Глава 6. Проклятие венгерского кота

Скажи мне, Халстон, почему ты хочешь прервать терапию? Мне кажется, мы только начали. Мы встречались всего лишь сколько – три раза? – Эрнст Лэш просмотрел книгу посещений. – Да, верно. Это наша четвертая встреча.

Терпеливо ожидая ответа, Эрнст разглядывал серый галстук пациента и его серый костюм и пытался вспомнить, когда последний раз видел пациента, который бы носил костюм-тройку или галстук.

– Пожалуйста, поймите меня правильно, доктор, – сказал Халстон. – Это не из-за вас; это из-за того, что происходит слишком много неожиданного. Мне трудно приезжать сюда в середине дня – труднее, чем я ожидал… вызывает больший стресс… парадокс, потому что я ездил к вам, чтобы снизить стресс… И оплата терапии, я не могу отрицать, что этот фактор… я переживаю сейчас денежные затруднения. Поддержка детей… три тысячи в месяц на алименты… старший сын начинает учебу в Принстоне осенью… тридцать тысяч в год… ну вы понимаете. Я решил закончить сегодня, но подумал, что лучше будет… я обязан прийти на заключительную встречу.

Эрнст вспомнил одно из высказываний своей матери и прошептал про себя: «Geh Gesunter Heit» (Будь здоров), похоже на пожелание здоровья после чихания. Но GehGesunterHeit, как произносила насмешливо его Мама, звучало скорее оскорбительно и означало: «Уйди и держись подальше» или «Слава богу, я тебя еще не скоро увижу».

Да, правда, Эрнст отметил для себя, что, если бы Халстон ушел и больше не возвращался, ему было бы все равно. Я не могу заинтересоваться этим мужчиной. Эрнст внимательно посмотрел на своего пациента – голова в пол-оборота, потому что Халстон никогда не встречался с ним глазами. Вытянутая, жалобная физиономия, грифельно-черная кожа – он был из Тринидада, прапраправнук бежавшего раба. Если у Халстона и было когда-нибудь что-то вроде искры, то она давно уже была погашена. Он был собранием серых теней: седеющие волосы, точно подстриженная седая козлиная бородка, жесткие глаза, серый костюм, темные носки. И серое мышление. Нет ни единого цвета или движения, оживляющего тело или ум Халстона.

GehGesunterHeit: уйди и держись подальше. Не об этом ли мечтал Эрнст? Заключительная сессия, сказал Халстон. Да, думал Эрнст, звучит заманчиво. Я смогу это пережить. Сейчас он был слишком загружен. Меган, бывшая его пациентка, которую он уже долгое время не видел, тоже была черной. Она предприняла попытку самоубийства две недели назад и сейчас упорно претендовала на его время. Чтобы защитить ее и избавить от пребывания в больнице, ему необходимо было видеться с ней по крайней мере три раза в неделю.

Эй, проснись! – подбодрил он себя. Ты терапевт. Этот человек пришел сюда за помощью, и ты взял на себя обязательство. Он тебе не слишком нравится? Он тебя не занимает? Он нагоняет скуку, держится на расстоянии? Отлично, это уже кое-что. Используй это! Если ты воспринимаешь его таким, значит, и для остальных он такой же. Вспомни об основной причине его обращения к терапевту – глубокое чувство отчуждения.

Было понятно, что Халстон испытывал стресс больщей частью из-за смены культурного окружения. С девяти лет он жил в Великобритании и лишь недавно приехал в Соединенные Штаты, в Калифорнию в качестве менеджера Британского банка. Но Эрнсту казалось, что эта перемена была лишь частью истории – было в нем что-то еще, очень глубоко спрятанное.

Хорошо, хорошо, говорил себе Эрнст, я не скажу, я даже не подумаю, «GehGesunterHeit». Он вернулся к своей работе, внимательно выбирая слова, чтобы убедить Халстона остаться.

– Да, я понимаю, что ты хочешь уменьшить стресс, а не увеличить его, тратя большое количество времени и денег. Разумно. Но знаешь, есть кое-что в твоем решении, что озадачивает меня.

– Да, и что?

– Ну, я был предельно откровенен в вопросах необходимого времени и платы, и мы обсуждали это, прежде чем начали встречаться. Не было никаких сюрпризов, ничего не изменилось. Правда?

Халстон кивнул:

– Я не могу спорить с этим, доктор, вы абсолютно правы.

– Поэтому мне кажется, что есть еще что-то, помимо денежных и временных обстоятельств. Что-то, касающееся тебя и меня? Может быть, тебе было бы удобнее работать с темнокожим терапевтом?

– Нет, доктор, не то. Ложный след, как вы, американцы, говорите. Причина не в расовом различии. Вспомните, я провел несколько лет в Итоне и еще шесть – в лондонской школе экономики. Там было лишь несколько черных. Уверяю, нет никакой разницы, будет ли это черный или белый терапевт.

Эрнст решил предпринять последнюю попытку, чтобы потом никогда не упрекать себя за провал.

– Давай я поставлю вопрос иначе. Я понимаю твои доводы. Они разумны. Можно предположить, что это достаточные причины, чтобы остановиться. Я уважаю твое решение.

Халстон осторожно взглянул и легким кивком позволил Эрнсту продолжить.

– Мой вопрос в том, нет ли еще каких-то дополнительных причин? Я знаю многих пациентов – и они есть у каждого терапевта, – которые отказываются от терапии по причинам не совсем рациональным. Если у тебя такие же причины, мог бы ты рассказать хотя бы о некоторых?

Он остановился. Халстон закрыл глаза. Эрнст почти слышал приводимые в движение шестеренки мышления. Воспользуется ли Халстон случаем? Эрнст видел, как Халстон открыл рот – лишь щель, – как будто он собирался заговорить, но не проронил ни слова.

– Я не говорю о чем-то глобальном, Халстон. Хотя бы намек на другие причины?

– Возможно, – рискнул Халстон, – я посторонний и в этом кабинете, и в Калифорнии.

Пациент и терапевт сидели, молча глядя друг на друга: Эрнст – на идеальные ногти и серый костюм Халстона; Халстон, казалось, на неопрятные усы и белый свитер терапевта.

Эрнст решил попытаться отгадать.

– Калифорния слишком свободная? Ты предпочитаешь более формальный Лондон?

Есть! Движение Халстона головой было еле уловимо.

– А в этой комнате?

– И здесь тоже.

– Например?

– Никаких нарушений, доктор, но я привык к большему профессионализму, когда встречаю терапевта.

– Профессионализм? – Эрнст почувствовал, как у него пробуждается интерес. Наконец-то что-то начало происходить.

– Я предпочитаю консультироваться у врача, который ставит конкретный диагноз и назначает лечение.

– А с чем ты столкнулся здесь?

– Никаких нарушений, доктор Лэш.

– Твоя единственная задача здесь, Халстон, открыто говорить о том, что у тебя на уме.

– Здесь все – как бы это сказать? – слишком неформально, слишком… слишком фамильярно. Например, ваше предложение называть друг друга по именам.

– Тебе кажется, эта фамильярность противоречит профессиональным взаимоотношениям?

– Точно. Мне нелегко. Иногда мне кажется, что мы занимаемся бесполезной возней, будто мы рассчитываем когда-нибудь наткнуться на ответы.

Эрнст играл открыто. Терять было нечего. Халстон был готов уйти. «Возможно, – думал Эрнст, – самое лучше, что можно сейчас сделать – это дать ему то, что он сможет использовать в общении с другим терапевтом».

– Я понимаю, как ты представляешь себе наши формальные роли, – сказал он, – и я ценю твою готовность выразить свои чувства, касающиеся общения со мной. Позволь мне сделать то же самое и поделиться с тобой своими чувствами от работы с тобой.

Эрнст полностью завладел вниманием Халстона. Он редко встречал пациентов, которым было безразлично, что думает о них терапевт.

– Одно из моих основных чувств – это разочарование, вызванное тем, что мне пришлось столкнуться со скрягой.

– Скрягой?

– Скрягой, словесным скрягой. Ты даешь мне очень мало. Когда я задаю тебе вопрос, твой ответ напоминает мне краткую телеграмму. Ты используешь так мало слов твои высказывания содержат настолько мало описательных деталей, ты вкладываешь так мало личного отношения, как это только возможно. И именно по этой причине я старался создать более близкие отношения между нами. Мой подход к терапии зависит от того, готовы ли мои пациенты делиться своими самыми глубинными чувствами. Исходя из моего опыта, формальные роли замедляют этот процесс, и это единственная причина, по которой от них следует отказаться. И поэтому я всегда прошу тебя разобраться в своих чувствах по отношению ко мне.

– Все, что вы говорите, чрезвычайно разумно – я уверен, вы знаете то, что делаете. Но я не могу так – эта калифорнийская культура, когда все чувства наружу, действует мне на нервы. Вот такой я.

– Один вопрос. Ты удовлетворен тем, какой ты?

– Удовлетворен? – Халстон казался растерянным.

– Ну когда ты говоришь, что ты такой. Я думаю, что тем самым ты также говоришь, что выбрал именно такой путь. Поэтому я спрашиваю, ты доволен своим выбором? Тем, что держишь дистанцию, остаешься таким безличным?

– Я не уверен, что это выбор, доктор. Это, – повторил он, – то, какой я есть, – моя внутренняя сущность.

Эрнст видел два варианта развития событий. Он мог либо попытаться убедить Халстона в его собственной ответственности за отдаленность, либо поделиться своими впечатлениями об одном критическом эпизоде. Он выбрал последнее.

– Позволь мне снова вернуться к началу, в ту ночь, когда ты вошел в комнату неотложки. Я расскажу, как это выглядело с моей стороны. Около четырех утра мне позвонили из «Скорой помощи» и сообщили о пациенте в состоянии сильной паники, вызванной ночным кошмаром. Я попросил врача вывести тебя из этого состояния и сказал, что встречусь с тобой двумя часами позже, в шесть. Когда мы встретились, ты не мог вспомнить ни ночного кошмара, ни событий предыдущего вечера. Другими словами, не было никакого содержания, не с чего было начинать.

– Так это и было. Все, что касается той ночи, словно черное пятно.

– Я попробовал работать над этим, и я согласен с тобой – ты сделал некоторый прогресс. Но за эти три часа я был потрясен тем, насколько сильно ты отстранен от других, от меня, от себя самого. Я убежден, что твоя отстраненность и твой дискомфорт от того, что я акцентировал на ней внимание, – основная причина твоего желания завершить работу. Есть и еще одно наблюдение: я поражен полным отсутствием любопытства к самому себе. Мне кажется, я должен поддерживать любопытство в нас обоих – я один должен нести все бремя нашей совместной работы.

– Я ничего не скрываю от вас преднамеренно, доктор. Зачем мне делать это специально? Просто я такой, – повторил Халстон в своей манере.

– Давай попробуем еще, Халстон. Я хочу, чтобы ты вспомнил, что происходило днем накануне того вечера, когда тебе приснился кошмар. Давай еще раз пройдемся по порядку.

– Как я уже говорил, был обычный день в банке, а ночью ужасный кошмар, который я забыл… поездка в «Скорую помощь»…

– Нет-нет-нет, это мы уже обсудили. Давай попробуем иначе. Достань свой ежедневник. Давай посмотрим, – Эрнст взглянул на свой календарь. – Наша первая встреча была 9 мая. Посмотри, что ты делал предыдущим днем, 8 мая. Начни с утра.

Халстон достал свой еженедельник и нашел 8 мая.

