А еще комсомольцы!

Поздно вечером 15 октября разгрузились на станции Завидово под Калинином и разместились в близлежащем лесу. Стемнело. В глубине леса то тут то там раздавалось тоскливо-безнадежное мычание. Наступили холода, опавшие листья закрыли траву, и коровам (отбились, видимо, бедняги, от перегоняемого в тыл стада) в осеннем лесу нечего было есть.

Утром, продрогшие после холодной и неспокойной ночевки, мы быстро собрались и двинулись по шоссе Москва – Ленинград в направлении Калинина. Наша колонна из автомашин и тракторов, тащивших пушки, растянулась на много километров. Навстречу двигался нескончаемый поток калининцев. Большинство пешком, кое-кто на повозках. Изредка встречавшиеся легковые автомашины тащились со скоростью толпы. Шоферы подавали сигналы, но этим лишь вызывали раздражение у возбужденных до предела людей.

Толпа молча расступалась, пропуская колонну войск. Иногда на дороге возникали заторы, и тогда люди начинали нервничать, женщины и дети плакали. Страх и гнев, отчаяние и надежда смешались во взглядах, обращенных к нам…

Постепенно на дороге осталась только наша колонна. К вечеру сделали небольшую остановку в какой-то деревне. Командиры зашли в дом, где расположился штаб полка, и возвратились озабоченные. Командир взвода лейтенант Смирнов прыгнул в кузов нашей машины и, волнуясь, сообщил обстановку: позавчера, 17 октября, гитлеровцы неожиданным ударом танковых частей заняли Калинин. Врага остановили курсанты Калининского пехотного училища, бойцы 5-й дивизии, только что прибывшей в Калинин для отдыха и пополнения после тяжелых боев и потерь в Прибалтике, и батальон Калининского народного ополчения.

Командиру батареи было приказано: к утру занять наблюдательный пункт в районе элеватора, что на окраине Калинина, орудия установить на огневой позиции у села Эмаус и быть готовым поддержать артогнем стрелковые подразделения. Наша машина первой вновь двинулась по шоссе. На выезде из деревни у обочины стоял грузовик, из кузова донеслись тяжелые стоны раненых.

Впереди, постепенно охватывая горизонт, разрасталось огромное огненное зарево, словно кровью заливая ночное небо – выше и выше… Это горел Калинин. А ведь несколько дней назад, когда мы выезжали, он считался тылом…

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Из вечернего сообщения 15 октября 1941 года

В течение ночи с 14 на 15 октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону. Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, но вынуждены были на этом участке отступить. За 13 октября уничтожено 36 немецких самолетов. Наши потери-11 самолетов. По неполным данным, за 15 октября под Москвой сбито 9 самолетов противника.

И сейчас, когда пишу эти строки, как наяву вижу пылающее небо осени сорок первого… Оно стояло над всеми большими и малыми городами Родины, в которые вступали враги. Уничтожалось народное достояние, созданное трудом миллионов людей. Горели от бомбардировок и обстрела фабрики и заводы, гибли памятники искусства и культуры, разрушались общественные и жилые здания. Оставались без крова не успевшие эвакуироваться дети, матери, старики. Успех первых месяцев войны распалял воображение гитлеровского командования и околпаченных гитлеровской пропагандой солдат. И они не останавливались ни перед чем. Выжженная земля была даже удобнее для достижения поставленной Гитлером цели – завоевания "жизненного пространства" для арийской нации. При эвакуации не всегда удавалось вывезти все ценности и тогда приходилось уничтожать оставшееся, чтобы не досталось врагу. Это было еще больнее!

Что думалось мне при виде пламенеющего неба над Калинином? Мысли у человека – как картинки в калейдоскопе: все время меняются, перескакивают с одной на другую. Запоминается только то, что повторяется многократно и становится устойчивым, памятным. Из всех мыслей тех дней главной была мысль о громадной беде, постигшей страну и всех нас, о непредсказуемости того страшного, что надвигалось с каждым километром дороги, о тревожном ожидании встречи с новым фронтом, теперь уже Западным, где с первых дней войны шли тяжелые бои.

Зловещее ночное небо сменилось предрассветным туманом, когда командир батареи старший лейтенант Петров, лейтенант Смирнов, я, разведчики Богданов и Федотов вышли на опушку березового леса. Впереди, примерно в километре, виднелся элеватор. Там засел противник. Между элеватором и нами раскинулся луг, без единого кустика, с бугорками земли метрах в трехстах от элеватора: там залегла наша пехота.

Оголенный осенний лес плохо укрывал нас. Прячась за широкий ствол раскидистой березы, стали рыть окоп для наблюдательного пункта. Почва глинистая, твердая. Солдатскими лопатками копать тяжело и медленно, то и дело натыкались на корни дерева. Эх, если бы настоящую лопату в руки, да поострее! С трудом соорудили неглубокий окоп, справа и слева от ствола березы сделали небольшой земляной бруствер и присели отдохнуть. Командир взвода управления и командир батареи ушли искать штаб стрелкового батальона, чтобы уточнить обстановку.

Я с Богдановым и Федотовым находились в окопе, когда откуда-то справа внезапно вынырнул "мессершмитт" и на бреющем полете стал поливать пулями нашу опушку. Очевидно, немецкие наблюдатели на элеваторе нас заметили. Пули сбивали ветки деревьев и били по земле спереди и сзади наспех вырытого укрытия. Наши головы и плечи едва скрывались за бруствером. Самолет проносился то сбоку, то прямо над нашими голосами, круг за кругом поливая нас огнем крупнокалиберных пулеметов. Казалось – немецкий летчик хотел получше рассмотреть наш окоп, чтобы бить прямо по цели. Когда "мессершмитт", со свистом прорезав воздух, в очередной раз пронесся совсем рядом, я, преодолев страх, поднял голову и увидел летчика в кабине – он смотрел в нашу сторону! Гад проклятый! В следующее мгновение близкий разрыв сброшенной с самолета мины прижал меня к моим товарищам. Казалось, что обстрел тянулся целую вечность, хотя он продолжался, наверное, не более нескольких минут. Ошалелые от внезапного налета, мы взялись за лопаты и быстро выкопали окоп в полный рост. Откуда только и силы взялись! Затем установили стереотрубу, достали бинокли и зарядили винтовки – встретить "мессера", если снова прилетит.

Березовая роща, на опушке которой находился наш наблюдательный пункт, тянулась влево примерно на полкилометра. Дальше была большая поляна, на которой стояло что-то вроде сгоревшей танкетки. За поляной опять виднелся густой темный лес, через который, судя по карте, километрах в 6-7 от нас проходила железная дорога Москва – Ленинград. В стереотрубу и бинокли длинная неровная цепочка свежевырытых окопов нашей пехоты перед элеватором просматривалась как на ладони. Ни проволочных заграждений, ни блиндажей с траншеями – только ямки на одного бойца. В верхней части элеватора темнели узкие щели – окна: двух-трех вражеских снайперов было достаточно, чтобы держать под прицелом целый батальон. Не случайно окопы нашей пехоты словно вымерли!

К вечеру в глубине леса, метрах в двухстах от наблюдательного пункта, соорудили землянку-блиндажик. Командир батареи и командир взвода ушли ночевать в деревню. Донельзя уставшие разведчики буквально валились с ног. Сказав, что буду дежурить первым, я пошел на НП, а красноармейцы забрались в землянку.

Время от времени на немецкой стороне взлетали ракеты, причудливо освещая контуры элеватора. За ним и далеко справа виднелись отблески пожаров, бушевавших вчера в Калинине. Далеко справа, ближе к Волге, слышалась приглушенная расстоянием пулеметная стрельба. Наша передовая молчала.

Привалившись спиной к стенке окопа, я пытался устроиться поудобнее, но это никак не удавалось. К концу дежурства тело занемело. Усталость, накопившаяся за прошедшие бессонные сутки, гасила мое сознание. Глаза невольно слипались. Пришлось вылезти из окопа и прислониться спиной к неровному сучковатому стволу березы. Так было надежнее…

И все же на какую-то долю секунды я потерял контроль над собой. Вдруг, словно наяву, показалось, что прямо перед окопом вылезает танк, сшибает меня, и его гусеница давит мою спину… Очевидно, задремав и сползая по стволу березы, я наткнулся на сучок, и возникшая боль вызвала страшный сон. Открыв глаза и осмотревшись, снова вздрогнул – через поле по направлению ко мне уже наяву двигалось какое-то непонятное, искаженное ночной темью существо. Соскочив в окоп, вытащил из кобуры наган, насторожился. Ясно слышались шаги и тяжелое дыхание… Когда человек подошел близко, стало видно, что это красноармеец. На плечах и груди бойца висело стволами вверх и вниз несколько винтовок. Я остановил его. На мой вопрос он ответил, что несет собранные на переднем крае винтовки убитых и раненых бойцов из батальона народного ополчения. Днем немецкие снайперы не давали поднять голову. Принесли пищу только сейчас. Надо еще успеть вынести убитых и раненых… За два дня батальон поредел, но и гитлеровцам досталось, особенно в первый день, когда они лезли, стремясь во что бы то ни стало продвинуться вперед.

Я пригласил бойца погреться в нашу землянку. Мы кое-как забрались в нее. Он закурил. При свете спички открылось опухшее и заросшее щетиной лицо. Я не стал больше расспрашивать красноармейца – его вид и мои наблюдения днем говорили лучше слов о том, в каком положении находится наша пехота.

…Утром следующего дня из штаба полка передали приказ: произвести артналет на городской сад в Калинине, где по разведданным скопились фашистские танки и различная вражеская техника. К нашей батарее присоединились остальные. Через несколько минут дивизион повторил налет. Заглушая звуки далеких залпов и разрывов, над нами послышалось гудение. К Калинину летели два наших тяжелых бомбардировщика. "Сейчас они добавят гитлеровцам!" – с восторгом подумали мы, следя за их уверенным и неспешным полетом. Когда самолеты почти подлетели к городу, откуда-то сбоку вынырнул "мессершмитт". Послышались пулеметные очереди. Ближайший к истребителю бомбардировщик круто пошел вниз, за ним струился дымный хвост. Второй продолжал лететь. Фашистский ас сделал разворот и сбил второй бомбардировщик. Пораженные таким оборотом событий, мы с тревогой смотрели на распускающиеся в небе парашюты. Между ними, как хищная птица, кружил "мессершмитт", творя зверскую расправу над беззащитными летчиками: его пулемет строчил безостановочно. На наших глазах вершилась одна из многих трагедий первых месяцев войны, когда нашим войскам не хватало не только истребителей…

Возможность танковой атаки врага, видимо, беспокоила командование. Мне было приказано оставить на НП одного наблюдателя и связиста, а с остальными разведчиками явиться в штаб дивизиона. Там оказались и разведчики других батарей. Каждому из нас дали по две бутылки с горючей жидкостью и приказали пройти к передовой на шоссе Москва – Ленинград. Меня назначили старшим. Мы нашли место, где редкий лес порос густым кустарником вплоть до полотна дороги, и вырыли в кустах глубокие узкие окопы. Затем нашли несколько небольших намокших и тяжелых сучковатых палок и потренировались бросать их вместо бутылок. Мысль о танках не давала покоя – ведь мы с ними еще не встречались. Да и всех-то нас в этой засаде было не больше десяти человек… Просидели до вечера, как было приказано, вслушиваясь в пугающие шумы леса. Но танки так и не появились. Может, наш артналет сделал свое дело?

…Так без больших боев прошли первые дни. Когда на переднем крае разгоралась перестрелка, комбат открывал огонь по элеватору. Два-три залпа – и перестрелка стихала.

На четвертый или пятый день утром ко мне на НП прибежал взбудораженный чем-то разведчик Богданов.

– Ну, живем! – весело сказал он.- У нас новый комбат, да какой!

Богданов приносил нам завтраки из дивизионной кухни. Так было и сегодня. Но на этот раз он возвратился не один, а с новым командиром батареи. По дороге тот рассказал, что под Минском попал в окружение и оттуда пробился к своим частям. Покорил же он Богданова тем, что сразу же приказал ему "позаботиться" о разведчиках и достать для нас в ближайшей деревне мяса, картошки и спирту.

Через несколько минут со стороны нашего блиндажа показался новый комбат и, подойдя, спрыгнул в наш окоп.

Не знаю, почему командование полка решило сделать замену. Разницу между старшим лейтенантом Петровым и новым командиром – старшим лейтенантом Боковым мы почувствовали сразу…

– Расскажи обстановку, старший сержант! – приказал новый комбат мне, увидев треугольники на воротнике моей шинели.

Доложив все, что знал о своем участке, я решил спросить его о боях под Минском. Комбат сразу помрачнел и рассказал, как отступал от самой границы. По его словам выходило, что большинство новых укрепрайонов сданы без боя, что в первые дни войны из-за предательства многих старших командиров потеряно много нашей техники. А у немцев полно танков, самолетов, артиллерии…

Это походило на правду, но слышать такое было больно и обидно. Я не утерпел, перебил комбата вопросом:

– Товарищ старший лейтенант, ну а все же, когда в нашу сторону начнет склоняться победа?

Комбат долго смотрел на меня и разведчиков, переводя взгляд с одного на другого и как будто что-то обдумывая, а потом показал на высокую белоствольную березу, стоявшую рядом с нашим окопом:

– Как человеку без рук и ног на это дерево влезть – так нам победить!

Ответ его так поразил нас, что больше вопросов мы не задавали. Комбат, видимо, обиженный молчанием, тоже не стал разговаривать и ушел.

Почта еще не работала, и нашей "газетой" был передний край на том участке фронта, где мы находились. Ничего утешительного здесь не было – ни достаточного количества войск, ни укреплений, ни военной техники. Вдобавок вчера Богданов принес из кухни слухи, что немцы уже чуть ли не у Ярославля и совеем недалеко от Иванова. Мы не верили: подождем, что скажут сводки Совинформбюро. Не поверили и словам комбата: не так уж плохи наши дела!

В следующие два дня комбат на НП не появлялся: либо спал, либо о чем-то разговаривал с лейтенантом Смирновым в нашей землянке. На ночь оба уходили в ближайшую деревню, оставляя нас четверых в безлюдном лесу.

ПРИКАЗ

СТАВКИ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ КРАСНОЙ АРМИИ № 270

16 августа 1941 года


…Не только друзья признают, но и враги наши вынуждены признать, что в нашей освободительной войне с немецко-фашистскими захватчиками части Красной Армии, громадное их большинство, их командиры и комиссары ведут себя безупречно, мужественно, а порой – прямо героически.

…Но мы не можем скрыть и того, что за последнее время имели место несколько позорных фактов сдачи в плен врагу. Отдельные генералы подали плохой пример нашим войскам…

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.

Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.

2. Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.

Обязать каждого военнослужащего независимо от его служебного положения потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи.

3. Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения, снижать их по должности, как самозванцев, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать их на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах[1].

СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ КРАСНОЙ АРМИИ:

Председатель Государственного Комитета Обороны И. СТАЛИН

Зам. Председателя ГосударственногоКомитета Обороны В. МОЛОТОВ

Маршал Советского Союза С. БУДЕННЫЙ

Маршал Советского Союза К. ВОРОШИЛОВ

Маршал Советского Союза С. ТИМОШЕНКО

Маршал Советского Союза Б. ШАПОШНИКОВ

Генерал армии Г. ЖУКОВ


На второе утро после появления нового комбата мы засекли немецкую минометную батарею. Цель была отличная, немцы почти не замаскировали огневые позиции, которые располагались на кустистом взгорье, справа за элеватором. Когда минометы стреляли, мы видели вспышки огня, вырывавшиеся из стволов. Это была первая обнаруженная мною цель, и я побежал в блиндажик доложить об этом новому командиру батареи. Мне уже представлялись разбитые минометы и падающие под нашим огнем немецкие солдаты. Но Боков с досадой бросил:

– Нет боеприпасов, сержант! – И приказал вернуться на НП, чтобы продолжать наблюдение.

Я поплелся обратно сам не свой: слова комбата и обидели, и расстроили меня. Я знал, что не все бойцы в полку имеют винтовки, но чтобы не было снарядов… Это не укладывалось в моей голове!

Справа от нас, где располагались наблюдательные пункты двух других батарей дивизиона, было относительно спокойно. Слева, где проходила железная дорога и находился дивизион, в котором служил Парахонский, все дни слышалась пулеметная и винтовочная стрельба, вела огонь наша артиллерия и глухо "тюкали" немецкие минометы. Мы не знали, что там происходит, а комбат пожимал плечами. На третий день своего появления. поговорив с начальником штаба дивизиона по телефону, Боков обратился к Смирнову:

– Приказано перенести наш НП к железной дороге. – И весело посмотрел на меня: – Теперь к нам снарядов подбросят! – А лейтенанту приказал: – Сходи туда с Богдановым, подбери место для НП!

В полдень ко мне на наблюдательный пункт пришел командир взвода управления соседней батареи нашего дивизиона лейтенант Городиский. Узнав, что делается на нашем участке, он рассказал, как его разведчики обнаружили почти не замаскированную немецкую минометную батарею – судя по всему, ту, что обнаружил и я. Лейтенант обстрелял ее и в бинокль увидел, как снаряды разбили два вражеских миномета. С тех пор батарея молчит. Его рассказ обрадовал меня. Я хорошо знал лейтенанта. Он начал службу в полку в 1939 году. В боях с белофиннами, за отвагу, прямо на фронте был произведен в сержанты. Месяц тому назад его назначили командиром взвода и присвоили звание младшего лейтенанта. Для меня же он оставался товарищем по довоенной казарме. Я пригласил Городиского в наше укрытие, к разведчикам. Подойдя, мы увидели уже возвратившегося Смирнова. Он сидел перед блиндажом и бритвой срезал свои окантованные золотой ленточкой лейтенантские нашивки на шинели. Увидев Городиского, заорал на него:

– Почему командирские нашивки не срезал? Их же за версту видно! Наблюдатель называется!

Городиский, видимо, обидевшись, зло плюнул и ушел.

"Командиру, конечно, виднее, что делать,- подумал я про Смирнова. – Вот зачем только надо было на Городиского орать…"

К вечеру комбат позвал меня:

– Прикажи разведчикам собрать имущество и отправляйся с ними на новый НП. Следуйте через огневые позиции, там и поужинаете. А я с лейтенантом Смирновым пойду через штаб стрелкового батальона…

Боков явно нервничал и отчитал меня за нерасторопность. На кухне после ужина мы задержались, получая теплое белье. В это время пришли Смирнов и Боков. Комбат снова отругал меня за то, что задерживаемся. К нам подошел красноармеец Федотов, ординарец комбата, который на кухне готовил ему ужин, и спросил, с кем ему идти – с разведчиками или с ним?

– Со мной пойдешь, – отрывисто и резко бросил Боков.

Было ясно, что комбат чем-то очень раздражен, и мы постарались поскорее уйти на новый НП.

Вечерело. Богданов сбился с дороги, и мы шли через лес наобум, надеясь выйти к железной дороге. Дневной бой стих, не слышно было ни единого выстрела. В полной темноте подошли наконец к железнодорожной насыпи, не зная точно, где находимся – у своих или у врагов. Я вытащил наган, красноармейцы зарядили винтовки. Решили пройти немного вперед, вдоль насыпи. Шагов через пятьсот увидели будку. У которой утром побывал Богданов с командиром взвода. Смирнов сказал ему, что рыть окоп для ИП надо на другой, высокой стороне насыпи. Мы перешли полотно и вскарабкались наверх. Здесь росли редкие деревья, чернели кустарники, похоже было, что впереди местность плохо просматривалась отсюда. "Придется ждать рассвета, чтобы выбрать как следует новый НП", – подумал я и выругал в душе Смирнова, не выполнившего до конца приказ комбата.

Под насыпью, у самого полотна, выкопали яму и накрыли лежавшими неподалеку шпалами. Работа согрела нас. Оставив одного бойца дежурить, я с остальными залез в блиндаж, где сразу же и уснул в намокшей от пота одежде, прямо на земле. Вылезая утром наверх, ребята щелкали от холода зубами и дрожали всем телом: последние дни резко падала температура, а эта ночь была особенно холодной.

Вместе с Богдановым сразу же пошли выбирать наблюдательный пункт. С высотки за насыпью, поросшей густым кустарником, в слабом утреннем тумане были видны деревня и большое поле перед ней. Посередине тянулась цепочка совсем не замаскированных недавно вырытых окопов. То в одном, то в другом мелькали головы красноармейцев – судя по всему, им приносили пищу. Один храбрец сидел наверху и преспокойно ел из котелка.

Немецкая передовая проходила по огородам деревни и была хорошо видна. Обзор отсюда был отличный, и, оставив Богданова рыть окоп, я вернулся назад.

Тем временем связисты уже установили телефонный аппарат и сообщили, что штаб требует Бокова. Поскольку он еще не появлялся, трубку пришлось взять мне.

Начальник штаба дивизиона спросил, что нами сделано и где находится командир батареи. Я доложил, что НП и блиндаж готовы, а Боков, наверное, скоро будет, поскольку идет сюда через штаб батальона вместе с лейтенантом Смирновым и красноармейцем Федотовым. Через час меня снова позвали к телефону. Узнав, что комбата еще нет, начальник штаба приказал отправить двух красноармейцев в стрелковый батальон и разыскать пропавших.

– Живыми или мертвыми! – добавил он.

В полдень красноармейцы вернулись, никого не обнаружив. В этот день "мессершмитты" совершили жестокий налет на оставшиеся на старом месте наблюдательные пункты других батарей дивизиона, обстреляли штаб полка и бомбили огневые позиции в Эмаусе. Действовали они точно, словно по чьей-то подсказке.

Через два дня меня и Богданова вызвали в штаб полка. Там капитан стал расспрашивать про Бокова, Смирнова и Федотова. Мы рассказали обо всем, что произошло за те три дня, пока Боков командовал батареей, и, главное, о его ответе на мой вопрос. В конце наших объяснений капитан укоризненно покачал головой:

– Эх вы! А еще комсомольцы!

Не сказав больше ничего, он отпустил нас. Но нам самим уже стало ясно, что рядом с нами был предатель, сумевший подбить на предательство нашего комвзвода и подбиравший ключи к нам.

Вспоминая сейчас и заново переживая этот случай, когда я мог стать невольной жертвой предательства, если бы комбат, не почувствовав моей внутренней неприязни, "прихватил" с собой и меня, задаю себе вопрос: как могло случиться, что мы не разгадали зловещего замысла этого человека? Ведь разговор с ним встревожил и зародил в нас чувство отчужденности. Однако для кадровых сержантов и красноармейцев авторитет командиров и политработников был настолько высок, что ответ комбата был воспринят нами только как своеобразная реакция на долгое изнурительное отступление, участником которого он оказался. Вопрос – победим или нет – перед нами не стоял: мы безгранично верили словам Сталина, считая отступление делом временным. И поэтому менее всего ожидали, прибыв на фронт, предательства со стороны боевых товарищей из одного и того же блиндажа и окопа, тем более – от командиров!

Тогда, по молодости, я не задумывался, в чем истоки предательства. Сейчас ясно: шкурничество и трусость, приспособленчество и безответственность, равнодушие ко всему (кроме собственных дел), всепрощение тех, кто постоянно подводит своих товарищей и близких, любит жить за счет других, обманывая и делая подлости, – вот почва в обычной жизни, на которой произрастает предательство в годы тяжелых испытаний.

Для меня и разведчиков случай с Боковым стал уроком: надо жить своим умом и отвечать не только за себя, но и за окружающих, понимать, что за черными мыслями и словами могут последовать черные дела. Истины эти простые, а по-настоящему мы усвоили их, только когда набили шишки…



Примечания:



1

Воен.-ист. журн. 1988. № 9. С. 26-28.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх