Глава 19

Кто все эти люди?

Освобожденный от всех своих обязанностей, Густав фон Болен тихонько убрался в Австрию – весной 1944 года они с Бертой окончательно поселились в снежном покое Блюнбаха. В свой последний вечер на эссенской вилле он обедал с ней и своим преемником. Как всегда, старик был окружен лакеями. Есть с ним за одним столом стало теперь тяжелым испытанием, и нельзя было предвидеть заранее, что может произойти. В довершение всего Густав теперь начал страдать галлюцинациями и в этот последний вечер напугал Берту и Альфрида неожиданной выходкой. Сжав в руке салфетку, он с трудом поднялся со стула, указал дрожащим пальцем в полумрак в глубине большой комнаты и прошептал: «Кто все эти люди?»

Берта заверила его, что там никого нет, и уговорила сесть. Однако он мог оказаться более наблюдательным, чем она полагала. Конечно, в нишах под панно дяди Феликса не было никого, но в то время, как крупповские директора отправляли свои семьи в относительно безопасную сельскую местность, в город прибывали десятки тысяч людей, и население переживало драматические перемены. Если Тило однажды заметил, как посторонние портили кору деревьев, то и Густав во время своих прогулок мог увидеть новые фигуры.

Да любой нормальный человек не мог не обратить внимания на перемены в Эссене. Внешний вид, одежда и речь ввезенных рабочих резко отличали их от крупповцев или даже опытных рабочих-ветеранов из других фирм в Руре. Чужеземцев конвоировали вооруженные охранники – либо в черных рубашках эсэсовской «Мертвой головы», либо в щегольских синих мундирах собственной полиции Альфрида, со свастикой на повязках и с надписью «Крупп» на франтовских фуражках. Иностранцев водили из обнесенных колючей проволокой бараков на заводы, где они трудились, и их изможденность и понурый вид вид заставляли вспомнить дикие планы расправы с социал-демократами, которые лелеял Великий Альфрид.

Так кто же все эти люди? Ответ краток: рабы. В послевоенных заявлениях и в некоторых документах военого времени фирма «Крупп» прибегала ко всевозможным эвфемизмам, чтобы избежать этого слова. Люди, прежде сражавшиеся под другими знаменами, назывались военнопленными, хотя теперь они были прикованы к станкам. Рабочие, вывезенные из-за границы, именовались просто иностранными рабочими – безликий, удобный термин, не несущий в себе никакой идеи принуждения. Эта отвлеченность нашла отражение даже в документации концентрационных лагерей. Параграф 14 соглашения между фирмой «Крупп» и Освенцимским лагерем бесстрастно указывает, что СС обязуется «поставлять необходимую рабочую силу из числа заключенных концентрационного лагеря».

«Там пребывает сердечный покой», – пели вербовщики, расписывая блага Эссена. Это был жестокий обман, хотя вначале он оказывался скорее невольным. В первые месяцы войны крупповский садизм еще не проявился, и патерналистская политика фирмы пока оставалась в силе. Свидетель говорил о Фрице фон Бюлове того периода времени как об «очень любезном, обаятельном человеке, сдержанном и покладистом». Иностранные рабочие все еще вызывали любопытство. Не было причин оскорблять их, а поскольку всего было вокруг достаточно, к первым прибывшим иностранцам проявляли доброжелательное гостеприимство. Им говорили, что необходимость в их перемещении вызвана войной, но Крупп проследит за тем, чтобы оно было как можно более безболезненным.

Одним из них был сорокавосьмилетний чех, гражданский инженер, который в Первую мировую войну был военным летчиком и который впоследствии выступал на Нюрнбергском процессе. 3 июля 1939 года, почти через три месяца после захвата Праги фашистами, Константин Соссин-Арбатов был в числе 150 людей, которым велели прийти на вокзал к 16.00 следующего дня. Они ожидали худшего. Но двое крупповских служащих тепло приветствовали их, отвели в два новых спальных вагона и «дали каждому из нас по большому пакету бутербродов с белым хлебом, сосисками и разной другой снедью». На следующее утро в девять часов поезд прибыл в Рур, где «несколько представителей Круппа в Эссене встретили нас и помогли с багажом». Были выданы квитанции на вещи, которые следовали отдельно, а пока новоприбывших посадили в автобусы.

По словам Соссина-Арбатова, «эти автобусы также были совсем новыми и красивыми, и мы были весьма удивлены таким отношением к нам». После двухчасовой поездки по городу их высадили у «Коппенхеэ», крупповского клуба, где официанты предложили им обед из трех блюд, сигареты, любое пиво на выбор и дали почтовые открытки, чтобы они могли написать весточку домой. К вечеру их разместили в большом здании на Боттроперштрассе. Там были ванные комнаты, свежее белье – были даже немецкие горничные. Через два дня чехов отправили работать на приборостроительный завод номер 1. Соссин-Арбатов получил специальность слесаря, и ему платили 94 пфеннига в час. Это не было похоже на жизнь в Праге, но и на рабство тоже.

Почти два с половиной года иностранные рабочие были редкостью, и даже в январе 1942 года в списках «Гусштальфабрик» среди иностранцев числится еще очень мало русских и поляков. Однако летом в списки вносится почти 7 тысяч славян, а Крупп затребовал почти 9 тысяч. Эти люди были обречены уже в силу своей национальности. На протяжении десятилетия фюрер проповедовал, что к востоку от границ Германии обитают низшие расы. И теперь плакаты, развешанные по крупповским цехам, гласили: «Славяне – это рабы». Гнусное слово было произнесено официально, и с ним родился новый жаргон. Все чаще во внутрифирменных меморандумах упоминаются «рабский труд», «рабство», «рынок рабов» и «рабовладелец», то есть Альфрид. Как только начали прибывать поезда Адольфа Эйхмана, к этим обозначениям прибавились новые: подчиненным Альфрида было сообщено, что к конвейеру будет поставлен «еврейский человеческий материал». По-немецки, когда ест человек, это называется «эссен», о скотине же говорят «фрессен»; именно это слово употреблялось по отношению к рабам. Часто первые слова, которые они читали, покидая товарные вагоны, были: «Кайне арбайт, кайн фрессен» – «Без работы нет кормежки».

Первый известный случай физической расправы произошел также на вокзале. И жертвы – многозначительный факт – прибыли с Востока. Железнодорожный рабочий Адам Шмидт свидетельствует: «В середине 1941 года прибыли первые рабочие из Польши, Галиции и с Западной Украины. Их привезли в битком набитых товарных вагонах. Крупповские мастера гнали рабочих из вагонов ударами и пинками… Я своими глазами видел, как людей, еле державшихся на ногах, волокли работать».

Если рабочие, которых привозили с Запада в первые годы войны, получали трехразовое питание, безупречно чистое белье и даже возможность крутить романы с хорошенькими арийками, то теперь с этим было покончено. Первоначально называли причины идеологического характера. В нацистском представлении о порядке каждой этнической, расовой и национальной группе было отведено свое место. После того как новоприбывшие получали деревянные башмаки, одеяла со штемпелем, изображающим три крупповских кольца, и фирменную тюремную одежду (синюю в широкую желтую полоску), управление лагерей для иностранных рабочих передавало их заводской полиции, заводской охране или вспомогательной заводской полиции. А затем производилась сегрегеция. Евреи, стоявшие на самой низшей ступени, обязаны были носить желтые нашивки, а еврейским девушкам при первой возможности брили голову самым уродливым образом. Правда, такая возможность представлялась не всегда, поскольку это правило вступало в противоречие с другим принципом расовой нетерпимости: заставлять крупповских парикмахеров касаться еврейских голов значило покушаться на их арийские привилегии, а это вещь недопустимая. Следовательно, при отсутствии парикмахеров-иностранцев – никаких «фасонных стрижек».

Русские рабы носили на спинах белые буквы «SR» («Советская Россия»), а поляки – большое «Р». Другим рабочим из восточных областей предписывался синий прямоугольник с надписью «Ост», нашитый на правой стороне груди, а все остальные получали белые, синие, красные или зелено-белые повязки. Существовали и варианты. Заключенные, находившиеся непосредственно в ведении СС, например, имели на рукавах букву «О», то есть «остарбайтер», рабочий с Востока, но в 1944 году Гиммлер по непонятной причине издал указ, что ее следует заменить заплаткой, похожей на подсолнух. Пользоваться именами было запрещено – имя заменял номер, вышитый белыми нитками на одежде. Обезличение было полным. Так традиционное утверждение династии Круппов, что каждый рабочий ее заводов – это член единой, большой семьи, столкнулось с нацистской догмой. И догма победила – тем легче, что и она тоже отчасти содержалась в заветах Альфреда Великого. Как отмечал один из обозревателей, в Эссене было нечто, что сочеталось с нацистскими идеями создания Третьего рейха и обеспечения его живучести… Традиции фирмы «Крупп» и ее «социополитическая» позиция прекрасно вписывались в моральный климат «третьей империи».

Разбивка рабочих на этнические группы угождала вкусам идеологов нацизма, но для простых исполнителей она было слишком сложна; они предпочитали не вдаваться в тонкости, и на практике многие крупповские и эсэсовские стражники в 138 альфридовских лагерях не имели никакого представления, стерегут ли они привезенных сюда насильно украинцев, поляков и евреев или же это французские, голландские и бельгийские рабочие, которые приехали в Рур по доброй воле и были упрятаны за колючую проволоку уже после того, как их контракты продлили без их ведома и желания. Старые крупповцы не разбирались в повязках. После того как первое любопытство угасло, мастера, которым был поручен надзор за рабами, просто этим не интересовались. Их дело было заставлять работать. А все прочее разрешалось пожатием плеч или – если помеха становилась серьезной – крепким пинком.

К 1943 году те люди, которые гостеприимно встречали Константина Соссина-Арбатова четыре года назад, уже оставили всякие мысли не только о радушии – даже просто об индивидуальном отношении. Одно лишь число прибывающих сразило их. К перронам вокзала один за другим прибывали составы ржаво-красных битком набитых товарных вагонов, и управление лагерями захлебывалось в этом непрерывном человеческом потоке. Иностранцев было слишком много. Немецким они владели отвратительно и не понимали, чего от них хотят. И казалось, все они испускают невероятно стойкий гнилостный запах. За время пребывания в плену их кожа приобрела специфический сероватый оттенок, мертвенно-бледные лица были напряжены, они стояли столпившись, молча, с опущенными головами, как вьючные животные в ожидании погонщика. Так и было: когда из главного управления последовал приказ: «Заставьте их пошевеливаться!» – в ход были пущены кулаки, потом пинки и, наконец, дубинки и хлысты из крупповской стали. Одетые в форму конвойные постоянно нуждались в дубинках, как свидетельствует один достопамятный документ:

«Мартинверке, 7

21 IX 1944 г.

«Фрид. Крупп», Эссен

Господину фон Бюлову

Нам все еще срочно требуется десять кожаных дубинок или аналогичных орудий усмирения для наших охранников. Насколько мы знаем, у вас в запасе есть такие. Мы просим передать через посыльного необходимые нам десять штук.

(Линдер)

Для обсуждения с Г. Вильсхаусом:

Есть ли у нас еще оружие наподобие дубинок?

(Фон Бюлов)

25 сентября

Господину фон Бюлову

Я могу предоставить десять кожаных дубинок или стальных розг.

(Вильсхаус».)

В определенном смысле немцы перестали смотреть на иноземных рабов как на людей. Историк послевоенного периода семейства Круппов пишет, что «понурый вид иностранных рабочих продолжал бросаться в глаза», но средний эссенец вообще не обращал внимания на присланных рабочих. Они выглядели совершенно безликими. Жаргон крупповцев отражал изменения в центральном офисе. Популярным словечком военного времени, которым называли новоприбывших, было «штюке» – штука, экземпляр, – как для учета материалов или скота. Шагая промозглым осенним утром по Хелененштрассе в толпе заключенных под ритмичные команды махавшими дубинками охранников – «Левой! Правой!» – одна высокообразованная чешская женщина увидела группу немецких домохозяек, стоявших около сталелитейного комбината, где она сама выполняла черную работу. Охрана отвлеклась на других своих подопечных, и один чешский заключенный коротко что-то сказал другому на своем родном языке. «Они были поражены, – вспоминала она. – Это было так, будто собака заговорила. Они видели во мне непонятное животное, нечто, появившееся откуда-нибудь из леса».

* * *

По мере расширения экспансии рейха проблема рабочей силы в империи становилась критической, и на письменном столе министра вооружений и военных материалов Шпеера начали накапливаться тревожные запросы из Рура. Нужны рабочие руки – чьи угодно. Пусть неквалифицированные, пусть даже не желающие трудиться на благо Германии – но они просто должны быть в наличии. И вот пришлось прибегнуть к лежащему на поверхности решению: привлекать к работе немецких женщин. Людендорф мобилизовывал их в 1916 году, и Шпеер предложил Гитлеру последовать этому примеру. Вердикт фюрера был однозначным: «Жертвовать нашими самыми заветными идеалами – слишком высокая цена». Таким образом, происхождение программы рабского труда в Третьем рейхе берет начало в том, что может быть названо ахиллесовой пятой национал-социализма, в его сентиментальном «идеализме», от которого был без ума средний класс. Когда военные призывы опустошили цеха союзников, вакуум заполнили женщины. Но германские женщины принадлежали дому; «новый порядок» сражался за то, чтобы они оставались там. Более 3 миллионов американок, треть из которых была подросткового возраста, работали на военную промышленность; на английских военных заводах было занято 2 250 000 девушек. В то же время в германских цехах было занято лишь около 182 тысяч женщин из числа поваров и прислуги по всей стране. Не брали даже тех, кто приходил добровольно; в архивной записи Круппа от 22 апреля 1943 года говорится, что СС «с огромным недоверием» относились к женщинам Рура, которые обучали еврейских заключенных работе на поточных линиях по выпуску взрывателей в Аушвице (Освенциме). В конце Шпеер одержал пусть бумажную, но победу. 25 июля 1944 года фюрер издал декрет о том, чтобы все женщины в возрасте от семнадцати до пятидесяти лет записались на работу. Но было уже поздно. В рейхе были уже миллионы рабов, а бомбежка помешала мобилизации подходящих немецких женщин. В Берлине Геббельс саркастически отмечал, что лишь 200 из 5 тысяч призванных явились на работу. Словом, в Германии обратились к единственной альтернативе – к иностранцам. Пока Шпеер не передал эти заботы Заукелю, генеральному уполномоченному по использованию рабочей силы, охота на людей велась беспорядочно. Новый поставщик рабочих рук начал ревностно сотрудничать с промышленниками, которые это только приветствовали. Однако Заукель вскоре обнаружил: дела с Эссеном требуют бесконечного терпения, так как фирма «Крупп» была самым придирчивым и настойчивым из его клиентов. Впоследствии большинство друзей семьи прекратили попытки дать рациональное объяснение, почему происходит именно так; хотя бывший бригадный генерал Вальтер Шибер, который работал бок о бок с Альфридом (и который признавал на Нюрнбергском процессе, что Крупп «вел переговоры непосредственно с СС о заключенных концлагерей»), отстаивал идею отправки пленных на военные заводы. Он утверждал, что это «гуманно», даже при том, что раб, «конечно, неизбежно должен находиться за колючей проволокой». Ему лично кажется, говорил генерал, что по крайней мере в духовном плане эти люди чувствовали себя лучше: в них появлялись уверенность и самоуважение. «Концерн позаботился о моральном облике заключенных, – объяснял Шибер. – Давая им работу, фирма отвлекала их от дурных мыслей».

В отличие от свидетеля Крупп никогда не пытался оправдываться в своих поступках перед демократическим Западом. Эрих Мюллер Пушка заявлял, что у Альфрида «не возникало каких-то особых опасений при использовании заключенных на заводах». Альфрид и сам, выступая в трубунале, говорил так, как будто обвинение ставило ему в вину неправильное обращение с крупповцами: «Мы трудились в поте лица в условиях, о которых трудно получить представление и судить ретроспективно. Мы не заслуживаем обвинения в безразличии к судьбе наших рабочих».

Его адвокаты, проявляя осмотрительность на суде, выдвинули любопытный аргумент, что Крупп стоял-де перед выбором: принять рабов или потерять собственную голову. То есть, если бы Альфрид не смог наладить производство вооружений в достаточном количестве, фюрер отправил бы его в газовую камеру. В опровержение Карл Отто Заур, который когда-то вместе с Гитлером награждал Круппа золотым знаменем, свидетельствовал: «За последние три года я не сталкивался ни с единым случаем, да и не слышал ни об одном таком случае, когда кто-либо был отправлен в концлагерь только за то, что не выполнил своих производственных норм».

Адвокаты продолжали утверждать, что Крупп не имел никакого отношения к насильственной вербовке гражданских лиц. Все значительные облавы, утверждали они, являлись официальным актом правительства. Теоретически это было так. В действительности же инициатива обычно принадлежала рурским баронам, и, когда вермахт похищал иностранных женщин и детей, промышленников приглашали получить их долю. Многие отказывались. Но нет никаких свидетельств хотя бы об одном отказе Круппа. Бесчисленные тысячи людей, оторванные от родного дома, оказались во время войны рабами Рура. И эти «наборы», как правило, разрабатывались директорами Круппа.

В архивах Альфрида полно доказательств. В начале третьего года войны в главное управление стали поступать сообщения, что иностранные рабочие попадают на заводы только через два, а то и через три месяца после того, как их завербуют. Немедленно трем директорам было поручено отправить официальный протест вермахту, гестапо и СС. После этого Альфрид назначил Генриха Лемана посредником для сношений с германским трудовым фронтом и начальником нового отдела своей фирмы по вербовке и доставке рабочей силы («Арбайтсайнзащ-А»). В дальнейшем, выполняя эту миссию, Леман изъездил пять оккупированных стран. Если не удавалось раздобыть «скота» покрепче в одной столице, он отправлялся в другую, всегда пользуясь услугами местных оккупационных властей. Из Франции он вывозил рабочих с целых фабрик, из Голландии он отправил на верфь «Германия» 30 тысяч металлургов и судостроителей, а когда вольнонаемные иностранные рабочие не изъявляли желания ехать в Германию, их отправляли туда в наручниках. В результате в Голландии концерн «Крупп» называли не иначе как чума.

Поколение, привыкшее к эксцессам, может быть, не оценит, до какой степени все это олицетворяло разрыв со всем предшествующим. Это было по меньшей мере контрреволюцией. Рабство стало исчезать в Европе в X веке и исчезло совершенно с последними остатками феодализма. Франция не знала рабов со времени французской революции; Германия – с 1781 года. Даже цари отменили крепостное право в 1861 году. С тех пор цивилизованные нации неустанно убеждали отсталые страны в необходимости избавиться от рабства. Капитуляция Бразилии в 1888 году освободила последнюю страну в Западном полушарии; вслед за Берлинской конференцией 1885 года и Брюссельским актом 1890 года пришел черед и большинства стран Азии и Африки. И все же настолько дика была идея рабского труда, что образованные люди не могли успокоиться до тех пор, пока не добились, чтобы он исчез совершенно. Значительную роль сыграли пять международных встреч после Первой мировой войны. Два документа – Конвенция по проблеме рабства 1926 года и Конвенция по проблеме принудительного труда 1930 года – были отнесены к историческим достижениям. Оба поддержаны Лигой Наций, и второй из них, определяя подневольный труд как «работу или службу (в отличие от исправительных работ по приговору суда), к которой принуждают под угрозой наказания», объявил, что «любая форма подневольного труда на частном предприятии ставится под запрет».

Тем не менее, вот он, Альфрид – выпускник трех германских университетов, распоряжавшийся тысячами невольников через сто шестьдесят один год после того, как Иосиф II освободил последнего габсбургского крепостного. Конечно, крупповские французы, голландцы и бельгийцы были записаны в качестве «добровольцев», но это был всего лишь жест по отношению к их расовой принадлежности. Само слово «доброволец» (Freiwillige) взято из любопытного словаря эвфемизмов или «языковых правил», другими незабвенными примерами которого являются «эвакуация» (Aussiedlung), «работа на Востоке» (Arbeitseinsatz im Osten), «особое обращение» (Sonderbehandlung), «переселение» (Umsiedlung) и самое впечатляющее – «окончательное решение» (Endlosung). Крупп предпочитал, чтобы в книгах фирмы рабочие из стран западной демократии значились как прибывшие в Рурскую область по своему собственному желанию. С рабочими же из восточных областей можно было вовсе не церемониться. «Славяне – рабы!», и фамилию любого крупповского служащего, который попробовал бы не согласиться с этим, немедленно сообщили бы по прямому телефону в местное отделение гестапо на Кортештрассе. Крупп рассматривал поставку «человеческого материала» из Советского Союза как поставку очередных партий сырья, иногда он одобрял его качество, иногда не одобрял. В одном архивном документе, написанном летом 1942 года, есть язвительное замечание: «У меня такое впечатление, что лучших русских рабочих отбирают сейчас для работы в Центральной и Восточной Германии. А нам достаются только те, кого забраковали. Только что прибыли 600 русских, из них 450 женщин и 150 подростков».

В Берлине любая жалоба главного управления находила немедленный отклик. 8 июля озабоченный чиновник министерства вооружения и боеприпасов представил Шпееру подробный доклад, полностью отрицая, будто Альфрид получает славян «худшего качества». Славяне доставлялись в Эссен и в мае и в июне. Чиновник решительно утверждал, что «требования фирмы «Фрид. Крупп», касающиеся замещения немецких рабочих, призванных в армию, выполнялись по мере поступления и без задержек», а затем продолжал с возмущением: «Жалобы фирмы «Крупп» на якобы недостаточную поставку ей рабочей силы безосновательны… Я вновь просил Заукеля послать Круппу три-четыре тысячи рабочих, чтобы он получил целиком конвои русских гражданских лиц, поступающих в настоящее время в распоряжение шестого управления министерства». Тут можно вспомнить об историческом соглашении. Дипломаты сорока стран, подписавшие конвенцию 1930 года, думали, что искореняют отдельные случаи эксплуатации в далеких джунглях. Им и в голову не могло прийти, что всего через двенадцать лет крупнейший европейский промышленный магнат будет выторговывать себе «целые конвои» невольников.

* * *

Существовали затруднения с евреями. Правда, они всегда доставляли много хлопот, но на этот раз трудности были беспрецедентными. Еще 18 октября 1940 года генерал Франц Хальдер рассуждал в своем дневнике о том, что польские евреи могли бы оказаться «дешевыми рабами». Однако влиятельные личности в СС воспротивились идее порабощения «еврейского материала». С их точки зрения речь шла о принципе: национал-социализм призван уничтожить всех живущих евреев и евреек. 31 июля 1941 года Геринг писал Гейдриху: «Настоящим я поручаю вам сделать все необходимые приготовления для окончательного разрешения еврейского вопроса в германской сфере влияния в Европе… Я настаиваю на необходимости окончательного решения еврейского вопроса». В соответствии с приказом рейхсмаршала были пущены в ход конвейеры уничтожения. К огорчению немецких промышленников, в те первые месяцы эсэсовцы выполняли все приказы буквально. Для них «Endlosung» именно и означало «окончательное разрешение», такое, которое не может быть изменено. А рабский труд не нес в себе ничего окончательного. Это была временная мера, она ничего не разрешала. Если евреев будут кормить, держать под крышей и водить к станкам, значит, они будут жить, а в этом случае, какие тщательные меры ни принимай, всегда останется риск, что может появиться потомство, а тогда поставленной фюрером цели не достигнешь и вопрос придется разрешать следующему поколению немцев.

И до 1942 года, пока положение с рабочей силой не стало критическим, пуристы из СС поступали по-своему. Потом появилась другая мысль: да, окончательное разрешение шло своим чередом, но расходы на патроны для этой цели были возмутительно велики. Весной 1942 года Гиммлер приказал немецкому медику Бекару разработать газовые фургоны. От этих передвижных душегубок тоже пришлось отказаться (из-за ограниченной производительности и большого потребления горючего) и создать лагеря смерти, из которых наибольшую известность вскоре приобрел Освенцим. Раньше на этом месте, в болотах Южной Польши, располагались казармы австрийских кавалеристов, увековеченные в их немецком названии Аушвиц. Тем временем «идеалисты» и «практики» продолжали свои препирательства. Позиция Эссена была ясна. В меморандуме главного управления от 25 апреля 1942 года отмечалось, что «для выпуска 80-мм тяжелых минометов» необходимо «новое расширение производства», и Альфрид рекомендовал фирме наладить их выпуск в концентрационном лагере в Судетах.

Неизвестно, кто именно придумал формулу «истребление работой», но спустя месяц после меморандума Крупп ознакомил с ней фюрера. Игнорируя правила речи, он заявил, что, конечно, каждый член партии является сторонником ликвидации «евреев, иностранных саботажников, немецких антинацистов, цыган, преступников и прочих антиобщественных элементов», но что он не видит причин, почему бы им перед уничтожением не послужить Германии. При правильной постановке дела каждый заключенный будет платить трудом за свою жизнь перед отправкой на тот свет. Гитлер колебался. Гиммлер продолжал упираться, но отнюдь не из верности принципу «окончательного разрешения». Просто он уже сам начал использовать заключенных в собственных целях. Нужно было убедить его, что сотрудничество с «баронами фабричных труб» принесет ему прямую выгоду. Для этого достаточно перевести вопрос в экономическую плоскость, а проще говоря, дать взятку. Крупп предложил платить СС четыре марки в день за каждого заключенного за вычетом семи десятых марки на его питание. Кроме того, «СС будет получать комиссионные с продажи оружия в качестве компенсации за невозможность использовать собственных заключенных».

На следующий же день все возражения были забыты. В сентябре Гитлер одобрил эту новую политику и приказал произвести проверку всех заключенных для установления их годности. Годными оказались 25 процентов, из которых 40 процентов могли работать на военных заводах. Альфрид предвосхитил указания фюрера – 18 сентября телетайп в берлинском кабинете Заукеля на Моргенштрассе выстукал: «По поводу использования евреев. Вместо того чтобы давать отчет для отдельных трудовых комитетов, мы просим вас иметь в виду, что фирма Круппа готова занять 1050–1100 еврейских рабочих». В заявке перечислялись фрезеровщики, механики, сверловщики, токари, шлифовщики и строгальщики. Завершалась она предупреждением: «Желательно, чтобы люди прошли проверку их возможностей и навыков до того, как они будут отобраны».

У Круппа была непосредственная цель – производство взрывателей. Судетский лагерь был слишком мал для массового производства, и потому он сосредоточил внимание на Освенциме, а когда выяснилось, рабочих каких специальностей можно там найти, он добавил к своим планам и выпуск деталей огнестрельного оружия. Через полтора месяца его директора собрались в зале заседаний главного управления. Повестка дня исчерпывалась одним пунктом: «Постройка завода для производства деталей автоматического оружия в Аушвице». Получив заверения, что «лагерь Аушвиц обеспечит необходимую рабочую силу», совет директоров выделил на этот проект 2 миллиона марок, после чего на планах завода появилась пометка: «Одобрено советом директоров 31 октября 1942 года».

Это было совершенно в духе крупповских традиций – энергично, деловито, целеустремленно. К несчастью, «третья империя» кишела людьми, которым был чужд высокий идеализм сторонников окончательного разрешения, а другие концерны тоже подбирались к тем же самым рабочим. Несмотря на повторные заверения СС о готовности сотрудничать, за зиму дело не сдвинулось ни на йоту. В конце марта Альфрид послал в Южную Польшу своего представителя, получившего инструкции выяснить причину проволочек. К изумлению посланца Круппа, кто-то из лагерных офицеров выразил мнение, что «для организации этого производства нужны немецкие рабочие, иначе ничего не получится». 5 апреля Альфрид письменно изложил свою собственную точку зрения: «Главная цель перебазирования производства в Аушвиц заключалась в использовании имеющихся там людей… Теперь же основная причина, из-за которой было решено не считаться с необычайными трудностями Аушвица – то есть избыток рабочих рук, – утрачивает силу, так как в любом случае лучших рабочих рук там уже не будет».

Однако наиболее желанные объекты все еще оставались там, и Альфрид это знал. Сто лет ведя дела с армией, фирма была искушена во всех тонкостях закулисных сделок; хитрость состояла в том, чтобы найти подходящего человека и использовать его. Нужным человеком, который был уже найден после усердного изучения партийных архивов, оказался оберштурмфюрер Зоммер, эсэсовский младший офицер, прикомандированный к «особому комитету МЗ» министерства Шпеера в Берлине. Крупповский агент несколько месяцев назад вошел с ним в контакт, и Зоммер дал согласие вести учет всех квалифицированных рабочих-евреев, схваченных в столице и отправленных на Восток. 16 марта он передал список своему связному. Теперь Крупп располагал точным перечнем 500 ценных рабочих и мог потребовать немедленных мер. И он добился своего. Сорокатрехлетний Рудольф Франц Гесс, который в то время единовластно правил Освенцимом в качестве его коменданта, наконец сдался. Позже, на процессе в Нюрнберге, Гесс заявил, что он руководил уничтожением трех миллионов людей. Остальные, по его словам, были отобраны и использованы для рабского труда на промышленных предприятиях лагеря.

Отбор начался 22 апреля 1943 года. Изучив карту своего лагеря. Гесс отвел Круппу сектор номер 6. Туда немедленно были брошены бригады крупповцев. Работая круглые сутки, они к 28 мая построили железнодорожную станцию и огромный двойной цех с примыкающей умывальней. Рядом вырастал второй цех, а бараки были арендованы у эсэсовцев. И эти, и последующие постройки были после войны обнаружены на подробной карте коменданта. С июня, когда первых еврейских заключенных загнали в законченный цех, в книгах Круппа появляются записи, касающиеся его финансовых отношений с СС. Запись за один месяц гласит: «По подтверждении ордеров 1/43 и 2/43 от 3 июля 1943 года фирма «Крупп» выплатила СС сумму 28 973 рейхсмарки за работу, выполненную заключенными за период с 3 июля по 3 августа 1943 года. Ежедневная выплата за одного рабочего составляла 4 марки, а за подсобного – 3 марки».

На суде ни Гесс, ни Крупп ничего не сказали об условиях, в которых работал «скот». Но это сделали два крупповца. Эрих Лутат, высококвалифицированный рабочий, наблюдательный и любопытный, был одним из тех 25 немцев, которые приехали из Эссена в Освенцим в июле и оставались там пять месяцев, обучая заключенных. Так как его подопечные уже немного говорили по-немецки, Лутат быстро разобрался в особенностях жизни лагеря, о которых пять лет спустя поведал Нюрнбергскому трибуналу. Он видел, как из труб крематория непрерывно валит дым, он научился распознавать запах горящего человеческого мяса, он видел, что люди, которых он обучал, лишены необходимого минимума питания, одежды, крова. Вопреки строжайшему запрещению и Лутат, и Пауль Ортман, его приятель, тоже крупповец, делились собственным хлебом, картофелем и сигаретами со своими учениками. Ортман был потрясен избиениями, которым постоянно подвергались заключенные. Лутат даже однажды вмешался, когда один из эсэсовцев безо всякой видимой причины заставил рабочего-еврея прыгать вокруг завода на коленях. Из показаний Лутата: «Заключенных приводили в цех под конвоем эсэсовцев в шесть часов утра, а позже – в семь. Там они оставались под надзором заводских охранников… Среди рабочих были поляки, голландцы, чехи, французы и много евреев… Физическое состояние многих заключенных было ужасающим».

Ортману и Лутату даже в голову не приходило тогда, что они наблюдают весьма скромную репетицию того спектакля, который достигнет кульминации на улицах и полях их родного Рура. Но они присутствовали при том, когда занавес Круппа упал в Освенциме. Альфриду там не повезло. Он надеялся полностью развернуть производство в лагере к октябрю 1943 года – это был бы приятный сюрприз для фюрера и других высокопоставленных нацистов, которые в следующем месяце должны были прибыть на виллу «Хюгель», чтобы присутствовать при торжественном моменте, когда он примет от своего отца скипетр и державу. Его надежды разлетелись вдребезги. Наступление русских на Украине набирало силу, и приходилось бросать завод за заводом. В горьком разочаровании он и его эссенские специалисты вывезли оборудование в два силезских концентрационных лагеря – Вюстегирсдорф и огромные депо «Бертаверк», возводимые в Маркштедте.

Освенцим – название, известное всем, но это был лишь один лагерь из многих. До разгрома 1945 года Крупп пользовался принудительным трудом почти на сотне предприятий, разбросанных по всей Германии, а также в Польше, Австрии, Франции и Чехословакии. Это приблизительная цифра, так как все документы концерна, содержавшие упоминания об иностранных рабочих, военнопленных и заключенных концлагерей, имели гриф «совершенно секретно», и целые тюки их были сожжены. По той же причине невозможно точно сказать, сколько именно концлагерей было построено Круппом и СС или сколько людей содержалось в них. Однако существует довольно обоснованная оценка, сделанная Гансом Шаде – статистиком, услугами которого американцы пользовались в Нюрнберге и который сделал свои заключения, тщательно изучив все сохранившиеся документы.

Таблицы Шаде показывают, что с расширением войны и увеличением власти Альфрида рост численности крупповских рабов заметно ускоряется. Еще в августе 1943 года его «наборы» были относительно невелики. Приток из Франции составлял тоненькую струйку, а буквально все голландцы направлялись в Киль; на 81 предприятии комплекса «Гусштальфабрик» в Эссене работало 11 557 вольнонаемных иностранцев, 2412 военнопленных и ни одного заключенного. До своей коронации новый Крупп все равно уже был влиятельной силой в Германии. Как вице-президент Имперского объединения по железу он присутствовал на заседании центрального совета по планированию 22 июля 1942 года, когда вместе со Шпеером, Заукелем, генералом Эрхардом Мильхом и Паулем Кернером, председателем правления «Герман-Герингверке», он принял решение пригнать 45 тысяч русских чернорабочих для немецких сталелитейных заводов, а еще 126 тысяч человек, включая несколько тысяч военнопленных, послать в шахты. Однако Альфрид, при всем своем личном обаянии, не мог повлиять на других нацистских бонз. Только в конце того года, когда он стал единовластным владельцем фирмы, он получил возможность вести переговоры непосредственно с правительством, арендовать рабов по четыре марки за голову и даже настаивать на праве фирмы возвращать некондиционный товар: «Как бы то ни было, существует договоренность, что совершенно непригодные люди подлежат обмену».

Поскольку рабочие руки из концентрационных лагерей нередко достигали Эссена в сильно изношенном состоянии, эта оговорка знаменовала серьезное поражение Генриха Гиммлера, рейхсфюрера СС, руководителя внутреннего фронта и командующего всеми войсками вермахта, расквартированными внутри довоенных границ Германии. Теперь уже Альфрид был в состоянии действовать с позиции силы. Как почитаемый друг и давний сторонник Гитлера, как единоличный владелец фирмы «Фрид. Крупп», как один из «трех мудрецов» Имперского угольного объединения, как член правления Объединения промышленников-металлургов, как «фюрер военной промышленности рейха» этот владелец концерна располагал почти неограниченной возможностью черпать из быстро растущего «фонда» насильственно завербованных иностранных рабочих. Цифры Шаде показывают, что Крупп широко пользовался этой возможностью. Не датированный документ, подобранный американским солдатом в Эссене после капитуляции Германии, свидетельствует, что в тот день, когда он был подшит, только на «Гусштальфабрик» было занято примерно 75 тысяч рабов. В первые месяцы после того, как Альфрид получил верховную власть, списки рабов подвергались постоянным изменениям – стальные бароны, точно бабы на базаре, вырывали друг у друга выгодный товар, – но к концу лета списки стабилизировались, и 30 сентября 1944 года Альфрид был нанимателем 277 966 рабочих и служащих. В суровых словах обвинения на Нюрнбергском процессе говорилось, что Крупп лично был ответственен примерно за 100 тысяч человек, которых он эксплуатировал в качестве рабов в Германии и в других странах в концлагерях.

Ко времени процесса многие немцы будто очнулись от фантастического сна, в котором играли определенную роль. После краха своих вооруженных сил они вдруг увидели картины злодеяний и то и дело обвиняли себя, своих лидеров и мировоззрение, которому служили. Однако не следует забывать, что такое настроение возникло лишь тогда, когда рейх потерпел поражение на поле битвы. До тех пор пока Гитлер оставался у власти, раскаяния не было. Проблемы использования рабов разрешались без колебаний и эффективно, а подчас и с мрачным юмором. «Рабочий скот» нередко добывался спасением людей от смерти в последнюю минуту, и в отчете Альфрида за июль 1944 года лаконично сообщено, что о наборе пяти сотен евреев «договорились на местах расстрела».

Его вице-королем в этих необычных владениях стал Фриц фон Бюлов. Невысокий, розовый, с глазами немного навыкате, Бюлов начал уже свой шестой десяток. Кажется, всему на свете он предпочел бы сейчас свою прекрасную библиотеку с фамильным гербом XII века: и сидел бы он в любимой охотничьей куртке над каким-нибудь изящным французским романом. Он был утончен и впечатлителен – в этом заключалась его беда. На бумаге он вполне подходил для роли железного человека. Берлин назначил его «главным военным и политическим агентом контрразведки в частной промышленности»; он был награжден крестом «За боевые заслуги» второй степени и возглавлял заводскую полицию Круппа. Но все эти почести и награды сыпались на него потому, что он долгие годы состоял доверенным помощником Густава Круппа, который в свое время остановил на нем выбор из-за его отца, верно послужившего крупповской династии. На самом же деле мягкотелый главный надсмотрщик за рабами Круппа не умел совладать с бешеной яростью, нараставшей в близкой к поражению стране. В критические минуты он либо отворачивался, когда его менее брезгливые подчиненные творили форменные зверства, либо перегибал палку и старался превзойти их всех.

Бюлов был единственным слабым звеном в управленческом аппарате Альфрида. В остальном система функционировала гладко. Крупповское управление рабочей силой во многом копировало гитлеровское. Ставленник фюрера Заукель ввозил захваченную рабочую силу, а Шпеер распределял ее. При Альфриде уполномоченные отдела Лемана по вербовке и доставке рабочей силы разъезжали за границей, охотясь за иностранцами, а служащие смежного отдела через управление лагерями распределяли поступающий «скот» по заводам фирмы. Лагеря значительно отличались друг от друга по внешнему виду, размеру и численности обитателей: в Фюнфтайхене было 5 тысяч евреев, а в пригородах Эссена Дельвиге и Борбеке – всего по 60 поляков и французов, ни один из двух последних не тянул на полноценный концлагерь. Из кабинета Альфрида в здании главного управления комплекс казался построенным разумно и целесообразно. Он готов был к великим испытаниям, он действовал. Как сказал один сторонний наблюдатель, «деятельность Круппа на невольничьем рынке принесла быстрые и обильные плоды».

* * *

На мрачных, в духе Вагнера, сборищах стареющего «нового порядка» имя Круппа звучало внушительнее, чем когда-либо. Однако династия не хотела пристального к себе внимания. После господства в европейской промышленности в течение периода жизни трех поколений она начала загнивать; доказательством этого являлись рабы – они стали самым очевидным симптомом болезни, захватившей всю Германию. Ни одна страна, ни один бизнес, ни один отдельно взятый деятель не мог пасть так низко и в то же время процветать. Кажущийся эффективным принудительный труд в конечном счете обречен – потому что владельцы становятся зависимыми, они испытывают гнет растущей неловкости, подозрительности, а в некоторых случаях и чувство вины. Их озабоченность истощает их силы. Но и от рабов все меньше пользы по мере того, как условия их рабского существования делают их неработоспособными.

Некоторые бесполезны с самого начала. «Охота на людей» велась слишком неразборчиво. Сети Заукеля и Лемана вылавливали хромых, увечных, даже слепых.

К осени 1943 года Альфрид прекратил свои освенцимские операции. Эссен был набит растерянными, оборванными, истощенными иностранцами с трех континентов – поляками, французами, бельгийцами, датчанами, голландцами, люксембуржцами, чехами, венграми, словаками, русскими, украинцами, сербами, хорватами, словенами, греками, итальянцами, захваченными после капитуляции их правительства, алжирцами и даже китайцами. Молодые священники, крестьяне и военнопленные могли, конечно, работать, но значительный процент составляли дряхлые старики, беременные женщины и малыши. Конечно, дети – сомнительная рабочая сила, однако минимальный рабочий возраст на заводах и в шахтах стремительно понижался из года в год. Сначала пределом было семнадцать лет. Затем, как упоминает в своих письменных показаниях Макс Ин, «использовались подростки, начиная с четырнадцати лет». Нюрнбергский трибунал установил, что двенадцатилетних мальчиков принуждали работать не как учеников, а как взрослых и что «в 1944 году на работу ставили детей даже шестилетнего возраста». Изможденные личики этих малолетних рабов глядят на нас с пожелтевших фотографий старых рабочих анкет.

Если бы летом 1944 года какому-нибудь стороннему наблюдателю можно было, не опасаясь зенитных орудий, подняться на вертолете над личной конторой Альфрида на Альтендорферштрассе в Эссене, он увидел бы поразительное зрелище. Под ним всего в нескольких кварталах от здания главного управления в радиусе двух – пяти миль находились 55 крупповских концентрационных лагерей. В отличие от тех немцев, что жили близ лагерей смерти и позднее отрицали, что знали о них, жители Эссена никогда не были далеки от своих необычных гостей. Лагеря устраивались где придется: в бомбоубежищах, на школьных дворах, по соседству в предместьях.

Единого типа помещений для рабов не было. Они жили в крепких домах, в полуразрушенных лачугах, под навесами, в развалинах, а многие спали прямо на земле, ничем не защищенные от дождя. И все-таки любой из этих лагерей можно было бы опознать сразу. Фриц Фюрер, бывший крупповский привратник, который носил голубой рабочий комбинезон и был повышен в должности до коменданта лагеря, утверждал на Нюрнбергском процессе, что он успешно избегал всякого сходства этого лагеря с местом заключения. Иностранные рабочие жили в двух каменных зданиях школы, вот и все. Или почти все. «Я могу сказать, – добавил он доверительно изумленному трибуналу, – что лагерь Дехеншуле не производил впечатления тюрьмы, просто он был обнесен оградой с колючей проволокой, у ворот была охрана, и вооруженные охранники совершали обход территории».

Поднявшись высоко над главным управлением и ориентируясь по компасу, наблюдатель сначала увидел бы в трех милях к северу лагерь Зейманштрассе, где 3 тысячи русских и западных рабочих и немецких преступников согнали в одну кучу, окружив колючей проволокой и сторожевыми вышками с прожекторами и пулеметами. Повернувшись почти на 180 градусов к югу, наблюдатель прошелся бы взглядом по густо населенным районам восточного Эссена и остановился бы на Шлагетершуле (160 заключенных), как раз напротив виллы «Хюгель» на том берегу Рура. Здесь, как и в большинстве других лагерей, пулеметов не было – охранники расхаживали с допотопными манлихеровскими винтовками, сохранившимися еще со времен Франко-прусской войны. Переводя взгляд по дуге на запад, наш наблюдатель увидел бы в двадцати кварталах от своего воздушного насеста Кремерплац (2 тысячи славян и французов), Раумерштрассе (1500 русских военнопленных) и прямо на западе – лагерь Дехеншуле, комендантом которого был Фриц Фюрер и откуда весной 1944 года вывезли 300 восточных рабов, чтобы освободить место для западных. В последнюю неделю августа с прибытием новой партии он начал вести секретный дневник, который позднее представил в Нюрнбергском дворце правосудия: «Весной 1944 года заключенные из Бельгии начали прибывать в лагерь Дехеншуле, расположенный у дальней западной границы города Эссена… Официально этот лагерь назывался Специальным лагерем тайной государственной полиции «Дехеншуле», то есть лагерем гестапо. Но эта организация осуществляла свой контроль только на самом верхнем административном уровне. Как могли убедиться в этом заключенные, лагерь контролировался заводской полицией или частной полицией фирмы «Крупп».

К северо-западу под нашим воображаемым вертолетом располагались три лагеря: Гафенштрассе (1 тысяча чехов), Негератштрассе (1100 французских военнопленных) и Шпенлештрассе (2500 русских). Все три лагеря неоднократно получали самую отрицательную оценку в докладах, которые посылали в главное управление иные крупповские служащие. Лагерь Негератштрассе особенно возмутил доктора Вильгельма Егера, главного врача крупповских лагерей, который с поистине героическим упорством неоднократно и тщетно настаивал, чтобы с невольниками фирмы обращались более человечно. В конфиденциальном докладе от 2 сентября 1944 года он писал, что французы там «уже почти полгода ютятся в собачьих конурах, общественных уборных и старых пекарнях». Конуры имели «в высоту три фута, в длину – девять и в ширину – шесть». В каждой спало по пять человек, и заключенным приходилось «заползать в эти конуры на четвереньках». «В лагере нет воды», – указывал он.

Самое густое скопление лагерей – свыше двадцати – было к северо-западу от главного управления. Там среди прочих можно назвать лагерь Фринтоперштрассе (1 тысяча славян), Рабенхорст (1 тысяча восточных рабочих), Боттроперштрассе (2200 итальянцев и французов). И в каждом лагере, а их было 138, творилось то же самое. Крупповские врачи, опасаясь инфекции, в конце концов вообще наотрез отказались заходить в эти загоны для скота, куда запирали людей. Вильгельм Егер доложил Альфриду, что положение в лагерях очень серьезное и существует угроза, как бы эпидемии, свирепствующие среди рабов, не распространились и на немцев. Уцелевшие документы ничего не говорят о том, что эта ситуация как-то беспокоила Альтендорферштрассе. Типичная записка от 6 июля 1944 года касалась множества частностей (включая перечисление 500 рабов, которых «просил» Альфрид у прокурора округа Хамма), но в ней нет ни слова относительно улучшения условий внутри лагерей. Один из абзацев гласит: «Г-н Пфистер установил, что бывший лагерь для интернированных итальянских военнослужащих… вполне подходит для этой цели. Он может вместить 2 тысячи заключенных, хотя это потребует трехъярусных нар вместо прежних двухъярусных. На каждом из четырех углов из соображений безопасности должна быть построена сторожевая вышка простейшей формы… Ввиду этого потребуется перетянуть ограду из колючей проволоки. Других переделок в лагере не потребуется». Причина, почему лагерь не требовал переделок, заключалась в том, что фирма заглядывала в будущее, а селить немецких рабочих в подобные помещения она все-таки не решалась, о чем свидетельствует финансовый отчет от 24 марта: «Бараки, поскольку в настоящее время они используются под жилье для евреев и заключенных концлагерей, следует считать непригодными для целей мирного времени, так как селить служащих в подобных помещениях невозможно».

Как убежденный нацист, Альфрид в теории продолжал соблюдать требуемое нацистской доктриной различие в обращении с восточными и западными рабочими. Из Франции, Бельгии и Голландии рабочие приезжали в Рур добровольно – по крайней мере на бумаге, и, если верить приказу, спущенному на заводы Круппа через три месяца после того, как Альфрид стал единоличным владельцем фирмы, их следовало, «как и прежде, рассчитывать по истечении срока их контрактов». Наоборот, «восточные рабочие и поляки» были «обязаны работать без какого-либо ограничения срока». Недатированная инструкция полицейским фирмы требовала, чтобы русских «строжайшим образом отделяли от немецкого населения, от других иностранных рабочих и от всех военнопленных. Их надлежит содержать в изолированных лагерях, которые они будут покидать только уходя на работу под вооруженным конвоем». Но на практике всякое различие давно исчезло. Едва работавшие по найму пытались воспользоваться своими правами, как они тут же их лишались. «Годовые контракты занчительного числа французских, бельгийских и голландских рабочих на «Гусштальфабрик» истекают в ближайшие два месяца, – указывал Крупп в письме, адресованном отделу найма. – Поскольку они не собираются возобновлять свои контракты, мы намерены оставить их как отбывающих трудовую повинность».

Теория разного подхода рухнула через несколько недель, и скоро уже невозможно было отличить насильственно завербованного западного рабочего от восточного. Все обитатели лагерей обязаны были снимать шапки перед эсэсовцами и полицейскими. Те, кто в знак протеста рвал их, подвергались унизительной процедуре – на их головах выбривали кресты. Когда Герман Бромбах, крупповский агент в Голландии, сообщил, что «все больше» голландских рабочих задерживается в отпуске «без уважительных причин», и о том же сообщили из Брюсселя и Парижа, Фриц Бюлов в октябре 1943 года составил проект создания штрафного лагеря при «Гусштальфабрик». С этих пор западноевропейские рабочие стали подвергаться таким же издевательствам, как славяне и евреи.

Дехеншуле был первым таким штрафным лагерем. В показаниях, данных после войны под присягой, Бюлов объяснил, что он часто бывал вынужден «сообщать об иностранных рабочих в гестапо… так как они не возвращались на работу»; когда же советник по уголовным делам Петер Нолес, глава местного отделения гестапо, поставил его в известность, что тюрьмы переполнены, Бюлову пришло в голову создать отдельный лагерь, из которого рабочие «ходили бы на работу под охраной крупповской заводской полиции». В свое время он сформулировал это иначе. Согласно стенограмме заседания совета директоров фирмы, состоявшегося в январе 1944 года, Бюлов официально заявил Альфриду, что «с иностранцами надо обходиться более строго и требовательно. Особенно желательно наказывать их вне завода. Дехеншуле будет преобразован в штрафной лагерь… под наблюдением гестапо… Офицерам предложено перечислить особенно трудные и неприятные работы, на которых можно использовать этих иностранцев группами по 50–60 человек».

Гестаповец Нолес покончил с собой в нюрнбергской тюрьме. Но до самоубийства он дал показания, занявшие 71 страницу. Смысл их сводился к тому, что его роль в Дехеншуле была чисто формальной. Конечно, мало находилось немцев, которые добровольно признавали себя участниками военных преступлений, однако это заявление Нолеса подтверждается как показаниями уцелевших заключенных и крупповских охранников, так и документами фирмы. Да, конечно, заводская полиция именовала Дехеншуле «дисциплинарным трудовым лагерем, управляемым гестапо и охраняемым заводской полицией». Однако не существует никаких данных о том, что гестапо осуществляло такое управление на практике. С другой стороны, обитатели лагеря видели, что на значках, повязках и фуражках охранников, которые избивали их ребристыми кожаными дубинками, красовалось имя «Крупп». Фриц Фюрер, комендант лагеря, проходил по ведомости Альфрида, и он на процессе показал, что распоряжение Бюлова относительно «трудных и неприятных работ» тщательно выполнялось у печей и погребальных ям. В документах гестапо, захваченных на Кортештрассе в 1945 году, имелся адрес лагеря (Дехенштрассе, 22) и его телефонный номер (Эссен, 20597), но Нолес был слишком занят, чтобы звонить по этому телефону, не говоря уж о том, чтобы лично осматривать лагерь.

Без сомнения, он одобрил бы меры, принятые для охраны заключенных. К ним было бы трудно что-либо прибавить. Окна были снабжены толстыми железными прутьями, помещение окружала двойная изгородь из колючей проволоки, а охранникам было приказано «при малейшем признаке неповиновения и непокорности пускать в ход самые радикальные средства. Для подавления сопротивления пользоваться огнестрельным оружием; при попытке побега немедленно стрелять на поражение». Заключенные работали по двенадцать часов в день, все семь дней в неделю, без выходных и, разумеется, не получали никакой платы. Бюлов так гордился этим лагерем, что 15 марта, предвидя арест «еще многих бельгийцев и французов», настаивал, чтобы фирма «открыла еще один особый лагерь на улице Капитен-Леман». Но этот лагерь так и не был построен. А Дехеншуле был уничтожен во время налета союзников, и заключенных пришлось перевести в наспех сооруженный лагерь в Оберхаузене.

Бюлов огорчился, его самолюбие так и не было удовлетворено. На бумаге лагерь казался превосходным решением проблемы абсентеизма. Но на самом деле все обстояло иначе. Фриц Фюрер, изучая личные дела узников, к своему изумлению, обнаружил, что его подопечных вряд ли можно было обвинить в расторжении контракта, потому что до этого они никогда не были в Германии. Рейх совершил колоссальную ошибку. Очень высокий процент из этих людей составляли гражданские лидеры, профессора и священники, которые были задержаны как временные заложники, переправлены в Рур по какой-то непостижимой ошибке и определены в Дехеншуле, потому что там имелись койки. По всем интеллектуальным стандартам и с учетом того, что им удалось достичь, они были самым выдающимися иностранцами в Эссене. И тем не менее, они были отобраны, чтобы понести наказание. Их нынешняя тюрьма, продуманная до мелочей, искусно построенная и строго охраняемая, была надежна во всех отношениях, но использовалась, чтобы держать в заключении не тех людей.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх