Язык есть важнейшее средство человеческого общения. Без языка человеческое общение невозможно, а без общения не может быть и общества, а тем самым и человека. Без языка не может быть и мышления, т. е. понимания человеком действительности и себя в ней.

Но и то и другое возможно только в людском общежитии.

Вспомним в «Таинственном острове» Жюля Верна историю о том, как колонисты нашли одичавшего Айртона, оставленного в наказание за преступления на необитаемом острове. Оторванный от общества, Айртон перестал жить по–человечески, утратил способность человеческого мышления и перестал говорить. Когда же он попал в среду небольшого коллектива, вошел в жизнь людей, к нему вернулась способность мышления и он опять начал говорить.

Если же человеческое не проявилось и не закрепилось, то потомки людей, попавшие в условия жизни зверей, приобретают навыки животной жизни и утрачивают безвозвратно все человеческое. Так было с двумя девочками в Индии, которых в 1920 г. индийский психолог Рид Синг обнаружил в волчьем логове вместе с волчатами. Одной из девочек на вид было лет семь–восемь, а другой – года два. Младшая вскоре умерла, а старшая, названная Камалой, прожила около десяти лет. Р. Синг в течение всего этого периода вел дневник наблюдений развития и жизни Камалы. Из этого дневника и трудов Р. Синга мы узнаем, что Камала вначале ходила на четвереньках, опираясь на руки и колени, а во время бега опиралась на руки и ступни; мясо ела только с пола, из рук не брала, пила, лакая. Если кто–либо во время еды к ней подходил, то она издавала звуки, похожие на рычание. Иногда по ночам она выла. Спала Камала днем, сидя на корточках в углу, лицом к стене. Одежду с себя срывала. В темноте, ночью девочка очень хорошо видела, первоначально боялась огня, сильного света, воды.

Через два года Камала научилась стоять, через шесть лет – ходить, но бегала, как и раньше, на четвереньках. В течение четырех лет она выучила только шесть слов, а через семь – сорок пять. К этому времени она перестала бояться темноты, стала есть руками и пить из стакана, полюбила общество людей.

Как видим, при возвращении в жизнь людей сделать Камалу полностью «человеком» не удалось, что справедливо отмечает Р. Синг[ 4 ].

Долгое время ученые пытались доказать, что язык – это такой же организм, как животные и растения, что он развивается по тем же законам природы, одинаковым для всех языков в любом месте и в любое время; как все организмы, он рождается, созревает, достигает расцвета, клонится к упадку и умирает. Особенно популярным было такое понимание языка в середине XIX в., когда успехи естественных наук, и в частности дарвинизма, увлекли многих, занимавшихся науками о человеке и его особенностях[ 5 ].

Однако такое понимание языка не приводит к правильному объяснению явлений действительности, а, наоборот, уводит от истины.

Некоторые «мысленные» опыты легко могут убедить в обратном.

На первый взгляд может показаться, что ребенок выучивается дышать, смотреть, ходить и говорить одинаковым путем. Но это неверно. Если новорожденного ребенка поселить на необитаемый остров и если он выживет там, то он будет прекрасно бегать, лазать, прятаться от опасностей, добывать себе пищу, но говорить он не будет, так как ему не у кого научиться говорить и не с кем говорить.

Природные, биологические свойства человека могут развиваться и вне общества и в изолированном состоянии, но навыки, связанные с языком, в таких условиях развиваться не могут.

Известно, что от родителей–зулусов может произойти только негритенок, а от родителей–китайцев – только китайчонок, но значит ли это, что первый ребенок обязательно будет говорить по–зулусски, а второй – по–китайски?

Для решения этого вопроса проделаем второй «мысленный» опыт: «переселим» новорожденного зулуса в Китай, а китайчонка–в Африку к зулусам. Окажется, что зулус будет говорить по–китайски, а китаец – по–зулусски. И хотя своим внешним видом эти дети будут резко выделяться из окружающей их среды (маленький зулус будет похож на своих родителей, а маленький китаец – на своих), по языку они будут совершенно одинаковы с окружающими их людьми.

Итак, язык не передается по физической наследственности, тогда как цвет кожи, пропорции тела, форма черепа, характер волосяного покрова – так называемые расовые признаки – неизбежно следуют биологическим законам наследственности.

Отсюда ясно, что отожествление языковых и расовых признаков –грубая ошибка. Близость языков друг к другу вовсе не соответствует расовой схожести, и, наоборот, общность расы не связана с единством или схожестью языков. Границы рас и границы языков не совпадают.

Так, представители средиземноморской расы, живущие по северному побережью Средиземного моря, по языку относятся к различным группам и семьям (турки, греки, албанцы, сербы, итальянцы, французы, испанцы и др.); говорящие же на одном – французском – языке жители Франции в расовом отношении сильно разнятся (северные, центральные и южные французы).

Особый интерес представляет в этом отношении население Соединенных Штатов Америки, чрезвычайно пестрое по своему расовому составу благодаря тому, что оно составилось из иммигрантов из самых разных частей света и стран (европейцы разных рас, негры, китайцы, турки, арабы и многие другие), но по языку оно одинаково: все они говорят на английском языке в его американской разновидности.

Сторонники биологического взгляда на язык отожествляли язык и расу и тем самым искажали реальные отношения, существующие в действительности между этими явлениями.

Но многие ученые в конце XIX и в XX в. резко протестовали против этого отожествления. Так, И. А. Бодуэн де Куртенэ (1845–1929) писал: «Одним из научных заблуждений является отожествление языка с расой… между расой и конкретным языком нет ни малейшей связи»[ 6 ].

Расовая характеристика людей, во–первых, ничего не говорит о языковой принадлежности данного населения и, во–вторых, не имеет никакого отношения к их культурному развитию.

Сторонники биологического взгляда на язык имеют еще один аргумент в запасе. Это так называемый единый «детский» язык у всех народов.

Наблюдения показывают, что действительно у всех детей в любой точке земного шара первыми «звуками» бывают слоговые сочетания по преимуществу с губными согласными: ма–ма, па–па, ба–ба, а далее: ня–ня, тя–тя, дя–дя. Эта общность связана с тем, что движением губ легче управлять, чем движением, например, задней части языка, а наличие слогов ня–ня и т. п. объясняется тем, что при мягких согласных работает большая масса языка, чем при твердых; но это детское «лепетание» еще ничего общего с языком не имеет, так как это только «звуки», лишенные смысла и получающиеся в результате пробы мускулов, так же как «дрыганье» ножками и ручками – не танец и не пластика.

Словами эти звукосочетания становятся только тогда, когда они делаются названиями, когда они начинают передавать смысл. И тогда всякая иллюзия общности «детского» языка и естественности его возникновения исчезает.

Одинаковые по звучанию слова в разных языках значат разное. Так, в русском языке мама – «мать», а в грузинском – «отец», баба – по–русски «бабушка», а в тюркских языках – «дедушка», деда в грузинском – «мать», а русские слова деда и дядя ничего общего с «матерью» не имеют, английские же дети словами дэдди, дэд называют отца. Следовательно, хотя дети и используют эти звукосочетания одинаково, но понимать друг друга они не могут, так как у них разные языки, что зависит от языка взрослых, которые и учат детей бессмысленные слоги превращать в слова.

Можно ли считать, что «даром речи» наряду с человеком обладают и животные? Нет, нельзя.

Еще Аристотель высказывался против такого допущения: «Только человек из всех живых существ одарен речью» («Политика»). Эта формулировка в развитом виде часто встречается у деятелей эпохи Возрождения разных стран. Так, Данте (XIV в.) указывает, что речь нужна лишь человеку, чтобы разъяснять друг другу свои мысли (трактат «О народном красноречии»); Боссюэт (XVII в.) писал так: «Одно – воспринимать звук или слово, поскольку они воздействуют на воздух, затем на уши и на мозг, и совершенно иное – воспринимать их как знак, установленный людьми, и вызывать в своем разуме обозначенные ими предметы. Это последнее и есть понимание языка. У животных нет никакого следа такого понимания» (трактат «О познании бога и самого себя»).

Правда, у животных мы можем наблюдать некоторые случаи использования звуков для сообщения: это, например, звуковые сигналы, которыми мать созывает птенцов (утки, тетерки) или которыми самец–вожак предупреждает выводок или стадо об опасности (куропатки, горные бараны); животные могут также звуками выражать свои эмоции (гнев, страх, удовольствие). Однако все это – лишь биологические, рефлекторные явления, основанные частью на инстинктах (безусловные рефлексы), частью на опыте (условные рефлексы). Ни «слов», ни выражения «мыслей» здесь нет.

Иногда ссылаются на сознательное звукоподражание птиц и животных. Действительно, скворцов и попугаев можно научить «говорить», т. е. эти птицы могут путем дрессировки на основе звукоподражательных рефлексов имитировать человеческую речь. Но, когда попугай «говорит»: «Попка – дурак», он не понимает, что он сам себя ругает, для него говорение – это чисто звуковое обезьянничание. Серьезнее соображения о том, что животные с целью подманивания могут имитировать звуки, которые издают их жертвы. Таковы, например, тигры, которые во время «гона изюбрей» (свадебных поединков самцов–оленей) подражают их голосу, чтобы подозвать противника поближе. Но, как указывает известный путешественник В. К. Арсеньев, «повторяя те же ноты, тигры дают их в обратном порядке»[ 7 ]. Так что и тут правильной имитации не получается. Тем более невозможно научить кошку лаять, а собаку мяукать, хотя кошки и собаки – самые домашние «очеловеченные» животные.

Исследования И. П. Павлова позволяют теоретически правильно решить эти вопросы.

И. П. Павлов писал: «…животные и примитивные люди, до тех пор пока эти последние не развились в настоящих людей и не приблизились к нашему состоянию, сносятся и сносились с окружающим миром только при помощи тех впечатлений, которые они получали от каждого отдельного раздражения в виде всевозможных ощущений – зрительных, звуковых, температурных и т. д. Затем, когда, наконец, появился человек, то эти первые сигналы действительности, которыми мы постоянно ориентируемся, заменились в значительной степени словесными… Понятное дело, что на основе впечатлений от действительности, на основе этих первых сигналов ее у нас развились вторые сигналы в виде слов»[ 8 ].

Отсюда вытекает теория И. П. Павлова о первой и второй сигнальных системах.

Впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и социальной (исключая слово, слышимое и видимое) – «это первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными»[ 9 ].

Вторая сигнальная система связана с абстрактным мышлением, образованием общих понятий и словом: «Огромное преимущество человека над животными заключается в возможности иметь общие понятия, которые образовались при помощи слова…»[ 10 ].

«…Слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов»[ 11 ].

На первый взгляд кажется, что все это не касается домашних животных, которые «понимают» человека и его речь. Конечно, домашние животные, живя из поколения в поколение среди людей, тем самым вовлекаются в социальный круг людского общежития, легко поддаются дрессировке и приучаются «слушать» человека (но!, тпру! – для лошадей; лечь!, даун!, куш! – для собак; брысь! – для кошек и т. п.), могут предупреждать человека (собаки – лаем, а когда «просятся», то повизгиванием), могут выражать свои эмоции (ржаньем, скуленьем, мяуканьем и т. п.), но все это не выходит за пределы первой сигнальной системы, так как речевая деятельность недоступна даже самым «интеллигентным» животным.

Е. Дюринг, пытавшийся освободить отвлеченное и подлинное мышление от «посредства речи», получил отповедь от Ф. Энгельса: «Если так, то животные оказываются самыми отвлеченными и подлинными мыслителями, так как их мышление никогда не затемняется назойливым вмешательством языка»[ 12 ].

На вопросе о «естественности» или «условности» отношения звука и смысла в слове мы остановимся несколько ниже, в связи с выявлением вопроса о структуре языка.

Все сказанное позволяет сделать вывод, что:

1) язык не природное, не биологическое явление;

2) существование и развитие языка не подчинено законам природы;

3) физические признаки человека (например, расовые) не имеют отношения к языку;

4) языком обладают только люди – это вторая сигнальная система, которой нет у животных.

Если язык не природное явление, то, следовательно, его место среди явлений общественных. Это решение правильное, но, для того чтобы была полная ясность, необходимо выяснить место языка среди других общественных явлений. Это место особое благодаря особой роли языка для общества.

Что же общего у языка с другими общественными явлениями и чем же язык от них отличается?

Общее у языка с другими общественными явлениями состоит в том, что язык – необходимое условие существования и развития человеческого общества и что, являясь элементом духовной культуры, язык, как и все другие общественные явления, немыслим в отрыве от материальности.

Но функции языка и закономерности его функционирования и исторического развития в корне отличаются от других общественных явлений.

Мысль о том, что язык не биологический организм, а общественное явление, высказывалась и ранее у представителей «социологических школ» как под флагом идеализма (Ф. де Соссюр, Ж. Вандриес, А. Мейе), так и под флагом материализма (Л. Нуаре, Н. Я. Марр), но камнем преткновения было непонимание структуры общества и специфики общественных явлений.

В общественных явлениях марксистская наука различает базис и надстройку, т. е. экономический строй общества на данном этапе его развития и политические, правовые, религиозные, художественные взгляды общества и соответствующие им учреждения. Каждый базис имеет свою надстройку.

Никому не приходило в голову отожествлять язык с базисом, но включение языка в надстройку было типично как для советского языкознания, так и для зарубежного.

Наиболее популярным мнением у антибиологистов было причисление языка к «идеологии» – к области надстроек и отожествление языка с культурой. А это влекло за собой ряд неверных выводов.

Почему же язык не является надстройкой?

Потому, что язык является не порождением данного базиса, а средством общения человеческого коллектива, складывающимся и сохраняющимся в течение веков, хотя бы в это время и происходили смены базисов и соответствующих им надстроек.

Потому, что надстройка в классовом обществе является принадлежностью данного класса, а язык принадлежит не тому или иному классу, а всему населению и обслуживает разные классы, без чего общество не могло бы существовать.

Н. Я. Марр и последователи его «нового учения о языке» считали классовость языка одним из своих главных положений. В этом сказалось не только полное непонимание языка, но и других общественных явлений, так как в классовом обществе общим для разных классов является не только язык, но и экономика, без чего бы общество распалось.

Данный феодальный диалект был общим для всех ступеней феодальной лестницы «от князя и до холопа»[ 13 ], а в периоды капиталистический и социалистический развития русского общества русский язык так же хорошо обслуживал русскую буржуазную культуру до Октябрьской революции, как он позже обслуживал социалистическую культуру русского общества.

Итак, классовых языков нет и не было. Иначе дело обстоит с речью, о чем см. ниже (§4).

Вторая ошибка языковедов состояла в отожествлении языка и культуры. Это отожествление неправильно, так как культура – это идеология, а язык не относится к идеологии.

Отожествление языка с культурой влекло за собой целый ряд неверных выводов, так как данные предпосылки неверны, т. е. культура и язык не одно и то же. Культура в отличие от языка может быть и буржуазной и социалистической; язык, будучи средством общения, всегда общенароден, обслуживает и буржуазную и социалистическую культуру.

Каково же отношение между языком и культурой? Национальный язык есть форма национальной культуры. Он связан с культурой и немыслим вне культуры, как и культура немыслима без языка. Но язык не идеология, которая является основой культуры.

Были, наконец, попытки, в частности у Н. Я. Марра, уподобить язык орудиям производства.

Да, язык – орудие, но «орудие» в особом смысле. С орудиями производства (они являются не только вещественно–материальными фактами, но и необходимым элементом общественной структуры общества) у языка общее то, что они безразличны к надстройке и обслуживают разные классы общества, но орудия производства производят материальные блага, язык же ничего не производит и служит лишь средством общения людей. Язык – это идеологическое орудие. Если орудия производства (топор, плуг, комбайн и т. п.) обладают конструкцией и устройством, то язык обладает структурой и системной организацией.

Таким образом, язык нельзя причислить ни к базису, ни к надстройке, ни к орудиям производства; язык нетожествен культуре, и язык не может быть классовым.

Тем не менее, язык – это общественное явление, занимающее свое, особое место среди других общественных явлений и обладающее своими специфическими чертами. Каковы же эти специфические черты?

Так как язык, будучи орудием общения, является одновременно и средством обмена мыслями, естественно возникает вопрос о соотношении языка и мышления.

В отношении этого вопроса существуют две противоположные и в равной мере неправильные тенденции: 1) отрыв языка от мышления и мышления от языка и 2) отожествление языка и мышления.

Язык – достояние коллектива, он осуществляет общение членов коллектива между собой и позволяет сообщать и хранить нужную информацию о любых явлениях материальной и духовной жизни человека. И язык как коллективное достояние складывается и существует веками.

Мышление развивается и обновляется гораздо быстрее, чем язык, но без языка мышление – это только «вещь для себя», причем не выраженная языком мысль – это не та ясная, отчетливая мысль, которая помогает человеку постигать явления действительности, развивать и совершенствовать науку, это, скорее, некоторое предвидение, а не собственно видение, это не знание в точном смысле этого слова.

Человек всегда может использовать готовый материал языка (слова, предложения) как «формулы» или «матрицы» не только для известного, но и для нового. В главе II («Лексикология») будет показано, как можно в языке находить средства выражения для новых мыслей и понятий, как можно создавать термины для новых объектов науки (см. § 21). И именно, находя себе нужные слова, понятие делается не только понятным для других членов общества, но и для того, кто эти новые понятия хочет ввести в науку и в жизнь. Об этом когда–то говорил греческий философ Платон ( IV в. до н. э.). «Смешным, думается мне, Гермоген, может показаться, что вещи становятся ясными, если изображать их посредством букв и слогов; однако это неизбежно так» («Кратил»)[ 14 ].

Каждый педагог знает: только тогда он может утверждать то, что он преподает, когда ему ясно – когда он сможет словами рассказать это своим ученикам. Недаром римляне говорили: Docendo discimus («Обучая, учимся»).

Если мышление не может обойтись без языка, то и язык без мышления невозможен. Мы говорим и пишем, думая, и стараемся точнее и яснее изложить свои мысли в языке. Казалось бы, что в тех случаях, когда в речи слова не принадлежат говорящему, когда, например, декламатор читает чье–нибудь произведение или актер играет роль, то где же тут мышление? Но вряд ли можно актеров, чтецов, даже дикторов представлять себе как попугаев и скворцов, которые произносят, но не говорят. Не только артисты и чтецы, но и каждый, кто «говорит чужой текст», по–своему его осмысливает и подает слушателю. То же относится и к цитатам, употреблению пословиц и поговорок в обычной речи: они удобны, потому что удачны, лаконичны, но и выбор их, и вложенный в них смысл – след и следствие мысли говорящего. В общем, обычная наша речь – это набор цитат из известного нам языка, словами и выражениями которого мы обычно пользуемся в нашей речи (не говоря уже о звуковой системе и грамматике, где «новое» никак нельзя изобрести).

Конечно, бывают такие ситуации, когда данный говорящий (например, поэт) не удовлетворяется «затасканными, как пятаки», обычными словами и создает свои (иногда удачно, иногда неудачно); но, как правило, новые слова поэтов и писателей чаще всего остаются достоянием их текстов и не входят в общий язык, – ведь они и образованы не для передачи «общего», а для выражения чего–то индивидуального, связанного с образной системой данного текста; эти слова и не предназначены для массовой коммуникации и для передачи общей информации.

Эту мысль в парадоксальной форме высказывал греческий философ II в. н. э. Секст Эмпирик, который писал:

«Подобно тому, как человек, лояльно придерживающийся известной монеты, имеющей хождение в городе согласно местному обычаю, может беспрепятственно производить денежные операции, имеющие место в том городе, другой же, такую монету не принимающий, но чеканящий какую–то иную, новую монету для себя самого и претендующий на ее признание, будет делать это впустую, так и в жизни тот человек близок к сумасшествию, кто не желает придерживаться речи, принятой подобно монете, но (предпочитает) создавать свою собственную»[ 15 ].

Когда мы думаем и желаем передать кому–то то, что осознали, мы облекаем мысли в форму языка.

Таким образом, мысли и рождаются на базе языка и закрепляются в нем. Однако это вовсе не означает, что язык и мышление представляют тожество.

Законы мышления изучает логика. Логика различает понятия с их признаками, суждения с их членами и умозаключения с их формами. В языке существуют иные значимые единицы: морфемы, слова, предложения, что не совпадает с указанным логическим делением.

Многие грамматисты и логики XIX и XX вв. пытались установить параллелизм между понятиями и словами, между суждениями и предложениями. Однако нетрудно убедиться, что вовсе не все слова выражают понятия (например, междометия выражают чувства и желания, но не понятия; местоимения лишь указывают, а не называют и не выражают самих понятий; собственные имена лишены выражения понятий и др.) и не все предложения выражают суждения (например, вопросительные и побудительные предложения). Кроме того, члены суждения не совпадают с членами предложения.

Законы логики – законы общечеловеческие, так как мыслят люди все одинаково, но выражают эти мысли на разных языках по–разному. Национальные особенности языков никакого отношения к логическому содержанию высказывания не имеют; то же относится и к лексической, грамматической и фонетической форме высказывания в том же языке; она может быть в языке разнообразной, но соответствовать той же логической единице, например: Это громадный успех и Это огромный успех. Это их дом и Это ихний дом, Я махаю флагом и Я машу флагом, [эт? тв?рок] и [эт? твор?х] и т. п.

В отношении связи языка и мышления одним из основных вопросов является тип абстракции, которая пронизывает весь язык, но различна по его структурным ярусам, лексическому, грамматическому и фонетическому, что и определяет специфику лексики, грамматики и фонетики и особое качественное различие их единиц и отношений между ними[ 16 ].

Язык и мышление образуют единство, так как без мышления не может быть языка и мышление без языка невозможно. Язык и мышление возникли исторически одновременно в процессе трудового развития человека.

Как орудие общения язык должен быть организован как целое, обладать известной структурой и образовать единство своих элементов как некоторая система.

Прежде чем говорить о структуре и системе языка необходимо выяснить еще один вопрос.

Если наши представления и отработанные сознанием понятия являются «копиями», «слепками», «образами» действительных вещей и процессов природы, то это не относится к словам языка и к языку в целом.

Прямое «отражение» вещей может быть только в звукоподражаниях (ку–ку, хрю–хрю и т. п.), да и то внутренние фонетические законы[ 17 ] могут препятствовать более точному воспроизведению звуков природы звуками речи. Поэтому одни и те же звуки природы как звукоподражания различны в разных языках. Обычные же, незвукоподражательные слова своим материальным составом ничего общего не имеют с обозначаемыми ими вещами и явлениями. Действительно, что общего между звуковыми комплексами дом, нос, брат, кот и т. п. и соответствующими вещами и явлениями? Совершенно ясно, что эти звуковые комплексы не «отражают» действительности, как ее отражают представления и понятия.

Почему же мы все–таки знаем и узнаем, что дом – это «дом», а кот – это «кот» и т. д.?

Ответ на это мы находим в теории знака. Что же надо понимать под термином знак? Это можно применительно к языку свести к следующим пунктам:

1) Знак должен быть материальным, т. е. должен быть доступен чувственному восприятию, как и любая вещь.

2) Знак не имеет значения, но направлен на значение, для этого он и существует, поэтому знак – член второй сигнальной системы.

3) Содержание знака не совпадает с его материальной характеристикой, тогда как содержание вещи исчерпывается ее материальной характеристикой.

4) Содержание знака определяется его различительными признаками, аналитически выделяемыми и отделяемыми от неразличительных.

5) Знак и его содержание определяется местом и ролью данного знака в данной системе аналогичного порядка знаков.

Это можно пояснить такими примерами. Если сравнить кляксу и букву, материальная природа которых одинакова и обе они доступны органам восприятия, то выясняется, что для характеристики кляксы все ее материальные свойства: и размер, и форма, и цвет, и степень жирности – одинаково важны. А для буквы важно лишь то, что отличает эту букву от других: а может быть больше или меньше, жирнее или слабее, может быть разного цвета, но это «то же а», тогда как при различии этих признаков кляксы будут разные. Клякса ничего не значит, а буква значит, хотя и не имеет своего значения; а же существует для того, чтобы, различаясь с о, у и т. п., различать стал от стол, стул и т. п. У буквы же может быть существенно изменен ее материальный вид, например: а, а, А, А и т. д., но это то же самое, тогда как для кляксы изменения ее контуров приводят к тому, что это разные кляксы. Дело здесь именно в том, что знак – это членопределенной знаковой системы, для буквы – алфавитной и графической, тогда как любая клякса может «существовать» сама по себе и ни в какой системе не участвовать.

Возможность знаков выполнять свою различительную функцию основана на том, что знаки в пределах данной знаковой системы (алфавит, звуковой строй языка)[ 18 ] сами различаются либо в целом, либо посредством какой–нибудь частной, отдельной диакритики[ 19 ]. Это тоже легче всего показать на буквах. Так, о и х различаются в целом, не имея ничего общего, наоборот, ш и щ имеют все общее, кроме одной диакритики – «хвостик» у щ, такие буквы, как А и Н, построены из тех же трех линий, из которых две – вертикальные и одна – горизонтальная, но у Н вертикальные линии параллельны, а у А они сходятся под острым углом. Аналогичные соотношения имеются и у фонем (о чем см. ниже, а также гл. III, § 39).

Среди ученых нет единого понимания знака в языке, и многие это понятие объясняют по–разному.

Термином «знак» охотно и широко пользовался Ф. Ф. Фортунатов, который писал: «Язык представляет… совокупность знаков главным образом для мысли и для выражения мысли в речи, а кроме того, в языке существуют также и знаки для выражения чувствований»[ 20 ]. Фортунатов рассматривает также и знаки для выражения отношений: «…звуки слов являются знаками для мысли, именно знаками как того, что дается для мышления (т. е. знаками предметов мысли), так и того, что вносится мышлением (т. е. знаками тех отношений, которые открываются в мышлении между частями ли мысли или между целыми мыслями)»[ 21 ]. Далее Фортунатов рассматривает взаимодействие разного типа знаков в языке, что перекликается с его учением о форме слова и с его пониманием значения: он говорит о таких «принадлежностях звуковой стороны языка, которые сознаются (в представлениях знаков языка) как изменяющие значение тех знаков, с которыми соединяются, и потому, как образующие данные знаки из других знаков, являются, следовательно, сами известного рода знаками в языке, именно знаками с так называемыми формальными значениями; неформальные значения знаков языка в их отношении к формальным значениям языка называются значениями материальными… или также реальными»[ 22 ].

Очень важные различения в области теории знака указывает в «Логических исследованиях» немецкий логик Эдмунд Гуссерль: 1) всякое выражение есть знак, 2) надо различать настоящие знаки (Zeichen) и «метки» или «приметы» (Anzeichen) типа крестов, начертанных мелом на домах гугенотов в Варфоломеевскую ночь, или узелков на платке, «чтобы не забыть», 3) знаки направлены на значение, тогда как метки остаются простым обозначением, 4) знаковая направленность может относиться к называемому предмету – это «предметная отнесенность» (gegenstandliche Beziehung), к «выражению говорящего» (Kundgabe) и собственно к значению (Bedeutung), 5) очень важным для лингвистов является различение случаев: а) одно значение – разные предметы, это universalia («универсалия») – общие понятия: лошадь, человек и б) один предмет – разные значения – это синонимы: глаза – очи[ 23 ].

Развивая идеи Э. Гуссерля, австрийский психолог, философ и лингвист Карл Бюлер, описывая в своей книге «Теория языка» различные направленности знаков языка, определяет основные функции языка: 1) функция выражения, или экспрессивная функция (Ausdrucksftinktion), когда выражается состояние говорящего, а выражающие его знаки являются симптомами (например, междометия: ай, ох и т. п.); 2) функция призыва, обращения к слушающему, или апеллятивная функция (Appellfunktion), такие знаки являются сигналами (например, окрик эй!, императив стой и т. п.) и 3) функция «представления», или репрезентативная (экспликативная) функция, когда один другому о чем–то говорит или рассказывает (Darstellungsfunktion), такие знаки Бюлер называет символами; эта функция является самой существенной для языка, так как благодаря ей осуществляется коммуникация[ 24 ].

Датский лингвист Л. Ельмслев пишет о знаках: «Язык по своей цели – прежде всего знаковая система; чтобы полностью удовлетворять этой цели, он всегда должен быть готов к образованию новых знаков, новых слов или новых корней… При условии неограниченного числа знаков это достигается тем, что все знаки строятся из незнаков, число которых ограничено… Такие незнаки, входящие в знаковую систему как часть знаков, мы назовем фигурами; это чисто операциональный термин, вводимый просто для удобства. Таким образом, язык организован так, что с помощью горстки фигур и благодаря их все новым и новым расположениям можно построить легион знаков…»[ 25 ]

Есть и такое мнение, что то, чт? называет Ельмслев фигурами, – это знаки–диакритики, а то, что у Ельмслева собственно знаки, – это знаки–символы. Можно говорить также о знаках I рода (фигуры, диакритики) и знаках II рода (символы).

К знакам I рода, полностью отвечающим указанным выше требованиям, относятся звуковые и графические знаки: они доступны человеческому восприятию, не имеют своего значения, исчислимы и строго организованы в систему, откуда и получают свою характеристику.

Морфемы[ 26 ] частью исчислимы (аффиксы), частью неисчислимы (корни) и имеют свое значение; слова в языке явно неисчислимы (хотя для каждого текста их число может быть точно определено), но так как и морфемы и слова составлены из знаков I рода (фонем, букв), то и эти единицы языка – тоже знаки, что делается особенно ясным, если рассмотреть соотношение слов и вещей, ими обозначаемых.

Слова как названия вещей и явлений не имеют ничего общего с этими вещами и явлениями; если бы такая естественная связь слов и вещей существовала, то в языке не могло быть ни синонимов– различно звучащих слов, но называющих одну и ту же вещь (забастовка – стачка, завод – фабрика, тощий – худой, есть – жрать и т. п.), ни омонимов – одинаково звучащих слов, но имеющих разные значения (лук – «оружие» и лук – «растение», ключ – «родник» и ключ – «инструмент для отпирания замка», лама – «тибетский монах» и лама – «американское животное» и т. д.), невозможен был бы и перенос значений (хвост – «часть тела животных» и хвост – «очередь», собачка – «маленькая собака» и собачка – «рычаг для спуска курка» и т. п.), наконец, невозможно было бы наличие разнозвучащих слов для обозначения одного и того же явления в разных языках (однако это так, ср. русское стол, немецкое Tisch, французское table, английское board, латинское mensa, греческое trapedza, турецкое sofra, финское poyta и т. д.).

Маркс писал, что «название какой–либо вещи не имеет ничего общего с ее природой»[ 27 ].

Поэтому объяснить непроизводные, взятые в прямом значении слова нельзя: мы не знаем, почему «нос» называется носом, «стол» – столом, «кот» – котом и т. п.

Но слова, производные от простых, уже объяснимы через эти непроизводные: носик через нос, столик через стол, котик через кот и т. п., равно как и слова с переносным значением объяснимы через слова прямого значения; так, нос у лодки объясняется через сходство по форме и положению с носом человека или животного, стол – «пища» – через смежность в пространстве со столом – «мебелью» и т. п.

Таким образом, слова производные и с переносными значениями мотивированы и объяснимы в современном языке через слова непроизводные и прямого значения. Слова же непроизводные и прямого значения немотивированы и необъяснимы, исходя из современного языка, и мотивировка названия может быть вскрыта только этимологическим[ 28 ] исследованием при помощи сравнительно–исторического метода[ 29 ].

Почему же все–таки стол, дом, нос, кот и т. п. не просто звукосочетания, а слова, обладающие значением и понятные для всех говорящих по–русски?

Для выяснения этого вопроса следует ознакомиться со структурой языка.

Под структурой следует понимать единство разнородных элементов в пределах целого.

Первое, с чем мы сталкиваемся при рассмотрении структуры языка, приводит нас к очень любопытному наблюдению, показывающему всю сложность и противоречивость такой структуры, как язык.

Действительно, на первый взгляд речевое общение происходит очень просто: я говорю, ты слушаешь, и мы друг друга понимаем. Это просто только потому, что привычно. Но если вдуматься, как это происходит, то мы наталкиваемся на довольно странное явление: говорение совершенно непохоже на слушание, а понимание – ни на то, ни на другое. Получается, что говорящий делает одно, слушающий – другое, а понимают они третье.

Процессы говорения и слушания зеркально противоположны: то, чем кончается процесс говорения, является началом процесса слушания. Говорящий, получив от мозговых центров импульс, производит работу органами речи, артикулирует, в результате получаются звуки, которые через воздушную среду доходят до органа слуха (уха) слушающего; у слушающего раздражения, полученные барабанной перепонкой и другими внутренними органами уха, передаются по слуховым нервам и доходят до мозговых центров в виде ощущений, которые затем осознаются.

То, что производит говорящий, образует артикуляционный комплекс; то, что улавливает и воспринимает слушающий, образует акустический комплекс.

Артикуляционный комплекс, говоримое, не похож физически на акустический комплекс, слышимое. Однако в акте речи эти два комплекса образуют единство, это две стороны одного и того же объекта. Действительно, произнесем ли мы слово дом или услышим его – это будет с точки зрения языка то же самое.

Отожествление говоримого и слышимого осуществляется в акте речи благодаря тому, что акт речи – двусторонен; типичной формой речи является диалог, когда говорящий через реплику делается слушающим, а слушающий – говорящим. Кроме того, каждый говорящий бессознательно проверяет себя слухом, а слушающий – артикуляцией[ 30 ]. Отожествление говоримого и слышимого обеспечивает правильность восприятия, без чего невозможно достигнуть и взаимопонимания говорящих.

При восприятии неизвестного языка артикуляционно–акустического единства не получается, а попытка воспроизведения артикуляции услышанного приводит к неверным артикуляциям, диктуемым навыками своего языка. Это явление хорошо описано в «Войне и мире» Л. Толстого, когда русский солдат Залетаев, услыхав песню, которую поет пленный француз Морель: «Vive Henri quatre, Vive, ce roi vaillant! Се diable a quatre…», воспроизводит ее как «Виварика. Виф серувару! Сидябляка!» и далее передает продолжение французской песни: «Qui eut le triple talent, De boire, de battre, et d'etre un vert galant…» – как «Кью–ю–ю летриптала, де бу де ба и детравагала»[ 31 ].

Для правильного восприятия необходимо, чтобы оба собеседника владели теми же артикуляционно–акустическими навыками, т. е. навыками того же языка.

Но акт речи не исчерпывается восприятием, хотя без него и невозможен. Следующий этап – это понимание. Оно может быть достигнуто только в том случае, если и говорящий и слушающий связывают данное артикуляционно–акустическое единство с тем же значением; если же они связывают данное артикуляционно–акустическое единство, хотя бы и при правильном восприятии, с разными значениями, – взаимопонимания не получается; так, если встретятся русский и турок, и русский скажет табак, то турок легко «подгонит» русский артикуляционный комплекс табак под свой акустический комплекс tabak, но поймет его или как «блюдо», или как «лист бумаги», так как «табак» по–турецки tutun (ср. украинское тютюн).

Следовательно, и на этом втором этапе акта речи, как и на первом, необходимо, чтобы говорящий и слушающий принадлежали к коллективу, говорящему на одном и том же языке; тогда происходит новое отожествление несхожего: артикуляционно–акустической и смысловой стороны, образующих тоже единство.

Оставив в стороне первый этап акта речи и его слагаемые (о чем см. в гл. III – «Фонетика»), рассмотрим второе соотношение.

В языке всегда обязательно наличие двух сторон: внешней, материальной, связанной с артикуляционно–акустическим комплексом, и внутренней, нематериальной, связанной со смыслом. Первое является обозначающим и гарантирующим через знаки доведения речи до органа восприятия, без чего речевое общение немыслимо; второе – обозначаемым, содержанием, связанным с мышлением.

Непосредственное выражение смысла в звуке нетипично для языка. Так обстоит дело в разного рода механических сигнализациях, например в светофоре, где зеленый цвет «прямо» значит «можно», красный – «нельзя», а желтый – «приготовься». В таких системах сигнализации между смыслом и воспринимаемой материальностью ничего нет. В языке даже междометия отличаются от такого схематического устройства, так как они могут выполнять функцию целого предложения, относятся к определенной части речи, выражены не любым, а специфичным для данного языка звучанием, способны образовать производные знаменательные слова (ох – охать, оханье и т. п.), т. е. вообще стоят не изолированно, а в связи с другими элементами языка и не могут быть произвольно придуманы как системы сигнализации.

Типичным же для языка является сложная структура взаимосвязанных разнородных элементов.

Для того чтобы определить, какие элементы входят в структуру языка, разберем следующий пример: два римлянина поспорили, кто скажет (или напишет) короче фразу; один сказал (написал): Еo rus [эо pyc] – «я еду в деревню», а другой ответил: I – «поезжай». Это самое короткое высказывание (и написание), которое можно себе представить, но вместе с тем это вполне законченное высказывание, составляющее целую реплику в данном диалоге и, очевидно, обладающее всем тем, что свойственно любому высказыванию. Каковы же эти элементы высказывания?

1) [i] – это звук речи (точнее, фонема, см. гл. III, § 39), т. е. звуковой материальный знак, доступный восприятию ухом, или i – это буква, т. е. графический материальный знак, доступный восприятию глазом;

2) i- – это корень слова (вообще: морфема, см. гл. IV, § 44), т. е. элемент, выражающий какое–то понятие;

3) i – это слово (глагол в форме повелительного наклонения в единственном числе), называющее определенное явление действительности;

4) I – это предложение, т. е. элемент, заключающий в себе сообщение.

«Маленькое» i, оказывается, заключает в себе все, что составляет язык вообще: 1) звуки – фонетика (или буквы – графика), 2) морфемы (корни, суффиксы, окончания) – морфология, 3) слова – лексика и 4) предложения – синтаксис.

Больше в языке ничего не бывает и не может быть.

Почему для выяснения вопроса о структуре языка понадобился такой странный пример? Для того чтобы было ясно, что различия элементов структуры языка неколичественные, как могло бы показаться, если бы мы взяли длинное предложение, разбили его на слова, слова – на морфемы и морфемы – на фонемы. В данном примере эта опасность устранена: все ступени структуры языка представляют собой «то же» i, но взятое каждый раз в особом качестве.

Таким образом, различие элементов структуры языка – качественное, что определяется разными функциями этих элементов. Каковы же функции этих элементов?

1) Звуки (фонемы) являются материальными знаками языка, а не просто «слышимыми звуками». (См. гл. III, § 39.)

Звуковые знаки языка (равно как и графические) обладают двумя функциями: 1) перцептuвной[ 32 ]– быть объектом восприятия и 2) сигнификативной[ 33 ] – иметь способность различать вышестоящие, значимые элементы языка – морфемы, слова, предложения: нот, бот, мот, тот, дот, нот, лот, рот, кот… стал, стол, стул… сосна, сосны, сосне, сосну… и т. п.

Что же касается различия букв (графических знаков) и звуков (фонетических знаков) в языке, то оно не функциональное, а материальное; функции же у них те же самые.

2) Морфемы (см. гл. IV, § 42) могут выражать понятия: а) корневые – вещественные [стол-], [зем-], [окн-] и т. п. и б) некорневые двух видов: значения признаков [-ость], [-без-], [пере-] и значения отношений [-у], [-ишь], сиж–у – сид–ишь, [-а], [-у] стол–а, стол–у и т. п.; это семасиологuческая[ 34 ] функция, функция выражения понятий. Называть морфемы не могут, но значение имеют; [красн-] выражает лишь понятие определенного цвета, а назвать что–либо можно лишь, превратив морфему в слово: краснота, красный, краснеть и т. п. (см. гл. IV, § 44).

3) Слова могут называть вещи и явления действительности; это номинативная[ 35 ] функция, функция называния; есть слова, которые в чистом виде выполняют эту функцию, – это собственные имена; обычные же, нарицательные совмещают ее с функцией семасиологической, так как они выражают понятия[ 36 ].

4) Предложения служат для сообщения; это самое важное в речевом общении, так как язык есть орудие общения; это функция коммуникатuвная[ 37 ], так как предложения состоят из слов, они в своих составных частях обладают и номинативной функцией и семасиологической.

Элементы данной структуры образуют в языке единство, что легко понять, если обратить внимание на их связь: каждая низшая ступень является потенциально (в возможности) следующей высшей, и, наоборот, каждая высшая ступень как минимум состоит из одной низшей; так, предложение минимально может состоять из одного слова (Светает. Мороз.); слово – из одной морфемы (тут, вот, метро, ура); морфема – из одной фонемы (щ–и, ж–а–ть); ср. вышеприведенный пример с i.

Кроме указанных функций, язык может выражать эмоциональное состояние говорящего, волю, желания, направленные как призыв к слушающему. Выражение этих явлений охватывается экспрессuвной[ 38 ] функцией. Экспрессия может быть выражена разными элементами языка: это могут быть специально экспрессивные слова – междометия (ай! – эмоциональное, эй! — волевое), некоторые грамматические формы (слова с уменьшительно–ласкательными суффиксами: дружочек! – эмоциональные, императивы глаголов: молчи! – волевые), особо экспрессивно окрашенные слова «высокого» или «низкого» стиля и, наконец, интонация.

Следует еще отметить одну функцию, объединяющую некоторые элементы языка с жестами, – это дейктuческая[ 39 ]– «указательная» функция; такова функция личных и указательных местоимений, а также некоторых частиц: вот, эва и т. п.

В пределах каждого круга или яруса языковой структуры (фонетического, морфологического, лексического, синтаксического) имеется своя система, так как все элементы данного круга выступают как члены системы. Система – это единство однородных взаимообусловленных элементов.

Ни в коем случае нельзя подменять понятие системы понятием внешней механической упорядоченности, чем и отличается орудие общения – язык от орудий производства (см. выше); при внешней упорядоченности качество каждого элемента не зависит от целого (поставим ли мы стулья по четыре или по восемь в ряд и будет ли их 32 или 64 – от этого каждый из стульев останется таким же, как если бы он стоял один).

Члены системы, наоборот, взаимосвязаны и взаимообусловлены в целом, поэтому и число элементов и их соотношения отражаются на каждом члене данной системы; если же остается один элемент, то данная система ликвидируется; так, система склонения возможна при наличии хотя бы двух падежей (например, в английском местоимении he – him), но системы склонения с одним падежом быть не может, как во французском языке; категория несовершенного вида глагола возможна только тогда, когда имеется в той же грамматической системе и категория совершенного вида и т. д. Члены системы получают свою значимость по соотношению с другими членами данной системы; поэтому, например, родительный падеж при наличии отложительного (аблатива) не то, что родительный падеж в языке, где нет аблатива; значимость [к] в языках, где есть [х], иная, чем в языках, где нет [х] (см. гл. III, § 39).

Системы отдельных ярусов языковой структуры, взаимодействуя друг с другом, образуют общую систему данного языка.

Языковеды второй половины XIX и начала XX в., преодолевая универсализм и догматизм натуралистов (Шлейхер), все более и более углублялись в исследования отдельных языковых фактов и доводили свои исследования до речи отдельного человека. Успехи новой науки – психологии – способствовали этим устремлениям – довести исследование до индивида. Эти воззрения в своем крайнем проявлении доходили до отрицания языка как достояния коллектива, ставили под сомнение существование языков.

Так, А. А. Шахматов полагал, что «реальное бытие имеет язык каждого индивидуума; язык села, города, области, народа оказывается известной научной фикцией, ибо он слагается из фактов языка, входящих в состав тех или иных территориальных или племенных единиц индивидуумов»[ 40 ].

Сторонники таких взглядов, по русской поговорке, «за деревьями не видят леса». Об этом писал В. Гумбольдт (1767–1835): «…в действительности язык всегда развивается только в обществе, и человек понимает себя постольку, поскольку опытом установлено что его слова понятны также и другим»[ 41 ].

Эта мысль в формулировке Маркса звучит следующим образом: язык – это «…существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого»[ 42 ], и если язык всегда есть достояние коллектива, то он не может представлять собой механическую сумму индивидуальных языков. Скорее, речь каждого говорящего может рассматриваться как проявление данного языка в условиях той или иной жизненной ситуации. Но индивидуальные особенности в речи каждого человека тоже бесспорный факт.

Так возникает очень важная проблема: язык и речь. Эти понятия часто путают, хотя совершенно ясно, что, например, физиологи и психологи имеют дело только с речью, в педагогике можно говорить о развитии и обогащении речи учащихся, в медицине – о дефектах речи и т. п.; во всех этих случаях «речь» заменить «языком» нельзя, так как дело идет о психофизиологическом процессе.

Значительно сложнее разобраться в соотношении языка и речи на чисто лингвистической почве.

В. Гумбольдт писал: «Язык как масса всего произведенного речью не одно и то же, что самая речь в устах народа»[ 43 ].

Развитию этого положения Гумбольдта посвящен целый раздел в «Курсе общей лингвистики» Ф. де Соссюра (1857–1913).

Основные положения Соссюра сводятся к следующему:

«Изучение языковой деятельности распадается на две части: одна из них, основная, имеет своим предметом язык, т. е. нечто социальное по существу и независимое от индивида… другая – второстепенная, имеет предметом индивидуальную сторону речевой деятельности, т. е. речь, включая говорение»[ 44 ]; и далее: «Оба эти предмета тесно между собой связаны и друг друга взаимно предполагают: язык необходим, чтобы речь была понятна и производила все свое действие, речь в свою очередь необходима для того, чтобы установился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку»[ 45 ].

Итак, по Соссюру, изучение языковой деятельности распадается на две части: 1) «одна из них, основная, имеет своим предметом язык, то есть нечто социальное по существу и независимое от индивида…»[ 46 ]; 2) «другая, второстепенная, имеет предметом индивидуальную сторону речевой деятельности, то есть речь, включая говорение…»[ 47 ].

Итак, для Соссюра соотнесены три понятия: речевая деятельность (langage), язык (langue) и речь (parole).

Наименее ясно Соссюр определяет «речевую деятельность»: «Речевая деятельность имеет характер разнородный»[ 48 ]. «По нашему мнению, понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще (langage); язык – только определенная часть, правда – важнейшая, речевой деятельности»[ 49 ].

«Речь» тоже определяется из соотношения с языком, но более определенно: «…речь есть индивидуальный акт воли и понимания, в котором надлежит различать: 1) комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодексом с целью выражения своей личной мысли; 2) психофизический механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации»[ 50 ]; «разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного»[ 51 ]. Это явление «всегда индивидуально, и в нем всецело распоряжается индивид; мы будем называть его речью (parole)»[ 52 ]. Но в этих определениях скрыто очень важное противоречие: либо «печь» лишь индивидуальное, побочное, даже случайное и только, либо же это «комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодексом», что никак не может быть побочным и тем более случайным и что не является даже и индивидуальным, так как это нечто, лежащее вне субъекта.

Австрийский психолог и лингвист Карл Бюлер, а вслед за ним и Н. С. Трубецкой выделяли в этой области два понятия: речевой акт (Sprechakt) и структуру языка (Sprachgebilde)[ 53 ]. Если термин Sprachgebilde можно отожествить с термином Соссюра «язык» (langue), хотя сам Соссюр указывает на другую немецкую параллель: Sprache – «язык», то термину речевой акт (Sprechakt) у Соссюра ничего не соответствует, а для своего термина parole – «речь» он указывает немецкий термин Rede – «речь».

Наиболее полно и определенно Соссюр определяет «язык»: «Язык – это клад, практикой речи отлагаемый во всех, кто принадлежит к одному общественному коллективу»[ 54 ], «язык… это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти элемента знака в равной мере психичны»[ 55 ].

Подчеркивая социальную сущность языка, Соссюр говорит: «Он есть социальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать язык, ни его изменять»[ 56 ].

Какие же выводы можно сделать, рассмотрев все противоречия, указанные выше?

1) Соссюр прав в том, что надо отличать язык как явление социальное, общественное, как достояние коллектива, от иных явлений, связанных с языковой деятельностью.

2) Прав он и в том, что определяет язык прежде всего как систему знаков, так как без знаковой системы не может осуществляться человеческое общение, явление второй сигнальной системы по И. П. Павлову.

3) Не прав Соссюр в том, что считает это социальное явление – язык – психичным; хотя явления языка, наряду с явлениями искусства, а также бытового творчества (утварь, одежда, жилище, оружие) и техники, проходят через психику людей, но сами слова, правила склонения и спряжения, стихи и романы, сонаты, симфонии и песни, картины и этюды, памятники и здания, равно как и ложки, скамейки, седла, пещеры, башни и дворцы, самострелы и пулеметы, – не психические факты. Для языка в целом и для языкового знака в частности необходима их материальность (звуки, буквы и их комбинации). Мы уже установили, что вне реальной материальности и способности быть чувственно воспринимаемым любой знак, и прежде всего языковой, перестает быть знаком и тогда кончается язык.

4) Не прав он также в том, что объединяет понятие речевого акта – всегда индивидуального (даже в случае хоровой декламации!) и речи как системы навыков общения посредством языка, где главное тоже социально и речевые навыки тоже достояние известных частей коллектива (по признакам: классовым, сословным, профессиональным, возрастным, половым и т. д.).

5) Не прав Соссюр и в том, что понятия речи и речевого акта у него не расчленены, потому что понятие языковой деятельности он недостаточно разъяснил.

6) Несмотря на отмеченные выше ошибки Соссюра, то, что сказано им о языке и речи, послужило ориентиром для выяснения самых важных вопросов в этой области на 50 лет вперед.

Что же можно в результате сказать?

1. Основным понятием надо считать язык. Это действительно важнейшее средство человеческого общения. Тем самым язык – это достояние коллектива и предмет истории. Язык объединяет в срезе данного времени все разнообразие говоров и диалектов, разнообразия классовой, сословной и профессиональной речи, разновидности устной и письменной формы речи. Нет языка индивида, и язык не может быть достоянием индивида, потому что он объединяет индивидов и разные группировки индивидов, которые могут очень по–разному использовать общий язык в случае отбора и понимания слов, грамматических конструкций и даже произношения. Поэтому существуют реально в современности и истории такие языки, как русский, английский, французский, китайский, арабский и др., и можно говорить о современном русском языке и о древнерусском, и даже об общеславянском.

2. Речевой акт– это индивидуальное и каждый раз новое употребление языка как средства общения различных индивидов. Речевой акт должен быть обязательно двусторонним: говорение – слушание, что составляет неразрывное единство, обусловливающее взаимопонимание (см. выше, § 3). Речевой акт – прежде всего процесс, который изучается физиологами, акустиками, психологами и языковедами. Речевой акт может быть не только услышан (при устной речи), но и записан (при письменной), а также, в случае устного речевого общения, зафиксирован на магнитофонной пленке. Речевой акт тем самым доступен изучению и описанию с разных точек зрения и по методам разных наук.

3. Самое трудное определить, что такое речь. Прежде всего это не язык и не отдельный речевой акт. Мы говорим об устной и письменной речи, и это вполне правомерно, мы говорим о речи ребенка, школьника, о речи молодежи, о сценической речи, об орфоэпической речи[ 57 ], о прямой и косвенной речи, о деловой и художественной речи, о монологической и диалогической речи и т. д. Все это разные использования возможностей языка, отображения для того или иного задания, это разные формы применения языка в различных ситуациях общения. И все это является предметом языковедения. Тогда как «психофизический механизм» – предмет физиологии, психологии и акустики, данными которых лингвист должен пользоваться.

В непосредственном наблюдении лингвисту дан речевой акт (будь то звучащий разговор или печатный текст) так же, как психологу и физиологу, но в отличие от последних, для которых речевой акт и речь являются конечным объектом, для лингвиста это лишь отправной пункт. Лингвист должен, так сказать, «остановить» данный в непосредственном наблюдении процесс речи, понять «остановленное» как проявление языка в его структуре, определить все единицы этой структуры в их системных отношениях и тем самым получить вторичный и конечный объект лингвистики – язык в целом[ 58 ], который он может включить в совершенно иной процесс – исторический.

В XIX в. достойным объектом лингвистики как науки считали древние языки и поиски «праязыка». Изучение живых языков предоставляли школе, резко отграничивая эту область от науки. Успехи диалектологии, описывающей живые говоры, изучение языков народов, живущих в колониальной зависимости, и потребность в более серьезной постановке преподавания родного и иностранных языков выдвинули перед лингвистами новые задачи: создать методы научного описания данного состояния языка без оглядки на его происхождение и прошлое.

Практика вызвала и теоретическое осмысление. Крупнейшие ученые конца XIX–начала XX в. – Ф. Ф. Фортунатов, И. А. Бодуэн де Куртенэ, Ф. де Соссюр и другие – выдвинули теоретические основы научного описания данного языка в данную эпоху. Ф. Ф. Фортунатов разработал принципы описательной грамматики[ 59 ], И. А. Бодуэн де Куртенэ разделял лингвистику на статическую (описательную) и динамическую (историческую), различая в фонетике и грамматике явления сосуществования (Nebeneinander – «рядом друг с другом») и полследования (Nacheinander – «следом друг за другом»)[ 60 ]. Но, пожалуй, наиболее подробно рассмотрел этот вопрос Ф. де Соссюр.

Основной его тезис состоит в том, что «в каждый данный момент речевая деятельность предполагает и установившуюся систему, и эволюцию; в любую минуту язык есть и живая деятельность, и продукт прошлого»[ 61 ]. Отсюда вытекает идея синхронии и диахронии.

Синхронuя[ 62 ] представляет собой «ось одновременности <…>, касающуюся отношений между сосуществующими вещами, откуда исключено всякое вмешательство времени», а диахронuя[ 63 ] – «ось последовательности <…>, на которой никогда нельзя увидеть больше одной вещи зараз, а по которой располагаются все явления оси со всеми их изменениями»[ 64 ].

Для иллюстрации этих положений возьмем две эпохи русского языка – древнерусскую и современную:

В древнерусском языке краткое прилагательное и однокорневое существительное собирательное различались конечными гласными: в прилагательном ъ, в существительном ь[ 65 ] (в связи с чем предыдущий согласный перед ъ был тверже, а перед ь – мягче; но это не различало слов).

В современном русском языке такие пары остались, но их различие опирается на иное звуковое явление, в связи с тем что конечные ъ и ь отпали; сейчас в паре гол – голь различителем служат конечные согласные: в прилагательном – твердая, а в существительном – мягкая. Таким образом, установилась новая синхрония (горизонтальная ось), сохранившая прежнее отношение, но выражается оно иначе благодаря тому, что по диахронии (вертикальная ось) гол–ъ превратилось в гол, а гол–ь – в гол’[ 66 ].

Другой аналогичный пример приведем из французского языка.

[ 67 ][ 68 ]

Синхрония – это как бы горизонтальный срез, т. е. состояние языка в данный момент как готовой системы взаимосвязанных и взаимообусловленных элементов: лексических, грамматических и фонетических, которые обладают ценностью, или значимостью (valeur де Соссюра), независимо от их происхождения, а только в силу соотношений между собой внутри целого – системы.

Диахрония – это путь во времени, который проделывает каждый элемент языка в отдельности, видоизменяясь в истории.

Таким образом, по де Соссюру, синхрония связана с системой, но изъята из отношений времени, диахрония же связана с временем, но изъята из отношений системы. Иными словами: «…диахрония рассматривается как область единичных явлений, а язык как система изучается лишь в сфере синхронии. Иначе говоря, развитие языка изображается как изменение лишь отдельных единичных явлений, а не как изменение системы, тогда как система изучается лишь в ее данности в определенный момент…»[ 69 ]

На основании такого понимания Соссюр делает вывод, что синхронию и диахронию в языке должны изучать две разные науки[ 70 ].

B чем здесь прав и в чем не прав Соссюр?

Прав он в том, что синхронический и диахронический аспекты в языке – реальность и их следует различать; что практически «синхронический аспект важнее диахронического, так как для говорящей массы только он – подлинная реальность»[ 71 ].

Действительно, всякий «говорящий» на данном языке находился в сфере синхронии, он относится к данному языку как к послушному орудию, механизм которого ему надо знать, чтобы удобнее им владеть, и ему нет никакого дела до исторической фонетики, исторической грамматики и истории слов. Эти сведения могли бы только помешать его практической заинтересованности в языке. Тот, кто называет «лошадь» лошадью, а «собаку» собакой, вряд ли выиграет, если узнает, что первое слово заимствовано у тюркских народов, а второе – у иранских, или, тем более, если он узнает, что разговорное слово кавардак – «беспорядок» в казахском языке (откуда оно заимствовано) значит «кусочки жареного мяса». Такие знания могут в ряде случаев лишь сбить с толку говорящего и помешать ему правильно выражать свои мысли. Что дает говорящему для владения языком знание того, что раньше было не столам, а столомъ (дат. п. мн. ч.) и не столов, а столь (род. п. мн. ч.)? Почти ничего. Даже такой простой факт, как то, что слова гнезда, звезды писались до 1917 г. через ђ–в, не нужен говорящему (и пишущему).

Но в такой постановке речь идет только о пользовании языком и о систематизации его функционирования в описательном языковедении, а не о познании его развития.

При любом изучении мы не можем забывать, что основное требование диалектики в науке состоит в том, чтобы изучать явления и в связи, и в развитии. Разрыв синхронии и диахронии, провозглашенный Соссюром, дважды нарушает это положение, ибо его синхроническое изучение языка рассматривает явления в связи, но вне развития, а диахроническое изучение рассматривает явления в развитии, но вне связи.

Справедливо в ответ на это писал А. И. Смирницкий:

«1) Изменение любой единицы происходит не как изменение изолированной единицы, не как изолированного факта, а как части системы. Следовательно, линия синхронии, т. е. одновременно существующей системы, не может не приниматься во внимание при изучении изменений языка, т. е. при диахроническом изучении.

2) Язык определенной эпохи – это язык, существующий во времени, т. е. заключающий в себе момент диахронии… так как фактор времени по самому существу входит в язык. Таким образом, синхроническая система языка неизбежно должна рассматриваться во времени»[ 72 ].

В результате разрыва синхронии и диахронии, ввиду явной бесплодности диахронического изучения выдернутых из системы изолированных фактов, многие зарубежные последователи Соссюра провозгласили ахронию, т. е. совсем исключили фактор времени из изучения языка.

Каков же правильный выход из данного положения? Конечно, не возврат к старому неразличению бывшего и настоящего, сосуществующего в системе и следующего одно на смену другому во времени, и прежде всего не отказ от понятия системы[ 73 ].

Об этом ложном шаге А. И. Смирницкий писал: «…подменять определение существующего соотношения определением того, из чего оно получилось, означало бы смешение прошлого с настоящим, допущение анахронизма, следовательно, было бы антиисторическим подходом»[ 74 ].

Две «оси», намеченные Соссюром, действительно взаимно исключают друг друга, и никакой речи об их «единстве» быть не может. Это два различных аспекта. Но противопоставление их неравномерно, так как синхронический аспект для целого ряда лингвистических потребностей может быть самодовлеющим и исчерпывающим (для составления алфавитов, реформирования орфографии, выработки транскрипции и транслитерации[ 75 ], для машинного перевода, наконец, для составления нормативных описательных и сопоставительных грамматик, а также для разработки методики обучения родному и неродному языку), тогда как диахронический аспект лишь подсобный, вспомогательный прием изучения истории языка. Ни в коем случае нельзя отожествлять диахронию и историю языка, так как диахрония может показать лишь развертывание и эволюцию отдельных, разрозненных, не связанных в систему и изолированных от структуры языка фактов.

Но так как язык в каждом ярусе своей структуры образует систему, все моменты которой взаимосвязаны и только в силу этого получают свою характеристику, то подлинная история языка в целом, используя предварительные данные диахронического описания, должна быть изложена в аспекте минимум двусинхронном:

эпохи А и эпохи Б; тогда предварительно найденные диахронические факты превратятся в историко–синхронические и язык в своей истории предстанет как структура и система.

Итак, следует изучать и понимать язык как систему не только в его настоящем, но и в его прошлом, т. е. изучать его явления и в связи друг с другом, и в развитии одновременно, отмечая в каждом состоянии языка явления, уходящие в прошлое, и явления, нарождающиеся на фоне стабилизовавшихся, нормальных для данного состояния языка явлений.

Различение структурных ярусов языка или его разделов: лексики, грамматики, фонетики – основано не только на различии самих единиц этих разделов: слов, форм, звуков, но и на качестве той абстракции, которая их определяет.

Абстракция в языке присутствует в любом языковом факте, без этого язык не мог бы быть «языком». Но ее роль и ее характер в разных ярусах структуры языка различны.

а) Лексическая абстракция состоит в том, что слово – самая конкретная единица языка – соотнесено не прямо с вещью, которую это слово может называть, но с целым классом вещей. Это касается не только нарицательных (дом, человек), но и собственных имен (Александр, Марья, Заречье, Спасск, Комсомольск). Нарицательные и собственные имена – это разные степени того же качества лексической абстракции.

б) Грамматическая абстракция не касается вещей и отдельных фиксированных понятий. На первый взгляд она просто «yже» лексической (ср. такие случаи лексической абстракции, как жизнь, бытие, и такие случаи грамматической абстракции, как суффикс–ик–в словах столик, садик, или такие флексии, как — а в словах стола, профессора, коня, края), однако это неверно. Грамматическая абстракция имеет иное качество; присоединить суффикс–ик–или флексию–а можно к любым по своему значению корням и основам (садик и фунтик, стола и рыбака); грамматическая абстракция безразлична к лексической и имеет особое качество – это абстракция признаков и отношений.

в) Фонетическая абстракция – явление опять же иного качества; она безразлична и к лексической, и к грамматической абстракции. Так, из фонем [т], [к], [у] можно «составить» слово тку и слово тук, и слово кут; фонема [а] может быть флексией и именительного падежа единственного числа женского рода (жена), и родительного падежа единственного числа мужского и среднего рода (стола, окна), и именительного падежа множественного числа (дома, окна) и т. п.

Эти отличия качества лексической, грамматической и фонетической абстракции и предопределяют различие единиц разных ярусов языковой структуры.

Язык связан со всей совокупностью чувственного и мыслительного поведения человека, с его организацией как живого существа (природными условиями его жизни), с его бытом, с обществом, в котором живет человек, с его творчеством – техническим, умственным, художественным, с историей человеческого общества, поэтому и наука о языке, лингвистика, связана с очень многими науками: точными, естественными и гуманитарными.

1) Так как язык – это прежде всего коммуникативная система знаков, то наиболее тесные связи у языка с наукой об общей теории знаков, с семиотикой[ 76 ]. Семиотика как общая дисциплина не связана со специфическими средствами и возможностями языка но она призвана исследовать любые знаковые системы как средства обозначения и передачи значения. Семиотика изучает любые знаковые системы: как простейшие типа кодов (телеграфный код, приемы морской и воздушной сигнализации, знаки регулировки для такси), так и более сложные (сигнализация животных различные приемы письменности и шифров, знаковая природа географических карт, чертежей, а также пальцевая техника глухонемых) и, наконец, знаковую систему языка.

Для языковедения важны общие положения семиотики о знаках, об их различительных признаках, о группировке и классификации знаков, о возможностях комбинаций знаков и образования «знаковых цепей» и их членимости на звенья, об опознавании и распознавании знаков, о принципах дешифровки зашифрованных текстов или дешифровки текстов на неизвестных языках.

Разработка общих положений семиотики во многом может облегчить работу языковедов по установлению знаковых закономерностей языка.

2) Так как язык – общественное явление, то наука о языке связана с рядом общественных наук, и прежде всего с социологией. Учение о строении общества, его функционировании и его эволюции и развитии может дать лингвистике многое в связи с тем, как тот или иной язык используется различными социальными объединениями (классами, представителями различных социальных прослоек, профессиональных групп), как отражается на языке разделение и объединение социальных общностей, переселение племен и народов (миграция), образование территориально–социальных групп в пределах одного языка (диалекты) или между разными языками (языковые союзы). Чрезвычайно важным для языковедения является понимание соотношения языка и основных общественных категорий: базисов, надстроек, классов, орудий труда. Только после сопоставления с общественными категориями можно понять своеобразие функционирования и эволюции языка.

3) Так как язык неразрывно связан с мышлением, то наука о языке связана с логикой, наукой о законах мышления и о формах мысли. Тесная связь с логикой и использование логического аппарата определений и обозначений в лингвистике отнюдь, конечно, не значат, что логические категории (понятие, суждение, умозаключение и т. п.) должны совпадать с языковыми категориями (морфема, слово, предложение), однако соотносительность этих двух планов не подлежит сомнению, хотя далеко не все, что есть в логике, должно быть и в языке, и тем более языковые явления далеко выходят за пределы логики. Тем не менее такие логические определения, как определение понятия, его содержания и объема, его обязательных признаков, необходимы лингвисту для определения слова, его значения, видов многозначности слова (см. гл. II – «Лексикология», § 7–17), формула aRb в логике отношений, рассматривающая отношение (R – relatio) каких–либо двух членов (а,b), важна лингвисту при определении синтагмы («словосочетания», см. гл. IV, § 59–61), не говоря уже об общем учении о моделях в языке, в чем лингвист может опираться на учение о логическом моделировании.

4) Так как языковедение имеет своим предметом не только язык, но и речь, а речь – это психофизический процесс, то естественно ставить вопрос о соотношении языковедения, с одной стороны, и психологии и физиологии – с другой.

а) Мышление человека как процесс, равно как и чувствования и другие проявления его поведения, изучает психология. В конце XIX–начале XX в. многие языковеды, желая избежать неправильной точки зрения на язык как природный организм, старались утвердить лингвистику как науку психологическую, рассматривая все самые существенные явления языка как психические. Однако такая точка зрения не могла быть правомерной, так как явления языка (фонемы, морфемы, слова, предложения) не то же самое, что представления о них в сознании говорящего, и тем самым язык не может быть объектом психологии. Психология может изучать речевые акты как процесс, становление речи ребенка, развитие речи школьника и т. п. Поэтому в любом учебнике психологии имеется раздел «Психология речи», описывающий речевое поведение человека. Лингвист же, в основном имеющий дело с языком, получает нужные ему данные из наблюдаемой им речи и поэтому обязан считаться с данными психологии, хотя и речь лингвист изучает не так, как психолог.

б) Ввиду того что речевой акт невозможен без материальных условий производства и восприятия звуков речи, этим процессом призвана заниматься физиология как со стороны артикуляций т. е. образования звуков речи в речевом аппарате, так и со стороны восприятия речевого потока органом слуха, ухом (см. гл. Ill – «Фонетика», § 28–38). Таким образом, физиология речи подразделяется на артикуляторную физиологию и физиологию слуха. При этом никогда не следует упускать из виду двусторонность речевого акта (см. выше).

5) Так как речь связана с высшей нервной деятельностью, ее нормальной физиологией и патологией, т. е. нарушением речи, афазиями, то речью занимаются представители медицuны: психиатры, дефектологи, логопеды. В частности, изучение речи глухонемых и глухослепонемых, а также всевозможных афазий (расстройств речи) очень много дает лингвистам не только для понимания нормальной речи, но и для изучения структуры языка и его функционирования.

6) Звуковые явления изучает раздел физики–акустика. Для правильного понимания того, что из звукового континуума (беспрерывного множества) язык отбирает для организации своей знаковой системы, лингвисту нужны сведения об акустических характеристиках, связанных с высотой, силой, длительностью звука, с соотношением явлений тона и шума, с пониманием звукового спектра и явлений резонанса (см. гл. Ill – «Фонетика», § 27, 29–32).

7) Когда на смену старой лингвистике, изучавшей только памятники письменности, языковеды второй половины XIX в. выдвинули лозунг описания живых говоров и диалектов (см. гл. VII, § 89), с чем тесно было связано собирание фольклора (народного творчества: песен, сказок, былин) и изучение быта носителей того или иного языка или диалекта (жилище, утварь, одежда, орудия производства, а также верования и суеверия и т. д.), – возникла связь лингвистики с другими этническими науками. Все это объединяло лингвистическую дисциплину – диалектологию – с этнографией (народоведение). Этнографы классифицируют и интерпретируют данные археологических раскопок по типам погребения, характеру орнамента на сосудах и иных памятниках материальной культуры, что важно лингвистам при исследовании данных археологии.

8) Изучение вымерших древних языков и определение их носителей, их ареала, т. е. области их распространения, их миграций (переселений) и т. п. связывает лингвистику с археологией, наукой, изучающей историческое прошлое человеческого общества по обнаруженным при раскопках памятникам материальной культуры (жилища, места погребения, устройство населенных пунктов, орудия труда, утварь, одежда, оружие, украшения, а также и памятники письменности, например таблички с текстом законов ассирийского царя Хаммурапи, каменные плиты с иероглифическими и клинописными знаками, берестяные грамоты, найденные при раскопках древнего Новгорода и т. д.). При обнаружении недатированных памятников письменности выработанная археологами датировка находок по слоям глубины раскопок может помочь для определения времени создания данного письменного памятника, и, наоборот, датированные письменные памятники уточняют археологическую хронологию.

9) При исследовании вопроса о происхождении речи у первобытных людей, а также и для решения того, как связаны или в чем не связаны признаки языка и расы, важную роль играет антропология, наука о биологической природе человека, строении его черепа и костяка, окраске кожи, характере волосяного покрова, об отличиях человека от человекоподобных животных и т. д. Археоантропология пользуется, как и археоэтнография, данными археологии, но антропологические исследования современных людей для различных целей, например медицинских, с археологией не связаны. Через антропологию лингвистика может быть связана и с биологией, как общей, так и частной, описывающей жизнь, способности, повадки и разные стороны поведения животных.

10) Вообще историческая наука и исторические науки тесно взаимодействуют с языковедением в тех случаях, когда лингвистические данные проливают свет на те или иные события для историка и когда данные истории помогают лингвисту точнее локализовать те или иные факты в истории языка; особенно тесно связана с общей историей лексикология, так как история слов и выражений часто не раскрывается в чисто лингвистическом плане и нуждается в материале историка (ср., например, объяснение происхождения прилагательного затрапезный или глаголов подкузьмить и объегорить в русском языке, см. гл. II, § 19). Историческими условиями объясняется большое количество арабских слов в турецком, персидском, таджикском, татарском языках, что связано с арабскими завоеваниями и распространением мусульманской религии и т. д.

11) География непосредственно с языком не связана, но через историю географические факты могут оказаться и факторами лингвистическими; так, особенности горного ландшафта в Дагестане, на Памире и т. п. служат предпосылкой наличия очень малочисленных по количеству носителей языков; моря и океаны служат препятствием для языковых контактов (например, языки небольших островов Тихого океана); широкие открытые территории содействуют разобщению диалектов, а ограниченные – их сближению (см.: Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. Гл. VII. § 87). Но и географы заинтересованы в содружестве с лингвистами, особенно это ясно на почве такого прикладного дела, как картография, где все «надписи», т. е. названия физико–географических объектов (моря, реки, острова, горы, равнины) и объектов политических (названия стран, провинций, населенных пунктов), прежде всего подлежат ведению лингвистов, которые разрабатывают правила подачи и передачи географических названий на карте (см. гл. V, § 73).

12) Особо следует остановиться на взаимоотношениях языковедения и филологии. Эти связи очень древние, так как языковедение как отдельная наука вышла из недр филологии. Филология – это буквально «словолюбие», т. е. изучение всего, что связано со словом и первоначально с письменным словом, т. е. изучение письменных памятников для разных целей. До сих пор в научной номенклатуре существует цикл филологических наук, филологические факультеты, степени кандидата и доктора филологических наук, что номенклатурно «покрывает» и литературоведа, и вообще любого, изучающего биографию и жизненные данные какого–нибудь деятеля или писателя по словесным источникам, и… лингвиста, изучающего агглютинативный принцип соединения морфем в слове или различительные признаки согласных какого–нибудь живого бесписьменного языка. Эта традиционная несовместимость все более и более становится очевидной. Поэтому в настоящее время филологию часто определяют как использование письменных памятников (исторических, юридических, литературных) для нелингвистических целей. Конечно, первичная обработка любого текста должна быть в руках лингвиста, но дальше интересы историка, юриста, литературоведа и языковеда расходятся.

Для литературоведов связь с лингвистикой особо необходима и не только в текстологии или стиховедении, а потому, что вне языка не может быть литературы. Поэтому каждый литературовед должен быть в какой–то мере лингвистом, но лингвист не обязан быть литературоведом.

13) Самое сложное – это выяснить отношения лингвистики и математики. Часто повторяют мнение о том, что любая наука лишь в той степени может называться «наукой», сколько в ней есть математики. Действительно, точность (основное качество науки в отличие вообще от знания чего–либо) математики – это идеал научного знания. Но точность не исчерпывается математикой, чему свидетельствуют успехи общественных наук во второй половине XIX и в XX в., умение предсказания в лингвистике (например, применение сравнительного метода в романистике, подтвердившееся письменными памятниками вульгарной латыни, гипотезы де Соссюра, подтвердившиеся открытием хеттского языка, см. гл. VI, § 77) и многое другое, где математика не применялась.

Однако научный идеал математики как образца наук остается бесспорным.

Кроме того, в XX в. многие математики и целые математические школы сумели себя применить не только в точных науках, например в физике (что уже давно себя оправдало) и в технике, но и в гуманитарных науках, откуда возникли эконометрика (применение математических методов в экономике), математическая логика, математическая лингвистика и т. д.

О «математической лингвистике» следует поговорить особо. В XX в. возникла особая дисциплина: математическая логика, которая широко использовала лингвистические понятия синтаксиса, предложения, слова. Математическая логика – это особый раздел математики. То же самое надо сказать и о математической лингвистике, которая является не «особой лингвистикой», а лишь применением к языковым явлениям математических методов. Главным образом, это относится к речи, а не к языку, например применение теории вероятностей и математической статистики (сама же математическая статистика – не особый раздел статистики, а тоже применение математических методов к статистике).

Применение методов математической статистики позволяет объективно и экономно определить объем словника для определенного типа словаря, например словаря русского языка для национальных школ; дать для техники связи показатели частотности употребления звуков русской или иной речи путем статистического анализа встречаемости звуков и звукосочетаний определенных текстов; так же можно получить интересные результаты при анализе звукового состава стихотворного и прозаического текста.

14) В числе математических дисциплин, соприкасающихся с языком находится и техническая теория информации, которую ее основоположник, американский ученый К. Шеннон, определил так: «Теория информации изучает процесс передачи информации по каналам связи», где передача связи мыслится по схеме:

источник –> передатчик –> канал –> приемник –> получатель.

Для уяснения этого процесса вводятся понятия:

а) код – произвольная система заранее установленных условных знаков или символов; частота появления в сообщении называется вероятностью;

б) алфавит– набор знаков кода;

в) текст – последовательность знаков данного сообщения;

г) канал – среда, по которой передаются знаки кода, с учетом помех и «шумов»;

д) сама информация измеряется особой единицей, которая называется бит (или бинит из англ. binary unit – «двоичная единица измерения») и исчисляется по формуле «Логарифм по основанию 2», Log₂ от числа условных сигналов;

е) избыточность – это разность между теоретически возможной передающей способностью какого–либо кода и средним количеством передаваемой информации. Избыточность выражается в процентах к общей передающей способности кода; например, передача каждого сигнала дважды создает избыточность в 50%;

ж) энтропия– мера недостающей информации и неопределенности; степень неопределенности зависит от числа возможных символов кода и их вероятностей.

В связи с достижениями математической логики и теории информации важную роль приобрело понятие алгоритма. Алгоритм – это совокупность точных правил описания, кодирования или перекодирования какой–либо информационной системы. Особо важную роль алгоритм играет в машинном переводе, где на входе должен быть алгоритм автоматического анализа, а на выходе – автоматического синтеза[ 77 ].

15) И наконец – кибернетика[ 78 ], «наука об управлении», новая научная дисциплина, подлинное детище XX в. Кибернетику нельзя мыслить себе как отдельную замкнутую науку. Это особое действенное устремление многих наук, развитие кибернетики неизбежно вовлекает и объединяет в одно целое различные отрасли знания. Конечно, технический прогресс и, в частности, успехи электронной техники оказались рычагом для успехов кибернетики. Но дело не в одной технике, а в широком понимании синтеза[ 79 ] наук и их взаимообогащении при осуществлении этого синтеза. Здесь источник возникновения таких наук, как физическая химия, биофизика, биохимия; с этой целью кибернетики применяется и математика для изучения экономики, биологии, психологии, лингвистики и исследования самого мышления.

Задача кибернетики – приспособить данные всевозможных наук так, чтобы можно было использовать машину, переложить на нее различные формы человеческого труда, в том числе и умственного. Отсюда возникли различные вычислительные машины, которые в условиях использования электронной техники позволяют в тысячи раз ускорять всевозможные человеческие операции. Кроме того, машины не ошибаются и даже способны обнаруживать человеческую ошибку, так как «человеку свойственно ошибаться», по латинской поговорке «Errare humanum est». Машине можно поручать контроль выполнения тех или иных процессов и само управление производством, машины могут распознавать информацию, ее перерабатывать в нужном направлении, в частности переводить с одного языка на другой, на чем основан «машинный перевод»; машины могут не только помогать обучать, но и сами обучать, что и применяется в современной нам педагогике.

Для того чтобы глубже вникнуть в закономерности функционирования и исторического развития языков, необходимо подробнее ознакомиться с отдельными элементами структуры языка, а затем уже перейти к решению исторических вопросов.

Порядок разделов описания структуры языка будет следующий: 1) «Лексикология», 2) «Фонетика», 3) «Грамматика», 4) «Письмо», а затем уже будет рассмотрен вопрос о языках мира, методах их классификации и о происхождении языка, об образовании языков и о закономерностях их исторического развития.

Маркс К. Немецкая идеология //Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2–е изд. Т. 3.

Фортунатов Ф.Ф. Избранные труды. М.: Учпедгиз. Т. 1, 1956; Т. 2, 1957.

Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Изд. АН СССР. Т. 1,2, 1963.

Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики / Русский пер. М., 1933. [Новое издание см. в кн.: Де Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977].

Сепир Э. Язык / Русский пер. М., 1934. [Новое издание см. в кн.: Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993.]

Вандриес Ж. Язык / Русский пер. М., 1935.

Пауль Г. Принципы истории языка / Русский пер. М., 1958.

Глисон Г. Введение в дескриптивную лингвистику / Русский пер. М., 1959.

Новое в лингвистике. М.: Вып. I. 1961; Вып. II. 1962; Вып. III. 1963; Вып. IV. 1965.

Основные направления структурализма. М.: Наука, 1964.

Смирницкий А. И. Объективность существования языка. Изд. МГУ, 1954.

О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языка. М.: Изд. АН СССР, 1961.

Ахманова О. С., Мельчук И. А., Падучева Е. В., Фрумкина Р.М. О точных методах исследования языка. М.: Изд. АН СССР, 1961. [Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. М., 1970].

Примечания:

1

Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1930. С. 441.

2

Подробнее о его жизни и научном творчестве см. в моей вступительной статье в кн.: Реформатский А. А. Лингвистика и поэтика. М., «Наука», 1987.

3

Изменение названия было вызвано номенклатурой программы для вузов. Сейчас автор предпочел вернуться к первому варианту названия. Между изданиями 1955 г. и 1960 г. можно отметить перемены, о которых написано в предисловии «Введения в языкознание» I960 г.

«По сравнению с изданием 1955 г. в данной книге коренным образом переработаны главы I и VII, в частности все вопросы исторического изменения языка (в лексике, фонетике, грамматике) из глав II, III и IV перенесены в VII главу, чтобы строже выполнить план и избежать повторений; в главе II добавлен параграф о лексикографии, в главе III – об экспериментальной фонетике, в главе VII – о диалектологии, диалектографии, лингвистической географии и субстрате. Кроме того, во всех главах внесены поправки, уточнения и добавления, необходимые по тексту…» (Введение в языкознание. М.: Учпедгиз, 1960. С. 5).

4

См.: Леонтьев А.А. Возникновение и первоначальное развитие языка. М.: Изд. АН СССР, 1963. С. 16. Подробнее об этом случае см.: Платонов К. К.. Занимательная психология. М.: Молодая гвардия, 1962. С. 164–166.

5

См. гл. VI – «Классификация языков», § 77.

6

Бодуэнде Куртенэ И.А. Язык и языки. Статья опубликована в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (полутом 81). См.: Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963. Т. 2 С. 67–96.

Аналогичные высказывания у Ф. Ф. Фортунатова в работе 1901–1902 гг. «Сравнительное языковедение» (см.: Фортунатов Ф. Ф. Избранные труды. М., 1956. Т. 1.С. 61–62), у Ф. де Соссюра в работе «Курс общей лингвистики» (русский пер. А. М. Сухотина. М., 1933. С. 199–200), у Э. Сепира в работе «Язык» (русский пер. М., 1934. С. 163–170) и т. д.

7

Арсеньев В. К. В дебрях Уссурийского края. М., 1951. С. 227.

8

«Павловские среды». Т. 3, 1949. С. 318.

9

Там же. С. 318.

10

Павлов И. П. Полное собрание трудов. Т. 3, 1949. С. 568.

11

«Павловские среды». Т. 3, 1949. С. 270.

12

Энгельс Ф. Анти–Дюринг // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2–е изд. Т. 20. С. 85.

13

См. гл. VII, § 89.

14

См.: Античные теории языка и стиля. Л., 1936. С. 49.

15

Античные теории языка и стиля. Л., 1936. С. 84.

16

См. об этом в гл. II, III и IV.

17

См. гл. VII, § 85.

18

Перенесение знака в другую систему может изменять его место в системе и его функцию, так, р в русском алфавите – знак для фонемы [р], а в латинском р – знак для фонемы [п]; как «вещи» – это то же самое, но как знаки они разные.

19

Диакрuтика – от греческого diakritikos – «различительный»; здесь: диакритика – различительный значок.

20

Фортунатов Ф.Ф. Сравнительное языковедение // Избранные труды. М, 1956. Т. 1. С. 111.

21

Там же. С. 117.

22

Там же. С. 124.

23

Husserl Е. Logische Untersuchungen. 2–е изд. Т. 2, 1913. Гл. II. Ausdruck und Bedeutung.

24

Вuhler К. Sprachtheorie. Iena, 1934. [Русский пер.: Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка. М., 1993.] Предложенное Бюлером различение функций языка было взято Н. С. Трубецким для его книги «Основы фонологии» (русский пер. М., 1960).

25

Ельмслев Луи. Пролегомены к теории языка [Русский пер.: Новое в лингвистике. Т. 1, 1960. С. 305].

26

О морфемах см. гл. IV, § 44.

27

Маркс К. Капитал. Т. 1. Кн. 1. Госполитиздат, 1955. С. 107.

28

Этимологический от этимология – в свою очередь из греческого etymologia из etymon –- «истина» и logos – «слово», «учение»; об этимологии см.§ 19.

29

См. о сравнительно–историческом методе гл. VI, § 77.

30

При овладении чужим языком эта «проверка» производится замедленно и явно.

31

Толстой Л. Н. Война и мир. Т.4. Ч. 4. Гл. IX.

32

От перцепция из латинского perceptio – «восприятие».

33

От латинского signiflcare – «обозначать».

34

Семасиологический – от семасиология (от греческого слова semasia – «обозначение» и слова logos – «слово», «учение»).

35

От латинского nominahvus – «назывной».

36

Среди нарицательных в чистом виде номинативную функцию представляет в пределах существительных именительный падеж (Nominativ), в глаголе аналогичную роль играет инфинитив, поэтому в словарях, где дается подбор названий, слова приводятся в указанных формах.

37

От латинского communicatio – «сообщение».

38

От экспрессия – из французского expression (в свою очередь из латинского) – «выразительность».

39

Дейктический – от греческого (ионического) deiktikos – «указательный».

40

Шахматов А. А. Очерк современного русского литературного языка, 4–е изд. М., 1941. С. 59. Данное мнение не является сугубо личным, ср. высказывание И. А. Бодуэна де Куртенэ в работе «Язык и языки», опубликованной в 81–м полутоме Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (с. 531), см.: Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963. Т. 2, а также положения В. Пизани (Пизани В. Этимология. Русский пер. М., 1956. С. 43), Д ж. Бонфанте в работе «Позиция неолингвистики», см.: Звегинцев В. А. История языкознания XIX–XX веков в очерках и извлечениях 3–е изд. М., 1964.4. 1. С. 336.

41

Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода, см.: Звегинцев В. А. История языкознания XIX–XX веков в очерках и извлечениях. 3–е изд. М., 1964. Ч. 1. С. 97.

42

Маркс К. Немецкая идеология //Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2–е изд. Т. 3. С. 29.

43

Гумбольдт В. О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода. / Пер. П. С. Билярского. СПб., 1859. (Новое изд.: В. фон Гумбольдт. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества // Избранные труды по языкознанию. М., 1984].

44

Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики / Русский пер. А. М. Сухотина, С. 1933. С. 42

45

Там же.

46

Там же.

47

Там же. С. 39

48

Там же.

49

Там же.

50

Там же.

51

Там же. С. 38

52

Там же.

53

См.: В u h 1 е г К. Sprachtheorie. lena, 1934 [Русский пер.: Бюлер К. Теория языка. М., 1993]; Trubetzkoy N. Grundziige der Phonologic // Travaux du Cercle Liaguistique de Prague. 1938. № 7 (в русском переводе книги Трубецкого «Основы фонологии», М., 1960 – термины речевой акт и речь отожествлены, см. с. 7).

54

Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики /Русский пер. А. М. Сухотина, 1933. С. 38.

55

Там же. С. 39.

56

Там же.

57

Об орфоэпии см. гл. III, § 41.

58

Подробнее о языке и речи см.: Смирницкий А. И. Объективность существования языка. МГУ, 1954, а также Реформатский А. А. Принципы синхронного описания языка // О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языков. Изд. АН СССР, 1961. С. 22 и сл. [переп. в кн.: Реформатский А. А. Лингвистика и поэтика. М., 1987].

59

См.: Фортунатов Ф. Ф. О преподавании грамматики русского языка в средней школе // Русский филологический вестник. 1905. № 2. Или: Фортунатов Ф.Ф. Избранные труды. М.: Учпедгиз, 1957. Т. 2.

60

См.: Бодуэн д е Куртенэ И. А. Опыт теории фонетических альтернаций // Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963. Т. 1. С. 267 и сл.

61

Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики / Русский пер. А. М. Сухотина, 1933. С. 34.

62

От греческого syn – «совместно» и chronos – «время», т. е. «одновременность».

63

От греческого dia – «через» и chronos – «время», т. е. «разновременность».

64

Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики / Русский пер. А. М. Сухотина, 1933. С. 88.

65

Буквы ъ и ь в древнерусской письменности обозначали особые гласные звуки (редуцированные).

66

Апостроф ( ? ) показывает мягкость согласной.

67

fin значит «тонкий», fine – «тонкая», знак e означает э, произнесенное «в нос».

68

fot –foot значит «нога», foti –feet – «ноги».

69

Смирницкий А. И. По поводу конверсии в английском языке // Иностранные языки в школе. 1954. № 3. С. 15.

70

Такого разрыва синхронии и диахронии при тщательном их различении не делает И. А. Бодуэн де Куртенэ. См.: Бодуэн де Куртенэ И. А. Опыт теории фонетических альтернаций (1895) // Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963. Т 1. С. 266 и сл., в особенности с. 279 и 324–326.

71

Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики, 1933. С. 25.

72

СмирницкийА. И. По поводу конверсии в английском языке // Иностранные языки в школе. 1954. № 3. С. 16.

73

См. справедливые замечания по данному вопросу у Ф. Ф. Фортунатова: Фортунатов Ф.Ф. Избранные труды. М., 1956. Т. 1: Сравнительное языковедение. С. 142.

74

Смирницкий А. И. Так называемая конверсия и чередования звуков в английском языке // Иностранные языки в школе. 1953. № 5. С. 25.

75

См. подробнее в гл. V – «Письмо».

76

Семиотика – от греч. se?meion или sema – «знак»

77

Термин алгоритм – результат случайности: имя автора, изобретателя десятичного счета, араба (X в.) Аль–Хорезми в одном латинском средневековом трактате о счислении было передано Algorithmi (см.: Колмогоров А. Н. и Успенский В. А. К определению алгоритма // Успехи математических наук, 1958. Т. 13. Вып. 4).

78

Кибернетика – от греч. kyberneio? – «управляю».

79

Синтез – греч. synthesis – «соединение».