X. ЦЕНТРИЗМ «ВООБЩЕ» И ЦЕНТРИЗМ СТАЛИНСКОЙ БЮРОКРАТИИ

Ошибки руководства Коминтерна и, тем самым, немецкой компартии относятся, по фамильярной терминологии Ленина, к разряду «ультралевых глупостей». И умные люди могут делать глупости, особенно в молодом возрасте. Но этим правом, как советовал еще Гейне, не следует злоупотреблять. Если же политические глупости определенного типа делаются систематически, в течение длительного времени, притом в области важнейших вопросов, то они перестают быть просто глупостями, а становятся направлением. Что же это за направление? Каким историческим потребностям оно отвечает? Каковы его социальные корни?

Ультралевизна имеет в разных странах в разные эпохи разную социальную основу. Наиболее законченными выражениями ультралевизны являлись анархизм и бланкизм и различные их сочетания, в том числе и позднейшее: анархо-синдикализм.

Социальной почвой этих течений, распространявшихся преимущественно в латинских странах, являлась старая классическая мелкая промышленность Парижа. Устойчивость ее придавала несомненную значительность французским разновидностям ультрарадикализма и позволяла им до некоторой степени идейно воздействовать на рабочее движение других стран. Развитие во Франции крупной промышленности, война и русская революция разбили позвоночник анархо-синдикализма. Отброшенный назад, он превратился в низкопробный оппортунизм. На обеих своих стадиях французский синдикализм возглавляется одним и тем же Жуо: времена меняются, и мы вместе с ними.

Испанский анархо-синдикализм сохранял свою видимую революционность только в обстановке политического застоя. Поставив все вопросы ребром, революция заставила анархо-синдикалистских вождей сбросить с себя ультрарадикализм и обнаружить свою оппортунистическую природу. Можно твердо рассчитывать на то, что испанская революция изгонит предрассудки синдикализма из их последнего латинского убежища.

Анархистские и бланкистские элементы входят и во всякие иного рода ультралевые течения и группировки. На периферии большого революционного движения всегда наблюдаются явления путчизма и авантюризма, носителями которых являются то отсталые, нередко полуремесленные слои рабочих, то интеллигентские попутчики. Но такого рода ультралевизна не поднимается обычно до самостоятельного исторического значения, сохраняя чаще всего эпизодический характер.

В исторически запоздалых странах, которым приходится совершать свою буржуазную революцию в обстановке развитого мирового рабочего движения, левая интеллигенция вносит нередко в полустихийное движение масс, преимущественно мелкобуржуазных, самые крайние лозунги и методы. Такова природа мелкобуржуазных партий, типа русских «социалистов-революционеров», с их тенденцией путчизма, индивидуального террора и пр. Благодаря наличию коммунистических партий на Востоке, самостоятельные авантюристские группировки вряд ли поднимутся там до значения русских социалистов-революционеров. Но зато молодые коммунистические партии Востока могут включать в себе самих элементы авантюризма. Что касается русских эсеров, то под влиянием эволюции буржуазного общества они превратились в партию империалистской мелкой буржуазии и заняли по отношению к Октябрьской революции контрреволюционную позицию.

Совершенно очевидно, что ультралевизна нынешнего Коминтерна не подходит ни под один из охарактеризованных выше исторических типов. Главная партия Коминтерна, ВКП, заведомо опирается на индустриальный пролетариат и, худо или хорошо, исходит из революционных традиций большевизма. Большинство других секций Коминтерна являются пролетарскими организациями. Самое различие условий в разных странах, в которых одинаково и одновременно свирепствует ультралевая политика официального коммунизма, не говорит ли за то, что под этим течением не может быть общих социальных корней? Ведь ультралевый курс, притом одного и того же «принципиального» характера, проводится в Китае и в Великобритании. Но если так, то где же все-таки искать разгадку новой ультралевизны?

Вопрос осложняется, но в то же время и освещается еще одним, крайне важным обстоятельством: ультралевизна вовсе не является неизменной или основной чертой нынешнего руководства Коминтерна. Тот же, в основном своем составе, аппарат вел до 1928 года открыто оппортунистическую политику, во многих важнейших вопросах переходившую целиком на рельсы меньшевизма. В течение 1924 – 27 годов соглашения с реформистами не только считались обязательными, но и допускался, при этом, отказ от самостоятельности партии, от свободы критики, даже от ее пролетарской классовой основы [6]. Дело идет таким образом вовсе не об особом ультралевом течении, а о длительном ультралевом зигзаге такого течения, которое в прошлом доказало свою способность и на глубокие ультраправые зигзаги. Уже эти внешние признаки подсказывают, что дело идет о центризме.

Говоря формально и описательно, центризмом являются все те течения в пролетариате и на его периферии, которые располагаются между реформизмом и марксизмом, представляя чаще всего разные этапы эволюции от реформизма к марксизму и – наоборот. И марксизм и реформизм имеют под собою прочную социальную опору. Марксизм выражает исторические интересы пролетариата. Реформизм отвечает привилегированному положению пролетарской бюрократии и аристократии в капиталистическом государстве. Центризм, каким мы его знали в прошлом, не имел и не мог иметь самостоятельной социальной базы. Разные слои пролетариата разными путями и в разные сроки развиваются в революционном направлении. В периоды длительного промышленного подъема или в периоды политического отлива, после поражений, разные слои пролетариата передвигаются политически слева направо, сталкиваясь с другими слоями, которые только еще начинают эволюционировать влево. Разные группы задерживаются на отдельных этапах своей эволюции, находят своих временных вождей, создают свои программы и организации. Не трудно понять, какое разнообразие течений объемлется понятием «центризма!» В зависимости от их происхождения, социального состава и направления их эволюции, различные группировки могут находиться друг с другом в самой ожесточенной борьбе, не переставая от этого быть разновидностями центризма.

Если центризм вообще выполняет обычно функцию левого прикрытия для реформизма, то вопрос о том, к какому из основных лагерей, реформистскому или марксистскому, принадлежит данный центристский уклон, не допускает раз навсегда готового решения. Здесь более, чем где бы то ни было, нужно каждый раз анализировать конкретное содержание процесса и внутренние тенденции его развития. Так, некоторые политические ошибки Розы Люксембург можно с достаточным теоретическим правом охарактеризовать, как лево-центристские. Можно пойти дальше и сказать, что большинство расхождений Розы Люксембург с Лениным представляли больший или меньший уклон в сторону центризма. Но только наглецы, невежды и шарлатаны коминтерновской бюрократии могут люксембургизм, как историческое течение, относить к центризму. Что нынешние «вожди» Коминтерна, начиная со Сталина, теоретически, политически и морально не доходят великой революционерке до колен, об этом нет надобности и упоминать.

Критики, не вдумавшиеся в суть вопроса, не раз обвиняли за последнее время автора этих строк в том, что он злоупотребляет словом «центризм», охватывая этим именем слишком разнообразные течения и группы внутри рабочего движения. На самом деле многообразие типов центризма вытекает, как уже сказано, из сущности самого явления, а вовсе не из терминологических злоупотреблений. Вспомним, как часто марксистов обвиняли в том, что они самые разнообразные и противоречивые явления относят за счет мелкой буржуазии. И действительно, под категорию «мелкобуржуазности» приходится относить совершенно несовместимые, на первый взгляд, факты, идеи и тенденции. Мелкобуржуазный характер имеет крестьянское движение и радикальное течение в городской реформации; мелкобуржуазны французские якобинцы и русские народники; мелкобуржуазны прудонисты, но также и бланкисты; мелкобуржуазна нынешняя социал-демократия, но также и фашизм; мелкобуржуазны: французские анархо-синдикалисты, «армия Спасения», движение Ганди в Индии и пр. и пр. Еще более пестрая картина получится, если мы перейдем в область философии и искусства. Значит ли это, что марксизм занимается терминологической игрой? Нет, это только значит, что мелкая буржуазия характеризуется чрезвычайной разнородностью своей социальной природы. Снизу она сливается с пролетариатом и переходит в люмпен-пролетариат, сверху она переходит в капиталистическую буржуазию. Она может опираться на старые производственные формы, но может быстро развиваться и на основах новейшей индустрии (новое «среднее сословие»). Немудрено, если идеологически она играет всеми цветами радуги.

Центризм внутри рабочего движения играет в известном смысле ту же роль, что мелкобуржуазная идеология всех видов по отношению к буржуазному обществу в целом. Центризм отражает процессы эволюции пролетариата, его политический рост, как и его революционный упадок, в связи с давлением на пролетариат всех других классов общества. Немудрено, если палитра центризма отличается такой пестротой! Из этого вытекает, однако, не то, что нужно отказаться от понятия центризма, а лишь то, что в каждом отдельном случае необходимо, посредством конкретного социального и исторического анализа, вскрывать действительную природу данной разновидности центризма.

Правящая фракция Коминтерна представляет собою не центризм «вообще», а вполне определенную историческую формацию, имеющую, хотя и совсем еще недавние, но могучие социальные корни. Дело идет прежде всего о советской бюрократии. В писаниях сталинских теоретиков этот социальный слой вообще не существует. Нам говорят лишь о «ленинизме», о бесплотном руководстве, об идейной традиции, о духе большевизма, о невесомой «генеральной линии», но о том, что чиновник, живой, из мяса и костей, поворачивает эту генеральную линию, как пожарный – свою кишку, нет, об этом вы не услышите ни слова.

Между тем этот чиновник меньше всего похож на бесплотного духа. Он ест, пьет, размножается и заводит себе изрядный живот. Он командует зычным голосом, подбирает снизу верных себе людей, соблюдает верность начальству, запрещает себя критиковать и в этом видит самую суть генеральной линии. Таких чиновников несколько миллионов, – несколько миллионов! – больше, чем было промышленных рабочих в период Октябрьской революции. Большинство этих чиновников никогда не участвовало в классовой борьбе, связанной с жертвами и опасностями. Эти люди в преобладающей массе своей политически родились уже в качестве правящего слоя. За их спиною стоит государственная власть. Она обеспечивает их существование, значительно поднимая их над окружающей массой. Они не знают опасностей безработицы, если умеют держать руки по швам. Самые грубые ошибки им прощаются, если они согласны выполнять в нужную минуту роль козла отпущения, сняв ответственность с ближайшего начальства. Что же, имеет этот многомиллионный правящий слой какой-либо социальный вес и политическое влияние в жизни страны? Да или нет?

Что рабочая бюрократия и рабочая аристократия являются социальной основой оппортунизма, об этом известно из старых книжек. В России явление приняло новые формы. На основах диктатуры пролетариата – в отсталой стране – в капиталистическом окружении – создался впервые из верхних слоев трудящихся могущественный бюрократический аппарат, поднимающийся над массой, командующий ею, пользующийся огромными преимуществами, связанный внутренней круговой порукой и вносящий в политику рабочего государства свои особые интересы, методы и приемы.

Мы не анархисты. Мы понимаем необходимость рабочего государства, а следовательно и историческую неизбежность бюрократии в переходный период. Но мы понимаем также и опасности, заложенные в этом факте, особенно для отсталой изолированной страны. Идеализация советской бюрократии есть самая постыдная ошибка, какую может сделать марксист. Ленин стремился изо всех сил к тому, чтобы партия, как самодеятельный авангард рабочего класса, возвышалась над государственным аппаратом, контролировала, проверяла, направляла и чистила его, ставя исторические интересы пролетариата – международного, не только национального – над интересами правящей бюрократии. Первым условием контроля партии над государством Ленин считал контроль партийной массы над партийным аппаратом. Перечитайте внимательно его статьи, речи и письма советского периода, особенно за последние два года его жизни, – и вы увидите, с какой тревогой его мысль возвращалась каждый раз к этому жгучему вопросу.

Что же произошло в послеленинский период? Весь руководящий слой партии и государства, проделавший революцию и гражданскую войну, смещен, отстранен, разгромлен. Его место занял безличный чиновник. В то же время борьба против бюрократизма, имевшая столь острый характер при Ленине, когда бюрократия едва выходила из пеленок, совершенно прекратилась теперь, когда аппарат вырос до небес.

Да и кто мог бы вести эту борьбу? Партии, как самоуправляющегося пролетарского авангарда, сейчас нет. Партийный аппарат сливается с государственным. Важнейшим инструментом генеральной линии внутри партии является ГПУ. Бюрократия не только не допускает критики снизу вверх, она запрещает своим теоретикам даже говорить о ней, замечать ее. Бешеная ненависть к левой оппозиции вызывается прежде всего тем, что оппозиция открыто говорит о бюрократии, об ее особой роли, об ее интересах, разоблачая тот секрет, что генеральная линия неотделима от плоти и крови нового национального правящего слоя, совсем не тождественного с пролетариатом.

Из рабочего характера государства бюрократия выводит свою первородную непогрешимость: как может переродиться бюрократия рабочего государства! Государство и бюрократия берутся при этом не как исторические процессы, а как вечные категории: как могут погрешить святая церковь и ее боговдохновенные жрецы! Но если рабочая бюрократия, поднявшаяся над воинствующим пролетариатом в капиталистическом обществе, могла переродиться в партию Носке, Шейдемана, Эберта и Вельса, почему не может она переродиться, поднявшись над победоносным пролетариатом?

Господствующее и бесконтрольное положение советской бюрократии воспитывает психологию, во многом прямо противоречащую психологии пролетарского революционера. Свои расчеты и комбинации во внутренней политике, как и в международной, бюрократия ставит выше задач революционного воспитания масс и вне всякой связи с задачами международной революции. В течение ряда лет сталинская фракция показывала, что интересы и психология «крепкого крестьянина», инженера, администратора, китайского буржуазного интеллигента, британского трэд-юнионного чиновника стали ей ближе и понятнее, чем психология и потребности низового рабочего, крестьянской бедноты, восставших китайских народных масс, английских стачечников и пр.

Но почему же в таком случае сталинская фракция не пошла до конца по линии национального оппортунизма? Потому, что это бюрократия рабочего государства. Если международная социал-демократия охраняет основы буржуазного господства, то советская бюрократия, не совершая государственного переворота, вынуждена приспособляться к социальным основам, заложенным Октябрьской революцией. Отсюда двойственность психологии и политики сталинской бюрократии. Центризм, но центризм на фундаменте рабочего государства, является единственно возможным выражением этой двойственности.

Если в капиталистических странах центристские группировки имеют чаще всего временный, переходный характер, отражая эволюцию известных рабочих слоев вправо или влево, то в условиях Советской республики центризм получил гораздо более прочную и организованную базу в лице многомиллионной бюрократии. Представляя собою естественную среду оппортунистических и национальных тенденций, она вынуждена, однако, отстаивать основы своего господства в борьбе с кулаком и в то же время заботиться о своем «большевистском» престиже в мировом рабочем движении. После попытки погони за Гоминданом и за амстердамской бюрократией, которая во многом близка ей по духу, советская бюрократия вступала каждый раз в острый конфликт с социал-демократией, отражающей враждебность мировой буржуазии к советскому государству. Таковы источники нынешнего левого зигзага.

Своеобразие положения состоит не в том, будто советская бюрократия снабжена особым иммунитетом против оппортунизма и национализма, а в том, что она, не имея возможности занять законченную национал-реформистскую позицию, вынуждена описывать зигзаги между марксизмом и национал-реформизмом. Колебания этого бюрократического центризма, в соответствии с его могуществом, с его ресурсами и с острыми противоречиями его положения, получили совершенно неслыханный размах: от ультралевых авантюр в Болгарии и Эстонии – до союза с Чан-Кай-Ши, Радичем и Перселем; и от постыдного братания с британскими штрейкбрехерами – до полного отказа от политики единого фронта с массовыми профсоюзами.

Свои методы и зигзаги сталинская бюрократия переносит на другие страны, поскольку через партийный аппарат она не только руководит Коммунистическим Интернационалом, но командует им. Тельман был за Гоминдан, когда Сталин был за Гоминдан. На VII пленуме Исполкома Коминтерна, осенью 1926 года, делегат Гоминдана, посол Чан-Кай-Ши, по имени Шао-Ли-Дзи, дружно выступал заодно с Тельманом, Семаром и всеми Реммеле против «троцкизма». «Товарищ» Шао-Ли-Дзи говорил: «Мы все убеждены, что под руководством Коминтерна Гоминдан выполнит свою историческую задачу (Протоколы, 1 том, стр. 459). Таков исторический факт.

Возьмите «Роте Фане» за 1926-ой год, и вы найдете в ней множество статей на ту тему, что, требуя разрыва с британским Генеральным Советом штрейкбрехеров, Троцкий доказывает тем свой… меньшевизм! А сегодня «меньшевизм» состоит уже в отстаивании единого фронта с массовыми организациями, т. е. в проведении той политики, которую формулировали, под руководством Ленина, III и IV конгрессы (против всех Тельманов, Тальгеймеров, Бела-Кунов, Фроссаров и пр.).

Эти удручающие зигзаги были бы невозможны, если бы во всех коммунистических секциях не образовался самодовлеющий, т. е. независимый от партии слой бюрократии. Здесь корень зла!

Сила революционной партии состоит в самодеятельности авангарда, который проверяет и отбирает свои кадры и, воспитывая своих вождей, постепенно поднимает их своим доверием вверх. Это создает нерасторжимую связь кадров с массами, вождей с кадрами и сообщает всему руководству внутреннюю уверенность в себе. Ничего этого нет в современных коммунистических партиях! Вожди назначаются. Они подбирают себе подручных. Рядовая масса вынуждена принимать назначенных вождей, вокруг которых создается искусственная атмосфера рекламы. Кадры зависят от верхушки, а не от низов. Источники своего влияния, как и источники своего существования, они в значительной мере ищут вне масс. Свои политические лозунги они почерпают не из опыта борьбы, а по телеграфу. В то же время в папках Сталина хранятся, на всякий случай, обвинительные документы. Каждый из вождей знает, что его можно в любой момент сдунуть, как перышко.

Так создается во всем Коминтерне замкнутый, бюрократический слой, представляющий собой питательный бульон для бацилл центризма. Организационно очень устойчивый и упорный, ибо опирающийся на бюрократию советского государства, центризм Тельманов, Реммеле и братии в политическом отношении отличается чрезвычайной шаткостью. Лишенный уверенности, какую дает только органическая связь с массами, непогрешимый ЦК способен на самые чудовищные зигзаги. Чем менее он подготовлен к серьезной идейной борьбе, тем более щедр он на ругательства, инсинуации, клеветы. Образ Сталина, «грубый» и «нелояльный», по определению Ленина, является персонификацией этого слоя.

Данной здесь характеристикой бюрократического центризма определяется отношение левой оппозиции к сталинской бюрократии: полная и неограниченная поддержка, поскольку бюрократия обороняет границы Советской республики и основы Октябрьской революции; открытая критика, поскольку бюрократия затрудняет своими административными зигзагами оборону революции и социалистическое строительство; беспощадный отпор, поскольку она своим бюрократическим командованием дезорганизует борьбу мирового пролетариата.