– Милл Вэли, – сказал он, – что я делал в Милл Вэли? Ах да – моя сестра. Теперь я помню. Я не был в банке в то утро. Я наводил справки о Милл Вэли.

– Что значит «наводил справки»?

– Моя сестра живет в Майами, и ее фирма посылает ее в район залива. Ей нужен дом в Милл Вэли, и я предложил ей разведать, что там и как – ну вы понимаете утренние пробки, парковки, магазины, лучшие дома.

– Хорошо. Прекрасное начало. Теперь пойдем дальше.

– Все в странном тумане – даже жутко. Я не могу вспомнить больше ничего.

– Ты живешь в Сан-Франциско – ты помнишь, как ехал к Милл Вэли через мост Золотые Ворота? В какое время?

– Думаю, рано. До пробок. Может быть, в семь.

– Что потом? Ты завтракал дома? Или в Милл Вэли? Постарайся описать это. Позволь своей памяти свободно перенестись в тот день. Закрой глаза, это помогает.

Халстон закрыл глаза. Через три или четыре минуты молчания Эрнст заинтересовался, не уснул ли он, и тихим голосом спросил:

– Халстон? Халстон? Не двигайся, оставайся там, где ты есть, но попробуй думать вслух. Что ты видишь?

– Доктор, – Халстон медленно открыл глаза, – я когда-нибудь говорил вам об Артемиде?

– Артемиде? Греческой богине? Ни слова.

– Доктор, – сказал Халстон, моргая глазами и кивая головой, как будто хотел прогнать видение. – Я несколько потрясен. Только что я пережил удивительные ощущения. Как будто трещина образовалась у меня в памяти, позволив всплыть всем странным событиям того дня. Мне не хотелось бы, чтобы вы думали, что я преднамеренно скрывал их от вас.

– Продолжай, Халстон. Ты начал говорить об Артемиде.

– Лучше я начну с утра того проклятого дня – дня, после которого я проснулся в «Скорой помощи»…

Эрнст любил слушать истории и устроился поудобнее, весь в ожидании. У него было четкое ощущение, что этот мужчина, с которым он провел три странных часа, сейчас собирался достать ключ к тайне.

– Итак, доктор, вы знаете, что я был одинок в течение почти трех лет и всегда был немного осторожным – даже больше чем немного – по отношению к… э… связям. Я рассказал вам, что был сильно оскорблен моей бывшей женой, эмоционально и финансово?

Эрнст кивнул. Взгляд на часы. Черт, осталось только пятнадцать минут. Ему нужно было поторопить Халстона, если он хотел услышать всю историю.

– А Артемида?

– Ах да, спасибо. Забавно, что именно ваш вопрос о завтраке в то утро зацепил что-то. Сейчас становится ясно – остановка на завтрак в кафе в центре Милл Вэли, сидение за огромным пустым столом на четверых. Затем кафе стало наполняться людьми, и одна женщина спросила, можно ли ей сесть рядом. Я посмотрел на нее, и, клянусь, мне понравилось то, что я увидел.

– В каком смысле?

– Женщина выглядела потрясающе. Красивая. Правильные черты, очаровательная улыбка. Думаю, моего возраста, лет сорока, но с гибким, как у подростка, телом.

Эрнст пристально посмотрел на Халстона, на другого Халстона, оживленного, и почувствовал, что в нем пробуждается интерес к этому человеку.

– Рассказывай.

– Похожа на Бо Дерек. Узкая талия и впечатляющая грудь. Многие из моих британских друзей предпочитают андрогинных[19] женщин, но я признаюсь, что большая грудь – мой фетиш, – и, нет, доктор, я не собираюсь отказываться от этого.

Эрнст успокоительно улыбнулся. Этого не было в повестке дня.

– И?

– Я заговорил с ней. У нее было странное имя – Артемида, и она выглядела… как бы сказать? Ну… не так, как современные женщины. Она не походила на посетителя моего банка. Представьте, она взяла багет, положила на него кусочки авокадо, затем достала из сумочки пакетики с приправами и посыпала бутерброд морской солью и тыквенными семечками… У нее был странный костюм – цветная крестьянская рубашка, длинная, яркая фиолетовая юбка, шнурок на поясе, множество золотых цепочек и бусинок. Она казалась человеком из поколения детей цветов, только выросшим.

Но, – продолжал он, и его история продолжала набирать обороты, – в действительности она оказалась вполне земной, хорошо образованной и понятной. Мы стали друзьями с первого мгновения и разговаривали несколько часов, пока официантка не пришла накрывать на стол к обеду. Я был очарован своей собеседницей и пригласил ее на обед. И это несмотря на то, что у меня была запланирована деловая встреча. И не надо мне говорить, доктор, что на меня это совсем не похоже. По сути, многое из того было на меня не похоже. Ужас.

– То есть, Халстон?

– Мне странно говорить такое, потому что этот офис кажется мне крепостью рациональности, но было что-то необычное в Артемиде – чужеземка, это слишком мягко сказано – было ощущение, что я нахожусь под действием чар. Позвольте я продолжу. Когда она сообщила мне, что не сможет пообедать со мною, так как у нее уже была назначена встреча, я предложил поужинать вместе, опять даже не сверившись со своими планами. Она согласилась и пригласила на ужин к себе домой. Она сказала, что живет одна и собирается приготовить рагу из лисичек, которые собрала накануне в лесу горы Тамал-пайс.

– И ты пришел?

– Пришел ли я? Безусловно, я пришел. И это был один из лучших вечеров в моей жизни – по крайней мере, до одного момента. – Он остановился, покачал головой так, будто хотел встряхнуть свою память, а затем продолжал: – С ней было замечательно. Все шло своим чередом. Прекрасный ужин – оказалось, она замечательно готовит! Я принес первоклассное калифорнийское вино, каберне «Стаг Лип». После десерта, великолепных бисквитов со сливками, первый раз я попробовал их в этой стране, она принесла немного марихуаны. Я колебался, но решил, что если уж живу в Калифорнии, то должен вести себя как местный, и я впервые в своей жизни затянулся. Халстон замолчал.

– И? – подтолкнул Эрнст.

– После того как мы вымыли тарелки, я начал ощущать тепло, приятный жар.

Еще раз пауза, еще один кивок головой.

– И?

– Тогда случилось самое удивительное – она спросила меня, не хотел бы я лечь с ней в постель. Просто так, открыто. Она была такой естественной, такой изящной, такой… такой… я не знаю, зрелой.

«Господи! – думал Эрнст. – Какая женщина, какой вечер! Счастливец!» Затем, снова посмотрев на часы, он поторопил Халстона.

– Ты сказал, что это был один из прекраснейших вечеров в твоей жизни – но до определенного момента?

– Да, секс был явным экстазом. Необычным. Не похожим ни на что, испытываемое мною ранее.

– Что значит необычным?

– Это все еще остается черным пятном, но я помню, она облизывала меня как котенка, каждый квадратный сантиметр, от кончиков пальцев до головы, до тех пор пока все мое тело не открылось, его начало покалывать, это было таким наслаждением, я отвечал на ее прикосновения, ее язык, ее тепло и аромат… – Он остановился. – Я чувствую некоторое смущение, доктор, рассказывая вам это.

– Халстон, ты делаешь именно то, что и должен делать здесь. Попробуй продолжить.

– Хорошо. Удовольствие начинало набирать обороты. Это было что-то неземное. Головка моего… моего… как вы говорите?… органа… налилась, стала горячей, затем у меня произошел искрящийся оргазм. Думаю, потом я отключился.

Эрнст был удивлен. Неужели это был тот же самый скучный, зажатый человек, с которым он провел эти утомительные часы?

– Что произошло потом, Халстон?

– Это и был поворотный момент; все вдруг изменилось. Следующее, что я помню, я оказался где-то еще. Теперь я понимаю, что это, должно быть, был сон, но в то время он был настолько реален, что я мог дотрагиваться до вещей, ощущать их запах. Все исчезло, но я могу припомнить, как меня преследовал через лес угрожающе огромный кот – домашний кот размером с рысь, но весь черный, с белой маской вокруг красных, сверкающтих глаз. Толстый, сильный хвост, огромные клыки и когти, острые как бритвы. Меня преследовал кровавый дьявол! Далеко впереди я увидел озеро и обнаженную женщину в воде. Она была похожа на Артемиду, я прыгнул в воду и стал пробираться к ней за помощью. Подплыв ближе, я увидел, что это вовсе не Артемида, а робот с огромным количеством грудей, из которых льется молоко. Затем, подплыв еще ближе, я увидел, что это было вовсе не молоко, а какая-то сверкающая жидкость. А потом я с ужасом понял, что стою в едком составе, который начал разъедать мои ступни. Я отчаянно начал грести к земле, но там, все еще шипя, ожидал меня этот чертов кот, но он стал еще больше – как лев. Вот тогда я и вскочил с кровати и побежал. Я одевался, сбегая вниз по лестнице, и без ботинок сел в машину. Я не мог дышать и позвонил своему врачу по телефону из машины. Он посоветовал мне поехать в «Скорую помощь» – вот тогда мы и встретились.

– А Артемида?

– Артемида? Хватит. Я с ней больше даже рядом не встану. Она ядовитая. Даже сейчас, когда я просто рассказываю о ней, возвращается этот панический страх. Я думаю, поэтому я и похоронил все это глубоко в памяти. – Халстон быстро проверил пульс. – Смотрите, я бегу сейчас – двадцать восемь за пятнадцать секунд – приблизительно сто двенадцать.

– А как она переживала твое внезапное исчезновение?

– Я не знаю. И мне не интересно. Она все проспала.

– Значит, она легла спать после тебя и проснулась, когда ты уже ушел, и не знала почему.

– Это будет продолжаться и дальше? Я же говорю вам, доктор, этот сон был из другого мира, другой реальности – из ада.

– Халстон, нам надо остановиться. Уже поздно, но мне ясно, что нам есть с чем поработать. Например твои чувства к противоположному полу – ты влюбляешься в женщину, затем появляется этот кот, символизирующий опасность и наказание, а затем ты оставляешь женщину без всякого объяснения. И эта грудь, которая обещает пищу, но вместо этого источает яд. Скажи мне, когда ты прекращаешь терапию?

– Теперь мне ясно, доктор, что нам есть над чем поработать. В это же время на следующей неделе?

– Да. И – мы хорошо поработали сегодня. Я доволен, Халстон, горд, что ты поверил мне настолько, чтобы вспомнить и рассказать этот значительный и страшный случай.

Двумя часами позднее, по дороге в «Жасмин», китайский ресторан на улице Клемент, где он обычно обедал, Эрнст размышлял о встрече с Халстоном. В целом он был доволен тем, как обращался со склонностью Халстона забывать, что с ним происходило. Даже сейчас, когда его день был перегружен, он бы не позволил себе просто отпустить пациента. Халстон боролся за то, чтобы прорваться к чему-то важному, а Эрнст был уверен, что его заинтересованные, методичные, но не чрезмерно агрессивные тактики спасли день.

Было замечательно, думал Эрнст, что все меньше и меньше пациентов преждевременно завершают терапию. Как он боялся преждевременного завершения, будучи молодым терапевтом, принимая все слишком близко к сердцу, а пациента, не завершившего терапию, считал личной ошибкой, знаком неэффективности, публичного позора. Он был благодарен Маршалу, своему бывшему супервизору, за то, что тот объяснил ему, что подобные реакции и порождают неэффективность. Всякий раз, когда эго терапевта зависит от решения пациента, и всякий раз, когда ему необходимо, чтобы пациент остался, терапия теряет свою эффективность: он начинает подлизываться, обхаживать пациента и давать ему что он пожелает – все, только чтобы он вернулся на следующей неделе.

Эрнст также был рад, что поддержал и поощрил Халстона, вместо того чтобы выразить сомнения по поводу драматических событий того вечера с Артемидой. Эрнст не знал, как оценивать только что услышанное. Конечно, он знал о внезапном возвращении вытесненных воспоминаний, но у него был недостаточный опыт работы с подобным феноменом в клинической практике.

Но это самолюбование Эрнста быстро прошло, так же как и доброжелательные мысли о Халстоне. Что действительно привлекало его внимание, так это Артемида. Чем больше он думал о происшедшем, тем более ужасающим казалось ему поведение Халстона по отношению к ней. Какое чудовище могло сначала так влюбиться в женщину, а затем оставить ее без объяснений, без записки, без телефонного звонка? Это было выше его понимания.

Душою Эрнст был с Артемидой. Он точно знал, как она, должно быть, чувствовала себя. Однажды, пятнадцать лет назад, он назначил Мирне, своей давней подружке, свидание в одном из отелей Нью-Йорка. Они провели прекрасную ночь вместе, или так по крайней мере показалось Эрнсту. Утром он ушел на короткую встречу и вскоре вернулся с огромным букетом цветов. Но Мирна исчезла. Без следа. Собрала свои вещи и скрылась – ни записки, ни ответов на его звонки и письма. Никакого объяснения, никогда. Он был опустошен. Психотерапия полностью так и не смогла стереть ту боль, и даже сейчас, столько лет спустя, воспоминания продолжали жалить. Больше всего Эрнст ненавидел незнание. Бедная Артемида: она столько дала Халстону такое наслаждение, и в конце концов с ней так гнусно обошлись.

В течение нескольких последующих дней Эрнст от случая к случаю вспоминал о Халстоне, но жил с мыслью об Артемиде. В его фантазиях она стала богиней – прекрасной, дающей, лелеящей, но глубоко раненной. Артемида была женщиной, которую надо было уважать, ценить, гордиться ею: идея унизить такую женщину казалась ему бесчеловечной. Как ее, наверное, мучило непонимание того, что произошло! Сколько раз, должно быть, она пережила ту ночь, пытаясь понять, что она сказала, что она сделала такого, что могло оттолкнуть Халстона. Эрнст знал, что он был в состоянии помочь ей. Кроме Халстона, думал он, я единственный, кто знает правду о той ночи.

Эрнста всегда переполняли великие мысли о спасении страдающих девиц. Он замечал это за собой. И как было не заметить? Снова и снова его психоаналитик Олив Смит и его супервизор Маршал Страйдер ставили эго перед этим фактом. Фантазии спасения проявлялись как в его личных взаимоотношениях, где он часто игнорировал предупредительные сигналы очевидной несовместимости характеров, так и в психотерапии, в процессе которой его контрперенос иногда выходил из-под контроля и он становился излишне заинтересованным в излечении своих пациентов женского пола, которых окружал чрезмерной заботой.

Вообще, когда Эрнст обдумывал варианты спасения Артемиды, на ум пришли возражения его аналитика и супервизора. Эрнст выслушал и принял их критику – но только до определенного момента. Глубоко внутри он верил, что его чрезмерная забота делала его отличным терапевтом, отличным человеком. Безусловно, женщины нуждаются в спасении. Это была сложившаяся веками истина, стратегия сохранения вида, заложенная в генах. В каком ужасе он был, когда, занимаясь на курсе сравнительной анатомии, обнаружил, что кошка, которую он препарировал, была беременна и носила пятерых малюсеньких зародышей в своем чреве. Точно так же он ненавидел икру, которую получали, убивая и потроша беременных особей осетровых рыб. Но наиболее ужасающим фактом была нацистская политика истребления женщин, носящих «семя Сарры».

В результате Эрнст не оставлял попыток убедить Халстона исправить ошибку.

– Представь, что она могла чувствовать, – повторял он своему пациенту на последующих встречах. На что Халстон неизменно отвечал:

– Доктор, я ваш пациент, а не она.

Любые доводы, какими бы убедительными они ни были, не могли сдвинуть Халстона, который, казалось, чуть что, сразу уходил в себя и черствел. Однажды он даже упрекнул Эрнста за его мягкотелость.

– Зачем вы так романтизируете эту ночь? Это ее стиль жизни. Я не первый мужчина, к которому она обратилась, и скорее всего не последний. Я вас уверяю, Доктор, эта леди может о себе позаботиться.

Эрнста интересовало, заметил ли Халстон в его поведении недоброжелательность. Или скорее всего он почувствовал сильную увлеченность своего терапевта Артемидой и в ответ отказывался машинально от всех советов Эрнста. Так или иначе, Эрнст понял, что Халстон никогда не изменит своего отношения к Артемиде и что ему, Эрнсту, придется принять это. Странно, несмотря на свое перегруженное расписание, он не собирался оставлять этот случай. Это было похоже на моральное обязательство, и он начал думать об этом не как о бремени а как о своем предназначении. Странно также, что Эрнст, склонный к самоанализу, подвергающий любую свою прихоть, любое решение утомительному исследованию, никогда не задавался вопросом о своих мотивах Он осознавал тем не менее, что избранная им миссия не является ни общепринятой, ни этически правомерной, – какой бы другой терапевт взял на себя обязательство лично исправить ошибки своего пациента?

Несмотря на то что Эрнст осознавал необходимость быть деликатным и сохранять конфиденциальность, первые его вопросы были довольно неуклюжими:

– Халстон, давай в последний раз обсудим твою встречу с Артемидой и тип отношений, возникших между вами.

– Еще раз? Как я уже сказал, я сидел в кафе…

– Нет, постарайся рассказать эту сцену ярко и точно. Опиши кафе. Который был час? Где это кафе находится?

– Это было в Милл Вэли, около восьми утра, в одном из этих калифорнийских новшеств – сочетание книжного магазина и кафе.

– Название? – настаивал Эрнст, когда Халстон замолчал. – Опиши все, что касается вашей встречи.

– Доктор, я не понимаю. К чему эти вопросы?

– Ты удивляешь меня, Халстон. Точное воспоминание поможет тебе вспомнить все пережитые тобой чувства.

В ответ на протест Халстона вспоминать все пережитое им, Эрнст напомнил ему, что развитие симпатии было первым шагом в улучшении взаимоотношений с женщинами. Таким образом, воспоминание о своем опыте и о том, что могла переживать Артемида, стало бы ценным упражнением. «Неуклюжее объяснение, – думал Эрнст, – но зато вполне благовидное».

Пока Халстон покорно вспоминал все детали того знаменательного дня, Эрнст очень внимательно слушал, но смог выяснить лишь несколько новых подробностей. Кафе называлось «Книжный склад», а Артемида была большой любительницей литературы, что, по мнению Эрнста, могло быть полезным. Она сказала Халстону, что перечитывает великих немецких новеллистов – Мана, Клейста, Бёлля – и что в тот самый день купила экземпляр нового перевода книги Мусиля «Человек без свойств».

Подозрения Халстона росли, и Эрнст решил ослабить напор – иначе его пациент мог в любую минуту сказать: «Послушай, тебе нужен ее адрес и телефон?»

Безусловно, Эрнст хотел бы иметь и то и другое. Это сэкономило бы массу времени. Но и сейчас у него было достаточно информации, чтобы начать.

Ярким и ранним утром, несколько дней спустя, Эрнст приехал на машине в Милл Вэли и вошел в «Книжный склад». Он осмотрелся в длинном, узком книжном магазине, который когда-то был вагоном поезда, и заметил привлекательное кафе и несколько столиков на улице, освещенных утренним солнцем. Не найдя ни одной женщины, похожей на Артемиду, исходя из описания Халстона, он подошел к стойке и заказал у официантки с толстым слоем косметики на лице багет из белого хлеба.

– Багет с чем? – спросила она.

Эрнст просмотрел меню. Авокадо не было. Неужели Халстон все выдумал? В конце концов он решил заказать двойную порцию огурцов и брюссельской капусты с пряным чесночным соусом.

Как только он сел за столик, он увидел ее, входящую в кафе. Покрытая цветами блуза навыпуск, длинная, цвета зрелой сливы, юбка – его любимый оттенок – бусы, цепочки, все, как говорил Халстон: это должна была быть Артемида. Она была еще прекраснее, чем он представлял себе. Халстон не упоминал, возможно, он просто не заметил ее сверкающие золотистые волосы собранные в пучок и сколотые на затылке черепаховой заколкой. Эрнст таял: все его очаровательные венские тетушки, первые объекты его юношеских эротических фантазий, именно так носили волосы. Он смотрел на нее, пока она расплачивалась. Какая женщина! Прекрасная во всех отношениях: проникновенные бирюзово-синие глаза, чувственные губы, с ямочкой подбородок; рост примерно метр восемьдесят, в домашних сандалиях, подвижное, колеблющееся, пропорциональное тело.

Теперь наступила часть, которая всегда сбивала Эрнста с толку: как начать разговор с женщиной? Он достал книгу «Святой грешник» Манна, которую он купил перед поездкой, и положил открытой на столе, чтобы можно было легко прочесть ее название. Возможно, это стало бы первым шагом к беседе, если, конечно, она заказала бы столик по соседству. Эрнст нервно осмотрел полупустое кафе. Полно свободных столиков. Он кивнул, когда Артемида проходила мимо, и Артемида кивнула в ответ, проходя к свободному столику. Но затем, через несколько секунд, она обернулась.

– О, «Святой грешник», – невероятно, но она заметила. – Какой сюрприз!

Клюнула! Клюнула! Но, застигнутый врасплох, Эрнст не знал, что делать.

– Прошу прощения? – Эрнст запнулся. Он был в шоке – шок неудачливого рыбака, изумленного внезапным рывком. Он не раз использовал книги как приманки, и не раз у него был хороший клев.

– Эта книга, – пояснила она, – я читала «Святого грешника» несколько лет назад, но никогда не видела, чтобы кто-то другой читал эту книгу.

– Ну, мне она нравится, и я возвращаюсь к ней каждые несколько лет. Мне также нравятся некоторые из рассказов Манна, и сейчас я как раз начал перечитывать некоторые из его работ. Это одна из первых.

– Я недавно перечитывала «Смерть в Венеции», – сказала Артемида. – Какая книга следующая в твоем списке?

– Порядок их чтения зависит от того, как я их оцениваю. Следующей будет трилогия «Иосиф и его братья». Потом, я думаю, «Феликс Круль». Но, – он привстал, – может быть, вы присядете?

– А последняя? – спросила Артемида, ставя свой коктейль и кофе на стол и присаживаясь напротив.

– «Волшебная гора», – ответил, не теряясь, Эрнст, не показав ни своего искреннего удивления тем, что зацепил такую добычу, ни своей неуверенности в своих дальнейших шагах. – Мне не очень нравится этот роман – бесконечные размышления Сеттембрини утомили меня больше всего. Также в конце списка «Доктор Фаустус». Но боюсь, что эта вещь очень скучна.

– Я полностью с вами согласна, – сказала Артемида, доставая из своей сумки авокадо и несколько пакетиков семян, – хотя я никогда не прекращала очаровываться параллелью Ницше – Леверкюн.

– О, извините, я не представился – увлекла беседа. Эрнст Лэш.

– Я Артемида, – сказала она, разрезая авокадо, укладывая половину на багет и посыпая сверху различными семенами.

– Артемида – приятное имя. Знаешь, оно согревает. Как совет того, чтобы оставить этот стол и присоедиться к твоему близнецу? – Эрнст старательно делал свою домашнюю работу.

– Моему близнецу? – удивленно спросила Артемида, пока они шли к столику на улице, залитому солнцем. – Мой близнец? Ах, Аполлон! Солнечный свет моего брата Аполлона! Вы необыкновенный мужчина – всю жизнь я жила со своим именем, и вы первый, кто вспомнил, откуда оно произошло.

– Но знаешь, – продолжал Эрнст, – должен признаться, что хочу на время оставить Манна, чтобы перейти к новому переводу книги Мусиля «Человек без свойства».

– Какое совпадение. – Глаза Артемиды широко открылись. – Я как раз сейчас читаю эту книгу. Она полезла в свою сумку и достала оттуда книгу. – Это восхитительно!

С этого момента глаза Артемиды не отрывались от Эрнста. На самом деле ее взгляд был настолько прикован к его губам, что через каждые несколько минут Эрнст застенчиво утирал усы, чтобы убрать все попавшие на них крошки.

– Мне нравится жить в Марин, но порой здесь так сложно найти кого-то, с кем можно поговорить серьезно, – сказала она, предлагая ему кусочек авокадо. – Последний раз, когда я говорила об этой книге, рядом со мной был человек, никогда не слышавший о Мусиле.

– Ну, Мусиль не так широко известен. – Какая жалость, думал Эрнст, что такая душа, как Артемида, проводила свое время в компании затянутого в галстук Халстона.

В течение последующих трех часов они счастливо блуждали по произведениям Генриха Бёлля, Гюнтера Грасса и Генриха фон Кляйста. Эрнст посмотрел на часы. Почти полдень! «Какая замечательная женщина», – думал он. Хотя он освободил утро, с часа дня у него были назначены пять встреч, одна за другой. Время шло, и он должен был возвращаться к делам.

– Скоро мне нужно будет уехать, – сказал он, – мне очень не хочется, но пациенты ждут. Не могу выразить, как мне понравился наш разговор. Я излил душу. Мне этого так не хватало в моей ситуации.

– Что у тебя произошло?

– Просто небольшие проблемы, – проговорил Эрнст, надеясь, что его слова, которые он репетировал несколько ночей подряд перед этой встречей, выглядели спонтанными. – Около двух недель назад я встретился со своей давней подружкой. Я не видел ее несколько лет, и мы провели вместе целый день. Утром, когда я проснулся, она уже ушла. Исчезла. Ни следа. С тех пор я в плохом состоянии. В очень плохом!

– Как ужасно! – Артемида была гораздо более заинтересована, чем он мог предполагать. – Она для тебя много значила? Ты надеялся встретиться с ней снова?

– Да нет. – Эрнст подумал о Халстоне и о том, как она должна была чувствовала себя. – Это не совсем так. Она была – как бы это сказать? – больше приятельница, сексуальный партнер. Поэтому я не очень переживаю из-за нашей разлуки. Меня мучает неведение: может быть, я сделал что-то не так? Может быть, обидел ее чем-то? Что-то сказал? Был невнимательным любовником? Может, я не подходил ей? Ну ты понимаешь. Вызывает много неприятных мыслей.

– Я тебя понимаю, – сказала она, сочувственно покачивая головой. – Со мной произошло нечто подобное – и не так давно.

– Правда? Удивительно, как у нас много общего. Может быть, нам следовало бы вылечить друг друга? Продолжим этот разговор в другой раз – может, поужинаем вместе?

– Да, но не в ресторане. Сегодня мне хочется самой что-нибудь приготовить. Вчера я собрала несколько прекрасных лисичек, из которых собираюсь сделать венгерское рагу. Придешь?

Никогда еще терапевтические часы не ползли так медленно. Эрнст не мог думать ни о чем, кроме Артемиды. Он был очарован ею. Снова и снова он подталкивал себя: «Сосредоточься! Отрабатывай свои деньги! Забудь об этой женщине!» Но Артемида отказывалась уходить. Она прочно обосновалась в передней зоне коры его головного мозга и оставалась там. В ней было что-то жуткое и очаровывающее, что заставило его вспомнить бессмертную, африканскую королеву из книги Райдера Хаггарда «Она».

Эрнст понимал, что он в основном думал о чарах Артемиды, а не об облегчении ее страдания. «Эрнст, думай о приоритетах, – бубнил он себе. – Что же ты делаешь? Весь этот план жутко подозрителен, даже без сексуального приключения. Ты ходишь по тонкому льду, выуживая из Халстона информацию, как найти Артемиду, строя из себя странствующего терапевта, навещающего прекрасную незнакомку у нее дома. Грандиозно, какая неэтичность, какой непрофессионализм! Внимательнее, внимательнее!»

– Ваша честь, – представил он голос своего супервизора, говорящего с места свидетеля, – доктор Лэш прекрасный и высоконравственный клиницист, за исключением тех моментов, когда он перестает дружить со своей маленькой головой.

«Нет, нет, нет! – возражал Эрнст. – Я не делаю ничего аморального. Это акт благотворительности. Халстон, мой пациент, беспардонно нанес глубокую душевную рану другому человеку, и невозможно представить, чтобы он смог компенсировать это. Я, и только я, смогу восстановить ущерб и сделать это быстро и эффективно».

Пряничный домик Артемиды – маленький, с остроконечной крышей, украшенный резьбой тонкой работы и окруженный плотным рядом можжевельника – больше подошел бы для черного немецкого леса, чем для пригорода Марина. Встретив его в дверях со стаканом свежего гранатового сока в руках, Артемида извинилась за то, что в доме не было алкоголя.

– Зона, свободная от наркотиков, – сказала она, а затем добавила: – Кроме марихуаны, святой травки.

Как только она села на диван времен Людовика XVI с белыми ножками, Эрнст снова начал разговор о переживаниях, связанных с разлукой, который они не закончили в кафе. И хотя он использовал все свои практические умения, чтобы вытянуть из нее хоть что-то, скоро он понял, что преувеличил страдания Артемиды.

Да, она все осознавала, она думала так же, как и Эрнст, но это было для нее не так болезненно, как он предполагал: она была, призналась Артемида, просто вежливой. Ей просто хотелось помочь Эрнсту и поговорить обо всех его трудностях, которые, как она сказала, ее тоже недавно заставил пережить мужчина. Хотя их отношения не были для нее столь значимыми, и она была уверена, что в основном это была его проблема, а не ее.

Эрнст смотрел на нее в изумлении: эта женщина была намного более эгоцентрична, чем он думал. Расслабившись, он официально вышел из роли психотерапевта и наслаждался остатком вечера.

Живой рассказ Халстона подготовил Эрнста к будущим событиям. Но скоро стало ясно, что Халстон недооценил все произошедшее. Беседа с Артемидой была восхитительной, рагу из лисичек – маленьким чудом, а остаток вечера – намного большим чудом.

Подозревая, что опыт Халстона был результатом наркотического опьянения, Эрнст отказался от марихуаны которую предложила Артемида. Но даже без нее, казалось, происходило что-то необычное, почти нереальное. Приятные чувства из прошлого заполнили его сознание. Запах готовящегося воскресным утром кихалаха; тепло в первые несколько секунд после того, как намочил постель; первый поцелуй; его первый – как пистолетный выстрел – оргазм, когда он мастурбировал в ванной, представляя обнаженную тетю Харриет; вкус пирожных, которые он ел на Джорджия-авеню; невесомость во время катания на роликах в Глен Эхо Парке; ход королевой, защищенной хитрым слоном, и фраза «шах и мат», сказанная отцу. Его чувство heimlichkeit[20] – теплого и опьяняющего приема – было настолько сильным, таким окутывающим, что он мгновенно потерял чувство реальности.

– Ты хочешь пойти наверх в спальню? – Нежный голос Артемиды выхватил его из воспоминаний. Где он был? Может быть, что-то было в грибах, удивлялся он. Хочется ли мне идти в спальню? Я бы пошел за этой женщиной куда угодно. Я желаю ее, как никогда не желал ни одну другую женщину. Может быть, это и не трава, и не грибы, а какой-то необычный феромон[21]. Может быть, мой обонятельный центр гармонировал с ее мускусным ароматом?

В постели Артемида начала облизывать его. Каждый дюйм тела покалывал, пылал, пока наконец все тело не стало казаться огненно-красным. Каждое прикосновение ее языка возносило его все выше и выше, пока он не взорвался – но не по-юношески остро, а с ревом настоящей гаубицы. В краткий момент ясности он вдруг заметил, что Артемида дремала. Он был настолько поглощен своим удовольствием, что совсем забыл о ней, не думал о том, чтобы доставить ей удовольствие. Он повернулся, чтобы дотронуться до ее лица, и ощутил, что ее щеки были мокрыми от слез. Затем он уснул самым глубоким в своей жизни сном.

Через некоторое время его разбудил царапающий звук. Сперва он не мог ничего увидеть в кромешной тьме. Но он знал, что что-то было не так, совсем не так, ужасно неправильно. Наконец, когда тьма начала рассеиваться, комнату заполнил призрачно серый свет. Его сердце бешено заколотилось, он соскользнул с постели, натянул брюки и бросился к окну, чтобы посмотреть, что там царапалось. Но он смог разглядеть только отражение своего лица в оконном стекле. Он повернулся, чтобы разбудить Артемиду, но она исчезла. Царапанье и скрежет становились сильнее. Затем раздалось неземное ууууооооооооууууууу, похожее на вопль тысячи котов. Комната начала вибрировать, сперва слегка, а затем все сильнее. Скрежет становился громче и грубее. Он слышал постукивание гальки по земле, затем полетели камни побольше, а затем накатила лавина. Казалось, гул шел из-за стен спальни. Осторожно подойдя к стене, Эрнст увидел трещины, появляющиеся то тут, то там; обои отрывались и падали на ковер. Скоро он уже мог видеть кладку, под которой мгновение спустя остались лишь деревянные перекрытия дома. Удар! Гигантская лапа с вытянутыми когтями ввалилась в дом.

Увиденного оказалось достаточно. Это было слишком! Схватив рубашку, он побежал к лестнице. Но уже не было ни лестницы, ни стен, ни самого дома. Позади него лежало черное звездное пространство. Он побежал не зная куда, и очень скоро обнаружил вокруг себя высокие ели темного леса. Услышав громкий рев, он обернулся назад и увидел чудовищного кота с огненно-красными глазами – похожего на льва, только черно-белого и намного больше. Размером с медведя. Размером с саблезубого тигра! Он бежал очень быстро, он почти летел, и все громче становился рев, и все ближе были лапы чудовища. Увидев озеро, Эрнст поспешил к нему. «Коты ненавидят воду», подумал он и поплыл. Он слышал с середины озера, скрытой туманом, звук струящейся воды. Потом он увидел ее – Артемиду, спокойно стоящую посреди озера. Одна рука ее была высоко поднята, как у статуи Свободы, в то время как другая, словно чашку, поддерживала одну из ее многочисленных грудей, из которых лилось то ли молоко, то ли вода. Нет, увидел он, подходя ближе, это было не молоко, а какая-то светящаяся зеленая жидкость. И это была не Артемида – это был металлический робот. И в озере была не вода, а ядовитое вещество, разъедающее его ступни и голени. Он открыл рот и изо все сил попытался закричать: «Мамочка! Мамочка, помоги мне! Мамочка!» Но он не слышал собственного голоса.

Следующее, что мог вспомнить Эрнст, это как он ехал в своей машине, одетый лишь наполовину, усердно нажимая на газ и летя вниз по Марин-драйв подальше от домика Артемиды, скрытого в черном лесу. Он пытался сосредоточиться на том, что произошло, но страх переполнял его. Как часто он проповедовал пациентам и студентам, что кризис несет не только опасность, но и новые возможности! Как часто он говорил, что тревога ведет к озарению и мудрости! Что все наши сны, а особенно кошмары, – поучительны. Добравшись до своей квартиры в Рашн Хил, Эрнст вломился в дверь и бросился не к диктофону записывать свой сон, а в свой медицинский кабинет, к двухмиллиграммовым таблеткам ативана, сильного антидепрессанта. Но в ту ночь наркотик не принес ни облегчения, ни сна. Утром он отменил все назначенные встречи и перенес особо настойчивых пациентов на вечер следующего дня.

Все утро он провел на телефоне, обсуждая свой случай со своими хорошими друзьями, и через двадцать четыре часа ужасная судорога, сдавленность в груди начали постепенно проходить. Разговор с друзьями, полное признание были полезны, хотя никто из них и не смог уловить, что же произошло. Даже Пол, его давний и близкий друг, который был его поверенным еще в годы учебы, был не исключением: он пытался убедить Эрнста, что его ночной кошмар был предупреждающей сказкой, призывающей Эрнста быть более внимательным по отношению к профессиональным границам.

Эрнст пылко защищал себя:

– Запомни, Пол, Артемида не подружка моего пациента. И я не использовал преднамеренно своего пациента, чтобы познакомиться с женщиной. И, кроме того, мои помыслы были высоко моральными. Мои поиски этой женщины были продиктованы не плотским желанием, а стремлением снизить тот вред, который ей нанес мой пациент. Я поехал к ней не за сексуальной разрядкой – просто это невозможно было остановить с самого начала.

– Прокурор будет смотреть на это иначе, Эрнст, – Мрачно заметил Пол. – Они из тебя отбивную сделают.

Бывший супервизор Эрнста, Маршал, предложил ему Фрагмент своей предостерегающей лекции, которую он, как заведено, произносил перед своей группой: «Даже если ты не делаешь ничего дурного, избегай любой ситуации, где даже одно твое движение, запечатленное на фото, содержало бы намек на нечто неэтичное».

Эрнст пожалел, что позвонил Маршалу. Проповедь о намеке не сильно потрясла его; наоборот, ему казалось возмутительным советовать детям вести себя осмотрительно, дабы избежать искажения в средствах массовой информации.

В конце концов, Эрнст не придал значения советам своих друзей. Все они были малодушными, поглощенными мыслями о проблемах внешней стороны дела, вопросами приличия и возможным судебным разбирательством по поводу злоупотребления служебным положением. Раздумывая обо всем этом, Эрнст был уверен в одном: он поступил полностью честно.

После того как он полностью пришел в себя, Эрнст возобновил практику и через четыре дня встретился с Халстоном, который заявил, что в конце концов все же решил прервать терапию. Эрнст знал, что он потерпел неудачу с Халстоном, который, несомненно, ощущал неодобрение терапевта. Чувство вины Эрнста по поводу провала терапии было недолгим, потому что после прощальных слов Халстону он сделал странное открытие: в последние семьдесят два часа с тех пор как он поговорил по телефону с Полом и Маршалом, он полностью забыл о существовании Артемиды! Тот завтрак с ней, все, что случилось потом! Ни разу он не подумал о ней! «Господи, – думал Эрнст, – я вел себя так же ужасно, как и Халстон, оставив ее без единого объяснения и не утруждаясь звонками и встречами».

Весь остаток этого дня и весь следующий день Эрнст отмечал тот же самый странный феномен: сколько бы он ни пытался думать об Артемиде, он не мог сосредоточиться: его сознание начинало блуждать по несущественным темам. Поздно вечером он решил позвонить ей, это ему стоило больших усилий – Эрнст представил, будто крутит сорокакилограммовый диск – начать набирать ее номер.

– Эрнст! Это и правда ты?

– Конечно, я. Поздно. Но это я. – Эрнст замолчал. Он ожидал вспышки гнева и был ошарашен ее ласковым голосом. – Ты удивлена? – спросил он.

– Очень удивлена. Не думала, что еще когда-нибудь услышу твой голос.

– Я должен увидеть тебя. Вещи кажутся нереальными, но звук твоего голоса пробуждает меня. Нам многое нужно сделать: мне за многое извиниться и многое объяснить, а тебе многое простить.

– Конечно, увидимся. Но при одном условии. Никаких объяснений или прощений – они не нужны.

– Поужинаем завтра? В восемь?

– Прекрасно, я приготовлю.

– Нет, – Эрнст вспомнил свои подозрения по поводу лисичек. – Моя очередь. Ужин за мной.

Он приехал в дом Артемиды, нагруженный едой, с удовольствием выложил всевозможные пакеты на стол, рассказывая Артемиде об их содержимом. Он был удручен, когда она сказала, что является вегетарианкой, и поэтому пропустит некоторые блюда, включая цыпленка, завернутого в салат, и мясо с грибами. Слава богу, тихо пропел Эрнст, что есть рис, проросшие зерна и вегетарианские клецки!

– Я хочу тебе кое-что сказать, – произнес Эрнст, когда они сели за стол. – Все мои друзья говорят, что я Одержим разоблачением тайн, поэтому я хочу предупредить тебя…

– Помни о моих условиях. – Артемида закрыла рукой его рот. – Никаких извинений, никаких объяснений.

– Не уверен, что смогу выполнить эти условия, Артемида. Как я уже говорил тебе предыдущей ночью, я отношусь к своей работе целителя очень серьезно. Таков я, такова моя жизнь, и я не могу это включать или выключать по своему желанию. Я в ужасе оттого, что так поступил с тобой. Я вел себя не по-человечески. Сначала мы занимаемся любовью и это настолько прекрасно, что я даже представить себе такого не мог, а потом я убегаю без слов, без объяснений – это непростительно! Я поступил бесчеловечно, иначе это назвать нельзя. Моя невнимательность, наверное, оскорбила тебя. Должно быть, ты снова и снова удивлялась тому, какой я страшный человек и как гнусно обошелся с тобой.

– Я уже говорила тебе, я не переживаю из-за таких вещей. Естественно, я была разочарована, но полностью понимала тебя, Эрнст, – серьезно добавила она. – Я знаю, почему ты ушел в ту ночь.

– Ты и правда знаешь? – игриво сказал Эрнст, находя ее наивно прелестной. – Не верю, что ты знаешь так много о той ночи, как думаешь.

– Я уверена, – настойчиво сказала она. – Я знаю намного больше, чем ты можешь себе представить.

– Артемида, ты даже вообразить не можешь, что произошло той ночью. Как ты можешь это знать? Я убежал из-за сна – ужасного и глубоко личного видения. Что ты можешь знать об этом?

– Я все это знаю, Эрнст. Я знаю и о коте, и об отравленной воде, и о статуе посреди озера.

– Ты заставляешь кровь стыть в жилах, Артемида! – воскликнул Эрнст. – Это мой сон. Сны – это частная собственность, частная и неприкосновенная для другого человека. Как ты узнала мой сон?

Артемида сидела молча, низко склонив голову.

– У меня так много вопросов, Артемида. Глубина моих чувств в тот вечер – волшебный жар, непреодолимое желание, невозможность убежать от тебя и твоих чар… Но желание было неестественным. Могло оно быть вызвано чем-то, каким-то веществом? Может быть, лисички?

Артемида еще ниже опустила голову.

– А потом, когда мы были в постели, я трогал твои щеки. Почему ты плакала? Я чувствовал себя прекрасно; и думал, что это было взаимно. Откуда же взялись эти слезы? Почему тебе было больно?

– Я плакала не по себе, Эрнст, а по тебе. И не из-за того, что между нами произошло – для меня это тоже было прекрасно. Я плакала из-за того, что должно было произойти с тобой.

– Должно произойти? Я что, схожу с ума? Скажи мне правду, Артемида!

– Я не уверена, что правда удовлетворит тебя, Эрнст.

– Попробуй. Доверься мне.

Артемида встала, быстро вышла из комнаты и вернулась с вельветовой папкой, из которой достала лист, желтый и старый.

– Правду? Правда здесь, – сказала она, положив лист на стол, – в этом письме, которое моя бабушка написала моей маме, Магде, 13 июня 1931 года. Прочесть его тебе?

Он кивнул. И в свете трех благоухающих свечей Эрнст слушал рассказ бабушки Артемиды, историю, объясняющую его сон.

«Магде, моей любимой дочери, на ее семнадцатый день рождения, в надежде, что это письмо пришло ни поздно ни рано.

Настало время для тебя узнать ответы на важные вопросы твоей жизни. Откуда мы пришли? Почему тебя так часто избегали? Кто и откуда твой отец? Почему я отправила тебя подальше от себя? Семейная история, которую я описала здесь, это то, что ты должна знать и передать своим дочерям.

Я росла в местечке Юпест, в нескольких милях от Будапешта. Мой отец, Януш, твой дед, работал машинистом на огромном заводе, производившем автобусы. Когда мне исполнилось семнадцать, я переехала в Будапешт. У меня было несколько причин для этого. В частности, в Будапеште молодой девушке можно было найти более интересную работу. Но основная причина была в том – мне стыдно признаться тебе в этом, – что мой отец был как дикое животное, охотящееся на собственного ребенка. Он несколько раз приставал ко мне, когда я была слишком маленькой, чтобы защитить себя, а когда мне было тринадцать, он изнасиловал меня. Моя мама все знала, но предпочитала не показывать виду и отказывалась защищать меня. Я поехала в Будапешт с моим дядей Ласло, братом отца, и тетей Юлькой, которая устроила меня работать в качестве ее помощницы в доме, где она сама работала кухаркой. Я училась готовить и печь, и через несколько лет заняла место тети Юльки, которая заболела туберкулезом. Когда через год тетя Юлька умерла, дядя Ласло повел себя так же, как мой отец, и потребовал, чтобы я заняла место тети Юльки в его постели. Я не могла вынести этого и уехала. Везде мужчины были похожи на хищников, на животных. Все – официанты, разносчики, мясники делали мне непристойные предложения, искоса смотрели и пытались дотронуться до меня, когда я проходила мимо. Даже хозяин пытался запустить руки мне под юбку.

Я переехала в центр Будапешта около Дуная и там в течение следующих десяти лет жила одна. Мужчины преследовали меня взглядами, куда бы я ни шла, и я защищала себя, предельно ограничив круг общения. Я не выходила замуж и жила вполне счастливой жизнью, общаясь лишь с кошкой Кикой. Однажды в квартиру этажом выше переехал чудовищный мистер Ковакс. Он привез своего кота, Мергеса. Мергес означает на венгерском „полный ярости“ (Артемида произнесла его имя с венгерским акцентом), и это чудовище назвали так не зря. Это был порочный, огромный, черно-белый кот, словно вышедший прямо из ада, и он нагонял страх на мою бедную Кику. Снова и снова Кика возвращалась домой вся в кровоточащих ранах. Она потеряла глаз из-за инфекции, ее второй глаз почти не видел.

