Глава 19

Но цветок ответил: «Ты — дурак. Неужели ты думаешь, что я цвету для того, чтобы на меня смотрели? Я цвету для самого себя, а не для других, ибо мне это нравится: моя радость, мое наслаждение в том, что я цвету и живу» [52] .

На следующем занятии Бонни начала с извинений:

— Простите меня за то, что я выкинула на прошлой неделе. Я не должна была так уходить, но… я не знаю… я ничего не могла сделать.

— Жареный петух клюнул… — ухмыльнулся Тони.

— Очень смешно, Тони. Ну, хорошо, я знаю, чего ты добиваешься: я сделала так, потому что разозлилась. Доволен?

Тони улыбнулся и показал ей большой палец. Мягко, как всегда, когда он обращался к женщинам, Гилл сказал Бонни:

— Когда ты выбежала, Джулиус сказал нам, что мы сами виноваты — никто не обращал на тебя внимания. Мы повторили то, что происходило с тобой в детстве.

— Похоже на то. Только я не разозлилась — меня задело - вот так будет точнее.

— Нет, разозлилась, — возразила Ребекка. — И разозлилась на меня.

Мгновенно помрачнев, Бонни повернулась к Ребекке:

— В прошлый раз ты сказала, что Филип правильно объяснил, почему у тебя никогда не было подруг. Но меня на это не купишь. То, что все завидуют твоей красоте, — еще не повод, чтобы у тебя не было подруг, — по крайней мере, для меня не повод. Настоящая причина в том, что тебя не интересуют женщины; во всяком случае, я — точно. Всякий раз, когда ты обращаешься ко мне, ты делаешь это только для того, чтобы обратить внимание на себя.

— Я говорю, как ты справляешься — или чаще не справляешься- со своей злостью, и меня же обвиняют в том, что я думаю только о себе, — ощетинилась Ребекка. — Ты хочешь или ты не хочешь знать мнение остальных? Мы разве не для этого здесь собираемся?

— Чего я хочу? Я хочу, чтобы ты высказывала свое мнение обо мне или обо мне и ком-то еще, но это всегда о тебе, Ребекка. Или о тебе и обо мне. Но ты такая красавица, что разговор всегда уходит от меня и снова возвращается к тебе. Я не могу соперничать с тобой. Но здесь не только твоя вина — вы все ей подыгрываете, так что я хочу задать вам один вопрос. — Бонни быстро обвела взглядом всех присутствующих: — Почему никто и никогда не интересуется мной? — Мужчины все как один опустили глаза. Не дожидаясь ответа, Бонни продолжила: — И еще одно, Ребекка, то, что я сейчас сказала про твоих подруг, вовсе не новость. Я как сейчас помню, когда Пэм была здесь, вы много раз об этом говорили. — Бонни повернулась к Джулиусу: — Кстати, о Пэм — я как раз хотела спросить, какие новости? Когда она приезжает? Я очень по ней скучаю.

— Резкий поворот, — усмехнулся Джулиус. — Бонни, ты мастер быстрой смены тем. Но сейчас не буду задерживаться на этом и сначала отвечу на твой вопрос про Пэм — я как раз собирался вам сказать, что получил письмо из Бомбея. Пэм пишет, что ее курс подошел к концу и она скоро возвращается в Штаты. Она должна быть здесь на следующем занятии. — Джулиус повернулся к Филипу: — Я, кажется, говорил тебе про Пэм?

Филип ответил кратким кивком.

— Филип, а ты мастер по быстрым кивкам, — заметил Тони. — Как ты можешь вот так сидеть, глядеть в потолок и не говорить ни слова. Только посмотри, что здесь творится. Бонни с Ребеккой грызутся из-за тебя. Что ты там думаешь? Может, скажешь свое мнение о группе?

Так и не дождавшись ответа от Филипа, Тони сконфуженно поерзал в кресле. Он обвел глазами группу:

— Черт побери, что все это значит? Я что, какую-то глупость сморозил? Я чувствую себя, как идиот, который смердит во время проповеди. Я только задал ему вопрос, который тут все друг другу задают.

После некоторого молчания Филип сказал:

— Ты все сделал правильно, просто мне нужно было время, чтобы подумать. И вот что я скажу. И Бонни, и Ребекка — обе страдают по одной и той же причине: Бонни мучается оттого, что ее не замечают, а Ребекка — что ее перестали замечать. Обе зависят от мнения окружающих. Иными словами, счастье обеих находится в руках и в головах других людей. И для обеих есть только один выход: чем больше человек имеет внутри себя, тем меньше он ждет от остальных.

В наступившей тишине, казалось, было слышно, как закипели мозги, пытаясь переварить реплику Филипа.

— Похоже, никто пока не готов ответить Филипу, — сказал Джулиус, — так что позвольте мне исправить ошибку, которую я допустил пару минут назад. Бонни, мне не следовало идти у тебя на поводу и отвечать на твой вопрос про Пэм — не хочу, чтобы вышло, как на прошлой неделе, когда мы все тебя оставили. Несколько минут назад ты спросила, почему никто не обращает на тебя внимания, и я подумал, что с твоей стороны это был очень смелый шаг. Но давай посмотрим, что произошло потом? Ты в одно мгновение переключаешься на Пэм, и — престо — твой вопрос тонет, растворяется, будто его и не было.

— Я тоже это заметил, — отозвался Стюарт. — Похоже, Бонни, ты нарочно заставляешь нас забыть про себя.

— Хорошее замечание. — Бонни кивнула. — Очень хорошее. Может, так и есть. Я обязательно подумаю об этом дома.

Но Джулиус не собирался отступать:

— Я ценю твой ответ, Бонни, но у меня такое чувство, что сейчас ты опять сделала то же самое. Разве то, что ты сказала, не означало на самом деле: «Все, спасибо, а теперь хватит обращать на меня внимание»? Похоже, мне придется завести специальный колокольчик под названием «Бонни» и звонить в него каждый раз, когда ты попытаешься переключить внимание на кого-то другого.

— Так что же мне делать? — спросила Бонни.

— Попробуй объяснить: почему ты не хочешь, чтобы другие обращали на тебя внимание? — предложил Джулиус.

— Мне кажется, я не стою этого.

— Но остальные имеют на это право?

— Да, конечно.

— Значит, остальные важнее, чем ты? Бонни кивнула.

— Хорошо, Бонни, давай попробуем так, — продолжал Джулиус. — Посмотри на каждого в отдельности и ответь на такой вопрос: ктоименноизгруппы важнеетебяипочему?- Про себя Джулиус довольно улыбнулся: здесь он был в своей стихии. В первый раз за последнее время — с тех самых пор, как в группу пришел Филип, — он точно знал, что нужно делать. Сейчас он поступил именно так, как должен был поступить хороший психотерапевт: он перевел основную проблему пациента в плоскость «здесь и сейчас» и приготовился ее исследовать. Всегда полезнее сосредоточиться на «здесь и сейчас», чем пробираться сквозь дебри прошлого или искать причины вовне.

Поочередно взглянув на каждого, Бонни сказала:

— Все здесь важнее меня — гораздо важнее. — Лицо ее горело, она часто дышала, видно было, что чем больше ей хотелось обратить на себя внимание, тем скорее она готова была провалиться сквозь землю.

— Давай конкретно, Бонни, — настаивал Джулиус. — Ктоименно важнее тебя? И почему?

Бонни огляделась вокруг:

— Все здесь. Ты, Джулиус, — ты всем помогаешь. Ребекка — вообще вся из себя. К тому же она успешный юрист, прекрасные дети. Гилл — финансовый директор крупной больницы и вообще красавец-мужчина. Стюарт… Стюарт отличный доктор, помогает детям, помогает пациентам, у него на лице написано, что у него все отлично. Тони… — Бонни помедлила секунду.

— Так-так. Любопытно. — Тони, как всегда, в джинсах, черной футболке и кедах, забрызганных краской, довольно откинулся в кресле.

— Во-первых, Тони, ты это ты — никакой позы, никакой игры, стопроцентная искренность. Конечно, ты поливаешь грязью себя и свою работу, но я-то знаю, что ты не обычный плотник, ты настоящий художник — я видела твой шикарный «БМВ», на котором ты рассекаешь по городу. И, конечно, ты тоже красавчик — мне очень нравится, когда ты носишь футболку в обтяжку. Ну как для начала? — Бонни обвела глазами присутствующих. — Кто еще остался? Филип? Интеллектуал. Знает все на свете, преподает в университете, готовится стать терапевтом, то, что он говорит, всех приводит в восторг. Ну, и Пэм? Пэм просто чудо. Преподает в университете, ни от кого не зависит, всегда в центре внимания, всюду была, все знает, все читала — любого за пояс заткнет.

— Реакции? Что скажете — каждый — на объяснение Бонни? — Джулиус посмотрел на сидящих.

— Я что-то ничего не понял, — сказал Гилл.

— Ты не мог бы сказать это прямо ей? — поправил Джулиус.

— Извини, но я хотел сказать — не в обиду, конечно, — Бонни, твой ответ попахивает регрессом…

— Регрессом? — Бонни недоуменно нахмурила брови.

— Ну, понимаешь, наша группа — мы все здесь потому, что мы — люди, которые пытаются относиться друг к другу по-человечески, а не сравнивать свои роли в жизни, свое положение, капиталы или шикарные «БМВ».

— Аминь, — сказал Джулиус.

— Аминь, — поддержал Тони и добавил: — Я согласен с Гиллом, и, кстати — так, к сведению собравшихся, — «БМВ» я купил подержанный, и мне еще три года за него корпеть.

— К тому же, Бонни, — продолжал Гилл, — все, что ты сказала, касается только внешних вещей — профессия, деньги, хорошие дети. Ничего из этого не объясняет, почему ты менее важна, чем остальные. Я лично считаю тебя очень важной. Ты основная в этой группе, ты отлично со всеми ладишь, ты доброжелательная, внимательная, ты даже пригласила меня к себе пару недель назад, когда я не хотел идти домой. Ты следишь за тем, чтобы мы не отвлекались, отлично работаешь.

Но Бонни стояла на своем:

— Я для вас только обуза. Мои родители были алкоголиками, я всю жизнь их стыдилась, мне все время приходилось врать про свою семью. То, что я пригласила тебя к себе, Гилл, было для меня настоящим событием — в детстве я никогда не приглашала друзей, потому что боялась, что отец заявится пьяным. Мой бывший муж пьяница, моя дочь сидит на героине…

— Ты уходишь от ответа, Бонни, — сказал Джулиус. — Ты говоришь о своем прошлом, о дочери, о своем бывшем муже, о родителях… а ты,где ты сама?

— Я и есть все это, вместе взятое, чем еще я могу быть? Я скучная толстушка-библиотекарша, которая только и знает, что рыться в каталогах… я… я не понимаю, о чем ты говоришь. Не знаю, где я и кто я. — Бонни заплакала. Вытащив носовой платок, она громко высморкалась, закрыла глаза и, взмахивая руками и всхлипывая, забормотала: — Все, больше не могу, на сегодня хватит.

Джулиус решил сменить подход и обратился к группе:

— Давайте посмотрим, что случилось за последние несколько минут. Есть мнения или наблюдения? — Переключив внимание на «здесь и сейчас», он перешел к следующему этапу. В работе психотерапевта, считал он, существовало две фазы: первая состояла в общении — часто эмоциональном, и вторая — в осмыслении этого общения. Именно так и должна работать психотерапия: в последовательном чередовании эмоций и осмысления. Теперь ему предстояло перевести группу в следующую фазу, поэтому он сказал: — Давайте немного отступим назад и спокойно взглянем на то, что сейчас произошло.

Стюарт уже открыл было рот, но Ребекка его перебила:

— Сначала Бонни пыталась сказать, почему она менее важна, чем остальные, и надеялась, что мы с ней согласимся. Потом она сбилась и заревела, а потом сказала, что с нее хватит и она больше не может, — в общем, все это я уже видела тысячу раз.

Тони добавил:

— Мне тоже так кажется. По-моему, Бонни, ты слишком нервничаешь, когда разговор заходит о тебе. Тебя что, смущает, когда все обращают на тебя внимание?

Все еще всхлипывая, Бонни ответила:

— Я неблагодарная. Только посмотрите, что я тут развела. Никто из вас не стал бы так по-идиотски тратить время.

— На днях, — вмешался Джулиус, — я разговаривал с одним коллегой, и он мне рассказал про свою пациентку, которая имеет обыкновение собирать все шпильки, которые кто-то отпустил в ее сторону, и потом нарочно тыкать ими в себя. Может, это и не имеет отношения к тебе, Бонни, но я вспомнил это, когда увидел, как ты казнишь себя ни за что.

— Я знаю, что действую всем на нервы. Похоже, я так и не научилась работать в группе.

— Ты же прекрасно знаешь, что я на это отвечу, Бонни. Комуконкретно ты действуешь на нервы? Посмотри внимательно вокруг. — Не было случая, чтобы Джулиус упустил возможность задать этот вопрос, и группа слишком хорошо это знала: едва кто-то заикался о чем-то в этом роде, Джулиус, словно коршун, бросался на него, требуя конкретных имен и объяснений.

— Ну, мне кажется, Ребекка хотела бы, чтобы я замолчала.

— Что?… Почему обязательно я…

— Подожди-подожди, Ребекка. — Сегодня Джулиус был непривычно настойчив. — Продолжай, Бонни, так что тебе показалось? Что ты заметила?

— Про Ребекку? Ну, она все время молчала, не сказала ни слова.

— И так нехорошо, и так не слава богу. Тебе не угодишь. Я уж стараюсь сидеть тихо, чтобы ты опять не обвинила меня в том, что я перевожу внимание на себя. Так тебя тоже не устраивает?

Бонни уже собиралась ответить, но Джулиус снова попросил ее продолжить список тех, кому она, по ее мнению, действует на нервы.

— Не могу сказать ничего конкретного, но всегда видно, если людям что-то надоело. Я сама себе надоела. Филип ни разу на меня не посмотрел — правда, он ни на кого не смотрит. Я знаю, все хотели бы послушать, что скажет Филип. То, что он говорил про внимание окружающих, было всем интересно, а я со своим нытьем всем надоела.

— Неправда, лично мне ты совсем не надоела, — отозвался Тони, — и мне не кажется, что ты кому-то надоела вообще. А то, что говорит Филип, как раз не так уж и интересно: он занят только самим собой, так что меня лично не слишком волнуют его замечания. Я даже не помню, что он там говорил.

— Зато я помню, — возразил Стюарт. — Ты сказал, что Филип всегда в центре внимания, хотя и говорит мало, а он сказал, что у Бонни с Ребеккой одна и та же проблема: обе слишком заботятся о мнении остальных, Ребекка чересчур надувается, а Бонни сдувается — что-то в этом роде.

— Щелк-щелк-щелк. — Тони изобразил, будто держит фотоаппарат и делает снимки.

— Ладно-ладно, поймал. Знаю. Меньше наблюдений — больше замечаний. Хорошо, я согласен, что Филип вроде основной, хотя и говорит очень мало. И все время чувствуешь, что идешь против течения, когда возражаешь ему.

— Это наблюдение и мнение, Стюарт, — заметил Джулиус. — А теперь перейди к чувствам.

— Ну, мне кажется, я немного ревную Ребекку к Филипу. И еще мне кажется странным, что никто до сих пор не спросил Филипа, что он думает по этому поводу — хотя это не совсем чувство, да?

— Близко, — ответил Джулиус. — Двоюродный братец чувства. Продолжай.

— Я побаиваюсь Филипа — он такой умный. И еще мне кажется, он не обращает на меня внимания. Мне не нравится, когда на меня не обращают внимания.

— Вот это в яблочко, Стюарт. Ты делаешь успехи, — сказал Джулиус. — Ну, так какие у тебя вопросы к Филипу? — Джулиус изо всех сил старался сохранять вежливый и невозмутимый тон: сейчас ему нужно было, чтобы группа признала Филипа, а не давила и не отстранялась от него под предлогом, что он ведет себя как-то странно. Вот почему он ввел в игру податливого Стюарта вместо агрессивного Тони.

— Да, сейчас… Только Филипу трудно задавать вопросы.

— Он прямо перед тобой, Стюарт. — Это было еще одно важное правило: никогда не позволяй участникам говорить друг про друга в третьем лице.

— В этом-то все и дело. Трудно говорить вот так… — Стюарт повернулся к Филипу: — Я говорю, Филип, трудно говорить с тобой, потому что ты никогда не смотришь на меня. Вот как сейчас. Почему ты не смотришь на меня?

— Я предпочитаю советоваться только с самим собой, — не сводя глаз с потолка, ответил Филип.

Джулиус приготовился в любой момент прийти на помощь Стюарту, но тот пока держался молодцом:

— Не понял.

— Когда ты что-то спрашиваешь у меня, я хочу найти ответ внутри себя и при этом ни на что не отвлекаться, чтобы ответить тебе наилучшим образом.

— Но когда ты не смотришь на меня, мне кажется, что между нами нет контакта.

— Но ведь мои слова говорят об обратном.

— А как насчет «и говорю и слушаю»? — вмешался Тони.

— В каком смысле? — Филип удивленно повернул к нему голову — но взгляда от потолка не оторвал.

— В смысле делать и то и другое — исмотреть, и давать ответы?

— Я предпочитаю советоваться с самим собой. Когда я встречаюсь с чужим взглядом, это отвлекает меня от поиска ответа, который, возможно, кому-то нужен.

Все замолчали, обдумывая ответ Филипа. Через некоторое время Стюарт снова заговорил:

— Хорошо, тогда позволь мне спросить тебя, Филип, — все эти разговоры о том, что Ребекка красуется перед тобой, — что ты об этом думаешь?

— Знаешь что, Стюарт. — Глаза Ребекки полыхнули огнем. — Мне это начинает надоедать. Сначала Бонни придумывает какую-то чушь, а теперь все повторяют за ней, как заведенные.

Но Стюарта не так-то легко было сбить с толку:

— Хорошо, хорошо. Заменим вопрос. Филип, что ты чувствовал, когда мы спорили по поводу тебя на прошлом занятии?

— Этот разговор был очень любопытным, и я слушал его внимательно. — Филип взглянул на Стюарта и продолжил: — Но он не вызывает во мне никаких чувств, если ты об этом хотел спросить.

— Никаких? Прости, но это невозможно, — ответил Стюарт.

— До того как прийти в группу, я прочел книгу Джулиуса о групповой терапии и был достаточно подготовлен к тому, что обычно происходит на занятиях. Я заранее предвидел, что вызову всеобщее любопытство, и что кто-то будет рад моему приходу, а кто-то нет, и что привычная иерархия будет потревожена моим приходом, и что женщины, возможно, будут относиться ко мне с симпатией, а мужчины наоборот, и что лидеры воспримут меня в штыки, в то время как менее влиятельные фигуры встанут на мою сторону. Поскольку я был к этому готов, я спокойно следил за происходящим.

Теперь пришел черед Стюарта потерять дар речи, и он, как и Тони, погрузился в тягостное молчание.

— Я разрываюсь между двумя желаниями, — сказал Джулиус. Выждав несколько секунд, он продолжил: — С одной стороны, нам очень важно продолжить обсуждение с Филипом, а с другой — меня волнует Ребекка. Ау, Ребекка, где ты? Ты выглядишь очень несчастной, я вижу, ты хочешь что-то сказать.

— Я чувствую себя немного не у дел сегодня, все меня позабыли-позабросили — Бонни, Стюарт.

— Продолжай.

— На меня здесь много вылили грязи — что я эгоистка, что не хочу иметь подруг, кокетничаю с Филипом. Все это противно. И я с этим не согласна.

— Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, — ответил Джулиус, — я так же реагирую на чужую критику. И знаешь, что я тогда делаю? Самое главное — научиться воспринимать чужую критику как помощь, только сначала надо разобраться, справедлива ли она. Я делаю так — смотрю на себя и пытаюсь понять: действительно ли то, что говорят другие, совпадает с моими собственными ощущениями? Есть ли в этом хоть капелька, хоть чуточка, хоть пять процентов истины? Я вспоминаю, говорил ли мне об этом кто-то раньше, пытаюсь найти людей, с которыми можно это обсудить. Думаю, может, кто-то заметил во мне что-то такое, какое-то белое пятно, которое я сам никогда раньше не замечал. Можешь ты сделать то же самое?

— Это нелегко, Джулиус. Что-то давит вот здесь. — Ребекка приложила руку к груди.

— Дай этой тяжести высказаться. Что она говорит?

— Она говорит: «Как мне смотреть в глаза другим?» Мне стыдно. Что все это всплыло, что люди видели, как я играю с волосами. У меня все сжимается внутри, мне хочется сказать: «Не лезьте не в свое дело — это мои волосы, и я буду делать с ними все, что хочу».

Несколько назидательно, будто читая лекцию, Джулиус произнес:

— Много лет назад жил на свете один психотерапевт по имени Фриц Пёрлз, который основал школу под названием гештальттерапия. Сейчас о нем мало говорят, но дело не в этом — так вот, он уделял большое внимание работе тела — скажем, «Посмотрите, что сейчас делает ваша левая рука» или «Я вижу, вы часто гладите бороду». Он всегда просил пациентов сознательно заострять эти действия: «Сожмите левую руку еще крепче» или «Продолжайте гладить свою бороду еще энергичнее и следите за тем, что ощущаете». Мне всегда казалось, что в подходе Пёрлза было много полезного, потому что наше бессознательное часто выражается через движения тела, о которых мы даже не подозреваем. И тем не менее я никогда не пользовался этим приемом. Почему? Потому что всегда опасался того, что сейчас происходит с тобой, Ребекка. Мы часто ополчаемся против тех, кто обвиняет нас в том, что мы делаем бессознательно. Так что я очень хорошо понимаю, каково тебе сейчас. И все-таки, несмотря на это, я прошу тебя об этом подумать и попытаться понять: нет ли в этих замечаниях чего-то такого, что могло бы тебе пригодиться?

— Ты хочешь сказать «стань взрослее, стань мудрее»? Хорошо, я постараюсь. — Ребекка выпрямилась, глубоко вздохнула и с решительным видом начала: — Прежде всего, это правда, я люблю быть в центре внимания — в общем-то, я и обратилась к психотерапевту потому, что с возрастом мужчины перестали обращать на меня внимание. Так что, вполне возможно, я красовалась перед Филипом, но я делала это бессознательно. — Она оглядела группу. — Да, я виновата. Да, мне нравится, когда мной восхищаются, когда меня любят и ценят, — я люблю любовь.

— Платон, — вставил Филип, — заметил как-то, что любовь не в том, кого любят, а в том, кто любит.

— Любовь не в том, кого любят, а в том, кто любит? Хорошая мысль, Филип, — улыбнулась Ребекка. — Знаешь, мне нравится, когда ты делаешь такие замечания. Они заставляют по-новому взглянуть на вещи. Ты очень интересный. И привлекательный тоже. — Ребекка повернулась к группе: — И что, вы скажете, что я хочу завести с ним шашни? Как бы не так. Последний раз, когда я поддалась на эти глупости, я чуть не распрощалась со своей семейной жизнью. Нет уж, я стреляный воробей, и меня на мякине не проведешь.

— Филип, — спросил Тони, — что скажешь на это?

— Я уже сказал, что хочу одного — желать как можно меньше и знать как можно больше. Любовь, страсть, соблазнение — все это, конечно, мощные стимулы, часть биологического механизма по сохранению нашего вида — и, как Ребекка только что доказала, они часто действуют бессознательно — но, в конечном итоге, все эти стимулы рассчитаны на то, чтобы сбить с толку мой разум и помешать моим планам, так что я не хочу с ними связываться.

— Да, с тобой не поспоришь. Но ты еще ни разу не ответил на мой вопрос, — сказал Тони.

— А по-моему, он ответил, — сказала Ребекка. — Он ясно сказал, что не хочет вступать ни в какие отношения, хочет оставаться свободным и держать голову в холоде. Мне кажется, Джулиус говорил то же самое — поэтому у нас в группе и табу на романтические отношения.

— Какое еще табу? — Тони повернулся к Джулиусу. — Никто никогда явно про это не говорил.

— Так я, конечно, никогда не выражался, но основное и единственное правило, которое я не устаю повторять, касается отношений вне занятий, и оно состоит в том, что в группе не должно быть никаких секретов — если происходят встречи после занятий, это должно выноситься на обсуждение. Когда возникают секреты, это почти всегда тормозит работу группы и мешает каждому из вас. Вот мое единственное правило. Но, Ребекка, давай не будем терять нить. Что сейчас происходит между тобой и Бонни? Твои чувства к ней?

— Бонни задела больную тему. Но разве это правда, что я не хочу общаться с женщинами? Совсем нет. Взять хотя бы мою сестру — мы близки с ней… довольно близки. И еще пара женщин-юристов в моей конторе… Но, Бонни, я знаю, на что ты намекаешь — что мне гораздо интереснее, гораздо больше нравится общаться с мужчинами.

— Я вспоминаю колледж, — сказала Бонни, — и как редко у меня случались свидания, и как мерзко мне было, когда кто-нибудь из подруг забивал на меня в самую последнюю минуту, если парень приглашал ее на свидание.

— Я, наверное, делала бы то же самое, — сказала Ребекка. — Да, это точно — парни, свидания, тогда все крутилось вокруг этого. Теперь все иначе.

Тони, который все это время продолжал рассматривать Филипа, попытался сделать новый заход:

— Филип, а знаешь, ты чем-то похож на Ребекку — тоже красуешься, только своими заумными фразами.

— То есть ты хочешь сказать, — отозвался Филип, закрыв глаза и сосредоточиваясь, — что, делая замечания, я руководствуюсь вовсе не тем, что кажется на первый взгляд? Что я делаю это ради себя самого — так сказать, красуюсь, чтобы, если я правильно понял, вызвать интерес и восхищение Ребекки — и всех остальных? Так?

Джулиуса так и подмывало вмешаться: что бы он ни делал, внимание неизменно возвращалось к Филипу. В нем боролись по крайней мере три противоречивых желания: во-первых, защитить Филипа от нападок группы; во-вторых, не дать Филипу этой холодностью сбить откровенный тон беседы; и, в-третьих, поддержать Тони в его попытках надрать Филипу задницу. В конце концов Джулиус все же решил подождать, потому что группа держала ситуацию под контролем. Кроме того, сейчас, на его глазах происходило нечто очень важное: в первый раз за все время Филип отвечал кому-то прямо, даже лично.

Тони кивнул:

— Именно это я и хотел сказать. Только здесь не просто интерес и восхищение. Может, ты пытаешься соблазнить?

— Что ж, это верное дополнение — кстати, оно предполагается уже самим словом «красоваться». Итак, ты полагаешь, что мои мотивы те же, что у Ребекки, то есть я пытаюсь ее соблазнить? Что ж, это серьезная и разумная гипотеза. Давай подумаем, как нам ее проверить.

Молчание. Никто не ответил, но Филип, похоже, и не ждал ответа. После недолгого размышления он, по-прежнему не открывая глаз, произнес:

— Пожалуй, лучше всего для этого подойдет метод доктора Хертцфельда…

— Зови меня Джулиус.

— А, ну да. Итак, чтобы воспользоваться методом Джулиуса, я прежде всего должен проверить, соответствует ли гипотеза Тони моим внутренним ощущениям. — Филип помолчал, затем покачал головой: — Я не нахожу никаких доказательств этого. Много лет назад я перестал зависеть от мнения окружающих. Я абсолютно уверен, что счастливее всех тот, кто желает только одиночества. Я говорю сейчас о божественном Шопенгауэре, о Ницше и Канте. Они — и я вместе с ними — считают, что человек, имеющий внутреннее богатство, не ждет от окружающих ничего, кроме одного — чтобы его оставили в покое и не мешали его одиночеству, в котором он может спокойно наслаждаться своим богатством — интеллектуальным богатством, я имею в виду. Короче говоря, я хочу сказать, что мои замечания не имели целью соблазнить кого-то или возвыситься в чьих-то глазах. Может быть, во мне и остались обрывки прежних желаний, могу только сказать, что сознательно я их не ощущаю. Единственное, о чем я сожалею, что до сих пор только усваивал великие мысли и сам ничего к ним не прибавил.

За долгие годы ведения групп Джулиусу приходилось сталкиваться с самым разным молчанием, но молчание, наступившее после слов Филипа, не походило ни на что. Не потрясенное молчание, не молчание подавленное, растерянное или покорное; нет, то было молчание совершенно особого рода — будто группа неожиданно наткнулась на какого-то неведомого зверя, неизвестную ранее форму жизни, вроде шестиглазой саламандры с пернатыми крыльями, и теперь с крайней опаской и осторожностью, сгрудившись, ее разглядывала.

Ребекка очнулась первой:

— Быть всегда с самим собой, ничего не хотеть от других, не искать друзей — но это, наверное, так грустно и одиноко, Филип.

— Совсем наоборот, — возразил Филип. — Раньше, когда я искал общения, просил то, чего никто не хотел и не мог мне дать, — вот тогда я знал, что такое одиночество. И знал ею слишком хорошо. Не нуждаться ни в ком — значит никогда не быть одиноким. Счастливое одиночество — вот к чему я стремлюсь.

— Но ты здесь, — отозвался Стюарт, — а я тебе скажу, наша группа — злейший враг одиночества. Так зачем ты сюда пришел?

— Философ должен как-то поддерживать свое увлечение: кто-то живет на преподавательское жалованье, как Кант или Гегель, у кого-то есть независимый источник существования, как у Шопенгауэра, а кто-то подрабатывает чем придется, как Спиноза, который шлифовал линзы для очков, чтобы выжить. Я выбрал философское консультирование — это моя подработка, и занятия в этой группе — часть моей подготовки к этому.

— Так, значит, — заметил Стюарт, — ты сейчас общаешься с нами, чтобы потом учить других никогда не нуждаться в общении?

Немного помедлив, Филип кивнул.

— Давай разберемся, правильно ли я понял? — сказал Тони. — Допустим, Ребекка положит на тебя глаз и включит свое обаяние на полную катушку — будет строить тебе глазки и улыбаться своей убийственной улыбкой. Ты что, скажешь, на тебя это не подействует? Ноль эмоций?

— Нет, я не говорил, что ноль эмоций. Здесь я согласен с Шопенгауэром: он пишет, что красота подобна открытому рекомендательному письму — оно мгновенно располагает наше сердце в пользу того, кто его предъявляет. Я нахожу, что созерцать красивого человека чрезвычайно приятно. Но я также говорю, что чужое мнение обо мне не может, не должно, менять мое мнение о самом себе.

— Нет, это как-то не по-человечески, — заметил Тони.

— Не по-человечески я чувствовал себя, когда позволял своему мнению скакать, как мячик, в зависимости от того, что скажут про меня другие.

Джулиус следил за губами Филипа: это было удивительно. Как точно они выражали его невозмутимое спокойствие, как методично проговаривали слово за словом, будто нанизывали бусинки на нить — одна к одной, ровные, круглые, на одной ноте. Ясно, отчего так кипятился Тони. Слишком хорошо зная его импульсивность, Джулиус решил, что пора направить разговор в более безопасное русло. Еще не время прижимать Филипа к стенке — это лишь четвертое его занятие.

— Филип, отвечая Бонни, ты заметил, что хочешь ей помочь. Ты давал советы и остальным — Гиллу, Ребекке. Попробуй объяснить, почему ты это делал? Мне показалось, в этом было что-то сверхурочное: никто ведь не собирается приплачивать тебе за помощь.

— Я всегда стараюсь помнить, что мы все осуждены на жизнь — жизнь, которая переполнена страданиями и на которую никто из нас не решился бы, если бы знал, что ждет его впереди. В этом смысле, как говорит Шопенгауэр, мы все товарищи по несчастью, а потому нуждаемся во взаимной терпимости и любви, раз уж нам выпало жить бок о бок.

— Опять Шопенгауэр. Филип, я уже сыт по горло твоим Шопенгауэром — кто бы ни был этот пижон.

Я хочу слышать про тебя. — Тони говорил спокойно, словно имитируя размеренную речь Филипа, но его дыхание было частым и прерывистым. Тони быстро приходил в бешенство. Когда он только начал ходить в группу, недели не проходило без его рассказов об очередной заварушке, которую он затеял — в баре, на дороге, на работе или на баскетбольной площадке. Небольшого росточка, не слишком коренастый, он тем не менее обладал отчаянным бесстрашием, позволявшим ему выходить победителем из любого поединка, кроме одного — интеллектуального поединка с хорошо подкованным умником, каким и был Филип.

Филип, по-видимому, не собирался отвечать на выпад Тони, поэтому Джулиус нарушил затянувшееся молчание:

— Тони, ты, похоже, о чем-то всерьез задумался. О чем?

— Я думаю о том же, что и Бонни, — скучаю по Пэм. Мне ее очень не хватает. Особенно сегодня.

Джулиуса не удивило такое признание: Тони был давним протеже Пэм. Странная это была парочка — преподавательница английской литературы и простой работяга с наколками.

Джулиус решился на обходной маневр:

— Тони, тебе, наверное, непросто было сказать: «Шопенгауэр, кто бы ни был этот пижон»?

— Как тебе сказать — мы все здесь, чтобы говорить правду, — ответил Тони.

— Точно, Тони, — отозвался Гилл. — Если честно, я тоже не знаю, кто такой Шопенгауэр.

— А я знаю только, — заметил Стюарт, — что это известный философ, немец и пессимист — девятнадцатый век, кажется?

— Да, он умер в 1860-м во Франкфурте-на-Майне, — ответил Филип. — А что касается его пессимизма, то я лично предпочитаю называть это реализмом. Может быть, Тони, я действительно слишком часто упоминаю Шопенгауэра, но, поверь, у меня есть для этого все основания. — Личное обращение Филипа, судя по всему, потрясло Тони. Филип тем временем, по-прежнему не глядя ни на кого, перевел взгляд с потолка на окно и продолжил с таким видом, будто разглядывал что-то в саду: — Во-первых, знать Шопенгауэра — значит знать меня: мы с ним всегда вместе, близнецы-братья. Во-вторых, он был моим психотерапевтом и чрезвычайно мне помог. Он стал частью меня — я имею в виду его идеи, конечно. Это как у многих из вас с доктором Хертцфельдом. Стоп — с Джулиусом, я хотел сказать. — Едва заметно улыбнувшись, Филип взглянул на Джулиуса — первый случай, когда в его голосе прозвучало что-то похожее на иронию. — И наконец, я надеюсь, что некоторые размышления Шопенгауэра смогут пригодиться кому-то из вас, как они пригодились мне.

Джулиус взглянул на часы и прервал молчание, наступившее сразу после слов Филипа:

— Ну, что ж, это была очень плодотворная встреча — мне даже не хочется прерывать вас, но, к сожалению, наше время вышло.

— Плодотворная? Чем же это, интересно? — пробормотал Тони, направляясь к выходу.