низкорослых елей и лиственниц, угнетенных ветрами со студеного Охотского моря.

Антон Павлович Чехов, посетивший Сахалин в конце прошлого века и столкнувшийся с картинами каторги, сильно омрачившими его представления, писал: «Верхняя (то-есть северная. — Ред.) треть острова по своим климатическим и почвенным условиям совершенно непригодна для поселения…» Но пришло новое время, не осталось следа каторги, Сахалин стал краем свободных людей — и изменилось отношение к природе. Не такой уж она теперь кажется неприступной и дикой. На севере Сахалина, вселявшего отчаяние, поднялся большой город. Тайга расчищена, почва подсыхает. В Охе даже научились выращивать овощи. Охинцы уверяют, что с ростом города, с освоением края реже стали туманные дни.

Небит-Даг лежит в западной Туркмении, недалеко от Каспия, среди солончаков и сыпучих песков. Туркмены знали о залежах нефти в этой «Нефтяной горе» и раньше, но ни разведок, ни промышленной добычи до революции Небит-Даг не дождался. Именно эти места выбрали англичане-интервенты в 1918 году, чтобы совершить злодеяние: они привезли сюда захваченных бакинских комиссаров и убили их, считая места эти достаточно дикими, чтобы преступление осталось скрытым навсегда.

И вот теперь неподалеку от могилы двадцати шести погибших растет социалистический город, развивается жизнь, порожденная тем общественным строем, ради победы которого герои приняли смерть.

При советской власти на Небит-Даге началась геологическая разведка, из недр земли брызнули нефтяные фонтаны большой мощности. И выросли промыслы, вырос город Небит-Даг.

Нелегко здесь работать. Ветры из Кара-Кумов заносят постройки песком. Иной раз после песчаных бурь металлические вышки стоят засыпанными чуть не по пояс. Но работа идет. После долгих поисков буровые скважины вскрыли воду под слоями песка. Из предгорий Копет-Дага, от Казанджика, провели водопровод. Появилась зелень.

Еще сравнительно недавно Средняя Азия всю нефть получала из Баку. А теперь в среднеазиатских республиках, кроме Небит-Дага, ширятся и другие нефтяные промыслы, особенно в Ферганской долине.

Найдена нефть и кое-где в Сибири.

География нефти в СССР изменена. Ряд важных районов обзавелся собственным жидким топливом.

Но как ни изменялась у нас карта нефтяной промышленности, как ни росли новые вышки в других местах страны — все же Бакинские промыслы не теряют значения.

По скоплению нефтяных богатств на единицу площади Апшеронский полуостров мало имеет соперников. Кажется, он неиссякаем. Уже восемьдесят лет существует здесь нефтяная промышленность, но бакинская земля и не думает скудеть. До сих пор время от времени из нее вырываются нефтяные фонтаны, но им воли не дают, нефть сейчас же запирают, чтобы она не растекалась.

Можно подумать, что, противясь открытию нефти в новых районах, бакинские нефтепромышленники хоть свои-то месторождения изучили как следует. Между тем этого не было. Одно время Бакинские промыслы давали половину мировой нефтедобычи, однако их настоящей геологической карты не существовало до самой революции.

Сейчас почти девять десятых нефти в Баку добывается из пластов, открытых и изученных советскими геологами.

В старом Баку нефть вычерпывали из скважин мелкими желонками — длинными и узкими ведерками с открывающимся дном. На советских промыслах нефть достают компрессорами и насосами, которые работают силой электричества.

На промысле людей почти не видно. Кланяются станки-качалки, слышно постукивание механизмов и тихое почавкивание нефти. Но и нефть увидишь редко: многие скважины герметически закрыты.

Рабочих больше в тех местах, где бурят новые скважины. Хорошо заложить и быстро пройти новую скважину — самое главное и самое трудное дело.

В советской нефтяной промышленности бригады бурильщиков соревнуются в скорости проходки. Инициатива принадлежала Баку. Сначала долго держал всесоюзное первенство старый бакинский нефтяник Алексей Орлов. Но потом уступил его другому бакинцу — Шарифу Фаткулиеву. Однако Фаткулиева быстро обогнал Ефим Джоев. Скорость бурения все нарастала. Прошло намного времени — и впереди Джоева оказался Петр Куликов. Потом снова на первое место вышел Фаткулиев. Но Федор Минасов его перегнал… Так и росла эта волна трудового героизма, рождая все новых и новых победителей, захватывая сначала Баку, а потом и все другие наши промыслы, вплоть до самых новых промыслов Татарии.

Чтобы в наше время обогнать товарища и поставить новый рекорд, от рабочего требуется новый шаг в овладении техникой.

Соревнование бурильщиков показывает, что так оно и есть. Его успехи — успехи творческие.

В начале борьбы Фаткулиев дополнил Орлова тем, что ускорил спуск и подъем труб.

Джоев обогнал Фаткулиева потому, что придумал выбрасывать трубы с помощью не одной, а двух тележек.

А Куликов продвинулся вперед, найдя новый, более совершенный способ применения долот.

Как и скоростное бурение, почти все новое, что подняло советскую нефтяную промышленность, родилось сначала в Баку.

В Баку с помощью турбобура уже бурят скважины более пяти километров глубиной.

Бурильщики научились проходить не только вертикальные, но и наклонные скважины. Это позволяет доставать нефть из-под зданий и из-под прибрежной полосы морского дна: возле Баку дно моря нефтеносно; скрытая водами Каспия нефтяная зона простирается на многие сотни километров.

Стали строить вышки и прямо в море — на металлических устоях. Таких вышек около Баку теперь сотни. В иных местах они удалились от берега на десятки километров. Электрическими огнями освещают они ночью путь кораблям.

Многие вышки в море связаны свайными эстакадами. Над морем выросли целые поселки с электрическими и компрессорными станциями, с громадными баками, двухэтажными домами, магазинами, клубами, почтой.

Таков, например, промысел «Нефтяные камни», один из самых крупных в стране.

Нелегко работать над двадцатиметровыми глубинами — ведь слово «Баку» означает «удар ветра». Здесь штиль бывает дней тридцать-пятьдесят в году, не больше. Но сорокаметровые башни твердо стоят среди волн.

Бакинцы добывают нефть. Они хотят найти ее под морем не меньше, чем найдено в Баку на берегу.

Опыт бакинцев пригодился нефтяникам Молотовской области, где новое «Камское море» подтопило некоторые промыслы. Там сейчас нефтяные вышки стоят на заранее подготовленных искусственных островках среди водяной глади.

Зачинателем трудного дела добычи нефти из-под морского дна был Киров, когда он возглавлял азербайджанских коммунистов. Началось дело с того, что была засыпана землей и застроена вышками Бухта Ильича.

А позже добытчики нефти оторвались от берега и ушли далеко в открытое море.

Обновленные в годы советской власти Бакинские промыслы дают нефти много больше, чем раньше. Но с ростом новых нефтяных районов удельный вес Баку снижается. Мы видим, что у Баку та же судьба, что у Донбасса.

В 1953 году в нашей стране было добыто 52 миллиона тонн нефти — в пять с лишним раз больше, чем добывалось до революции, в полтора раза больше, чем добывалось до войны. И свыше половины этой нефти взято на промыслах Востока.

В пятой пятилетке нефтяная промышленность растет высоким темпом. И растет она прежде всего за счет Востока.

С большим размахом и вместе с тем продуманно, по единому замыслу, включаются в жизнь новые нефтяные месторождения, облегчают комплексное развитие хозяйства районов.

Чем ближе источники топлива к потребителю, тем меньше расходы на транспорт. Но с удобством разместить топливную промышленность не так-то легко: есть места, где не найдешь ни каменного, ни бурого угля. В какой-то мере уголь заменяется торфом, но и торф есть не везде.

Новые заводы можно строить поближе к топливу. Но сложившиеся индустриальные узлы не передвинешь. Есть промышленные районы, которым не хватает местных источников энергии; сюда идут бесконечные маршруты с топливом издалека. Это прежде всего крупнейшие города: Москва, Ленинград, Киев — гигантские центры потребления топлива.

Какое же топливо всего лучше сюда транспортировать?

Уголь громоздок. Малокалорийный торф далеко возить невыгодно…

Для крупнейших городов, далеких от угольных баз, надо найти топливо калорийное, удобное, дешевое и притом транспортабельное.

Калорийнее всего газ. Удобнее всего газ. Дешевле всего газ. И транспортабельнее всего газ.

Газом и снабжаются теперь крупнейшие наши города — Москва, Киев, Ленинград. В Советском Союзе положено начало новой отрасли промышленности — газовой.

Газ в Елшанке, недалеко от Саратова, стали искать перед войной. Началась война, и часть бурильщиков ушла на фронт. Но дело не остановилось — его закончили те, кто был помоложе и постарше. Бур достиг газоносных пластов, и на берегах Волги забили светло-голубые фонтаны высотою с дом в двадцать этажей. Столб почти чистого метана с оглушительным ревом и свистом вырывался под давлением до 80 атмосфер, стреляя обломками породы, а иной раз швыряя в воздух и обсадные трубы.

Газ, собственно, «добывать» не надо. Не надо тратить средств на то, чтобы доставать это горючее из-под земли на поверхность. Нужно лишь пробить ему ход — и он поднимется сам, неся потребителю обильные калории. Поэтому газ дешев. Он раза в четыре дешевле каменного угля. Природный газ — самое дешевое топливо.

В дни Сталинградской битвы, когда на Волгу был закрыт доступ донецкому углю и кавказской нефти, елшанский газ по трубам пошел в топки заводов Саратова. Затем провели более длинный газопровод — из Бугуруслана в Куйбышев. За первые два года эти города сэкономили на газе миллион тонн угля. В Поволжье своего угля нет — тем более кстати пришлось там это новое топливо.

В конце 1944 года начали строить газопровод из Саратова в Москву. В ночь на 11 июля 1946 года Москва приняла первые кубометры саратовского газа. Сейчас уже почти все квартиры в Москве газифицированы.

Сваренная из ста тысяч металлических суставов, лежит под землей труба длиною 843 километра. Она пересекает почти сотню рек, идет под дорогами, лесами и болотами. Компрессорные станции гонят газ к столице. Для такого груза не нужно ни вагонов, ни платформ, ни цистерн.

Трасса газопровода хорошо оборудована. Через каждые 10 километров — домик линейного обходчика, через каждые 40 километров — коттедж линейного мастера. Все эти дома имеют селекторную связь.

Горючего газа много в предгорьях Карпат. Оттуда, из Дашавы, вскоре после войны был проведен газопровод в Киев, а ныне он дотянут до Москвы. Строится газопровод Ставрополь — Москва.

Природный горючий газ отапливает у нас еще Львов, Баку, Грозный, Рязань, Уфу, Сталинград, Казань, Октябрьский, Небит-Даг, Андижан. Газифицируется много других городов.

Летом, когда газа сжигается меньше, его можно превратить в жидкость, запасти. А зимой снова перевести в газ и пустить в сеть.

Придумано и другое новшество: газификация без газопроводов. Жидкий газ в баллонах можно доставлять в те квартиры, к которым еще не подошла газовая сеть.

Поворачиваешь рычажок, подносишь спичку — и вспыхивает пламя. Не нужны ни угольные топки, ни кухонные печи.

Топливо, конечно, продолжают возить. Но какой лишний груз снят с рельсов! Сколько сэкономлено труда!

Не для каждого города природа подготовила залежи этого дешевого и удобного топлива. Там, где нет газа природного, приходится искать источника для газа искусственного.

Ленинград еще дальше от угля, чем Москва. Сюда перед войной подвозили в среднем вагон топлива в минуту. Ленинграду тоже нужен газ. Природный газ вокруг еще не найден. Но недалеко есть горючие сланцы. Они-то и дали газ Ленинграду.

Горючие сланцы лежат у южного берега Финского залива. В эстонском городе Кохтла-Ярве их перегоняют в газ и по газопроводу длиною 203 километра отправляют в Ленинград. Почти наполовину трубы проложены в скалистых грунтах и в болотах. В пятой пятилетке проведен газопровод из Кохтла-Ярве в столицу Эстонии — Таллин. Его длина — почти 150 километров.

Из горючих сланцев раньше газ не вырабатывали. Более известна выработка газа из углей.

Под Тулой построен завод для перегонки в газ подмосковного угля. Газ этот предназначен для столицы.

Но можно превращать уголь в газ не на заводе, а под землей — там, где уголь залегает.

Идея подземной газификации угля была высказана давно — первым о газификации угля говорил великий русский химик Дмитрий Иванович Менделеев.

Ленин отметил эту идею, много ждал от нее. Дело ведь не только в том, что при подземной газификации не надо расходовать средств на строительство шахт. Главное в том, что люди освободятся от работы под землей.

При капитализме эта победа техники усилила бы безработицу и нищету трудящихся.

При социализме подземная газификация угля повысит производительность труда, послужит на пользу народу.

В нашей стране впервые была высказана эта идея, в нашей стране она впервые и осуществлена.

Но чтобы блестящая научная мысль могла найти воплощение, страна должна была измениться. Лишь при советской власти были поставлены опыты подземной переработки угля в газ. Перед войной подземную газификацию угля наладили на специальной станции в Донбассе. Газ пошел на коксохимический завод. Потом более совершенную станцию создали в Подмосковном бассейне.

Сейчас в СССР ведутся большие работы по подземной газификации угля.

Можно считать, что на первом этапе эта трудная проблема у нас разрешена.

Советский народ строит новое хозяйство и тем самым открывает «новую природу». Он находит ценности там, где их не замечали.

Когда-то давно Москва жгла лишь дрова, а потом перешла на уголь. Уже в наши, советские дни в оборот пошел торф. Оказалось, в болоте скрыто топливо. Затем изобрели особые топки для подмосковного угля — и зольный, бедный уголь родил чистый, сильный электрический ток. Затем недалеко от Москвы появились гидростанции — турбины своим вращением превратили тяжесть воды в электричество. А вот теперь в горелку брызнул газ из-под земли — топливо без золы, без дыма, без копоти.

Удобный, легко передаваемый на большие расстояния газ помогает улучшать экономическую географию страны. Индустриальные центры, отдаленные от угля, начинают меньше чувствовать свою отдаленность.

Но есть способ передачи энергии, который еще удобнее, еще портативнее, еще универсальнее.

В топке под котлом может гореть что угодно: уголь или угольная пыль, нефть или отход ее переработки — мазут, дрова или дровяные опилки, торф или тот же самый газ. Любое топливо превращает воду в пар, и его струи своим напором вращают вал турбины, вал генератора. И родился ток, побежал по проводам, лишь у фарфоровых изоляторов, которые, как белые серьги, висят на мачтах, что-то гудит и чуть пощелкивает. Идут эти медные струны куда нужно, соскальзывает с них ток куда прикажут — в мотор трамвая или в спираль плитки, на привод к станку или в нить лампы. И возникает движение, загорается свет — от источника, который может находиться за сотни километров.

Не якорь электропривода, а поршень простого двигателя давал ход машинам большинства фабрик царской России. Не электрический ток, а керосин освещал города, кроме самых многолюдных. Электростанции были редки и маломощны.

Социалистическое хозяйство не может основываться на силе мускулов или приводе от паровой машины, на энергии ушедших эпох. Растущей стране нужен электрический ток, легко передаваемый на большие расстояния, экономичный и мощный.

Лишь крупное производство могло стать опорой для построения нового, социалистического общества. И лишь электрификация могла стать средством перевода хозяйства отсталой России на прочную техническую базу крупной индустрии. Понимая под электрификацией переход к новейшей технике, Ленин говорил: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны».

Уже были разгромлены Колчак, Деникин и Юденич, но гражданская война еще не кончилась. Заводы стояли: распахнутые дверцы пустых топок, заржавленные станки. Поезда еле ходили; из труб паровозов, работавших на дровах, снопом летели искры. На московских улицах — узкие тропинки среди снежных сугробов…

В эти дни Государственная комиссия по электрификации России из двухсот лучших инженеров и ученых — она называлась ГОЭЛРО — разработала по идее Ленина план электрификации страны. План намечал сооружение за 10–15 лет тридцати больших электрических станций.

Но нельзя было планировать электростанции без тех предприятий, которые будут потреблять их энергию. И ленинский план электрификации стал развернутым планом подъема всего народного хозяйства страны. Уже в нем была выражена идея более рационального, планомерного размещения производительных сил.

Какое было время — разруха, голод, во всем нехватка! Даже бумаги не нашлось, чтобы новый план как следует размножить. К нему был приклеен ярлычок:

«Ввиду крайней незначительности числа экземпляров этой книги убедительно просят товарищей, получивших ее, передать книгу по прочтении в местную библиотеку, чтобы по ней могли учиться рабочие и крестьяне».

Проекты первых электростанций разрабатывались учеными при свете коптилок.

Вдохновителей электрификации разоренной и бедной России английский писатель Уэллс, посетивший в те дни нашу страну, назвал мечтателями. В своей книге «Россия во мгле» он писал: «…Ленин хоть и отрицает, как профессиональный марксист, все „утопии“, но, в конце концов, сам впадает в электрическую утопию. Он всеми силами поддерживает план организации в России гигантских электрических станций, которые должны обслуживать целые области светом, водой и двигательной силой. Он уверял меня, что две такие опытные станции уже существуют. Можно ли вообразить более смелый проект в обширной, плоской стране, с бесконечными лесами и неграмотными мужиками, с ничтожным развитием техники и с умирающей промышленностью и торговлей?

Такого рода электрификация существует уже в Голландии, говорили о ней и в Англии, и весьма возможно, что в этих густонаселенных и промышленных странах она увенчается успехом и окажется делом полезным и экономичным. Но вообразить себе применение ее в России можно лишь с помощью очень богатой фантазии. Я лично ничего подобного представить себе не могу».

Коммунистическая партия смотрела на долгие годы вперед. Она видела не только кольцо фронтов, застывшие заводы, остановившиеся поезда. Она видела будущее. Она знала силу народа, силу идей социализма. К пятнадцатилетнему сроку советские люди перевыполнили план ГОЭЛРО почти в три раза.

Большое кубическое здание на окраине с рядом коротких толстых труб стало непременной чертой городского пейзажа.

Многие станции дают не только электричество, но и тепло: по трубам в дома и на заводы течет горячая вода.

Местами сооружены особенно большие станции — районные. На них стоят гигантские турбины мощностью до 100 и даже 150 тысяч киловатт: одна такая турбина пожирает целый поезд угля в сутки.

Сооружаются не только крупные электростанции, но и мелкие — сельские. Коммунистическая партия поставила задачу скорейшего подъема сельского хозяйства, и электрификация колхозного производства должна сыграть немалую роль в решении этой общенародной задачи.

Во все стороны идут передачи — то цепочки деревянных столбов со стеклянными стаканчиками, а то высоченные стальные мачты, шагающие выше гор, шире рек.

Сравнительно близко расположенные станции у нас «кольцуются», связываются в единую систему. Даже заводские станции, например Магнитогорская, работают на общую сеть. Случится где-нибудь авария или начнется предупредительный ремонт — заводы продолжают работать: станции крепко держатся за руки, как люди в хороводе.

Эти кольца огромны. Сеть Центра пронизала все междуречье Волги и Оки — от Москвы до Щербакова, Рязани и Горького. Единой сетью переплетен промышленный Урал на тысячу километров от севера до юга. В кольцо связаны электростанции Кузбасса.

В капиталистических странах при неизбежной там анархии производства такие системы создавать трудно. А у нас не только отдельные станции, но и большие кольца начинают сцепляться друг с другом. Энергетическая система Приднепровья соединилась с системой Донбасса — размах чуть не на половину Украины. Не хватает энергии в Донбассе — она переливается по проводам с Днепра; обмелел летом Днепр, сократилась выработка на Днепрогэсе — ток льется из Донбасса.

В будущем можно создать такую энергетическую сеть, которая свяжет все электростанции страны. Кольца составят единую цепь. И единая цепь вовлечет в хозяйство энергетические ресурсы независимо от их расположения. Сократится-транспортировка топлива, замененная более удобной и дешевой транспортировкой электрической энергии. Единая сеть насытит энергией всю громадную страну, станет костяком рационального, более равномерного размещения производительных сил.

При размахе энергосистем не только по меридиану, а и по параллели — скажем, при связи Москвы с Поволжьем и Уралом — будет, между прочим, учитываться и «космический фактор». Больше всего электроэнергии требуется по вечерам и особенно много в те ежедневные декабрьские час-полчаса, когда уже стемнело, а рабочий день еще не кончился. Одиноким станциям приходится держать резервные агрегаты, чтобы зимой срезать этот острый пик. Но время Москвы и Урала, разделенных полутора тысячами километров по широте, разнится на два часа. Разрыв между Москвой и Средней Волгой — один час. Вот наступил вечер — сначала наибольшее напряжение на Урале, через час на Волге, через час в Москве. И единый пульт будет рассылать электричество в те часы, когда нужно: сначала усилит снабжение Урала, потом Поволжья, потом районов Центра. А безболезненно срезанный пик — это удешевление энергии. Построить единую энергетическую систему нелегко: дальность передачи электрического тока ограничена.

Сейчас по высоковольтным линиям идет переменный ток. Он может превозмочь сотни километров, даже связать Москву и Куйбышев. А постоянный ток превозмог бы и тысячи километров, пересек бы всю Сибирь. Надо научиться передавать по проводам на далекое расстояние постоянный ток. Такова задача. И ее теперь решают. А может быть, новым техническим усовершенствованием удастся намного удлинить передачу и переменного тока.

Когда далекая передача электроэнергии будет более доступной, по-новому встанет и проблема кольцевания. Новые индустриальные центры получат обильную энергию, новые залежи сырья и топлива будут подняты к жизни. Увеличится дальность передачи энергии, и еще более властно сможем мы конструировать экономическую географию страны.

Но и сейчас уже от нового подхода к электрификации промышленная и транспортная карта изменилась.

Пищей дореволюционных станций было высококалорийное топливо: нефть и каменный уголь. Пламя топок пожирало драгоценные продукты, способные служить химическим сырьем или топливом для домен. Даже бакинские станции работали на нефти, когда могли бы работать на газе. Антрацитовая пыль шла в отвалы. Торф, бурый уголь и горючие сланцы лежали без дела.

Но беда была не только в том, что огонь изводил сокровища. Много нефти и каменного угля в центральные районы приходилось привозить издалека — с Кавказа, из Донбасса: тысячи километров пробега.

Советские станции, особенно новые, питаются прежде всего дешевым местным топливом. Они строятся там, где нужны, но топливо для них по возможности изыскивается тут же, на месте. Сталиногорская и Каширская станции — это низкосортный подмосковный уголь. Челябинские станции — это местный бурый уголь. Ивановская, Балахнинская, Шатурская — торф окрестных болот. Зуевская, Штеровская — антрацитовая пыль. Станции в Баку и в Саратове — газ.

Коксующиеся угли предназначаются для металлургии, нефть перерабатывается в ценные нефтепродукты, экономится транспорт.

«Самое местное» топливо — торф. Уже за двадцать километров возить его невыгодно. Между тем в районах, богатых торфом, часто вовсе нет угольных залежей, и если сжигать торф на электростанциях, построенных поближе к разработкам, получается большая экономия на перевозках угля.

Так мы и поступаем в Ивановской, Ярославской, Горьковской областях, в Белоруссии.

До революции одна маленькая Ирландия добывала в несколько раз больше торфа, чем Россия.

А сейчас наша страна добывает в несколько раз больше торфа, чем весь капиталистический мир.

Торф достают из болота теперь у нас не руками, а машинами — либо вымывают сильной водяной струей, либо разрыхляют в крошку и сгребают, либо вычерпывают ковшами экскаватора и кирпичиками расстилают для сушки.

Создаются заводы для искусственного обезвоживания торфа — они позволяют добывать его и в дождь.

Торф идет на удобрение, на производство спирта, кокса и масел, перегоняется в газ. Но главная его служба — создавать электрический ток.

На местном низкосортном топливе, превращенном в ток, растет промышленность там, где при прежнем уровне техники ей было бы трудно развиться из-за отсутствия высокосортного топлива. Электрификация помогает равномернее размещать индустрию, полнее развивать производительные силы.

Электрическая энергия передается на десятки, даже на сотни километров — и энергетический центр, созданный на торфяных массивах или на залежах бурого угля, становится опорой для обширного индустриального района, а не только для того завода, который стоит рядом.

В 1953 году наши электростанции дали 133 миллиарда киловатт-часов энергии.

Сколько же это планов ГОЭЛРО? Пятнадцать!

За неделю Советский Союз вырабатывает больше электроэнергии, чем дореволюционная Россия вырабатывала за год.

Наша страна быстро становится электрической. И это потому, что она стала советской.

В капиталистическом юроде владелец электрической станции током торгует — только для этого он и построил свою станцию. Если торговать электричеством стало невыгодно, он может ее и прикрыть. У него есть конкуренты — владельцы других установок в том же городе. В Петрограде перед революцией было 105 электростанций. В одном доме сеть под одним напряжением, в другом — под иным: электричество — частное.

Конкуренты борются друг с другом, сбивают или нагоняют цену. Корысть, забота не о пользе, а о прибыли.

В социалистической стране у всех электрических станций один хозяин — народ.

И станции строятся для единой цели — чтобы росло народное хозяйство, чтобы людям было лучше жить.

Нет частной собственности на землю, на средства производства, и социалистическое государство легко может выбрать для постройки станции наилучшее место. Оно может бросить на постройку станции нужные средства. Оно может наилучшим образом вовлечь в дело и торф и уголь. Оно может повести линию передачи в любом, самом нужном направлении. Оно может присоединить к линии любое предприятие.

Выбор решается планом, а план исходит из интересов народа.

По плану пятой пятилетки мощность электростанций в Советском Союзе примерно удваивается.

Это значит, что за пять лет мы построим столько же энергетических агрегатов, сколько было построено за все годы до текущей пятилетки.

Год от года увеличивается мощь советской энергетики. Со ступени на ступень поднимается ее техническое совершенство.

В 1954 году в развитии нашей энергетики произошел качественный сдвиг огромного исторического значения.

27 июня была пущена промышленная электростанция на атомной энергии — первая в мире.

До сих пор вся энергетика строилась, в конечном счете, на энергии солнца. Теплота сжигаемого угля, сила падения воды — все это в конце концов концентрат солнечных лучей.

А ныне человек добыл новую, несравнимо более могучую энергию — энергию атомного ядра.

Атомная электростанция, построенная в нашей стране, имеет мощность 5 тысяч киловатт. Ток с электростанции идет в промышленность и сельское хозяйство прилежащих районов.

Ведутся работы по созданию атомных электростанций мощностью 50–100 тысяч киловатт.

Атомные станции внесут резкие изменения в географию энергетики. Их размещение практически освободится от связи с размещением энергетических ресурсов, потому что «сырья» потребуется так мало, что его легко можно будет привезти. Тепловой станции в 100 тысяч киловатт нужно в день примерно 600 тонн угля, атомной станции той же мощности хватит Четверти килограмма урана. Поэтому энергетические центры разместятся в любом том месте, где они нужны народному хозяйству.

Но не в этом, конечно, главное значение атомных станций. Главное в том, что они со временем дадут необычайное обилие энергии. Они облегчат нашу борьбу за изобилие всех жизненных благ.

Электрические станции в большинстве построены у нас на дешевом топливе, которое раньше считалось бросовым: на буром угле, на торфе, на угольной мелочи. Но станции еще есть и на реках — на дешевом источнике энергии.

Большую гидростанцию соорудить не легко. Надо строить массивную плотину для подпора воды или деривационный канал: забрав воду, он полого идет вдоль берега, «поднимает» реку, а затем с высоты сбрасывает в прежнее русло, которое успело уйти вниз.

Но гидростанции быстро окупаются, потому что там за людей работает нескудеющая сила природы. Не надо постоянно тратиться на топливо, на постройку угольных шахт, — и киловатт-час электроэнергии обходится раз в пять дешевле, чем на тепловой электростанции.

С могучим напором текут великие реки по Русской равнине, по просторам Сибири. Ворочая камни и стачивая скалы, мчатся реки с гор Кавказа и Средней Азии. Нет страны более богатой водной энергией, чем наша. Но гидростанций Россия почти не имела. Сила ее рек перетирала хлебные зерна жерновами мельниц, несла на себе плоты леса да вращала тяжелые водяные колеса старых уральских заводов. Самой большой была гидростанция на Мургабе в царском имении — всего лишь 1 350 киловатт. Сейчас там целый каскад гидростанций.

Ленин был вдохновителем советской электрификации, Ленин был и творцом первой большой советской гидростанции. По его указанию заложили станцию на Волхове. Ее начали строить в годы гражданской войны, в годы разрухи, в тяжелое, голодное время. И строили всей страной.

Сейчас эта станция нам кажется маленькой. Ее едва бы хватило, чтобы насытить электрической энергией аудитории, кабинеты и лифты Московского университета на Ленинских горах. Каждая из турбин Куйбышевской ГЭС будет почти вдвое больше, чем весь Волховстрой.

Но мы любим Волховстрой как первенца советской электрификации, как память о Ленине, как живое воплощение мысли учителя. Станция эта давно уже называется Волховской ГЭС, но народ по-прежнему называет ее Волховстроем, как бы в память о тех днях, когда Ленин был с нами.

Великое значение тех дней с новой силой мы почувствовали во время войны, когда Волховская станция вплотную у линии фронта, под бомбами гитлеровцев, в огне пожаров не переставала работать. По кабелю, уложенному за одну ночь по дну Ладожского озера, она посылала осажденному Ленинграду энергию и жизнь.

За годы советской власти были воздвигнуты десятки гидростанций во всех концах страны. Их строили на крайнем юге — на Куре, на Рионе, где так тепло, что реки никогда не замерзают, и на Крайнем Севере — на Ниве, на Туломе, где летом строители вязли в болотах, а зимой промерзшая земля тупила лопаты, мороз схватывал бетонную массу и донный лед цеплялся за лопасти турбин. Их строили на волжских равнинах — в Иванькове, в Угличе; и у Хорога, в теснинах Памира, где реки пенятся на скалах. Люди пробуравили гору для водонапорного тоннеля у Кутаиси. Заполнили водой зеленую котловину на Храме, где вода с огромной высоты рушится на турбины по трубам. С заведомым наклоном построили большую гидростанцию на глинистом грунте берегов реки Свирь: когда грунт дал осадку, сооружение выпрямилось. А возводя на Дону Цимлянскую гидростанцию, не побоялись и мелкого песка.

Днепр на своем пути к морю пробивался через выступ древнего кристаллического фундамента Русской плиты. Скалы на протяжении почти ста километров загромождали его русло, он был изломан порогами «Ненасытец» да «Волчье горло» — недаром так их окрестили. Лишь искусные лоцманы могли спускаться через стремнины на небольших и вертких «дубах». Пороги делили судоходную реку на два разобщенных отрезка.

В первой пятилетке плотина Днепровской гидростанции перегородила реку ребристой бетонной дугой, подняла уровень воды на 37 метров и образовала обширное озеро — подпор воды от Запорожья достиг Днепропетровска. Скрылись пороги. Днепр превратился в сплошной судоходный путь, пересеченный водяной ступенькой — шлюзом. Самая большая из гидростанций Европы дала дешевый ток Приднепровью, Кривому Рогу и Донбассу.

В помещении пульта, где на мраморных досках с приборами тончайшей чувствительности горят цветные сигнальные лампочки, в полной тишине спокойно сидит человек, дежурный инженер, — и сила смирившегося Днепра в его руках.

Гитлеровцы разрушили здесь все, что могли. Но еще в 1943 году, в разгар сражений, стал проектироваться новый, возрожденный Днепрогэс. И когда гитлеровцы были изгнаны с берегов Днепра, на развалинах станции днепростроевцы принялись за труд. Весной 1947 года первая из новых, уже более сильных турбин Днепрогэса дала ток. А затем и вся станция заработала в полную мощь.

Но Днепрогэсом перестройка Днепра не закончилась. Не вся еще сила взята у реки. Ближе к морю на Днепре достраивается другая, в два раза менее мощная гидростанция — Каховская. Она перехватит ту воду, что проходит через турбины и окна плотины Днепрогэса, даст энергию и поможет оросить днепровской водой засушливые степи Южной Украины. Со временем появятся гидростанции на реке и выше Днепрогэса.

Много гидростанций сооружено в Закавказье, из них Мингечаурская — самая большая.

Земля Эстонии обрывается к Финскому заливу известняковым уступом — «глинтом». Река Нарова, стекая с глинта, образует водопад — его механическую силу брала Кренгольмская мануфактура, выстроенная еще до революции. Сейчас здесь сооружается Нарвская гидростанция.

За войну в Узбекистане успели построить шесть гидростанций, за послевоенное время возвели еще несколько. Среди вновь сооруженных станций Фархадская, на порогах Сыр-Дарьи, у гор Могол-Тау, — одна из самых больших в нашей стране. Она помогает плавить сталь Беговата, перекидывает часть своей энергии Ташкенту. Плотина этой гидростанции облегчает орошение Голодной степи.

Сказочная царевна Ширин, чей замок стоял тут на скале, обещала стать женой героя, который оросит пустыню. Пока богатырь Фархад, чтобы провести воду и овладеть сердцем любимой, сдвигал горы и рассекал скалы, его хитрый соперник расстелил в степи цыновки, и их блеск на солнце выдал за блеск воды. Обманутая Ширин отдала ему руку, и отверженный Фархад подставил голову под острый кетмень, подброшенный вверх.

Злые силы прошлого не дали людям воды, и народный богатырь лишился возлюбленной, лишился и жизни. Это образ несбыточной мечты. Гениальным предчувствием узбекский народ, творец ныне осуществившейся легенды, угадал то место, где будет биться энергетическое сердце его родины.

Сооружая гидростанции, человек так смело вторгается в природу, что изменяет всю окружающую местность. Бетонная или земляная стена поднимает уровень воды, и река становится доступной для больших судов, сухие поля получают воду для полива. Энергетика, транспорт, орошение, рыболовство — целый комплекс. Ряд отраслей, связанных друг с другом, ускоряет свой рост.

В капиталистических странах тоже, конечно, строят гидростанции и кое-где очень крупные. Однако нигде еще это строительство не развивалось таким темпом, как у нас.

Мы позже начали, но быстро движемся: для этого в Советской стране есть все условия.

В странах капитализма один берег реки — частная собственность, другой берег — частная собственность, пароходная компания — частная собственность, оросительный канал — частная собственность, рыбные промыслы — частная собственность. Невозможно слить все эти частные интересы в единую волю.

Проектов гидростанции на Днепре существовало множество еще в царское время. Говорят, папки с проектами могли бы заполнить товарный вагон. Но землевладельцам было невыгодно отдавать свои поля под разлив днепровских вод, да и достаточных капиталов не нашлось.

Давно родилась мысль и о постройке гидростанции на Волхове, но ее не давали осуществить владельцы электростанций Петербурга — боялись конкуренции.

То же самое и в современных капиталистических странах. В Америке полвека шел разговор о реконструкции реки, связывающей Великие озера с Атлантическим океаном. Ее зовут рекой Св. Лаврентия. На глубоководных озерах — большое грузовое движение, но свободный выход к океану затруднен: глубокосидящим морским судам мешают пороги на реке.

Особых технических трудностей для постройки на этой реке гидростанций со шлюзами нет: и берега и ложе реки скалисты. После многолетних речей и трудов удалось возвести две гидростанции — Бохарнуа № 1 и Бохарнуа № 2, но они не исчерпали вопроса. Надо построить третью гидростанцию — Бохарнуа № 3, решающую. Но дело остановилось из-за обилия препятствий. Препятствия не только в том, что на большом протяжении один берег реки принадлежит Канаде, а другой — Соединенным Штатам. Главное в том, что среди капиталистических монополий находятся сильные противники, они вставляют друг другу палки в колеса и тормозят все дело. Кто сопротивляется? Во-первых, электрические компании: они не хотят иметь конкурента. Во-вторых, железнодорожные компании: зачем им делить барыши с судовладельцами, которые поведут свои корабли по реке, ставшей легкопроходимой? В третьих, владельцы пароходств и портовых сооружений в Нью-Йорке: грузы с озер сейчас в большой мере идут через Нью-Йорк, а Тогда пойдут иным ходом к океану. И, наконец, американские хлеботорговцы — они боятся канадской пшеницы… Потому и получается, что важнейшая проблема внутреннего водного транспорта США остается не до конца разрешенной. Рузвельт не раз предлагал вплотную заняться реконструкцией реки — ничего не получалось. Бесконечное число раз создавались комиссии по изучению вопроса, велись переговоры — результаты не велики.

На американской реке Колорадо за тридцать лет построена, хотя и не полностью, большая гидростанция Боулдер-Дам. Ее построили бы раньше, да время ушло на долгий и бесплодный спор между штатами. Сооружение станции Гранд-Кули на реке Колумбия тянулось почти два десятилетия.

Из Атлантического океана в Средиземное море через Гибралтар устремляется поток во много раз более сильный, чем Волга. Гидростанция там обошлась бы в 12 миллиардов долларов. Следовательно, на нее хватило бы тех народных средств, которые тратятся в США на производство орудий войны всего лишь за несколько месяцев. А энергия Гибралтара могла бы для блага народа напитать электричеством все средиземноморские страны и превратить пустыню Сахару в поля и сады. Можно устроить гидростанцию и в Дарданеллах на течении из Мраморного моря в Эгейское. Но такие проекты остаются при капитализме чем-то вроде курьезной фантастики.

Будучи комплексным делом большого масштаба, гидростроительство по самой своей сути переросло рамки капиталистического строя.

У нас, в социалистической стране, все отрасли хозяйства объединены единым планом. И если где-нибудь строится гидростанция, то этому радуется вся страна, потому что интересы советского народа едины.

На перепадах оросительного Невинномысского канала в Ставрополье появились гидростанции. Казалось бы, явный урон «Нефтеснабу»: там, где жгли керосин, будет гореть электричество. Но это никого не может смутить: «Нефтеснаб» — не частный предприниматель, жаждущий прибыли, а государственная организация, служащая интересам всего народа.

Гидростанция на Свири подняла воду и превратила порожистую реку в глубокий судоходный путь. Кировская железная дорога потеряла часть клиентуры — грузы пошли по воде. Но никому не придет в голову об этом сожалеть. Страна, государство только выиграли: речные перевозки дешевле железнодорожных.

Преимущества социалистического хозяйства, умноженные трудовым энтузиазмом народа, позволяют нашей стране развивать гидростроительство такими темпами, каких не знал мир.

Роль гидростанций в СССР возрастает с каждым годом. За пятую пятилетку мощность всех электростанций увеличивается примерно вдвое, а мощность гидростанций растет круче — увеличивается втрое. И все же мы овладели пока малой долей запасов нашей водной энергии.

Но вот очередь дошла до великих рек Сибири. Это значит, что мы добрались до главных, доселе не тронутых водных богатств.

На Иртыше построена большая Усть-Каменогорская гидростанция, давшая новую силу Рудному Алтаю. А выше, возле устья горной реки Бухтармы, на Иртыше воздвигается новая, более сильная Бухтарминская станция. Ее плотина запрет узкую долину и создаст искусственное озеро, чуть не равное Байкалу, — самое большое в мире. В верховьях Иртыша озеро Зайсан поднимется на десять метров, разольется и изменит очертания.

Недалеко от Новосибирска строится первая из обских гидростанций. Она свяжет Новосибирскую и Кемеровскую энергетические системы, даст электричество промышленности, железным дорогам и сельскому хозяйству, улучшит судоходство на Оби.

Енисей, Амур и Лена еще ждут своего часа, но уже положено начало освоению реки Ангары, притока Енисея.

Впрочем, вернее, не Ангара приток Енисея, а Енисей приток Ангары: в точке слияния Ангара многоводнее. Она сразу родится многоводной — вырывается из Байкала прозрачным, широким и быстрым, никогда не замерзающим потоком. Затем, шурша галькой по дну, устремляется на север, вскипает в базальтовых ущельях на порогах, поворачивает на запад и, пробежав 1 830 километров и спустившись на 380 метров, отдает воду Енисею.

Нет у нас реки более заманчивой для постройки гидростанций, чем Ангара. Полноводная и быстрая, она способна привести в движение несколько гидростанций одну за другой и выработать столько электроэнергии, сколько могут дать Волга, Кама, Днепр и Дон, вместе взятые. И плотины удобно строить на ее скалистых берегах. А главное — нигде нельзя получить электроэнергии более дешевой. Станции будут работать ровно, без спадов, ни капли воды не сбрасывая через гребень плотин — равномерность стока Ангары охраняется водными запасами Байкала. Киловатт-час обойдется здесь меньше копейки. А киловатт-часа достаточно, чтобы добыть 75 килограммов угля, или прокатать 50 килограммов стали, или изготовить 10 метров ткани, или сшить 2 пары обуви.

И это еще не все: вокруг лежат несметные богатства и только ждут, когда их полным ходом пустят в дело. Тут и черемховский уголь — по добыче самый дешевый в стране. Тут и железные руды Приангарья. И соль в Усолье-Сибирском. И сырье для алюминия. И прямоствольные сосновые леса без конца, без края…

Все это закрутится в колесе гигантского комбината — электричество, электросталь, алюминий, уголь, бензин из угля, искусственный шелк и каучук, химические удобрения, машины, изделия легкой промышленности.

Советская индустрия шагнула в Сибирь могучим Урало-Кузнецким комбинатом, а скоро шагнет еще дальше столь же богатым промышленным комплексом Ангаро-Енисея. Восточная Сибирь выйдет из далекой дремучей тайги в первый ряд индустриальных центров мира.

Время, подготовленное всем нашим прежним развитием, пришло: XIX съезд Коммунистической партии принял решение об использовании водной энергии реки Ангары. Первая из ангарских гидростанций уже строится около Иркутска. Это одна из крупнейших наших гидростанций.

«Поражая воображение своей грандиозностью, — писал Алексей Максимович Горький, — развертываются сказочные картины будущего Сибири…» Мы близки к воплощению этих сказочных картин будущего.

Великая работа, развернувшаяся в Советском Союзе, настолько грандиозна, что она может быть рассчитана только на мир, притом на мир прочный.

Это видят все. Это видят и те за рубежом, кому наши враги нашептывают, будто Советский Союз замышляет войну.

Советский Союз — страна богатая, она может щедро направлять средства на достижение поставленных перед собою целей. Но каждому, кто хоть и далек от экономической науки, но может здраво мыслить, ясно, что бюджет любой страны не может сколько угодно растягиваться. И если Советский Союз, не забывая, конечно, об укреплении обороны, затрачивает огромные силы на трудное дело покорения природы, на развитие мирных отраслей хозяйства, на создание для людей счастливой жизни, — значит, он целиком поглощен этим мирным строительством. Раз советский народ поступает так, значит он уверен в себе и спокоен за будущее.

Великолепные здания Москвы, новые стадионы Ленинграда и Баку, Дворцы культуры на Урале и в Сибири, новые санатории Кисловодска и Сочи, новые села Таджикистана и Белоруссии — все рассчитано, на мир. Подвиги новаторов в цехах, высокие урожаи, новые скорости поездов, полки новых книг, достижения искусства — все это не что иное, как вера в мир. Проложена новая, кольцевая линия метрополитена в Москве, ожила от века сухая Самгорская степь в Грузии, открыт университет в Туркмении, пропеты новые песни народными поэтами Киргизии, побиты мировые рекорды советскими конькобежцами на горном ледяном стадионе Казахстана — во всем этом воплотилось устремление советского народа к коммунизму, к миру.

Люди самых дальних стран видят, с каким героизмом, с какой мощью, с каким победным торжеством идет советский народ, руководимый великой партией, по дороге мирного труда к коммунистическому будущему. И, вдохновленные его примером, выступают против войны, преграждают ей путь.

На земном шаре есть точка, где с особенной силой проявились следы войны, и именно там с необычайной выразительностью они перечеркнуты сейчас штрихами созидаемого мирного будущего. Эта точка — Сталинград на Волге.

Когда на московском самолете приближаешься к Сталинграду и когда он еще не виден, волнение от предстоящей встречи с этим городом уже захватывает сердце — внизу проходит излучина Дона. И вслед за нею, за пустошами прибрежного песка, открываются подступы к городу — зеленовато-бурые, волнистые поля. И видно с высоты, как земля истерзана. Остатки противотанковых рвов, извилистые черточки окопов, кое-где еще не запаханные воронки от разрывов. Рубцы войны. И вдруг эту иссеченную шрамами землю пересекает прямая, ровная голубая черта. Она гасит след боев. Это свежее русло Волго-Донского канала.

Еще недавно центр Сталинграда по сравнению с прежде поднявшимися заводскими районами выглядел разрушенным. Но теперь и он отстроился. Вон сквозь ряды новых многоэтажных домов идет новая улица. Как она называется? Улицей Мира.

Братская могила героев на крутом берегу Волги у северной окраины города, за Тракторным заводом. А рядом — створ Сталинградской плотины. Черты войны, которая прошла, и черты будущего, которое создается, — они рядом, и победа мира над тенью войны очевидна.

В Сталинграде поток Волги достигает наибольшей силы. И Сталинград стал местом постройки гигантской гидростанции.

Любили мы и раньше свою славную, родимую Волгу, но оставить ее такой, какая она была, не захотели.

Раскроила всю страну от лесов на севере до пустынь на юге, разбросала притоки направо и налево и текла в покое, текла, как сто и тысячу лет назад. А на берегах ее стали расти и расти заводы, пожирать электричество. Где же взять энергию? Угля здесь нет, а нефть не затем открыли, чтобы сжигать под котлами. Пусть уж Волга сама и родит энергию, пусть не зря бросает в Каспий тяжесть 250 кубических километров воды в год.

Бегут, бегут бывало по реке пароходы, но бегут с опаской: глубины волжских плесов сведены на нет перекатами, их больше трехсот. И землечерпалки никак не могут с ними справиться. Что толку в глубоком плесе, когда на перекате матрос достает шестом дно и кричит «под-табак». Снег недолго задерживается в сильно уже разреженных лесах, он тает быстро и уходит сразу широким весенним разливом. Летней Волге воды остается немного. Весенний разлив — это летняя мель. У реки велик «твердый сток» — вода несет много мути, много «взвешенных» частиц. Отлагая наносы, Волга часто меняет фарватер, как в Саратове: то далеко отпрянут волжские воды от набережной, то вновь к ней приблизятся. Так было — и так не могло оставаться. Волга обязана была стать глубоководной рекой.

Волга пересекает засушливую зону. По берегам реки на полях колосья ждут: вот-вот дохнет суховей, будто подует из раскаленной печи. А внизу, в берегах, плещется вода, и ни одна ее капля не увлажняет почву. Волга должна оросить сухое Заволжье.

Вот и встала с первых же лет советской власти грандиозная триединая задача реконструкции Волги. Великую русскую реку нужно было заставить разом делать три дела: вырабатывать электроэнергию, орошать засушливые поля и быть хорошей судоходной дорогой.

Чтобы этого достичь, надо было продуманно, согласованно, смело размахнуться на громадном пространстве — не только от Калинина до Астрахани, но, как увидим, и пошире. Никакой капиталистической стране такая задача не под силу. Но и мы, при всех тех общественных преимуществах, какими обладаем, такую задачу можем решать только по частям.

И иной раз сами не замечаем, как далеко уже продвинулись к цели.

На Волге и ее притоках Каме и Оке будет построена цепь гидростанций. Они дадут много энергии — почти половину того, что сейчас вырабатывают все электростанции страны.

Плотины подопрут воду и превратят Волгу в цепь длинных озер — водохранилищ с большими глубинами. Подпор дойдет до подпора, водные ступеньки соберутся в сплошную лестницу. А кроме того, плотины верхнего течения станут задерживать талую весеннюю воду и спускать ее летом, в маловодное время. Разлив будет пойман и так распределен, что и летняя Волга станет глубокой. По потоку грузов она уподобится сорока железнодорожным магистралям.

Все это важно. Ведь Волга — хозяйственный стержень огромного районного комплекса. В бассейне Волги живет более четверти всего советского народа.

Это и называется реконструкцией Волги. Цепь сильных гидростанций, глубоководный путь и поливное, не знающее недородов земледелие.

Наступление началось с верховьев. Не только потому, что там Волга уже и станции строить легче, но и потому, что нижние станции рассчитаны на существование верхних. Ведь именно верхние станции задерживают основную часть весенней воды и, постепенно спуская накопленную воду, регулируют весь режим стока на реке. Пуская летом дополнительную воду, делая «попуски», они как бы доливают в реку воды и облегчают работу нижних гидростанций.

Во второй пятилетке на Волге была сооружена еще сравнительно небольшая станция в Иванькове, где начинается канал имени Москвы. За плотиной легло «Московское море», подпор воды зашел за Калинин. Когда едешь в поезде из Москвы в Ленинград, среди лесов за Клином видишь широкий разлив: это и есть «Московское море» на Волге.

Перед Великой Отечественной войной была построена более крупная станция пониже — в Угличе. А в ноябре 1941 года дала первый ток станция еще ниже — в Щербакове, бывшем Рыбинске. Это был уже гигант с диаметром рабочих колес у турбин в девять метров. На пути из Ленинграда пришлось перестроить два моста: детали генератора не проходили под фермами.

Затопив все низменное междуречье Шексны и Мологи, разлилось «Рыбинское море». Оно лишь вполовину меньше Онежского озера, по площади второго в Европе. Когда плывешь посредине, не видно берегов. Рыбаки промышляют на морских катерах. Волны в бурю вздымаются на высоту в два человеческих роста. Местный климат стал влажнее.

На дне «моря» срубили лес, разобрали дома, перенесли свыше 600 селений и 6 городов. Окна в плотине закрыли — и все, что, осталось, медленно погрузилось в воду.

Весьегонск и Пошехотье-Володарск, от века сухопутные, превратились в «морские порты» с пароходным сообщением. Вода на севере подошла к Череповцу на железной дороге Ленинград — Вологда, и Череповец стал волжским «аванпортом» Ленинграда.

Все окрест изменилось. Желтеет свежий пляж под размытым косогором. Ствол дерева опрокинулся в воду, но еще цепляется за берег лапами корней. Засохшая сосна стоит по пояс в воде. Холмы превратились в острова. Жители заботливо свезли с них лосей. Кувшинки цветут там, где цвели ромашки. Нет-нет, со дна всплывает торфяной массив и блуждает, как пловучий остров. У берега колхозники пашут, и уже не черные грачи, а белые чайки летят за плугом.

Щербаковский гидроузел задерживает много талой воды и уменьшает наводнения: в Ярославле, ниже Щербакова, раньше Волга вздувалась весной метров на десять, а теперь поднимается всего лишь на три-четыре метра. А летние глубины увеличились на метр.

«Попуски» из «Рыбинского моря» стали сказываться до Камского Устья и ниже. Где-нибудь под Ульяновском волна забежала на прибрежный песок, вчера ее там не было. Пароход не царапнул дно на отмели. Знай: за тысячу километров вверх по течению на бетонной плотине был поднят щит. В Щербакове думают об Ульяновске: свидетельство единства страны, живущей одним хозяйством, одной разумной волей.

Эта переделка затронула лишь верховья реки, лишь макушку ветвистого дерева, а уже налилась новой силой Центральная энергосистема, глубокосидящие астраханские речные корабли дошли до Москвы. Нужно было спуститься еще ниже, наложить руку не на верхнее, а на среднее течение Волги, где она и шире и сильнее, и тогда «отдача» была бы еще щедрее, еще весомее. Промышленность росла и все больше требовала энергии, грузы не вмещались в прежние суда…

И лишь кончилась война, у Горького стали строить еще более мощную гидростанцию, чем Щербаковская. Там, у Городца, перед слиянием с Окой, волжский поток примерно равен Днепру у плотины Днепрогэса. Еще миллиарды киловатт-часов энергии, подпор воды к Щербакову, новая западня для весенних вод, увеличение волжских глубин от летних «попусков». Фронт покорения Волги спускался все ниже.

Тут началось и движение с фланга: возводилась гидростанция на Каме в уральских предгорьях. У этой станции своя конструкция, агрегаты устанавливаются в самом теле плотины, устроен шлюз для сплава леса.

Оставалось сделать решающий удар — взнуздать Волгу на самом ее разбеге, на гребне ее могущества, еще ниже по течению, где она, приняв Каму, разливается во всю свою ширь. Тогда проблема реконструкции Волги была бы в основном решена.

И Советская страна не стала долго ждать. Она взялась за это всего лишь через пять лет после окончания войны. Назрела потребность, и скопились силы. Началось сооружение величайших в мире Куйбышевской и Сталинградской гидростанций — по три-четыре Днепрогэса каждая.

Нигде и ничего не строили еще на земле более громадного и более трудного.

Прежде чем протянуть стену плотины в пять километров длиною, прежде чем взгромоздить эту немыслимую тяжесть на мягких грунтах, надо было прощупать каждый шаг. В волжской долине выше Куйбышева топографы исколесили такой маршрут, что, сменяя друг друга, могли бы, пожалуй, дойти от Северного полюса до Южного. Гидрологи для промеров за одну зиму пробили в мертвом волжском льду более сорока тысяч лунок. Геологи пробуравили толщу земли общим счетом в сто километров.

А потом началась циклопическая работа строителей: подвести железнодорожные ветки, навесить над Волгой канатные дороги, разбить поселки, вогнать в дно реки стальной забор, углубиться за ним экскаваторами намного ниже русла, уложить гору бетона, намыть вал земли поперек всей реки и по ее гребню пустить автомобили и поезда, устроить шлюзы и смонтировать агрегаты, ростом каждый с десятиэтажный дом. Пятилетие ни на час не затухающей работы в борьбе с напором течения, с корой зимнего льда, с сочащейся подземной влагой, с рыхлостью или трещиноватостью пород.

Отовсюду пошла помощь. Поступили на стройку автоматические бетонные заводы — они изготовлены в Москве; присланы многоковшовые электрические экскаваторы — они из Киева; гигантские автомобили-самосвалы — они из Минска; турбины — они из Ленинграда…

Плотина у Куйбышева своим правым плечом — бетонным зданием гидростанции — прилегает к зелено-курчавым откосам Жигулей, а валом из земли уходит далеко на луговой берег к бетонному водосливу и к шлюзам. Сталинградский гидроузел посадит бетонную коробку станции и шлюзы посредине, на месте вычерпанного экскаваторами Песчаного острова, а земляная плотина разлетится в стороны — направо примкнет к крутому береговому обрыву, а налево уйдет по низкой пойме.

Куйбышевская и Сталинградская станции будут отдавать электричество почти поровну. Между тем мощность всех турбин Куйбышевской гидростанции — 2,1 миллиона киловатт, а Сталинградской — несколько более 1,7 миллиона. Это значит, что верхняя, Куйбышевская запруда поможет распределить сток Волги еще более равномерно по времени — и сталинградские турбины с меньшей общей мощностью будут давать относительно больше энергии. Эффект Сталинградской гидростанции предрешен существованием других волжских станций.

Вся дореволюционная Россия и за десять лет не произвела бы столько электрической энергии, сколько будут давать эти две станции вместе за год.

В Поволжье на дешевой энергии поднимутся и электрометаллургия, и химическая переработка нефти, и машиностроение, и производство предметов народного потребления, по железным дорогам пойдут электровозы, поля увидят электротракторы и электрокомбайны. А в будущем электричество поднимет волжскую воду в оросительные каналы сухого Заволжья и Прикаспия. Но Волга окажется таким богатым источником энергии, что хозяйство Поволжья при всем его развитии одно поглотить ее не сможет. И отдаст ток на сторону.

Кто же из соседей Поволжья в нем нуждается больше всего? Конечно, Центр с ядром советской промышленности, с россыпью многолюдных городов. Он все растет — и жадно впитывает энергию Волги.

Электричество Иванькова, и Углича, и Щербакова — всех этих ступенек волжской энергетической лестницы — вливается в Центральную энергосистему. На нее же будет работать и Горьковская гидростанция. Приплюсовываются к Центральной энергосистеме щедрой поддержкой и Куйбышев, а затем и Сталинград. Это кольцо электрического тока будет самым крупным в мире. Соединившись с южным кольцом Донбасс — Ростов — Днепрогэс, оно станет единой высоковольтной сетью середины Европейской части СССР, основой для создания единой энергетической сети всей страны. Останется в будущем присоединить к ней Ленинград, Белоруссию, Кавказ и Урал, а за Уралом потянется и Кузбасс, а там со временем и Енисей с Ангарой… Вот что обещают нам две новые станции на Волге.

Первый шаг — дотянуть до Москвы электроэнергию от Куйбышева и Сталинграда. Тысяча километров, длина небывалая! Чтобы ток совершил такой скачок, его напряжение нужно поднять до 400 тысяч вольт — почти вдвое против наивысшего из существующих сейчас. Нужно построить мачты высотою почти в тридцать метров. И на каждую мачту повесить три тонны изоляторов.

Плотины подопрут Волгу, вытянутся на сотни километров новые «моря», размером зеркала догонят и перегонят «Рыбинское море». Площадка старою Ставрополя, увезенного на возвышенность, уйдет под воду, Саратов окажется на берегу широкого озера, Волга подойдет к домам Казани, которые сейчас в пяти километрах от реки. Озираясь на маяки, суда с глубоким килем выйдут навстречу высокой волне. Они пойдут, полные грузов, напрямик над затопленными лугами. И сильные ледоколы уже ранней весной, а может быть и зимой, будут расчищать им дорогу. Ценные породы рыб будут поселены в этих новых озерах, а для тех пород, что поднимались по Волге метать икру в верховьях рек, устраиваются искусственные нерестилища ниже плотин.

Электрические гиганты Куйбышева и Сталинграда — решающий шаг в овладении Волгой. Решающий, но еще не окончательный. Чтобы взять у Волги всю ее силу, надо заполнить в цепи недостающие звенья: например, между Куйбышевом и Горьким построить гидростанцию в Чебоксарах. Тогда-то ступеньки водной лестницы сольются, нижний подпор достигнет соседнего верхнего подпора, и река в старом понимании исчезнет — превратится в вереницу озер с медленным течением и без весенних разливов.

Строительство Чебоксарской гидростанции на Волге, как и Боткинской на Каме, уже началось.

Еще вчера мы говорили: «проблема реконструкции Волги…» Сегодня — какая же это «проблема»?

Конечно, не все еще в этом сложнейшем деле изучено, но главное уже предрешено. Остается довести дело до конца.

На карте мира самая большая река Европы наглядным уроком для всех стран и народов из тоненькой змейки превращается в синее ожерелье озер. Пожалуй, эту поправку советских людей к физической географии земного шара можно было бы увидеть и с другой планеты.

На реке можно построить целую цепочку гидростанций. Течение преграждают ступеньками плотин: вода гасит свою стремительность на турбинах верхней ступеньки, вырывается на свободу, с новой силой мчится вниз, снова перехватывается, снова дает разбег, и снова турбины ее ловят.

Такой каскад и создается на Волге. Будет каскад на могучей Ангаре. Есть каскад на Вуоксе, текущей по Карельскому перешейку. Продет через турбины почти десятка гидростанций горный поток Большой Алма-атинки. На Чирчике и его рукавах под Ташкентом сейчас уже целое гнездо гидростанций.

Создан каскад и на Севане.

Озеро Севан лежит в запруде из окаменевшей лавы на высоте почти в два километра над уровнем океана. Это одно из самых больших высокогорных озер земного шара: полторы тысячи квадратных километров.

Севан был водонапорной башней на замке, чашей, вознесенной над страной, жаждущей влаги. Воду он едва цедил: из Севана вытекает единственная река Раздан (Зангу), и озеро за год из своих постоянных 58 500 миллионов кубометров отдавало через сток Раздана только 50 миллионов.

Спустить часть озера на иссохшие поля предлагали еще до революции. Но царь ответил: «Наполнить флягу моего солдата в области Армянской и так воды хватит».

Спуск Севана начался лишь недавно.

Перед этим Севан изучили: глубины на озере пришлось промерить шестьдесят тысяч раз.

Вода Севана мчится вниз обогатившимся Разданом. И мчится с постоянной силой — сток Раздана зарегулирован озером, как сток Ангары из Байкала.

Севанская вода входит в открытые устья каналов и орошает пустовавшие земли. Виноградники, сады и поля хлопка, напоенные влагой Севана, тянутся к предгорьям Алагеза. Постепенно обнажается и будет возделана часть озерного дна.

Но этого мало. Прежде чем впасть в Араке, Раздан пробегает полтораста километров и на этом протяжении падает на целый километр. И на Раздан, на этот пологий «водопад», будет нанизано несколько гидростанций. Вода польется от станции к станции по открытому руслу, по деривационным каналам, по тоннелям. Армения получит не только десятки тысяч гектаров новых садов и полей, но и много электрической энергии — больше, чем дает Днепрогэс. По энергетической ценности кубометр севанской воды равен двум килограммам донецкого угля.

Из крупных станций каскада уже работают Озерная, Гюмушская и Канакерская.

Дешевая, обильная электроэнергия Севанского каскада преобразит все хозяйство Армении. И уже преобразила: Ереван стал центром энергоемких производств. А когда каскад станет работать в полную мощность, индустрия Армении увидит еще больший расцвет.

Задача заключается в том, чтобы воду Севана тратить разумно и бережно.

Озеро медленно сливают через тоннель, прорытый у истоков Раздана, как драгоценную влагу из кувшина через носочек. Там-то, возле истока Раздана, и построена гидростанция Озерная. Ее подземные турбины — кран Севана: прежде чем вылиться из тоннеля в речное русло, вода проходит через них. Кран открывают и закрывают, когда нужно.

Озеро уже опустилось на несколько метров: у крутых берегов над синей плоскостью видна белая каемка, у пологих — наружу вышло дно. За полвека Севан опустится на полсотню метров.

А дальше? А дальше перестанет опускаться.

И турбины каскада остановятся? Нет, они смогут работать.

Но где же возьмут они воду? В том же Севане.

В решении этого противоречия и заключается все дело.

Севан — не только водонапорная башня. Это еще и выпарочный котел. 50 миллионов кубометров воды озеро ежегодно отдавало через Раздан и 60 миллионов теряло на фильтрацию. А получало оно за год из туч и речек 1 320 миллионов. Куда же пропадала разница в 1 210 миллионов? Куда Севан девал 12 кубометров из каждых 13? Куда исчезала эта масса воды?

Она испарялась под лучами горячего кавказского солнца. Подхватывалась ветрами и уносилась прочь.

Надо было сократить испарение, отнять воду у природы. Убереги на Севане от испарения один процент влаги — и оросишь более тысячи гектаров плодородной земли. А тысяча политых гектаров в Армении — это 10 000 тонн винограда, или 1 500 тонн хлопка, или 10 000 000 банок фруктовых консервов.

Ложе Севана таково, что отделаться от излишнего испарения можно.

Озеро состоит из двух частей, соединенных проливом: обширной, но мелкой, и сравнительно небольшой, но глубокой. На обширную мелкую часть и приходится основное испарение. Вот эта обширная, но мелкая часть Севана теперь и выливается. За полвека она исчезнет.

Когда мы хотим, чтобы чай побольше отдал пара и остыл, мы наливаем его из глубокого узкого стакана в широкое мелкое блюдце. У Севана блюдце отнимут. Оставят стакан.

Приток воды в озеро от рек и дождей будет лишь немногим меньше, чем был. А испарение вслед за уменьшением зеркала постепенно сокращается. Оно сократится в шесть раз. Но настанет момент, когда за счет сокращения испарения сэкономится столько воды, что, несмотря на усиленный сток по Раздану, зеркало озера перестанет уменьшаться. Расход сравняется с приходом.

Познавая законы природы, человек поправляет ее. Сокращением озера он создает, в сущности, новую мощную реку.

Не нужно жалеть утраченной красоты высокогорного озера: красота не утратится. Исчезнет лишь часть Севана, далекая от дороги. А тот Севан, которым мы привыкли любоваться с шоссе Ереван — Кировакан, сохранится. Путник и через полвека восхитится, встретив в горах каменную чашу с лазоревой водой.

Без обилия энергии страна не может быть сильной. Не может быть сильной страна и без собственных машин.

Без собственных машин не будет товаров в магазине: ситец ткут на станках, ботинки шьют на обувных машинах, масло сбивают в сепараторах. Но нам надо не только ткать ситец и шить обувь, но и выпускать автомобили, тракторы, паровозы, самолеты, без них страна не может жить. Мало производить и автомобили — надо делать оборудование, с помощью которого их производят. Перфоратором рабочий добудет руду, в домне выплавит чугун, а в мартене — сталь, на блюминге и других станах получит прокат, прокат обратит в станки, с помощью станков создаст автомобиль…

Машины нужны и полям и фабрикам. Без них немыслимы ни современный транспорт, ни современная армия.

В царской России две трети оборудования ввозилось из-за границы. Сооружение фабрик обычно сводилось к возведению стен и сборке купленных за границей станков. Люберцы монтировали из чужих деталей жатки и косилки, Подольск — швейные машины…

Да и такое машиностроение ограничивалось Центром, балтийским берегом и отчасти Украиной.

Восток оставался не только страной без машиностроения, но, в сущности, и страной без машин.

Превратить СССР из страны, ввозящей оборудование, в страну, производящую оборудование, — такую задачу поставила Коммунистическая партия, поднимая наш народ на подвиг индустриализации.

Советский народ в трудах, в борьбе решил эту задачу.

Вся крупная промышленность по объему продукции выросла у нас к началу Великой Отечественной войны, как уже говорилось, почти в 12 раз. А машиностроение — в 54 раза. Это значит, что оно росло намного быстрее, чем промышленность в целом.

Советское машиностроение заняло первое место в Европе, некоторые его отрасли — первое в мире.

Рабочий в капиталистической стране боится машины: появилось новое изобретение — жди, тебя уволят, будешь безработным. И крестьянин перед машиной трепещет: пустил богатый землевладелец тракторы на поля, снизил цены при продаже урожая, отбил покупателя — заколачивай мелкий фермер свой домишко, отдавай землю за бесценок и ищи работы, где придется. В США в применении к безработным и бездомным фермерам существует даже особый термин — «вытракторенные».

А наши люди не боятся машины, любят ее. Безработицы нет, рост продукции не страшит, а радует. Нигде так охотно не применяются машины, как в Советском Союзе, — они у нас не только сберегают труд, но и облегчают его.

Ни в одной из самых развитых капиталистических стран машиностроение не занимает в народном хозяйстве такого большого места, как у нас: около 40 процентов всей продукции крупной промышленности. И этот факт, может быть, сильнее многих других говорит нам: да, Русь уже не та! Государство сохи и телеги стало государством машин.

Страна создала собственное машиностроение, и оно стало залогом ее экономической независимости.

Свои, советские автомобили заполнили улицы наших городов, оживили дороги, проникли в деревню. Работа темно-зеленых грузовиков, глянцевито-цветных легковых машин стала неотъемлемой частью жизни наших заводов, учреждений, колхозов. За короткий срок автомобиль прочно вошел в наш хозяйственный быт. Мы к этому привыкли, а ведь это переворот в экономике страны, в культуре.

Свои, советские тракторы и комбайны вышли на поля. Уже не сила лошади, а сила мотора обрабатывает землю и убирает урожай. Новую, колхозную жизнь увидела деревня вместе с новой сельскохозяйственной техникой.

Свои, советские самолеты поднялись над страной, чтобы сократить ее расстояния, сблизить ее города, обезопасить границы. СССР стал страной передовой авиатехники. Народ выдвинул искусных конструкторов и летчиков.

В технической культуре народа произошел переворот. Он стоил тяжелых усилий, терпеливой выучки, упорного труда.

Свои, советские станки ткут у нас ткани, шьют обувь, выделывают детали машин.

Еще и до войны было у нас много автомобилей, тракторов, станков. Но приглядитесь сейчас к машинам на магистралях, на заводах, в небе, на полях: ведь большей частью это новые машины, новые марки. «Победа» и «ЗИМ», дизельный трактор, самоходный комбайн, телевизор, карусельный станок, обрабатывающий «деталь» размером в тринадцать метров… После войны список выпускаемых машин сильно обновлен.

Советское машиностроение быстро растет, растет на новой технической основе. К началу пятой пятилетки оно по размеру продукции превысило довоенный уровень более чем вдвое. За пятую пятилетку увеличит продукцию тоже более чем вдвое.

Скоро мы решим важную задачу — завершим в основном механизацию тяжелых и трудоемких работ в промышленности и строительстве, завершим механизацию основных полевых работ в колхозах.

Страна научилась не только управлять машиной, но и делать любые машины, сколь угодно сложные. Шагающие экскаваторы и пловучие землесосы, заменяющие несколько тысяч рабочих каждый. Электронные микроскопы, увеличивающие в сто тысяч раз. Радиолокаторы, издалека нащупывающие любой самолет. Реактивные самолеты, в полете обгоняющие звук. Автоматические линии из нескольких станков, где 228 шпинделей с 536 инструментами сами сверлят, режут, измеряют металл и каждые две минуты выдают блок автомобильного мотора — человек лишь следит у пульта с сигнальными лампочками.

Автоматизация все глубже проникает в производство. А ведь это — одна из важнейших сторон технического прогресса в промышленности.

В четвертей пятилетке был создан у нас первый автоматический завод. Он изготовляет алюминиевые поршни для мотора грузовых автомобилей. Там все автоматизировано, начиная с подачи сырья в электропечи и кончая упаковкой.

Почти полностью автоматизировано управление работой домен и мартенов. Многие прокатные станы тоже работают «сами». Гидростанции Узбекистана давно уже автоматизированы и управляются на расстоянии — телемеханически. Успешно решается задача полной автоматизации районных гидростанций.

Чтобы ввести автоматизацию, изобретаются самые хитроумные приборы.

Но это еще не все, что нам нужно. Многих машин недостает, не все машины совершенны.

Страна идет вперед. Должно непрерывно развиваться и наше машиностроение.

Все годы машиностроение росло, меняя свою географию. Оно сдвигалось на восток, хотя сдвиг этот все еще недостаточен.

Рост советского машиностроения начался с Центра. В первой пятилетке только здесь были нужные кадры. На ленинградском «Красном путиловце», на московском «Динамо», на горьковском «Красном Сормове» люди уже имели дело с металлом, с машинами. Здесь были заводы хотя и не очень большие на наш сегодняшний масштаб, но для начала все же достаточно вооруженные станками, инструментами, двигателями. Их окружали подсобные заводы.

Здесь и завязали бой. «Красный путиловец» стал учиться делать тракторы. На московском «АМО» уже не только ремонтировали заграничные автомобили, но и начали создавать свои собственные. В Сормове приступили к производству новых дизелей. Коломенский завод увеличивал мощность паровозов.

А рядом со старыми заводами росли стены новых. За год на пустырях «Сукина болота» была построена первая очередь московского «Шарикоподшипника». В Горьком у деревни Монастырка за полтора года вырос один из самых больших в мире автомобильных заводов.

Да и сами старые заводы превращались в новые. Маленький «АМО» стал гигантом «ЗИСом». Нацело изменился завод «Динамо». «Красный путиловец» превратился в огромный завод имени Кирова. Ярославские авторемонтные мастерские преобразились в завод большегрузных автомобилей «ЯЗ». Поднимались бастионы передовой технической культуры.

Не только росли старые машиностроительные центры — создавались и новые. Назревал важный сдвиг в экономической географии страны: корпуса машиностроительных заводов воздвигались на отсталой окраине. Заводы Центра, наладившие выработку сложных машин, передавали свой опыт массового производства этим новым, отдаленным заводам. И страна узнала тракторы Поволжья и Урала, сельскохозяйственные машины Северного Кавказа и Средней Азии, станки и паровозы Сибири.

Заводы размещали продуманно. Тракторные — в зерновой полосе, а также поближе к источникам металла: Харьков, Сталинград, Челябинск. Заводы тяжелого машиностроения — в районах черной металлургии, где сразу был и поставщик и потребитель: один завод сел в Донбассе — Ново-Краматорский, другой на Урале — Уралмаш. Вагоностроительные — там, где легко сочетать лес и металл, — скажем, в Нижнем Тагиле. Заводы машин для хлопковых полей — в Узбекистане, крае хлопководства. Заводы драг — на подступах к золотоносной тайге: в Красноярске, Иркутске… Комплексность хозяйства увеличивалась, перевозки машин сокращались.

Города меняли облик. Старый торгово-ремесленный Харьков стал городом квалифицированных мастеров, инженеров, ученых. Челябинск из тихого провинциального городка превратился в крупнейший индустриальный центр: ни один тракторный завод мира не сравнится с Челябинским. Индустриальный облик приобрел Ростов: Ростсельмаш стал выпускать больше сельскохозяйственных машин, чем выпускала вся царская Россия.

В аграрном Поволжье на старом Урале, в далекой Сибири выросла первоклассная промышленность, сложились рабочие кадры, новая, индустриальная культура. Какое это имело значение — показала война.

Центр оказался в зоне сражений. Питать фронт оружием пало на долю индустрии Советского Востока. И он своей производственной культурой не только сравнялся с Западной Европой, но и превзошел ее.

Невиданному взлету индустриальной мощи Востока в годы войны, конечно, немало помогла эвакуация индустрии и рабочих из Центра. Но перебазирование промышленности не могло бы удаться, если бы уже ранее на Востоке не была выкована новая индустрия, новая культура труда.

На вершине этого взлета был Урал. В годы войны он не только строил танки, — он оборудовал их всем своим: своими моторами, своими подшипниками, своей резиной, своей электропроводкой, своей радиоаппаратурой, своими изделиями из пластмасс. Он производил свои станки: токарные, револьверные, сверлильные, расточные, шлифовальные, агрегатные, автоматические и всякие иные, а станки — это «сердцевина машиностроения», как говорил Орджоникидзе. Машиностроение проникло во все уголки Урала. Менялись и росли заводы: Уралмаш за войну увеличил производство в семь раз. Менялись и росли города: еще недавно железорудный и металлургический Нижний Тагил стал прежде всего городом машин.

Бывало в России с человеком, закутанным в шубу и обремененным припасами на далекий путь, шутили: «Собрался, как в Ирбит на ярмарку». Этот торговый городок северного Зауралья казался воплощением заброшенности, глухим захолустьем. Сейчас Ирбит — промышленный город, известный своими мотоциклами, автоприцепами.

Штрих Урала военных лет: в Свердловске возник турбинный завод; еще не было закончено строительство, а он уже давал продукцию: страна не могла ждать — это был у нас тогда единственный источник турбин. И рабочих и инженеров не хватало. Не хватало многого. Завод жил в непрерывном напряжении. Но свою задачу он выполнил. Лучшие турбостроительные заводы в мирное время осваивали за год не более одной турбины нового типа, — за один военный год на этом заводе освоили четыре типа турбин.

Урал совершенствовал технику: литье под давлением, штамповка вместо ковки, автоматическая сварка, закалка токами высокой частоты. На Урале выдвигались новые люди, герои труда, революционеры производства: бригадир сварщиков Егор Агарков, бурщик Илларион Янкин, фрезеровщик Дмитрий Босый. С дней войны мы помним имена этих героев труда так же, как имена героев-воинов.

Сейчас, в послевоенное время, Урал по размаху машиностроительной промышленности, по уровню ее культуры, пожалуй, мало в чем уступит Центру. Турбинный завод, только недавно родившийся, производит паровые турбины, идущие в Москву. В Челябинске создан часовой завод, который первым стал собирать часы на конвейере. Уралмаш строит небывалые землеройные машины: экскаваторы, выпущенные заводом за последние пять лет, заменяют труд полутора миллионов землекопов. Кроме всем известного Уралмаша, появился новый — Южуралмаш.

Культура экономических районов в значительной степени измеряется культурой их жителей, высота промышленного развития — совершенством мастерства. Тут Центр стоит на первом месте, но уже никто не удивляется, когда его в чем-нибудь догоняет или даже перегоняет бывшая «окраина». Московский токарь Павел Быков довел резанье металла до, казалось бы, немыслимой скорости — свыше 3 тысяч метров в минуту — и выполнил за четвертую пятилетку 22 годовые нормы. Но уральцы не отстали: свердловский зуборез Виктор Пономарев разработал такие методы работы на станке, что выполнил за то же время не 22, а 30 норм. Токарь Василий Колесов со Средней Волги придумал новую форму резца и, давая пример всем токарям страны, повысил производительность труда на станке в десять с лишним раз.

На Советском Востоке сейчас не только много металла, но и много уменья. Об этом говорят трудовые подвиги, о которых мы узнаем ежедневно.

И в Центре и на Востоке — везде в труде советских людей сливаются энтузиазм и мастерство.

Машиностроение развивается у нас во всех областях и республиках. Это самый знаменательный сдвиг в экономической географии страны, ибо он свидетельствует о небывалом подъеме производственной культуры народа.

Взглянем для примера на далекие сибирские реки. В Тюмени на Туре — речное судостроение.

В Омске на Иртыше — производство машин для сельского хозяйства и радио. Новосибирск на Оби с его станками и различными машинами — один из крупнейших индустриальных центров Советского Союза. На Томи, притоке Оби, вырабатываются: в Томске подшипники, электрические лампы, в Кемерове зерносушилки «Кузбасс». Красноярск на Енисее дает множество разных машин, включая продукцию Сибтяжмаша. У берегов Ангары изготовляются изоляторы, выдерживающие напряжение во много тысяч вольт. Улан-Удэ на Селенге выпускает паровозы… Недавно новые мощные паровозы были созданы на заводах в Улан-Удэ, Ворошиловграде и Коломне, и сравнительные испытания показали, что лучший паровоз из трех построен именно на этом далеком сибирском Улан-Удинском заводе.

Теперь посмотрим в другую сторону, на запад, где еще недавно дымились развалины, и там увидим рост культуры производства, подъем мастерства.

Разоренная гитлеровцами Белоруссия только недавно отстроилась. Что же там производят? Многое, включая тракторы, автомобили, мотоциклы, велосипеды, швейные машины, станки, радиоприемники.

В Донбассе, который был недавно разорен, не только восстановлены прежние машиностроительные заводы, но и построены новые.

Разрушенный чуть не до основания Харьковский турбогенераторный завод давно возродился и изготовляет сильные турбины. На месте руин и развалин построен, в сущности, новый Харьковский тракторный завод, его продукция превзошла довоенную. В полусгоревшем Воронеже, сейчас восстановленном, делают экскаваторы и многие другие машины. Ново-Краматорский завод в Донбассе построил блюминг для металлургов Грузии. На «Запорожстали» в 1948 году была пущена первая в СССР цельносварная домка. Киев выпускает фотоаппараты, мотоциклы. Турбины на крупнейшие гидростанции снова идут из Ленинграда. Калининград производит сорокатонные саморазгружающиеся вагоны — состав пустеет за три, четыре, пять минут. Рига дает вагоны для электропоездов, Вильнюс — сложные станки, Новочеркасск — электровозы. Вернулся в строй и Ростсельмаш. Он производит больше комбайнов, чем до войны. Впервые в истории машиностроения стал выпускать он комбайны для уборки кукурузы.

И возродить эти заводы помогли районы, которые сами еще недавно терпели нужду. Свыше 70 заводов Ленинграда участвовало в техническом оснащении Донбасса. На восстановление «Запорожстали» работали 57 предприятий. Еще громила Советская Армия на Украине фашистские армии, а на ленинградском заводе «Электросила», который был тогда в пяти километрах от фронта, уже строились для Кадиевки и Днепропетровска генераторы. В городе Сталино в турбинном зале металлургического завода висит мемориальная доска: «Турбогенератор в 5 000 киловатт сделан в Ленинграде в период блокады…»

Машиностроение размещается по всей стране. Автомобильные заводы построены, например, в нескольких районах — не только в Центре, но и на Волге, на Урале, в Закавказье, в Белоруссии.

Нам ведь не нужно создавать «акционерные общества по уничтожению автомобилей», как это было во время кризиса в Америке.

Мы заинтересованы в том, чтобы во всех наших областях и республиках развивалось машиностроение — высшая отрасль индустрии. Эта политика как раз противоположна политике правительства дореволюционной России. Оберегая экономическое и политическое господство буржуазии Центра, царские власти не давали подняться обрабатывающей промышленности Сибири, Средней Азии, Кавказа.

Так же поступают и империалисты Запада. Им нужно во что бы то ни стало сохранить господство метрополий. Они готовы пойти на что угодно, чтобы задержать рост машиностроения в колониальных и зависимых странах.

В восемнадцатом веке зубр британского империализма лорд Чатам заявил: «гвоздя не позволю сделать в колониях»… С тех пор многое изменилось, но смысл дела остался прежним. Сейчас Соединенные Штаты, например, вывозят много автомобилей и машин в Латинскую Америку: ее промышленность не может выдержать конкуренции и чахнет.

Капиталистический мир хочет, чтобы у стран-хозяев были страны-слуги.

Два века назад Россия снабжала металлом европейские страны, включая Англию; металл с Урала считался первоклассным, не хуже шведского. Но не помогла стране былая слава. Перед революцией много металла шло из-за границы. Ввозили не только медь, олово, свинец или цинк. Даже чугун и сталь приходилось подкупать.

Русские ученые — Павел Аносов, Дмитрий Чернов, Михаил Павлов и другие — заложили научные основы металлургии. Но металлургическая промышленность дореволюционной России отставала от американской и германской.

Без машин не могла жить Советская страна. А чтобы делать машины, был нужен металл. И мы создали свою крупную, передовую металлургию, черную и цветную.

Целиком перестроены старые металлургические заводы и созданы новые. Советский Союз не зависит от заграницы ни по чугуну, ни по стали, ни по цветным и редким металлам.

Механизированные домны и мартены, с наивысшим коэффициентом использования. Электропечи новых конструкций. Связанная с коксованием угля азотная химия. Сильные автоматизированные блюминги… Блюминги, слябинги перестали быть диковинкой — советская черная металлургия по оборудованию и культуре производства может показать пример металлургии любого государства.

Перед Великой Отечественной войной наша страна выплавляла в четыре с половиной раза больше стали, чем перед первой мировой войной. И это была не только рядовая сталь, а еще и специальная, особо прочная — нержавеющая, быстрорежущая, теплоустойчивая, кислотоупорная… А к началу пятой пятилетки довоенный уровень производства стали был превышен на 49 процентов — больше, чем намечалось по плану. За пятую пятилетку выплавка стали должна увеличиться по плану еще на 62 процента. Потребность страны в металле быстро растет, подгоняет металлургов, заставляет их лучше работать. У нас построены и строятся металлургические заводы-гиганты. А вместе с тем по директивам XIX съезда партии создаются и небольшие металлургические заводы местной промышленности. Они увеличат поток предметов народного потребления.

СССР производит теперь примерно столько же стали, сколько Англия, Франция, Бельгия и Швеция, вместе взятые. 1953 год дал стали 38 миллионов тонн. Осуществляется мечта Менделеева, который предсказывал «новую главу русской стали — не для мечей, а для зубил, резцов и сверл».

Техника на металлургических заводах непрерывно повышается: скоростные плавки, автоматизация, кислородное дутье.

Страна стала на прочные стальные устои. Расчетливо выбрано место, где они водружены.

География металла была столь же неравномерна, как география угля, нефти и машин. Полтора десятка металлургических заводов толпились в Донбассе, Приднепровье, Приазовье. Этот металлургический Юг давал почти три четверти всего российского чугуна.

Скованный крепостническими пережитками, Урал отставал от позже развившегося капиталистического Юга. Он насчитывал около сотни металлургических заводов, но производили они лишь пятую часть чугуна России. Старые, маленькие домны на холодном дутье, на угле из дерева, ни на шаг от речной плотины, иной раз — в стороне от железной дороги. Урал давал и рельсы, но больше проволоку, кровельное железо да гвозди.

Заводы Центра — в Туле, Липецке и у Выксы на Оке — были совсем мелкие. Мало металла выплавляли и металлургические цехи при заводах Москвы и Петербурга. Кавказ, Средняя Азия, Дальний Восток привозили металл издалека либо обходились почти вовсе без металла. В годы пятилеток мартены Центра начали производить много качественной стали для машин. Там появились и новые заводы, с новой техникой — например, «Электросталь».

Обновился и металлургический Юг. Его старые заводы обросли новыми домнами, новыми коксохимическими цехами и новыми мартенами. А несколько заводов было построено заново — в их числе гиганты «Запорожсталь» и «Азовсталь».

Юг рос так быстро, как никогда не рос он раньше. Но потребность в металле росла еще быстрей. Говоря об украинской угольно-металлургической базе, Сталин еще на XVI съезде партии отметил:

«Новое в развитии нашего народного хозяйства состоит, между прочим, в том, что эта база уже стала для нас недостаточной. Новое состоит в том, чтобы, всемерно развивая эту базу и в дальнейшем, начать вместе с тем немедленно создавать вторую угольно-металлургическую базу. Этой базой должен быть Урало-Кузнецкий комбинат, соединение кузнецкого коксующегося угля с уральской рудой».

И по воле партии на отсталом Востоке в короткий срок был создан новый огромный индустриальный массив — Урало-Кузнецкий комбинат, УКК. Вторая угольно-металлургическая база стала опорой индустриального подъема всего Советского Востока.

Коромысло в две с лишним тысячи километров. Сотни вагонов, соединенных в составы. Обращение маршрутов по твердому графику… С высокой скоростью, один за другим, мчат поезда уголь из Сибири на Урал и железную руду с Урала в Сибирь. Саморазгружающиеся хопперы меняют руду на уголь в Кузбассе, уголь на руду в Магнитогорске. На полюсах этого пути, на новых заводах, из сибирского угля и из уральской руды производят чугун, сталь, прокат.

Металлургическое сырье перевозится по железной дороге на большое расстояние. На Юге от железорудного Кривого Рога до угольного Донбасса 450–500 километров, а от Магнитогорска до Сталинска в Кузбассе по Сибирской магистрали — 2 383. Но магнитогорская руда богата металлом и, главное, дешева: ее берут не в шахтах, а с поверхности земли. Уголь Кузбасса дает превосходный чистый кокс и тоже дешев; шахты, где его добывают, механизированы в высшей степени. Такое сырье оправдывает расходы по далекой перевозке.

Вредители, всеми силами мешавшие создавать Урало-Кузнецкий комбинат, старались доказать, что его металл будет слишком дорог. А он оказался дешевле, чем металл Юга. Украинский металл теперь не нужно возить на Восток — одна эта экономия транспорта давно окупила стоимость металлургических заводов УКК.

Только при плановом, социалистическом производстве можно создать такое сложное, широко раскинувшееся хозяйство. Не будь советской власти, не было бы и Урало-Кузнецкого комбината, не было бы прочной стальной опоры у России.

Уральский полюс комбината — это Магнитогорск, Нижний Тагил и Челябинск.

Руду горы Магнитной раньше возили в телегах за уральские хребты на небольшой Белорецкий заводик. Теперь у подножья горы — свой громадный комбинат. Он один давно уже перекрыл весь прежний металлургический Урал.

Экскаваторы гребут красновато-бурую руду, электровозы быстро увозят ее к обогатительным фабрикам, к гигантским дробильням, потом руда идет в доменный цех, автоматические тележки возносят ее к жерлу гигантских домен. Сквозь стеклянный «глазок» можно видеть, как внутри клокочет огненная масса. В урочный час пробивают летку — и жидкий чугун слепящей струей стекает в ковши-вагоны; и те везут его к мартенам, не давая остыть. Раскаленные стальные болванки втягиваются вальцами блюмингов. Прокатные станы утюжат их, жмут, расплющивают, превращают в балки и листы. Из длинных печей с узкими ячейками движки выталкивают жаркий «коксовый пирог», выпеченный из кузнецкого и карагандинского угля. А неподалеку от домен и заводских корпусов дымит теплоэлектроцентраль.

В Нижнем Тагиле завод начал создаваться еще до войны. А в Челябинске к стройке приступили в военные дни. Металлургический гигант возводили по эскизному проекту: детального технического проекта было некогда ждать. Начали в январе 1942 года, а уже в начале 1943 года получили первую сталь. Это не обычная, а качественная сталь: завод работает на руде Бакала, ее считают по чистоте чуть ли не лучшей во всем мире.

На Урале есть и особо чистые железные руды вроде бакальской, а есть и такие, где от природы добавлена именно та примесь хрома и никеля, которую придают стали искусственно, чтобы она была более прочной, более упругой, нержавеющей. Такая руда сейчас на новом комбинате Южного Урала тоже превращается в металл.

На Южном Урале мало лесов. А старые уральские заводы, работавшие только на древесном угле, могли существовать лишь возле лесных дач. Им нельзя было выйти из лесной полосы, хотя на Урале и в безлесных южных районах залегают ценнейшие руды. Теперь эта скованность уральской металлургии разрушена: уголь Кузбасса и Караганды равно поднял к жизни руды и лесных и безлесных районов.

Но уральский древесный уголь не отвергнут. Дорогой, но лишенный серы, он выплавляет лучшую, незаменимую сталь. На нем продолжают работать заводы в Саше, Аше, Златоусте.

Сибирский полюс Урало-Кузнецкого комбината — Сталинск в Кузбассе. В Магнитогорске первая домна была задута в январе 1932 года, а здесь — в апреле. Это такой же завод, как и Магнитогорский, но несколько меньших масштабов — его младший брат.

Вот сила превращений. Мало того, что Сибирь, когда-то глухая, таежная Сибирь, производит свой металл. Она плавит сталь даже для столицы. Кузнецкая сталь пошла на рельсы для Московского метро. Не раз Кузнецкий комбинат получал звание лучшего металлургического предприятия страны.

От этого сибирского завода до линии фронта пролегали четыре тысячи километров. Но он воевал. И, как сражавшаяся и выигравшая сражение часть, среди других орденов получил орден Кутузова.

Урало-Кузбасс — не только район черного металла. В его пределах есть заводы, которые плавят и цветные металлы. Из металла строятся машины. Костяк тяжелой индустрии обрастает индустрией легкой, пищевой.

Весь этот новый промышленный комплекс вырастает по плану. Ему чужда та однобокость в развитии, которой страдала при капитализме украинская угольно-металлургическая база, знавшая лишь зачатки машиностроения и химии. В пределах Урало-Кузбасса, как и на нынешней Украине, растет гармоничное стройное хозяйство.

Урало-Кузбасс был великой победой плановой советской экономики: индустриальная мощь страны сильно выросла, а дальние перевозки руды и угля себя оправдали целиком. Оправдали, это так. Но все же ведь лучше не возить, чем возить. Нельзя ли внести поправки к этим дальним перевозкам?

Комбинат Урало-Кузбасса приходилось создавать в то время, когда на рудном Урале было известно мало угля, а в районе угольного Кузбасса — мало железной руды. Нужно было соединить уголь и руду, хотя между ними и лежал долгий путь. Пришлось раскачивать маятник с размахом в тысячи километров: в один конец стал бросать он уголь, а в другой — руду.

Но время идет, и вот теперь контуры Урало-Кузбасеа меняются.

Уралу помогла Караганда, а она вдвое ближе к Уралу, чем Кузбасс. Ее уголь слился с потоком кузнецкого угля и сократил его долю. А тщательные поиски показали, что и на самом Урале больше угля, чем думали. Если на этом угле нельзя плавить чугун, то топить им можно. А из кизеловского угля, если смешать его с кузнецким, получается и кокс. Вдобавок ко всему этому возле Кузбасса — в Горной Шории и в районе Абакана — разведали много железной руды.

И вот в послевоенное время встала задача — сократить привоз кузнецких топливных углей на Урал, а уральской руды — в Кузбасс. На Урале входят в строй все новые и новые шахты местного угля, а в Горной Шории растут разработки железной руды. По новой Южно-Сибирской магистрали получают прямой, короткий ход к Кузбассу и руды Абакана. Металлургия Западной Сибири встает на собственные ноги.

Конечно, на заводы Урала в ближайшие годы все еще будет итти много кузнецкого коксующегося угля. Идет и железная руда Урала в Кузбасс. Южно-Сибирская магистраль спрямила путь между Магнитогорском и Сталинском. И все-таки уже сейчас, сквозь карту сегодняшнего дня, мы видим Урало-Кузбасс в новом свете.

Есть коксующийся уголь почти вдвое ближе от Урала, чем уголь Кузбасса. Но оттуда на Урал нет дорог. Это Печорский бассейн. Его отделяют от уральских заводов тундра, болота, таежные долины, скалистые горы.

Но со временем рельсовый путь с Урала на Печору будет проложен. И наверняка в полосе этой дороги найдутся залежи руд, о которых мы еще не знаем. А пока печорскому коксующемуся углю дается другое название.

Так выросла у нас металлургия Востока. Она производит уже более половины всей стали и всего проката. Но удельный вес и значение южной металлургии еще очень значительны. Разрушенные гитлеровцами заводы Юга быстро возродились и дают сейчас больше металла, чем давали до войны.

Техника и там — самая высокая, вполне современная. На «Запорожстали» один стан прокатывает тонкие стальные листы с необычайной быстротой — двадцать метров в секунду. Полоса металла проносится сквозь машину со скоростью курьерского поезда.

Создаются, становятся более прочными и другие стальные скрепы в стране. Дальний Восток уже варит сталь в Комсомольске. Грузия выплавляет сталь на новом заводе в Рустави. Азербайджан прокатывает трубы на новом заводе в Сумгаите. Производят сталь Узбекистан и Казахстан. В будущем даст чугун и сталь Центру Курская магнитная аномалия. Вырастет металлургия в Восточной Сибири. Во все большее число районных комплексов входит металл.

Стальной каркас страны. Стальные устои… Они создаются общим трудом всех народов Союза.

Украина помогла строить Урало-Кузнецкий комбинат, а он поднял хозяйство казахов, бурят, якутов, хакасов. Русские строители Челябинского металлургического завода прибыли в Грузию, чтобы помочь там плавить металл для Закавказья. Узбекскому заводу в Беговате Магнитогорский завод послал плиты, Гурьевский — изложницы, Кузнецкий — заслонки для мартенов. У первых мартенов Темир-Тау вместе с казахами стояли металлурги Донбасса. Комсомольск на далеком Амуре строили юноши и девушки из Москвы, Баку, Минска, Киева, Ленинграда, Ташкента.

Крепления в стальном каркасе страны становятся все более прочными. Они способны выдержать любую нагрузку.

Изменилась не только география стали, но и география цветных и редких металлов.

Без меди, ковкого и мягкого металла, легко проводящего электрический ток, немыслима современная техника. В годы пятилеток в Советской стране была создана передовая медеплавильная промышленность. Выросли новые медные комбинаты на Урале, обновилась медная промышленность Армении, впервые возникла медная промышленность в Казахстане. Там построен такой гигантский комбинат, как Балхашский. Он создан в пустынной местности, куда не сразу подошла и железная дорога. Но ни бездорожье, ни безводье, ни знойное лето, ни вьюжная зима не испугали строителей. Сейчас на северном берегу Балхаша живет и растет большой город.

Сильно увеличилось производство цинка и свинца. На карте цинковой и свинцовой промышленности выделились Южный Казахстан, Кузбасс, Дальний Восток, Донбасс, Алтай.

Первый крупный алтайский рудник был заложен более двухсот лет назад. Два века русские и иностранные промышленники терзали алтайскую землю. В жажде обогащения они рвали лишь лучшие, легкие куски — погребали под отвалами еще не тронутые руды, портили ценные залежи.

Разрабатывались верхние, насыщенные серебром слои рудных тел. Когда пенки были сняты, добыча серебра упала, и Алтай был заброшен. Только переход к новой технике, к обогащению руд позволил взяться за глубинные слои и добывать уже не только серебро, но также цинк, свинец и другие металлы. Старый Алтай в наши дни снова ожил.

Трудом геологов он подробно изучен. Месторождения здесь исчисляются сотнями. Выросли новые рудники, заводы, города. Вглубь горного Алтая прошла железная дорога, связавшая его с рельсовой сетью Союза. Сила рек дала электричество. Уже обуздан и Иртыш. Энергия Усть-Каменогорской гидростанции несет новую жизнь индустрии Алтая.

Светлый, нержавеющий никель — ценный металл. В России до Октября его не добывали. Сейчас никель у нас свой.

Легкий и прочный алюминий — тело самолетов. И этот металл ввозился из-за границы. В годы пятилеток были созданы большие алюминиевые комбинаты под Ленинградом, на Днепре, на Урале. Во время войны Урал стал производить больше алюминию, чем до войны производил весь Советский Союз. Дала алюминий и Сибирь.

Еще недавно алюминий шел у нас главным образом на нужды тяжелой промышленности. А сейчас мы уже можем обращать много алюминия на выделку товаров народного потребления, предметов обихода. В 1953 году на эти цели было выделено гораздо больше алюминия, чем в 1937 году произвела вся страна.

К стали прибавляют молибден, чтобы сделать ее менее хрупкой, неломкой. В царской России молибден не добывался. Когда во время первой мировой войны он вдруг потребовался, его собирали по геологическим музеям, пускали в ход минералогические образцы. В Советском Союзе создано крупное производство молибдена.

Тугоплавкий вольфрам прибавляют к стали, чтобы сделать ее более твердой. И вольфрам только-только начинали вырабатывать в царской России. Теперь вольфрам у нас свой.

Ванадий, про который сказано: «Не будь ванадия, не было бы и автомобиля». Хром, сопротивляющийся ржавчине. Висмут, легкоплавкий металл с наименьшей теплопроводностью. Индий, который дороже золота. Мягкое олово… Все это теперь у нас есть.

На безбрежных просторах страны шумит море хвои б листьев. Березняки Подмосковья, хвойно-широколиственные рощи Прибалтики, дубравы Орловщины, мачтовые боры Карелии, густые еловые леса на берегах северных рек, нетронутая лиственничная тайга Якутии, могучие кедровники дальневосточного Приморья… У нас треть земли покрыта лесом. Этот лес — треть лесов земного шара.

Лес растет медленно — не видно и не слышно. Но наш лес так велик, что его ежегодный прирост мог бы составить деревянный куб с ребром немногим короче километра. Лишь примерно половину этого огромного прироста мы срубаем.

Русский лес когда-то обогащал спекулянтов лондонского Сити. Получали они его в России чуть не даром. Наши лесорубы под окрик подрядчика валили деревья в лесу, наши сплавщики за ломаный грош гнали их по рекам к морским берегам, а там чужой корабль набивал русской мелкослойной и крепкой древесиной свой жадный трюм.

Леса вдоль рек нашего европейского Севера опустошал иностранный капитал. А на внутренний рынок шла древесина, заготовленная в центральных и западных губерниях: лес вырубали поближе к городам — дешевле перевозка. В лесах на Валдае и в Смоленщине, у великого водораздела, в области максимального стока, рождаются реки Русской равнины, и хищнические лесосеки иссушали тот источник, где реки набирали силу. Но лесопромышленникам не было дела до обмеления рек — лишь бы прибывало в кармане.

Лес — народное богатство, и советская власть его бережет. Закон запрещает или строго ограничивает вырубку лесов в водоохранных зонах. На больших пространствах в Центре, в тех местах, где реки пьют лесную влагу, дерево неприкосновенно. Разумным хозяйствованием мы вносим в природу порядок, полезный стране. Лишние листья в верховьях рек, текущих на засушливый Юг, — это лишние колосья в их низовьях.

Где же берут древесину города и новостройки Центра? На Севере. Там мы повернули поток леса: раньше он почти весь уходил за границу, а теперь пошел внутрь страны. Плотами по рекам, вереницами маршрутов по рельсам — на строительство городов, на опалубку новых заводских корпусов, на крепеж в рудники и шахты.

По северным рекам тянутся длинные хвосты лесосплава. Дойдя до портов в устьях рек, вся эта древесина в прежнее время отправлялась за границу. Теперь те же порты и лесопильные центры направляют большую часть леса на внутреннее потребление. А кроме того, много леса «перехватывается» уже по дороге. На сплавных реках, в местах, где они встречаются с железными дорогами, в годы пятилеток выросли лесопромышленные центры; они забирают лес с воды, пилят его и отправляют на юг, советским городам и заводам. Главный из новых лесопромышленных центров, повертывающих поток северного леса на юг, — это Котлас. Он берет древесину с двух рек — с Вычегды и Северной Двины. Переработав, он отправляет ее двумя железными дорогами — на Вологду и Киров.

Часть леса, и не малая, идет, конечно, и на экспорт, но это совсем не тот экспорт, какой знала царская Россия. В Советской стране государству принадлежит монополия внешней торговли. Иностранные фирмы больше не хозяйничают в русских лесах. Они покупают лишь тот лес, который Советское правительство выделяет для продажи, и по той цене, которую оно считает приемлемой. Валюта, вырученная от продажи леса, не попадает в руки частных предпринимателей, которых у нас нет, — она увеличивает советскую казну. На внешний рынок идет главным образом уже не сырой, необработанный, дешевый лес — стволы, очищенные от сучьев. Новые советские лесозаводы в портах Архангельске, Мезени, Онеге распиливают и обрабатывают древесину, «облагораживают» ее, увеличивают выгоды экспорта. И большая часть леса уходит от наших берегов на мировые рынки уже не на иноземных кораблях, а на советских океанских лесовозах, выстроенных на советских заводах.

Где леса меньше всего, там его больше всего и рубили. Теперь география лесного хозяйства в Европейской части страны изменилась. Центр восстанавливает свои лесные богатства. Центру и Югу древесину шлет Север.

А вместе с тем все больше леса срубают на Востоке.

Старый Урал и раньше занимался заготовкой древесины. Заводчики под корень сводили свои необъятные лесные дачи и тем не только в переносном, но и в прямом смысле рубили сук, на котором сидели. Опустошая окрестности заводов, они при прежнем уральском бездорожье в конце концов оставались без дешевого угля. Застой, в котором пребывала металлургия Урала, усиливался.

В наши дни, когда домны, за малым исключением, работают на коксе, уральская древесина идет на лесокомбинаты, на стройки.

Лесное дело на Урале изменило свой ход. А в Сибири оно, в сущности, впервые было создано. В старые сибирские города шли бревна да дрова. Быстро растущим новым городам, кроме того, требуются заводские изделия: рамы, филенка, фанера… Непрерывно, целыми составами поглощают крепежный лес Кузбасс, Караганда. Поезда с сибирской древесиной идут и в безлесную Среднюю Азию.

В неистощимых сибирских лесах раскинулись обширные лесосеки. Буксирные пароходы тащат по сибирским рекам длинные цепочки плотов. У пересечений рек с железной дорогой построены лесокомбинаты. Выросли новые города, самым своим появлением обязанные росту лесной индустрии: Игарка.

Так же быстро растет и лесопромышленность Дальнего Востока — края, который непрерывно строится. Один из дальневосточных городов отразил этот рост даже своим названием: Лесозаводск.

Лесная промышленность сдвинулась туда, где много леса. Сорок процентов древесины Дают сейчас Север, Сибирь, Дальний Восток — эти места поменялись ролью с серединой Европейской части страны.

Но сдвиг еще недостаточен, и он будет продолжаться. В директивах по пятому пятилетнему плану, принятых XIX съездом Коммунистической партии, сказано: «Осуществить в широких масштабах перебазирование лесозаготовок в многолесные районы, особенно в районы Севера, Урала, Западной Сибири и Карело-Финской ССР, сократив рубки леса в малолесных районах страны».

Сдвиг лесозаготовок на север и восток должны усилить новые железные дороги, уходящие в глубину еще не тронутых лесных массивов европейского Севера и неисчислимо богатой Сибири. Железная дорога на Воркуту уже вскрыла леса Печоры, Южно-Сибирская магистраль выносит для крепления кузбасских шахт пихту Кузнецкого Ала-Тау.

Волго-Дон хоть и не сдвинул с места ни безлесный Юг, ни лесистый Север, но на деле включил камские леса в бассейн Дона и снял потребность Донбасса в древесине Центра.

Изменилось не только размещение лесной промышленности, изменился и ее характер.

Работа в лесу перестает быть сезонной — заготовка идет не только зимой, как было раньше, и ведут ее в основном не временные, а постоянные рабочие. Техника стала иной. Меж пней, как змеи, вьются кабели передвижной электростанции: в лесу работают электрические пилы. Появились пилы и с бензиновым моторчиком. Лес вывозят уже не только лошадьми, но и тракторами, автомобилями, — на лесных просеках урчат моторы. Лесное эхо разносит гудки паровоза — лес идет и по узкоколейкам, забравшимся в глубину тайги. В вагоны лес грузят особыми кранами. На берегу большой реки вяжут плоты не только вручную, но и сплоточной машиной. За четвертую пятилетку техническая оснащенность лесной промышленности усилилась раз в шесть.

Новая техника должна привести и к новой производительности. Представьте себе лесорубов, которые валят деревья в тайге с помощью простой двуручной пилы: сколько нужно времени и труда, чтобы срезать одну вековую сосну? И сравните эту работу с другой: молодой сибирский моторист Носков свалил в тайге электрической пилой 750 деревьев за восемь часов. Целый бор! Чтобы вывезти эту древесину, нужно 50 железнодорожных платформ. Целый поезд!

Еще недавно была слабо механизирована трелевка — самая трудоемкая работа в лесу. Трелевка — это подвоз срубленной древесины с лесосек к лесовозным путям. Тяжелые стволы надо подтащить к ледяной дороге или к узкоколейке по местности, которая утыкана пнями и, может быть, завалена глубоким снегом. На эту работу ставили возчиков с лошадьми, и те затрачивали на нее уйму сил и времени. Но вот теперь на советских заводах сконструированы и изготовляются в массовом масштабе особые трелевочные тракторы. Один такой трактор заменяет 10–15 лошадей. У трактора большая проходимость: он тащит лесины в полуподвешенном состоянии — они касаются земли лишь своими концами. Да и пней в лесу теперь стараются не оставлять, спиливают деревья «заподлицо» с землей. Подтаскивают лес к дороге и сильные электролебедки с помощью тросов. Уже производятся машины, совмещающие сразу подвозку и погрузку древесины.

В лесной промышленности, как и везде у нас, постепенно вводится комплексная механизация. Поток деревьев должен итти без задержки «от пня до склада». Но не все еще звенья работы в лесу механизированы как следует. Много труда отнимает обрубка топором сучьев на сваленном дереве; впрочем, теперь стали производиться электросучкорезки — с ними работа идет втрое быстрей, чем с топором.

Отрубленные ветки, содранная кора обычно так и пропадают в лесу, да и лес засоряют. Нужно не только вывезти ствол, но с помощью лесохимии обратить на пользу все, что от него осталось. Эта задача пока не решена.

Производительность труда в лесу, несмотря на все успехи, еще сравнительно низка, — прежде всего потому, что лесозаготовители берут от богатой техники меньше, чем могли бы.

Заготовленный лес идет на заводы. На заводах его не только пилят. Древесина дает до пяти тысяч видов продукции — от фанеры и спичек до искусственного шелка и этилового спирта, который годен для производства каучука: литр спирта — это пара калош, пятьдесят литров — автомобильная шина.

Почти десятая часть древесины превращается в бумагу. Чем сильнее в России развивался капитализм, тем больше, как это ни нелепо, бумажная промышленность сдвигалась к западным границам — в сторону от леса. Она работала на иностранные деньги и частью на иностранной целлюлозе. Теперь среди еловых лесов в Карелии, на Севере и Урале созданы крупнейшие целлюлозно-бумажные комбинаты. В местах, где чуть ли не единственным орудием производства был топор, появились заводские машины длиною до ста метров и весом до двух тысяч тонн.

Мебельные фабрики тоже были скучены в центральных и западных районах — на потребу буржуазному спросу. Сейчас они, быстро умножаясь, расселяются по всей нашей стране — всюду нужна хорошая фабричная мебель. Вагон удобнее загрузить деревянными деталями, чем пустыми шкафами и громоздкими стульями, поэтому сборка и склейка мебели ведется там, где живет потребитель.

В лесных областях созданы заводы сборных домов. Один из крупнейших вырос в Петрозаводске, на берегу Онежского озера; он выпускает несколько тысяч домов за один год. Эта новая отрасль промышленности производит и небольшие коттеджи и двухэтажные восьмиквартирные здания.

Лес нам служит по-новому. И быт в советском лесу стал иным. Возле лесокомбинатов выросли благоустроенные рабочие поселки и даже города. Для лесорубов строятся удобные жилища. В глубине леса возле лесосек появились столовые, клубы, магазины.

Легче всего такие поселки создавать при механизированных лесопунктах. Механизация не только повышает производительность труда, она создает в лесу оседлость, делает жизнь более культурной, помогает обзаводиться постоянными кадрами лесорубов и вести заготовки круглый год. На карте Карело-Финской республики значатся Падозеро, Пай, Пяжиева Сельга, Новый поселок. Их не было раньше. Это названия селений, выросших в лесу за годы пятилеток.

Культура всего лесного дела повышается. Раньше существовала варварская «выборочная рубка»: в лесу отыскивались и вырубались деревья лучших пород, и лес портился, зарастал худшими породами. Теперь «выборочную рубку» вытеснила «сплошная», ведущая к правильному восстановлению леса: по очереди вырубаются отдельные участки, а весь остальной лес до времени спокойно подрастает.

В советских лесах, кроме «рубок главного пользования», применяются «рубки ухода»: отыскивают и вырубают не лучшие, а худшие деревья — и лес улучшается. В лесах Тульской области, например, «рубками ухода» закрепили преобладание дуба.

Так лес «воспитывают», управляют процессом, происходящим в природе. У нас заботятся не только о том, как лучше лес срубить, но и о том, как лучше его вырастить.

На больших пространствах идут массовые посадки нового леса. В лесах подмосковной зоны почти все пустые места засажены и засеяны деревцами. На западе восстанавливают леса, вырубленные гитлеровцами. В Средней Азии покрывают лесом склоны гор и пески. Разводят новый лес и в таежных местах.

В странах капитализма нелегко заботиться о сохранности лесов. Там это стремление остается добрым пожеланием отдельных ученых и любителей природы. Выступит на сцену частный капиталистический интерес — и все благие намерения исчезают как дым.

Во время войны усилилась выплавка меди на западе США. Заводчикам, получавшим огромные прибыли, оказалось невыгодным при переработке руды улавливать побочный продукт — серу. И ее выпускали прямо в воздух. Не только терялся ценный продукт — на корню гибли окрестные леса.

И в капиталистических странах ведут иной раз лесопосадки, но там этим делом движет прежде всего жажда прибыли. Вот на широком поле предприниматель выращивает ели. А через несколько лет рубит их все сплошь под корень и на рождество вывозит в крупный город продавать.

Случаются там и совсем, с нашей точки зрения, невероятные вещи: ловкий делец сажает лес где-нибудь на бросовой земле у самой железной дороги и ждет, когда в его лесу вспыхнет пожар от паровозной искры. Тогда предъявляется иск к железнодорожной компании — денежки кладутся в карман. И делец этот вовсе не вызывает осуждения, напротив, он — герой в капиталистическом мире.

Но при всех своих успехах наша лесная промышленность не поспевает за ростом строительства. Она была среди немногих отраслей, не полностью выполнивших план четвертой пятилетки.

XIX съезд партии принял решение покончить с отставанием лесопромышленности. Он дал директиву увеличить вывозку деловой древесины за пятую пятилетку на 56 процентов.

Чтобы это задание выполнить, надо лучше работать с машинами и механизмами, которыми наш лес сейчас оснащен. Да и сами машины должны непрерывно совершенствоваться.

Народное потребление в дореволюционной России стояло на нищенском уровне.

Основным населением России были крестьяне, основным ее продуктом был хлеб, а своего хлеба не хватало и половине крестьян. Сахар простому народу был слишком дорог, хотя в погоне за золотом сахарозаводчики гнали песок по бросовым ценам в Западную Европу для откорма свиней. Крестьяне ходили в сермяге и лаптях.

И ко всему этому — бесправие и унижение. Нерусской половине населения было особенно тяжко: киргизов, якутов, туркмен и других царские чиновники почти не считали за людей. Нечего говорить и о женской половине общества: в буржуазном обиходе при внешней благопристойности господствовал принцип: «курица — не птица, женщина — не человек».

На заводе владычествовал высокомерный капиталист, лицо из какого-то далекого, сытого мира; в деревне нужно было кланяться помещику, выпрашивать клочок земли в аренду под часть завтрашнего урожая; приходилось ломать шапку перед кулаком — авось даст семян взаймы, хотя бы с возвратом вдвое; полицейский грозил, потряхивая шашкой: «не рассуждать!»; а на стене висел портрет царя, «помазанника божия»: вот-вот призовет в солдаты и пошлет на войну умирать неизвестно за что.

Октябрьская революция покончила с гнетом. Каждому, кто трудится, дала права человека.

Но революция совершила не только это. Она открыла народу путь к непрерывному улучшению жизни, к подъему культуры. Еще в первые годы советской власти прозвучали слова Ленина: «И когда со всех сторон мы видим новые требования, мы говорим: это так должно быть, это и есть социализм, когда каждый желает улучшить свое положение, когда все хотят пользоваться благами жизни».

Каковы интересы у Советского государства — у государства, организованного самими трудящимися, самим народом? Интересы такого государства ясны и очевидны: улучшение жизни народа, который это государство для себя создал. Ведь, кроме трудового народа, в этом государстве никого другого и нет. Единственно, о чем народное государство должно заботиться, кроме непосредственного удовлетворения нужд своих граждан, — это быть достаточно сильным, чтобы, во-первых, и дальше расширять общественное производство, а во-вторых, чтобы предотвратить любое вмешательство извне, опять-таки с той же самой конечной целью обеспечения благосостояния и счастья народа.

Возможно более полное удовлетворение постоянно растущих потребностей народа путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства — вот основной экономический закон социализма.

Благо человека — вот главная цель Коммунистической партии, руководящей и направляющей силы советского общества.

Иностранцы иногда спрашивают: в какой мере люди в СССР обеспечены работой? В нашей стране такой вопрос звучит странно. Почти четверть века в СССР нет безработицы.

Толпа безработных у заводских ворот — непременная черта капиталистического города. В наших городах нет людей, которые уныло бродили бы по улицам в поисках работы и коротали ночи на скамейках бульвара.

У производства в нашей стране такие возможности роста, что предприятия скорее испытывают трудности из-за недостатка рабочих рук. Последняя страница местных газет всегда пестрит объявлениями, приглашающими на работу. Если в Москве включить радиотрансляционную точку, то непременно услышишь: «такому-то заводу требуются…» У вокзалов и пристаней, на городских площадях предприятиями выставлены большие дощатые щиты с перечислением нужных специальностей. Первое, что видишь, скажем, сойдя с парохода в Сталинграде, — объявление о наборе новых рабочих на местные заводы. Совсем недавно здесь были одни развалины, а сейчас восстановленные заводы уже дают намного больше продукции, чем давали до нашествия врага.

Социалистическая экономика исключает кризисы и безработицу. Наше хозяйство знает лишь поступательное движение. Именно это и дало Советскому Союзу возможность в законодательном порядке закрепить за человеком право на труд — впервые в истории.

Но мало получить работу, нужно иметь достаточный заработок для удовлетворения потребностей. И важно, чтобы потребности удовлетворялись все полнее. Как обстоит у нас дело в этом отношении?

Неописуемое опустошение испытала во время войны наша главная сельскохозяйственная житница на юге страны — черноземная полоса от Карпатских предгорий до Волги. Можно было подумать: народному потреблению нанесен страшный удар, и оно должно расстроиться на много лет. Между тем факты показали обратное.

Уже во время войны произошло нечто знаменательное: хлеб хоть и выдавался по карточкам, но он стоил в магазинах в последний день четырехлетней войны ровно столько же, сколько стоил в первый ее день.

А после войны хозяйство поднялось так быстро, что народное потребление сразу пошло вверх. Реальные доходы рабочих и служащих (по расчету на одного работающего) в 1952 году были больше, чем в предвоенном 1940 году, на 68 процентов, а доходы крестьян — примерно на 72 процента. В 1954 году общая сумма доходов рабочих, служащих и крестьян возросла по сравнению с 1952 годом более чем на 25 процентов.

Доходы идут вверх. И главным образом потому, что цены идут вниз. В Советском Союзе цены на товары массового потребления снижаются.

К 1954 году цены на товары массового потребления в целом снизились по сравнению с 1947 годом более чем вдвое.

Рост народного потребления сказывается прежде всего в росте покупок. В 1954 году мяса у нас было продано в 2,8 раза больше, чем в 1940 году; продажа масла животного увеличилась в 2,6 раза, шерстяных тканей — почти в 3 раза. Ясно, что лишь развитая, хорошо оснащенная легкая и пищевая промышленность могла поставить населению возросшую массу потребительских товаров.

Советская власть с самого начала заботилась о подъеме благосостояния народа. И она многое делала, чтобы производство предметов потребления в стране увеличивалось.

Рост тяжелой промышленности дал возможность расширить и вооружить новой техникой и легкую и пищевую промышленность. В годы довоенных пятилеток старые предприятия были коренным образом перестроены, расширены, улучшены. Появилось также множество новых предприятий.

Главная из отраслей легкой промышленности — текстильная — сильно развилась. Обувная промышленность в значительной мере была создана заново — одна только ленинградская фабрика «Скороход» перед войной давала стране в три раза больше обуви, чем все фабрики дореволюционной России, вместе взятые. А швейная промышленность может считаться новой целиком. Заново было создано и производство искусственного шелка.

Создание советских машин для легкой промышленности началось еще до первой пятилетки. Уже тогда была выпущена, скажем, кардочесальная машина марки «БК», освободившая от импорта. Ныне на текстильных фабриках страны работают высокопроизводительные, частью автоматические машины, построенные на советских заводах. Но с развитием техники многие из этих машин требуют дальнейшего совершенствования.

Теперь в нашей стране есть передовая пищевая промышленность. По стоимости продукции она давно превысила одна всю крупную промышленность царской России вместе с шахтами Донбасса, нефтяными промыслами Баку, текстилем Москвы и металлообработкой Петербурга. В производство идет наше, советское сырье: для пищевой промышленности заготавливается 74 вида сельскохозяйственной продукции. Магазин Елисеева, что был на Тверской улице в дореволюционной Москве, получал из-за границы 45 сортов печенья, 43 вида консервов, 18 сортов сыра. Даже уксусом и горчицей не обходились своими. Все это мы теперь производим у себя.

В России до советской власти существовали сахарные заводы, паровые мельницы и табачные фабрики, но не они определяли лицо пищевой промышленности, а ветряки, полукустарные маслобойни, мелкие винокурни, сельские крупорушки, бойни в деревянном сарае. А сейчас пищевой промышленностью мы называем огромные мелькомбинаты и мясокомбинаты, консервные заводы, автоматические хлебозаводы, целиком перевооруженные сахарные заводы, новые маслоэкстракционные установки, от начала до конца механизированные соляные рудники, океанские корабли-рефрижераторы. Рыболовные суда стали крупными, сильными — они не держатся ближе к берегу, как раньше, а уходят навстречу рыбьим косякам далеко в открытое море — вплоть до Северной Атлантики. На Каспии заманивают кильку в сеть с помощью электрического света. Машина грузит сахарную свеклу, вырабатывает котлеты из мяса, разливает и закупоривает бутылки, упаковывает сигары. Автомат заворачивает конфеты в бумажку — до пятисот в минуту. Автомат делает баранки; заменяя 11 работниц, он выстреливает 75 тысяч баранок за сутки.

И все же производство товаров народного потребления еще отстает от растущего спроса населения. Многие нужды удовлетворяются не полностью.

Уделяя, как всегда, главное внимание основе основ нашей экономики — производству средств производства, партия и правительство организуют вместе с тем подъем производства предметов потребления. На базе непрерывного, преимущественного роста тяжелой индустрии развивается индустрия легкая и пищевая. В короткий срок должен быть создан достаток промышленных и продовольственных товаров.

Никогда еще выпуск вещей для повседневной жизни людей не рос так быстро.

Рост производства предметов потребления намечен большой, и его нельзя достичь без широкого нового строительства. Никогда еще в легкой и пищевой промышленности не было столько новостроек.

Стройка развернулась по всей стране. Промышленность, производящая предметы потребления, идет к потребителю.

Изменения в географии не есть, конечно, особенность только нашей страны. И в хозяйстве капиталистических стран совершаются географические сдвиги. Строятся новые предприятия, осваиваются новые ресурсы, возникают новые районы.

Но изменения не носят там и не могут носить таких грандиозных масштабов. Никогда еще и нигде лицо страны не преображалось так быстро, как у нас и в странах народной демократии.

Главное, однако, не в этом. Главное в том, что географические сдвиги происходят в буржуазном мире совсем на других началах.

Капиталист жаждет прибыли, и если ему покажется выгодным построить новый завод в столице, он построит его там. Если почему-либо больше прибыли обещает тундра или высокогорное плато, он отправится и туда, хватило бы денег.

Предпринимателю и нужды нет, разумно ли разместится его завод с точки зрения интересов всей страны и ее будущего — станет ли география промышленности более рациональной, превратится ли еще один аграрный район в индустриальный, повысится ли благосостояние народа. Для деляги-стяжателя вопросы в такой постановке нелепы.

Он больше стремится, как говорят на Западе, к «агломерации» — к нагромождению предприятий в центрах, уже густонаселенных, освоенных, хорошо обставленных всяческими подсобными службами. Но он согласен и на менее обжитой район, если, скажем, подсчитает, что новое место снизит в его балансе расходы на транспорт. Он рад избрать и аграрный край — в том случае, если надеется увидеть там меньше конкурентов. Он сам будет рваться в национальный район, если рассчитывает встретить там «желтых» или «черных» рабочих, которым при капиталистических порядках можно платить меньше, чем белым. Он жаждет одного — наибольшей прибыли.

Так и происходят географические сдвиги в хозяйстве капиталистических стран — сдвиги стихийные, несогласованные, никем не спланированные, нередко идущие вразрез с интересами страны. Государственные ведомства пытаются иной раз упорядочить их, но это им плохо удается: ведь в буржуазном мире государство служит тем же самым капиталистам и не может итти против их интересов.

У нас происходят географические сдвиги, и в капиталистических странах происходят географические сдвиги. У нас есть старые и новые районы, и там есть старые и новые районы. Но как различна их судьба!

Текстильная промышленность Соединенных Штатов Америки осела на северо-востоке, в Новой Англии. Там она зародилась, отпочковавшись от Ланкашира, там и выросла, достигнув весьма высокого уровня. До поры до времени, казалось, все шло хорошо. Бостон в штате Массачусетс давал отменные ткани.

Но со временем на юге США появился район-конкурент. Там, особенно в штате Алабама, были понастроены фабрики в расчете на дешевую негритянскую рабочую силу, в расчете на более слабую сплоченность рабочих. Много разоренных негров-издольщиков побросало работу на плантациях и стало стучаться в фабричные ворота. Им можно было платить гроши, и, экономя на дешевом труде негров, капиталисты Юга стали завоевывать рынок. Массачусетс проиграл Алабаме — один штат другому.

Алабама поднялась, а в Массачусетсе начался упадок. Одни предприятия закрылись, другие свернулись. Дело дошло до того, что кое-где фабрики стали взрывать, продавать станки на лом. Только за послевоенное время, по крайней мере, треть текстильных предприятий Новой Англии прекратила работу, с тем чтобы переместиться на Юг.

В царской России хлопчатобумажная промышленность сгустилась в Центре — в Москве, Иваново-Вознесенске, Орехово-Зуеве, Богородске, а также в Петербурге и у западной границы. В этих местах сосредоточивалось почти 99 процентов всех веретен страны, хотя там и не было ни грамма собственного хлопка. Сначала привозили пряжу из Англии, потом хлопок из Америки; перед революцией половину хлопка получали оттуда, половину — из своего Туркестана.

Теперь размещение хлопчатобумажной промышленности начинает изменяться. Она сдвигается к сырью и к новым массам потребителя. Появились новые районы текстиля. И этот процесс продолжается.

Текстильная промышленность в новых сырьевых районах началась с того, что старый район разобрал несколько фабрик и послал на юг. Сырьевые районы были национальными районами. Советская власть заботилась об их индустриальном и политическом росте. И русский народ бескорыстно помотал своим братьям.

В дальнейшем, за годы пятилеток, на юге с помощью инженеров русского Центра были созданы большие хлопчатобумажные предприятия: в Ташкенте, Фергане, Ашхабаде, Сталинабаде, Ленинакане, Кировабаде… Уже не нужно возить кипы тканей навстречу кипам хлопка. Республики Средней Азии и Закавказья стали изготовлять одежду из собственных тканей.

Но они получили и нечто гораздо большее. В местах, где не было никакой индустрии, появились крупные социалистические предприятия — очаги культуры, опорные базы политического и хозяйственною расцвета прежних национальных окраин. Для миллионов тружеников Средней Азии и Закавказья эти предприятия стали школой новой жизни, школой коммунистическою воспитания. Женщины, недавно снявшие паранджу, не только приобретали в этих светлых цехах, среди жужжащих веретен, новые профессиональные навыки, — расширялся их кругозор, новыми глазами стали они смотреть на мир. А при старых порядках женщина в Средней Азии не смела выходить на улицу с открытым лицом, питалась остатками пищи мужа, ее могли продать как вещь… Коллективный труд на социалистическом предприятии, соприкосновение с современной индустриальной культурой, помощь русских текстильщиков преображали людей, день за днем воспитывали в них новые качества.

Создавались национальные кадры рабочего класса. Немало рабочих, выращенных новой индустрией, направлялось в кишлаки и аулы, чтобы помогать крестьянам строить колхозы. Многие рабочие и работницы, получив техническое образование, продвигались в командиры производства. Лучшие становились государственными деятелями, членами правительства, депутатами Верховных Советов.

В новых текстильных районах выросли работники, у которых иной раз есть чему поучиться и производственникам старых районов.

Возникло хлопчатобумажное производство и там, где нет своего хлопка, — скажем, в Западной Сибири: в Барнауле, Новосибирске. Хлопок идет туда в вагонах, которые отвезли в Среднюю Азию сибирский хлеб и лес. А во время войны хлопчатобумажная промышленность начала расти и в Восточной Сибири — в Канске. Производство приблизилось к потреблению. Сибирь, куда каждый аршин ткани прежде привозили из-за тысяч километров, получает свой тик, сатин, молескин…

Но вот вопрос: а что же стало со старыми районами? Какова судьба фабрик Иванова, Орехово-Зуева, Шуи? Может быть, они, как в Массачусетсе, были свернуты, закрыты или взорваны?

Нет, конечно. Они продолжают работать полным ходом.

Фабрики Центра расширены, реконструированы. Они выпускают самые высококачественные ткани. Где не хватало ткацких цехов, они добавлены, например в Ленинграде. Где недоставало пряжи, что было обычно для района Москвы, устроены новые прядильни.

Всюду у нас рост. Стране нужно много тканей. Вся страна растет.

Новые районы у нас не вызывают угасания старых. Между советскими районами плановая взаимопомощь, а не конкуренция, социалистическое соревнование, а не вражда.

Советская индустрия не знает ни кризисов, ни конкуренции, поэтому она не знает и угасания — ни в пространстве, ни во времени.

Хлопчатобумажная промышленность продолжает расселяться по стране. Она появилась в Гори, Уфе, Чимкенте, Чебоксарах и других городах. Новые гигантские комбинаты строятся в Камышине, Энгельсе, Краснодаре, Херсоне, Сталинабаде, Барнауле.

В Сталинабаде и Барнауле начало хлопчатобумажной промышленности было положено уже в годы довоенных пятилеток. А в Камышине, Энгельсе, Краснодаре и Херсоне она возникает впервые. Это значит, что Поволжье, Кубань, Украина становятся районами крупной хлопчатобумажной промышленности. Карта текстиля неузнаваемо меняется. Работа на новых комбинатах механизируется в высшей степени. Каждый комбинат — это целый город с прядильными, ткацкими, отделочными фабриками, с разными подсобными цехами, с многоэтажными жилыми домами, с Дворцом культуры, больницей и школами. Самый большой из новых комбинатов — Камышинский. Он займет площадь не меньшую, чем занимает сам Камышин. Почти миллион метров в сутки — вот его мощность. Из этой массы ситца, сатина, батиста, маркизета, шотландки, эпонжа, фланели, трико, тафты, вельвета, произведенной за один день, можно сшить платья более чем для двухсот тысяч человек.

Шерстяное волокно без малого наполовину шло в дореволюционную Россию из-за рубежа и в ткани превращалось главным образом в Центре. В наши дни фабрики Центра не испытали упадка, а, напротив, расцвели. Вместе с тем обработка шерсти распространилась по стране, захватила районы сырья. И сейчас строится мною предприятий шерстяной промышленности — в их числе большие камвольные комбинаты в Минске, Чернигове, Канске, Свердловске…

Шелковая промышленность тоже работала на привозном сырье и тяготела к Центру. Теперь у нас есть большие шелковые комбинаты в районах сырья — в Ленинабаде, Оше, Маргелане, Киеве, Нухе. Лен и раньше был свой, но утекал за границу, а льняная промышленность оставалась слабой. Она сосредоточивалась главным образом в теперешней Ивановской области, хотя основные поля льна-долгунца были западнее. Теперь построены и строятся комбинаты по всей льняной полосе — от Белоруссии до Удмуртии, никто не обойден.

Швейную промышленность мы стремимся расселить повсюду, не в ущерб какой-нибудь части страны. Производство обуви совершенствуется в Центре, пока еще основном своем районе, и вместе с тем распространяется по всем областям и республикам.

И если вес Центра в легкой промышленности еще слишком велик, то он будет уменьшаться — и не от снижения выработки на фабриках Москвы, Ленинграда, а от быстрого ее подъема на бывшей «окраине».

В царское время более или менее крупная пищевая промышленность скучивалась в многолюдных городах либо была разбросана по стране одинокими гнездами: сахарная — в украинской лесостепи, маслобойная — на Кубани и Тамбовщине, рыбная — на севере Каспия, мукомольная — у волжских пристаней, маслодельная — в Барабе и у Вологды. В наши дни пищевая промышленность размещается более равномерно по районам — конечно, с учетом их природных и хозяйственных различий. Мукомолье продвинулось в Сибирь, к новым посевам зерна; сахароварение распространилось вплоть до Средней Азии и Дальнего Востока; тихоокеанские моря и Мурман по улову рыбы обогнали Каспий; маслоделие перестало быть призванием только Западной Сибири и европейского Севера.

Производство продуктов питания сейчас у нас — наиболее равномерно размещенная отрасль промышленности. И все же пищевая промышленность размещена менее равномерно, чем нужно.

Карту пищевой промышленности сильно исправит новое строительство. Воздвигаются мясокомбинаты, маслодельные и молочные заводы, холодильники, предприятия консервной промышленности, хлебозаводы.

Среди новостроек много очень крупных. Новый московский холодильник в Черкизове — величайший в Европе. Громадный жировой комбинат в Саратове занимает 26 гектаров. Чтобы вывезти суточную продукцию Измаильского консервного завода, потребуется 25 вагонов. На Горьковском мясокомбинате один автомат выпускает 5 тонн пельменей в сутки…

Кроме старых центров легкой и пищевой промышленности, появились, выросли новые. Но эти новые центры не нанесли старым никакого ущерба. Они лишь облегчили им снабжение наших сел и городов. Они сократили перевозки, укрепили комплексность в хозяйстве районов.

Расселяясь по всей стране, промышленность несет народу все больше хорошей одежды и обуви, питательной и вкусной пищи, удобных и красивых предметов обихода.

Но нельзя расширить легкую и пищевую промышленность в нужных масштабах и темпах, если сельское хозяйство не даст достаточно сырья. Вот почему партия и правительство приняли программу быстрого подъема земледелия и животноводства и весь советский народ борется за решение этой насущной задачи.

Перейдем и мы от промышленной карты к карте сельского хозяйства.