А Ковакс нагонял ужас на меня. Ночью я баррикадировала двери и закрывала ставни, потому что он блуждал вокруг дома, выискивая хоть маленькую щелку, чтобы войти. Каждый раз, когда мы встречались в коридоре, он пытался накинуться на меня, поэтому я всякий раз старалась убедиться, что наши дорожки не пересекутся. Но я была беспомощна; мне некому было пожаловаться – Ковакс был из полиции. Пошлый, жадный человек. Я расскажу, каким он был. Однажды, я, забыв о гордости, попросила его хоть на час забирать Мергеса домой, чтобы Кика могла спокойно погулять по улице. „С Мергесом все в порядке, – глумился он. – Мы с котом похожи, нам нужно одно и то же – сладенькие венгерские кошечки“. Да, он был согласен забирать Мергеса с улицы, но за вознаграждение. И этим вознаграждением была я!

Дела были плохи, но, когда у Кики начиналась течка, все становилось еще хуже. Не только Ковакс еженощно прогуливался под моими окнами и стучал в мою дверь, его кот тоже неистовствовал: всю ночь он визжал, мяукал, царапался в стену моей комнаты, кидался на окно.

Как будто в доказательство того, что Мергес и Ковакс были не самым страшным бедствием, Будапешт в то время наводнился огромными речными крысами, которые рылись в домах у моих соседей, пожирали картошку и морковь в подвалах, таскали цыплят с заднего двора. Однажды мой хозяин помог мне установить ловушку для крыс в подвале, и в ту же ночь я услышала ужасный визг. Спускаясь со свечой по лестнице, я тряслась от страха. Что я буду делать с крысой или крысами, которых поймаю? В мерцании свечи я увидела клетку и выглядывающую оттуда громадную, самую ужасную крысу, которую когда-либо видела или могла себе представить. Я побежала вверх по лестнице и решила позже, когда проснется хозяин, позвать его на помощь. Но час спустя, когда начало светать, я решила спуститься вниз и взглянуть на крысу еще раз. Оказалось, это была не крыса. Это было нечто похуже – это был Мергес! Как только он увидел меня, он зашипел и попытался достать меня лапой через прутья клетки. Господи, что за чудовище! Я придумала, что сделать, и испытала большое удовольствие, вылив на него целый кувшин воды. Он продолжал шипеть, а я победно обошла вокруг клетки три раза.

Но что мне было делать с Мергесом, который орал не своим голосом? Ответ возник сам собой. Первый раз в жизни я могла постоять за себя! За себя! За всех женщин! Я могла дать отпор. Я накрыла клетку старым одеялом, взяла за ручку, вышла из дома – улицы все еще были пусты, ни души – и пришла на станцию. Я купила билет до Эштергом, где-то в часе езды, но затем решив, что это недостаточно далеко, я поехала в Зигед, до которого от города было около двухсот километров. Я сошла с поезда и прошла несколько кварталов, остановилась, сняла покрывало с клетки и приготовилась выпустить Мергеса.

Но как только я взглянула на него, его взгляд хлестнул по мне – острый, как бритва, и я задрожала. Было что-то такое в его диком ненавидящем взгляде, отчего я поняла с ужасной уверенностью, что мы, Кика и я, никогда не освободимся от него. Известно, что животные возвращаются домой даже с другого континента. Неважно, как далеко я увезу Мергеса, он все равно вернется домой. Он достанет нас даже с того света. Я снова подняла клетку и прошла несколько метров до Дуная. Я дошла до середины моста, подождала, пока никого поблизости не будет, и бросила клетку в воду. Сначала она плыла, потом начала тонуть. Пока она уходила под воду, Мергес продолжал смотреть на меня и шипеть. Наконец, река поглотила его. Я стояла, пока не перестали идти пузыри, пока он не достиг своей могилы на дне реки, пока я навсегда не освободилась от этого дьявольского кота. Потом я села на поезд и поехала домой.

По дороге домой я думала о Коваксе, о его возмездии, и пришла в ужас. Когда я вернулась, его окна были все еще закрыты. Он работал всю ночь, проспал исчезновение Мергеса и никогда, никогда не узнает о том, что это я совершила возмездие. Первый раз в своей жизни я чувствовала себя свободной.

Но ненадолго. В ту ночь через час или два, после того как уснула, я услышала завывания Мергеса снаружи. Конечно, это был сон, но такой ясный, что он был намного реальнее, чем моя жизнь. Я слышала, как Мергес пытается процарапать дырку в стене моей спальни. Уставившись на крошащуюся стену, я увидела его лапу, проникающую в комнату. Еще визг, грохот рухнувшей стены. Затем Мергес проник в комнату. Громадный кот! Он вырос в два, а то и в три раза. Насквозь мокрый, – грязная вода Дуная все еще стекала по его шерсти, – он заговорил со мной.

Слова чудовища отпечатались в моем сознании.

– Я уже стар, – прошипел он, – и я прожил восемь жизней. У меня осталась последняя жизнь, и я клянусь здесь и сейчас, что посвящу ее мести. Я буду жить в твоих снах, и буду преследовать тебя и твоих потомков – девочек – в их снах всегда. Ты разлучила нас с Кикой, обворожительной Кикой, самой большой страстью моей жизни, и теперь я буду стремиться разлучить тебя с любым мужчиной, который проявит к тебе интерес. Я буду навещать их, когда они будут с тобой! – Тут он угрожающе зашипел. – Я буду наводить на них такой ужас, что они никогда не вернутся к тебе, – они забудут о твоем существовании.

Сначала я ликовала: Глупый кот! Вообще-то у котов примитивное мышление, у них мозг размером с булавку. Мергес не понимал меня. Великолепная месть – я не смогу два раза быть с одним и тем же мужчиной! Не месть, а благословение! Никогда больше не видеть мужчину снова и не дотрагиваться до него – вот это будет рай!

Но скоро я поняла, что Мергес мыслил не столь примитивно. Он мог читать мысли – я в этом уверена. Он сидел, поглаживая усы, долго глядя на меня своими огромными красными глазами. Затем он заговорил, в этот раз странным человеческим голосом судьи или проповедника:

– То, что ты чувствуешь к мужчинам, теперь навсегда изменится. Ты познаешь желание. Ты будешь как кошка, и твое желание будет непреодолимым. Но оно никогда не будет исполняться. Ты будешь удовлетворять мужчин, но они не смогут удовлетворить тебя, и любой мужчина, которому ты доставишь удовольствие, убежит от тебя и никогда не вернется. Даже не вспомнит о тебе. Ты родишь дочь, и она, и ее дочери, и дочери ее дочерей будут чувствовать то, что чувствовали мы с Коваксом. И будет это вечно!

– Вечно? – переспросила я. – Такой долгий срок?

– Вечно, – ответил он. – Какое большее наказание можно придумать за разлучение меня с любовью всей моей жизни?

Вдруг, все осознав, я стала волноваться и просить за тебя, мою еще не рожденную дочь.

– Пожалуйста, накажи меня, Мергес. Я отвечу за то, что сделала. Я проживу жизнь без любви. Но только не мои дети и дети моих детей, прошу тебя. – Я склонилась перед ним и коснулась лбом земли.

– Для твоих детей есть один выход, но не для тебя.

– Какой выход? – спросила я.

– Исправить зло, – сказал Мергес, облизывая языком, большим чем моя рука, свои огромные лапы и вычищая свою большую морду.

– Исправить зло? Как? Что они должны сделать? – Я пошла к нему, умоляя.

Но Мергес зашипел и взмахнул лапой с выпущенными когтями. Я отступила назад, и он исчез. Последнее, что я видела, были его ужасные когти.

Это, Магда, стало моим проклятием. Нашим проклятием. Оно разрушало меня. Я становилась дикой и бежала за мужчинами. Я потеряла свое положение. Никто не принимал меня на работу. Мой домовладелец выселил меня. Мне ничего не оставалось, и я стала торговать своим телом. И, спасибо Мергесу, никто ко мне не возвращался. Мужчины, которые хоть раз были со мной, не возвращались обратно; они помнили не меня, а только какой-то ужас, связанный с нашей встречей. Спустя некоторое время все в Будапеште стали призирать меня. Ни один доктор не верил мне. И даже знаменитый психиатр Шандор Ференци не смог помочь. Он говорил о моем воспаленном воображении. Я клялась, что говорю правду. Он требовал доказательства, свидетелей, каких-то знаков. Но как я могла доказать ему это? Ни один мужчина не мог вспомнить ни меня, ни сон. Я сказала, что единственный вариант доказать это – провести один вечер со мной, и тогда он увидит сам, но он не принял моего приглашения. В конце концов, отчаявшись, я перебралась в Нью-Йорк, надеясь, что Мергес не сможет преодолеть воду.

Остальное ты знаешь. Через год я забеременела тобой. Я никогда не знала, кто был твой отец. Теперь ты знаешь, почему. И теперь ты знаешь, почему я не могла держать тебя рядом с собой, и почему я отослала тебя в школу. Зная это, Магда, ты должна решить, что будешь делать, когда закончишь школу. Ты можешь приезжать ко мне в Нью-Йорк. Что бы ты ни решила, я буду продолжать высылать тебе деньги каждый месяц. Я не могу больше ничем помочь тебе. Я не могу помочь даже себе.

Твоя мама Клара».

Артемида аккуратно сложила письмо, положила его обратно в вельветовую папку и посмотрела на Эрнста. – Теперь ты знаешь мою бабушку. И меня. Эрнст был очарован только что услышанной необычной историей и одурманен запахом китайских специй, доносящимся до него. Во время чтения он поглядывал на еду, источающую аромат, но держал себя в руках и не притрагивался ни к чему. Но теперь он протянул Артемиде пророщенный горох и запустил палочки в мясо с грибами.

– А твоя мама, Артемида? – спросил Эрнст, подхватывая свежий и удивительно сочный гриб.

– Она пошла в монастырь, но через некоторое время ее выгнали оттуда за ночные похождения. Затем она пошла по стопам моей бабушки. Она отправила меня в школу и, когда мне исполнилось пятнадцать, занялась собственной жизнью. Это моя бабушка дала мне письмо; она жила еще двадцать лет после смерти моей матери.

– Совет Мергеса, как избавиться от проклятия – исправить зло, – ты догадалась, что это значит?

– Мои бабушка и мама бились над этой загадкой годами, но так и не смогли разрешить ее. Моя бабушка советовалась с другим доктором, доктором Бриллом, известным психиатром из Нью-Йорка, но он посчитал, что она потеряла связь с реальностью. Он поставил диагноз – истерический психоз – и посоветовал ей лечение отдыхом: год или два полного отдыха в санатории. Отказавшись как от капиталов моей бабушки, так и от попытки разгадать природу проклятия Мергеса, доктор Брилл, на мой взгляд, продемонстрировал, что сам потерял связь с реальностью.

Как только Артемида начала убирать тарелки со стола, Эрнст остановил ее.

– Мы сделаем это позже.

– Наверное, Эрнст, – сказала Артемида, и в ее голосе было напряжение, – ужин подошел к концу, и ты, возможно, хочешь подняться наверх. – Потом добавила: – Ты знаешь теперь, что я не могу удержаться от этой просьбы.

– Извини, – сказал Эрнст, поднимаясь и направляясь к выходу.

– Тогда до свидания, – сказала Артемида вслед. – Я знаю. Я все понимаю. Никаких извинений не нужно. И никакого чувства вины.

– Что ты знаешь, Артемида? – спросил Эрнст, оборачиваясь возле двери. – Куда, по-твоему, я иду?

– Ты уходишь так далеко и быстро, как это только возможно. Кто может осудить тебя? Я знаю, почему ты уходишь. И понимаю, Эрнст.

– Вот видишь, Артемида, как я тебе сказал, ты не так много знаешь, как думаешь. Я пройду двадцать шагов до машины, из которой заберу сумку с необходимыми вещами.

Когда он вернулся, она принимала наверху душ. Он убрал со стола, завернул остатки еды, а затем, взяв сумку, пошел наверх.

Следующий час в спальне доказал, что в первый раз лисички были ни при чем. Все повторилось. Тепло, чувство жажды, кошачьи вылизывания, сводящий с ума язык, салют четвертого июля, медленно продвигающийся к своей пиротехнической кульминации, сверкание бенгальских огней, рев гаубицы. На несколько мгновений Эрнста посетили странные ретроспективные кадры: все прошлые оргазмы его жизни, со свистом пролетевшие сквозь него, годы судорожных выплескиваний в ладони, полотенца, раковины. Благодарность! Благодарность! Потом наступила темнота, и он заснул мертвым сном.

Эрнста разбудили завывания Мергеса. Опять он почувствовал, как затряслась комната, снова услышал скрежет и визги за стеной дома. Страх начал подкрадываться к нему, но он быстро вскочил с кровати и, оживленно встряхнув головой и глубоко вздохнув, спокойно открыл окно нараспашку, выглянул и позвал: «Сюда, сюда, Мергес. Побереги когти. Окно открыто».

Внезапно наступила тишина. Потом Мергес прыгнул в окно, порвав тонкие льняные занавески. Шипя, он остановился посреди комнаты и поднял голову. Его глаза сверкали, его когти были выпущены, он начал кружить около Эрнста.

– Я ждал тебя, Мергес. Может, присядешь? – Эрнст устроился на большом стуле из красного дерева около ночного столика, позади которого была пустота. Кровать, Артемида и вся комната исчезли.

Мергес перестал шипеть. Он посмотрел на Эрнста. С клыков капает слюна, мышцы напряжены.

Эрнст дотянулся до своей сумки.

– Кушать хочешь, Мергес? – сказал он, открывая некоторые из пакетов с едой, которые он принес наверх. Мергес осторожно заглянул в первый пакет.

– Грибы с мясом? Я ненавижу грибы. Поэтому она их всегда и готовит. Это рагу из лисичек! – Он произнес эти слова как насмешливую песенку, а затем повторил: – Рагу из лисичек! Рагу из лисичек!

– Сейчас, сейчас, – сказал Эрнст, резко, словно выстреливая, что он иногда использовал в терапии. – Давай я достану тебе кусочки мяса. О, боже мой, прости меня! Должно быть, я забыл. Еще есть треска. И пекинская утка. И немецкие фрикадельки. И свинина, и цыпленок. И говядина, и…

– Хорошо, хорошо, – прорычал Мергес. Он набросился на куски мяса и проглотил в один присест. Эрнст продолжал бубнить:

– Возможно, даже у меня есть морские деликатесы, соленые креветки, жареный краб…

– У тебя, возможно, есть, у тебя, возможно, есть… но у тебя нет, правда? А даже если и было бы, что из того? Что ты думаешь? Что несколько несвежих отходов могли бы исправить зло? Что я позарюсь на эти объедки? Что я просто обжора?

Мергес и Эрнст мгновение пристально смотрели друг на друга. Затем Мергес кивнул в сторону пакета с цыплятами, завернутыми в салат.

– А что там?

– Это называется завернутый цыпленок. Восхитительно. Давай я достану для тебя кусочек.

– Нет, пусть будет так, – сказал Мергес, забирая пакет из рук Эрнста. – Я люблю траву. Я из семьи баварских травяных котов. Трудно найти хорошую свежую траву, которая бы не была забрызгана собачьей мочой. – Мергес съел цыпленка и чисто вылизал миску. – Не плохо. Может, у тебя и жареный краб есть?

– Мне бы тоже хотелось, чтоб был. Я набрал слишком много мяса. А оказалось, Артемида вегетарианка.

– Вегетарианка?

– Вегетарианец – это тот, кто не ест продукты из животных, даже молочные продукты.

– Она такая же глупая, как и убившая меня ведьма. И тебе напоминаю опять, ты глуп, если думаешь, что исправишь зло, набивая мой желудок.

– Нет, Мергес, я так не думаю. Но я понимаю, почему ты подозрительно относишься ко мне и к любому, кто к тебе подходит с добрыми намерениями. С тобой никогда в жизни не обращались хорошо.

– В жизнях – не в жизни. У меня их было восемь, и каждая без исключения заканчивалась одинаково – неописуемая жестокость и убийство. Взять хотя бы последнюю! Артемида убила меня! Посадила меня в клетку, безжалостно бросила в реку и смотрела, как грязная вода Дуная медленно заливает мои ноздри. Последнее, что я видел в той жизни, были ее ликующие глаза, глядящие, как пузырями выходит из меня мой последний вздох. А знаешь, в чем было мое преступление?

Эрнст покачал голвой.

– Мое преступление было в том, что я был котом.

– Мергес, ты не похож на других котов. Ты другой, ты умный кот. Надеюсь, я могу говорить с тобой откровенно.

Мергес, вылизывавший стенки пустого контейнера, прорычал, соглашаясь.

– Я хочу сказать две вещи. Во-первых, конечно же, ты понимаешь, что не Артемида утопила тебя. Это сделала ее бабушка, Клара, давно умершая. Во-вторых…

– Для меня они пахнут одинаково. Артемида – это Клара в поздней жизни. Ты не знал этого?

Аргументы Эрнста были отбиты. Ему нужно было время все обдумать, и он просто продолжил:

– Во-вторых, Клара не ненавидела котов. В действительности она любила их. Она не была убийцей, она лишь хотела спасти жизнь своей любимой Кики, ее обожаемой кошечки, и она пошла против тебя.

Никакого ответа. Эрнст слышал дыхание Мергеса. Может быть, размышлял он, я перегнул палку, нападая на него и не выразив сочуствия?

– Но, – сказал он мягко, – скорее всего, разговор не об этом. Я думаю, нам надо вернуться к тому, что ты сказал минуту назад – твоим преступлением было то, что ты был котом.

– Правильно! Я делал то, что делал, потому что я кот. Коты защищают свою территорию, они нападают на других котов, и лучшие из котов – разрываемые желанием – не позволят никому и ничему встать на их пути, когда они чувствуют запах мускуса от кошки в период течки. Я не делал ничего, кроме попыток удовлетворить свое желание.

Речь Мергеса дала Эрнсту время для размышлений. Был ли Мергес прав? Может, он действительно лишь пытался удовлетворить свои желания?

– Жил однажды великий философ, – начал Эрнст, – то есть мудрый человек, мыслитель…

– Я знаю, кто такой философ, – резко перебил его кот. – В одной из первых жизней я жил во Фрайбурге и по ночам посещал дом Мартина Хайдеггера.

– Ты знал Хайдеггера? – удивился Эрнст.

– Нет, нет. Его кошку, Ксантипу. Она была нечто! Жар! Кика тоже пылкая, но не сравнить с Ксантипой. Это было много лет назад, но я помню, как мне приходилось сражаться с толпой хулиганов, пробираясь к ней. Коты собирались со всей округи, когда у Ксантипы начиналась течка. Какие были дни!

– Позволь, я закончу, Мергес. – Эрнст старался не потерять мысль. – Знаменитый философ, о котором я говорю – он был тоже из Германии, – часто говорил, что каждый должен стать тем, кто он есть, должен выполнить то, что ему предопределено судьбой. Не это ли ты делал? Ты выполнял свое основное кошачье предназначение. В чем же преступление?

С первыми словами Эрнста Мергес хотел было открыть рот, чтобы возразить, но осекся, как только понял, что Эрнст соглашается с ним. Он начал вылизывать себя широким языком.

– Но есть, однако, – продолжал Эрнст, – парадокс – основной конфликт интересов – Клара делала точно то же, что делал ты: была собой. Она была защитницей и ни о чем так не заботилась в своей жизни, как о своей кошке. Она лишь хотела защитить Кику, сохранить ее. Таким образом, действия Клары были направлены на выполнение ее основного предназначения.

– Хххшшш! – засмеялся Мергес. – А ты знаешь, что Клара отказывалась встречаться с моим хозяином, Коваксом, который был очень сильным человеком? И лишь потому, что она ненавидела всех мужчин, она решила, что Кика такая же. Следовательно, Клара поступила так не для Кики, а для себя. Она защищала свои собственные фантазии о том, чего, по ее мнению, хотелось Кике. Поверь, когда у Кики была течка, она пылала страстью ко мне! Клара поступила несказанно жестоко, разлучая нас.

– Но Клара боялась за жизнь своей кошки. У Кики было много жутких ран.

– Ран? Ран? Простые царапины. Коты запугивают и подчиняют кошек. Коты могут душу вытрясти из кошек. Так мы их добиваемся. Это наш мир. Мы коты. Кто такая Клара и кто ты, чтобы судить нас?

Эрнст отступил. Он попробовал другую тактику.

– Мергес, несколько минут назад ты сказал, что Клара и Артемида один и тот же человек и поэтому ты продолжаешь преследовать Клару.

– Мой нос не врет.

– Когда в одной из своих первых жизней ты умер, ты оставался мертвым какое-то время перед тем, как вошел в другую жизнь?

– Очень недолго. Затем я родился заново в другой жизни. Не спрашивай меня как. Есть вещи, которых даже коты не знают.

– Если так, значит, ты находишься в одной жизни, затем перестаешь существовать и потом входишь в следующую. Правильно?

– Да, да, продолжай! – Мергес рычал. Как и у всех, кто имеет девять жизней, у него не хватало терпения на семантические беседы.

– Но некоторое время Артемида и ее бабушка, Клара, обе были живы в одно и то же время и не раз общались друг с другом, как же могли Артемида и Клара быть одним и тем же человеком в разных жизнях? Это невозможно. Я не сомневаюсь в твоем обонянии, но, возможно, ты ощущал генетическую связь между двумя женщинами.

Мергес молча обдумывал сказанное, продолжая вылизывать лапы и морду.

– Я подумал, Мергес, возможно, ты не знал, что у людей есть только одна жизнь?

– Разве в этом можно быть уверенным?

– Мы убеждены в этом.

– Возможно, у вас много жизней, но вы не знаете об этом.

– Ты сказал, что помнишь свои предыдущие жизни. Мы нет. Даже если мы имеем несколько жизней, то, получая новую, забываем старую. Это означает, что данная жизнь, мое настоящее существование, сознание того, что есть здесь и сейчас, – исчезнет.

– Суть! Где суть? – зарычало чудовище. – Переходи к делу, а то ты все говоришь, говоришь, говоришь! Боже мой!

– Суть в том, что твоя месть прекрасно сработала. Это была хорошая месть. Она разрушила остаток единственной жизни Клары. Она жила в презрении. А ее преступление было только в том, что она забрала одну из твоих девяти жизней. Ее единственная жизнь за одну из твоих девяти. Это похоже на долг, который уже несколько раз вернули. Твоя месть завершена. Список пуст, зло исправлено. – Ликуя от своей убедительной речи, Эрнст откинулся на спинку стула.

– Нет, – прошипел Мергес, сотрясая пол своими огромными лапами. – Нет, еще не завершена! Не завершена! Зло не было исправлено! Месть будет продолжаться и дальше! Кроме того, мне по душе такая жизнь!

Эрнст не дрогнул. Он передохнул минуту или две, и у него открылось второе дыхание, он начал заново, с другого конца.

– Ты говоришь, тебе нравится твоя жизнь. Расскажи о своей жизни! Как проходит твой день?

Спокойный тон Эрнста, казалось, успокоил Мергеса, который прекратил вылизываться, сел и тихо ответил:

– Мой день? Ничего существенного. Я помню не все в своей жизни.

– Что ты делаешь в течение дня?

– Я жду. Я жду, когда меня позовет сон.

– А между снами?

– Я же сказал тебе, я жду.

– И все?

– Я жду.

– И это твоя жизнь, Мергес? И она тебя удовлетворяет?

Мергес кивнул.

– И ты хочешь, чтобы последняя жизнь продолжалась вечно?

– А ты бы не хотел? Другие не хотели бы?

– Мергес, я поражен непоследовательностью твоих слов.

– Коты – существа, мыслящие чрезвычайно логически. Иногда это недооценивают из-за нашей способности принимать мгновенные решения.

– И все же здесь есть противоречие. Ты говоришь, что хочешь, чтобы твоя девятая жизнь продолжалась вечно, а на самом деле ты не живешь. Ты просто существуешь в каком-то подвешенном состоянии.

– Не живу своей девятой жизнью?

– Ты сам сказал: ты ждешь. Мне вот что пришло на ум. Один психолог сказал, что некоторые люди так бояться быть в долгу у смерти, что отказываются брать ссуду у жизни.

– Что это значит? Выражайся яснее, – сказал Мергес, прекратив вылизывать живот и сев на задние лапы.

– Это значит, что ты настолько боишься смерти, что отказываешься входить в жизнь. Помнишь, что ты говорил несколько минут назад о своей кошачьей сущности? Скажи мне, Мергес, где сейчас твоя территория, которую ты охраняешь? Где коты, с которыми ты дерешься? Где похотливые самки, которых ты подчиняешь? И почему, – спросил Эрнст, выделяя каждое слово, – ты допускаешь, чтобы твое драгоценное семя, семя Мергеса не давало всходов?!

Пока Эрнст говорил, Мергес все ниже опускал голову. Потом несколько мрачно спросил:

– У тебя только одна жизнь? Сколько ты уже прошел?

– Около половины пути.

– И как ты к этому относишься?

Внезапно Эрнст почувствовал острый приступ грусти. Он достал одну из салфеток из китайского ресторана и промокнул глаза.

– Извини, – неожиданно нежно сказал Мергес, – что причинил тебе боль.

– Да ничего. Я был готов. Это был неизбежный поворот нашей беседы, – сказал Эрнст. – Ты спрашиваешь, как я к этому отношусь? Ну перво-наперво стараюсь не думать об этом. И даже больше – иногда забываю об этом. В моем возрасте это не так трудно.

– В твоем возрасте? Что это значит?

– Мы, люди, проходим через несколько жизненных стадий. Будучи маленькими детьми, мы думаем, что смерть – это большое событие; некоторые из нас оказываются захваченными этой мыслью. Смерть нетрудно обнаружить. Мы просто смотрим вокруг и видим мертвые вещи: листья, цветы, мухи, жуки. Умирают наши домашние любимцы. Мы едим мертвых животных. И скоро мы осознаем, что смерть придет ко всем – к бабушке, к маме и папе, и даже к нам самим. Мы самостоятельно делаем выводы. Наши родители и учителя, думая, что детям вредно думать о смерти, хранят об этом молчание либо подсовывают нам сказки про рай и ангелов, про вечную жизнь, бессмертные души. – Эрнст остановился, чтобы проверить, что Мергес следит за беседой.

– А потом? – Мергес внимательно слушал.

– Мы подчиняемся. Мы прогоняем смерть из наших мыслей или открыто и безрассудно бросаем ей вызов. Потом, незадолго до того, как повзрослеть, мы снова начинаем придавать ей огромное значение. Хотя некоторые не могут вынести тяжести этих мыслей и отказываются жить, большинство из нас отгораживаются от тревожных мыслей о конце жизни, погружаясь во взрослые дела – карьера и семья, личностный рост, усиление власти, приобретение недвижимости, победа в гонках. Сейчас я как раз на этом этапе жизни. После этой стадии мы входим в последний период жизни, когда опять приходит осознание смерти. И теперь смерть угрожающе близка – и неизбежна. С этого момента у нас есть выбор – думать о смерти как о великом событии и проживать остаток жизни достойно или так или иначе притворяться, что смерть никогда не наступит.

– А ты? Притворяешься, что смерть не придет?

– Нет, я не могу делать этого. Поскольку я в своей психотерапевтической практике беседую со многими людьми, которых беспокоит вопрос жизни и смерти, мне приходится смотреть правде в глаза.

– Можно я тебя еще спрошу, – голос Мергеса, мягкий и утомленный, потерял угрожающие интонации, – как ты относишься к этому? Как ты можешь получать удовольствие на любом этапе жизни, от любой деятельности, если на горизонте маячит смерть и у тебя лишь одна жизнь?

– Я перевернул этот вопрос вверх дном, Мергес. Возможно, смерть делает жизнь более насыщенной, более яркой. Осознание смерти добавляет особую остроту, сладко-горький вкус в человеческую жизнь. Да, может быть, правда, что жизнь в измерении сна делает тебя бессмертным, но твоя жизнь мне кажется пропитанной скукой. Когда я попросил тебя недавно описать свою жизнь, ты после паузы ответил: «Я жду». И это жизнь? Ожидание и есть жизнь? У тебя осталась лишь одна жизнь, Мергес. Почему бы не прожить ее полноценно?

– Я не могу! Не могу! – ответил Мергес, опуская голову ниже. – Мысль о прекращении существования, о нахождении вне живых, о жизни, проходящей без меня… просто… просто… слишком ужасна.

– Значит, суть проклятия – это не месть, верно? Ты используешь месть, чтобы избежать окончания твоей последней жизни.

– Это просто ужасно, если все закончится. Небытие.

– Я понял благодаря своей работе, – сказал Эрнст, дотрагиваясь до огромной лапы Мергеса, – что больше всего боятся смерти те, кто умирает, так и не прожив полно свою жизнь. Лучше использовать всю жизнь без остатка. Не оставляй смерти ничего, кроме мрака, ничего, кроме сожженных мостов.

– Нет, нет, – стонал Мергес, качая головой, – это просто ужасно.

– Почему ужасно? Давай проанализируем это. Что именно ужасно в смерти? Ты пережил ее не один раз. Ты сказал, что всякий раз твоя жизнь заканчивалась, прежде чем возникнет новая.

– Да, верно.

– Что ты помнишь из этих коротких моментов?

– Почти ничего.

– Не в этом ли суть, Мергес? Многое из того, чем для тебя страшна смерть, – это лишь твои представления о том, что ты можешь чувствовать, будучи мертвым, и осознание того, что тебя не будет среди живых. Но когда ты мертв, у тебя нет сознания. Смерть – это исчезновение сознания.

– Ты пытаешься убедить меня? – зарычал Мергес.

– Ты же спросил, как я к этому отношусь? Это один из моих ответов. Мне также нравятся слова другого философа, который жил много лет назад: «Там, где смерть, меня нет; там, где я, нет смерти».

– Есть какое-нибудь отличие от фразы: «Когда ты мертв, ты мертв»?

– Большая разница. В смерти нет тебя. «Ты» и «смерть» не могут сосуществовать.

– Тяжело, очень тяжело, – сказал Мергес едва слышно, его голова почти касалась земли.

– Давай я расскажу тебе еще об одной перспективе, которая мне помогает, Мергес, то, о чем я узнал от русского писателя…

– Эти русские… Это будет безрадостно.

– Послушай. Года, века, тысячелетия прошли до того, как я родился. Верно?

– Не отрицаю. – Мергес утвердительно кивнул.

– И пройдут тысячелетия после того, как я умру. Так?

Мергес опять кивнул.

– Следовательно, я воспринимаю свою жизнь как искру между двумя огромными и одинаковыми пространствами темноты: темнота возникает до моего рождения и следует после моей смерти.

Казалось, это попало в точку. Мергес сидел и внимательно слушал, его уши были подняты.

– Тебя не удивляет, Мергес, что мы боимся второй темноты и что нам безразлична первая?

Вдруг Мергес встал и широко зевнул, его клыки сверкали в лунном свете.

– Кажется, я устал, – сказал он, подходя к окну тяжелой, не типичной для котов походкой.

– Подожди, Мергес, есть еще кое-что!

– Достаточно на сегодня. Слишком много надо обдумать, даже для кота. В следующий раз, Эрнст, жареный краб. И еще цыпленка в зелени.

– В следующий раз? Что это значит, Мергес, в следующий раз? Разве я не исправил зло?

– Может быть, да, может быть, нет. Я сказал тебе, слишком многое надо обдумать сразу. Я ухожу!

Эрнст шлепнулся на стул. Он был выжат, его терпение было на пределе. Никогда прежде у него не было более утомительной беседы. И все напрасно! Видя, как Мергес тащится к выходу, Эрнст пробормотал про себя:

«Давай! Давай!» А потом добавил: «GehGesunterffeit».

При этих словах Мергес остановился как вкопанный и обернулся.

– Я слышал это. Я могу читать мысли.

Ого, подумал Эрнст. Но он держал голову высоко поднятой и смотрел прямо в глаза подходящему Мергесу.

– Да, я слышал тебя. Я слышал твое GehGesunterHeit. И я знаю, что это значит! Ты благословил меня. Даже не зная, что я услышу и пойму, ты пожелал мне хорошего здоровья. И я тронут твоим пожеланием. Очень тронут. Я знаю, через что я заставил тебя пройти. Я знаю, как сильно ты хочешь освободить эту женщину – не только для ее блага, но и для своей пользы. И даже не зная, принесло ли пользу твое грандиозное усилие, и не зная, сделал ли ты хоть что-нибудь, чтобы исправить зло, даже после этого ты был настолько любезен, чтобы пожелать мне доброго здоровья. Это самый щедрый подарок, какой я когда-либо получал. Прощай, мой друг.

– Прощай, Мергес, – сказал Эрнст, глядя, как Мергес удаляется, веселый, по-кошачьи изящный. «Мне кажется, – думал он, – или Мергес действительно стал немного меньше?»

– Может быть, мы еще встретимся, – крикнул Мергес на ходу. – Я собираюсь поселиться в Калифорнии.

– Даю слово, Мергес, – прокричал в ответ Эрнст, – ты будешь хорошо питаться здесь. Жареный краб и цыпленок каждую ночь.

И опять темнота. И следующее, что увидел Эрнст, было зарево рассвета. «Теперь я понимаю значение „трудная рабочая ночь“, – думал он, садясь в постели, потягиваясь и глядя на спящую Артемиду. Он был уверен, что Мергес покинул измерение снов. Но что же до остального проклятия кота? Это не обсуждалось. Несколько минут Эрнст представлял себе перспективу быть рядом с женщиной, у которой, возможно, очень часто будет возникать жажда секса. Очень тихо он встал с постели, оделся и спустился вниз.

Артемида, услышав шаги, проснулась и позвала:

– Эрнст, нет! Что-то изменилось. Я свободна! Я знаю это. Я это чувствую. Не уходи, пожалуйста. Тебе не нужно уходить.

– Вернусь через десять минут с завтраком, – отозвался он от двери. – Мне жутко захотелось свежего багета и сыра. Вчера я заметил магазинчик внизу по улице.

Он открывал машину, как вдруг услышал звук открывающегося окна и голос Артемиды.

– Эрнст, Эрнст, помни, я вегетарианка. Никакого сыра. Ты бы мог привезти…

– Я знаю, авокадо. Уже в списке.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх