II


ПЕРВЫЙ ВИЗИТ


На другой день, около двух часов, звонят по телефону.

— Кто говорит? — спрашиваю я.

— Ксения Владимировна.

— Здравствуйте! Что нового?

— Нового у меня немало. Я сегодня была у "старца".

— Вот как! Поздравляю вас. Вы не теряете времени напрасно.

— Мне хотелось бы поделиться с вами своими впечатлениями. Могу ли я застать вас сегодня, в семь часов вечера?

Я отвечал, что буду ждать ее.

Когда в семь часов г-жа Гончарова приехала ко мне, я попросил ее рассказать о ее свидании с "прозорливцем" возможно подробнее.

— Я воспользовалась вашим советом, — начала г-жа Гончарова, — и сегодня утром, в десятом часу, позвонила к Распутину. Сначала говорила его прислуга, а затем к телефону подошел он сам. Я сказала, что желала бы повидать его, чтобы поговорить и посоветоваться с ним. Он сказал: "Ну, что ж, приходи". — Когда же? — спросила я. — "Да хоть сейчас".

Я не заставила себя ждать, тем более, что автомобиль брата был свободен, и я могла им воспользоваться. Через полчаса я была уже в квартире "прозорливца".

Большая квартира, хорошо обставленная, мебель в декадентском стиле. Меня встретила прислуга, довольно пожилая женщина, которая и провела меня в комнату, играющую, по-видимому, роль приемного зала.

Тут, в ожидании выхода "старца", сидели просители. Их было четверо — трое мужчин и одна бедно одетая, болезненного вида, девушка. Я очень внимательно осмотрела их.

Из мужчин обращал внимание на себя представительный господин в безукоризненном костюме. Я тотчас же решила про себя, что это какой-нибудь вице-директор, а может быть, и директор департамента или что-нибудь в этом роде. На журфиксах у брата я часто встречаю господ этого ранга и потому привыкла почти безошибочно угадывать их служебное положение на иерархической лестнице.

Недалеко от него глубоко в кресле сидел какой-то инженер-путеец со значками и орденами, по-видимому, железнодорожник. У него был до крайности сосредоточенный и озабоченный вид. Не обращая ни на кого ни малейшего внимания, он, казалось, весь ушел в свои мысли.

Наконец, рядом с дверью помещался на конце стула господин средних лет, провинциального облика, одетый в старый, потертый сюртук. Он то и дело пугливо и трепетно оглядывался на дверь, в которую должен был войти "прозорливец".

Но вот и он сам. Неслышно ступая ногами, обутыми в туфли, в зал вошел Григорий Ефимович.

На нем была рубашка ярко-лилового цвета, — настолько яркого, что, глядя на нее, глазам становилось больно. Пояс с кистями. Лицо серое, с морщинами вокруг глаз. Темные волосы подстрижены в скобу. Борода — мочалкой.

Он начал обходить посетителей.

— Ты чего? — спросил он сидевшего около дверей бедно одетого господина, который при входе "пророка" быстро вскочил с места и отвесил ему низкий поклон.

— С просьбой, Григорий Ефимович, с покорнейшей просьбой… Сделайте божескую милость, войдите в мое несчастное положение…

— Ну, ну, говори, в чем дело? — торопил Распутин.

— Окажите протекцию… Служил я по министерству народного просвещения, но сейчас нахожусь без должности… Замолвите словечко.

— Просвещение… просвещение… не люблю я этих просвещенцев, — не довольным тоном говорил "прозорливец", испытующе поглядывая на стоявшего перед ним в раболепной позе просителя.

— Семья, Григорий Ефимович… А жить совершенно нечем. Заставьте вечно Бога молить за вас. Ведь вы все можете. Одно ваше слово…

— Ну, ладно, ладно… подожди, я подумаю, а может, напишу тебе, — сказал Распутин и обратился ко мне. — Это ты сейчас звонила ко мне?.. Как, бишь, твое имя? — спросил он, заглянув мне прямо в глаза.

— Ксения Влади… — начала было я, но он тотчас же перебил меня.

— Да, да, Ксения… Ксения… У меня уже есть одна Ксения… Так, так. Проводи ее в мою особенную, — сказал "старец", обращаясь к проходившей в ту минуту прислуге.

— Пожалуйте, барышня, — сказала та, обращаясь ко мне.

Я пошла за прислугой, которая через коридор провела меня в небольшую комнату и сказала:

— Посидите здесь. Отец Григорий сейчас придут. Оставшись одна, я с изумлением осмотрела обстановку "особенной"; очевидно, эта комната служила и спальней, и в то же время кабинетом для Распутина. Тут стояла кровать и умывальный столик; последний отличался самым примитивным устройством. В простенке между окнами стоял стол, на котором в беспорядке были разбросаны письма и телеграммы.

Особенно много было телеграмм; две из них лежали на краю стола около того места, где я сидела. Мне бросились в глаза крупные слова, которыми начиналась одна из таких телеграмм: "Отец Григорий". Чтобы не соблазняться, стараюсь не смотреть на письменный стол.

Сижу в ожидании "пророка" и рассматриваю в подробностях его "особенную". Взгляд скользит по стенам, по мебели; забывши о своем решении, взглядываю на письменный стол, и в глаза невольно бросается подпись, стоящая под лежавшей сверху телеграммой: "Княгиня NN". Громкая, историческая, известная всей грамотной России фамилия.

"Очевидно, здесь не делают секрета из телеграмм; быть может, даже намеренно афишируют их", — подумалось мне. И, подавив в себе внутренний голос, который не переставал протестовать, я заглянула в телеграмму. Она была городская и состояла из нескольких строчек:

"Просим глубокоуважаемого Григория Ефимовича быть восприемником нашего малютки. Не откажите пожаловать к нам завтра, пятницу, пять часов".

Так писала титулованная поклонница Распутина, носительница исторической фамилии, представительница рода Рюриковичей.

Признаюсь, сильнейшее желание неудержимо влекло меня посмотреть и другие телеграммы, лежавшие на столе. Мне казалось, что эти телеграммы могли бы сразу пролить яркий свет на личность "пророка" и на те причины, которыми вызывалось непонятное, но несомненно огромное влияние его, его значение в высоких общественных кругах.

Искушение было слишком велико. Однако внутренний протестующий голос, которому претило столь грубое нарушение элементарнейшего правила житейской морали, взял верх над соблазном, и, чтобы не подвергать свою волю новому испытанию, я переменила место и перешла подальше от соблазнявших меня телеграмм.

Я чувствовала себя крайне взволнованной; мне казалось, что лицо мое пылало.

"Если он прозорливец, если он действительно обладает сколько-нибудь тонким психологическим чутьем, он сразу должен понять то, что сейчас произошло здесь", — подумала я.

Через несколько минут дверь отворилась, и вошел Распутин. Он по-прежнему был в туфлях и рубашке. Подойдя ко мне, он взял стул и сел как раз против меня.

— Все народ, — сказал он, — не дают поговорить.

Он пристально посмотрел на меня и придвинул свой стул еще ближе ко мне. При этом он вдруг коснулся моих ног и даже слегка стиснул их своими ногами.

Возмущенная этим, я быстро отодвинулась на своем стуле и с негодованием посмотрела на него.

Но он, по-видимому, нисколько не смутился этим и тотчас же снова придвинулся ко мне на своем стуле, хотя уже и не пытался более прикасаться ко мне.

— Ты чего серчаешь? — сказал он спокойным тоном. — Вишь, какая бедовая… А ты не сердись… О чем хотела поговорить со мной?

Я не сразу ответила, так как от волнения не могла собраться с мыслями. Пауза.

"Пророк" сидит и детально рассматривает меня своими зелеными глазами, окруженными целой сетью морщин.

— Давно была на исповеди? — спрашивает он.

— Давно.

— Неловко это, негоже, — говорит "прозорливец" нравоучительным тоном.

Я хотела возразить, так как по вопросу о частных и периодических покаяниях я много думала и у меня сложилось по этому поводу определенное мнение.

Но Распутин вдруг наклоняется ко мне и неожиданно проводит своей рукой по моему лицу, шее и груди.

Этот жест снова возмутил меня. Я опять резко отодвинулась от него и бросила ему сурово и строго:

— Что вы делаете?! Как вы смеете так держать себя?

— А какие у него руки? — в свою очередь спросил я г-жу Гончарову.

— Неприятные… какие-то корявые…

— Еще один вопрос, — продолжал я. — Конечно, "жесты" Распутина, о которых вы рассказываете, возмутительны и недопустимы. Об этом, разумеется, не может быть двух мнений. Это ясно само собой. Но все-таки, если не для оценки его личности, то для выяснения причин его непонятного поразительного влияния, чрезвычайно важно знать побуждения и мотивы, которыми он руководствуется в подобных случаях или которыми он старается, по крайней мере, оправдать свои действия в глазах других людей. Вообще необходимо было бы знать, действует ли он в этих случаях, как циник, как грязный, грубо чувственный человек, или же, скажем, как убежденный знахарь, как врач-гипнотизер или врач-массажист, который верит в силу своих пасс, своего массажа?

Мне показалось, что мой вопрос явился несколько неожиданным для г-жи Гончаровой; по-видимому, она не допускала даже возможности рассматривать действия "пророка" с точки зрения врача или знахаря.

— Признаюсь вам,— сказала она,— я была так возмущена приемами обращения со мной "старца", неприличием его "жестов", что мне и в голову не пришло анализировать его побуждения в этом случае. Для меня в тот, по крайней мере, момент его мотивы не возбуждали никакого сомнения.

— Простите, что я перебил вас… Продолжайте, пожалуйста… Что же "прозорливец"?

— Как ни в чем не бывало! Ты, говорит, напрасно серчаешь… А ты не сердись. Я завсегда, говорит, одинаково ласков… Со всеми ласков.

В эту минуту вошла прислуга.

— Вас спрашивают,— сказала она, обращаясь к "пророку".

— Хто такой? — недовольным тоном спросил старец.

— Адмирал Надолбин.[3]

 — Пущай подождет! — насупившись, кинул "отец Григорий".

Прислуга молча уходит.

Все то, что произошло, подействовало на меня настолько охлаждающим образом, что у меня вдруг пропало всякое желание говорить с "прозорливцем" на темы духовного и религиозного характера. Но так как он снова заговорил о необходимости возможно чаще "прибегать к исповеди и покаянию", то я сочла нужным высказать ему свой взгляд по этому поводу.

Меня всегда возмущала мораль, которую можно формулировать словами: "погреши, да покайся". По моему убеждению, такой взгляд как бы заранее подготовляет новые падения и, таким образом, неизбежно ведет к нравственной деморализации.

Эту идею я и развила перед "старцем", стараясь, конечно, говорить языком, понятным ему, тщательно избегая всяких иностранных слов. Тем не менее он, по-видимому, все-таки не понял меня, так как в доказательство справедливости своей мысли начал приводить разные избитые, затасканные попами доводы.

В комнату быстро вошла прислуга и сказала "пророку":

— Вас к телефону зовут.

— Откудова?.. Хто такой? — спросил Григорий Ефимович.

— Елена Алексеевна, из Z.

Прислуга назвала один из ближайших уездных городов Петроградской губернии.[4] Распутин поспешно встал и, сказав мне: "Сделай милость, подожди минутку… я сичас", вышел из комнаты.

А меня сверлил вопрос: в чем же, в чем же сила этого грубого, невежественного, неотесанного человека? Где причина огромного, поразительного влияния, которое он оказывает на людей самых различных общественных положений, особенно на женщин?

Вернувшись через несколько минут, "старец" выразил желание продолжать беседу, но я не чувствовала расположения к этому и, находя, что для первого раза достаточно, начала прощаться.

Распутин выразил сожаление, что я ухожу, признался, что я ему очень понравилась, — он повторил это два или три раза, — и просил меня непременно снова посетить его и притом "поскорее".

Когда я уходила, он провожал меня. Идя по коридору, он снова сделал попытку "погладить", или помассажировать меня, причем провел своими руками по моим плечам, рукам и спине. В его движениях на этот раз мне почудилось что-то явно гадкое, грязное, циничное.

Это снова возмутило меня до глубины души. Я приостановилась и очень грозно окрикнула его:

— Меня возмущает ваше обращение!

Он молча стоял передо мной, неподвижной и непроницаемый. Выражение его глаз я не смогла видеть. Но мне показалось, что он скрипнул зубами. Затем что-то невнятно пробормотал.

Я с презрением отвернулась от него и поспешила поскорее выскочить из его квартиры. В душе я уже давала себе слово больше никогда не переступать этого порога.

Придя домой, я тотчас же умылась одеколоном и не скоро могла успокоиться…

Слушая г-жу Гончарову, мне одну минуту хотелось сказать ей: "А-а, пеняйте на себя, сударыня, вас предупреждали, но вы и слушать не хотели".

Но, конечно, я этого не сказал. Молчала и г-жа Гончарова, видимо, снова обдумывая и взвешивая пережитые впечатления.

— Теперь, когда я хладнокровно перебираю в памяти все, что произошло, — начала она, — я вижу, что поступила слишком по-женски, слишком поддалась раздражению. Меня возмутило и взорвало, что какой-то корявый мужик… "гладит" меня по лицу, по спине, ощупывает мой корсет… И я совсем забыла о тех целях и задачах, которые себе поставила… Да, так нельзя. Иначе никогда не раскрыть, не разгадать ту психологическую шараду, какую представляют собою поклонницы и почитательницы этого "пророка"… Неужели тут только одна ложь, одна ложь, одна грязь?.. Я этого не могу допустить, не могу допустить, чтобы, идя таким путем, путем обмана и лицемерия, можно было покорять людей, увлекать их, подчинять их своему влиянию в течение долгих лет… Поэтому отныне я даю себе слово запастись хладнокровием, вооружиться терпением и употребить все усилия, чтобы разрешить эту психологическую загадку…

Я заметил своей собеседнице, что, кроме психологической стороны, тут есть общественная сторона, которая в истории похождений загадочного "старца" имеет огромное значение и потому непременно должна быть освещена и выяснена.



Примечания:



3

Адмирал Небольсин.



4

Царское Село.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх