• Глава 7 ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ
  • Царь-голод
  • Двор среднестатистический[208]
  • Налоги, цены, товарность
  • Община, хутор, отруб
  • Каторга
  • Глава 8 В ПОИСКАХ ВЫХОДА
  • Фаланстеры от Ульянова
  • С миру по копейке
  • Твоя лошадь, моя соха…
  • Всё прекрасно, но когда?!
  • Глава 9 ШПОРЫ ДЛЯ КРАСНОГО КОНЯ
  • Волки щёлкают зубами
  • Удар в спину
  • Социология мироедства
  • Кулаки и имущество
  • Кулаки и ростовщичество
  • Кулак и торговля
  • Кулак и душа
  • Кулаки в Сибири
  • Глава 10 ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ
  • Трагические парадоксы реформы
  • «Хлебная война» продолжается
  • Начало: умеренно и аккуратно
  • Фактор взлёта
  • Низкий старт
  • А вот теперь — рванули!
  • Часть 2

    РЫВОК ЗА ФЛАЖКИ

    Куда страшнее отступить, избегая большой крови и не видя иного способа ее избежать. И узнать, что ты ошибся, что случившееся многократно страшнее твоих опасений, а ты опоздал и вернулся к руинам.

    (Вера Камша. Шар судеб)

    Итак, революционная партия стала правящей в стране, с которой и до войны непонятно было, что делать, — а уж теперь-то, после войн и революций…

    История правящей большевистской партии началась с отступничества — когда внезапно ее вожди, поперек всех своих принципов и теорий, принялись отстаивать и собирать рассыпавшуюся державу. Вольно было смеяться над «царизмом» снаружи, из Швейцарии или Сибири — а стоило оказаться у руля, и тут же выяснилось, что родившиеся в империи правители носят империю в себе и действовать иначе просто не способны. Дальше вступили уже какие-то нечеловеческие силы, которые сбили вместе команду государственников, прочих же снесло с корабля, а кто очень уж цеплялся за обшивку — попал под винт.

    В чём главное отличие большевиков от «временных»? О, чисто терминологическое! Первые взяли власть, забыв или не придав значения тому, что постоянно повторяли русские цари и над чем русская демократическая общественность так весело смеялась. Слышали мы уже это: «Государь, дай порулить!» Однако все оказалось совсем не смешно, когда штурвал вырвался и пошел вертеться сам по себе, ломая пытавшиеся его поймать конечности, и корабль начало валять по волнам.

    Большевиков же власть как таковая интересовала мало, они были настолько легкомысленны, чтобы азартно и весело крикнуть: «Делаем и отвечаем за всё!» Ну не дословно… но всеми действиями своими они показали, что с этой минуты приняли ответственность за страну на себя. Одиннадцать лет спустя это отрытым текстом сказал Сталин:

    «Глупо было бы утешать себя тем, что так как отсталость нашей страны не нами придумана, а передана нам в наследство всей историей нашей страны, то мы не можем и не должны отвечать за нее. Это неверно, товарищи. Раз мы пришли к власти и взяли на себя задачу преобразования страны… мы отвечаем и должны отвечать за все, и за плохое, и за хорошее»[203].

    Тогда они не говорили столь громких речей, однако ключ-слово было если не произнесено, то подумано — и штурвал остановился, приняв протянутую к нему руку. Вот только оказалось, что, раз коснувшись, оторвать ладони от рулевого колеса уже невозможно: сей механизм шуток не понимал. Дальше они могли действовать только одним определенным образом — именно так они и действовали.

    Русские цари повторяли, что отвечают за страну перед Богом. Перед кем отвечали эти, безбожники? Они говорили о «пролетариате» и о «народе», самые умные придумали исторический материализм. Ну хорошо, пусть Бог в их глазах именуется народом или историческими законами. Бывает… Хуже, когда из-за золотых куполов скалится совсем другой персонаж — случается ведь и такое. Христа казнили отнюдь не огнепоклонники…

    Чем, кроме Божьей воли, можно объяснить то, что большевики победили? Да и то, что они вообще появились в России, — чем иным можно объяснить? Какая-то гоп-команда, труппа бродячих комедиантов… Среди их противников было много искренних людей, действительно спасавших свою страну от засевшего на троне сброда и от окончательной гибели, которую тот несет России. Так ведь и казалось поначалу — эти развалят все, что еще осталось. Но прошло время — не так уж много времени, — и оказалось вдруг, что штурвал уже не крутится взбесившимся вихрем, а рука, лежащая на нем, управляет вполне по-хозяйски. Да и судно слушается руля. Глаза бы не видели, как оно шкандыбает, — но ведь слушается!

    И вот неведомо откуда взявшиеся авантюристы, заброшенные на капитанский мостик гибнущей державы, выдерживают немыслимой тяжести войну против десяти государств и их русских наемников, еще одну против собственного крестьянства и третью — за выживание народа в условиях войны, разрухи, голода и террора.

    Во сколько жизней обошлась победа — спорят до сих пор. По разным оценкам, число погибших колеблется от 7 до 12 миллионов человек (правда, называть их погибшими не совсем верно — большинство умерли от голода и болезней). Официальная советская история традиционно занижает цифры, современная — традиционно завышает. Почему так хочется, чтобы погибших было как можно больше, — непонятно. Наверное, такой вот комплекс национального мазохизма. Хотя неплохо бы подсчитать ещё и выживших, поставив в плюс, потому что шансов у большинства из них было немного. Если б не продразверстка — и вовсе никаких…

    Но ясно, что по любым нормальным расчетам такую победу назвали бы пирровой, — слишком обескровлен победитель и слишком высока цена. Да и противники не факт, что отступились, — просто отошли в сторонку и выжидают, когда израненный медведь окончательно ослабеет от потери крови, чтобы потом вцепиться и порвать наконец на куски, добраться до горячего вкусного мяса. Волки умеют ждать. Медведи, впрочем, тоже.

    И вот вопрос: ради чего всё?

    * * *

    …Победу в Великой Отечественной войне пирровой никто не называет, хотя цена была ещё выше. Наоборот, ею гордятся, считают одним из величайших деяний за всю русскую историю. Почему так? Ну ясно почему — это ведь была война на уничтожение, которую мы выиграли, не позволив стереть свою страну и свой народ с лица земли, и тут сколько ни заплати, всё равно будет меньшее зло.

    И вот ещё вопрос: а зачем кому-то понадобилось вести против нашей страны войну на уничтожение? Точнее, не кому-то, а ясно кому: о том говорят и оккультизм, и расовая теория, и расовая практика, и поистине нечеловеческая гордыня. Они писали на пряжках: «С нами бог», и рога этого «бога» выметнулись до самых облаков. Против кого? Ведь сказано: «Всяко царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собой: как же устоит царство его?» (Мф. 12:25–26). А точно ли, что это сатана шел в бой под красными звездами?

    Между Гражданской и Великой Отечественной не произошло ничего такого, что в корне изменило бы новую Россию. Так чем была Гражданская война? За что заплачена такая цена, и стоило ли это миллионов жизней?

    Как-то так повелось считать, что война шла за торжество идей коммунизма, за построение нового общества. Ну да, и за это тоже, кто же спорит… Стоил ли того данный эксперимент? Мы пока этого не знаем, история социализма ещё только начата. Все зависит от силы и глубины надвигающегося на нас общего кризиса капитализма. С учетом того, как мала наша планета, экономика, цель и смысл которой — беспредельное делание денег, должна умереть — либо сама, либо вместе с человечеством. Как это произойдет, какими ужасами будет сопровождаться ее агония и сколько миллионов (или миллиардов?) людей она потянет за собой на дно, мы пока не знаем. Но в том мучительном выживании, которое предстоит человеческой цивилизации на останках капиталистического мира, каждая кроха социалистического опыта организации производства и жизни будет кстати. Не зря всю дорогу капиталистический мир (это экономический термин, а не политическая категория: мир с экономикой, основной целью которой является делание денег) с таким остервенением старался истребить в головах своих подданных (а теперь и в наших головах) самую мысль о том, что советский опыт может быть хоть в чем-то положительным, — он уничтожал не только конкурента, но и альтернативу себе, любимому.

    …С какого-то момента, а точнее, уже с весны 1918 года, когда в игру вмешалось мировое сообщество, война шла и за Россию, за ее целостность, суверенитет, и, как показали дальнейшие события, за ее развитие и будущую роль в мире. Тоже, в общем-то, немало. А на стороне России были только большевики: белые ею торговали, зеленые растаскивали по кусочкам, а собирали лишь красные. При том, что первые кричали о «России-матушке», вторые — о народе, а третьи — о вязанке хвороста для костра мировой революции. Такой вот парадокс.

    Но ведь и это не все. Потому что кроме экономики и политики существует еще и метафизика, а Россия, кто бы что ни говорил, гоняет вокруг себя такие метафизические вихри, которые крушат державы, как соломенные шалаши. И уж Великая Отечественная война, как никакая другая, была схваткой Добра и Зла именно с большой буквы.

    В последнее время я стала серьезно относиться к концепции Хартланда — после того, как взглянула на нее с исторической точки зрения. Это умозрительная теория, придуманная больше ста лет назад шотландским геополитиком Маккиндером. Смысл ее в следующем. Хартланд по-английски означает «Земля-сердце». Так Маккиндер назвал территорию примерно от реки Печоры до середины Восточной Сибири. Как любой добропорядочный британец, мыслящий категориями завоевания и господства, он определил ее значение так: кто владеет Хартландом, тот владеет Мировым Островом, т. е. Евразией, кто владеет Мировым Островом, владеет миром.

    Впрочем, можно легко переиначить концепцию на русский манер. Хартланд — ключ к мировому господству, и задача того, кто им владеет, — стоять на пути у любого, кто захочет стать властелином мира. Почему так? Да потому, что все мы знаем, кто станет этим властелином. А почему мы? Да потому, что нам это мировое господство на фиг не нужно. Именно поэтому мы здесь и сидим. И один Бог знает, какое гнездо ураганов затыкаем своим обширным седалищем…

    Всё это, повторяю, чисто умозрительная концепция, одна из многих. Но вот что получается, если взглянуть на нее в контексте исторических событий…

    XX век знает три великие войны против России. Их вели разные государства, с разными целями, однако у всех трех войн был один неизменный вектор: расчленение Хартланда. И ни одно из этих государств не выглядело образцом христианской добродетели.

    Первая — это так называемая Гражданская война, когда десять стран вторглись на территорию России с целью поделить ее и колонизировать. Инициатором похода была Британская империя: бесчеловечный капитализм, расизм, протестантская этика, приоритет собственности над жизнью. И смотрите — не прошло и двадцати лет, как великая империя зашаталась, а потом и рухнула. Осталась Англия, сидящая на своем островке.

    Вторым покушением стала Великая Отечественная. Расовая теория, геноцид, оккультизм — ясно, что за сила. Гитлер всего и хотел-то Украину, Баку ну и еще там по мелочи — но ради этого он собирался уничтожить все славянское население, до которого сможет дотянуться, и поделить страну на несколько кусков. Результат? Через четыре года Третий Рейх развалился, а еще через четыре распалась и сама Германия.

    Свидетелями третьего покушения стали большинство из нас, кроме самых молодых. Это — так называемая «перестройка», одной из основных целей которой явно было расчленение России. И что весьма любопытно — так это то, что через несколько лет после нашей «перестройки» в США начались о-оч-чень интересные процессы. Тут и сорвавшаяся с цепи политкорректность, старательно разжигающая все виды ненависти — расовую, национальную, семейную, религиозную, — к любого рода меньшинствам, и культурный штопор (наш глубже, но у нас есть причина — а у них?), и трещины, намечающиеся по национальным границам, и странные бессмысленные войны, и многое другое… Ну что ж, посмотрим, подождем. Медведи умеют ждать…

    Но если так, тогда понятны многие странные виражи русской истории. Если бы я не верила в Бога, то один лишь семнадцатый год заставил бы поверить. Ведь это была абсолютно обреченная страна, не имеющая никакого будущего, кроме колониального. И вдруг, словно чертик из табакерки, выскакивает откуда-то кучка авантюристов, без сил, без денег, без опыта — и делает невозможное! То же самое ив 1941 году — в хаосе отступления, во время абсолютно проигрышной войны, главная ее операция проходит как по часам — и тут же снова все, в том числе и железные дороги, сваливается в обычный русский «порядок». Нет, это не Божья десница, это делал человек, и я даже знаю, кто именно, — но ведь он для этого как минимум должен был появиться на свет в нужном месте и в нужное время, пройти строго определенный путь. А такие люди и такие биографии серийно не производятся.

    Да и «перестройка» тоже… Процесс развала был запущен умело и старательно, но почему-то все ограничилось отпавшими окраинами, а затем вдруг прекратилось. Словно бы исполинские кроты, подтачивавшие страну, вдруг, дойдя до определенной глубины, вместо рыхлой землицы уперлись в каменную плиту — и ни с места. Не удивлюсь, если на той плите было выбито: «кесарю — кесарево».

    Такая вот махровая метафизика…

    Но если она верна, то ничего удивительного, что история России являлась кроме прочего ещё и промыслительной. А когда речь идёт о Промысле, разговоры о цене неуместны — на небесах свой счет приобретениям и потерям. И силы тоже берутся не от земли — ровно столько сил и умения, чтобы сделать дело, однако не больше — чтобы не было соблазна от хранения перейти к завоеванию. Именно в этих рамках властям новой России и удавались их безумные начинания. Но в этих рамках им удавалось сделать невозможное.

    Говорят, они хотели построить рай на земле… Как-то очень уж это философски, чтобы быть правдой. И не факт, что они вообще представляли себе коммунизм иначе, чем в простых лозунгах. Не до того было. Все тридцать пять лет того, первого, настоящего социализма (потом пошли уже совсем другие дела) задача была куда проще: отбиться от врагов и построить общество, в котором никто не голодает…

    А если в представлении огромной части населения России это и есть рай — то ее новое правительство в том никоим образом не виновато.

    Глава 7

    ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ

    Не выведя из бедности земледельца, будет неминуемо беден городской житель, и сия бедность распространяется на все сословия народа.

    (Я. С. Мордвинов. Письмо Николаю I)

    …Большевики потом и сами признавались, что слишком поздно отменили продразверстку. Троцкий, например, предлагал ликвидировать ее еще в феврале 1920 года — так он говорил впоследствии, называя эти свои предложения «нэповскими». Но, должно быть, «демон революции» несколько запамятовал их суть. Идей на самом деле было две, на выбор.

    1. Заменить разверстку натуральным налогом и снабжать крестьян промтоварами не по классовому принципу, а пропорционально сданному зерну.

    2. Дополнить развёрстку принудительными мерами по обработке земли и широко развивать коллективизацию.

    Если первая из этих мер и «нэповская», то вторая — совсем наоборот, от нее за версту несет грядущей милитаризацией труда (а первая, кстати, дает в руки кулаку такой роскошный дополнительный заработок, как спекуляция промышленными товарами). И это еще вопрос, к какому варианту склонялся сам Троцкий, мало ли что он впоследствии говорил…

    Ближе к нэпу был член Президиума ВСНХ Юрий Ларин, в январе 1920 года предложивший отменить продразвёрстку, установить натуральный налог в два раза ниже развёрстки, а остальное получать путём свободного обмена. Это предложение, широко озвученное, стоило ему места члена Президиума. Ленин по этому поводу велел Рыкову «запретить Ларину прожектерствовать».

    Однако впоследствии и Ленин признавал ошибку в сроках, правда, в довольно странных терминах, что заставляет усомниться в его искренности.

    «На экономическом фронте попыткой перехода к коммунизму мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьёзное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским… Развёрстка в деревне, этот непосредственный коммунистический подход к задачам строительства в городе, мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса, на который мы наткнулись весной 1921 года».

    Ленин, как с ним часто бывало, говоря правду, одновременно лукавил. Пресловутый «переход к коммунизму» не содержит ничего такого, что не было бы известно ещё с глубокой древности. Более того, ни одну из «коммунистических мер» не придумали большевики, они все были введены ещё царским или Временным правительством. Но не признаваться же в таких неприличностях! Более того, если бы понадобилось, Ильич прекрасно сумел бы объяснить, чем разверстка 1917 года отличалась от разверстки 1919-го. Ну а что война сама по себе может служить причиной экономического и политического кризиса — это явно не большевистский подход.

    Зачем же ему понадобилось признаваться в столь тяжелом «поражении»? Не иначе, как ради следующей фразы: «Вот почему потребовалось то, что, с точки зрения нашей линии, нашей политики нельзя назвать ничем иным, как сильнейшим поражением и отступлением», которая в очередной раз обосновывала для товарищей по партии необходимость нэпа.

    Нет, конечно, большевики могли бы отменить продразверстку и весной 1920 года. При одном условии: если бы у них имелся надежный оракул, который точно бы предсказал два момента:

    а) что начавшаяся советско-польская война так и останется локальным конфликтом, а не приведет к новому наступлению на Россию всего мирового сообщества;

    б) что осенью-зимой 1920–1921 гг. вспыхнут мощнейшие крестьянские восстания, окончательно разорившие село. Их ведь могло и не быть — даже в Тамбовской губернии далеко не все деревни поддержали повстанцев, не говоря уже о прочих краях.

    Более того, далеко не факт, что отмена продразверстки принесла бы ощутимые результаты. В 1920 году уровень промышленного производства составил около 14 % от уровня 1913 года, причем это была в основном военная промышленность. Ну и зачем крестьянину везти зерно на рынок, если он ничего не сможет там купить? В 1915 году он в такой ситуации складывал хлеб в амбары, а теперь сложит в ямы, так что и с помощью комбеда не отыщешь. Впрочем, раз отменив продразверстку, обратно ее уже не введешь, потому что вот тогда — грохнет!

    А по уму, продразверстку надо было бы продержать еще хотя бы год после окончания войны и демобилизации армии, чтобы накопить хоть какие-то резервы. Подсчитать, сколько чего собирали в России того времени, — задача, непосильная даже для ГПУ, не говоря уже об аппарате наркомпрода. Тем не менее, по разным оценкам, валовая продукция сельского хозяйства к 1920 году составляла от 33 до 50 % по отношению к 1913 году. Производство зерна уменьшилось на 40 %, посевная площадь сократилась с 70 до 44 млн. десятин, урожайность упала с 60 до 35 пудов (хотя последние цифры сомнительны — урожайность в России от года к году скакала с проворством блохи, так что усреднять ее — дело крайне неблагодарное)[204]. Даже на полуголодном пайке страна с трудом ухитрялась продержаться до нового хлеба. Не дай Бог, неурожай — ведь половина населения перемрёт с голоду.

    Но держать продразверстку можно только в том случае, когда население готово отдавать «все для фронта, все для победы». Российский же крестьянин избытком патриотизма не страдал, так что к 1921 году разверстка окончательно утратила смысл. И не из-за восстаний, а совсем по другой причине.


    Из доклада уполномоченного Тамбовского уездного исполкома Т. И. Якушина. 9 сентября 1920 г.

    «Середняк… вернувшийся вовремя в деревню, которому дали лошадей, коров и овец, лошадей продал во избежание гужевой повинности и чтобы не обрабатывать самим землю. Скотину не разводят лишнюю ввиду того, что её реквизируют, а имеют только для себя. Обработанную землю середняк не считает нужным возделывать и выполнять остальную работу, как то: прополоть, выполоть траву, чтобы урожая было больше; они говорят: „Лишнее зерно отберут, а трава годится на корм“».

    К 1920 году крестьянин смекнул, что норму ему все равно оставят, а излишки реквизируют, и стал засевать поле с таким расчетом, чтобы собрать только норму.

    Расчет его оправдался, причем более чем! Колоссальная засуха, охватившая в 1921 году хлебородные губернии России, все перевернула с ног на голову. Деревня, отказывавшая во время войны в помощи правительству и голодающей стране, могла выжить только в том случае, если правительство и страна ей помогут.

    А резервов — не было…

    Царь-голод

    С весны всё лето, ежедневно

    По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, —

    Злой, огнедышащий дракон…

    …Ожесточилася земля без доброй влаги,

    Перекаленные пески сползли в овраги,

    Поросшие сухой, колючею травой,

    И нивы, вспаханные дважды,

    Погибли жертвою неутоленной жажды.

    Пришла великая народная беда.

    (Демьян Бедный)

    Засуха 1921 года покрыла около 40 % территории, где сеяли хлеб, и, что еще хуже, пришлась как раз на хлебопроизводящие губернии. Где-то собирали 15–17, а где-то и 2–3 пуда с десятины. Люди распродавали имущество и снимались с места в поисках более хлебных мест. Бегущих останавливали и водворяли обратно: крестьяне еще не знали, что в этом году в стране не будет хлебных районов, а власть уже знала. Дома у людей был шанс продержаться, получить хоть какую-то помощь, в чужих местах они были обречены.

    Во что обошелся РСФСР голод 1921–1922 годов, не будет подсчитано, наверное, никогда — учета людей во взбаламученной стране, почитай, не было никакого. Умерших кое-как учитывали в деревнях, пока были живы священники и деятели Советов, а потом трупы просто лежали во дворах и на улицах, их зарывали без всякого счета, а то и воровали для еды. А кто считал тех, что ушли из своих деревень и умерли на дорогах, станционных путях, улицах городов? Не говоря уж о том, что никто и никогда не сопоставлял эти подсчеты: еще много лет в стране будет не до мертвых — живых бы вытащить!

    Известно, что зимой и весной 1922 года в республике голодали более 22 миллионов человек. 14 миллионов получали помощь, оказанную правительством и международными организациями, которая давала им возможность продержаться. Надо полагать, из оставшихся без помощи 8 миллионов умерли не все, но и из получавших помощь не все выжили — ослабевших людей косили болезни. Вроде бы в ЦСУ называли 5 миллионов человек, но неофициально, официальная цифра была один миллион.

    Как собирали продналог в 1921 году, трудно даже представить — но все-таки удалось собрать 233 млн. пудов хлеба да 166 млн. купили за границей, расплачиваясь всем, чем было можно. Голодающие губернии получили 85 млн. пудов зерна на питание и 53 млн. для посева. Было организовано общественное питание на 3250 тыс. человек.

    Неожиданно большую помощь страна получила из-за границы, и, что удивительно, основная ее доля пришлась на Соединенные Штаты — при том, что США признали СССР только в 1933 году. Благотворительная организация под странным названием «Американская администрация помощи» (АРА), которой руководил тогдашний министр торговли и будущий президент Гувер, собрала 45 млн. долларов, из которых 20 млн. предоставило американское правительство. АРА ввезла в РСФСР почти 29 млн. пудов продовольствия и сумела помочь 10,5 млн. человек, в основном детям. Знаменитый исследователь Арктики Нансен организовал частный фонд, который передал РСФСР почти 5 млн. пудов продовольствия.

    Но продукты мало собрать — их надо еще привезти, доставить на место, распределить по уездам и волостям и снова доставить, теперь уже в деревни. Все это на колоссальной территории с еле живыми железными дорогами, на падающих от бескормицы лошадях и в постоянном ожидании сперва бурана, потом распутицы. Иногда помощь опаздывала — так, с большим опозданием поступила она в голодающие губернии Украины и Крыма, но часто все же успешно доходила до людей. 14 миллионов, получивших ее, для того времени и того состояния страны — много.

    Однако одними смертями вызванные голодом беды не ограничивались. Сокрушительный удар был нанесен и сельскому хозяйству в целом — тем более что голодали производящие губернии! Правда, крестьяне до последнего старались сохранить скот.


    Из донесения уездного комитета помгола г. Пугачёва.

    «У большинства крестьян имеются тенденции сохранить какой-либо скот, даже в ущерб себе, дабы весной была возможность хоть что-нибудь да посеять. Поэтому приходится наблюдать такие факты, что крестьянин, имея лошадь или даже корову, умирая сам с голоду, сохраняет их, а не режет себе в пищу, в надежде, что кто-либо останется до весны в живых и сколько-нибудь посеет»[205].

    Потери скота, возможно, и не были так катастрофичны, как людские потери, потому что голодали и умирали в основном бедняки — но уж посевного зерна всяко не осталось никакого. И если его срочно не изыскать и не доставить на место, то голод 1922 года естественным путем перейдет в голодомор 1923-го.

    К счастью, механизм военного коммунизма еще не был размонтирован — страшно подумать, что произошло бы, случись такая беда в середине 20-х. Проходившая в декабре 1921 года XI Всероссийская партконференция своим решением признала необходимым «энергичное участие всей партийной организации сверху донизу в сельскохозяйственной кампании». Решение было чрезвычайно своевременным, потому что экономические механизмы парализовало почти сразу.

    Для начала захлебнулся транспорт — не хватало паровозов, вагонов, угля. Потом выяснилось, что у местных органов нет денег, чтобы заплатить за погрузку и разгрузку зерна, за вывоз его со станций — нэп! Не хватало подвод, зерно скапливалось в пакгаузах, лежало под открытым небом, гнило, разворовывалось. Между тем его надо было доставить на места до 1 марта, чтобы успеть развезти по деревням до начала распутицы.

    На местах власти очень быстро вспомнили военный коммунизм — в ход пошли дополнительные налоги, хлебные займы, зерно перераспределялось между малоурожайными и совсем неурожайными уездами внутри губерний. Распределением в губерниях и уездах занимались специальные семенные тройки — председатель исполкома, продкомиссар и заведующий земотделом; в волости назначались уполномоченные; в селах председатель сельсовета составлял списки на получение семян, которые утверждал волисполком. И всё равно недосев оказался почти 20 %: в 1922 году площадь под зерновыми культурами составила 66,2 млн. дес. против 79,8 млн. в 1921-м[206]. По сведениям Наркомзема, в голодных губерниях в среднем было посеяно вдвое меньше, чем в 1916 году, в Самарской губернии недосев составил 69,5 %, в Башкирии — 63 %, в Царицынской губернии — 60 %. Особенно сократились посевы яровой пшеницы и ячменя: с 17 млн. до 8,9 млн. дес. и с 9 млн. до 4,6 млн. дес. Соответственно[207]. Впрочем, с учетом того, что пшеница и ячмень были до революции основными экспортными культурами, оно и неудивительно — крупные помещичьи хозяйства исчезли, а крестьяне, сеющие хлеб для себя, предпочитали более климатически неприхотливую рожь.

    К счастью, урожай в 1922 году был вполне приличным. Однако некоторые районы опять поразила засуха, и весной 1923 года голод снова, хоть и в разной степени, охватил 32 губернии и республики. Опять несчастное Поволжье: Чувашская область— 380 тыс. чел., Башкирия — 850 тыс. (34 % населения), Царицынская губерния — 150 тыс., Немецкая коммуна— 170 тыс. Как водится, голодал вообще никогда не евший досыта Северо-Запад, и даже в Сибири не обошлось: Челябинская губерния — 400 тыс., Тюменская — 45 тыс.

    В 1924 году — снова засуха. В Тверской губернии погибла половина посевов, валовой сбор зерна покрывал внутренние потребности (из расчета 12 пудов на душу) на 50 %; в республике немцев Поволжья, в некоторых кантонах Татарии погибли все посевы, в Саратовской губернии — половина, на уцелевших же десятинах не собрали даже на семена, в Воронежской — 33 %, в Саратовской намолачивали 1,5 пуда с десятины. Как следствие, зимой 1924 года — снова голод. Весна 1925 года: Воронежская, Орловская, Тамбовская губернии — массовый голод, есть умершие. А ведь каждая голодовка — это ещё и обессилевшие люди, погибший или проданный скот, еще большее ухудшение качества обработки земли и как следствие — ещё худшие урожаи.

    Несмотря на все эти тяжелейшие обстоятельства, после 1921 года сельское хозяйство стало кое-как восстанавливаться и к 1927 году почти достигло довоенного уровня. Почти — это значит, что, по разным оценкам, уровень производства сельхозпродукции составлял от 85 до 121 % к 1913 году. По наиболее убедительным данным, которые приводил тогдашний Предсовнаркома Рыков, в 1928 году посевная площадь всех культур составляла 96,6 % от 1913 г., зерновых — 90 %, средняя урожайность зерновых в 1924–1928 гг. была 51,2 пуда с десятины против 54,9 пуда в 1909–1913 гг. Учитывая ситуацию, на удивление приличные показатели. Однако дальнейшее развитие советского сельского хозяйства уперлось точно в ту же стену, что и за двадцать лет до того развитие хозяйства русского.

    Как мы помним, до революции основными проблемами русского аграрного сектора были мельчайшие размеры хозяйств и крайняя их бедность. С этим попытались справиться с помощью столыпинской реформы, которая вызвала обратный эффект — в результате колоссальных аграрных беспорядков столь желанные для англосаксонского варианта крупные собственники были уничтожены как класс, и когда страна вынырнула из войны, проблема стала намного глубже. Совхозов, или, как называли их крестьяне, «советских помещиков», было во много раз меньше, да и образцовым ведением хозяйства они, как правило, похвастаться не могли.

    Новые земельные законы зафиксировали ситуацию у самого дна, война ещё больше разорила деревню, а голод ее окончательно обескровил. Разве что проблема сельского перенаселения перестала быть такой острой, но радости этот факт почему-то ни у кого не вызывал. Да и надолго ли? Зато продолжали «размножаться» хозяйства — в 1913 году их насчитывался 21 млн., а в 1927-м — уже 25 миллионов.

    Можно представить себе, что это были за «фабрики продовольствия»…

    Двор среднестатистический[208]

    Но, но, но, ты, разледащая!

    Надорвала жилы все!

    Эх, работа распропащая

    На аршинной полосе!

    (Демьян Бедный)

    Как оказалось, любое предварительное представление о мощности крестьянского двора сказочно, как радуга, — даже знаменитая картина о Микуле Селяниновиче, действие которой происходит за тысячу лет до описываемых событий.

    Итак, как справедливо отмечено художником, основное в крестьянском хозяйстве (не считая самого крестьянина) — это поле, соха и Сивка, то есть земля, скот и инвентарь.

    К 1927 году общая посевная площадь в СССР составляла, в очень грубом приближении, 100 млн. десятин — т. е. примерно по 4 дес. на хозяйство. (Поскольку в большинстве хозяйств до сих пор применялось архаичное трехполье, надо еще не забывать, что треть этих площадей ежегодно гуляла под паром). В стране насчитывалось 31,3 млн. лошадей, из них 25,1 млн. рабочих — примерно по одной лошади на двор. (На самом деле ситуация была далеко не так однозначна — лошади распределялись неравномерно, а в некоторых областях пахали на волах.) Крупного рогатого скота было 67,8 млн. голов, мелкого скота — 134,3 млн., свиней — 20 млн., то есть на одно хозяйство приходилось в среднем 2,6 коровы или вола, 5–6 овец или коз, меньше одной свиньи. Если цифры верны, то получается, что с 1920 года количество крупного рогатого скота увеличилось почти вдвое, намного превысив уровень 1913 года[209], а вот число лошадей выросло меньше, как раз достигнув довоенного уровня.

    Поговорим теперь о технической оснащенности крестьянского хозяйства.

    Что касается простейших механизмов, то в 1927 году в СССР одна жнейка приходилась на 24 хозяйства, сеялка — на 37, сенокосилка — на 56, сортировка или веялка — на 25, конная или ручная молотилка — на 47 хозяйств. Впрочем, что там сложная техника! Даже плугами и примитивными боронами (деревянными с железными зубьями) были обеспечены далеко не все. В 44 % хозяйств землю пахали сохой, как в Киевской Руси. В остальных — плугом, в который запрягали лошадь или упряжку волов. Убирали хлеб серпами, траву косили косами, транспорт исключительно гужевой (количество автотранспорта в сельском хозяйстве было настолько мало, что им можно пренебречь). В среднем на одно хозяйство приходилось сельхозинвентаря на 45,4 руб.

    Правда, в стране разворачивалось потихоньку производство инвентаря. Кроме того, его ввозили из-за границы, расплачиваясь не то соболями из Сибири, не то картинами из Эрмитажа. В 1922 г. деревня получила инвентаря на сумму 8,7 млн. руб., а в 1926/1927 гг. — на 102, 3 млн руб. Много это или мало? С учетом того, что в СССР насчитывалось около 25 млн. крестьянских хозяйств, получается по 4 рубля на хозяйство в год. Что можно купить на 4 рубля, если среднестатистический двор имел инвентаря на общую сумму 40–50 руб.? Лопату? Ну, может быть, две лопаты… Тут, как и везде, впрочем, средние цифры не работают: кто-то покупал плуг, кто-то грабли, а для многих и сломанный серп был драмой.

    Ещё в мае 1927 года Наркомзем РСФСР Савченко писал Сталину:

    «Крестьянские хозяйства обеспечены рабочим скотом па 77 %, сельскохозяйственным инвентарем на 67,4 % к убогому довоенному уровню».

    Правда, имелись на селе и «вестники будущего». К 1927 году в стране насчитывалось 27,7 тыс. тракторов, из которых 90 % находилось у крестьян[210]. Если рассредоточить их ровным слоем по СССР, придется примерно по одному трактору на тысячу хозяйств. Соединенными усилиями они могли вспахать не больше 3 млн. десятин, или около 3 % всей посевной площади, то есть один пыхтящий пращур «Беларуси», показанный в фильме «Рожденная революцией», теоретически мог вспахать около 100 дес. В реальности, надо полагать, меньше, потому что трактора использовались не непрерывно, а по мере надобности, да и тракторист находился не столько на «железном коне», сколько под ним. Что отражено в горькой колхозной поговорке предвоенных лет: «Небось не трактор — не сломаемся…»

    Одним из показателей, по которым советское село значительно превышало российское, было обеспечение электроэнергией — электрификация, однако! К 1917 году в русской деревне насчитывалось 103 электростанции мощностью 5200 л. с, то есть по 53 л. с. на станцию (это примерно уровень автомобиля «Ока»). В 1927 году их уже 376 штук с мощностью 29 800 л. с, или около 80 л. с. на станцию (легковая машина «дамского класса», вроде «опеля».) Обслуживали они 375 тыс. крестьянских хозяйств, то есть по одной станции на 1000 дворов, или, если подсчитать, примерно по 75 вт на двор. Так вот ты какая, «лампочка Ильича»!

    Остальные 24 млн. 650 тыс. хозяйств существовали во тьме не только египетской, но и физической: кто побогаче — с керосиновыми лампами, победнее — со свечками, самые бедные щипали лучину, как при царе Горохе.

    Но в целом к тогдашней советской деревне вполне подходит картинка, данная в описании Московского уезда 1787 года:

    «Употребляемые орудия при хлебопашестве суть соха и борона, а при уборке хлеба коса, серп и грабли; пашня Dice делится на три поля… под рожь пашут на одной лошади, не глубже двух вершков, боронят тож на одной… жнут серпами… Сушат хлеб на овинах, которые, будучи большею частию без печей, подвержены часто пожарам; молотят оный на открытых гумнах, а в некоторых местах в ригах и молотильных сараях»[211].

    Это в нечерноземной России. А в черноземной то же самое, только соху поневоле меняли на плуг, а лошадей — на быков. Едва ли хотя бы один землеописатель XVIII века забывал посетовать на отсталость российского сельского хозяйства, не изменявшегося на протяжении веков. В столь же неизменном виде сей заповедник средневековья добрался до XX века.

    * * *

    Теперь от лукавого среднестатистического подхода перейдем к структурной конкретике. Естественно, село было неоднородно. В нём сушествовали все те же группы: кулак, бедняк, середняк, по-прежнему трудно определимые. Руководство страны играло терминами, желая показать, что крестьянин все же живет лучше, чем при царе, что не все так безысходно. Если раньше граница между бедняком и середняком была размыта и нечетка, то теперь ее и вовсе не стало, ибо что понимало большевистское правительство под середняком — тайна великая. Проще было с бедняками, поскольку тут существовали абсолютные критерии.

    Самая горькая нищета — это двор без рабочего скота. По разным данным, таких в СССР имелось от 31 до 37 %. Как ни странно, выборочные обследования по Северо-Западу показывают меньшее число— 23,5 %. В Сибири ещё меньшее — 12,6 %, но это-то как раз неудивительно. В РСФСР в 1926/1927 гг. насчитывалось 30,6 % безлошадных хозяйств и 31,6 % — не имевших пахотных орудий. Примерно столько же, сколько и в царской России.

    Размер посева — тоже один из главнейших показателей. По данным Н. Д. Кондратьева, в 1926 году в РСФСР было 36,5 % хозяйств с посевом до 2 дес, и 34,7 % — с посевом 2–4 дес. То есть примерно 70 % хозяйств имели среднестатистический или меньший надел. На одну же душу крестьянского населения приходилось 0,7 дес. посева, что ещё меньше, чем до революции.

    Правда, большевики упорно говорили об «осереднячивании» деревни, но это просто игра терминами. Конечно, они не могли, да и не имели права открыто признать, что после революции народ живет хуже — умные поймут правильно, но много ли умных? Однако ведь имелись же под этими заявлениями какие-то конкретные основания. Сталин оценивал количество бедняцких хозяйств в 35 % — по каким критериям, что он имел в виду?

    Если посчитать совпадение числа бедняцких хозяйств с числом безлошадных не просто совпадением, то скорее всего Сталин полагал бедняками тех крестьян, которые не могли вести самостоятельное хозяйство. Именно безлошадные дворы, как правило, не имели инвентаря, у них же были самые маленькие наделы — все эти показатели как раз и крутятся вокруг 35 %.

    Но и внутри этой категории бедняков существовала группа хозяйств беднейших. Уже в августе 1923 года на Политбюро во время обсуждения налоговых вопросов прозвучало предложение: беднейшие хозяйства от уплаты налога освободить. Какие именно?

    «Брюханов. Декрет РСФСР предусматривал освобождение от налога бесскотных хозяйств при урожае до 45 пуд. с десятины полностью в том случае, если они обеспечены землей до одной четверти десятины на едока, а при низшей урожайности до 35 пуд. и в случаях обеспеченности землей до полудесятины на едока… Я предлагаю общим декретом по всему Союзу освободить от уплаты единого сельскохозяйственного налога все крестьянские хозяйства, обеспеченность коих облагаемой землей определяется не более полудесятины на едока, а таксисе те из крестьянских хозяйств с обеспеченностью до трех четвертей десятины, кои не имеют скота… по моим расчётам, это… если брать среднюю для всего Союза, даст освобождение 18,81 % всех хозяйств.

    Рыков. А насколько это уменьшит налог?

    Брюханов. Я предполагаю, что это даст уменьшение поступления налога с 575 до 562–563 млн., то есть реально уменьшение будет примерно на 12 млн. пудов… Распределение этой скидки по районам, конечно, будет неравномерное. В некоторых районах, в Крыму например, это даст 28 % всех хозяйств… эта льгота даст большое освобождение по Белоруссии; это даст свыше 25 % освобождения по Сибири и Киргизии, наиболее нуждающихся в помощи».

    Получается, что 19 % крестьянских хозяйств собирали зерна едва на пропитание и при поземельном обложении платили всего 2 % налога — то есть они работали исключительно на собственное полуголодное прокормление, не давая стране ничего. Но самое удивительное — это процент освобожденных хозяйств по Сибири. Мы привыкли думать, что Сибирь была краем зажиточных крестьян, — вот тебе, бабушка, и хлеборобы… При этом ведь продразверстка в Сибири, в отличие от Европейской России, проводилась всего один сезон. Если отсутствие скота ещё можно списать на войну — то откуда там малоземелье?

    Чтобы стать самостоятельным, хозяйству надо было иметь хотя бы 4–5 десятин посева, одну лошадь, одну-две коровы, необходимый сельхозинвентарь и 1–2 работников. По оценке И. Климина, таких было около 40–45 % всех хозяйств. Так что как ни крути, как ни играй статистикой, а 75–80 % крестьянских хозяйств СССР имели не больше 5 десятин посева и не больше одной лошади, как ив 1917 году. Таков был итог послевоенного «возрождения» деревни. С чего начали, к тому и пришли, минус помещики, то есть уже совершенная Киевская Русь.

    Ещё одна распространенная легенда, перекочевавшая из крестьянских писем 20-х годов в СМИ 90-х — это легенда о «бедняках-лодырях». Мол, если человек умел и хотел работать, он был зажиточным, а бедняки — сплошь лодыри и неумехи. А как на самом деле?

    По опросам одной из волостей Пензенской губернии выяснилось, что основной проблемой бедных дворов было отсутствие или слабосильность работника — в хозяйстве нужны не только крепкая лошадь, но и крепкий мужик, иначе много не наработаешь. 16–26 % бедных крестьянских хозяйств образовалось по причине раздела большой семьи, в результате которого появлялся двор с одним работником и большим числом едоков (пока еще дети вырастут!); 14–38 % из-за отсутствия работника; 20–60 % дали стихийные бедствия, в основном пожары (такой разброс в цифрах происходит оттого, что пожары в деревнях редко ограничиваются одним двором), 10 % — по причине ухода работника в Красную Армию, столько же по болезни кормильца, и всего 8 % представляли собой хронические неудачники, собственно «лодыри», как называли их крестьяне. Из этих причин только п. 2 — отсутствие работника — может быть связан с войной, остальные — постоянные факторы. Одни крестьяне неимоверными усилиями выбивались из бедноты в середняки, другие по разным причинам — пожар, болезнь или смерть кормильца, павшая лошадь — туда погружались, обеспечивая постоянный обмен внутри 80 %-й группы, которая на самом-то деле вся была бедняцкой, и только агитпроп не позволял признать ее таковой.

    Но если бы проблема состояла только в маломощности хозяйства — это был бы рай!

    * * *

    Иван Климин (и он в этом мнении не одинок) утверждает, что причина отставания аграрного сектора вовсе не в размерах и что даже самое мелкое крестьянское хозяйство может быть продуктивным. В пример он приводит Данию, где в тех же 20-х годах «наиболее типичным хозяйством было с 6 дес. земли, имеющее 3 лошади, 4 дойных коровы, 2 быка, 4 свиньи, куры, с урожайностью ржи 180–190 пудов с дес.; ячменя и овса — 220–240 пудов. Таких результатов датские сельчане добивались благодаря интенсификации хозяйства и помощи со стороны правительства, которое предоставляло им с 1899 г. ссуды».

    Пример хорош, ничего не скажешь. Так оно и есть. Вот только европейские хозяйства вступили на интенсивный путь далеко не в 1899 году, а гораздо раньше. Технологическое отставание русского крестьянина от европейского отмечалось уже в середине XVIII века. Сперва дурную шутку с российской экономикой сыграли огромные размеры страны — легче было увеличить запашку, чем ухаживать за землей, а потом установившееся в XVIII веке рабство и унаследованный от Франции сословный принцип с его знаменитым: «после нас — хоть потоп». И в то время, когда западные хозяйства вовсю шли по интенсивному пути, российский аграрный сектор топтался на месте, постепенно доедая отпущенный России Богом территориальный ресурс. Усилия и средства, не вложенные своевременно в развитие сельского хозяйства, спустя 200 лет обернулись чудовищным отставанием по всем показателям, но в первую очередь в культуре земледелия. В России сия «антикультура» имела три составляющие: плохую обработку земли, архаичность технологий и чудовищную истощенность почв.

    Дурная обработка вызывалась в первую очередь слабостью крестьянского хозяйства, а во вторую — традициями, берущими начало еще со времен рабства. О какой вообще обработке можно говорить, не имея в достатке даже самого примитивного инвентаря, в лучшем случае одну полуживую сивку на двор и работника, который еле таскает ноги после весеннего голода? А униженность крестьянина, осознание им того факта, что он в стране не является в полном смысле слова человеком, тоже не способствовали уважению к себе, к земле, к своему труду. Опущенное сословие отыгрывалось на всем бессловесном и подвластном, опуская в том числе и землю; выбившиеся из этого состояния люто презирали оставшихся внизу, и те опять же отыгрывались на земле. Большевики совершенно инстинктивно нашли лекарство, яростно, с придыханием вознося на самый верх общественной пирамиды человека труда, и сумели за короткий срок вылечить народ — но это уже 30-е годы. В 20-е всё ещё оставалось, как есть.

    Итак, своя земля обрабатывалась так себе, надельная по причине частых переделов — кое-как, самые бедные хозяева сдавали свои участки в аренду — об этих полях вообще не заботились, лишь бы один урожай собрать, а там хоть трава не расти. Общинное хозяйствование уже откровенно губило землю, единоличное большинству хозяев было не потянуть.

    Ещё больше истощало почву трехполье, однако большинство крестьян применяло именно эту простейшую систему. Почему? Да в первую очередь потому, что не могло осилить другой. Ещё в первой половине XIX века российский аграрник Н. Н. Муравьёв писал:

    «Сей род хозяйства по простоте своей может быть возделываем простыми работниками… и довольствуется самыми простыми и всеми обычными орудиями. Вот одна из причин, почему мы не должны изменять сего рода хозяйства, ибо мы производим работы не искусными работниками, не на хороших и сильных лошадях и не усовершенствованными орудиями, а крестьянами худыми и бессильными лошадьми и самыми простейшими их орудиями»[212].

    Единственное удобрение, которым располагало большинство русских крестьян — навоз из-под собственного скота… если он был. А не было скота — не было и навоза. Как обстояло дело с минеральными удобрениями? В Германии на одну десятину их вкладывали 20 пудов, в Бельгии и Голландии — 40 пудов, в СССР — 2–3 фунта, или около килограмма (в среднем, конечно, ибо в передовых хозяйствах клали сколько следует, в остальных — вообще нисколько), в Российской империи — около 7 килограмм.

    Интенсивное богатое хозяйство, имеющее хороших лошадей и хорошие орудия, применяющее многополье, покупающее минеральные удобрения, могло получать по 130–170 пудов зерна с десятины против датских 180–190 пудов — вот оно, реальное влияние климата! Бедное, с навозом от одной коровенки — 20–35 пудов. Для примера: в Псковской губернии урожай в бедном хозяйстве составлял 30–35 пудов с десятины, в середняцком — 45–55 пудов, в зажиточном — 70–75 пудов, то есть в два раза больше, чем в бедняцком, и в два раза меньше, чем в интенсивном.

    В 1925 году, как и в 1913-м, крестьяне жаловались на малоземелье. Так, в Псковской губернии мужики считали, что для ведения нормального хозяйства нужно по 6–12 дес. Зачем? Чтобы они так же бездарно угробили эту землю, как и свои прежние наделы?

    Так что сопоставлять датское современное интенсивное хозяйство с фактически средневековым российским и полагать, что этот разрыв можно за 20–30 лет преодолеть, — по меньшей мере нечестно. Тем более что в стране нет производства инвентаря, удобрений, нет сортовых семян, пригодных для нашего климата, породистого скота, уровень грамотности в деревне (не образования, а именно грамотности — умения прочитать простейший текст и расписаться) — где 50 %, а где и 10 % против 97,8 % в Дании, в которой озаботились народным образованием ещё в начале XIX века.

    Чтобы получить на выходе интенсивное хозяйство, нужно иметь материальную базу. Чтобы иметь материальную базу, нужно ее создать. Чтобы ее создать, нужны инвестиции и платежеспособный потребитель. По части первого фактора в стране имелся только печатный станок, второго не наблюдалось вовсе. Так что говорить о какой-либо интенсификации сельского хозяйства в рамках существующего уклада — просто смешно. Датский путь для России, хоть советской, хоть императорской, был примерно так же реален, как известная поговорка о превращении бабушки в дедушку.

    Но допустим даже, что советское правительство пошло на поводу у ученых-экономистов, изыскало где-то чудовищные средства и, вбухав их в аграрный сектор, создало лет через 30–50 на территории СССР хозяйство датского типа. Разогнулись, утерли пот со лба и, обернувшись, обнаружили, что во всем мире вообще-то большую часть сельскохозяйственной продукции давно производят агропредприятия-гиганты, а в тех же США фермеры сидят на госдотации, которую им дают, чтобы сохранить сельскую Америку.

    Кто не знает знаменитого парадокса об Ахиллесе, который никогда не сможет догнать черепаху? Нам же предлагается другой парадокс — поверить, что черепаха сможет отрастить ноги и догнать набравшего скорость Ахиллеса.

    * * *

    Теперь взглянем на другую сторону шкалы. Если 75–80 % крестьян бьются в нищете, то, как говорит простая арифметика, на долю тех, кто имеет хоть какие-то перспективы, остается 20–25 %. На самом деле часть из них тоже следует отнести к беднякам, потому что большие наделы и большее количество скота они компенсируют многосемейностью. 10 десятин земли, три лошади и три коровы на семью в 4–5 человек — это крепкий середняк, а если в семье 15–17 человек да 4–5 работников — то перед нами самые обычные бедняки. Но столь сложные подсчёты для советской статистики были уже непосильны, так что не станем учитывать эту поправку. Пусть все они считаются середняками. А нас интересует, сколько в стране было по-настоящему крепких хозяйств.

    В 1928 году заместитель наркома финансов М. И. Фрумкин выделил из массы крестьянских хозяйств две наиболее зажиточные группы. Более широкая составляла примерно 12 % (около 3 млн.), которые имели доходы от 400 руб. и распоряжались около 30 % всей посевной площади в стране. Внутри нее находилась самая богатая прослойка — 3,2 % (800 тыс.), у которой был доход более 600 руб. и 12,3 % посевной площади. Таким образом, если принять всю посевную площадь за 100 млн. дес, то в широкой группе на одно хозяйство приходится в среднем 10 и более дес. посева, а в узкой — более 15 дес, то есть 15 % фронта работ для одного трактора.

    По другим данным, в 1927 году в стране существовало 340 тыс. хозяйств, имеющих свыше 16 дес. посева, из них 10 %, или 34 тыс. — больше 25 дес. Тракторами в РСФСР владели 1550 крестьян-единоличников, треть из них имела до 50 дес. посева, еще треть — от 50 до 100 дес. Как видим, даже эти «богатые» хозяйства на самом деле были очень средними и по доходам, и по размерам.

    Тем не менее в последние двадцать лет возобладало мнение, что именно они-то — а вовсе не колхозы! — и были надеждой российского сельского хозяйства. Как пишет Иван Климин, «интересы народного хозяйства, государства требовали со стороны последнего более бережного и внимательного отношения к ним и всяческой поддержки как наиболее высокотоварных, интенсивных, производительных, чтобы не допустить продовольственного кризиса в стране».

    Как мы помним, урожай в зажиточном хозяйстве был в два раза ниже, чем в интенсивном, — ну да ладно! Допустим, они научатся… Но подойдем к вопросу с другой стороны. Вдумаемся, что предлагает ученый! Он предлагает поставить на 20 % зажиточных хозяйств, помогать им, вкладывать деньги. А что делать с остальными 80 процентами? Их-то куда?

    Во всех таких теориях молчаливо предполагается, что аутсайдеры станут «развиваться самостоятельно» — то есть выплывать, как умеют. Но никто не отрицает, что ставка на сильные хозяйства неизбежно обернется массовым разорением слабых. А куда девать людей?

    В российской истории этот путь проходили как минимум дважды: в 1861-м и 1907 годах. В первый раз «англосаксонский вариант» — а это все он же, родимый, только переоделся! — вызвал стабилизацию общины, сельскохозяйственный кризис и аграрную революцию 1917 года, во второй — привел к великой смуте и гражданской войне внутри каждой деревни и ещё отзовётся при коллективизации. Что будет в третий, когда голодные массы поймут, что их снова оставили на произвол судьбы?

    Уже в середине 20-х годов крестьяне начали бросать землю и уходить из деревни — куда глаза глядят. К счастью, пока их было немного, а новых строек вполне достаточно, но ведь расслоение продолжалось! В любой момент процесс мог (и должен был) перейти потенциальный барьер, стать массовым, неуправляемым и, как естественное следствие, породить социальные взрывы, бандитизм, преступность. Значит, снова карательные отряды, но теперь уже брошенные против людей, которым нечего терять.

    И ни фига себе гуманный метод! Вот это, я понимаю, альтернатива «зверствам коллективизации»!

    Налоги, цены, товарность

    Считайте подати государевы важнее всякой другой платы, вами производимой. Считайте их даже важнее собственных ваших нужд. От них зависит порядок и благоустройство в целом государстве.

    (А. А. Ширинский-Шихматов. Завещание, или краткое наставление)

    У нас как-то интересно, слоисто рассматривают сельское хозяйство. Рассказывая о голоде, не забывают отметить, что государство недостаточно помогало голодающим, а особливо упомянуть об экспорте зерна. Говоря о налогообложении — обязательно распишут, как непосилен был налог для крестьянского хозяйства. Анализируя экономику, непременно обвинят правительство в дискриминации крестьянского труда на том основании, что цены на сельхозпродукцию были безобразно низкими, а на промышленные товары — столь же безобразно высокими.

    При этом как-то забывая, что, для того чтобы оказать помощь голодающим, надо эту помощь где-то взять. Откуда, интересно, правительство брало продовольствие, которое направлялось в голодающие районы? Семена и скот, которые надо было изыскать хоть из-под земли, чтобы весной отсеяться? При том, что хлеба не хватало даже на еду! Откуда же, если не из натурального налога… А людей откуда брали? Совершенно не изучен, кстати, вопрос о крестьянских переселениях — а они были! Кем и как заселяли наполовину вымершие области Поволжья?

    Чтобы снизить налоги, надо сделать хозяйство продуктивным, для этого нужны трактора, удобрения, сортовые семена, породистый скот, а купить все это можно только за границей, да еще не везде продадут. Чтобы снизить цены на промышленные товары, надо, чтобы их было много, — стало быть, либо опять же купить за границей, либо приобрести там же станки и наладить собственное производство. Для того чтобы что-нибудь купить, надо, как говаривал кот Матроскин, что-нибудь продать. Продать РСФСР могла очень немногое: меха, остатки золотого запаса, музейных ценностей, бриллиантов Гохрана и пр., а в основном — продовольствие. Которое надо было выжать все из той же разорённой деревни — и для городов, и для внешней торговли.

    Вот и попробуйте поставить себя на место Предсовнаркома, которому приходится выбирать — дополнительный миллион голодных смертей или засеянные поля, снижение налога или уменьшение импорта. По сути, все эти выборы однотипны: голод сегодня или голод завтра. Посадить бы в это кресло кое-кого из страстно рассуждающих о слезинке ребенка — да посмотреть, что выйдет[213].

    …Пришедший на смену военному коммунизму нэп более всего походил на румянец чахоточного: цвет яркий, но здоровья не означает. Мы, собственно, отлично знаем этот строй по 90-м годам — на поверхности суетятся стайки спекулянтов, а внизу страна не живет, а мучительно, изо дня в день выживает. Как в мае 1942-го в Ленинграде: вроде и тепло, и хлеба прибавили, и даже умирать почти перестали — но и все на этом.

    Кроме прочего, весь период нэпа ознаменован отчаянными усилиями государства получить хоть какие-то деньги в бюджет и при этом окончательно не угробить сельское хозяйство. Учитывая уровень загнанности сивки, заставлять его не то что тащить телегу, а и просто двигаться было преступлением, но дать стране умереть тоже было преступлением — волки ведь никуда не делись, терпеливо ждали в сторонке. Тем более что смерть страны еще не означала жизни для ее населения — колонизаторы пекутся только о тех туземцах, которые им нужны. А им вполне хватит десятка миллионов, чтобы обслуживать рудники и нефтяные скважины…

    Так что налоговая политика 20-х годов была… ищущей. До того, что крестьяне массово просили: ладно, пусть тяжелые налоги — но чтоб они были хотя бы постоянными.


    Из письма:

    «Плохо, что нет устойчивости в налогах. Надо б знать, как и сколько платить за несколько лет вперед. А то всякий старательный мужик вовсю старается, поработает, а вдруг следует такой налог, что почти всё отберут».

    Оно бы и хорошо, если бы правительство могло планировать урожаи или хотя бы знать заранее, в каком году на какой территории будет голод. Но в том положении иметь постоянный налог не могло позволить себе ни государство, ни просившие о нем крестьяне. Именно из-за его постоянства, поскольку основного принципа постоянного налогообложения средств производства: «хлеб не уродился, но деньги все равно отдай» — не потянули бы крестьяне, а равномерного налога, посильного для всех хозяйств, не выдержало бы государство.

    Так что до появления колхозов налогообложение проводилось по старому доброму принципу продразверстки: устанавливали нужную сумму и исходя из нее рассчитывали обложение, стараясь, чтобы налог всей тяжестью ложился на более зажиточных крестьян и кулаков. Изменения сводились к уменьшению суммы обложения и разрешению частной торговли — а принцип-то остался неизменным. В первые годы, пока не приноровились, случалось, что кое-где налог оказывался выше продразверстки. Так, например, в 1921 году в Вятской и Нижегородской губерниях районы, пораженные засухой, освободили от уплаты налога, а вот сумму, наложенную на губернии в целом, уменьшить не догадались.

    Власть билась в сетях налоговой политики, как заяц в силке. Сделаешь налог больше — он будет правильным для крепких крестьян, но станет губить бедные хозяйства. Уменьшишь — бедняки, от которых экономике никакого толку, выживут, зато середняки уплатят гораздо меньше, чем могли бы. Чуть промахнешься с прогрессивными ставками — зажиточная часть деревни начнет сокращать производство. Кроме того, в условиях товарного дефицита налог выполнял еще и специфичную, но очень важную функцию: необходимость найти деньги на его уплату заставляла крестьян вывозить хлеб на рынок, вместо того чтобы сложить его в амбары.

    …В 1921 году, как и в любом другом, надеяться на международную помощь было можно, но уповать на нее — бессмысленно. Хлеб для страны — в том числе и для голодающего населения — надо было выжимать из тех областей, которые не охвачены неурожаем. Точнее, которые собрали хоть чуть-чуть больше уровня голодной смерти.

    На 1921/1922 г. налог определили в 240 млн. пудов зерновых и принялись разверстывать по губерниям — уездам и так до каждого двора, с учетом надела, числа едоков и собранного урожая. Как нетрудно догадаться, ничего хорошего для крестьян в том году это не означало.

    Естественно, добровольно налог мало кто платил. По селам снова пошли продотряды, все с теми же методами, что и в войну. В Сибири крестьяне массово хлопотали об отмене или уменьшении налога, ссылаясь на недород, но у них был хоть какой-то хлеб, а в Поволжье его не было вовсе, так что ходатайства не принимались во внимание, а для сбора в ход шли плетка, сибирская зима, конфискации, трибуналы. Собранные 233 млн. пудов были перемешаны с кровавыми слезами — а что делать?


    Из донесения секретного сотрудника ВЧК Скворцова. Курганский уезд Челябинская губерния. Октябрь 1921 г.

    «Приехал в военный штаб по продналогу, производят многочисленные аресты виновных и невиновных за невыполнение продналога. Допрос — только два слова: платишь или нет. Ответ ясный. Если у него нет ничего, и он говорит „нет“. А уже не спрашивают, почему не платишь, а прямо обращаются к конвоиру и говорят: „Веди“. Ведут мужичков в камеру прямо десятками и отправляют дальше. Жены и дети плачут. Это ужас. Главное, если нет хлеба, то говорят, найди где-нибудь да заплати. Вчера, 25 октября, пригнали из Осиновки массу мужиков. В их разговорах один говорит: „С меня налогу 60 с лишним пудов. Я намолотил всего 50 п., посеял 2 дес. ржи, а что-то тоже ем, отдал в налог 10 п. Вот если бы мне дали отсрочку, я бы поехал и променял за хлеб лошадей, две коровы и отдал бы всё…“ Я знаю достоверно, что променивают последнее имущество и скот да платят. А у кого нет ничего, тот сидит арестованный. Настроение населения скверное. Вот мужики и говорят, что дождались свободы»[214].

    По всем губерниям сообщали: хлеба не хватает, крестьяне питаются суррогатами. Если эти донесения и посылали в Москву, то правительство оставляло их в небрежении, сосредоточившись на сводках о смертях. Регионы, где не умирали, интересовали Москву только с одной точки зрения: могут ли они дать еще хоть что-то, по-прежнему не умирая.

    Тем не менее все же удалось собрать 233 млн. пудов хлеба. Если принять число голодающих за 20 млн. человек да ещё в 15 млн. определить жителей городов, получается примерно 15 пудов на человека, хотя на самом деле, думаю, потребителей оказалось намного больше — северные губернии без привозного хлеба тоже не выживали. Плюс к тому надо было какую-то часть зерна отложить на семена — в голодающих областях не осталось ничего.

    …17 марта 1922 года вместо множества натуральных налогов был установлен единый продналог — каждому виду сельхозпродукции присваивался эквивалент в пудах ржи или пшеницы. Налог был прогрессивным — в зависимости опять же от надела, обеспеченности скотом, числа едоков и урожайности. Привели в порядок и местные платежи. Задание установили в 340 млн. пудов, то есть в среднем примерно 3,5–4 пуда с десятины. Но даже и такой для многих хозяйств оказался непосильным, а для сбора снова пришлось обращаться к воинским частям. Это уже становилось традицией.

    Одна из многих причин жестокости властей — та, что совершенно невозможно распознать навскидку, насколько правдивы жалобы на непосильное налоговое бремя. Так, в Гдовском уезде Петроградской губернии непосильным считали молочный налог — 4 ведра с коровы в месяц. «Если крестьянин будет выдавать молоко, которое ему приказано, то совершенно останется без молока». 4 ведра — это 48 литров, получается чуть больше полутора литров в день. Вот и пойми: не то жители Гдовского уезда полагают, что городская власть не способна отличить корову от козы, не то там и в самом деле такие коровы…

    Кроме натурального существовал еще и денежный налог — 8 млн. руб. золотом, а с учетом разных местных налогов сумма вырастала до 33 млн. руб — если уравнительно, примерно по полтора рубля с каждого двора, или около двух пудов ржи по осенним ценам. Уже одно то, что столь мизерные налоги заставляли многих продавать скот, говорит о тяжелейшем состоянии сельского хозяйства.

    Через год принцип снова изменился. В мае 1923 года был введен единый сельскохозяйственный налог, который объединял продналог, подворно-денежный, трудгужналог, местные платежи. Вносить его можно было как натурой, так и деньгами. Теперь облагалась пашня, а поголовье скота служило дополнительным показателем зажиточности двора, в соответствии с которой плательщиков разделяли на категории. В потребляющих губерниях его выплачивали деньгами, в остальных — частично натурой. Для самых бедных хозяйств налог снижался, но все равно был тяжел. Да и «экономические» методы, на которые вместо плетки и «холодной» перешли обозленные сборщики, — высокие пени за задержку платежей, конфискация имущества, распродажа хозяйства с торгов, тюремное заключение неплательщика — не способствовали подъему аграрного сектора. Наверняка сам крестьянин предпочел бы плетку, чем полное разорение стараниями «цивилизованной» налоговой службы.


    Из писем:

    «Дорогой братец Коля теперь я вас пропишу новеньково — у нас власть взяла за продналог корову последнюю мою падевку, Анюткину юбку с кофтой и платок и отцов халат и сундук… Гоняли наших деревенских в волость к допросу им и говорили — это еще с вами обходятся хорошо, тихо, а вчера посмотрели-бы что делали — били. Дорогой братец Вы-бы там хоть немного центральную власть, товарища Рыкова или кого-нибудь кто там заведывает по этой части. А то они тут понажились, все ходят при галошах как господа а не пролетарии». (Орфография сохранена.)


    «Вот наглядный пример угнетения: за неуплату в срок сельскохозяйственного налога крестьян законом лишают его последнего бытового удовольствия, описывают, продают его последний самовар. Но ведь, говоря словами „партии“. Это делалось при противном „Николае“ и его столь нетерпимых законах».


    …В 1924 году натуральный налог отменили, зато снова появилось обложение скота — корову или лошадь приравнивали к земельной площади. Например, кое-где в Поволжье одна корова — 0,6 дес. лошадь — 0,7. Жалобы сыпались, как горох из мешка.


    Из письма:

    «Производимый продукт крестьянина обесценен и на него ничего нельзя приобрести побочного заработка нет… если взяться за выращивание скота, то пожалуй опять дело не выдет если будешь иметь с выше двух голов рогатого кота продналог с тебя возьмут на котегорию выше… Вот над етим то Советской власти и придется задуматься если она разрешит все эти вопросы, а именно не будет взамать выше на категорию продналог с тех крестьян, которые имеют выше 2 голов крупного скота то у нас увеличится рост скота, а с этим больше будет навоза, если больше навоза, то и больше хлеба…» (Орфография сохранена.)

    Всё-таки, судя по тому, что поголовье крупного рогатого скота за шесть лет увеличилось вдвое, жалобы эти не лишены лукавства и приносятся по принципу: «а вдруг подействует», а на самом деле буренки и пеструшки все же окупались. Гораздо тяжелее были денежные формы налога — но как же без них? Чтобы осенью внести платежи, крестьянин вынужден был продавать зерно по дешевой осенней цене. Весной же, заработав где-нибудь на стороне, он покупал недостающий хлеб уже по высоким весенним ценам.

    Но какой-то подъем все равно наблюдался. В 1922/1923 гг. налогов удалось собрать всего на сумму 176,5 млн. руб, на следующий год — 231 млн., ещё через год — 326,2 млн. Трудно сказать, по каким причинам, но на 1925/1926 гг. налог снизили на 27 %, установив задание в 250 млн. руб., при этом 5,5 млн. дворов от него вовсе освобождались по крайней бедности. Зато поднялись косвенные налоги, компенсировав уменьшение прямых, так что скорее всего это была очередная попытка перераспределения тяжести налогообложения с бедняков на зажиточных крестьян, чаще наведывавшихся в лавку. Естественно, середнякам это не понравилось.

    В 1926 году система налогообложения снова изменилась, причем радикально! В Москве заметили, что крестьянин получает доход не только с земли, и теперь налог исчислялся исходя из совокупного дохода, который он получал от хозяйства и занятий промыслами, то есть приблизился к уже знакомому нам подоходному. Сумма его увеличилась до 357,9 млн. руб — не так уж и много, речь шла скорее не об увеличении налогообложения, а о перераспределении платежей. Крестьяне, как и следовало ожидать, продемонстрировали готтентотскую реакцию. Те, которые занимались только сельским хозяйством, посчитали новый налог справедливым: «кто что имеет, за то и платит». Те, кто имел промыслы или работал зимой, были, как нетрудно догадаться, резко против, называя новое обложение «грабиловкой». Но кто по нынешним временам рискнет сказать, что подоходный налог — это несправедливо?

    На самом деле это означало смягчение налогового бремени для собственно хлеборобов. Так, во Владимирской губернии в предыдущий год налог в 3,2 млн. руб. брали только с земли, а в нынешнем его распределяли так: 1,29 млн. с земледельческих заработков и 2 млн. — со всех прочих. Кстати, именно новое распределение показывает, насколько несправедливым было прежнее обложение. И. Климин приводит в пример крестьянина Новикова из Кунгурского округа. В прошлом году ему насчитали 30 руб, в этом — 150, по поводу чего тот был очень возмущен, назвал новый налог «грабиловкой» и был поддержан другими середняками — но не теми, кто, занимаясь одним земледелием, платил за Новикова недостающие 120 рублей. Ну так и неудивительно — если сегодня будут как положено облагать «серые» зарплаты, выйдет точно такой же эффект. Люди очень не любят отдавать свои деньги…


    Из высказываний крестьян:

    «При Николае крестьянина били одним концом палки, а теперь Соввласть бьет обоими концами, причем налоги берет такие, что крестьянин скоро подохнет».

    «Если налог не уменьшится, то на следующий год посев будет меньше, а также уменьшится скот, потому что налог скот выбивает».

    «При новом налоге никто работать на отхожих промыслах не будет».

    «Да разве это крестьянская власть — отобрать у мужика все на свете? Вот стойте после этого за власть — обдерет всех».

    «В связи с повышением налога придется или убавлять часть скота и посевов, или бросить хозяйство и идти работать на железную дорогу».

    Но был ли налог на самом деле так непосилен?

    А вот тут нас поджидает неожиданность. В 1924/1925 гг. налоговые платежи деревни составили 707 млн. руб, а доходы деревенских жителей — 9746 млн., то есть все налоги, прямые и косвенные, «съели» около 8 % совокупного дохода села. В 1925/1926 гг. эти цифры были 871 млн. и 12 651 млн. (7 %), а в 1926/1927 гг. — 1228,1 млн. и 12 756 млн., то есть около 9,5 %, или в среднем по 50 рублей с хозяйства. Ни запретительным, ни даже просто тяжёлым такой налог назвать нельзя… в среднем. Но ведь существовали и недоимщики, и хозяйства, освобожденные даже от таких платежей!

    Во-первых, принцип разверстки, по которому взимался налог, вел к многочисленным «недолетам» и «перелетам». В одной губернии процент обложения мог спуститься до 5–7 %, а в другой — подняться до 30 %. Получив очередной шквал жалоб, обложение поправляли, насколько это было возможно, проводили новую разверстку, пересматривали цифры, по деревням снова шли сборщики, следовал новый шквал протестов, теперь уже против дополнительных сборов… Кто бы подумал, что налогообложение — это такой увлекательный процесс?!

    Во-вторых, зависимость дохода от мощности хозяйства была нелинейной. Если бедняк имеет надел в 2 десятины, середняк — в 5, а зажиточный — в 10, значит ли это, что второй богаче первого в 2,5 раза, а третий — в пять раз? Да ничего подобного! У бедняка урожайность в 30 пудов с десятины, у середняка — 50, а у зажиточного — 70, стало быть, при осенних ценах в 80 коп. за пуд первый со своего надела получит 48 рублей, второй — 200 руб, а третий — 560 руб. То же самое и с лошадью — сытая сильная лошадь выработает больше, и с коровой — у богатого она даст больше молока и мяса. Естественно, обложение было прогрессивным, но ясно, что для первого и половинный налог в 25 рублей разорителен (а если у бедняка еще и семья в 5 едоков, то излишков, даже по голодной норме, не остается вообще и налог платить просто не с чего), для второго полный чувствителен, а третий и двойного не заметит — может, для виду постонет, припугнет, что скотину продаст или промысел прикроет. Однако не продаст и не прикроет, поскольку все равно останется при прибыли. Разве что на батраках отыграется, урезав им плату, поскольку «налоги замучили».

    Есть ещё и третья причина. И. Климин приводит конкретный пример налогообложения в Полновской волости Демянского уезда Новгородской губернии в январе 1925 года.

    Итак, первый зажиточный крестьянин, имея 30 дес. земли, 7 коров, 3 лошади и 5 членов семьи, платит 35 рублей налогу. Второй, тоже из категории зажиточных, имеет 4 дес, 2 лошади, 4 коровы и двух едоков — и платит тоже 35 рублей. Третий, середняк — 4 дес, 3 лошади, 5 коров и 6 человек в семье — всё те же 35 рублей. И наконец, четвертый — 0,5 дес, одна лошадь, одна корова и 4 человека, платит 4 руб. Что из этого следует?

    А первое, что из этого следует, — так это то, что уездный финотдел надо разогнать по окрестным буеракам! Поскольку облагать такие разные хозяйства одинаковым налогом — значит, либо быть вопиюще некомпетентными, либо, что вернее, получить взятку от первого хозяина и распределить часть его платежей на остальных. А второе следствие — что бедняцкое хозяйство продадут за недоимки, ибо что тут вообще облагать?

    Кстати, случай весьма распространенный. В Гражданскую кулаки ухитрялись разверстать продразверстку на все общество, включая самые бедные дворы, — а что, собственно, с тех пор изменилось? Разве что председателя волсовета сменил финансист — так ведь и с финансистом очень даже можно договориться. Вот еще пример сезона 1925/1926 гг. Оренбургская губерния, пос. Кардаиловский. Бедняк Турбабин, имевший 2 дес. пашни, одну лошадь и корову, должен был платить 12,62 руб, а кулак Нестеренко, имевший 30 дес, пару быков, 2 лошадей, 5 коров — 18 руб. Ясно же, как разверстывали.

    И даже если финансист был честен — то попробуй, разберись в этом ежегодно меняющемся дурдоме, особенно с учетом того, что образование у налоговиков едва ли было больше, чем у прочих совслужащих, т. е. хорошо, коли хотя бы среднее. Как результат — только в Северо-Западной области из 900 тысяч хозяйств 247 тысяч жаловались на неправильное обложение — в основном неземледельческим налогом, поскольку отхожие и кустарные заработки были трудноуловимы. И попробуй разбери, кто врёт…

    Но в целом получилось, как всегда. Хорошо задуманная государственная политика — сделать налоговое бремя равно тяжелым для всех слоев крестьянства — в общем, работала, хотя на местах часто сводилась на нет злоупотреблениями местных органов. Чем богаче был хозяин, тем больше он имел возможностей обратить ситуацию в свою пользу. От бедняцкого же разорения толк, конечно, существовал — это же черт знает что, во второй четверти XX века 90 % населения страны ковыряется в земле, притом будучи едва в силах прокормить себя и остальные 10 %! Но толк был ровно в той степени, в какой город испытывал нужду в рабочих руках, — остальные разорившиеся мелкие хозяева увеличивали слой люмпенов. Надо было срочно что-то делать, пока их количество не перешло критическую черту. Да и вообще — вы не находите, что с этим ужасом надо было срочно что-то делать?

    На самом деле основной причиной недовольства крестьян была отнюдь не налоговая политика. Многие, если не большинство, прекрасно понимали, что налоги надо платить, понимали, почему они тяжелы, и готовы были затянуть пояса во имя восстановления страны. Другая причина заставляла их говорить, что положение мужика при советской власти ухудшилось. Тем более что вот это было чистой правдой.


    Из писем:

    «Почему так дешево ценится крестьянский труд… До империалистической войны нам доступнее было покупать фабричного изделия. Если продал 1 пуд муки купил 5 аршин ситцу, сахару тоже молено было купить 5 ф. В настоящее время за 1 ар. Сидцу надо платить 1/2 пуд и муки и также за сахар. Раньше гвозди были кровельные 4х-дюймовые пуд 2 р., а в настоящее время за 1 пуд гвоздей надо продать 13 пудов муки». (Орфография сохранена.)


    «В селе Матреновки (Воронежская губ. — Е. П.) все мужики стали горбатые а именно отчего да от таго что в селе Матренавки бувает каждую неделю базар по понедельникам и вот утром собираются на базар насыпают в ешки рож и приходится нести да базара на себе потому что лошеде нету в половине населения и пока дайдеш да базара приходится несколько раз отдыхать а за этот мешок ржи только и купиш на одну рубашку ситцу потомучто аршин ситцу стоит 45 копеек а пуд ржи 35 копеек.

    Когда же будем покупать по дешевой цене ситец». (Орфография сохранена.)


    «Крестьянская газета мы крестьяне сослезами просим тебя помолис о нас, о нашей тяжолой жизни, подумай 1 пуд соли не менее 1 руб. 20 коп. Сол же у нас своя, не из за границы аршин ситца 55 коп. и прочее а 1 пуд хлеба 50 коп. Но откуда же нам узят столько в нас пудов земля по душам…» (Орфография сохранена.)


    «…Вы экономию ведете над крестьянином, крестьянин голый и босый, ещё и голодный, рабочие едят яйца, масло, мясо и кур, а как бы метр стоил 20 коп. или аршин 16 коп., так и мы бы и голод нас не томил, крестьяне знают, что рабочие нас обманывают и обставили, вы рабочие из-за границы не пускаете, чтобы дороже продать, содрать шкуру за свой товар… Все крестьяне знают, что рабочий наш краг, в 4 раза дороже весь товар, вот гнет, никогда такого гнета крестьянин не видал, лучше были бы капиталисты, продавали свой товар в 4 раза дешевле». (Орфография сохранена.)


    Ну, насчёт роскошной жизни рабочих — это он, конечно, загнул. Ещё десять лет спустя рабочие жаловались, что им привозят вместо простого пеклеванный хлеб, который для них слишком дорог. Но факт, конечно же, имел место. В пересчете на хлеб цены на промышленные товары выросли по сравнению с довоенными где в три, а где и в пять раз, а заготовительные цены на сельхозпродукты были низкими. Государство время от времени их повышало, потом снова снижало.

    Большинство ученых относит пресловутые «ножницы цен» на счет непродуманной ценовой политики государства. Вот что пишет все тот же Климин:

    «Усиление административного вмешательства государства в хозяйственную деятельность крестьян, рост антирыночных внеэкономических отношений между крупной промышленностью и мелкотоварным сельским хозяйством при помощи системы директивно установленных связей, низких заготовительных цен на сельхозпродукцию… вызывало беспокойство у некоторых ученых-экономистов, поскольку они понимали, к каким тяжелейшим экономическим и социальным последствиям может привести продолжение тогдашней политики государства в деревне…

    Например, Н. Д. Кондратьев… констатировал, что отношение индекса цен на продовольственные товары не содействует развитию сельского хозяйства… „Относительное ухудшение рыночного положения сельского хозяйства, — писал ученый Молотову, — как известно из теории и практики, является препятствием для повышения интенсивности сельского хозяйства, для роста его товарности, для повышения общего уровня сельскохозяйственных доходов и, следовательно, для ослабления аграрного перенаселения“…».

    Другой крупный учёный, П. П. Маслов, в октябре 1927 года писал замнаркома финансов М. И. Фрумкину, «что крестьянин, „покупая продукты промышленности по повышенным ценам и продавая продукты своего производства по пониженным ценам“, теряет значительно больше, чем при оплате самых высоких налогов… По оценке Маслова, в СССР соотношение цен изменяется не в пользу сельскохозяйственных продуктов, что приводит к сокращению производства».

    Не совсем понятно, как повышение цен на промтовары будет препятствовать ослаблению аграрного перенаселения да и каким образом дешевизна сельхозпродукции вызывает снижение производства. На производство скорее влияет чехарда налогов и закупочных цен — но уж никак не абсолютные показатели, тем более что и выбирать-то крестьянину не из чего, из села ему не уйти. Но при чем тут политика государства? Почему как тогдашние, так и нынешние ученые решили, что правительство могло хоть как-то на эти «ножницы цен» повлиять?

    Сложные явления отнюдь не отменяют простых законов. Мы еще в школе проходили основной закон рынка, который в пересчете на ситуацию выглядит так: сумма цен купленных селом товаров должна равняться сумме цен проданных продуктов. Если бы государство волевым порядком повысило заготовительные цены на продовольствие или понизило их на промышленную продукцию, к чему бы это привело? Мы отлично знаем, к чему, не первый год живем при рынке: продажная цена все равно определяется соотношением спроса и предложения. Уменьшение отпускной цены ведет только к росту накрутки, а увеличение количества денег на руках у населения — к вымыванию товаров из торговых сетей и, как следствие, к появлению между прилавком и покупателем прослойки спекулянтов. В итоге мужик все равно получил бы товары втридорога, а пожертвованная государством прибыль пошла бы в карман не к нему, но к посреднику.

    И вот вопрос: а оно нам надо?

    Теоретики редко снисходят до низменной хозяйственной прозы, но уж Молотов как практик-управленец такие вещи прекрасно понимал. Единственное, что могло государство, — это опытным порядком, методом проб и ошибок как-то удерживать нужное соотношение сельскохозяйственных культур. В 1925/1926 гг., например, низкие заготовительные цены на подсолнечное масло привели к сокращению площади под подсолнечником. В следующем году цены повысили, площадь выросла, и с маслом в стране стало все в порядке. Вот это действительно поддавалось регулированию с помощью цен. Но в целом единственным выходом из данной коллизии было — наращивать количество промышленной продукции.

    Об отчаянных усилиях правительства сделать хоть что-то говорят размеры хлебного экспорта. Непосредственно перед Первой мировой войной российские хлеботорговцы вывозили около 750 млн. пудов зерна в год. В относительно благополучном 1923/1924 гг. СССР (теперь уже именно государство, поскольку правительство, несмотря на колоссальный нажим из-за границы, наотрез отказалось отменить монополию внешней торговли) вывез, по разным данным, 150–188 млн. пудов хлеба. В следующем году по причине очередного голода экспорт был сокращен в 10 раз и даже импортирован 30 млн. тонн муки. В 1925/1926 гг. экспорт составил 127 млн. пудов (около 22 % всего товарного хлеба в государстве), а в 1926/1927 гг. — около 160–185 млн. (примерно 27 %).

    Заграничный товар был, во-первых, дорог, а во-вторых, абсолютно не решал проблемы. Нечего обогащать западных производителей, надо проводить индустриализацию, а провести её можно только на деньги, взятые у крестьян, — другого источника средств в стране попросту не существовало. Нэпманы не спешили почему-то вкладываться в производство, превращать страну в экономическую колонию тоже не очень-то хотелось, поэтому приходилось снова и снова нажимать на мужика. Но вся беда в том, что у самого лучшего гражданина и патриота нельзя взять больше того, что он может дать. В это и уперлось дальнейшее развитие страны.

    * * *

    В 1925/1926 гг. валовой сбор зерна составил 4512 млн. пудов. При этом товарного хлеба, как уже говорилось, было получено 514 млн. пудов — то есть около 11 %. В следующем году эти цифры составили соответственно 4747 млн., 646 млн. и 13,5 %.

    Не может стать промышленно развитым государство, 90 % населения которого ковыряется в земле с той же технологией и теми же урожаями, что и тысячу лет назад. В первую очередь потому, что индустриализация завязана на прибавочный продукт сельского хозяйства. Если десять селян с трудом кормят одного горожанина — у такой страны для роста городов не будет ни людей, ни продовольствия, ни денег.

    В статье «На хлебном фронте» Сталин приводит выкладки члена коллегии ЦСУ Немчинова относительно товарности деревенских хозяйств. Они основываются на двух показателях: валовый сбор и товарный (то есть ушедший на продажу) хлеб и приведены в следующих двух таблицах.


    До войны
    \ Валовая продукция хлеба Товарный хлеб (внедеревенский) % товарности
    Млн. пуд. % Млн пуд. %
    Помещики 600 12,0 281,6 21,6 47,0
    Кулаки 1900 38,0 650,0 50,0 34,0
    Середняки и бедняки 25 000 50,0 369,0 28,4 14,7
    Итого: 5000 100 1300,6 100 26,0

    После войны (в 1926/1927 годах)
    \ Валовая продукция хлеба Товарный хлеб (внедеревенский) % товарности
    Млн пуд. % Млн пуд. %
    1. Совхозы и колхозы 80,0 1,7 37,8 6,0 47,2
    2. Кулаки 617,0 13,0 126,0 20,0 20,0
    3. Середняки и бедняки 4052,0 85,3 466,2 74,0 11,2
    Итого: 4749,0 100 630,0 100 13,3

    Как видим, проблема возрождения аграрного сектора на путях укрепления трудового крестьянского хозяйства (то есть бедняцкого и середняцкого) не решается никак. Кулацкие хозяйства 20-х годов уже нельзя считать трудовыми — тем не менее их уровень товарности все равно неудовлетворительный, так что и на кулака (именно он стыдливо прячется под видом «крепкого крестьянина») ставить бессмысленно. Единственной приемлемой альтернативой является выбор между двумя вариантами крупных хозяйств — помещичьими или социалистическими. В принципе, для экономики глубоко безразлично, каким будет крупное хозяйство, — лишь бы оно было. Сейчас правильный ответ известен — будущее за крупными частными хозяйствами. Поэтому из двух равных вариантов следовало выбрать помещиков, а из двух неравных — тоже помещиков. Почему? Ну это же так просто: потому что социализм — это абсолютное зло. А почему социализм — абсолютное зло? Потому что капитализм — это абсолютное добро. А почему капитализм — абсолютное добро?

    Ну это же так просто: потому что они победили!

    А вот большевики насчет победы капитализма придерживались иного мнения. Более того, им совершенно не нужны были побочные эффекты ставки на помещиков — превращение половины страны в люмпенов, социальные взрывы и диктатура латифундистов.

    Странные люди, а?

    Община, хутор, отруб

    Через года полтора

    Все уйдут на хутора.

    Худо ль, лучше ль будет жить,

    А нет охоты выходить.

    (Псковская частушка)

    Столыпинскую реформу новая власть не отменила, но и не стимулировала, а скорее присматривалась и тихо саботировала. Если большевики временно смирились с эсеровским «мужицким раем», то это не значит, что они собирались культивировать его и впредь. Другое дело, что, перед тем как начать аграрную реформу, надо было дать передышку крестьянину и передохнуть самим.

    Земельный кодекс РСФСР 1922 года сохранил основные принципы Закона о социализации земли. Крестьянин мог пользоваться причитающимся ему наделом как угодно: остаться в составе земельного общества, уйти на хутор, выделиться на отруб или же войти в артель или колхоз. Вроде бы те же условия, что и после столыпинской реформы, — а результаты совершенно другие. После революции реформа наконец пошла. В сознании людей хутор и отруб становились предпочтительнее земельного общества. И нетрудно понять, почему

    Во-первых, резко изменились условия. Исчез постоянный ужас крестьянского сословия — частная собственность на землю. Раньше хуторянин находился, как между молотом и наковальней, между крупным землевладельцем и общиной. Первый не прочь был схарчить его надел, присоединив хутор к своему хозяйству, вторая видела в нём предателя крестьянского сословия и потенциального покупателя ее собственной земли. Теперь же каждый крестьянин мог быть уверен: что бы ни случилось, его земля останется при нём.

    Во-вторых, ухудшились условия в общине. Никуда, конечно же, не делись прежние ее пороки: чересполосица, мелочная уравниловка, когда каждый участок делился на всех — и хорошо, если у мужика было три полосы, а если так: «до 80 шт. полосок на один надел, и сколько раз ты побываешь на каждой из них?»[215]

    Архаичное землепользование тянуло за собой и архаичное земледелие.

    «Я культурник и практик, — жалуется крестьянин, — по всему сельскому хозяйству и садовод. Что я умею, то хочу показать людям. Почему я не могу показать? Потому мое пользование разбросано около 2 верст до 60 полос пахотной земли, сенокосной, то и определить не могу, так что я производил, трудился и мой труд довели до некуда негодности»[216].

    Отдельная болячка — переделы. Они редко обходились без свар, а то и мордобоя. Вот рассказ об одном из таких собраний — во-первых, он колоритен сам по себе, а во-вторых, хорошо показывает, что такое мужицкая хитрость. Когда речь зайдет о колхозах, точно те же приемы будут применены уже к самим крестьянам, так что нечего обижаться, получив тем же самым и по тому же месту…

    «Здание школы полно, лица у всех серьёзные, видно, этот вопрос крепко интересует собравшихся крестьян! Заслушали спокойно инструкцию Наркомзема, тут жe успели её забыть. И принялись решать вопрос по-своему. Всем, кто живёт „на стороне“, земли не давать вовсе, ибо у нас её мало для живущих в деревне. Все, кто вошел в дом при женитьбе из чужой деревни, — пусть идет пахать землю в свою деревню. А как же жене-то его, раздается голос из угла. Она может пользоваться здесь, — разъясняет председатель.

    Дальше начинают перебирать каждое семейство в отдельности, и здесь от только что установленной законности под давлением крикливых кулачков делают некоторые отступления. Крестьянину И. Ф. Макарову, который всю жизнь служит и живёт со своей семьёй в Москве, решили земли дать… Где же законность или хотя бы здравый смысл — понять довольно трудно.

    Интересны ещё и такие явления… Земля делится по едокам, значит, чем больше едоков, тем больше земли. Несколько оборотистых мужичков год тому назад заявили, что они скоро женят своих сыновей, — а потому дайте земли на будущих жён. Мужики все почтенные, почему и не уважить просьбу. Вот до сих пор они владеют лишней землей, а сыновья все еще не женились…»[217]

    Кроме прежних, община получила и новые, «коммунистические» пороки. В результате Гражданской войны большую роль на селе стал играть коммунистический и советский актив — а что это за персонажи, мы помним по предыдущим главам. Кроме того, отменно мутили воду демобилизованные красноармейцы, усвоившие на фронте революционные идеи, да и молодежь хотела чего-то нового, не очень понимая, чего именно. Если раньше в общине верховодили «справные» хозяева, то теперь зачастую ею управляли коммунисты — хотя и далеко не всегда. А самое интересное начиналось, когда схватывались между собой кулацкая верхушка общины и сельский актив. Нетрудно догадаться, что на пользу земледелию, и без того обременному множеством проблем, всё это не шло.

    Споры вокруг вопросов землепользования кипели, дым поднимался — до неба. Эти споры отражены в письмах, которые в великом множестве приходили в органы власти и в газеты. «Крестьянская газета», например, получала до 1000 конвертов в день.

    Совершенно потрясающее впечатление производят эти письма, приведенные в сборнике «Крестьянские истории»[218]. Особенно по сравнению с дореволюционным разделом того же сборника — там одни лишь жалобы и просьбы. Жалоб хватает и здесь, но кроме того, полуграмотные и совсем неграмотные крестьяне всерьез обсуждают аграрную политику страны и будущее деревни, и ведь им есть что сказать такое, что не вредно бы почитать и министру. Российский народ не обрёл благосостояния, положение его ухудшилось, но он заговорил — а рабочий скот не говорит, разве что ревет или стонет. Пожалуй, именно этот поток малограмотных писем явился одним из самых удивительных свидетельств тех глубочайших общественных преобразований, которые принесла революция.

    Итак, что же в них говорится о формах землепользования?

    «Наш уезд Бежецкий, все крестьяне только и мечтают как бы эту общену разрушить,

    1. общена это крепосное право

    2. общепа рабыня старинных обы-ях

    3. общена рабыня мот-гулянок

    4. общена рабыня праздников ихулиганства.

    И так далие, общена деревенкой бедноты и хулигансва и еще тысячи неудобств и все наше несчастие только община…

    …Воображаю если кто и протчет мое пиъмо то подумает что кулак все признаки что неграмотин.

    Но мои мозоли на руках удостоверяют что я крестьянин…

    …Барин прости что плохо написано я сознаюс паралич руки от этого писание полуил да и перушко столетн». (Орфография сохранена.)

    Не факт, что это письмо писал действительно крестьянин — уж больно в нем нарочитая небрежность орфографии перемежается с правильным написанием трудных слов, — но в любом случае мнение оно содержит, и весьма распространенное и обоснованное.

    А вот что пишет крестьянин откуда-то из-под Царицына, ныне Сталинграда, степняк.

    «Сама наша власть знаит и видит что общественная жизнь и артельная не дружеская, а вражеская всегда счет перикоры не урядицы и толька убытки… общиной никогда нипакосишь сена вовремя, не использоваешь клочка земли каторое-бы дало хорошую пользу на пример песчаныя места где-бы можно насадить промежутки кустарником там-бы не подуло ветром в спаханную землю, и задержавалась бы с зимы влага, на суглинистых местах не делается некакого обвалования, где так-же получил бы хороший интересы только это сделаит отрубник хутарянин как у нас с 1913 г. выйти на отрубное земле-пользование, и начали устраиватся хуторками но постыкшие нисчастье германкой вайны трудно было вести хозяйство, но все-таки жена и дети сохранили такавое, да как-же не сохранить когда оно все подруками там пяти летний ребенок и тот помогает, а повозвращению с вайны трудолюбивые крестьяне вплотную взялись за свой атрубок делали обвалование производили посатку дикоративных, и плодовых деревьев каторыя уже закрасовались в нашей безлесной пустыне, теперь пановому землеустройству община постановила передилить все так и сдедало пропали все труды я думаю что трудно было оставлять 6–7 летние сады, или обвалование бедный крестьянин перилажившего своими мазолистыми руками миллион пудов земли, и оставить обществиннику нирадивцу сваи труды, и так ни одна община не когда не может создавать а толька разрушать». (Орфография сохранена.)

    Ему вторит крестьянин Павел Семенуковский, из Рязанской губернии, очень убедительно доказывающий, что община не является «экономическим», то есть производящим товарную продукцию, хозяйством.

    «Из всех высказанных соображений за общину и против ея вытекает одна истина, что сельское общество, как единица крестьянского землепользования, при настоящем общем культурном уровне землепользователей, — не поднимет экономического крестьянского хозяйства. От частых переделов, плохой обработки и неудобрения — земля не родит, крестьяне в большинстве живут впроголодь: мясо, как птица, является роскошью; одежда и обувь рваные; необходимый скот — лошадь, корова, неколько овченок, от недостачи корма еле проживают зиму».

    Заметьте, автор не пользуется очень распространенным аргументом о непосильном налоге. Для него этих платежей как бы и не существует — верный признак, что это крепкий хозяин, крепкие не жаловались на тяготы. Иной раз даже с гордостью писали что-нибудь вроде: «налогу плачу 37 рублей». Он говорит об объективных причинах.

    «Общинники, по своей разноклассовости, не могут быть заинтересованы и не интересуются улучшением обработки земли и т. п. Кто добивался на собраниях к переходу на многополье общиной и о других улучшениях, но ничего не вышло и махнул рукой на это дело; кто не понимает целей многополья и других земельных улучшений, а кому и наруку чресполосица.

    Получается такая картина. Сельский хозяин сколько лето не работал, а от того, что земля не удобрена, не во время пахалась (например пар), — родила плохо. Продать излишков хлеба нет. Произвести разные починки и свести другие домашние расходы — не на что. Является необходимостъ уходить на отхожие заработки или искать их па месте. Кто умел за зиму подработать, тот является, маломальски, мощным к весенней полевой кампании. Многие же пробиваясь зиму с хлеба на квас — либо остались без семян, либо половину, или более земли сдали в аренду…»

    Картина такая, что в комментариях не нуждается. Какой же выход видит автор? Естественно, крепкий середняк и другим желает того же пути.

    «…Если жe пойти на встречу в широком масштабе желающим к выходу на отруба, хутора и поселки с допущением некоторой субсидии для переселенцев и улучшающих земельные участки, — экономическое состояние землепашцев скоро улучшится: не будет частых, произвольных переделов, скидок, накидок, будет возможность заняться удобрением и своевременной вспашкой, т. к. не нужно будет ждать согласия всего общества. У отдельных хозяев явится заинтересованность к улучшенным формам обработки и землепользования, урожаи увеличатся; прибавка хлеба и корма увеличит разведение скота; заведутся молочные хозяйства и т. п. Хозяин с семьей не пойдет на сторону искать работу, а она у него будет всегда в своем хозяйстве и спрос его будет не на заработок, а на продукты производства фабрик и заводов. Крестьянин будет стремиться к просвещению и от него к социализму». (Орфография сохранена.)

    Однако при склонности большинства крестьян к самостоятельному хозяйству далеко не всем оно было доступно. Точнее, очень немногим. Причины были предельно просты: массовая нищета сельского населения.


    Из письма:

    «Я в корне не согласен с теми товарищами которые пишуть, что община есть враг землепользователя, что единственный выход это отруба хутора и т. п. Это только выгодно зажиточным который работаешь не зависимо ни откого сам без всякой спряжки. А нам бедолыгам выйти на хутор тоже кричи караул. Потому что для хутора нужно строится или старую постройку переносить на это нужны средства а у нас нет, да и кроме этого нужно же и землю чем нибудь обработать, для того нужно живой и мертвый инвентарь а его нет. Вот с этих соображений я считаю, что община есть верный выход из тяжелого положения, но только беда наша в том что мы никак не можем понять этого.

    Еще ничего тому у кого имеются свои лошади и инвентарь. Но у кого нету этого, то кричи караул. Никому не отдаш с исполу никого не наймет на такой клочек земли. Когда эти клочки земли находятся один на одном конце села другой на другом конце а третий еще где-нибудь. Вот здесь то объективные условия которые заставляют бедняка погружаться в нищету». (Орфография сохранена.)

    На поверхности жизни и вправду суетились горластые лодыри, но среди бедняков большинство тоже были труженики земли, которые хотели работать и работали — сами впрягались в плуг, а иногда обрабатывали поля мотыгами, бывало и такое. Этим, естественно, никакие хутора не светили. Но вы смотрите, что предлагает автор!

    «Вот я и предлагаю общества разделить на большие общины которую каждая община сообща бы обрабатывала свою землю на которой легко можно использовать машинизацию „тракторизацию“, и этим самым благосостояние нашей индустриальной промышленности с каждым годом будет крепнуть».

    Данное явление известно хорошо, и название его на слуху — это тот самый колхоз, который «глубоко чужд русскому крестьянству».

    Вот ещё один автор, который предлагает в качестве лекарства идею если и не колхоза, то некоей промежуточной формы.

    «А так как с общиной не так скоро покончить мы можем, то предлагаю важную меру — такую что общество само перейдет к улучшенному землепользованию. — Эта мера состоит в том, что т. к. земля государственная, фондовая, то обязать непременно сеять все культуры хлебов всем в одном месте в отдельных клинах как то 1) отдельно всем в одном клину озимые рожь пшеница 2) отдельно всем ярпшеница, ячмень, овес 3) отдельно обязательно просо 4) отдельно пропашите подсолнух 5) кукуруза 6) бурак 7) кортофель. Все это поспевает в разное время. А если сеять будем, как в настоящее время, то все это большей частью погибнет, в особенности у бедноты, потому что трудно усмотреть и устеречь все эти полоски от зажшпочных имеющих много скота граждан». (Орфография сохранена.)

    В основном интерес к хуторам проявляли зажиточные крестьяне, хотя и не всегда. Так, к 1924 году в Городецкой волости Лужского уезда Ленинградской губернии среди отрубников было 12 % бедняков, 58 % середняков и 30 % зажиточных крестьян, а среди хуторян — 20 %, 54 % и 26 % соответственно. Так что к отдельному хозяйству стремились и бедняки, но не все, а инициативные и предприимчивые, те, кто хотел и мог работать.

    По подсчетам И. Климина, в середине 20-х гг. около половины крестьян были за участковое землепользование (хутора и отруба). Между тем реальность оказалась гораздо скромнее. На 1 января 1927 г. в РСФСР под хуторами находилось всего около 2 млн. дес. земли, а под отрубами — около 6 млн. дес. или, учитывая, что земли у каждого такого хозяйства было 8–9 десятин, примерно 1 млн. хозяйств. Остальные, несмотря на все пожелания, по-прежнему оставались в общине.

    Причин тут было несколько, и бедность — только одна из них. Другая — это позиция власти по отношению к крепким единоличникам, которую иначе как тихим саботажем, не назовешь. Чем дальше, тем труднее было выделиться отрубнику, а особенно хуторянину, и попробуй пойми, где тут традиционный советский бардак, а где неявная политика.

    Во-первых, было очень мало землемеров. К ним выстраивались колоссальные очереди, заявки рассматривалась годами, качество работы было низким. Во-вторых, уже в 1924 году Наркомзем в секретных инструкциях предписывал ограничивать и прекращать хуторское разверстание, за исключением совсем уж дальних и неудобных участков. Сочетание бардака и саботажа всячески тормозило выделение. А время шло…

    Что вдруг случилось? Почему власть так не полюбила сильного единоличника?

    Иван Климин считает, что причиной было следующее:

    «Возрожденный крестьянин — единоличник, отрубник, хуторянин — мог бы потребовать в дальнейшем не только больше экономической самостоятельности, но и широких политических и социальных прав и свобод, изменения формировавшейся однопартийной политической системы, что противоречило стратегическому курсу большевистской партии на построение социализма, на создание командно-административной экономики, в которой не было места буржуазным рыночным отношениям в стране. Большевики стали жертвовать экономической целесообразностью во имя идеологически-политических принципов, взяв курс на сворачивание роста единоличного хозяйства»[219].

    В общем-то, правильно, вот только маленькое шулерство с терминами. Интересно, каких политических и социальных свобод мог потребовать хуторянин в дополнение к тем, что уже имел? Не права ругать правительство на Красной площади, мечту советской интеллигенции, а реальных, нужных крестьянину-единоличнику? Какую партию он мог создать, цели которой так уж сильно отличались бы от целей Коммунистической партии? Какой именно экономической самостоятельности, не реализуемой в рамках Советского государства, мог он захотеть?

    Да никаких! Снижения налога ему никто не даст — и так низкий, «ножницы цен» политикой не устранишь, частная собственность на землю опасна для него не меньше, чем для общинника. Или, может, он царя захочет? Ага, щас!

    Чтобы понять, что имеет в виду ученый, надо прикинуть вектор развития хуторских хозяйств. И тут не требуется особой гениальности, чтобы сообразить, что успешный хуторянин очень скоро подойдет к той грани, за которой ему потребуются батраки. Сперва в помощь себе, а потом — вместо себя. Затем он захочет расширения земельного участка, потом, став самым крутым в уезде, пожелает перевести его в собственность, чтобы закрепить свое право на землю и прикупить надел соседа, менее успешного хуторянина. И глазом моргнуть не успеешь, как вместо ста хуторян окажется десяток кулаков, а потом один помещик. А вокруг него — сотни пригодившихся ему крестьян-батраков и тысячи непригодившихся крестьян, обреченных на то же, что и при Столыпине, — нищету и смерть. Впрочем, до этого бы не дошло. Даже маломощных хуторян 20-х годов уже потихоньку начинали жечь, а появись помещики — грохнуло бы так, что еще сто лет ошметки России собирали бы по всем континентам.

    Это не говоря уже о той мелочи, что советское правительство ни при каких обстоятельствах не собиралось отдавать страну во власть землевладельческого лобби. Большевиков обвиняли во многих смертных грехах, но заподозрить их в умственной неполноценности еще никому в голову не пришло.

    Да и вывод ученого в общем-то почти правильный — за одним исключением. Никто и никогда не жертвует экономической целесообразностью во имя идеологически-политических принципов. Такие дураки долго у власти не живут. Даже провалившаяся экономическая реформа под названием «перестройка», которая вроде бы проводилась в угоду либеральным политическим и экономическим концепциям, на самом деле была не провалившейся, а совершенно успешной и вполне достигла цели — растащить единую государственную экономику по частным рукам. Все прочее, в том числе и выживание страны, ее авторов не волновало. Большевики тоже были ничуть не глупее. Англосаксонской экономической целесообразности столыпинского типа они противопоставляли не идеологию и не политику, а просто другую экономическую целесообразность.

    Каторга

    В селе Матреновки все мужики стали горбатые…

    (Из письма)

    Как видим, трудовое крестьянство четко делится на две части: те, кто и хочет, и может вести самостоятельное хозяйство, и те, у кого отсутствует либо желание, либо возможность, либо и то и другое. Отсутствие возможности — это понятно. А почему нет желания? И тут мы упираемся еще в один фактор, который совершенно не учитывают экономисты-теоретики. Его можно назвать социальным, хотя, строго говоря, он таковым не является, а относится скорее к вечному вопросу: для чего живёт на земле человек?

    Одним из пунктов большевистской программы, который советская власть, едва установившись, тут же реализовала на государственном уровне, был 8-часовой рабочий день на заводах и фабриках — и ни у кого пока не хватило бессовестности сказать, что это плохо. Все экономисты молчаливо признают право человека не быть рабочей скотиной, а иметь в жизни что-то еще, кроме бесконечного труда. Но занятно, что, признавая это право за горожанином, те же экономисты отказывают в нем мужику. Ведь столь пропагандируемое ими хуторское хозяйство требует работы даже не по 12 часов в день. Там надо вламывать, как лошадь, летом от зари до зари, да и зимой не меньше. Справный крестьянин может держаться либо эксплуатацией односельчан, либо отращиванием горба.

    Если прежде сельская «юдоль скорбей» мало отличалась от городского «фабричного ада», то теперь ситуация резко изменилась. Крестьянин далеко не всегда завидовал богатому соседу — особенно если богатство его было оплачено не мироедством, а кровавым потом — а вот рабочему он завидовал по-черному, и основания для зависти были железные.


    Из письма крестьянина Рослякова, село Вырыпаевка, Ульяновской губернии. 6 июня 1925 г.

    «Население изредка ведет разговоры, что рабочему живётся легче чем крестьянину…

    Крестьяне… живя в своих глухих деревеньках на недоброкачественном клину земли проклинают зачастую себя, что мол-мы работаем как волы, а живем плохо.

    Вообще то все крестьянство, по закрытии ранней весны и наступлении полевых работ, сутра и до позднего вечера 18–19 часов в сутки глотая пыль работает, трудится и в результате за понесенный труд получает гроши. Рабочий Dice этого не делает, а работает 8 часов в сутки.

    …Крестьянин собирает единственный заработок, то есть урожай из которого 80 % собранного хлеба для уплаты сельхозналога сбывает на рынке по цене 50–60 коп. за пуд, а сами весной покупают в 5–6 раз дороже, беднейшее крестьяне, хотя и пользуются льготами но не хватает своего урожая на уплату сельхозналога, лишаются добытого потом скотиной, в частности последними овцами…

    Рабочий этого не делает рабочий от своего единого заработка, кроме вычета членских взносов которые взносятся на добровольных началах нечего не плотит.

    Теперь крестьяне желая зарегистрироваться и передти на культурную обработку земли с него также требуется землеустроительная плата хотя ст. 2 Земельного Кодекса говорится, что все земли в пределах РСФСР, в чьем ведении они не состояли и составляют собственность рабоче-крестьянского государства.

    А в случае поломки завода или фабрики, то ремонт производится в общем порядке, но не чуть-ли за счёт рабочего.

    Крестьянин только и может держать из скота, что не подлежит изъятию, да и тот облагается налогом.

    Рабочий лее может держать сколько ему нужно скота потому что он налогом не облагается.

    Кроме того у крестьянина… дрова, керосин, мазь и пр. является купленным. У рабочего dice некоторых заводов отопление бесплатное…»


    Из письма Ивана Патрикеева, крестьянина дер. Сырково Тверской губернии Калинину. 10 марта. 1926 г.

    «Просим нам крестьянам выяснить интересующие нас вопросы относительно „смычки“ города с деревней.

    Почему пролетариат и рабочие зарабатывают от 50 до 90 руб. в месяц, довольствуются здравоохранением, школой страхования жизни, предоставляются книжки для получения на более выгодных условиях мануфактуры с фабричных магазинов. Ясно при существовании твердых цен на продукты существования можно на иоюдивении одного рабочего содержать семью 5 человек не трудоспособных… и не сесть за стол посолив сухую корку прихлебывая водой. Не знаем, как вы на это скажете, но по нашему это есть то что в городе прошла революция.

    Перейдем к крестьянину бедняку и средняку не входя в положение кулака… Роемся темными кротами в земле, целые 17 часов в сутки, с утра до вечера и в результате получается разве только средняк 75 % своего существования оправдывает от земли. В то время бедняк и 50 % это в урожайный год. Откуда выжать тот доход, чтобы обеспечивать продуктами существования семью не считая беспрерывно расходы… можно порадоваться лишь тем, что хотя и не у всех имеется кустарное дело, машины для вязанья чулок и перчаток. А судьба бедняка отчасти кто не имеет домашнего дохода, как о поля справился Сентябрь, катись клубком на заработки, в плотники, пильщики, сапожники и чернорабочия, оставляя жене при детях даже и картошку копать…» (Орфография сохранена.)

    Были среди крестьян такие, что согласны из себя жилы тянуть, каторжным трудом поднимая свои хутора, а были и такие, которые совершенно справедливо вопрошали: что ж вы, граждане начальники, рабочему 8-часовой рабочий день, а мужик — он что, не человек? Ответа на этот вопрос у советской власти не было, даже такого неопределенного, как простое: «Потерпите, будет». Ибо ничего обещать крестьянину-единоличнику власть попросту не могла — не она этот день устанавливала, не ей и отменять.

    Многие из тех, кого нынешние господа писатели, за всю жизнь не набившие ни одной мозоли, презрительно называют лодырями, на самом деле хотели всего лишь избавления от каторги. Выглядело это избавление просто: 8-часовой рабочий день. Пусть не в страду, пусть в сумме за год, чтобы летом работать, а зимой отдыхать. Далеко не все хотели процветать и богатеть, многих вполне устроила бы скромная жизнь, лишь бы не надрываться. Да большинство бы устроила! Точно так же, как сейчас абсолютное большинство населения не хочет никакого своего дела, а вполне удовлетворяется работой по найму.

    Этот вопрос на тех рельсах, по которым двигалось советское сельское хозяйство, не решался никак.

    * * *

    С хуторянами, на которых, по мнению современных экономистов, следовало поставить, все ясно — а как все же быть с остальными? С теми, кто не хотел превращаться в рабочую скотину? С хозяевами настолько бедными, что и помыслить не могли о самостоятельном хозяйстве, с отчаяшимися, с безлошадными? Их что — пустить на собачий корм?

    И вот тут господа либералы всех времен и мастей начинают мяться и бубнить что-то вроде того, что все устроится и каждый найдет свое место. Впрочем, промышленная история Европы на практике показывает, где место «лишних людей» капиталистического общества — на свалке. Как они будут там жить и будут ли — это их проблемы.

    В этом-то и лежит основное различие между столыпинской реформой и советской аграрной политикой. Царское правительство поддерживало крупных хозяев, благоволило средним, а бедняк ему был безразличен. Бедным кидали милостыню во время голода и бедствий, но ни о чем большем речи не шло. Англосаксонский идеал обрекал слабых на нищету, а слабейших на смерть. Поэтому те и сбивались в общину и стояли в ней насмерть, как гарнизон Брестской крепости.

    В 20-е годы позиция правительства была прямо противоположной. Оно всячески стимулировало колхозы и совхозы, а следующим на очереди стоял бедняк, получавший и материальную помощь, и льготные кредиты. Середняк оказался в худшем положении, на что был изрядно обижен — но тут уж извините, на всех элементарно не хватало денег.

    Это различие не популистское, а принципиальное, из самых мировоззренческих глубин, все то же, что и раньше. Что главное — собственность или жизнь, если обстоятельства складываются так, что можно соблюдать только одно из этих прав? Положение сельского хозяйства Российской империи уже в начале XX века иначе как катастрофичным не назовешь. Так вот: есть два способа поведения власти во время катастрофы, у каждого свое обоснование, свои плюсы и минусы (имеется еще «нулевой» вариант — отсутствие власти, но мы его не рассматриваем). Первый — это спасать сильных и здоровых, бросая слабых на произвол судьбы, — англосаксонский капитализм, путь столыпинской реформы. Второй — вытаскивать всех. В этом случае помогают слабым, а на тех, кто может идти самостоятельно, особого внимания не обращают. Это путь большевистского правительства, обозначенный им с самого момента прихода к власти, за что в основном это правительство и получило кредит доверия народа.

    Приоритет, избранный большевиками, диктовал главное условие реформы: внутри нее должно поместиться всё население.

    Глава 8

    В ПОИСКАХ ВЫХОДА

    Поднимать единоличное хозяйство — значит развивать рост капитализма на селе; капитализм в условиях Советской власти — гибель для последней. Что же делать, как быть? Укреплять единоличные хозяйства — значит, быть врагом Советской власти, быть бедняком — так тогда демонстрировать свою голытьбу перед американским крестьянином. Что делать, как быть?

    (Из крестьянского письма)

    Итак, что мы имеем, проведя рекогносцировку пейзажа? Мы имеем около 5 % зажиточных кулацких хозяйств, которые постоянно пользовались наемной рабочей силой, были вполне способны развиваться самостоятельно и производить товарный хлеб, — в 1927 году процент товарности этой группы составлял около 20 % с перспективой повышения. Остальные крестьяне производили 11 % товарного хлеба, но это в среднем, а реально процент товарности убывал с уменьшением мощности двора. Наверху этой группы стояли 20 % трудовых середняцких хозяйств, которые давали максимум продовольствия, внизу — 20 % бедняков, не дававших вообще ничего и только переводивших зря посевные площади, да и половина оставшихся от них не сильно отличалась.

    От доброй половины крестьянских хозяйств толку для страны по-прежнему не было, и примерно столько же толку для них было от советской власти — вполне эквивалентный обмен, ноль в активе, ноль в пассиве.

    Если даже вынести за скобки чисто моральный аспект — и не надо говорить, что сидевшим в Кремле правителям не жаль было этих несчастных… Так вот, если даже вынести за скобки моральный аспект, то такое положение вещей являлось преступной растратой основного капитала любой страны — людей, их производительной силы и, как оказалось впоследствии, заложенного в них колоссального потенциала.

    Но как бы ни болело сердце за людей и как бы ни было жаль впустую растраченных производительных сил — а что можно сделать? Сельское хозяйство катилось по колее, в которую его поставил Декрет о земле.

    Помните, Ленин говорил, что часть декретов советской власти принималась не для дела, а для пропаганды? «Большевики взяли власть и сказали рядовому крестьянину, рядовому рабочему: вот как нам хотелось бы, чтобы государство управлялось, вот декрет, попробуйте». Попробовали… Крестьяне считали спасительным для себя «черный передел» — но, как и следовало ожидать, реализация мечтаний полувековой давности уже ничему не могла помочь. Деревня оказалась не в состоянии усвоить лекарство, которое послужило бы к развитию за сто лет до того и ко спасению в год отмены крепостного права, как блокадный дистрофик не мог усвоить пищи, спасшей бы его пару месяцев назад. Четверть хозяйств явно уходила в отрыв, набирая силу, остальные же и при новой власти не имели перспектив. И дело в последнюю очередь в том, что стыдно «демонстрировать голытьбу перед американским крестьянином», а в первую — что держать в тоскливой безысходности большую часть населения страны в намерения власти никоим образом не входило. Равно как и повторение позора начала века, когда правительство служило марионеткой дельцов — на погибель себе и стране. Это не говоря о том, что с хлебом было по-прежнему плохо.

    Ситуация усугублялась всё ещё невыразимым состоянием местной власти. После войны правительство попыталось осторожно разделить управленческий аппарат и партию — результаты получились устрашающими. За несколько лет совслужащие сформировали чудовищный бюрократический аппарат, который работал только на себя. К концу 20-х на него снова надели партийную узду и затянули крепко, но двадцатые годы были своеобразными.

    На места правительственные постановления приходили с опозданием и выполнялись по желанию. Там схлестнулись два встречных потока: военный коммунизм с его отмороженностыо и волюнтаризмом и нэп с его бюрократией и коррупцией. У Гаррисона в «Неукротимой планете» есть такие слова: «Кто не видел, как приливная волна заливает действующий вулкан, тот вообще ничего не видел». Возможно, тут присутствует преувеличение в масштабах — но не в физике процесса. А уж когда обе тенденции сочетаются в одном человеке…

    Крайними, как всегда, оказались бедняки — прочие могли хотя бы откупиться от власти, если не заставить ее себе служить. Мы уже писали о разверстке налогов, о перекладывании их с кулаков на бедняков, но ведь это еще не все! Крестьян обманывали буквально во всем.


    Из письма:

    «Государство пишет в газете и везде, что надо помочь материально бедняку, и устроило для этого пятилетний план помощи. А на деле в нашей волости вышло не то. Бедняку делают не помощь, а разорение. Одна самая плохая лошадь, которая у нас стоит 100 руб., дают ее за 300 руб. да передов просят 40 руб. В нашей деревне ни один человек не взял лошадь».

    Ясно же, что не государство брало с мужика 200 рублей переплаты за плохую лошадь. Та ведь была у кого-то куплена, а не сама зародилась в кооперативе. Скорее всего, это местный деятель госторговли или кооперации крутил какие-то свои смутные дела: приобрел клячу у свояка за 250 рубликов, впарил за триста, ну и свояк его тоже не обидел…

    Правительство как могло поддерживало бедные хозяйства, даже понимая, что деньги эти в общем-то выброшены на ветер. Самые бедные из хозяйств (а это около 5 млн. или 20 %), как уже говорилось, освобождались от налогов. Необлагаемый минимум устанавливали на местах — где 70, где 90 руб. дохода на хозяйство, 25–30 руб. на едока. Взять с этих людей все равно было нечего, а разоренные, они стали бы люмпенами, создав государству новые проблемы — как будто мало старых!

    Выделялись бедным хозяйствам и кредиты, и семенные ссуды. В тех случаях, когда причиной тяжелого положения была, например, гибель лошади у крепкого хозяина, кредит и вправду мог помочь. В 1925/1926 гг. с помощью таких ссуд 750 тыс. хозяйств купили рабочий скот — это около 8 % безлошадных дворов. Где-то лошади появлялись, где-то исчезали — но, как бы то ни было, к 1927 году число безлошадных снизилось до 28,3 %. Это уже не так много, как прежде… а с другой стороны, это 7 млн. хозяйств! Средняя лошадь стоила 150 рублей, следовательно, чтобы обеспечить их всех скотом, надо 1050 млн. — в три раза больше, чем ежегодный налог со всей деревни.

    В 1927 году все фонды кредитования бедноты в СССР в сумме составляли 29 млн. руб. Если считать беднотой те 35 % (или около 9 млн.), о которых говорил Сталин, то мы имеем по 4 рубля на хозяйство, если те 20 % (или 5 млн.), которые ввиду крайней бедности были освобождены от уплаты налогов, — то по 6 руб. Впрочем, кредиты брали далеко не все — их ведь еще и возвращать надо. Да что кредиты — нередко крестьяне отказывались даже от семенной ссуды, оставляя поля незасеянными или сдавая в аренду. Неудивительно: с засеянного поля надо платить налог да еще и отдавать ссуду (с процентами), а с беспосевных какой спрос?

    Совершенно честно сказал в 1925 году Рыков: «Мы о бедноте чаще говорим, чем реально ей помогаем».

    Ну а чем помочь?

    На путях нормального, возможного развития сельского хозяйства — ничем. Государство Российское молчаливо признало это еще в 1861 году, не только бросив крестьян на произвол судьбы, фактически — медленно умирать, но и выжимая из них предсмертные выкупные платежи, по принципу «с паршивой овцы хоть шерсти клок». То же самое уже почти открыто признавал Столыпин, обрекая на смерть миллионы «лишних людей» ради спасения остальных и державы.

    Большевики, как и правительство Александра II, как и Столыпин, отлично знали, что надо сделать: создать на селе крупные, интенсивные, высокотоварные хозяйства, а образовавшийся избыток людей направить на развитие промышленности. Вся беда заключалась в том же, что и у Столыпина: для бескровного реформирования деревни надо было иметь развитую промышленность, а промышленная реформа не могла опередить аграрную, поскольку средства для индустриализации и рабочие руки можно было взять только из уже реформированной деревни. Город же, каким он являлся, способен был принять ничтожную часть высвобождающихся людских ресурсов — а куда девать остальных?

    Вот если бы найти такую форму агропредприятий, которая впитала бы в себя излишки людей, пусть даже за счет понижения прибыльности — пес с ними, с прибылями, деньги не дороже жизни! Создать из агропредприятий эдакое «человекохранилище», резерв, откуда потом по мере надобности черпать кадры, направляя их туда, куда нужно народному хозяйству.

    Красивая идея. Но как её реализовать?

    Фаланстеры от Ульянова

    Скоро в снег побегут струйки,

    Скоро будут поля в хлебе.

    Не хочу я синицу в руки,

    А хочу журавля в небе.

    (Семён Кирсанов)

    Свой сельскохозяйственный идеал большевики ни от кого не прятали. Видели они его отнюдь не в «крестьянском рае», а в «агрозаводах», в которых средства производства принадлежали бы государству, а люди работали по найму. Еще в ленинских «Апрельских тезисах» говорится:

    «Создание из каждого крупного имения (в размере около 100 дес. до 300 по местным и прочим условиям и по определению местных учреждений) образцового хозяйства под контролем батрацких депутатов и на общественный счёт».

    В феврале 1919 года было принято «Положение о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию» — значительный шаг вперед по сравнению с «Законом о социализации земли». В первую очередь потому, что в нем был наконец определен собственник земли — вся она становилась единым государственным фондом, заведовать которым должны были органы советской власти. Согласно положению, единоличное землепользование объявлялось «проходящим и отживающим», а идеалом и конечной целью всех аграрных преобразований авторы видели «единое производственное хозяйство, снабжающее советскую республику наибольшим количеством хозяйственных благ при наименьшей затрате народного труда». И если Закон о социализации был откровенно бредовым, то «Положение…» — всего лишь утопическим. Действительно, прогресс налицо…

    Лев Литошенко в 1924 году с известной долей иронии так описывает будущую агропромышленность, как её видели большевистские деятели образца 1918–1919 гг.

    «Развитая сеть советских хозяйств, управляемая общими органами народного хозяйства, работающая на общество и сдающая все свои продукты па удовлетворение общественных потребностей, включающая не только производство сельскохозяйственных продуктов, но и разнообразную их переработку… Советские хозяйства должны будут и совершенствовать технику производства. Электричество, которое в нашу эпоху является главной силой в промышленности, должно будет получить наиболее широкое применение в деревне и в сельскохозяйственном производстве. В советских хозяйствах должна быть раскинута сеть заводов и фабрик: консервные, кожевенные, машиностроительные (сельскохозяйственных машин и орудий), деревообделочные, текстильные, ремонтные и т. д. и т. п. предприятия должны развернуться во всей широте. Советские хозяйства должны явиться рассадниками агрономической культуры. Здесь должны содержаться стада племенного скота, конские заводы, производиться улучшение сельскохозяйственных культур и т. д. Наконец, советские хозяйства должны будут явиться центром социалистической культуры, просвещения, искусства, воспитания нового человека…»[220]

    Описание, конечно, не лишено примет времени — например, в нем ни слова не говорится о доходности, поскольку тогда считалось, что деньги в ближайшем будущем отменят, заменив их прямым распределением. И сама эта картина среди окружающей войны и нищеты изрядно напоминает речь Остапа Бендера о блестящем будущем городка Васюки. В 1924 году, видя, что творится вокруг, ученый имел полное право иронизировать — но впоследствии этот проект реализовался: и «фабрики проводольствия», и переработка, и электричество, и племенные заводы, и Дома культуры — разве что минус производство сельхозмашин, которое осталось в городах. Причем реализовалось не только в совхозах, но и в колхозах, естественно, не во всех — однако уже перед войной ничего эксклюзивного в нарисованной картине не было.

    …Первые совхозы начали появляться сразу после Октябрьской революции. Основные же принципы их организации были сформулированы в том самом «Положении о социалистическом землеустройстве».

    Совхозы организовывались на землях единого государственного фонда, в основном на базе бывших крупных имений с высокой культурой производства, сложным техническим оборудованием и т. д. Работали в них наемные работники, труд их оплачивался по ставкам, выработанным профсоюзом сельскохозяйственных рабочих и утвержденным Наркоматом земледелия. Во главе стояли назначенный заведующий и рабочий контрольный комитет. Управлялись совхозы по тому же принципу, что и отрасли промышленности, — через местные, районные и губернские управления советскими хозяйствами, которые, в свою очередь, подчинялись отделу обобществления сельского хозяйства при Наркомате земледелия. Урожаем распоряжались по принципу продразверстки: всю продукцию, за вычетом семян, фуража и норм потребления рабочих и их семей, совхозы сдавали продорганам, зарплату рабочим платило государство, все недостающее получали от него же по твёрдым ценам.

    Те, первые совхозы были от нарисованных теоретиками «блестящих Васюков» куда как далеки! Спасти от стихии передела удалось лишь незначительную часть национализированных земель. В 1916 году на территории РСФСР (без Украины и Крыма) насчитывалось 76,2 тыс крупных хозяйств. В среднем на каждое из них приходилось примерно по 50 дес. земли и по 10 голов рабочего скота, но в реальности, как мы знаем, существовали «экономии» и с тысячами, и с десятками тысяч десятин посевной площади. По состоянию на 1920 год на той же территории насчитывалось 5,6 тыс. совхозов с посевной площадью 308 тыс. десятин, или по 54 дес. на хозяйство, и по те же 10 голов рабочего скота. На сей раз это был действительно средний размер — какие-то хозяйства имели по 20, а какие-то и но 200 десятин, но многотысячных не осталось.

    До революции в таком хозяйстве обитало в среднем 20 человек, после неё — около 45, или почти по человеку на десятину. Впрочем, это ни о чем не говорит, поскольку помещики и крупные кулаки вовсю пользовались батрацким трудом крестьян соседних деревень. Однако некоторый переизбыток рабочих в совхозах все же имел место, поскольку во многих хозяйствах — «фабрики» ведь! — на практике попытались ввести 8-часовой рабочий день — летом! Естественно, это тут же вызвало резкое увеличение числа работников. А зимой, когда работы было мало, они дружно околачивали совхозные груши — но зарплату получали. Пока шла война и бушевала продразверстка, такое положение было терпимо: люди просто кормились возле земли, как и единоличники, и не были заинтересованы в производстве излишков — все равно сдавать! Но как только начался нэп и всем, в том числе и совхозам, пришлось научиться считать деньги, излишек рабочих сразу начал оказывать себя.

    Неприятным сюрпризом стала и «несознательность» селян. Вопреки описаниям народного характера, у них не оказалось склонности к работе на общество — даже за плату! Нет, они все понимали и даже говорили правильные слова, но на практике в русской деревне свое обрабатывалось более-менее старательно, общинное — хуже, а общественное — кое-как. Пошло такое отношение еще от барщины, и наивной надежде, что если его назвать хозяином страны, то человек труда автоматически ощутит хозяйскую гордость и начнет работать на державу, как на себя, — этим чаяниям сбыться было не суждено. А если уж взглянуть правде прямо в глаза, то опущенный народ в массе своей даже к собственному хозяйству относился кое-как (Лев Толстой, например, еще в 1891 году отмечал, что крестьянские поля обрабатываются плохо), а к не своему — из рук вон. Без надсмотрщика мужик на чужом поле не работал, а изображал видимость. А для присмотра за работами нужны были толковые управленцы, чудовищный дефицит которых Советская Россия испытывала с первого дня.

    Так что совхозы были… нет, не плохими. Разными. В целом, несмотря ни на что, они все же были и экономичней, и продуктивнее среднего (читай, бедняцкого) крестьянского хозяйства. Где-то удавалось организовать их очень успешно — случалось, кстати, что во главе такого хозяйства становился прежний управляющий, а то и бывший владелец[221]. Где-то они были слабыми, почти не отличающимися от крестьянских, где-то являли собой «мерзость запустения» — погибающий от бескормицы и отсутствия ухода скот, незасеянные поля. А случалось, что и вовсе никакими — иногда совхоз, не связываясь с постоянными рабочими, попросту нанимал батраков из окрестных крестьян, а то и управляющий с несколькими помощниками, не заморачиваясь сельским хозяйством, сдавал землю в аренду.

    Тем не менее назвать эксперимент провальным нельзя даже при самом недобром к нему отношении. Совхозы существовали — тихо, незаметно делали свое дело в глубине воюющей страны. В Гражданскую о них мало писали — разве что иной раз в донесениях ЧК мелькнет информация, что очередные повстанцы уничтожили очередное советское хозяйство. Или в сводках борьбы с тамбовским восстанием проскочит строчка, что такая-то банда косит совхозный хлеб — стало быть, и в 1921 году в самом сердце горящей Тамбовщны какой-то совхоз пахал и сеял.

    Так что никаких образцовых хозяйств не вышло, а в сравнении с помещичьими имениями большей частью получилась образцовая бесхозяйственность. И в целом можно вполне согласиться с Литошенко, который писал:

    «Ни в количественном, ни в качественном отношении советские хозяйства не оправдали возлагавшихся на них надежд. Они оказались дорогой игрушкой, а не рычагом, при помощи которого можно было бы придать социалистический характер сельскохозяйственному производству».

    Да, все так. Именно игрушкой.

    Кстати, а для чего детям нужны игрушки?

    * * *

    …С переходом к нэпу перешли на самоокупаемость и совхозы. С них сняли госфинансирование и перевели на хозрасчет, исходя из той совершенно правильной мысли, что уж коль скоро крестьянин-единоличник может сделать свое микрохозяйство прибыльным, то совхоз просто не имеет права быть убыточным. И начался кризис. Слабые хозяйства погибали сами или их ликвидировал Наркомзем, передавая имущество крепким. Кое-где власти на местах, устав реанимировать убыточные хозяйства, были склонны вообще «закрыть лавочку», и если бы не жесткий нажим государства, совхозов уцелело бы намного меньше. Но взгляды государства на сельскохозяйственный идеал остались прежними. Поэтому если в хозяйстве теплилась хоть какая-то искорка жизни, его сохраняли, проводили реанимационные мероприятия и выводили на старт второй попытки.

    Вернемся снова к основополагающей монографии И. Климина и посмотрим, что там у нас с цифрами. Статистика 20-х годов — глухая чащоба. Совхозы принадлежали самым разным ведомствам, все время распадались и появлялись, перепутывались с подсобными хозяйствами, наконец, существовали и вовсе странные сельхозпредприятия, вроде той же колонии Макаренко. Данные, которые хозяйства посылали наверх, представляли собой причудливый коктейль из реальности и приписок. Разве что валовому сбору зерна можно верить — и то если цифры урожаев не занижались, чтобы продать часть зерна «налево», ибо большинство начальничков имело свой гешефт. Так что не стоит обольщаться точными цифрами — речь может идти только о приблизительных данных.

    Возьмём приводимую Климиным статистику историка И. Е. Зеленина. По его данным, в 1921/1922 гг. в РСФСР (без автономных республик) существовало 5318 совхозов, имевших 3106 дес. земли; в 1922/1923 гг. — 5227 и 2391 соответственно; в 1923/1924 гг. — 5199 и 2371,9; в 1924/1925 гг. — 4394 и 2303,6[222], в 1925/1926 гг. — 3348 и 2136 дес. Статистика очень интересная. Действительно, в той организационной свистопляске, которая бушевала на советских просторах, число хозяйств ни о чем не говорит, важны еще и размеры и динамика изменений. Вот смотрите, какой лукавый вывод делает Климин:

    «За годы нэпа произошло обвальное падение числа советских хозяйств примерно на 40 %, а земельной площади — на 25 %… Эти показатели, на наш взгляд, служат важным объективным критерием, характеризующим нежизнеспособность социалистических форм хозяйствования в указанные годы».

    Почему вывод лукав? Потому что если число хозяйств уменьшалось в иной год на сто, а в иной и на шестьсот единиц, то вся потеря земельной площади приходится на первый послевоенный год — те 90 совхозов, которые тогда перестали существовать, на самом деле безвозвратно распались. Это и есть, собственно, кризис перехода к нэпу и вызванная им ликвидация слабых хозяйств. А потом уменьшение числа шло практически без изменения земельной площади и означает что угодно — слияние хозяйств, укрупнение, поглощение — но только не ликвидацию как таковую. И вместо нежизнеспособности мы видим, наоборот, отменную жизнеспособность новой формы производства — хозяйства укрупняются, что и требовалось получить!

    Если хотя бы относительно верить статистике, то за один год — с 1924 по 1925-й при продолжающемся общем уменьшении числа совхозов, их посевная площадь выросла на 29,3 %. За тот же год площадь пашни на один совхоз выросла с 70 до 149 дес, а площадь посева с 31,5 до 83 дес. Так что, как видим, никаким развалом и не пахнет. Какой же развал, раз стали больше пахать и сеять?

    Следующий показатель — урожайность. И снова статистический разнобой. По данным зам. председателя правления Госсельсиндиката Ф. Галевиуса, приведенным Климиным, средняя урожайность в совхозах за три года (1924–1926) была примерно 58 пудов с десятины, то есть на уровне середняцких хозяйств. Это верхняя граница.

    Теперь немножко посчитаем сами. В 1924 году валовой сбор совхозных зерновых составил 2,3 млн. пудов, а в 1925-м — 6,5 млн. — но это как раз не говорит ни о чем, кроме нестабильности российских урожаев, поскольку в 1924-м была засуха. Зато если мы сосчитаем общую площадь посева на 1925 год и разделим на нее валовой сбор, то выйдет и вовсе по 24 пуда с десятины. Это нижняя граница. Где истина? А истина в том, что уровня зажиточного хозяйства, не говоря уж об интенсивном, достичь не удалось.

    Иного, впрочем, и ожидать бессмысленно. Совхозы ведь создавались не ради сивки, плуга и навоза, которые по необходимости применяли, а под трактор, минеральные удобрения, сортовые семена, собственного агронома — но трактора еще предстояло изготовить, удобрения добыть, новые сорта вывести, агрономов выучить. А пока все та же крестьянская рожь и тот же навоз.

    Но как только мы переходим к товарности совхозов, то получаем совсем иные результаты. По официальным данным, в 1927 году их валовая продукция составила 7831 тыс. ц зерна, а товарная — 4981 тыс. Путем простой арифметической операции мы получим, что эти хозяйства, при самое большее середняцкой культуре производства, имели товарность 63 %! И даже если цифирка несколько и завышена (рабочие совхозов не получали продукты в натуральном виде, как крестьяне, а покупали), то она в любом случае до 11 % не опустится. Что же будет, когда появятся трактора, удобрения и семена?

    И наконец, самое интересное — перспектива. В 20-е годы, несмотря на поразительную бедность страны, власти находили в себе силы ставить не столько на эффективные (иначе бы развивали кулака), сколько на перспективные хозяйства. Как у совхозов обстояло дело с переходом к интенсивному хозяйству? По этому поводу зам. наркома земледелия А. И. Свидерский 2 августа 1926 г. отчитывался перед Политбюро:

    «Увеличивается количество земли, находящейся под чистосортными культурами. Увеличение наблюдается от 31,4 до 93,8 %. Устанавливается правильный севооборот, многополье. Многополье в совхозах, трестированных по РСФСР, достигает 78 %, и только в 20 с лишним процентах существует трёхполка. В Белоруссии этот процент достигает 95 и только 5 % остается под трёхполкой… Вместе с тем наблюдается следующее, что технические приёмы лучшего хозяйствования, которые мы рекомендуем крестьянству, они в настоящее время в отношении совхозов получили полные права гражданства. Ранний пар, зяблевая вспашка применяются в 80 % всей обрабатываемой земли. Наряду с качественными улучшениями увеличивается также продукция скота, наблюдается рост удоя, а также рост выжеребовки[223] наших государственных конных заводов, которая была больным местом и на прежних царских государственных заводах»[224].

    Впрочем, и с эффективностью не все оказалось так плохо. Не то в 1923-м, не то в 1924 году зам. председателя Госплана И. Т. Смилга одно время хотел провести эксперимент, для которого попросил передать в его ведение какой-нибудь совхоз, чтобы опытным путем установить, может ли данное сельхозпредприятие приносить прибыль. С учетом того, что в 1922/1923 гг. совхозы РСФСР принесли 550 тыс. убытка, а в следующем году — 1 млн., эту идею можно поместить в разряд черного юмора, к каковому она скорее всего и относилась. Не может же в самом деле нормальный хозяйственник считать, что крупное сельхозпредприятие в принципе неспособно приносить прибыль.

    Но всё же в 1922/1923 гг. 5 из 33 сельтрестов (объединений совхозов) оказались прибыльными. На следующий год их число удвоилось, а затем начался очень быстрый рост. В 1923/1924 гг. украинские совхозы дали прибыль 140 тыс., а в 1924/1925 гг. уже 750 тыс.; Белоруссия — 78 тыс. и 333 тыс. соответственно; Самарская губерния — убыток в 127 тыс. и прибыль 42 тыс.; Омск — 39 тыс. и 175 тыс.

    С этого момента можно было утверждать, что эксперимент оказался успешным. Совхозы доказали, что они способны быть рентабельными, — а значит, имеют право на существование, несмотря на всю неотлаженность механизма социалистического сельхозпредприятия.

    Официальная советская наука говорила об успехах совхозного строительства, приводя в пример крепкие, доходные хозяйства, — и это чистая правда. Современная, обслуживающая противоположный социальный заказ, с той же легкостью на каждый такой образец находит десять примеров вопиющей бесхозяйственности — и это тоже чистая правда. Но делать отсюда вывод о перспективности или бесперспективности совхозов нельзя.

    Почему? Да потому, что существовало еще и хозяйство «Лотошино» Московской губернии. В том же самом 1925 году урожай зерновых в нем составил 160–180 пудов с десятины, а удой на одну корову 174 пуда в год (около 8 кг в день) против 102 пудов в среднем по совхозам (4,2 кг). (Конечно, по нашим временам такие цифры покажутся смешными — но тогда в России почти не было породистого скота, его еще предстояло вывести, и этих показателей добивались все от тех же крестьянских буренок, про которых хозяева говорили: «У нас не корова, а навозная течь»).

    Это — маяк, свет на вершине.

    Вспомним: для чего все же нужны детям игрушки? С точки зрения взрослых, они существуют, чтобы отпрыски не мешали родителям. Но для детей игра — это отработка навыков, которые понадобятся им во взрослой жизни. В Гражданскую совхозами баловались, присматриваясь краем глаза: можно ли построить из этих кубиков хоть какой-нибудь домик? Кривенько, но вышло, и после перевода на хозрасчет совхозы начали изучать.

    Учиться властям РСФСР было не у кого, никто в мире до сих пор ничего подобного не делал. Так что им поневоле приходилось обращаться с экономикой, как с новой техникой, — проект, опытный образец, испытания, доводка, снова испытания — и так до тех пор, пока не получится машина, которую можно запускать в серию. Совхоз как сельхозпредприятие не был ничем потрясающим, но совхозное строительство как полигон, на котором шла отработка новой аграрной экономики России, свою функцию выполнило полностью.

    Советская аграрная реформа кажется внезапной. Но даже рождение кошек, которое народная мудрость называет критерием внезапности, и то требует определенного подготовительного периода. Тем более столь кардинальная перестройка всего аграрного сектора не могла проводиться экспромтом, это нонсенс. Интересно, хоть кто-нибудь всерьёз изучал нэп как совершенно уникальный период отработки методов управления будущей плановой экономикой?

    И в этом аспекте существование одного образцового хозяйства «Лотошино» искупает все неудачи совхозного строительства. Потому что на выходе удалось получить искомое — доведенный до работающего состояния образец агрозавода.

    Можно готовиться к серийному производству.

    Но чем дальше, тем больше становилось ясно: совхозы при всей своей уникальности и нужности не решали главной проблемы будущей аграрной реформы — как быть с крестьянином-бедняком?

    Одни совхозы помогали окрестным земледельцам — предоставляли улучшенные семена, качественный скот, организовывали зерноочистительные пункты, ремонт сельхозмашин, проводили лекции. Другие относились к ним потребительски-эксплуататорски: сдавали землю в аренду, предоставляли кредиты под грабительский процент. Есть случаи прямого мошенничества: например, совхоз, получив семенную ссуду, переуступал ее крестьянам, наживаясь на разнице в процентах. Климин приводит пример такого хозяйства:

    «Он имел свободных 5 плугов, но прокатного пункта не организовал, а за потраву луга крестьянским скотом берет хуже старого помещика. Он установил высокую плату населению и за помол зерна… Не выдал совхоз и семена крестьянам в кредит. По словам крестьянки Пономаревой, „мы живём с совхозом, как волки, от него ничего мы не видим, кроме обиды. За кредит небольшой — кринку молока. Я бы отработать могла, а меня гонят. Разве это совхоз?“»

    Но вне зависимости от отношений с окрестным населением совхоз все равно занял в русской деревне ту экологическую нишу, где раньше сидел барин. Крестьяне так и говорили: «советские помещики». Сам по себе барин может быть очень хорош, но основной проблемы сельского хозяйства он не решает никак, как не решал ее и прежний помещик. Советская аграрная реформа уперлась в ту же стену, что и столыпинская: можно устраивать на селе любые фаланстеры, с самыми фантастическими результатами — но куда девать сто двадцать миллионов мужиков с их сивками, сохами и 80 полосками земли на один семейный надел?

    С миру по копейке

    Имеется четверть миллиарда казенных денег, которыми распоряжаются назначенные коммунисты, плюс к этому имеется кооперативная вывеска.

    (Сокольников, нарком финансов СССР)

    Кооперация стояла ближе к мужику как первичная, древнейшая форма взаимодействия между мелкими производителями. Когда пять первобытных охотников вручали одному связку шкур и посылали в соседнее становище менять их на кремневые наконечники, они создавали первый кооператив. Разве что денег у них не водилось — ну так и в Гражданскую натуральный обмен вовсю процветал. Впрочем, как и кооперация: частная торговля была запрещена, государственной еще не существовало, и единственной легальной возможностью вести хоть какие-то дела с селом являлись кооперативы.

    Во время войны большевики относились к кооперации сложно. С одной стороны, дело хорошее, с другой — ее контролировала зажиточная часть деревни и «держали» эсеры. А вот после войны правительство включило ее в число своих главных козырей. И были тому две основные причины, по числу двух видов кооперации — потребительской и производственной.

    Причина первая. С введением нэпа произошло то, что и должно было произойти. Нэпманы проявили нешуточную деловую активность, но только в одной области — в торговле, и принялись активно захватывать рынок. Власть, стиснув зубы, признала посредников-спекулянтов как неизбежное зло, но вовсе не собиралась считать их добром. Не надо быть экономическим гением, чтобы понять, что частная торговля при государственной промышленности станет каналом перекачки госсредств в карманы нэпманов. Не говоря уже о том, что монополия частника на рынке позволяла… Да что монополия — простое господство частника на рынке, при том что существовали и госторговля, и кооперация, всего через несколько лет поставит страну на грань голода — при нормальном урожае!

    Между тем для производителя частный торговец был удобнее, чем государственная сеть реализации — громоздкая, неотрегулированная, неповоротливая. Частник — более гибкий, мобильный, являющийся хозяином своим ценам, не нуждающийся в утрясках и согласованиях — быстро ориентировался, платил наличными, легко проникал в самые отдаленные медвежьи углы. Эту проблему надо было как-то решать. И в ее решении немалая роль отводилась кооперативам.

    В мае 1924 года в Москве состоялся XIII съезд ВКП(б). Известен этот партийный форум в основном тем, что на нем было оглашено так называемое «ленинское завещание» — а между тем куда интереснее были другие вопросы, рассматривавшиеся там. Одним из основных как раз являлся вопрос торговли и кооперации и задачи в этих областях в условиях нэпа.


    Из резолюции XIII съезда ВКП(б) «О кооперации»:

    «После того как Советской власти и нашей партии удалось достичь первых успехов в деле хозяйственного восстановления страны, увеличив и расширив производство государственной промышленности, усилив провозоспособность транспорта, с одной стороны, и подняв сельское хозяйство, с другой, — важнейшей первоочередной нашей хозяйственной задачей становится овладение рынком и его организация, т. е. в основном — задача развития и укрепления кооперации…

    Установлением нэпа был допущен к участию на рынке частный капитал, но, как и можно было предвидеть, частный капитал устремился не на производство… а в торговлю, и благодаря слабости распространения органов кооперации и госторговли частному торговцу в значительной мере удалось захватить рынок в свои руки, в особенности в деревне. Таким образом, развитию социалистического хозяйства и непосредственной смычке государственной промышленности с крестьянским хозяйством ставится прямая угроза в виде еще не развитого рынка, но уже в большинстве захваченного частной торговлей. Создается противоречие, — когда промышленность находится в руках государства, а посредником между ней и крестьянином выступает частная торговля. Вот почему задача развития кооперации есть прежде всего задача вытеснения из торговли частного капитала и тем самым создания сплошной связи между крестьянским хозяйством и социалистической промышленностью».

    Конечно, рапортуя об успехах, съезд безбожно преувеличивал, однако основную опасность обозначил четко — рынок еще не развит, но уже захвачен частной торговлей. Которая, оказавшись в положении хозяйки, сможет подстраивать под себя его дальнейшее развитие.

    Это первая причина особого внимания власти к данному вопросу и первый вид кооперации — потребительская. Однако существуют и прочие ее виды: кредитная, промысловая, сельскохозяйственная — как способ организации производителей и, наконец, просто как привычка, по старому выражению, к «действиям скопом». И отсюда следует вторая причина.

    «Вся важность задачи кооперативного строительства должна быть понята и признана еще и потому, что в области экономики совершенно ясно, что наше дальнейшее продвижение к социалистическому хозяйству будет определяться двумя параллельными моментами: успехами развития крупной государственной промышленности, во-первых, и успехами кооперирования населения, во-вторых…»

    Здесь в первую очередь имеется в виду предполагаемый большевиками путь ликвидации бредовой российской экономической системы, сочетающей несочетаемое: крупную промышленность в городах и мелкодисперсное индивидуальное хозяйство на селе. В отличие от Столыпина, видевшего спасение в естественном отборе, большевики ставили на объединение мелких производителей, которое можно будем потом, более или менее скоро (в зависимости от обстоятельств) трансформировать в современное производство.

    «Особенно серьезное внимание должно быть сосредоточено на развитии кооперации в деревне, ввиду той исключительной роли, которую кооперация должна играть для подъема крестьянского хозяйства… Укрепление и рост кооперации в деревне есть прежде всего борьба за освобождение бедняка и середняка в деревне от кулацкой, спекулянтской и ростовщической кабалы, принимающей в деревне самые различные формы. Во-вторых, широкое вовлечение в кооперативную самодеятельность крестьянских масс есть школа коллективного хозяйствования для крестьянина, наиболее простая и понятная.

    Задача кооперации в деревне сводится отнюдь не только к тому, чтобы дать крестьянскому хозяйству дешевый товар, т. е. организовать его как потребителя. Кооперация должна организовать крестьянина и как производителя, и с этой точки зрения развитие сельскохозяйственной производственной кооперации имеет колоссальнейшее значение…

    В области сельскохозяйственной кооперации должно быть обращено особое внимание на развитие уже складывающихся форм производственно-сбытовых объединений (Маслоцентр, Льноцентр. Союзкартофель и т. п.), на организацию артельных и коллективных видов сельского хозяйства, изыскивая для поощрения участников этих хозяйств всякого рода премии, поощрения и льготы, а также на развитие кредитной сельскохозяйственной кооперации как наиболее массовой и всеобъемлющей формы кооперации, способной вовлечь самые широкие слои крестьянства и непосредственно обслужить разнообразные производственные нужды крестьянских хозяйств».

    Кредитная кооперация — это уже немножко другое, а именно: объединение денежных средств населения. Большевикам этот род деятельности был хорошо знаком — до революции они вели работу на заводах и отлично знали, что такое сберегательная касса, касса взаимопомощи… забастовочный фонд можно отнести сюда же, а это и вовсе свое, родное. В деревне эта работа была, как любил выражаться Ленин, «архиважна». Как известно, кто платит, тот и заказывает, и организация простой кассы взаимопомощи, помогавшей крестьянам освободиться как от сельского ростовщика, так и от жулика из госорганов, не стоила государству почти ничего, а давала много.

    «Усиление развития кооперации имеет и огромное культурное значение для деревни как в смысле увеличения самодеятельности крестьянства, так и общего подъема культурности самого крестьянского хозяйства через продвижение в деревню сельскохозяйственных орудий, агрономической помощи, семян, частичной электрификации деревни и т. п. Все это значение кооперации для деревни диктует необходимость всячески сохранить низовую кооперацию от захвата и влияния кулацко-спекулянтских элементов деревни, которые делают и будут продолжать делать попытки использовать кооперацию в качестве лавочки для своей наживы, дискредитируя тем самым идею кооперации среди широких крестьянских масс»[225].

    Съезд — мероприятие для простых людей, его резолюции пишутся простым языком и упрощенно в смысле проблем, чтобы любой полуграмотный и вовсе неграмотный гражданин СССР, которому прочтут резолюцию, смог ее понять. Естественно, поговорка про бумаги и овраги как раз для такого случая. Вот почему еще нельзя излишне серьезно относиться к официальным партийным документам — они, хотя и не в основном, но во многом были явлениями пропаганды. А как их станут воплощать в жизнь?

    Мозговой центр власти в то время собирался на заседаниях Политбюро, причем далеко не вес, кто реально осуществлял управление, входили в его состав. Например, конституционный глава государства Михаил Иванович Калинин был всего лишь кандидатом. Между тем достаточно прочесть стенограмму любого заседания, чтобы все мифы о «декоративной фигуре» разлетелись напрочь. Этот крестьянин по происхождению, токарь по профессии и политзаключенный по образованию куда более умен и цепок, чем интеллигенты из партийной верхушки.

    Занятная перепалка произошла у него с Бухариным на одном из заседаний. Склонный к витиеватым словесным фигурам Николай Иванович выдал такую фразу:

    «Когда ставится вопрос относительно накопления в крестьянском хозяйстве, то как вы можете разрешить эту проблему, когда у нас налицо затор вместо ускорения оборота, вы получаете очень медленный оборот.

    Калинин. Ты по-русски говори.

    Бухарин. Ты сам полчаса подбирал слово по-русски, а ты середняк».

    В какой связи одно с другим у Николая Ивановича, просто так не поймешь, логика у него поэтическая, а вот словечко «середняк» в данном контексте очень интересно — в смысле репутации. Определённо стоит погуглить и посмотреть портреты Калинина, чтобы увидеть, что он не только не интеллигент, но и не рабочий, а именно мужик, середняк, причём такой, что пальца в рот не клади — проглотит руку вместе с сапогами. Такие марионетками не бывают. А вот соратник для сына грузинского сапожника вполне подходящий.

    Ладно, это было лирическое отступление, вернемся к кооперативам. Итак, стрелочку маршрута рисовали на съезде, а прокладыванием дороги сквозь рельеф местности занимался тот самый мозговой центр, именовавший себя «заседанием Политбюро» — а на самом деле просто команда.

    Положению кооперации было посвящено заседание 3 января 1925 года. Очень, надо сказать, поучительное чтение — особенно тем нашим современникам, кто хорошо знает, как надо было поднимать страну. Потому что развитие кооперации упиралось в основном не в добрую или злую волю властей, а в гнусную реальность технических проблем. Например, в банальный недостаток оборотных средств.

    Чтобы конкурировать с частником на рынке, надо было срочно наращивать оборот, а тот мужик, которого власти хотели видеть в кооперативе, был беден, для него и членский взнос в полтора-два рубля — серьёзная проблема. Товары кооперативам приходилось брать в кредит, да и продавать в кредит, а «кредитная игла», тем более двойная, — это очень мало радости. Дисциплины в стране нигде и никакой, платят плохо, если вообще платят. Руководители промышленности стенают в один голос: нужны наличные деньги, нужен быстрый оборот. Их можно понять: поставщики сырья в основном тоже частные, у них в кредит не купишь. Печатный станок заклепан наглухо, на этом способе лежит табу Быстрый оборот — это все тот же частник, а как же с наполеоновскими планами захвата рынка?

    Чтобы уменьшить кредиты, надо увеличивать собственные средства кооперации, а значит, привлекать туда зажиточных крестьян. И сразу же вставал вопрос о кулаке: позволять ли ему вступать в кооператив? С одной стороны, у него: а) больше денег, с одной голью кооперацию не поднимешь; б) «связанный» в кооперативе, он менее опасен, чем находящийся в свободном плавании; в) кулаками на селе называют всех, кто хоть чуть-чуть поднимается выше среднего уровня. Как раз и пример подоспел к заседанию: в станице Мечетинской один из крестьян приступил к машинной обработке земли, и его тут же по этому поводу радостно лишили избирательных прав, а заодно и вышибли из кооператива.

    С другой стороны, допуская в кооперацию кулака, власть серьезно рисковала, что корабль пойдет не по тому курсу. Речь тут, конечно, не о заклейменном этим званием труженике-середняке, а о подлинном кулаке — сельском торговце и ростовщике. Если такой окажется в кооперативе, то еще вопрос, кто на кого станет работать — кулак на кооператив или кооператив на кулака? Как прямо сказал Сталин: «Я думаю, что один кулак будет вести за собой правление, потому что кулак умен. Я ставлю одного кулака в правлении выше, чем 10 не кулаков». Сталин предлагал допустить его в члены кооператива с запретом входить в правление, но кто мешает кулаку советовать!

    Да, чтение интереснейшее. Отраженный в репликах собравшихся процесс притирки частей механизма нарождающейся плановой экономики — сильное зрелище. Эпическое полотно, эдакое первобытное горообразование, сталкиваюишеся гиганты и отлетающие от них каменным фонтаном глыбы и скалы…

    А на местах ведь все равно сделают так, как захотят!

    Да, вот именно, что на местах… Проблема кадров — отдельное развлечение. Во время войны поневоле приходилось председателей кооперативов назначать, иначе ими в большинстве случаев оказывались ставленники кулаков и выделенные для села товары шли ясно в чьи сараи для дальнейшей спекуляции. После войны и перехода на хозрасчет систему «назначенчества» начали ломать — а она не ломалась! Местные власти не желали упускать такой вкусный кусочек, и никакие инструкции из Центра им были не указ, а мужик во имя декрета против уездного начальства не пойдет — да и откуда он узнает про декрет-то?


    Из доклада Г. Каминского, золи председателя Союза союзов сельхозкооперации

    «Вот типичный пример: в Крыму назначаются в Симферопольском районе выборы в первичной кооперации. По приказу выборы совместно потребительской и сельхоз. кооперации. Порядок дня назначен заранее и заранее опубликован в газете. Причем один и тот же для всех, назначен какой-то комиссией даже не кооперативной, а просто районной избирательной комиссией в составе представителей женотдела, представителей комсомола, представителей волостного совета и только в конце представителей кооператива. Понятно, заранее yжe имеется списочек всех правлений и, таким образом, правления фактически не избираются, а назначаются сверху. Мужик это знает. Законы о выборности в уставе остаются мертвой буквой… У нас на местах линия партии не проводится, мы имеем сплошное назначенчество. (А вы думали, линия партии — в том, чтобы держать все под контролем? Я тоже (смайлик смущённый.). — Е. П.) Я недавно был под Москвой на выборах правления кооператива. Я увидел, как даже здесь, под Москвой, трудно провести линию партии: ребята привыкли действовать очень просто: когда голосовали состав правления, то голосовали списком, причем просто заявили: „возражающих нет“ — нет — принято. А мужик шумит, волнуется, но делать нечего. Всё уже сделано».

    А как воровали! Впечатляет даже по нынешним воровским временам. Наркомфин Сокольников привел основной тогдашний аргумент против построения системы госторговли: «Говорят, что государственная розничная торговля немыслима, потому что невозможно усмотреть за нашими чиновниками внизу, — и продолжил: — Но в кооперации еще меньше оказывается возможностей смотреть за чиновниками при нынешнем порядке их назначения». (Интересно, как с ними все же справились? И масштабы репрессий в 20-е вроде бы невелики, и госторговлю построили. Может быть, запрятана тишком промеж «жертв коллективизации» пара сотен тысяч проворовавшихся местных деятелей? Которых потом скопом реабилитировали?) И рассказывает замечательную историю.

    «Назначили одного коммуниста в кооператив; мужики его приняли. Он проворовался. Назначили второго коммуниста. Он тоже проворовался. Когда назначили третьего коммуниста, мужики говорят: „Мы не против коммуниста, но только за вашего коммуниста требуем 3000 руб. залога“». Специфический мужицкий юмор, да… Впрочем, нет никакой гарантии, что избранный председатель также не проворуется, а вот залога за него уже не потребуешь — не с кого…

    Тем не менее дело шло. На 1 июля 1924 г. в стране насчитывалось (насколько тогдашняя статистика вообще могла что-то подсчитать) 19 464 потребительских общества, объединявших 3284 тысячи членов. В сельхозкооперации число обществ было больше (на 1 октября — 35 тыс. кооперативов), а народу они объединяли меньше (2700 тысяч). Правда, радоваться особо не приходилось, поскольку до войны кооперативы объединяли 12 млн. хозяйств.

    Хуже было другое: кооперация жила в основном не на собственные средства, которых по маломощности не имела, а на казенные, просто государство, заинтересованное в ее развитии, закрывало на это глаза. Но все же наркомфин Сокольников сделал горький вывод:

    «У нас по существу дела настоящей кооперации еще нет. Если во всей с.-х. кооперации только 800 тыс. руб. (это что же получается — по 23 рубля на кооператив?! — Е. П.), то это еще не кооперация. Мы должны отдавать себе совершенно ясный отчет в том, что кооперация только тогда осуществится, если она будет построена на привлечении собственных средств кооперируемых, это, во-первых. Во-вторых, при обязательном условии, чтобы они сами распоряжались этими средствами. То, что у нас теперь есть, может быть с большим правом так охарактеризовано: имеется четверть миллиарда казенных денег, которыми распоряжаются назначенные коммунисты, плюс к этому имеется кооперативная вывеска».

    И так, и не так. Потому что где-то так, а где-то иначе.

    * * *

    Насколько кооперация выполняла свою вторую задачу — объединение мелких товаропроизводителей?


    Из доклада Г. Каминского

    «Сельхозкооперация укрепилась и сделала наибольшие завоевания главным образом в отдельных отраслях сельского хозяйства с наиболее выраженной товарностью крестьянского хозяйства: лен, пенька, технические культуры, маслоделие. В меньшей степени она укрепилась в области зерновых культур, вообще в универсальных объединениях с.-х. кооперации.

    В специальных отраслях мы имеем ряд вполне оформленных производственно-бытовых систем сел. — хоз. кооперации. После Лыюцентра и Союзкартофеля мы организовали в 1924 г. специальную систему маслодельной кооперации и специальный союз плодоовощной кооперации. Молено сказать, что в этих отраслях мы вплотную подойти к производственному кооперированию крестьянского хозяйства и достигли бесспорных и крупных успехов…

    В маслодельной кооперации кооперировано 92 % производства масла. Почти все без исключения масло, которое мы экспортируем и доставляем на внутренний рынок, вырабатывается на 6500 кооперативных заводов. Маслодельная кооперация ведет огромную работу по рационализации крестьянского хозяйства. Помимо восстановления старых районов маслоделия она создала ряд новых очагов интенсивного животноводства (Вятский Союз, Валдайский Союз и т. д.), направляя по новому пути крестьянские хозяйства.

    Также значительны успехи рационализации в картофельной кооперации — 50 % всей переработки картофеля на патоку и крахмал поставлено на кооперативных заводах. В настоящее время почти нет ни одного картофельного района, который бы не был электрифицирован… Льноцентр взял в свои руки все дело семенного снабжения льноводов и через ряд семяочистительных станций снабжает население улучшенными семенами… Льноценр также приступил к кооперативной организации первичной переработки льняного волокна и строит сейчас для этого ряд заводов. Во всех этих центрах оборот носит чисто комиссионный характер. Организация берет в свою пользу определенный строго установленный на общем собрании процент, а все остальное возвращается производителю или обращается с согласия последнего в общественные капиталы».

    А как в целом по аграрному сектору? Посмотрим цифры, которые любезно предоставляет все тот же И. Климин. Потребительская и кредитная кооперация для нас менее интересны, поэтому попробуем вычленить сельскохозяйственную как способ объединения мелких производителей.

    В середине 20-х годов, по материалам обследования 6 волостей Северо-Запада (Ленинградской, Псковской и Череповецкой губерний) во все виды кооперации, кроме потребительской, бедняков входило 14,6 %, середняков — 39,6 % и зажиточных — около 50 %. Обследование других регионов показало, что по мере увеличения мощности процент хозяйств, охваченных кооперацией всех видов, вырастал от 20,3 % в группе без средств производства до 73,2 % в группе со стоимостью средств производства свыше 1600 рублей. Причем достаточно быстро кооперативы стали обнаруживать все признаки коммерческих организаций: неохотно давали кредиты беднякам, брали высокие проценты, требовали гарантии — например, чтобы получить 100 рублей кредита, надо было предоставить в залог корову или лошадь. Государство отпускало деньги на кредиты бедноте для вступления в кооперативы, но это было, как нетрудно догадаться, каплей в море.

    По официальным данным, к 1927 году кооперацией в СССР были охвачены 30 % хозяйств… Точнее, с учетом тогдашней статистики и соц-заказа можно сказать: не более 30 % хозяйств в 1927 году состояло в кооперативах, причем чем беднее двор, тем меньше для него толку было от этой системы. Смысл в кооперативах, конечно, имелся — но та цель, ради которой они поддерживались государством — объединение маломощных производителей, — достигнута не была. Так что и кооперация практически не помогла решению главной проблемы российского сельского хозяйства: куда девать бедноту?

    Твоя лошадь, моя соха…

    Кто идёт в колхоз? Среднее самостоятельное, зажиточное, «справное» крестьянство? Достаточно мельком ознакомиться с делом, чтобы сказать: нет, конечно! Идет деревенская беднота, организуются деревенские (и городские) пролетарии и полупролетарии, те, у кого хозяйства почти нет, кому не хватает в одиночку ни скота, ни орудий, ни средств завести хозяйство.

    (Из агитационной брошюры времен Гражданской войны)

    Именно так, перебирая, испытывая и отбрасывая варианты, власть выбрала для будущей реформы единственный вид кооперации, который объединял действительно бедноту, — собранное по принципу «слепой безногого везет» коллективное хозяйство, или колхоз.

    Первые колхозы появились еще во время Гражданской войны — редко от желания строить новый мир, чаще от нищеты и безысходности да еще в поисках кредитов и льгот. У них было много форм: сельскохозяйственные кооперативы, артели, коммуны, товарищества по совместной обработке земли — и еще больше разновидностей, поскольку никто толком не знал, что обобществлять, как обобществлять, как работать и как распределять продукцию и полученный доход (впрочем, о распределении в Гражданскую речи не шло — продразвёрстка…) Всё это ещё предстояло отработать и обкатать на практике, точно так, как было проделано с совхозами. Среди всего этого организационного хаоса неизменными оставались основные принципы: обобществление в той или иной мере средств производства, то есть земли, скота и инвентаря, и запрет наемного труда.

    Государство оказывало «росткам социализма» разнообразную помощь. Любимцами властей являлись, естественно, коммуны, где обобществление было максимальным — им перепадали и лучшая земля, и национализированный инвентарь помещичьих и церковных хозяйств. Но не обижали и членов разного рода объединений по совместной обработке земли — так, согласно «Положению», земли колхозников, если те являлись членами общины, должны были быть выделены в единый массив. Государство бесплатно или на очень льготных условиях снабжало колхозников и коммунаров семенами, инвентарем, рабочим скотом и даже тракторами. В ноябре 1918 года был учрежден специальный миллиардный фонд, специально предназначенный для поддержки новых социалистических хозяйств в деревне. Из средств фонда выдавались кредиты разного рода коллективным хозяйствам с единственным условием — переход к общественным формам обработки земли.

    Реальность, как водится, внесла свои коррективы. Нет, колхозы и коммуны создавались, все было в порядке, — но вот кого они объединяли (табл. 1)?


    Таблица 1. Социальный состав коллективных хозяйств[226]
    Наименование коллективного хозяйства . Крестьяне земледельцы Ремесленники и кустари Рабочие Служащие Монахи, духовенство Прочие категории Всего
    Артели 1918–19 1386 336 1530 490 15 72 3829
    % 36,3 8,8 40,0 12,9 2,0 100,0
    1920–21 1846 348 663 465 241 176 3739
    % 49,4 9,3 17,7 12,5 6,4 4,7 100,0
    Коммуны 1918–19 735 239 180 4,8 27 1229
    % 59,8 19,5 14,6 3,9 2,2 100,0
    1920–21 683 252 154 2,31 135 7 1462
    % 46,9 17,2 10,7 15,8 9,4 100,0

    Итак, мы видим, что колхозы в войну были значительной частью делом не крестьянским, а поддерживались вытесненными голодом в деревню горожанами. В общем-то, совсем не удивительно — несмотря ни на какие законы, общины с большой неохотой давали горожанам землю, а в колхоз можно было вступить, не имея ничего, кроме пары рук, и как-то продержаться до лучших времен. Да и привычка рабочих и служащих к коллективному труду играла свою роль. А довольно весомое участие духовного сословия и вообще шокирует. Но, с другой стороны — кому ближе коммунистический быт, чем монаху?

    Зато имущественный состав колхозов показывает, что найдена наконец правильная форма организации бедноты (табл. 2).


    Таблица 2. Имущественное положение крестьян, объединившихся в коллективные хозяйства в 1918/1919 и 1920/1921 гг.[227]
    Наименование коллективного хозяйства . Число коллективов Всего семей В том числе с лошадьми
    безлошадных с 1 лошадью с 2 лошадьми с 3 лошадьми Без коровы c l коровой с 2 коровами с 3 коровами
    Артели 1918/19 г. 50 .
    Абс. . 450 16,9 226 48 7 126 251 63 10
    В% . 100,0 37,6 50,2 10,7 1,5 28,0 55,8 14,0 2,2
    1920/21 г. 397 .
    Абс. . 3721 1172 1932 440 117 765 2210 602 144
    В% . 100,0 31,5 51,9 11,8 4,8 20,4 59,5 16,2 3,9
    Коммуны 1918/19 г. 65 .
    Абс. . 722 365 300 51 6 341 314 46 21
    В% . 100,0 50,6 41,5 7,1 0,8 47,2 43,5 6,4 2,9
    1920/21 г. 64 .
    Абс. . 1169 716 259 158 76 664 340 120 45
    В% . 100,0 61,2 22,2 10,1 6,5 56,8 29,0 10,3 3,9

    Естественно, расчет на какую-то особую производительность коллективных хозяйств если и существовал, то не оправдался — да и не мог оправдаться, поскольку сочетание сохи, сивки и навоза от заморенной коровенки никуда не делось. Но, как выяснилось несколько позднее, была найдена наилучшая форма! По сути, колхоз — это видоизмененная община, с той разницей, что земля не делится по хозяйствам, а обрабатывается сообща. То есть можно получить крупное хозяйство на земле не поперек менталитета, как с англосаксонским вариантом, а в согласии с ним.

    Если, конечно, придумать, как это сделать, потому что колхоз оказался намного сложнее совхоза и куда менее устойчив. В совхозе, в общем-то, обычная фабричная система: наемный труд, в войну — фиксированная заработная плата, а потом тарифная сетка. В колхозе же производство и распределение невероятно запутаны, как и полагается в уважающей себя общине. Каждый участник товарищества входит в него с разным количеством земли, инвентаря и работников в хозяйстве, все это надо учитывать при распределении, равно как затраченный труд и число едоков. Основной причиной гибели колхозов являлись не экономические проблемы, которых у них было все же меньше, чем у отдельного двора, а многочисленные склоки вокруг трудового участия и распределения продукции. Цементировала же их в первую очередь необходимость выживать в трудные времена.

    По данным Наркомзема, на 1 декабря 1920 г. в РСФСР было почти 12 тыс. колхозов, которые объединяли около 140 тыс. хозяйств — меньше 1 % от их общего количества. О мощности этих «ростков социализма» можно судить по тому, что в среднем на один колхоз, как мы видим, приходилось по 11–12 дворов.

    После войны колхозы стали распадаться — в общем-то, нормальное явление. Те, кто шел туда выживать, с окончанием войны отправились обратно на собственный двор, другие решили попытаться воплотить старую мечту о вольном хлебопашестве, о «мужицком рае» без помещиков, горожане вернулись в города. Да и те, первые колхозы отличались от последующих, как кобыла от трактора. Собранные из нищих хозяйств, они просто не могли быть реально эффективными. Пока государство им помогало много и безвозмездно — они жили. Но когда их поставили в хотя и льготные, однако экономические условия, многие не выдержали, распались. Не было того основного, подо что проводили сплошную коллективизацию десять лет спустя, — не было Его Величества трактора. Обобществленные сивки не давали прироста продукции, а склоки, как нетрудно догадаться, без руководящей и направляющей руки партии и государства (без шуток) там вспыхивали высококачественные.

    Наконец, сыграл свою роль и традиционный советский административный хаос. На местах декреты читали по-своему Одни местные власти понимали нэп как временное отступление, а другие — как полный крах социалистического строительства, и тогда, бывало, колхозы попросту разгоняли «сверху», даже успешные — поигрались, и будет, нечего баловаться, даешь хозяина! Да и коррупция не подкачала — большие поля обанкротившихся колхозов так удобно было передавать арендаторам, которые одновременно приобретали осиротевшие машины и инвентарь. Откуда-то вылезли не только кулаки, но и прежние помещики, сумевшие сохранить часть имущества, денег и связей, а кадры на местах сплошь и рядом сидели старые, ещё с царских времён…

    За первые четыре послевоенных года в Сибири число коллективных хозяйств уменьшилось на 25 %, на Северном Кавказе — на 33 %, в Ярославской губернии — в 6 раз. В целом, по разным оценкам, с 1921 по 1923 г. число колхозов на территории РСФСР уменьшилось на 3 тыс. или на 25 %.

    Казалось, этот эксперимент обречён, и государство если и поддерживает колхозы, то скорее из пристрастия к социалистическим формам хозяйствования, чем из реального интереса. Какую-то продукцию они все же давали, а пара миллионов кредита погоды в экономике не делала. Но на деле оказалось не совсем так — сочетание надежд на лучшую жизнь и насущной экономической безысходности заставило наиболее предприимчивых крестьян прибегнуть к этому средству спасения от нищеты.

    Так что многие колхозы все же выжили, а вскоре начался новый рост, старт которому дал неурожай 1924 года и его следствие — очередной голод. Жизнь крестьян-бедняков, как и следовало ожидать, намного легче не стала, а государство всячески демонстрировало свою заинтересованность социалистическими формами хозяйствования, и колхозы сюда попадали. Впрочем, заинтересованнось в некоторых возможностях коллективных хозяйств проявляли и крестьяне, например на Украине за 1925 год образовалось больше тысячи так называемых «тракторных товариществ», то есть колхозов, которые организовывались «вокруг трактора». Часто мужики собирались и «вокруг организатора» — как сказал Первый секретарь ЦК Украины Косиор: «Есть мужичок, я их много видел, у которого этакий червячок создать что-нибудь коммунальное, общее». Да и экономический расчет присутствовал тоже…

    Колхозы на льготных условиях получали сельхозмашины, семена, ссуды, лучшие земли и вообще всяческую помощь, а после XIII съезда — и неплохие кредиты. В 1924/1925 гг. они получили 4,8 млн руб. сельскохозяйственного кредита, на следующий год — 11 млн., а в 1926/1927 гг. — 15 млн руб., или 8 % всей суммы кредитов, отпущенных сельскому хозяйству, при том что они объединяли едва 0,8 % крестьянских дворов и, как легко догадаться, далеко не самых зажиточных. Сейчас это пытаются представить как дискриминацию частного хозяйства, но при чем тут дискриминация? Это, в общем-то, право государства — стимулировать те виды деятельности, которые оно, государство, считает перспективными. Главное, народу от того хуже не становилось: зажиточный крестьянин и сам проживет, а кредитовать бедняка — что сухой пень поливать…

    Тем более что с товарностью продукции обстояло совсем неплохо. На посвященном совхозам и колхозам заседании Политбюро зам. наркома РКИ Я. А. Яковлев говорил:

    «В 26-м году предполагается валовой сбор зерновых культур на землях колхозов РСФСР в 38 532 тыс. пуд. За вычетом потребления в хозяйстве (обсеменение, потребление людей и скота в общей сумме 21 629 тыс. пуд.) товарная часть выразится в сумме 17 122 тыс. пуд».

    Проведя простой расчёт, мы получаем 44 %. Очень приличный показатель!

    Были здесь и свои маяки на вершинах — может быть, меньше производственные, а больше социальные, но ведь государство-то и искало в первую очередь социальную форму организации крестьянства. Если в хороших совхозах крестьян привлекал высокий уровень организации производства, то в больших сильных коммунах — не только трактор, племенной бык и сортовые семена, но еще и школа, лечебный пункт, клуб. В некоторых отдельных хозяйствах даже стариков и детей содержали на общественный счёт.

    Сколько колхозов существовало в СССР перед коллективизацией — неизвестно никому. По данным на 1925 год Наркомзем называет 12 600[228], ЦСУ — 10 400, а Наркомфин — 8900 колхозов. Через год, по данным перерегистрации, их количество загадочным образом сумело увеличиться с 16 800 до 18 000. Каминский же в 1926 году на заседании Политбюро называет 20–21 тыс. хозяйств, и вроде бы тоже по результатам регистрации. Впрочем, при том административном хаосе, который царил в это время в СССР, разброс еще невелик — могло быть и хуже.

    Будем ориентироваться на среднюю из существующих цифр, приведенную Климиным: летом 1927 года колхозов насчитывалось 18,8 тыс., и объединяли они 290 тыс. хозяйств, то есть чуть больше 1 %, а на один колхоз приходилось примерно по 15 хозяйств.

    Впрочем, колхозы ещё и весьма интенсивно распадались — распад, по данным Колхозцентра, составлял 25–30 % в год. Вызывался он все теми же причинами — хаосом, отсутствием организации труда, плохим учетом, уравнительным распределением дохода по едокам, склоками внутри коллектива, диктатом председателей и т. п. Бывали и другие причины, например колхоз оказывался не в состоянии выплатить кредит за трактор, или же, как говорилось на заседании Политбюро, мужики «заработали себе по лошадке и разошлись». Часто колхозы разгоняла РКИ — если убеждалась, что никакой совместной обработки земли в реальности не существует, а просто теплая компания единоличников собралась и зарегистрировала фиктивный колхоз, чтобы получать от государства льготы. Иной раз фиктивный колхоз создавали и уцелевшие помещики — такой сообразительный хозяин получал и неплохой доход (сообразно имущественному вкладу), и льготы, и кредиты…

    Но и реально существовавшие тогда колхозы — это совсем не те хозяйства, которые мы знаем по книгам и фильмам. То, что мы знаем, — это коммуны: полное обобществление земли, сельхозорудий и рабочего скота, неполное, но значительное — коров. Кое-где даже кур сгоняли на общественные дворы, пока приехавшие из Центра проверяющие не давали слишком ретивым «строителям социализма» по мозгам.

    В 1927 году коммун было лишь 8,5 %, 50,3 % колхозов относились к сельскохозяйственным артелям, а 40,2 % — к товариществам по совместной обработке земли (куда делся ещё один процент — неведомо). Граница между ними была зыбкая, ибо каждое хозяйство жило по своим правилам, но все же некая корреляция наблюдалась.

    В середине 20-х годов в коммунах земля обобществлялась на 97 %, в артелях — на 95 %, в ТОЗах — на 71,5 % — так что по основному средству производства, как видим, разница невелика. Оно и неудивительно: ведь все колхозы — это кооперативы по совместной обработке земли. А вот для сельхозинвентаря эти цифры составляли уже 97, 73 и 43 % соответственно, для рабочего скота— 92, 47,5 и 13 %, для продуктивного скота — 73, 23, 0. Низкая степень обобществления нисколько не устраивала власть — как можно связывать хоть какие-то долгосрочные планы со столь неустойчивыми объединениями? При этом, как нетрудно догадаться, самыми бедняцкими из всех являлись именно коммуны.

    Кроме неустойчивости, колхозы были еще очень маленькими и бедными. В 1927 году на каждый из них приходилось примерно 12 дворов, 6–7 голов крупного рогатого скота, 9–10 овец, 4 свиньи и 3–4 лошади. На 100 дес. посева у них приходилось 13,6 лошадей (у единоличников — 18) — правда, в реальности все обстояло несколько лучше, потому что во многих районах пахали на волах.

    Но было у них одно колоссальное достоинство — эти мелкие, бедные и неумелые хозяйства реально кооперировали бедноту! Так, в 1927 году колхозы объединяли 65,6 % безлошадных, 26,3 % однолошадных, 6,5 % двухлошадных и 1,5 % трехлошадных хозяйств, при том что безлошадных в стране было около 28 %. Причем наверняка часть зажиточных крестьян принадлежала к фиктивным колхозам — так что итоговый процент бедняков становится ещё выше.

    В отличие от совхозов и кооперации, до 1926 года на колхозы государство особого внимания не обращало. Нет, им давали льготы, кредиты и даже почти не обижали — но и не интересовались. Растут себе и растут, как малина у забора. Вроде толк есть, а какой — не совсем понятно. Чтобы прояснить толк, 6 августа на заседании Политбюро решено было создать особый центр колхозного строительства. По-видимому, в ходе изучения темы накопали много интересного, потому что принятые спустя 4 месяца постановления по совхозам и колхозам отличаются, и сильно. «Совхозное» — просто перечисление основных задач, а в «колхозном» в сжатом виде содержится программа будущей аграрной реформы — остроумнейшего и эффективного решения двухвековой проблемы российского сельского хозяйства.


    Из постановления Политбюро ЦКПКВ(б). 30 декабря 1926 г.

    «Данные о состоянии колхозов показывают, что коллективное движение начало выходить из состояния кризиса, в котором оно находилось в первые годы нэпа: растет число колхозов, увеличивается количество объединяемого ими населения, растет товарность коллективных хозяйств, постепенно улучшается организация труда и производства в колхозах (как видим, весьма осторожно сказано. — Е. П.). В определенной своей части колхозы начали уже выявлять преимущества перед мелким крестьянским хозяйством как в отношении рационализации хозяйства, так и в отношении повышения его доходности (ещё сдержанней и ещё осторожней. — Е. П.). Этот рост колхозов подтверждает всю жизненность коллективного движения, опирающегося, с одной стороны, на невозможность для значительных слоев деревни улучшить свое положение вне коллективизации хозяйства, а с другой — на рост применения в деревне сложных машин, создающих техническую базу крупного с.-х. производства.

    Рост дифференциации крестьянства, невозможность поглощения всего избыточного населения деревни промышленностью, наличие в деревне значительных слоев маломощного крестьянства, не имеющего возможности в индивидуальном порядке поднять свое хозяйство, стремление этих слоев деревни хозяйственно укрепиться и освободить себя от эксплуатации кулака — все это толкает наиболее активные слои маломощного крестьянства (в особенности деревенскую бедноту) на путь коллективизации своего хозяйства.

    Наряду с этим развитие машинизации, в частности тракторизации, земледелия создает в связи в невозможностью рационального использования сложных и дорогостоящих с.-х. машин в индивидуальном порядке новый важнейший источник развития коллективного земледелия на почве роста крестьянского хозяйства. Содействуя вовлечению в коллективное движение, главным образом в простейших формах машинных товариществ и товариществ по обработке земли, все более широких слоев крестьянского населения, машинизация сельского хозяйства подводит вместе с тем под колхозное строительство необходимую техническую базу…

    Дальнейший рост и углубление этого движения будет зависеть, с одной стороны, от дальнейшего расширения крупной промышленности, развития индустриализации страны и технического прогресса крестьянского хозяйства и, с другой, от развития кооперирования крестьянского населения и роста самодеятельности бедняцких и середняцких масс деревни».

    Всё прекрасно, но когда?!

    А мы плывём в хозяйственном фарватере

    (Демьян Бедный)

    Итак, форма найдена, направление реформы определено, дело за сроками. О сроках же гремели дискуссии. На Всесоюзном совещании представителей колхозов в феврале — марте 1925 года часть делегатов под предводительством руководителя украинского Сельскосоюза Полянского стояла за форсирование коллективизации, другие, как тот же Каминский, считали, что мелкое хозяйство продержится ещё десятки лет. Бухарин вообще отодвигал колхозы на обочину развития.

    «Мы не можем начать коллективизацию с производственного угла, — говорил он, — надо начинать с другого. Столбовая дорога пойдет по кооперативной линии. Главный путь — это организация социализма через кооперацию сельскохозяйственную… Коллективное хозяйство — это не главная магистраль, не столбовая дорога, не главный путь, по которому крестьянство придет к социализму».

    Сейчас такая позиция считается умеренной — и это так. Но она же считается не только умеренной, но и реалистичной. И таки что же в ней реалистичного? Мир не стоит на месте, он развивается, и развивается стремительно, со скоростью куда большей, чем двести лет назад. До каких рубежей он домчится, пока СССР будет о-о-очень медленно, о-о-очень постепенно вползать в современное сельское хозяйство и еще столько же времени строить современную экономику? Разве реалистична гонка между телегой и автомобилем? А если коллективное хозяйство (по Бухарину) не является «главной магистралью», то что является? Ведь форм сельскохозяйственного производства всего три — единоличное хозяйство, совхоз, колхоз. Загнать крестьян в совхоз будет куда труднее, чем в колхоз. Стало быть, путем к социализму является единоличное хозяйство? А это как, простите, будет выглядеть на практике?

    Постановление Политбюро в этом смысле намного более обтекаемо: вроде бы и за постепенность, но никакой конкретики.

    «Коллективное движение сумеет разрешить стоящие перед ним задачи лишь в общей системе с.-х. кооперации, непосредственно опираясь на её массовые формы, осуществляющие постепенную коллективизацию крестьянского хозяйства наиболее простыми и доступными для широких крестьянских масс путями».

    Но вообще-то, приводя высказывания отдельных лидеров и даже постановления Политбюро, можно доказать все что угодно — «что люди ходят на руках и люди ходят на боках». Высказывания эти мало кто слышал, а о постановлениях мало кто знал. Руководством к действию служили резолюции партийных съездов и пленумов ЦК. При том уровне раздолбанности всех властных структур, который наблюдался в СССР до конца 30-х годов, официальные партийные документы являлись самыми действенными руководствами. С учетом контингента, писались эти документы предельно просто и доступно, так, чтобы любой полуграмотный председатель сельской ячейки понял, что к чему, и сумел объяснить односельчанам. Инструкции, которые направлялись по бюрократическим каналам, понимались и исполнялись уже на порядок хуже. А потом эти указания приходили на места, где их трактовали по-своему и корежили до неузнаваемости, — но это уже совсем другая история.


    Из резолюции XIII съезда РКП(б). «О работе в деревне». 23–31 мая 1924 г.

    «Своеобразие происходящего в деревне расслоения заключается в том, что основным элементом его до настоящего времени является не столько земля, сколько скот, инвентарь, превращающиеся в орудие накопления и средство эксплуатации маломощных элементов. Наряду с этим намечается рост артелей, коллективов, товариществ по совместной обработке, коллективной закупке инвентаря, начавшееся распространение применения общественного труда…

    В хозяйственном развитии деревни намечаются две линии развития: одна линия развития — капиталистическая, когда на одном полюсе накапливается капитал, на другом — наемный труд, нищета. Другая линия развития — через наиболее понятные, легкие и доступные крестьянству приемы кооперации — к социализму. Наличие Советской власти, отмена частной собственности на землю, сосредоточение кредита в руках рабоче-крестьянского государства, государственное содействие развитию сельского хозяйства облегчают развитие сельского хозяйства именно по второму пути…

    Только кооперирование производителей может разрешить двухстороннюю задачу, стоящую перед партией и Советской властью в деревне: продолжать добиваться дальнейшего максимально возможного увеличения продукции сельского хозяйства и в то же время развивать все в большем размере поддержку маломощных элементов деревни в целях поднятия их хозяйства и ограничения эксплуататорских тенденций кулака. То формальное противоречие, которое создается необходимостью одновременно решать обе задачи, разрешается только тем массовым ростом подлинной кооперации, о которой писал тов. Ленин…

    Действительно массовые успехи в области кооперирования процессов производства при нынешних орудиях труда могут быть достигнуты только с течением ряда лет. Именно поэтому съезд предостерегает против всякой нерасчетливой спешности, излишней регламентации, всякой погони за формой и за числом, часто могущих задержать действительное кооперирование крестьянства. Мерой действительного успеха в течение ближайших лет будет главным образом качественный рост. В эту сторону должна быть направлена работа и основных советских, кооперативных и прочих органов».

    Как видим, они все знали заранее и заранее предостерегали, но…

    Кстати, немножко не по теме — но как не привести пункт об отношении к религии. Это — реальная, зафиксированная уже в 1924 году позиция власти в «церковном» вопросе на уровне инструкции низовому аппарату.

    «Необходимо решительно ликвидировать какие бы то ни было попытки борьбы с религиозными предрассудками мерами административными, вроде закрытия церквей, мечетей, синагог, молитвенных домов, костелов и т. п. (Обратите внимание на дотошность перечисления — чтобы не дать местным деятелям никакой лазейки, вроде: „а про костелы в резолюции не сказано“. — Е. П.) Антирелигиозная пропаганда в деревне должна носить характер исключительно материалистического объяснения явлений природы и общественной жизни, с которыми сталкивается крестьянин. Разъяснение происхождения града, дождя, грозы, засухи, появления вредителей, свойств почвы, действия удобрения и т. п. является наилучшим видом антирелигиозной пропаганды. (Интересно, с какой именно религией боролись большевики, коль скоро их указания агитаторам можно дословно поместить в церковное наставление пастырям по поводу борьбы с суевериями? — Е. П.)

    Особо внимательно необходимо следить за тем, чтобы не оскорблять религиозного чувства верующего, победа над которым может быть достигнута только очень длительной, па годы и десятки лет рассчитанной работой просвещения. Такое осторожное отношение особо необходимо в восточных республиках и областях».

    Да-да, я прекрасно знаю, что существовали другие, секретные инструкции по данному вопросу. Это-то мне известно. А вот что начнется в голове низового работника, получившего два взаимоисключающих руководства к действию, причем одно общепартийное, а другое секретное… этого я даже представить себе не могу. Но вот что совершенно точно — так это то, что на следующий день после возникновения подобной двойственности эта тема будет греметь на всех партсобраниях, от республиканского актива до комячейки деревни Малые Грязи, а еще через день скандал с грохотом выплеснется в мировую прессу. Не выплеснулся? Стало быть, не было там никаких секретных инструкций, а было всего лишь невыразимое состояние государственной дисциплины.


    Из резолюции Пленума ЦК РКП(б). 23–30 апреля 1925 г.

    «Интересы действительного подъема сельского хозяйства, развивающегося в настоящий период в подавляющей своей массе как мелкое индивидуальное крестьянское хозяйство, требуют увеличения товарности продукции крестьянских хозяйств и в связи с этим — решительного устранения пережитков „военного коммунизма“ в деревне (например, прекращения борьбы административными мерами против частной торговли, кулачества и т. п.), противоречащих допускаемому в условиях нэпа развитию экономических отношений в стране.

    Наличие значительного количества свободных рабочих сил в деревне, не поглощающихся развитием сельского хозяйства и промыишенностью, особенно подчёркивает в настоящее время необходимость действительного устранения всяких административных препятствий, тормозящих рост и укрепление крестьянских хозяйств (в том числе и зажиточных его слоев), с необходимым проведением законных (особенно экономических) мер борьбы против кулачества, связанного с деревенским ростовщичеством и кабальной эксплуатацией бедноты».


    Из резолюции пленума ЦК РКП(б). 3–10 октября 1925 г.

    Непосредственной задачей партии является проведение политики «высвобождения среднего крестьянства из-под власти кулачества и укрепление союза пролетариата и беднейших слоев крестьян со средним крестьянством путем прежде всего оживления советов и массового кооперирования крестьянства на основе ликвидации пережитков военного коммунизма и развязывания товарооборота.

    Успех этой политики обусловливается более или менее полным овладеванием командными экономическими высотами, укреплением и ростом национализированной крупной промышленности, транспорта, государственных финансов и кредитной системы. Лишь постольку делается возможным постепенное вовлечение хозяйств основной массы крестьянства на путь социалистического развития, через кооперацию в первую голову…

    Совершенно неизбежен одновременный рост и капиталистических элементов (кулацкие земледельческие хозяйства, торговцы и т. д., неизбежно выделяющиеся из более зажиточных слоев крестьянства), и элементов, развивающихся в сторону социализма (коллективные хозяйства, кооперация и т. д.). Такие противоречивые тенденции неизбежно должны наблюдаться далее внутри самой кооперации, и вопрос окончательно решит лишь борьба этих тенденций…

    Первая опасность — опасность недооценки отрицательных сторон нэпа — ведет к забвению интересов деревенской бедноты и недооценке кулацкой опасности. Вторая опасность — непонимание всей необходимости нэпа — ведет к забвению важнейшего в данный период значения основной середняцкой массы крестьянства, к разрыву союза рабочих и крестьян и, следовательно, к ослаблению пролетарской диктатуры в стране…»

    В переводе на современный язык последний абзац означает следующее. Первый подход — это реинкарнация все того же англосаксонского варианта, который мы уже столько обсуждали. Второй — неистребимое желание молодых и горячих партийцев с завтрашнего дня декретам ввести коммунизм. Против него восстанут сначала середняки (тут и кулаков не надо), потом, видя, к какому бардаку все это приведет, и бедняки вскинутся на дыбы. После чего придется либо усмирять всю деревню вооруженной силой, либо собирать вещи.

    «…Развёртывание массового кооперирования крестьян и оживление советов и связанные с этим организация бедноты и борьба за среднее крестьянство приобретают особо важное значение в данный момент ввиду ускоряющегося развития товарных отношений вследствие хорошего урожая и неизбежного для ближайшего времени усиления процессов социального расслоения (дифференциации) крестьянства».

    Не пройдёт и нескольких недель, как этот урожай и эти товарные отношения преподнесут правительству сюрприз, весьма показательный и насчёт командных высот, и насчет того, кто на самом деле рулит нэпом. Но это через несколько недель, а пока все полны оптимизма…

    В октябре 1927 года состоялся Пленум ЦК, который принято считать отправной точкой коллективизации. И это так и есть. В резолюции «О работе в деревне» подводился итог предшествующему периоду восстановления и развития сельского хозяйства и давалось направление дальнейшей работы.


    Из резолюции объединенного пленума ЦК и ЦКК ВПК(б). 21–23 октября 1927 г.

    «Утвердить решение ЦК об итогах колхозного и совхозного строительства от 30 декабря 1926 г. и обязать все партийные организации и партийных работников советских и кооперативных органов усилить помощь делу колхозного строительства…»


    Из Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «Об итогах строительства колхозов». 30 декабря 1926 г.

    «Опыт колхозного строительства показывает, что в настоящих условиях наиболее массовой формой коллективизации являются простейшие производственные объединения (товарищества по общественной обработке земли, машинные товарищества и т. д.) Учитывая эти тенденции в развитии колхозного строительства, ЦК считает необходимым, наряду с укреплением более сложных форм (артели и коммуны), обратить особое внимание на развитие и укрепление простейших форм, вовлекая в них все большие массы крестьянства, в первую очередь его бедняцкие слои. При этом необходимо всемерно содействовать постепенному и основанному на самодеятельности переходу простейших форм коллективных объединений к более сложным. Во всей этой работе необходимо иметь в виду, что положенные в основу кооперативного строительства начала добровольного членства и свобода выбора организационных форм должны найти в коллективном движении наиболее последовательное и полное применение. Какое бы то ни было принуждение при организации колхозов или искусственное форсирование перехода простейших форм колхозов к более сложным формам неизбежно нанесли бы коллективному движению огромный вред и задержали бы его развитие».

    Вы что-нибудь понимаете? Выходит, что еще в октябре 1927 года ни о какой массовой, а тем более сплошной коллективизации и речи не было. Но прошло меньше двух лет, и коллективизация внезапно рванулась с места — массово, дико, неумело, с огромным количеством злоупотреблений и перегибов.

    Что же произошло?

    Глава 9

    ШПОРЫ ДЛЯ КРАСНОГО КОНЯ

    Стране не до слёз, не до шуток: у ней боевые дела, — я видел, как на парашютах бросаются люди с крыла.

    (Николай Асеев)

    К 1927 году, в общем и целом, закончился послевоенный восстановительный период. Определилось состояние советской экономики и перспективы ее развития. Власти СССР бодро рапортовали об успехах — это было нетрудно, достаточно выбрать наиболее благоприятные статистические показатели, а из них — самые высокие цифры. Впрочем, о реальном состоянии экономики тоже говорили открыто, опуская лишь выводы и подменяя их «задачами социалистического строительства».

    А состояние экономики было катастрофическим. В результате политики нэпа удалось кое-как восстановить то, что имела Российская империя, — но и только. Сил на развитие уже не набиралось, более того, и перспектив не просматривалось. Радостные репортажи маскировали такие неприятные вещи, как износ основных фондов, — еще несколько лет, и промышленность начнет попросту рушиться. Если что и рухнет скорее, чем промышленность, так это железные дороги, число аварий на которых приближалось к критическому пределу. По официальным данным, которые привел на XIII съезде Советов председатель ВСНХ Г. И. Ломов, износ основных фондов в среднем по стране оценивался в 36,6 %, по металлопромышленности — на 43 %, на Урале — до 50 %. А ведь это официальные данные, то есть лучшие показатели, изловленные в статистических дебрях. Каковы реальные — едва ли кто-то знал, но они были всяко не лучше. Впрочем, износ фондов являлся самой мелкой из проблем советской экономики.

    Несколько приличней обстояло с энергетикой — в смысле фондов, но не объемов. За семь лет социалистического строительства суммарную мощность электростанций удалось удвоить: в 1927 году страна имела 858 станций общей мощностью 620 000 кВт, или 620 МВт. Много это ли мало? Проектная мощность одного только ДнепроГЭСа[229], достигнутая им к 1939 году, составила 560 МВт — почти столько, сколько в 1927 году производила вся страна. А ведь развитие промышленности ограничивала не только, да и не столько материальная основа — станки, в конце концов, можно купить, все лучше, чем покупать товары, — сколько отсутствие энергетической базы. Что, так и продолжать гонять уголь по дорогам?

    Да, дороги… Они традиционно являлись лучшим оборонным сооружением России. В 1927 году к этому пределу подошли и железнодорожные линии — еще несколько лет, и в случае войны их лучше будет не взрывать, а оставлять в неприкосновенности, на страх агрессору. Ну и в довершение счастья на советской экономике мертвым грузом висело чудовищное сельское хозяйство, проблемы которого мы уже столько времени обсуждаем. Проводить индустриализацию без аграрной реформы — все равно что накачать бицепсы и бежать марафон на костылях. В рамках параолимииады очень даже смотрится, но на той арене СССР противостояли вполне здоровые соперники.

    Для подъёма промышленности нужны были деньги и люди. СССР обладал потрясающе неприхотливым и благодарным народом, готовым жить в бараках и работать за кусок хлеба, особенно если он знает, во имя чего это нужно[230]. «Во имя чего» — долго объяснять не требовалось, немыслимый социалистический эксперимент был по-прежнему близок большинству населения. Народ отчаянно ругал правительство, но это в России в порядке вещей, вот если перестают ругать — надо срочно разбираться, что происходит. Однако с образованием и квалификацией рабочей силы дело обстояло намного хуже, чем энтузиазмом — половина населения страны была неграмотна (в прямом смысле), а образование большинства второй половины ограничивалось церковно-приходской школой. Лопатой махать смогут, а вот стать к станку…

    Впрочем, перед тем как ставить население к станку, надо было где-то взять сами станки. Практически все оборудование предстояло закупать за границей. Советского было очень мало, а уж качество… Индустриальная культура России насчитывала всего-то полвека, из которых на мирное развитие приходилось не более тридцати лет. Это — культуру производства — тоже еще предстояло создать.

    Впечатляет?

    К 1927 году стало ясно, что обычным, нэповским, эволюционным путем страну не поднять и даже не удержать. До предела завинченный налоговый пресс не давал средств не только для развития, но даже для латания дыр. В 1927 году пошли на то, чтобы расконсервировать печатный станок — пользы было примерно столько же, сколько от носового платка при гриппе. Полегчало… на пять минут.

    Оставался ещё один путь — искать средства за границей, то есть либо брать кредиты, либо открыть экономику для иностранного инвестора. Кредиты, может быть, и дадут — но на каких условиях? В начале 20-х основным условием дипломатического признания страны была отмена государственной монополии внешней торговли, которая одна лишь и оберегала Россию от разграбления. Тогда правительство сумело отбиться, но теперь дожмут, а потом высосут страну досуха, вывезя всё, что в ней ещё осталось. Это мы в 90-е проходили, знаем…

    Иностранные инвестиции тоже не решали проблемы. Инвесторы вкладывают деньги не в то, что нужно для страны, а в то, во что сами хотят. Опыты с концессиями еще раз подтвердили: иностранцев привлекают в СССР две вещи — дешевое сырье и дешевая рабочая сила, остальное их не интересует. То есть этот путь обрекал страну фактически на колониальную эксплуатацию.

    Грядущее, обозначившееся еще летом 1917 года, снова придвинулось на расстояние вытянутой руки. Промышленный крах, медленное мучительное умирание или столь же мучительное звериное выживание большей части населения, колонизация территорий, привлекательных как источники сырья или продовольствия, и превращение остального в «русскую пустыню». Возможно, с каким-то правительством. Может быть, даже большевистским — пусть устраивают свой первобытный коммунизм, авось пригодится потом для ненужных территорий.

    Это, конечно, худший из всех возможных прогнозов. Лучший… наверное, лучше. Однако едва ли намного.

    Теперь, по крайней мере, ясно, почему в международной обстановке вокруг СССР в середине 20-х годов царило затишье. Зачем тратить силы и деньги на операции против режима, который вскоре либо развалится сам собой, либо сдастся и отдаст страну колонизаторам?

    Правда, оставался еще один, гипотетический вариант — что эти большевики опять придумают что-нибудь невозможное, как это уже было в годы Гражданской войны. По такого, впрочем, едва ли кто ожидал. В СССР оставался еще один резерв — колоссальный мобилизационный потенциал населяющего ее народа, та самая «не укладывающаяся ни в какие рамки аккордная мобилизация». Этот потенциал всегда существует, но далеко не каждое правительство способно им воспользоваться — в первую очередь потому, что для этого нужен такой же огромный, как этот потенциал, кредит доверия.

    Но если он есть, то можно рискнуть. Сорвать все предохранители, задействовать весь административный ресурс военизированной партии — пусть и при практически неуправляемом низовом аппарате (но неуправляемом в нужную сторону!); одним движением швырнуть страну в качественно иную экономическую систему; сжечь все мосты за спиной и пойти вперед, куда указывает начерченная на бумажке стрелка, априори воспринимая не только овраги, но и пропасти всего лишь как «технические вопросы».

    Делать из умирающей аграрной империи современную промышленную сверхдержаву[231] методом народной стройки… нет, это не безумие. Рядом с этим безумие — уныло, умеренно и аккуратно.

    Когда они начали задумываться о таком варианте? Судя по последующим событиям, эти планы прорабатывались достаточно давно — поскольку таких экспромтов в жизни не бывает. Экспромтом проведенная коллективизация стала бы последним деянием в истории России. Нэп — это не только проверка старых механизмов управления страной, но и создание новых. За это время были изучены новые формы хозяйствования, хотя и начерно, но проработан и испытан аппарат управления плановой экономикой, создан пусть и временный, однако более-менее работающий аппарат управления государством. Так что советское экономическое чудо было подготовлено — насколько вообще можно подготовить деяние такого масштаба.

    Но вот со временем получается петрушка. Создается четкое ощущение, что реформа началась раньше срока и шла ускоренными темпами. На том же XV съезде Молотов говорил:

    «Мы знаем, что развитие индивидуального хозяйства по пути к социализму есть путь медленный, есть путь длительный. Требуется немало лет для того, чтобы перейти от индивидуального к общественному (коллективному) хозяйству… Нельзя забывать, что на ближайшие годы наше сельское хозяйство будет развиваться главным образом как масса мелких крестьянских хозяйств».

    Все прочие деятели, начиная со Сталина, тоже постоянно говорят о колхозах — но именно как о весьма далёкой перспективе.

    Что же произошло?

    Волки щёлкают зубами

    Нас побить, побить хотели,

    Нас побить пыталися.

    А мы тоже не сидели,

    Того дожидалися.

    (Демьян Бедный)

    1927 год обозначен в истории СССР как год «военной тревоги». Война не состоялась, по поводу чего многие историки склонны считать «сигнал тревоги» не то ложным, не то вообще фальсифицированным во имя политических целей — расправы с оппозицией и наступления на крестьянство. Это не так, за «тревогой» стоит довольно забавная история — но если бы советское правительство повело себя иначе, она и впрямь могла закончиться войной. Правда, не с Англией, а с Китаем, однако и это неприятно, тем более, что и Япония не прочь бы подгрести под себя русское Приамурье…

    Сама история началась во время британских парламентских выборов октября 1924 года. После войны британские либералы уступили место на политическом Олимпе лейбористам, и в январе 1924 года к власти в стране пришло первое лейбористское правительство Макдональда, которое было неплохо расположено к СССР. В феврале Британия установила с Советским Союзом дипломатические отношения, в августе подписала общий и торговый договоры. Более того, осенью правительство фактически выступило на стороне коммунистов, в то время как консерваторы их терпеть не могли.

    В ту осень разразился крупный политический скандал. В Британии тогда вовсю грохотала классовая борьба, и Джон Кэмпбелл, редактор коммунистической газеты «Уоркерс уикли», опубликовал в своем издании призывы к солдатам не выступать против забастовщиков. Как и подобает в демократическом государстве, за такой беспредел его арестовали и отдали под суд. Правительство волевым порядком прекратило судебное преследование Кэмпбелла, и тогда объединившиеся ради такого случая консерваторы и либералы потребовали расследования действий кабинета. Вместо объяснений Макдональд, недолго думая, распустил парламент.

    Неудивительно, что на последующих вслед за этим выборах октября 1924 года вовсю разыгрывалась советская карта. Вскоре в ход пошли крапленые козыри: консерваторы опубликовали некое «письмо Коминтерна» британским коммунистам, в котором содержалась директива о создании партийных ячеек в армии и на флоте и о подготовке вооруженного восстания. Письмо, естественно, фальшивое. Деятели Коминтерна вовсю занимались экспортом революции, но письменно рассылать директивы о подготовке восстаний? Такое о них даже подумать пошло…

    Однако «протоколы советских мудрецов» произвели нужное впечатление на избирателя, и консерваторы выиграли выборы. Новому консервативному правительству, хочешь не хочешь, надо было отвечать за базар и развивать «красную» тему — но как-то ничего не подворачивалось, пока не наступил 1926 год, когда сокращение заработной платы в угольной промышленности вызвало резкое обострение классовой борьбы. 4 мая началась всеобщая политическая стачка, в которой участвовали 18 млн. человек, то есть более 40 % населения страны.

    Консерваторы привычно объявили забастовку «происками коммунистов», и 7 октября их партийный съезд принял резолюцию с требованием разрыва дипломатических отношений с СССР.

    В декабре стачка потерпела поражение, результатом чего стало новое наступление на права рабочих и профсоюзов. Как нетрудно догадаться, народной любви к консерваторам это не прибавило. Помочь могло бы объяснение забастовки «происками Коминтерна», но Коминтерн, хотя такая крупная стачка никак не могла без него обойтись, забыл оставить компромат, а публиковать ещё одни «протоколы» было бы уже слишком. Требовалось срочно найти доказательства подрывной деятельности коммунистов. В этой обстановке и начала развертываться многоходовая провокация в Китае.

    Китай того времени не был единым государством, а представлял собой что-то вроде РСФСР образца 1918 года — скопище самостоятельных провинций, находящихся в состоянии хронической гражданской войны. Во главе провинций стояли так называемые «провинциальные милитаристы» — генералы, имевшие под рукой то или иное количество войск. Большой кусок территории на юге страны контролировала партия Гоминьдан. Поскольку составной частью Гоминьдана являлись коммунисты, Советский Союз ее поддерживал и даже посылал туда военных советников.

    В начале января китайские повстанцы и солдаты гоминьдановской Народно-освободительной армии заняли территории английских концессий в городах Ханькоу и Цзюцзян. Столковаться с ними Лондону не удалось, и через полтора месяца британское правительство вынуждено было официально отказаться от концессий, зато господа консерваторы получили удобный повод переключить внимание общественности с собственных успехов на внешнего врага. 20 февраля был подписан отказ от концессий, а 23-го министр иностранных дел Британии Чемберлен направил правительству СССР «ноту-предупреждение» с требованием прекратить «антианглийскую пропаганду» и военную поддержку Гоминьдана, пригрозив разрывом дипломатических отношений.

    Строго говоря, по этому поводу можно было много чего сказать. Например, то, что Китай не является частью Британской империи и не Лондону указывать, кого там можно поддерживать, а кого нет. Или предложить англичанам прекратить снабжать оружием и инструкторами туркестанских басмачей. Однако расширять склоку не стали: НКИД, не утруждая себя особыми расшаркиваниями, просто послал британцев подальше, заявив, что «угрозы в отношении Союза ССР не могут запугать кого бы то ни было в Советском Союзе», и предупредив британское правительство, что ответственность за все последствия ляжет на него.

    Впрочем, особых последствий не планировалось, британцам нужна была не война, а доказательства злонамеренной подрывной работы СССР. Практически сразу же, 28 февраля, солдаты одного из китайских провинциальных правителей, генерала Чжан Цзунчана, захватили советский корабль «Память Ленина». Судно затопили, команду и находившихся на борту советских дипкурьеров бросили в тюрьму, почту прочитали — но свидетельств ужасных планов Коминтерна там, по-видимому, не нашли, потому что скандала не последовало.

    В конце марта части народно-освободительной армии взяли Шанхай и Нанкин. Британия открыто вмешалась в конфликт, английские корабли вели огонь по Нанкину. Коминтерн, естественно, тоже не остался в стороне, ИККИ[232] вынес резолюцию о том, чтобы встать на защиту китайской революции, и активизировал работу в Китае, которая просто и беззастенчиво велась через представительства СССР. И тогда последовал решающий удар. 6 апреля в 11 часов дня в Пекине, где правил еще один «милитарист», генерал Чжан Цзолин, китайские полицейские и солдаты совершили налет на помещение советского полпредства, арестовав двоих советских граждан и 25 китайцев и захватив документы. Такого не позволял себе даже Гитлер после нападения на СССР.

    Однако из-за инцидента явно торчали уши и усы английского льва. Уровень экстерриториальности «белых» поселений в Китае, а особенно дипломатических миссий, был очень высок. Чтобы даже просто войти на территорию посольского квартала, солдаты должны были иметь разрешение главы дипкориуса, каковым являлся посол Великобритании.

    В тот же день был совершен налет полиции и на советское консульство в Тяньцзине.

    В определенной ситуации такие выходки вполне могли вызвать войну. Однако воевать с независимыми и неуправляемыми китайскими правителями смысла не имело, а Британии даже протест не предъявишь, поскольку она тут как бы и ни при чем. Пришлось терпеть, ограничившись нотой, — без нее было бы уж совсем неприлично.

    Цель вроде бы была достигнута, в начале мая военный штаб Китая начал публикацию захваченных в посольстве документов — однако особого впечатления в Европе они не произвели. Приличий в Китае не соблюдал никто, да и подрывная работа — не пушки, которыми угощали не понравившихся им политиков английские корабли.

    Тогда упорные британцы нанесли удар уже в Лондоне. Правда, тронуть полпредство они все же не посмели — воевать русские, конечно, не станут, но если в ответ распотрошат британское посольство, им будет чем ответить на любые обвинения.

    12 мая по личному распоряжению Чемберлена полиция устроила обыск в помещении советского торгового представительства «Аркос». Часть документов сотрудники торгпредства успели уничтожить, но все же трофеи оказались весомыми. 26 мая были официально опубликованы документы, захваченные или будто бы захваченные (в таких случаях подлинность всегда под вопросом) в Лондоне и Пекине, и на следующий день последовал разрыв дипломатических отношений. Впрочем, еще 23 мая в газете «Манчестер Гардиан» была опубликована статья о том, что пресловутое «письмо Коминтерна» является фальшивкой, изготовленной в Берлине, — что изрядно обесценило всю интригу.

    Выполнив задуманное, британцы утихли. Но теперь пришла очередь нашего политического реванша. Уж что-что, а устраивать шумные акции советское правительство умело.

    31 мая в Москве огласили информацию о раскрытой ОГПУ «диверсионной группе Чайта», опиравшейся на посольство Великобритании. А на следующий день, I июня, ЦК ВКП(б) объявил, что страна находится в состоянии военной опасности — вот и гадай, что там британские агенты порассказали на допросах.

    Готовился к надвигающейся войне Советский Союз очень громко. В качестве предполагаемого противника назывались небольшие приграничные государства — так называемые лимитрофы, а за ними стояла, разумеется, Англия. По отдельности каждый из лимитрофов, за исключением, может быть, Польши, был слабее СССР, но суммарно они нас превосходили, тем более что Красная Армия в то время была практически небоеспособна. Любви к Советскому Союзу ни Польша, ни Финляндия, ни Румыния, ни Япония не испытывали, а на границе с Китаем и так черт знает что творилось. СССР дал понять, что эти государства, подстрекаемые Англией, в любой момент могут начать войну, чем вызвал во всем мире горячую волну сочувствия простого народа. Тот факт, что сама Британия воевать с Советским Союзом не могла, а еще помнившие Гражданскую войну лимитрофы не испытывали ни малейшего желания снова сюда соваться, уже никого не волновал. «Военная угроза» — и всё тут. И ведь возразить-то нечего…

    Несколько обалдевшее от такого поворота дел мировое сообщество начинает требовать от британцев объяснений. 16 июня в Швейцарии, па совещании МИД четырех государств (Великобритании, Германии, Франции и Японии) Чемберлен уверяет, что представляемое им правительство не собирается впутывать в русско-британские дела другие страны, да и само идти с «крестовым походом» против большевиков не намерено.

    А советское правительство продолжает гнать волну. В стране проходят массовые акции вроде «недели обороны», в Уголовный кодекс вводится статья за недонесение, а также смертная казнь за антисоветскую пропаганду и агитацию при массовых волнениях.

    8 июля, когда британцы уже за счастье почитали бы похоронить всю эту историю, в Москве начинается процесс по делу некоего Дружиловского, которого обвиняют в изготовлении фальшивых «писем Коминтерна» руководству компартий Британии, США и Болгарии. Можно, конечно, объявить дело фальсифицированным — уж очень оно кстати подоспело, но что совершенно точно — так это что идиотов, способных рассылать такие инструкции, в Коминтерне не держали. Затем начинают шерстить и показательно судить английских шпионов, к превеликому удовольствию мировой прессы, — а британских агентов в СССР хватало, Интеллидженс Сервис сделала стратегические запасы еще в Гражданскую. В общем, кампания идет но тем же рецептам, что и во времена приснопамятного похода Керенского на Петроград, а учитывая всеобщий повышенный интерес к советским делам[233], весь мир гудит, как большой колокол.

    «Военная тревога» вскоре отзовется косвенным образом, вызвав «хлебную стачку», которая послужит началом конца нэпа. Но в целом, как видим, ничего особо ужасного не произошло: вы пошутили, мы тоже посмеялись. Ничего… если бы не внезапное ужесточение законодательства, направленное на пресечение террора и массовых волнений. Каких массовых волнений ожидало советское правительство летом 1927 года? К коллективизации, что ли, готовилось? Так ведь ещё в октябре 1927-го говорили о «постепенном обобществлении путем кооперирования» — улита едет, когда-то будет… В чём же дело?

    Если бы события 1927 года ограничивались танцами вокруг Коминтерна — ни в чем. Но параллельно с этими пропагандистскими играми шли другие процессы — и они-то были реальными и предельно конкретными.

    * * *

    Ещё 8 апреля 1927 г. Главное управление погранохраны и войск ОГПУ выпустило следующую директиву:

    «Возросшее влияние Англии в Польше и Румынии, давление ее на Германию, ратификация Италией по настоянию Англии захвата Румынией Бессарабии является показателями подготовки войны против нас. Вместе с тем успехи китайской революции наносят удар по мировому империализму…» и т. п. «…Подобная обстановка должна будет вызвать возрастающее усиление диверсионной и шпионской работы против нас, как непосредственно на границах, так и в тыловых, главным образом промышленных районах Союза… Весной и летом возможен ряд диверсионных налетов на нашу территорию (на границах Польши, Латвии и Дальневосточного края это особенно возможно)».

    Ясно, что из международной обстановки никоим образом не следует усиление диверсионной работы в конкретные месяцы на конкретных границах, — такое предупреждение может исходить только от разведки. Париж, где базировалась основная часть белоэмигрантских организаций, был буквально нашпигован агентами ОГПУ, так что эта заслуженно нелюбимая эмигрантами контора была в курсе их сокровенных планов.

    В марте в Терийоках (Зеленогорск), формально на территории Финляндии, но на самом деле рядом с Ленинградом, зам. председателя и фактический руководитель Российского общевоинского союза (РОВС) генерал Кутепов провел совещание с членами своей террористической организации, на котором заявил, что надо немедленно приступить к террору против СССР, а в апреле отдал соответствующий приказ. Тогда же председатель общества барон Врангель отправился инспектировать отделения Союза. А потом началось…

    31 мая в СССР через финскую границу проникает группа террористов — та самая знаменитая Захарченко-Шульц со товарищи, которая была прославлена фильмом «Операция „Трест“». 3 июня они пытаются подложить бомбу в общежитие ОГПУ, 6 июня — бросают бомбу в бюро пропусков на Лубянке. 7 июня — еще один теракт, на сей раз успешный: в Ленинграде террористы устраивают взрыв в помещении нартклуба на Мойке, результат — 35 пострадавших. В Минске в результате диверсии погибает начальник белорусского ОГПУ Опанский.

    16 июня на дальневосточной границе пограничники ведут бой с бандой белогвардейцев. В июле на советско-латвийской границе задержана группа террористов-белоэмигрантов, 21 августа на советско-финской границе задержаны два террориста, на следующий день — еще два. 26 августа — перестрелка пограничников с нарушителями на берегу Онежского озера. 21 октября — в районе Сестрорецка бой пограничников с группой террористов. 22 октября в районе Благовещенска — бой пограничников с группой диверсантов, перешедших границу с заданием взорвать железнодорожный туннель.

    Во второй половине 1927 года только РОВС провел более двадцати крупных терактов и пограничных столкновений на европейских границах Союза, при том что в целом работа была признана неудачной, о чем барон Врангель писал начальнику 2-го отдела РОВС генералу фон Лампе: «Попались на удочку ГПУ почти все организации…» Отдельной строкой шел Дальний Восток. Отдельной — индивидуальные террористические акты, которых в течение 1927 года было зарегистрировано девятьсот, при том что в деревне ещё было спокойно.

    С чего вдруг такой взрыв активности? Неужели в самом деле близится война? Или тут какие-то иные причины, но какие?

    …Параллельно с этим внутренним террором имели место и крупные политические теракты, причем почему-то в странах, дававших особый, конкретный приют белым эмигрантам, на чьей территории базировались постоянно наведывавшиеся на советскую сторону банды.

    7 июня в Варшаве белоэмигрантом Ковердой убит полпред СССР Войков. 2 сентября в здании полпредства застрелен белогвардеец, пытавшийся убить поверенного в делах СССР в Польше. В конце августа в Китае кто-то пытается отравить на банкете главного советского военного советника Блюхера. Вместо него отравленное вино выпивает другой советник — Зотов, так что теракт хоть и не вполне удачный, но результативный.

    Восток, в том числе и Дальний, — дело тонкое, а вот любое шевеление в Польше настораживало советское правительство всерьез, особенно после того, как в 1926 году к власти там пришел махровый антисоветчик Пилсудский, а советские предложения заключить с Польшей пакт о ненападении встретили отказ. Поэтому неудивительно, что, хотя неприятности мы имели с Англией, «царицей морей», в середине мая 1927 года наркомвоенмор Ворошилов отравляется инспектировать не Балтийский флот, а Украинский военный округ. Именно тогда он написал потрясающее письмо, в котором описывал, как во время прохождения войск через Киев кони шли по ковру из цветов. «Военная тревога» еще не объявлена, а на Украине, помнящей поляков, бросают цветы под копыта коней своих единственных защитников.

    И вот смотрите: мало ли в Европе советских дипломатов? — но почему-то дважды покушаются именно на наших представителей в Польше, отношения с которой и лак висят на волоске. Что это, если не провокация войны?

    Нет, конечно, СССР не стал бы сам объявлять войну Польше — но в столь напряженной обстановке кто-то мог просто ошибиться и нечаянным движением порвать волосок.

    Кто за всем этим стоял? Какие-то происки Британии, конечно, могли иметь место, но явные нити вели не в Лондон. Савинковский «Союз защиты родины и свободы», основной базой террористов которого традиционно являлась Польша, был связан скорее с французами, чем с британцами, и поставлял информацию французской разведке. Да и РОВС находился во Франции, и финансировавший нелегальную работу на территории СССР Торгпром обитал там же. А вот уже совсем интересно: в конце июня при переходе турецко-советской границы задержан эмиссар Парижского бюро ЦК СДПГ (грузинских меньшевиков) с директивами о подготовке восстания в Грузии. Нет, определенно что-то готовилось, и другие события этого года свидетельствуют о том же. Л именно — странное поведение оппозиции.

    Оппозиция в РСДРП существовала, как и полагается в приличной партии, с момента её зарождения, время от времени активизируясь. К этому все давно привыкли, и никого это не удивляло. По до сих пор она ограничивалась в основном легальной «говорильной» деятельностью. На этом поприще ее представителей постоянно били — иногда в словесных баталиях, а порой и весьма чувствительно, — все партдискуссии она с треском проигрывала. И весной 1926 года количество поражений перешло в новое качество работы: объединившаяся наконец оппозиция организовала конспиративный центр. Кроме традиционной подпольно-пропагандистской деятельности, он имел агентуру в ЦК и ОГПУ, а также группу, которая занималась работой среди военных. Такие же центры имелись в Ленинграде, Киеве, Харькове, Свердловске и других городах, существовали связи с аналогичными группами в иностранных компартиях. (И что любопытно, советских военных, многие из которых прежде служили в царской армии, в то же время активно окучивал РОВС. Наверняка ведь пересекались…)

    Во главе этой нелегальной «второй партии» встали Троцкий и Зиновьев, фигуры чрезвычайно влиятельные. Троцкий до недавнего времени был наркомвоепмором и сохранил сильные позиции в армии. В партии он тоже имел немалое влияние, собирая вокруг себя всех обиженных и недовольных. Наконец, Лев Давыдович всю дорогу крутил какие-то смутные шашни с заграницей. Какие именно и кто его финансировал — неизвестно толком до сих пор, однако, судя по размаху оппозиционной работы, денежки были неплохие. Зиновьев же — до недавних пор глава Ленинградской области и председатель Исполкома Коминтерна.

    Сказать, что это было опасно, — значит бессовестно преуменьшить угрозу. Это было очень опасно. О деятельности Троцкого до сих пор известно далеко не все, но одни его туманные дела с немецким рейхсвером и американскими банкирами многого стоят. Зиновьев — это связи с другими компартиями, мощный аппарат и террористы Коминтерна, а также Ленинград, который можно в любой момент сделать второй столицей.

    Осенью 1927 года оппозиция дает генеральное сражение, выступив с так называемой «платформой 83-х». Говорить о ее содержании бессмысленно, единственное, чего хотела оппозиция, — это свободы дискуссий и фракционности да еще устранения Сталина. Она всегда этого хотела, а во всем остальном виляла в противофазе с колебаниями «генеральной линии». Потерпев очередное сокрушительное поражение во внутрипартийной дискуссии, оппозиционеры устроили серию нелепых провокаций 7 ноября, после чего Троцкого наконец-то вышибли из Москвы в Алма-Ату, создав ему ореол «жертвы репрессий», которым Лев Давидович очень дорожил. После поражения около четырёх тысяч оппозиционеров раскаялись, осудили свои заблуждения и заявили о разрыве с оппозицией…

    В этом наборе совпавших по времени разнообразных событий есть что-то мучительно знакомое. Так, словно это уже было…

    А ведь и вправду было — в 1918 году!

    Вспомним: тогда тоже существовала угроза внешнего нападения, в подготовке к которому самое горячее участие принимали Англия и Франция. Тоже была вспышка белогвардейского и эсеровского террора. Имело место и убийство посла, которое должно было и вполне могло спровоцировать войну. Было нелепое, смешное и вскоре разгромленное выступление оппозиции — левых эсеров, после которого часть оппозиционеров заявила о разрыве со своей партией и быстренько заняла места в государственном и советском аппарате, а остальные перешли на нелегальное положение и занялись уже напрямую подрывной работой. И тогда, в 1918-м, все это было далеко не игрой случая…

    Так начиналась Гражданская война.

    Могли ли эти события заставить власть сорваться в карьер? Сами по себе — едва ли. Даже если это и была попытка спровоцировать войну и устроить государственный переворот, она окончилась столь же бесславно, как и прежние. Но симптом очень тревожный, свидетельствующий, что в покое нас не оставят, и на мобилизационную готовность власти все эти события, конечно же, повлияли. Нет, правительство всё ещё продолжало осторожничать, сдерживать процесс, но… все же оглянулось на бронепоезд на запасном пути. А народ был и так готов — та бедняцкая половина населения, дико уставшая даже не от бедности, а от беспросветности существования, страстно хотела уже не столько хлеба, сколько перемен. Той новой жизни, которую большевики обещали, но так и не предоставили народу.

    И тогда вступил в дело Промысел, который свел в одну точку внутреннюю готовность и внешние события. Именно «военная тревога» послужила причиной той внутренней войны, которая нарушила равновесие в стране и погнала события под уклон. Теперь повернуть вспять было уже невозможно, оставалось только рулить, отворачивая от краев обрыва.

    Удар в спину

    В сущности говоря, кооперировать в достаточной степени широко и глубоко русское население при господстве нэпа есть все, что нам нужно, потому что теперь мы нашли ту степень соединения частного интереса, частного торгового интереса, проверки и контроля его государством, степень подчинения его общим интересам, которая раньше составляла камень преткновения для многих социалистов.

    (В. И. Ленин. О кооперации)

    Была у «военной тревоги» ещё одна функция — по расчету или же спонтанно, но она сыграла роль боевых учений: что будет со страной, если завтра война? Так врач, желая обнаружить скрытую инфекцию, делает больному стимулирующий ее укол, чтобы вызвать обострение и заставить укрывшуюся в организме болезнь обнаружить себя.

    Обнаружила! Причем с такой силой, что одновременно и поставила, и решила давно назревавший вопрос: совместим ли свободный рынок с национальной безопасностью?

    Нас сейчас уверяют, что да, конечно же, совместим. Но у большевиков по этому поводу могли возникнуть сомнения. В конце концов, они вблизи наблюдали агонию Российской империи, разорванной собственным обезумевшим рынком, как груз гороха разрывает корабль с пробоиной в днище. А через несколько лет пример Великой депрессии покажет, что даже в богатейшей Америке свободный рынок с национальной безопасностью несовместим никак. Что уж говорить о нищей России, особенно с учетом того, с какой легкостью коммерсанты вертели властью во время Первой мировой войны.

    Первый удар рынок нанес правительству уже в заготовительном сезоне 1924/1925 гг., сразу же после полной отмены натурального налога. Обычно государство закупало хлеб по средним рыночным ценам. Но осенью 1924 года в связи с очередным неурожаем хлебные цены начали расти. И перед едва народившимся «рыночным социализмом» сразу же встал вопрос выбора из двух зол: до какого предела повышать заготовительные цены?

    Вопрос не так прост, особенно при нищем госбюджете. Это только кажется, что высокие цены стимулируют крестьянство. На самом деле маломощным слоям — тем, кого обещало и кого должно было поддерживать государство, — достанутся семечки, а яблочко скушают те, кто и без господдержки проживет — крепкие хозяйства и мелкооптовые торговцы. Власть оказалась перед выбором: либо обогащать нэпманов за счет госбюджета, либо уступить им столько хлеба, сколько сможет освоить частный рынок.

    Совет Труда и Обороны принял решение установить лимиты на заготовительные цены. О результате догадаться нетрудно — хлеб начали скупать частные торговцы, не связанные лимитами.

    Вообще-то в таких случаях существует простой и остроумный механизм. Если государство обладает значительными резервами зерна, оно выбрасывает его на рынок, добивается снижения цен, а потом производит закупки, на чем ещё и наживается, продав свои запасы по более высоким ценам и скупив их обратно по более низким. По государство не имело резервов, поэтому оно все-таки было вынуждено увеличивать лимиты цен, а весной и вовсе их отменить, переложив существенную часть госбюджета в карманы хлеботорговцев. Помимо прочего, в результате неурожая 1924 года частный торговец окреп, подрос и теперь был готов выступить в новой, более серьёзной весовой категории.

    На следующий год государство решило поиграть на рынке всерьез, соблюдая и свои, и крестьянские интересы. Оно собиралось форсировать заготовки, закупив до 1 января 70 % хлеба по Госплану вместо обычных 60–65 %. Причин было несколько:

    — поставить товар на европейские рынки до того, как там появится дешёвый американский хлеб и начнется падение цен;

    — увеличить осенний спрос, повысив тем самым цены в интересах маломощных хозяйств, продававших зерно осенью для уплаты налогов;

    — уменьшить осеннее предложение хлеба, снизив налог и перенеся срок уплаты на зиму, чтобы не допустить сильного падения цен, опять же в интересах маломощных хозяйств;

    — уменьшить весенний спрос и, соответственно, цены — снова в интересах маломощных хозяйств и в пику частным торговцам.

    Для обеспечения заготовок приготовили товарный фонд. А главное было — приложить все усилия, чтобы удержаться от административных методов. В этом году всем был обещан рынок.

    И рынок пришел — но совсем не так, как ожидалось. С самого начала все пошло наперекосяк. Существовало четыре категории заготовителей: государственные плановые, кооперативные, внеплановые (то есть нецентрализованные государственные и кооперативные организации потребляющих районов) и частники. Играла на рынке первая категория, а последствиями пользовались все — кто скорее ухватит.

    Ещё летом государство-заготовитель совершило ошибку, чем сразу искорежило весь процесс. Чтобы русское зерно первым успело на европейские рынки, решено было в августе, когда хлеб еще не убран и не обмолочен, повысить закупочные цены. Это сыграло на руку не беднякам, а, наоборот, самым зажиточным крестьянам, имевшим уборочные машины и батраков. Они успели продать свой хлеб дорого, а поскольку уплата налога для них не представляла проблем, заодно подмели и промышленные товары, которые доставили на рынок в количестве, рассчитанном совсем на другого покупателя и на другой объем денег у потребителей. После чего, удовлетворенные, вышли из игры.

    Небогатые же крестьяне, получившие отсрочку по налогам, не торопились везти хлеб, поскольку традиционно полагали осенние цены низкими, спешить им было некуда, промышленных товаров в продаже не наблюдалось, а дел в хозяйстве в сентябре хватает. В результате подвоз резко упал, а цены, соответственно, взлетели намного выше задуманного. Экспортная программа срывалась, предложение хлеба на мировом рынке увеличивалось, высокие заготовительные цены грозили сделать экспорт и вовсе нерентабельным, и правительство, не выдержав, снова занялось механическим регулированием, чем радостно воспользовались внеплановые заготовители, не имевшее таких ограничений. В некоторых губерниях им доставалось более 40 % хлеба.

    Однако административный ресурс еще далеко не иссяк. В ноябре в ряде хлебопроизводящих районов началась «транспортная война» с внеплановыми заготовителями — велено было отправлять их грузы по железной дороге в последнюю очередь. А поскольку вагонов традиционно не хватало, то очередь отодвигалась на конец заготовительной кампании. Кое-где получилось: заготовители из отдаленных губерний прекратили работу, но те, кому добираться было недалеко, стали вывозить зерно гужевым транспортом — пока власти не перекрыли и этот канал. Поскольку плановые заготовители все еще обслуживали в основном экспорт, то в стране при вполне нормальном урожае стало не хватать хлеба. Кончилось все тем, что в январе были установлены единые закупочные цены для плановых и внеплановых заготовителей, а кое-где их распространили и на частников.

    Результаты рыночного опыта оказались поистине сокрушительными. Если план первого квартала заготовок (июль-сентябрь) был практически выполнен, то во втором квартале вместо 376 млн. пудов удалось заготовить только 176 млн., а экспортного зерна было доставлено в порты едва ли четверть от потребного количества. Годовой план пришлось снизить с 780 до 600 млн. пудов, а хлебный экспорт — с 350 до 143 млн. пудов.

    Попутно, между делом, снизили заготовительные цены и на некоторые технические культуры — лен, масличные семена, пеньку. Результатом стало резкое уменьшение их производства, что ударило по промышленности. Кроме того, но причине проваленной экспортной программы уменьшилось количество импортных товаров. Всё это вызвало очередной скачок цен на промтовары и увеличение «ножниц», что ударило в первую очередь по маломощным хозяйствам.

    Ещё одним итогом 1926 года стала «антирыночная» статья 107 УК:

    «Злостное повышение цеп на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок — лишение свободы на срок до одного года с конфискацией всего или части имущества или без таковой. Те же действия при установлении наличия сговора торговцев — лишение свободы на срок до трёх лет с конфискацией всего имущества».

    Как сейчас считают, правительство приняло 107-ю статью, чтобы подготовить грядущую расправу с частными торговцами, — то есть относят причины ее принятия в будущее, в уже спланированные преобразования. Хотя в реальности, как видим, причины введения в УК этой статьи не в будущем, а в прошлом: это самое банальное регулирование рынка во имя национальной безопасности применительно к данной конкретной обстановке. А именно: при слабости государственного и кооперативного секторов торговли и отсутствии резервов зерна игра на повышение может обернуться голодом в стране.

    Именно этот простой механизм приведет через несколько лет к кошмарному контрасту Великой депрессии: тысячи людей стоят в очередях за миской бесплатного супа, в то время как буквально по соседству тоннами уничтожают продовольствие. Кстати, во сколько жизней обошлась западным странам, и в первую очередь Америке, рыночная экономика во время того кризиса, неизвестно до сих пор…

    Расслоение крестьянства продолжалось, и нетрудно было составить простой прогноз: чем дальше, тем большая доля товарного зерна будет приходиться на зажиточные хозяйства. А ведь их-то необходимость уплаты налогов и покрытия неотложных нужд не заставляет сразу же выбрасывать хлеб на продажу, они легко могут позволить себе придержать его до выгодной весенней цены. Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что при таком раскладе в случае любой серьезной опасности — голода, войны — государство может рассчитывать лишь на излишки урожая тех маломощных хозяйств, которые едва могут прокормить себя. Остальные хлеб спрячут. Едва ли статья 107 принималась в расчете на войну — в этом случае действуют законы военного времени, а они просты и нерыночны, — скорее правительство намеревалось и дальше идти по пути рыночной экономики и принимало меры на случай очередного неурожая. Ну не могли они не знать про голод 1891 года, когда торговцы держали цены до тех пор, пока не вынуждены были снизить их в связи с массовой смертью потребителей!

    * * *

    Следующая заготовительная кампания прошла спокойно — в деревне осталось много хлеба, а год баловал отсутствием видимых потрясений, так что условий для азартной игры на рынке не было. А потом наступила «военная тревога» 1927 года, которая сразу показала, что ждет государство в случае любых внешних или внутренних трудностей.

    Как реагирует население на угрозу войны? Именно так оно и прореагировало. Из магазинов и лавок вымели все товары раньше, чем государственные органы успели хоть что-то предпринять. Впрочем, это еще полбеды — потребитель, купивший в июне мешок макарон, будет есть их до следующего июня, только и всего.

    Полная беда пришла с другой стороны — резко снизились хлебозаготовки. Маломощные хозяйства вывезли хлеб, как обычно, в августе — сентябре, чтобы заплатить налоги, а потом — все. Зажиточные крестьяне зерно на ссыпные пункты не везли — либо придерживали его, либо продавали частнику по высоким ценам. С конца октября до начала декабря удалось закупить всего 2,4 млн. т (150 млн. пудов) — почти вдвое меньше, чем за тот же период прошлого года.

    Ситуация становилась угрожающей — ведь страна по-прежнему не имела резервов. Уже в конце октября начались перебои с хлебом в городах. Цены на рынке резко пошли вверх, начался ажиотажный спрос на продовольствие.


    ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.

    «Во второй половине ноября по ряду промышленных районов положение со снабжением хлебом заметно ухудшилось. Значительное обострение создалось в Туле, Казани, Вотской обл., па Урале, в Киеве, Луганске, Севастополе, Тифлисе (очереди устанавливаются с 2 часов ночи), Армении… Перебои также в ряде непромышленных городов — Почеп, Стародуб, Карачев Брянской губ., Чернигов, Владикавказ (очереди по 300 человек), Керчь, Симферополь, Темрюк, Гори (Закавказье). В начале декабря резкое ухудшение со снабжением хлебом в Баку (очереди по 400–500 человек), Харькове и в середине декабря по Москве (очереди за хлебом от 200 до 600 человек)…Недовольство обостряется благодаря росту цен на продукты питания на частном рынке. В Нижнем Новгороде за последние месяцы молоко с 12 коп. возросло в цене до 35 коп. за литр, животное масло с 80 коп. до 1 руб. 50 коп. за фунт, яйца с 30 коп. до 70 коп. за десяток и т. д. Подсолнечного масла в кооперации нет, частники продают по 1 руб. 60 коп. за фунт. Цена на муку полукрупку на рынке доходит до 20 руб. за пуд. В Иваново-Вознесенске картофель на рынке продается по 1 руб. 80 коп. замеру, в кооперации — 96 коп. (в кооперативах картофеля часто не бывает). В Луганске пшеничная мука 80 % размола на базаре продается по 6 руб. за пуд. На почве перебоев в снабжении среди рабочих наблюдаются разговоры о необходимости введения карточной системы для урегулирования вопроса с продовольствием…»[234]

    Вместе с ажиотажем растет и недовольство. Ползут слухи о том, что коммунисты не то прячут хлеб перед войной, не то откупаются им от Англии, что все зерно идет за границу в счет долгов, о скором голоде и перевороте — это в местах, более близких к источникам информации, а в отдаленных нередко уверены, что война уже идет. В деревнях начинают голодать бедняки и пострадавшие от локальных неурожаев, которые снабжаются хлебом из государственных фондов.


    ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.

    «В пограничных районах Псковского округа не имеют своего хлеба 33 % хозяйств… Завоз хлеба в неурожайные и льноводческие[235] районы (Новгородский, Великолукский, Боровичский и Псковский) недостаточен… За первую половину ноября в Боровичский округ поступило 16 % намеченного к завозу по плану, в Псковской — 22 %. В Лужском округе подавляющая масса крестьянства доедает последние запасы хлеба…

    В Псковском округе в особо тяжелом положении находятся маломощные середняки и беднота Опочецкого, Новоржевского, Новоселковского, Красногородского и Пушкинского районов, где установленный паек в размере 13,4 фунта на хозяйство в месяц выдается не всей бедноте, а только части, признанной наиболее нуждающейся…

    В пищу употребляются суррогаты, па почве чего начались заболевания. В Краспогородском, Палкинском, Опочецком районах Псковского округа зарегистрировано несколько случаев опухания людей от голода. Продажа скота из-за недостатка хлеба и отсутствия корма принимает массовый характер. Цены на скот сильно пали. Корова продается за 3–4 пуда хлеба…

    В Иваново-Вознесенской губ. хлеб большинством населения выпекается с примесью овсянки, жмыхов и т. п. Выдача хлеба ЕПО[236] не превышает 8 кг на пай в месяц, а в некоторых ЕПО не более 4 кг. Значительно усилилось мешочничество и спекуляция хлебом. Наблюдаются массовые случаи выезда захлебом в Нижне-Волжский край. Аналогичное положение наблюдается в Смоленской губ…

    Снабжение Калужской губ. хлебопродуктами резко ухудшилось. Сельскому населению хлеб отпускается только в исключительных случаях по особому постановлению УИКа[237] согласно спискам, составляемым сельсоветами. Во многих районах в пищу употребляются суррогаты хлеба, вызывающие желудочные заболевания… Цены на хлебопродукты значительно возросли (16 кг ржаной муки на рынке стоят 6–8 руб., пшеничной — 10–12 руб.)…

    В с. Суворовке Тегуло-Березанского района Одесского округа в связи с отказом в выдаче продовольственных пайков крестьянам, имеющим лошадей, отмечается массовая распродажа лошадей. В селе осталось 40 % прогилогодпего количества лошадей…

    В Черноморском округе в Крымском районе постановлением РИКа[238] с 1 ноября введена карточная система. Введена карточная система также в Ставропольском округе…»

    Это — ноябрь вполне урожайного года, причем войны нет и ясно уже, что не будет. Всего-навсего колебания рынка при той экономике, ставку на которую, по мнению большинства наших ученых, следовало сделать государству во избежание «ужасов коллективизации».

    * * *

    Одновременно бешеную активность развил частный торговец. Неверно думать, что частник — это владелец лавочки, который нанял лошадь, съездил в деревню, купил там картошки и теперь сидит, торгует. Это так, мелочь, пескари. Настоящий частник времен нэпа — это коммерсант-оптовик, имеющий агентов, транспорт, мельницу, склады, лавки — всё своё. Агенты скупали хлеб в деревнях, отправляли на мельницу, быстро мололи, тут же везли в город на продажу и вырученные деньги вновь пускали в оборот. Одновременно частник работал и на потребительском рынке, скупая товары не только и не столько у кустарей, сколько в тех же государственных и кооперативных магазинах но низкой государственной цене плюс откат директору магазина. Поскольку разница цен в торговле и на рынке увеличивалась, продукты из государственных и кооперативных магазинов выметали с паникой, давкой и мордобоем, и чем больше становился ажиотаж, тем выше поднимались рыночные цены. Как обычно бывает в случае «ножниц», товары перекачивались из магазинов на рынок, минуя прилавок, чем ещё больше раздувался ажиотаж.

    Кроме оптовиков, активизировались и мешочники — почуяв поживу, пескари превратились в пираний. Хотя на самом деле трудно различить, когда мешочник везет хлеб для себя, когда для перепродажи более крупному оптовику, а когда работает по найму у агента этого самого оптовика, за небольшое вознаграждение переправляя груз, — поскольку самым узким местом в частной хлеботорговле была перевозка.


    ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.

    «Мелкий частник-спекулянт, появляясь на хлебном рынке главным образом под видом мешочника, нуждающегося городского жителя или крестьянина, продолжает снимать с хлебного рынка значительное количество хлеба, способствуя поднятию цен на хлебопродукты. В Алчее (Пугачевский округ НВкрая[239]) хлебный рынок в руках частников, прибывающих из Казахстана и срывающих плановые заготовки. 6 ноября на рынок было вывезено до 8000 пуд. хлеба, который весь был закуплен частником. В НВкрае в целях вывоза неограниченного количества хлеба частники и мешочники прибегают к различным обманным способам: закупают по несколько десятков пассажирских билетов и багажом (по 6–10 пуд.) на билет направляют вверх по Волге, посылают подкупленных лиц на мельницы для перемола закупленного зерна на муку, подкупают бедняков, имеющих справки о нуждаемости в хлебе, от имени которых сдают хлеб багажом, и т. п. В Тамбовском, Елецком, Козловском и других округах ЦЧО наблюдается прогрессивно усиливающийся наплыв мешочников, приезжающих главным образом из Калужской, Брянской и Рязанской губерний. В Борисоглебском округе (с. Щучьи) мешочники приезжают на лошадях обозами по 10–15 подвод, в среднем по 100 подвод ежедневно, и снимают весь хлеб, благодаря чему поступление хлеба на ссыппункты почти прекратилось. В Хвалынске (Вольский округ НВК) частные торговцы, скупающие хлеб большими партиями у крестьян, перемалывают его на муку и вывозят в другие города. За последний месяц беспатентные торговцы перемололи па мельнице в Хвалынске свыше 2000 пуд. хлеба и вывезли в другие районы…»

    Из опыта предыдущих лет власти уже знали, что повышение заготовительных цен делу не поможет — а в случае ажиотажа только подхлестнет процесс и еще уменьшит хлебосдачу. Поэтому на данную меру был сразу наложен жесткий запрет. Однако и расписываться в своем поражении, объявив хлебную монополию, тоже не хотелось. Тем более лихим ребятам внизу дай только волю — они вместо монополии введут продразверстку. Обыски и конфискации в голодающих селах, причем под руководством местной власти, начались еще осенью.


    ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.

    «Ленинградская обл. Великолукский округ. В Невельском районе Усть-Долысский сельсовет вынес постановление о взятии на учет хлебных излишков у крестьян дер. Теребовылы. Председатель сельсовета и член сельсовета начали производить тщательные обыски во всех хозяйствах деревни, что встретило сопротивление со стороны некоторых крестьян. Обыски по распоряжению РИКа были прекращены.

    Псковский округ, В м. Листовка Логазовского сельсовета Псковского района председатель ККОВ[240] собрал ночью 19 человек бедняков и произвели обыск с целью отбора хлеба у односельчан. Были случаи отбора последнего печеного хлеба у бедняков.

    Украина. В с. Андреевка (Полтавский округ) при вывозе гарнцевого сбора бедняки задержали возы и разделили гарнцевый сбор между нуждающимися».

    Это пока ещё только начало. Но много ли надо, чтобы вспомнить Гражданскую?

    Уже в октябре ОГПУ (!) обратилось в Совнарком с предложением начать репрессии против частника — большинство торговцев и так находились не в ладах с законом, а для остальных была припасена 107-я статья. Громить частный сектор — не самая лучшая мера. Государственная и кооперативная торговля еще не были готовы принять на себя всю тяжесть снабжения населения, и удар но частнику неизбежно должен был нанести тяжелую рану потребительскому рынку. Однако и терпеть необъявленную войну, которую спекулянты вели против государства, больше не было возможности.

    Так что неудивительно, что власти решили показать частному торговцу, кто в берлоге медведь. Нет-нет, ничего непредусмотренного УК с ними не проделывали. Все разворачивалось но стандартной чекистской схеме. Экономическое управление (ЭКУ) ОГПУ дало задание, местные органы собрали сведения, провели агентурную разработку и в конце декабря начали массовую кампанию сразу на четырех рынках страны: хлебном, мясном, кожевенном и мануфактурном. За четыре месяца было арестовано 4930 человек, скупавших хлеб («чистые» торговцы и кулаки), и 2964 человека на кожевенном рынке. Судя по цифрам, на мелочь ОГПУ не разменивалось, брали только крупную рыбу. Естественно, мелких беспатентных торговцев никто не сажал — штраф, конфискация товара, и гуляй на все четыре стороны…


    Из сводки № 1 ЭКУ ОГПУ о ходе и результатах репрессий против спекулятивных элементов на хлебном, сырьевом и мануфактурном рынках СССР. 13 января 1928 г.

    «Украинская ССР. При арестах частников в Черкассах, Мариуполе, Первомаиске, Харькове и в других районах Украины выявлен целый ряд тайных складов хлебопродуктов, припрятанных в спекулятивных целях. В Черкассах, например, было обнаружено припрятанными 20 650 пуд. ячменя, в Мариуполе — 10 000 пуд. подсолнуха, Первомайске — 10 700 пуд. пшеницы и 3000 пуд. подсолнуха, Харькове — 1500 пуд. пшеницы, в Прилуках — 3500 пуд. и в Одессе — 1500 пуд. пшеничной муки…

    Подвоз хлеба крестьянством оживился, однако сдатчики хлеба дезорганизуются агитацией… против сдачи хлеба на ссыпные пункты плановых заготовителей. На этой почве были замечены случаи обратного увоза крестьянами хлеба с базаров. При этом некоторые спекулятивные лица, в надежде на ослабление репрессий и в ближайшем будущем, ссужают крестьян деньгами, отбирая от селян обязательства о сдаче хлеба по первому требованию.

    Самарская губ. Всего по губернии арестовано 44 частных хлебозаготовителя… Репрессии немедленно оказали самое благотворное влияние на губернский хлебный рынок… Особо значительное снижение цен на пшеницу имеет место на рынке г. Самары: здесь цена с 2 руб. 10 коп. упала до 1 руб. 50 коп…

    Уральская область. В связи с крайне развившейся спекуляцией по мануфактурным товарам по Уральской области было арестовано до 70 частных мануфактуристов. У некоторых из них обнаружили припрятанные запасы мануфактуры до 8000 метров, а готового платья — до 1000 изделий… Борьба с дезорганизаторами дала самые лучшие результаты: очереди за мануфактурой у государственных и кооперативных магазинов прекратились, и торговля мануфактурой вошла в нормальную колею».


    Из спецсообщения № 764 Тамбовского губотдела ОГПУ в ЭКУ ОГПУ. 17 января 1928 г.

    «Всего арестовано частных хлебозаготовителей по губернии — 33 чел., спекулянтов хлебозерном — 15 чел… Приблизительный размер оборота в текущую кампанию арестованных хлебозаготовителей нами определяется до 15 000 000 руб. (если принять среднюю цену за пуд хлеба за 1 руб. 50 коп., то мы получаем объемы торговли — 10 млн. пудов зерна. — Е. П.


    Согласно статистике ОГПУ, в 1927 году за нарушение монополии внешней торговли, спекуляцию товарами и валютой было осуждено 4208 человек, а в 1928-м — 16 134. При этом вряд ли в СССР стало сильно больше валютчиков и нарушителей монополии. Прирост в 12 тысяч мы смело можем отнести на счет 107-й статьи, причем без учета тех, кто сел хоть и в связи со спекуляцией, но по другим статьям — за взятки, воровство и т. п.

    После операции ОГПУ уцелевшие частники начали сворачивать торговлю. Никто их, собственно, с рынка не гнал, тех, кто не нарушал закон очень уж нагло и открыто, не трогали — но те, кто не нарушал закон, большого веса в торговле и не имели. К лету 1928 года объём патентованной, то есть легальной частной торговли сократился на треть, причём ушли с рынка, своей и не своей волей, самые крупные дельцы. В некоторых областях, например в мясной торговле, наблюдался полный разгром (она и в период «застоя» была одной из самых коррумпированных).

    Насколько уход с рынка был связан с невозможностью продолжать торговлю, а насколько являлся сознательным бойкотом, неизвестно. Однако пример Гражданской войны показывает, что заставить торговца сменить амплуа практически невозможно. Они просто меняли сектор рынка — перемещались в тень, в нелегальную торговлю, или, наоборот, создавали фиктивные кооперативы.

    Как бы то ни было, цена была заплачена, легальный потребительский рынок фактически развалился. Государственная и кооперативная торговля не справлялись с новыми задачами, да не везде они и существовали. Были районы, называемые «пустынями», — где не имелось вообще никакой торговли (кроме, конечно, мешочников и вездесущего чёрного рынка). А поскольку самые жестокие удары пришлись на хлебный рынок, то во многих местах образовались зияющие пустоты в сельской хлебной торговле — а Микоян на июльском пленуме ЦК говорил, что ее объемы больше государственных хлебозаготовок. Те крестьяне, которые не могли прожить своим зерном до нового урожая, не находя хлеба в деревне, потянулись за ним в город.

    К лету 1928 года в стране, пока что решением местных властей, стали появляться продовольственные карточки. С 1 марта 1929 года они были введены решением Политбюро.

    Появление карточек большинство исследователей связывают с коллективизацией. Но, как видим, колхозы тут совершенно ни при чём. Развал рынка — следствие необъявленной войны, которую частные торговцы вели с государством во время «военной тревоги» 1927 года.

    * * *

    Однако борьба с частником-оптовиком была лишь одной составляющей хлебной проблемы. Ударами по частным торговцам ОГПУ сломал механизм реализации — но это отнюдь не значит, что крестьянин повез хлеб на рынок.

    Вспомним ещё раз социальный состав деревни. Большая часть крестьянских хозяйств — бедняки и маломощные середняки — в дальнейших событиях не участвуют вообще. Они уже сдали зерно, заплатили налоги, прикупили кое-что из самого необходимого и занимаются своими делами. В игре остались лишь сильные середняки и зажиточные хозяева, у которых есть деньги для уплаты налогов и которые прекрасно понимают, что если начнется война, то бумажки обесценятся. (Впрочем, какое там «понимают» — они это помнят! И хотят иметь за свой хлеб что-то конкретное, что можно потрогать, положить в сундук, а при необходимости продать.) И еще на игровом поле остался тот самый загадочный «кулак», о котором современные исследователи никак не могут понять, что он такое, и которого тогдашние правители заклинали ни в коем разе не путать с трудовым зажиточным крестьянином — а его все равно путали…

    Высказывания крестьян по поводу хлебосдачи были весьма откровенные.

    «Что я буду делать с деньгами, полученными за хлеб? Купить на них какую-нибудь одежду, мануфактуру, какая мне нужна, я не могу, а положить деньги в сберкассу, то уже было то время, когда дожили, а разве я их из кассы получил — они пропали. Нельзя быть уверенным, что и теперь не пропадут, подойдет необходимость в чем-либо — продам, а нет — пусть лежит».


    «Хлеб у меня имеется, но особой нужды продавать его нет. Подожду до весны, а там цены будут дороже. Учитесь скотину продавать зимой, а хлеб весной».


    «Если бы крестьянин не дал городу ни одного фунта хлеба, то горожане сами бы принесли в село мануфактуру».


    «Власть постарается нас всюду обдурить. Постановили не выдавать за деньги мануфактуры, а менять только на хлеб. Дураки те, кто повезет хлеб в кооперацию, пускай все они подохнут, а хлеба не везти, тогда разрешат нам кому угодно продавать хлеб и за какую угодно цену»[241].

    В соответствии с двумя категориями сельских хозяев власти применяли и две категории мер: экономические и чекистские.

    На середняка пытались воздействовать экономически, хотя и не слишком успешно. Директивы Политбюро от 14 и 24 декабря требовали максимально ускорить взимание всех платежей — по налогам, страхованию, кредитам, семенным ссудам. Начали собирать авансы под промышленные товары и сельхозмашины, развернули кампанию по крестьянскому займу… Цель была одна — заставить крестьян, чтобы получить деньги, вывезти хлеб на рынок. Тем не менее удар пришелся мимо. Основными недоимщиками и неплательщиками являлись маломощные хозяйства, у которых ни денег, ни хлеба просто не было. Крупные же держатели хлеба не имели недоимок, а если имели, то легко их покрывали (им даже выгодно сбрасывать бумажки), так что этой мерой их было не взять.

    Более успешной оказалась «товарная интервенция» — хотя и она не спасла положение. В хлебопроизводящие районы направили 4/5 промтоварных фондов — города и потребляющие области не получили в том году практически ничего. Однако товаров все равно не хватало, тем более что поначалу парком торговли Микоян разрешил местным торгующим организациям продавать товар в обмен на хлеб один к одному и без ограничений, фактически в порядке прямого обмена. Через неделю, правда, Политбюро прекратило эту практику, разъяснив, что за хлеб надо платить деньгами, а промтовары продавать лишь на часть суммы, но значительная доля товарного фонда уже ушла.

    Вынужденная мера — оплата товарами только сдаваемого хлеба — вызвала резкое недовольство маломощных крестьян, которые тоже еще с осени имели квитанции на получение промтоваров. Недовольство было законным: получалось, что государство прогибается перед кулаками-шантажистами в ущерб честным гражданам. Поняв, что ничего получить не удастся, голодающие бедняки продавали свои квитанции частным торговцам, у которых, как нетрудно догадаться, не было никаких проблем с их отовариванием. В результате немалый процент фонда уходил «налево», а соответственно уменьшалось и количество сданного хлеба. Не говоря уже о самых богатых, которых не устраивало то, что им могли предложить, — им были нужны хорошие дорогие вещи, импорт. А откуда, спрашивается, в этом году мог взяться импорт, если практически не было экспорта? Нет, брали и дешевое, но в основном ради спекуляции.

    В одной из современных статей приводится следующий пример:

    «Переброска товаров в деревню тормозилась также финансовой слабостью кооперации, которая часто не гшела денег, чтобы выкупить прибывшие товары. Крестьяне-пайщики, сытые зряшными посулами, неохотно давали авансы кооперации. Вот только один из случаев: на собрании пайщиков мелитопольского кооператива было объявлено, что мелитопольский райпотребсоюз получил 40 вагонов мануфактуры, но чтобы взять их, требуется внести аванс в 1000 рублей наличными или же зерном. Таких денег у кооператива не было. Крестьяне же отказались авансировать деньги, не имея воочию товаров.

    Один их выступивших середняков заявил: „Довольно нас дурить. Десять лет дурите. Вы привезите нам мануфактуру и мы пойдем посмотрим и тогда будем покупать, а не выдуривайте какие-то авансы. А то продай хлеб, внеси аванс, а тогда получится, что рубль пшеничка, а триста бричка. Все равно пшеничку не выдурите“»[242].

    Ну, с одной стороны, правильно. А с другой — странно: при товарном голоде отказываться от мануфактуры. Что мешало пайщикам проконтролировать весь процесс получения товара, в том числе сунуть станционному начальству десятку, влезть в вагон и пощупать материю? Да ничего!

    Совсем по-другому высвечиваются события, если мы задумаемся о судьбе тканей. Куда в конечном итоге делись сорок вагонов мануфактуры, которые можно было получить в руки всего-то по 25 рублей за вагон?

    Ну например… Проведя собрание, председатель кооператива сбрасывается с двумя-тремя местными оптовиками, берет собранную тысячу рублей, получает эти сорок вагонов, которые быстро и успешно частным порядком перепродают… Сколько тогда стоили ткани? Пятьдесят копеек за аршин? Проведя этот роскошный гешефт, председатель расплачивается с поставщиком, «отмыв» деньги через кооператив, а остальное делят между собой участники операции. Или делят всю выручку, и председатель потом исчезает — Россия большая! А тот крестьянин, который говорил про пшеничку и бричку, получает свои десять-двадцать аршин за хорошую работу по созданию настроения…

    Ну скажите, что такого не могло быть! Скажите, а мы послушаем…

    * * *

    Какой-то эффект «рыночные» методы дали, но очень небольшой. На основных держателей хлеба они не действовали никак — недоимки им как слону дробина, да и промтоварами этих не соблазнишь — они все, что надо, купят у частника. Деревенский хозяин затаился в ожидании настоящих цен.


    ОГПУ: из обзора политического состояния СССР за ноябрь 1927 г.

    «Злостная задержка кулаками хлебных излишков в ряде районов (СКК[243], Украина, НВкрай, Сибирь) принимает широкие размеры. В НВкрае кулаки и зажиточные, имея в запасе до 1500–2000 и свыше пудов хлеба, сдают госзаготовителям только незначительное количество, главным образом в целях получения мануфактуры. В Сибири кулацко-зажиточные слои деревни от сдачи государству хлеба воздерживаются, открыто заявляя о нежелании сдавать хлеб за бесценок[244] и необходимости создания страховых запасов и т. п…

    В с. Воробъево Колыванского района (Новосибирского округа) кулаки, имея в запасе по 1500 и более пудов хлеба, ни одного пуда госзаготовителям не сдали. В том лее округе в Бирковском районе 31 кулацкое хозяйство, имеющее от 500 до 800 пуд. товарного хлеба, не сдали ни одного пуда госзаготовителям. В Индерском районе имеется 51 кулацкое хозяйство, имеющие от 650 до 2220 пуд. хлеба. Ни одно хозяйство не вывезло до сих пор ни одного пуда. Аналогичное наблюдается по ряду сел Омского и других районов.

    На Украине и Северном Кавказе кулаки и зажиточные, отказываясь от вывоза хлеба государству („хлеб дадим только тогда, когда силой возьмут“), призывают население к организованному отказу от вывоза хлеба, предлагая „гнать в шею и бить тех, кто приходит за хлебом“.

    В СВО[245] и НВкрае кулаки ведут среди остального крестьянства агитацию за „хлебную забастовку“ и реализацию хлебных излишков на частном рынке. Кулаке. Ново-Покровское Бал ашовского района и округа (НВК), имеющий до 2000 пуд. хлеба (сдал на ссыппункт только 50 пуд.) и спекулирующий хлебом, агитирует среди остального крестьянства: „Только дураки сдают свой хлеб государству задаром, а вот вы, мужички, побольше свой хлебец мелите на муку и продавайте на рынке, так-то лучше будет“. Одновременно кулаками и зажиточными распространяются провокационные слухи о применении чрезвычайных мер, о неизбежном голоде, войне и т. п. с призывом прятать хлеб».

    Между тем если в Москве с продовольствием было плохо, то в провинции и вовсе творился сущий ад. И тогда местные власти, подгоняемые, с одной стороны, постоянные понуканиями сверху, а с другой, голодными толпами под окнами, стали срываться уже в массовом порядке — на местах начались обыски и конфискации, появились заградотряды и продотряды. Наверх валом шли требования от местного руководства: разрешить применять насильственные меры к держателям хлеба.

    И лишь тогда власть согласилась на силовые методы. Директива ЦК от 6 января 1928 г. содержала долгожданное требование конфискации излишков хлеба у крестьян, имевших большие запасы. Основание для такого решения имелось — та самая 107-я статья, которая предусматривала лишение свободы на срок до трех лет с полной или частичной конфискацией имущества.

    В январе 1928 года члены Политбюро разъехались по стране, руководить хлебозаготовками. 15 января Сталин отправился в Сибирь.


    Из обобщенной записи выступлений Сталина в Сибири. 16 января — 6 февраля 1928 г.

    «Вы говорите, что план хлебозаготовок напряжённый, что он невыполним. Почему невыполним, откуда вы это взяли? Разве это не факт, что урожай у вас в этом году действительно небывалый? Разве это не факт, что план хлебозаготовок в этом году по Сибири почти такой лее, как в прошлом году?

    Вы говорите, что кулаки не хотят сдавать хлеба, что они ждут повышения цен и предпочитают вести разнузданную спекуляцию. Это верно. Но кулаки ждут не просто повышения цен, а требуют повышения цен втрое в сравнении с государственными гиенами. Думаете ли вы, что МОЭ1СНО удовлетворить кулаков? Беднота и значительная часть середняков уже сдали государству хлеб по государственным ценам. Можно ли допустить, чтобы государство платило втрое дороже за хлеб кулакам, чем бедноте и середнякам?

    Если кулаки ведут разнузданную спекуляцию на хлебных ценах, почему вы не привлекаете их за спекуляцию? Разве вы не знаете, что существует закон против спекуляции — 107-я статья Уголовного кодекса РСФСР, в силу которой виновные в спекуляции привлекаются к судебной ответственности, а товар конфискуется в пользу государства? Почему вы не применяете этот закон против спекулянтов по хлебу? Неужели вы боитесь нарушить спокойствие господ кулаков?!

    Вы говорите, что применение к кулакам 107-й статьи есть чрезвычайная мера, что оно не даст хороших результатов, что оно ухудшит положение в деревне… Почему применение 107-й статьи в других краях и областях дало великолепные результаты, сплотило трудовое крестьянство вокруг Советской власти и улучшило положение в деревне, а у вас, в Сибири, оно должно дать якобы плохие результаты и ухудшить положение?

    Вы говорите, что ваши прокурорские и судебные власти не готовы к этому делу… Я видел несколько десятков представителей вашей прокурорской и судебной власти. Почти все они живут у кулаков, состоят у кулаков в нахлебниках и, конечно, стараются жить в мире с кулаками. На мой вопрос они ответили, что у кулаков на квартире чище и кормят лучше. Понятно, что от таких представителей прокурорской и судебной власти нельзя э/сдать чего-либо путного и полезного для Советского государства…

    Предлагаю:

    а) потребовать от кулаков немедленной сдачи всех излишков хлеба по государственным ценам;

    б) в случае отказа кулаков подчиниться закону, — привлечь их к судебной ответственности по 107-й статье Уголовного кодекса РСФСР и конфисковать у них хлебные излишки в пользу государства, с тем чтобы 25 процентов конфискованного хлеба было распределено среди бедноты и маломощных середняков по низким государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита».

    Так что, как видим, ничего особо людоедского в предлагаемых Сталиным мерах не содержится. После сто первого китайского предупреждения начали наконец действовать согласно Уголовному кодексу — только и всего.

    Тогда же, в январе Сибкрайком постановил дела по ст. 107 расследовать выездными сессиями народных судов в 24 часа, приговоры выносить в течение трех суток без участия защиты. На том же заседании было принято решение о выпуске циркуляра краевого суда, краевого прокурора и полпреда ОГПУ, который, в частности, запрещал судьям выносить оправдательные или условные приговоры по 107-й статье. Ну в общем-то… сурово! В течение трёх суток, без защиты… Определенным «смягчающим обстоятельством» для властей может служить лишь то, что 107-я статья начинала применяться, когда размер товарных излишков в хозяйстве превышал 2000 пудов. Мне как-то очень трудно представить себе возможность следственной или судебной ошибки в случае, если в амбаре у хозяина находится 32 тонны хлеба. Даже с учетом того, что впоследствии этот размер был снижен — в среднем конфискации составили 886 пудов (14,5 тонн), — все равно трудно. Л также какие аргументы в этом случае станет приводить адвокат…

    Но всё же такое нарочитое нарушение УПК свидетельствует: положение было чрезвычайным. О том же самом говорит, казалось бы, давно забытая мера времен комбедов — выделение 25 % собранного зерна бедноте, причем даже не по льготным ценам, а в порядке долгосрочного кредита. Стало быть, в только что собравшей небывалый урожай сибирской деревне бедняки не только голодали, но рынок уже выкачал имеющиеся у них скудные сбережения.

    К проведению заготовок были привлечены ОГПУ и милиция, в село отправились партийные и советские работники из городов. За январь — март 1928 года было мобилизовано 2580 ответственных работников губернского масштаба и 26 тысяч уездного и ниже. Естественно, весь низовой аппарат тут же радостно сорвался в чрезвычайщину — ведь со времени отмены продразверстки прошло всего семь лет. И отряды по деревням ходили, и хлеб отбирали просто так и у кого попало, и свои же деревенские «раскулачивали». Того беспредела, что в Гражданскую, уже не было — однако случалось всякое. Давайте примем это за константу: любое распоряжение Центра сопровождалось низовой «чрезвычайщиной». Иначе просто не могло быть. Страна должна заплатить и эту цену — странно думать, что двухвековое шляхетское пренебрежение «быдлом», доведшее народ до одичания, могло бы обойтись дешево. Не могло…

    * * *

    …Итак, что же показала «хлебная стачка»? А показала она, что страна стоит перед выбором: либо дальнейшее развитие рынка, либо национальная безопасность — в сущности, тот же выбор, что и в 1914-м, ив 1918 году. В первом случае бесконечные уступки власти торговцам привели к революции и гибели империи, во втором — при отсутствии таких уступок была выиграна война. Число жертв соразмерять бессмысленно — мы знаем только потери коллективизации, а кто считал, во что обошелся бы альтернативный вариант? Впрочем, уже голод 1928 года, который удалось предотвратить с помощью 107-й статьи, мог быть сравнимым с «жертвами коллективизации».

    Но советское правительство не относилось к числу таких, которые позволяли кому бы то ни было играть национальной безопасностью. Эта школа была пройдена еще в Гражданскую. Торговать — так торговать, воевать — так воевать, но хлеб в стране должен быть.

    Интересную фразу я прочитала у американского ученого Марка Таугера:

    «В исторических и прочих публикациях политика коллективизации рассматривается со значительной долей двойственности. С одной стороны, этот процесс отличался высокой степенью насилия и жестокой политикой раскулачивания. В то лее время коллективизация привела к существенной модернизации традиционного сельского хозяйства в Советском Союзе и заложила фундамент для относительно высокого уровня производства продуктов питания и потребления в 70–80-х гг.»

    Оставим слово «относительно» на совести американца и честно удивимся: а как, собственно, могло быть иначе? Даже когда человек покупает новую квартиру, он знает, что первые несколько месяцев, а то и лет будет жить неустроенно и на всем экономить. А тут делают новую экономику! Право же, есть некая сермяжная справедливость в том, что Мао Цзэ дун время от времени посылал интеллигентов в деревню. Может быть, поэтому у китайцев и нет никакой «двойственности», а есть единый процесс вытаскивания страны из средневековья. И как-то особо цинично выглядит человек, который одновременно кушает бутерброд и пишет о «жестокостях коллективизации». Нет, нисать-то не возбраняется, но простая порядочность требует отложить бутерброд. Да и сахар из чая — того-с… вприглядочку, вприглядочку… Страна, не имеющая продовольственной безопасности, не может позволить себе такие изыски…

    Социология мироедства

    …То — смутители бедных умов

    и владельцы железом крытых,

    пятистенных

    и в землю врытых,

    и обшитых тесом домов.

    Кто до хрипи кричал на сходах:

    — Это только наше, ничьё…

    (Борис Корнилов. Чиж)

    В течение ближайших пяти лет страна будет фактически находиться в состоянии внутренней войны. Вот только кого с кем? Нынешние историки полагают, что это правительство воевало с народом, который не мог смириться с потерей своего сивки, своего поля и своей свободы распряжаться выращенным урожаем. Хотя 80 % деревенского народа с этого поля ничего, кроме горба да полуголодного существования, не имели — но историки, по-видимому, считают право собствености святым и заслуживающим преклонения независимо от своих плодов.

    Но позвольте уж не поверить, что власть воевала с народом. В первую очередь потому, что доброй половине народа (если не больше) с появлением колхозов хуже не стало. Надо очень не любить людей, чтобы утверждать, что их следовало оставить в русском деревенском аду на вечные времена. А еще — из-за войны. Потому что побежденное, подмятое, опущенное властью население такой войны бы не выдержало. Более того, даже обычные граждане обычной, нетоталитарной страны ее не выдерживали — взять хотя бы для примера Францию, население которой отнюдь не страдало отсутствием патриотизма, однако ее армия продержалась против вермахта 40 дней. Нет, так могли сражаться только победители, защищающие свою оплаченную кровью и муками победу.

    Так что война власти с народом не проходит. Хотя по одну сторону линии фронта действительно стояло правительство — но не в одиночку, как сейчас принято думать, а вместе с частью народа. В середине, как водится, колыхалось громадное болото, склонявшее свои камыши туда, куда ветер дует. А кто по ту сторону? Ну, что там были все старые противники советской власти — от уцелевших белогвардейцев до эсеров, — это можно бы и не упоминать. Наверняка отметилась и оппозиция. Но главная сила, против которой шла борьба— не они. Тогда кто?

    В довоенном СССР в качестве символа старого времени, с которым надо бороться, поминались трое: кулак, торговец, поп. Вынесем пока что попа за скобки, не о нем речь. Остаются кулак и торговец.

    С точки зрения грубой экономики все понятно. Войны ведутся из-за денег. «Хлебная стачка» окончательно обозначила расстановку сил на селе. С одной стороны — государство и все те, кто не мог жить без покупного хлеба. С другой стороны — частный торговец, наживавшийся на продаже продовольствия, и те, кто это продовольстве поставлял, — так называемые зажиточные хозяева во главе с формирующимся классом будущих торговых и сельских олигархов. В «болоте» — середняк, который иногда продавал немного хлеба и вроде бы был заинтересован в высоких ценах, а иногда покупал и был заинтересован в низких. А также те бедняки, которым по неграмотности просто было заморочить голову, а по униженному положению легко купить малой подачкой. Все как в Гражданскую, и предмет драки тот же самый — вольные цены, только вместо хлебной монополии — 107-я статья.

    В Гражданскую экономической и социальной базой борьбы против вольных цен как раз и были кулаки и торговцы. Не в силах справиться с торговой стихией, власть сосредоточила основную работу в деревне и сумела кое-как залатать дыры, однако большая часть хлеба все же ушла на вольный рынок. (Кстати, вот ещё вопрос: где и у кого осели огромные средства, выкачанные по время войны спекулянтами продовольствием? Стартовый капитал нэпа был куда больше, чем мы о нем думаем…) Но большевики умели учиться, и в 1927 году первый удар был нанесен по посреднику-оптовику. Торговцы временно вышли из игры, отправившись зализывать раны. Кулаки же в общем-то легко отделались — несколько тысяч сели на небольшой срок по 107-й статье, а в основном все обошлось конфискацией хлеба. Нетрудно догадаться, как они отреагировали на очередной нажим, — тем более что тут же резко повысились налоги на зажиточные хозяйства.

    Осталось только выяснить, кто они такие — эти самые кулаки. Ясно, что это какая-то категория сельских жителей. Но какая именно? Где граница между кулаком, которого надо уничтожить как класс, и зажиточным трудовым хозяином, которого власть призывала всемерно поддерживать.

    В первой части мы очертили кулака в общем. Рассмотрим теперь эту категорию более детально.

    Кулаки и имущество

    Из письма М. И. Калинину:

    «Я гр-н Уральской области, Н. Тагильского округа, Махиевского района, Толмачевского с/совета, д. Смагиной Смагин Петр Степанович. Как древний крестьянин, происходящий от своего крестьянского колена занимаюсь сельским хозяйством.

    Я благодаря моего семейства, в количестве 13 человек, которое состоит из 4 сыновей: старшему 26 лет, женатый и имеет дочь, второй 22 лет, третий 18 лет и четвертый 13 лет, потом 4 дочери, от 16 и до 6 лет, затем моя мать 76 лет и мы с женой 48 лет, имею хозяйство, состоящее из 3 рабочих лошадей простой деревенской породы, 2 жеребенка, 3 коровы простых, 2 нетели, 5 штук овец, 3 штук свеней и несколько кур.

    Дальше с/хозяйственные орудия и машины: плуг и железная борона, машина молотилка, которую имеем 4 пайщика и жнейка-сноповязка, которую мы имеем двоем с соседом и все.

    Затем 8 десятин пахотной земли и 4 десятины лесного покосу и 1 1/2 десятины клевера и кроме всего этого имею собственый дом, которого занимаю с прислугами, только половину, а другую половину занимают мой пятый сын, который находится в отделе и мой старик отец 77 лет. И благодаря всего этого моего достояния и семейства плачу единый с/налог в сумме 37рублей 50 коп…»

    Хотела сократить перечисление хозяйства, да рука не поднялась — с таким удовольствием он все это расписывает. Еще бы: сам наживал, есть чем гордиться. Однако хозяйство для такой семьи не слишком велико, не иначе сейчас на налог жаловаться будет… Ан нет!

    «… и я пока за это доволен, но дело в том, что меня и моих сыновей завсегда и во всяко время наш Махневский РИК и наш сельсовет укоряют в том, что якобы мы кулаки и буржуи и завсегда жмут и указывают как на кулаков, но в то лее время мне становится очень обидно в чем и как понять нас кулаками, т. к. мы исключительно только лишь живем своим кровавым трудом, а то что имеем землю, то мы полторы десятины в эти годы разработали совершенно из под леса.

    Итак прошу Вас принять во внимания мою просьбу и ответить мне к какой я группе принадлежу, иль-же группе кулаков, иль-же средняков, иль бедняков для того, чтоб мне знать за что получать такие слова оскорбления… Еще я хочу упомянуть несколько слов из моего заслушиванья из газет, т. к. я сам неграмотный, а это пишет мой сын по моей просьбе…»[246]. (Орфография сохранена.)

    Какое чудное письмо, и сколько из него видно! Вплоть до того, как Пётр Степанович, в очередной раз повздорив в сельсовете, сердитый приходит домой и говорит сыну-подростку: «Ну всё, довольно! Садись, будем отписывать в Москву, самому товарищу Калинину!» И ведь, пожалуй, еще и ответ получит и торжественно зачитает на сходе: вот, мол, вам, поняли? Никакой я не кулак, а самый настоящий середняк, и нечего меня своими языками позорить…

    А ещё мы видим из этого письма, что кулаками в деревне называли тех, кто был богаче прочих, а в газете постоянно разъясняли, что это не так, поскольку кулак — тот, кто живет не своим трудом. А также видим, что быть кулаком в деревне считается позорным, — ибо газета газетой, но если она ляпнет что-то, не совпадающее с мнением общества, то общество её слушать не станет.

    В Москве тоже пытались дать определение кулаку точь-в-точь так же, как в Махневском районе, — исходя из благосостояния. Например, Каменев в 1925 году утверждал, что кулацким является любое хозяйство, имеющее свыше 10 десятин посева. Но 10 десятин в Псковской области — это ого-го сколько, в промышленном Нижне-Тагильском районе, как видим, и 8 десятин считается большим наделом (даже на 13 человек), а в Сибири 10 десятин — середняк, так что еще и по имени-отчеству не факт что назовут…

    Молотов, отвечавший в ЦК за работу в деревне, в 1927 году относил к кулакам крестьян, арендующих землю и нанимающих сроковых (в отличие от сезонных) рабочих. Ясно, что такие хозяйства, как две приведенные Климиным в качестве примера скотоводческие фермы Терского округа, сюда относятся. Первая, принадлежащая М. Н. Нестеренко, имела 12 лошадей, 30 волов, 62 коровы, 1350 овец и 25 тысяч десятин арендованной земли, нанимала 32 работника. Чистый доход хозяйства достигал 84 465 руб. Второй, Я. И. Луцко, имел 10 лошадей, 22 вола, 4 верблюда, 29 коров и 800 овец, нанимал 17 человек и имел доход 5272 руб[247].

    Но арендовать землю и нанимать рабочих мог и середняк. У какой-нибудь вдовы в хозяйстве две крепких лошади, сын-работник и батрак — ну и какая она кулачка? А реальный кулак вполне мог обходиться вообще без батраков — если его хозяйство было не земледельческим, а торгово-ростовщическим, например…

    …Предсовнаркома Рыков тоже пошел по экономическому пути. К кулацким он относил хорошо обеспеченные хозяйства, применяющие наемный труд, и владельцев сельских промышленных заведений. Это уже ближе, но как-то всё расплывчато. И почему бы крепкому трудовому хозяину не иметь, например, маслобойню?

    «Внизу» всё было ещё проще. В апреле 1926 года на совещании деревенского актива Ленинградской губернии один из выступающих говорил: «Мы знаем, что богатый крестьянин — это тот, кто живет своим трудом. Это середняк. Но если хозяин побогаче, мы зовем его кулаком».

    Сейчас говорят, что власть была врагом любых зажиточных крестьян и чуть ли не директивы такие спускала. Да ничего подобного! Этот подход пёр снизу, как лава из кратера. Со всех трибун и во всех газетах не уставали разъяснять, что нельзя называть человека кулаком только исходя из благосостояния, что надо уважать и поддерживать трудовые хозяйства. Думаете, помогало? Правильно. И помочь не могло. Потому что правы историки — в основе всего лежала зависть. Но не черная и не белая, а зависть — крик исстрадавшейся твари, когда люди, озверевшие от нищеты и голода, кидаются на всех, у кого хоть что-то есть. Им враг и рабочий — потому что ходит в сапогах (хотя не может позволить себе белого хлеба), и комиссар из уезда — потому что носит галифе, даже если со своего партмаксимума едва кормится. Так в блокадном Ленинграде человек, который имел на костях немного мяса, рисковал, придя в баню, быть избитым — такое реально случалось, читала в воспоминаниях! — только за то, что голодает меньше, чем другие. Осуждать за это нельзя, а можно только плакать. Л что чувствовал какой-нибудь уездный предисполкома, когда, не выдержав напора голодной толпы под окнами, шел с обыском и находил у зажиточного «трудовика» 200–300 пудов не-сданного зерна? Он-то знал, отчего в стране голод…

    Кулаки и ростовщичество

    Иначе к вопросу подходит «середняк» Калинин, который на заседании Политбюро, посвященном кооперации, говорит:

    «Кулаком является не владелец вообще имущества, а использующий кулачески это имущество, т. е. ростовщически эксптуатирующий местное население, отдающий в рост капитал, использующий средства под ростовщические проценты».

    Нарком земледелия А. П. Смирнов ещё в 1925 году писал в «Правде», которая служила основным практическим, корректирующим руководством для местных деятелей:

    «Мы должны в зажиточной части деревни ясно разграничить два типа хозяйства. Первый тип зажиточного хозяйства чисто ростовщический, занимающийся эксплуатацией маломощных хозяйств не только в процессе производства (батрачество), а главным образом путем всякого рода кабальных сделок, путем деревенской мелкой торговли и посредничества, всех видов „дружеского“ кредита с „божескими“ процентами. Второй тип зажиточного хозяйства — это крепкое трудовое хозяйство, стремящееся максимально укрепить себя в производственном отношении…»

    Да, конечно… вот только тех, кто дает в рост деньги, раз-два и обчелся. На селе принята была в основном система натурального ростовщичества, а ею охвачена половина крестьян: при российской деревенской нищете все время кто-то что-то у кого-то занимает или арендует. Да, но… в любой деревне отлично знали, кто просто дает в долг (даже и под процент, коли придется), а кто сделал это промыслом. Мы же, когда надо занять денег, не путаем приятеля с банком, верно?

    Целую философию мелкого сельского эксплуататора приводит в своем письме в журнал «Красная деревня» крестьянин Филипп Овсеенко, который тоже обижается, что его называют кулаком.

    «Я имею исправное хозяйство: 3 лошади, 6 коров, 2 нетели, 3 свиньи, живу в доме, работника держу. И везде, в глаза и за глаза я прослыл кулаком и это очень обидно. Хочу я все-таки опровергнуть, потому что все это от зависти. Про кулака кричат, что он такой-сякой, но только как не вертись, а кулак всегда оказывается и запасливым, и старательным, и налоги больше других платит. Кричат, что, мол, крестьяне не должны пользоваться чужим трудом, нанимать работника. Но на это я должен возразить, что это совсем неправильно. Ведь для того, чтобы сельское хозяйство нашему государству поднять, умножить крестьянское добро, надо засевы увеличить. А это могут сделать только хозяева зажиточные, которые сумеют и лишнего принять и пустырек разобрать, и если работник работает по хозяйству, так он такой же как и я, нет между нами в работе никакой разницы. Вместе чуть свет на пашню выезжаем. И что у крестьянина есть работник, из этого только государству польза и потому оно таких зажиточных доложено в первую голову поддержать, потому они — опора государства. Да и работника тоже жалко, ведь если ему работу не дать, ее не найти, а и так много безработных. А при хозяйстве ему хорошо. Кто даст в деревне работу безработному, либо весной кто прокормит соседа с семьей».

    Казалось бы, к чему придраться? Только к одному: если бы работника держал Пётр Степанович Смагин, он непременно упомянул бы, сколько ему платит да сажает ли с собою за стол. Но, впрочем, это только присказка, а вот и сказка началась — о том, как добрый человек соседа с семьей кормит…

    «Есть много и других горе-горьких крестьян: либо лошади нет, либо засеять нечем. И их мы тоже выручаем, ведь сказано, что люби ближних своих, как братьев. Одному лошадку на день дашь, либо пахать, либо в лес съездить, другому семена отсыпешь. Да ведь даром-то нельзя давать, ведь нам с неба не валится добро. Нажито оно своим трудом. Другой раз и рад бы не дать, да придет, прям причитает: выручи, мол, на тебя надежда. Ну, дашь семена, а потом снимаешь исполу половинку — это за свои-то семена (интересно, брату он тоже исполу бы дал, или только тому, кто „как брат“? — Е. П.) Да еще па сходе кулаком назовут, либо эксплуататором (вот тоже словечко). Это за то, что доброе христианское дело сделаешь (Да?! Иисус сказал: „просящему взаймы у тебя дай“, но о процентах я что-то не припомню… — Е. П.). Выходит иначе: другой бьется, бьётся и бросит землю, либо в аренду сдаст. Каждый год ему не обработать. То семена съест, то плуга нет, то еще что-нибудь. Придет и просит хлеба. Землю, конечно, возьмешь под себя, ее тебе за долги обработают соседи и урожай с нее снимешь. А хозяину старому что ж? Что посеял, то и пожнешь. Кто не трудится — тот не ест. Ипритом сам добровольно землю отдал в аренду в трезвом виде (весной, когда дети с голоду пухнут. — Е. П.). Ведь опять не возьми ее в аренду, она бы не разработана была, государству прямой убыток. Л так я опять выручил — посеял ее, значит мне за это должны быть благодарны. Да только где там! Веь я жe сказал, что у нас законы без всякого понятия. За такие труды меня еще и шельмуют… Пусть все знают, что кулак своим трудом живет, свое хозяйство ведет, соседей выручает и на нем, можно сказать, государство держится. Пусть не будет в деревне названия „кулак“, потому что кулак — это самый трудолюбивый крестьянин (пока пахать не бросил, а при таких источниках дохода — долго ли ждать? — Е. П.), от которого нет вреда, кроме пользы, и эту пользу получают и окружные крестьяне и само государство»[248]. (Орфография сохранена.)

    Ох, ну прямо сердце тает и слезы из глаз… До такой степени тает, что есть у меня подозрение: может статься, крестьянин Филипп Овсеенко этого письма и не писал вовсе, и нет на свете никакого Филиппа Овсеенко, а имеем мы дело с литературным жанром под названием «фельетон». Уж больно персонаж на Иудушку Головлева похож. Да и написано слишком хорошо для крестьянина…

    Отдельно умиляет реакция историка. Для начала он современным языком пересказывает оценку кулака, данную в письме… Нет, такое надо цитировать, уж простите за ненужный азбац!

    «Перед нами предстал типичный крестьянин-труженик, работающий не покладая рук, основа советского государства, на плечах которого последнее держалось (интересно, а урожай с полоски земли, арендованной за несколько пудов хлеба, которую за долги обработали соседи, тоже сюда плюсуется? — Е. П.)… Вместе с тем зажиточные сельчане решали не только экономические, но и социальные проблемы в деревне, которых тогда было немало (интересно, куда ж проблемы потом делись, коль „основу“ разорили? — Е. П.). Своей хозяйственной деятельностью они помогали ослабить в сельской местности безработицу и нищету. Нанимая на срок наемных работников, преимущественно деревенских бедняков, или предоставляя им материальную помощь семенами, деньгами (оказывается, давать в долг под проценты — это „предоставлять материальную помощь“? Вот, блин, социология! — Е. П.), оказывая услуги инвентарем, лошадью, зажиточный, исправный крестьянин спасал хозяйство маломощного соседа от окончательного разорения, а возможно, и от голода».

    И наконец, пассаж, убивающий сразу и наповал:

    «В официальных государственных и партийных документах зачастую необоснованно говорилось о жестокой эксплуатации сельской бедноты кулаками-капиталистами. Об этом толковали и некоторые ленивые крестьяне. Конечно, в ряде случаев мы не исключаем подобной эксплуатации, унижения, притеснения богатым сельчанином своих маломощных соседей при помощи предоставления разного вида помощи, использования его труда. Однако, с нашей точки зрения, такие явления не носили массового характера, были скорее исключением, чем общим правилом».

    Это он так шутит? Если семенная ссуда исполу (то есть, при урожае сам-четверт с вложенного капитала благодетель получал 100 %) — это не жестокая эксплуатация, то как, интересно, выглядит жестокая?

    Естественно, были и другие примеры — когда зажиточные крестьяне давали лошадь без оплаты, хлеб в долг без процентов и без отработок, а то и просто помогали, не требуя возврата. Но что-то закрадывается у меня подозрение, что таких было немного. И еще подозрение закрадывается, что таких и не раскулачивали, поскольку в конечном-то итоге всё решало общество, а общество никакой комиссар не переупрямит.

    Но из этой оды кулаку ясно и четко видна система натурального ростовщичества в деревне, которая шла без денег, за натуру и отработку, и практически не поддавалась учету. Из чего следует весьма любопытный вывод.

    Кулак и торговля

    Давайте немного посчитаем. При урожайности 50 пудов с десятины 800 пудов — это 116 десятин. Плюс к тому еще собственное потребление хозяев, прокорм батраков и скота, что при крупном хозяйстве потянет десятин, скажем, на семь-девять[249]. Итого — 25 десятин. В 1928 году наделы в 25 десятин и выше имели 34 тысячи хозяйств. Допустим, все они укрывают зерно. Это получается… 72 млн. пудов. Что, всего?! И сколько же тогда земли у хозяев, которые имели по полторы-две тысячи пудов в амбаре, даже с учетом «страхового запаса»? И откуда, интересно, взял Сталин цифру, которую назвал в Сибири: «Посмотрите на кулацкие хозяйства: там амбары и сараи полны хлеба, хлеб лежит под навесами ввиду недостатка мест хранения, в кулацких хозяйствах имеются хлебные излишки по 50–60 тысяч пудов на каждое хозяйство, не считая запасов на семена, продовольствие, на корм скоту…» У него не было привычки брать данные с потолка. Где он нашел хозяйства с такими запасами? На Дону, в Терском крае, на Кубани? Откуда столько хлеба? Одно дело — тысяча десятин пастбищ и совсем другое — пашни, тут даже самый «ручной» проверяющий взовьется на дыбы, не говоря уже о райкоме ВКП(б).

    Но мы, как видно из предыдущего раздела, упускаем из виду еще одну сторону деятельности кулака: далеко не все зерно он выращивал сам. Во-первых, его амбары пополнялись за счет натурального ростовщичества, с такой любовью описанного чуть выше. Во-вторых, давайте задумаемся: а как проходила в деревне продажа зерна? Это хорошо, если ярмарка, как в той самой Матреновке, на краю села, так что свои несколько мешков туда можно отнести на горбу. А если нет? И лошади тоже нет, так что и вывезти не на чем. Впрочем, пусть даже и есть сивка — так охота ли гонять ее за десятки верст с десятью пудами? Л деньги между тем нужны — налог заплатить, да и купить хоть что-то, да надо.

    Между маломощным крестьянином и рынком просто обязан существовать деревенский скупщик зерна — тот, который, в свою очередь, будет иметь дело с оптовиком. В зависимости от сочетания жадности и деловитости он может давать или чуть больше, или чуть меньше государственной цены — так, чтобы эта копейка не заставила неимущего односельчанина самого ехать на базар или на ссыппункт.

    Какими были хлебные ресурсы бедняцкого, середняцкого и кулацкого хозяйства в Сибири, мы видим в том же политическом обзоре ОГПУ.

    «В с. Полковниково Косихилского района (Барнаульский округ) из 19 кулацких хозяйств, имеющих свыше 6000 пуд. товарного хлеба, только 11 хозяйств сдали 1119 пуд. (18,5 %). Середняцких хозяйств имеется в селе 242, имеющих 36 227 пуд. товарного хлеба. Из этого количества хлеб сдали только 195 маломощных хозяйств— 12 334 пуд. (34 %). Из 242 бедняцких хозяйств, не имеющих товарного хлеба, все же 99 хозяйств сдали 2650 пуд.».

    Однако село Полковниково какое-то небогатое — район, что ли, неплодородный? Сибирский крайком просил разрешения применять 107-ю статью начиная с 800 пудов на хозяйство — значит, среднесибирский кулак был намного богаче барнаульского. Ну да ладно, это расчету не помеха.

    Итак, как мы видим, у бедняков товарного хлеба нет, но какие-то излишки все же имеются, хотя и довольно жалкие — но 27 пудов на хозяйство, и это при «небывалом» урожае. 27 пудов по хорошим осенним ценам — рублей двадцать пять. Если ссыпной пункт верст за десять, можно и туда отвезти, а если за пятьдесят? Квитанция на получение промтоваров — приманка скорее для середняка, бедному бы налоги заплатить.

    Середняки имеют излишков по 150 пудов, из них хлеб сдали 195 хозяйств, в среднем по 63 пуда — куда денут остальное? Продадут заезжему частнику? Ну, если этого заезжего частника вообще в деревню пустят… В торговых делах обычно все схвачено, поделено, и конкуренции эти ребята не любят.

    Деревенский кулак просто не мог не быть скупщиком хлеба — дураком надо быть, чтобы упустить такой доход. Впрочем, он был не только скупщиком, но и торговцем. Процитируем снова донесение ОГПУ — этот документ хорош тем, что, в отличие от большинства прочих исследований, не выдает отдельные случаи за явление, а иллюстрирует явление частными типичными примерами.

    «Нижне-Волжский край. В Лысогорском районе Саратовского округа кулаки и зажиточные занимаются систематической спекуляцией хлебом. Кулаки в с. Б. Копны скупают у крестьян хлеб и вывозят большими партиями в г. Саратов. Для того чтобы смолоть хлеб вне очереди, кулаки спаивают работников и заведующего мельницей.

    Северо-Кавказский край. В ряде мест Кущевского и Мясниковского районов (Донского округа) отмечается массовый помол зерна на муку Часть хлеборобов занимается систематическим вывозом и продажей муки на городском рынке… Цены на пшеницу доходят до 3 руб. за пуд. Зажиточные и крепкое кулачество, скупая на месте по 200–300 пуд. хлеба, перемалывают его на муку и увозят на подводах в другие районы, где продают по 6–7 руб. за пуд.

    Украина. Кулак хут. Новоселовки (Роменский округ) скупает хлеб при посредстве трех бедняков, которые под видом скупки хлеба для личного потребления заготавливают для него зерно. Кулак закупленное зерно перемалывает на муку и продает на базаре.

    Белоцерковский округ. В Фастовском и Мироновском районах кулаки организовали свою агентуру по скупке хлеба, которая заготавливает для них хлеб в окружающих селениях и ближайших районах».

    Как видим, на деревенском уровне частник-оптовик и кулак — это один и тот же персонаж, естественный посредник между производителем и рынком. Но если городского торговца можно привлечь за спекуляцию, поскольку налицо вещественные доказательства — склады с товарами, — то кулака на этом не ухватишь. Кстати, о складах… Зачем, спрашивается, крупному оптовику строить лабазы в городе, если он может использовать амбары все того же кулака? И удобно, и ОГПУ не докопается. Да и кулаку, в свою очередь, необязательно свозить зерно к себе во двор — он вполне может оставить его у продавца-середняка. Думаете, обманет односельчанин?

    Ну-ну…

    Итак, что мы имеем? А имеем мы сочетание трех качеств: зажиточность, ростовщичество и торговля. Это уже некое основание для того, чтобы бороться с государственной политикой, а также не любить колхоз, который портит жизнь одним своим существованием: оттягивает батраков, уменьшает до мизера скупку хлеба и делает ненужной «материальную помощь» за «божеский процент». Это экономическая основа кулачества как класса. Но есть и вторая сторона вопроса — психология кулака как человека.

    Кулак и душа

    Вопрос, кто является кулаком, а кто нет, служил в 20-е годы предметом горячих споров. Бытовала, например, такая точка зрения, что его и вовсе не существует.


    Из писем:

    «Напрасно коммунисты делят крестьянство на группы — бедняков, середняков и кулаков. Мы давно поняли, что такое разделение — ерунда, и сплотились в одну нераздельную массу».

    «Кулаков теперь нет — одни труженики. Прошу не рассоединять нас на группы. А то беднота ходит в калошах, а середняки — в порванных сапогах, а коммунист — в галифе».

    «Партия неправильно действует, разделяя нас на кулаков, середняков и бедняков. Мы все равны и нам друг без друга не прожить, а такая рознь мешает нам улучшить свою жизнь»[250].

    Могло ли такое быть? Действительно, в Новгородской или Псковской губернии можно себе представить деревню, где никто не пользуется наемной рабочей силой, — но не стоит по Северо-Западу судить обо всей стране.

    Впрочем, ведь и вышеупоминаемый Филипп Овсеенко тоже с Северо-Запада. Кулаком он себя не считает, и уж если не поленился написать такое письмо, то и на собрании не поленится выступить перед заезжим начальством, заявив, что, мол, «кулаков в деревне нет». «Да, да…» — кивают облагодетельствованные им сельчане.

    Но все же большинство крестьян не только не отрицали существование данного персонажа, но и высказывались о нем очень неожиданно. В середине 20-х годов на страницах газеты «Беднота» развернулась дискуссия: кого считать кулаком? Что любопытно — большинство крестьян «трудовые» хозяйства к кулацким не относили, даже если те были по деревенским меркам богатыми, — наоборот, защищали. Зато на первый план вышли совершенно нематериальные критерии.


    Из писем:

    «У многих дореволюционных кулаков, имевших по 4–6 лошадей и коров, по 70–100 овец, осталось по 1 лошади и 1 корове, но все Dice принимать их в число честных тружеников еще рано».

    «Не тот кулак, кто честно трудится и улучшает хозяйство для восстановления разрушенной страны… а кулак тот, кто и до настоящего времени не может примириться с рабоче-крестьянским правительством, шипя из-за угла на власть и оплакивая сладкие николаевские булки».

    «В своей деревне всякий крестьянин очень хорошо знает, кто как нажил состояние: своим ли трудом или чужим…»

    «Не богатство, а его душу называют кулаком, если она у него кулацкая…»

    А самый неожиданный ответ, причем практически единодушный, крестьяне дали на вопрос: «Можно ли считать кулаком бедного человека, который на гроши торгует исключительно для того, чтобы не умереть с голоду?» Вы ведь ответите: «Нет!» Вот и я тоже. А крестьяне рассудили иначе: практически все откликнувшиеся отнесли его к категории кулаков…

    «Всякий бедный, торгующий в деревне человек, не желающий улучшить свое крестьянское хозяйство и жить исключительно этим хозяйством, должен считаться человеком, ищущим легкой наживы, и в нем нужно видеть будущего кулака, а потому должен считаться: когда он бедный, то „маленьким кулачком“, а когда станет богаче — настоящим кулаком»[251].

    Это и есть тот самый «вектор развития», который не учитывают ученые-экономисты, но прекрасно видят полуграмотные сельчане.

    Все эти письма крутятся вокруг одного и того же ответа: кулак — категория не экономическая, а человеческая, и эта человеческая категория может иметь в хозяйстве одну лошадь и одну корову, но сути своей от того не изменит, разве что злости прибавит. Может, и не стоит определять это состояние души словами, а просто проиллюстрировать…

    В политический сводке по письмам в редакцию «Крестьянской правды» и журнала «Красная деревня» за весну 1928 года приведены несколько писем, отнесенных ее авторами к разряду «кулацких». Письма эти большей часть анонимные. Впрочем, слог, которым написано первое письмо, и псевдоним «Ал. Посредников» заставляют усомниться в том, что его автор вообще крестьянин. Предмет его гнева — льготы, которые правительство предоставляет беднякам.

    «Трудовое крестьянство или в три шеи погонит правительственных „пенсионеров“ вон из деревни, чтобы они не бередили их равновесие, или жe сами постараются сравняться с беднотой, образуя единое „мощное“ общество, доводя свое хозяйство до одной лошаденки, коровенки, петуха да курицы, запахивая такой „клин“, который дач бы возможность, хотя и впроголодь, прокормить свою семью, и ни одного фунта зерна на рынок. Что тогда заговорит город и промышленные районы. А это будет, т. к. само правительство толкает трудовое крестьянство на ту гибкую дорогу. Советскому правительству как будто приятнее иметь в управляемом им государстве сплошную сельскую бедноту, чем зажиточного крестьянина…»

    Не будем спешить соглашаться, лучше задумаемся, о чем это письмо. Что за дело настоящему «трудовому» крестьянину, зарабатывающему сотни рублей, до чужих копеек, даже если его самого прижали налогами? У него после всех выплат все равно останется столько, сколько тому бедняку и во сне не видать, — а его заели соседские пять-десять рублей льготы. Сейчас бизнесмены нисколько не страдают морально от того, что кому-то дают грошовые скидки или оказывают материальную помощь, и тем более не горят желанием поменяться местами с дворниками и продавщицами.

    У меня лично есть только один ответ. У кого малоимущий сосед брал в долг деньги на уплату налога и ссуду на обзаведение? А теперь получил от государства, да еще и ходит гоголем: мол, кончилось твое время, соседушка, кланялись мы тебе много, аи больше не станем… Есть от чего прогневаться!


    Из письма И Ф. Соколова, Ленинградская область:

    «Не будет у кулака гнуться спина, то и конец миру. Труженику-рабу никогда нет никакого манифеста, отдай все платежи целиком. Чем больше этой брашке прощают, тем больше становится лентяев. Прошу об их немного бы и позасохнуть и помолчать об таких негодяях бедняках, тогда бы у всех читателей было бы на сердце очень спокойно. Он бедняк был и при царизме и сейчас такой же тоже не переродился кулаком, а той скотиной бедняком…

    Прошу скажите, что это такое называется бедняк и батрак. Бедняки это есть три сорта мусорной травы: первый сорт это горькие пьяницы, а второй сорт настоящий лентяй, да хулиган. Это вся почтеннейшая советская драгоценная братка — твердая почва. Он спит сутками да лежит и надеется как на городову стену живет как у Бога за пазухой, его в газетах не забывают, да и все продналоги прощают. Жить не нажиться. А зажиточный и труженик мужик, т. е. крестьянин, который встанет с раннего утра и до поздней ночи не пивши не евши работает без отдыха. Теперь он называется по советски настоящий кулак…» (Орфография сохранена.)

    Вот так автор одним росчерком пера записывает 50 миллионов человек в пьяницы и лодыри. Почему? Ведь он отлично знает, что при тех условиях, которые сложились в русской деревне, все крестьяне просто не могут, как бы трудолюбивы ни были, создать крепкое хозяйство. Кроме трудолюбия нужно еще и здоровье и, наконец, элементарное везение. А какой самый простой путь? Правильно. Взбираться наверх по чужим спинам. Один даст лошадь соседу-бедняку просто так или за маленькую плату, а другой — за два дня отработки. Один одолжит семян просто так или за небольшой процент, другой потребует пол-урожая. Какой быстрее разбогатеет? Риторический вопрос, да?

    Но дело даже не в этом. Для настоящего «трудовика» чужие льготы — не повод для обиды. Он скорее гордится тем, что ему эти льготы не нужны, для него сумма налога — не повод для жалоб, а мерило преуспевания. Как тот же Смагин или другой крестьянин, который, серьезно задетый письмом Соколова, с гордостью пишет, как выбивался из нищеты:

    «Нет, гр-н Соколов, извини. За пазухой у Советской власти не сижу. Она мне действительно, когда я поднимался, помогала. А теперь я тоже налог плачу и, пожалуй, немаленький, а 50 руб. за то, что имею землю и сад в 1 десятину».

    А для Соколова бедняцкие льготы — нож острый, и уж явно не потому, что на чужие копейки обзавидовался. Эти льготы подрывают основы его влияния и тем самым умаляют его самого. Большевики и кулаки боролись за власть над селом с самого начала. Советская власть формально победила, но пока крестьяне экономически зависели от кулака, он, явно или неявно, все равно был хозяином. Поэтому болезненнее всего он воспринимал не оскорбительные «наезды» — они даже льстили иной раз, — а то, что правительство выводило крестьян из-под его власти. Это еще семечки, а вот когда всё пойдёт по-настоящему, когда начнутся колхозы…

    Вот ещё одно анонимное письмо:

    «Говорят мужик то сер, да ошибаются, не черт ум то съел. Лопнет терпение кому заедет нож в спину это скрыто, хотя десять лет лямку тянули…»

    Интересно, какую лямку тянул автор этого письма «десять лет», то есть с 1918 года? И кем он был до тех пор, ежели тогда лямки не тянул?

    Кулаки в Сибири

    Как неожиданно выяснилось, в Сибири слово «кулак» имело кроме обычного еще и особое значение, связанное со столыпинским переселением. Узнала я это из письма, присланного одним из моих интернет-собеседников по форуму о. Андрея Кураева под пиком «Сергей из Хабаровска» (имен он просил не называть). Он прислал мне записанный по памяти рассказ своей бабушки о доколхозной деревне. Девочкой приехала она в Приамурье в числе столыпинских переселенцев, натерпелась и навидалась всякого. Говорила потом: «А что рассказывать? Бедовали, голодовали да работали на кулаков за просто так, вот и вся жизнь».


    Рассказ крестьянки Варвары в передаче её внука Сергея

    Итак, её отец в начале века перебрался из Белоруссии в Казахстан, но там ему не поправилось. Во время столыпинской реформы он «соблазнился и уехал в Амурскую область. Потом, знать, не раз жалел, но возвращаться было просто не на что. Денег на новом месте не было не то что на конфеты для детей, но даже на мыло. Мылись едучим зольным щёлоком.

    Во-первых, земли дали не так уж много, да и ту — с кочками да кустарником („с кустом“). Во-вторых, там оказалось — не столько в тесноте, сколько в противоречиях— сразу несколько русскоязычных племён. Иначе и не скажешь, если становиться на ту сетку координат, которая выстраивалась в бабушкиных воспоминаниях.

    Самым молодым и бесправным из племен были „мужики“, иначе говоря — „новотОры“ (вновь приехавшие). Было еще одно назваиьице: нахалюги. Даже слобода, в которой они селились, называлась Нахаловка.

    Самым старым племенем были „гурАны“ (сами тоже вчерашние крестьяне — хотя если кто из них это помнил, то старался, наверное, вслух не говорить). Их, собственно говоря, в близком соседстве не бывало, только наезжали. Были они весьма самоуверенны и „умели себя сразу поставить“. Бабушка их почему-то не считала русскими. Далее, помню, полагала, что слово „гуран“ — это не когда хотят сказать „казак“, а когда не хотят вслух говорить „мерзавец“. Ну да, изъяснялись по-русски. На испорченном русском языке с уймой совершенно непонятных заимствованных слов. Но это были „гураны“, а не „свои“. Разграничение, можem быть, и неофициальное, однако очень строгое и ни у кого никаких вопросов не вызывавшее. Сие — задолго до революции, подчеркну После революции казаки еще раз себя показали., все с той же стороны, относясь к крестьянам не то что не как к единокровным, а далее не как к людям вообще: так называемая „семеиовхцина“…

    Средним по времени появления на Амуре русскоязычным племенем, еще более враждебным для мужиков, было „кулачьё“. Я пытался объяснять бабушке: кулаки были толсе из крестьян, только побогаче. Она спорила: „Ну где ж! Мужик — одно дело, кулак — совсем другое!“ И по ее рассказам выходило: впрямь совсем другое. Которое являлось врагом номер один для „мужиков“. Разозлив одного кулака, „мужик“ автоматически становился врагом для всего кулачья в округе — которого было, надо сказать, немало. У нас на Дальнем Востоке, имея землю, не стать богатым в течение десятка лет — это надо быть врожденным клиническим идиотом! Все апаролсилы были богаты. А богатый мужик… еще когда сказал на другом краю Евразии поэт-рыцарь Бертран де Бори, кое-что видя, а кое-что (может быть, далее Вандейский бунт во время Французской буржуазной революции) предвидя: „Нрав свиньи мужик имеет, беден — глаз поднять не смеет, если лее разбогатеет, то безумствовать начнет…“ И тогда уж бедному крестьянину бывало впрямь некуда податься от них, отожравшихся, — „разве что в могилу“. У кого ещё взять лошадь внаём для пахоты? Только у кулака. Он приехал раньше, чуть ли не во времена Муравьева-Амурского, и успел „обжиться“, эксплуатируя пришлых батраков — маньчлеуров и китайцев, которые соглашались на любую плату, лишь бы она, эта плата, вообще была. У кулака все имелось, а у новоторов не имелось ничего, кроме кое-каких пожитков…

    Столыпинские выплаты „на обзаведение“? Ну-ну… Я спрашивал об этом у бабушки. Она долго не могла понять, что я имею в виду, а потом рассердилась: „Ага! Откуда ж было нам денег взять, чтобы столько заплатить? Только у кулаков столько было, да они и так жили, без всяких ссуд!“ Местные власти, от которых всецело зависело вспомоществование (или НЕвспомоществование), судя по всему, были мироеды не хуже кулаков. Чтобы что-то получить, надо было заплатить. Если ты ни на что не претендовал — тоже надо было заплатить, но уже чуток поменьше…

    О том, как бабушка с братом работала у кулаков, она вспоминать не любила. Отрабатывали лошадей, взятых внаем семьей. Бабушка пряла и ткала, еле доставая до здоровенных кросен, брат пастушил. Следующей весной, когда подросли, еще и пахали кулацкую землю на кулацких же лошадях. Бабушка водила упряжку, брат пахал. Как-то раз не так повела, получился на пахоте пропуск, и брат тут же избил бабушку кнутом. Потому что знал: ему за этот пропуск досталось бы еще сильнее. Таким жe кнутом.

    Драться кнутами — это была местная кулацкая страсть. У казаков переняли. Руками тоже махали с большим успехом. Руки у кулаков были, по бабушкиным же воспоминаниям, розовые и пухлые, „как надутые мячики“. От неустанных полевых трудов, надо полагать. У попа тоже были пухлые ручки. Но о батюшке у бабушки — хорошие воспоминания, хотя он тоже жил „хОрОшО“, имея трёх лошадей, сколько-то коров и неисчислимое овечье стадо. Это был „батюшка, святой отец“, который накрывал детские головки „своим фартуком“ и тихо спрашивал: „В чём грешен?“ У попа не исходил изо рта, как у кулаков, постоянный поток словесного дерьма — по поводу и без повода.

    Страх, который остался у бабушки после контактов с кулачьем, сравним только со страхом перед беглыми с „колесУхи“ (строившейся тогда шоссейной дороги в современной Еврейской автономной области), за ради которых детям запрещалось в тёмное время выходить из избы. По ее представлениям, беглые каторжники были что-то вроде сказочных упырей, духов тьмы, которые — оглянуться не успеешь — уволокут тебя в свое логово, в тайгу, и там съедят. Так я отложил себе на будущее еще одну полезную истину: каторгу при царе отбывали не только большевики — страдальцы за народное счастье. Ой, не только!.. Кулаки, по её мнению, — тоже что-то вроде упырей-людоедов, которые питаются человеческой кровью. А я-то все пытался вразумлять ее: мол, если ты в детстве нарвалась на каких-то отдельно взятых „уродов рода человеческого“, то это не значит, что все богатые крестьяне, раньше вас приехавшие на Амур и успевшие обжиться, были патологическими сволочами! Недавно знакомый по работе рассказал о кулацкой „фамЕлии“ Поздеевых, которые во время Гражданской войны собрали и вооружили на кровные крестьянские копеечки, тяжким трудом нажитые, громадную банду. Перед белыми, особенно перед казаками атамана Семенова, еще делались какие-то натужно-вынужденные реверансы. А с красными не церемонились. И уж тем более не церемонились с „мужиками“, которые остались безо всякой защиты, с тех пор как в Амурской области пала Советская власть. Белые, впрочем, тоже не рассусоливали. Страшное воспоминание времен Гражданской войны — пьяная орава в папахах и желтых казацких погонах, которая выгребла у них (которые уже сумели купить лошадей и сами начинали жить „хОрОшО“) всё зерно. Родителей как раз не было дома. Брат пытался возмутиться. Его избили шомполами. Но это другая тема. Вернемся к кулакам как таковым — наглой и хорошо организованной человеческой дряни.

    Когда бабушка в детстве пряла и ткала на кулачье, одной бабке-кулачихе не понравилось, как она работает, и бабушка получила по голове удар какой-то деталью ткацкого стана. От этого развились мучительные головные боли, которые не покидали её всю жизнь. Лечить надо было уже тогда. Но не вылечили. Врач сказал бабушке: „Девка, у тебя кожа к черепу прирастает, оттого и голова болит, клади на макушку сливочное масло“. Бабушка это масло и так бы съела, будь оно у неё тогда! Она до глубокой старости называла его именно так — „сливочное масло“. В два слова. Будто по имени-отчеству…

    Кулаки были — не крестьяне. Это была сельская буржуазия. Весьма наглая и весьма организованная сила, спаянная именно классовой солидарностью.

    Из бабушкиных же воспоминаний. Было такое понятие: „тЫрло“ (место, где сельская молодёжь танцевала „кадрЕль“ под наигрыши гармониста, который садился с гармошкой чуток в стороне, „чтоб пыль в рот не летела“). Так вот, кулацкие детки вели себя на тырле отменно нагло. В принципе, любая девка могла в ответ съездить по любай наглой харе, нравы были вполне патриархальны. Но это, знаете ли, в принципе… а где находился тот принцип, тогда тоже не знали. Наглая харя могла завизжать: „Наших бьют!“ — и вокруг мигом возникала целая „хЕвра“ таких жe харь. Родня, родня родни, родня родни родни, соседи, соседи соседей, просто те, кто покурить вышел… в общем, всё назревающее поколение кулацкого племени мигом вырастало как будто из-под земли. Поодиночке они не ходили далее в туалет. Благо что туалетов не было, гадили где попало, мало стесняясь противоположного полу. А „мужицкой“ девке, равно же её другу из „мужицкого“ племени, рассчитывать было не на кого. Ну разве что на других своих друзей. Это — двое, трое, много — четверо… Помню, я переспросил у бабушки: „Да они что?! Даже девчонок скопом били?!“ Бабушка ответила: „Так девка же слабее, её и побить проще“. Вот так.

    Вывод? Не вывод, а ещё один вопрос: как эти мальчики вели себя через несколько лет, когда повзрослели?»

    А повзрослели они как раз к 1927 году.

    Вот ведь удивительно: сколько ученых людей пытались понять, что же такое этот самый «кулак» — но именно крестьянка с Дальнего Востока сумела показать не просто группы или классы, а силы — те, которые вот-вот сойдутся лоб в лоб в смертельном столкновении, и горе тем непричастным, кто не успеет вовремя уйти с линии огня. Становится абсолютно понятен и «странный» тезис об усилении классовой борьбы по мере построения социализма. По мере того как власть прогибала старую страну под новые задачи, росло сопротивление тех сил и отношений, что составляли ее прежнюю основу. Это не правительство раздувало классовую борьбу — это в самой глубине народной жизни столкнулись два геологических пласта, старая и новая основы общества. И давили друг друга до тех пор, пока старое не треснуло, разлетелось осколками, которые потом ещё долго выковыривали из сердец и подшипников.

    Глава 10

    ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ

    Тише едешь, дальше будешь.

    (Поговорка)

    Куй железо, пока горячо.

    (Тоже поговорка)

    1927 год развеял сразу несколько иллюзий и дал старт сразу нескольким процессам.

    Во-первых, он показал, что в покое нас не оставят. Впрочем, ничего неожиданного здесь не было. Ещё Ленин в сентябре 1917 года писал:

    «Война неумолима, она ставит вопрос с беспощадной резкостью: либо погибнуть, либо догнать передовые страны и перегнать их экономически… Так поставлен вопрос историей»[252].

    С учётом уже тогда прорезавшихся аппетитов мирового сообщества по части колонизации России эти слова не тянут на роль пророческих — так, простой прогноз, доступный любому студенту. Но после того как в 20-е годы международное положение СССР нормализовалось, все-таки существовала некая надежда, что есть хоть немного времени для относительно постепенного развития. «Военная тревога» 1927 года развеяла эти надежды, стало ясно: времени почти что и нет.

    Ленинский тезис повторил Сталин на ноябрьском Пленуме ЦК 1928 года.

    «Мы догнали и перегнали передовые капиталистические страны в смысле становления нового политического строя… Нужно еще догнать и перегнать эти страны в технико-экономическом отношении. Либо мы этого добьёмся, либо нас затрут».

    Эти слова широко известны. Менее известны те, что последовали за ними.

    «Невозможно отстоять независимость нашей страны, не имея достаточной промышленной базы для обороны. Невозможно создать такую промышленную базу, не обладая высшей техникой в промышленности. Вот для чего нужен нам и вот что диктует нам быстрый темп развития индустрии».

    Поэтому именно после «военной тревоги» 1927 года советское правительство начало гнать процесс индустриализации страны. Еще не тем бешеным карьером, которым она рванет через несколько лет, — ну так для того карьера условия пока не созрели. Бухарин, например, считал, что проблема финансирования индустриализации будет жгучей и острой еще в течение пятнадцати лет, — а через пятнадцать лет мы уже разобьём немцев под Сталинградом! Такова реальная цена прогнозов, и горе тому, кто сообразовывает свои действия со старыми теориями, а не с новыми событиями…

    Однако что было ясно — так это то, что нужно срочно создавать оборонку, причем такую, чтобы выстоять как минимум против всей Европы. Но на советской экономике, как раньше на русской, мертвым грузом висел аграрный сектор. Его не стряхнешь долой и не оставишь как есть. Сельское хозяйство надо преобразовывать в том же темпе, что и промышленность. И об этом говорил Сталин:

    «Характерная черта нынешнего состояния народного хозяйства заключается в том, что мы имеем перед собой чрезмерное отставание темпа развития зернового хозяйства от темпа развития индустрии как факт при колоссальном росте спроса на хлеб со стороны растущих городов и промышленных пунктов. При этом задача состоит не в том, чтобы снизить темп развития индустрии до уровня развития зернового хозяйства (это перепутало бы все и повернуло развитие вспять), а в том, чтобы подогнать развитие зернового хозяйства к темпу развития индустрии и поднять темп развития зернового хозяйства до уровня, обеспечивающего быстрое продвижение вперед всего народного хозяйства, и промышленности, и земледелия».

    Как видим, ничего потрясающе нового в этих словах не содержится. Если прежнее, экстенсивное развитие промышленности еще кое-как сочеталось с темпами роста сельского хозяйства, то ежу ясно, что с индустриализацией положение на селе не сочетается никак. Промышленному рывку должен был сопутствовать, как тень от облака сопровождает само облако, рывок в развитии аграрного сектора. Которого на прежних нэповских путях ждать было неоткуда.

    Во-вторых, 1927 год показал, что дальнейшее развитие нэпа ведет страну в тупик и тупик этот будет скорым и глухим. Рыночные схватки государства и частного сектора становились все ожесточеннее. То, что при прямом столкновении интересов государства и буржуазии государство очень даже может рухнуть, все сидящие в Кремле, и не только в Кремле, видели на примере Российской империи. Страну было жалко. Но что, собственно, мешает врезать по сельской и торговой буржуазии — пока она еще не укрепилась настолько, что способна менять правительства? Что мешает при необходимости вообще вычистить ее как класс? Опыт такой уже есть — совсем недавно пришлось оперативным путем удалять как класс всю сгнившую верхушку Российской империи — и ведь превозмогли! Господа превратились в граждан — и ничего себе, живут и работают. Заговоры, правда, плетут со страшной силой — ну так на то ОГПУ есть…

    Судя по дальнейшим событиям, начали очень вовремя. А судя по событиям 90-х годов, и выхода-то иного не было. Что такое буржуазия и где она видит страну, народ, национальное достояние и национальную безопасность, эти события показали о-очень наглядно!

    К активным действиям подталкивала не только логика, но и динамика событий. Именно в этот заготовительный сезон в дело впервые в широких масштабах был пущен Уголовный кодекс. Власти нанесли удар, и теперь следовало ждать ответного хода. Сомневаться в том, что он последует, не приходилось. Ясно было, что в ближайшем будущем СССР ждёт война за хлебные, да и не только хлебные цены. И с укреплением класса собственников она будет только разгораться.

    107-я статья давала кое-какие возможности в смысле «нажима на частника» — например, конфискации не только хлеба, но и имущества. Но только этой статьей дело не ограничилось. Еще одним рычагом нажима стали принятые в 1927 году жестко прогрессивные налоговые ставки. В ответ на попытку деревенской верхушки разорить государство правительство начало разорять деревенскую верхушку — чтобы больше ни у кого и никогда не возникало сомнений, кто в берлоге медведь.

    Риск был велик. На ноябрьском Пленуме ЦК 1928 года отмечалось:

    «Посевная площадь под зерновыми хлебами в 1928 г. все еще составляет 90,1 % довоенного уровня, валовая продукция зерна — около 80 %, товарная часть — 56 %…»

    Такого выдающегося результата удалось достичь за счет разорения крупных помещичьих хозяйств, и легко можно было предсказать, что разорение сильных крестьян, которые на том остатке российского хлебного рынка, что сохранился в СССР, играли важнейшую роль, положения не улучшит. По расчетам зам. наркома финансов Фрумкина, в 1927/1928 гг. 12 % зажиточных хозяйств поставляли половину всего товарного хлеба. Из него на кулаков, которых было, по разным подсчетам, от 3 до 5 %, приходилось 20 % хлебных излишков. И то, что государство начало конкретно громить зажиточную верхушку деревни, свидетельствует, что положение было не просто тяжелым, а, как ив 1918 году, отчаянным.

    Беда была не только в том, что сами кулаки играли на повышение, но еще больше в том, что они вели за собой других крестьян. В высоких хлебных ценах были заинтересованы все, кто хоть что-то вывозил на рынок, и к бойкоту госпоставок присоединялись середняки, которых привлечь по статье 107 нельзя — если применять ее к тем, у кого в амбаре не тысяча, а сотня пудов, то почему бы сразу не ввести продразверстку? А в новом, 1928 году вслед за зажиточными и по их советам многие крестьяне вообще стали сворачивать производство товарного хлеба, переходя на животноводство и кормовые культуры, то есть, кроме прочих радостей началась дестабилизация структуры аграрного сектора, а какие тут могли быть последствия… приснится, так во сне поседеешь.

    В то же время почти половина хозяйств в стране была настолько слаба, что не могла прокормиться своим хлебом до нового урожая. Высокие цены этих крестьян напрочь разоряли, и они повисали на шее государства. Таким образом, при вольном рынке государство дважды спонсировало торговцев — сперва покупая у них хлеб по высоким, установленным ими же ценам, а потом снабжая дешевым хлебом разоренных этими же хлеботорговцами бедняков. Если в стране существует мощное торговое лобби, оплачивающее политиков, эта перекачка может продолжаться вечно, но нэпманам слабо было купить членов Политбюро. Проще убить…

    Нет, конечно, 107-ю статью никто не отменял — но сколько же можно решать экономические проблемы с помощью Уголовного кодекса? Надо было искать экономический выход. И такой выход существовал: создать на базе бедных хозяйств агропредприятия, всемерно поддерживая, вывести их на интенсивный уровень и таким образом поставить деревенского частника-кулака в положение не крупного, а мелкого сельского хозяина, который имеет свою экономическую нишу-каморку, но ничего из нее не может ни определить, ни решить. А пока придавить его налогами. Хотел перекачивать госбюджет в свой карман — так пополняй его теперь из этого же кармана. Потом налоги можно будет и снизить — а можно и не снижать, это уже но ситуации.

    А поскольку торговая война и не думала утихать, с каждым годом разгораясь, то чего, собственно, тянуть? Тем более что уход из хлебного производства кулака надо как-то компенсировать — а компенсировать его можно только ускоренным развитием колхозов.

    И, наконец, третье, что произошло в 1927 году, — начал разваливаться частный потребительский рынок. Стало ясно, что плавного перехода не будет, что страну ждет несколько лет бардака, карточной системы и один только Бог знает, каких еще сюрпризов переходного периода. И всё это удовольствие тоже не стоило растягивать.

    Трагические парадоксы реформы

    Пока травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт.

    (Поговорка)

    «Хлебная стачка» нарушила хрупкое равновесие в стране — если оно, это равновесие, вообще существовало. Два года назад при хорошем урожае игра на рынке сорвала планы хлебозаготовок и экспортную программу — но это оказалось первым звоночком, мелкими неприятностями. В 1927/1928 заготовительном году, по урожаю очень благополучном, СССР не только не вывез зерна, но даже закупил 15 млн. пудов. Правда, цифра смехотворная, да и закупки эти были связаны с гибелью озимых на Украине и Северном Кавказе и необходимостью пересева — но таким образом Советский Союз продемонстрировал всему миру, что до сих пор, несмотря на все победные реляции, вообще не имеет резервов зерна. На западных хлебных биржах это вызвало сенсацию с далеко идущими прогнозами.

    Но всё это мелочи по сравнению с тем, что творилось внутри СССР. В 1927 году при хорошем, а кое-где и «небывалом» урожае исключительно благодаря рыночным шрам страна едва не рухнула в очередной голод. Колхозы и совхозы были спасением во всех отношениях, но коллективизация безнадежно запаздывала, сдвинувшись с места лишь после XV съезда, когда «хлебная война» между государством и верхушкой деревни уже вовсю разгорелась. И идти коллективизации предстояло если и не пятнадцать лет, по Бухарину, то и явно не год-два. Это время надо было как-то продержаться — не угробить товарное производство на селе и не дать «хлебной войне» сорваться в беспредел. Правительству предстояло в очередной раз пройти по лезвию бритвы.

    «Хлебная стачка» отозвалась очередным нажимом на кулака — мерой, которая вызвала шквал жалоб во все инстанции, панических криков экономистов: «Что же вы делаете?!» и гневных приговоров современных историков. Удар был жестоким, но в нем имелся если не резон, то, по крайней мере, некая сермяжная справедливость. Кто начал-то войну, в конце концов?

    В первую очередь нажим выразился в налоговой политике и коснулся не только кулака, но и середняка. Первоначальный принцип «налог должны платить все» окончательно заменился прагматическим: «платить должен тот, кто может что-то дать». В сезон 1927/1928 гг. число освобожденных от платежей по сельхозналогу еще выросло и теперь составляло уже не 27 %, как в прошлом сезоне, а 38 % хозяйств. Зайцев тем самым было убито сразу двое: один крупный, другой мелкий. Крупный заключался в том, что государство располагало к себе бедняка — а именно на него должна опереться будущая коллективизация, и требовалось подпитать кредит доверия. Впрочем, и мелкий был полезен: новый принцип избавлял налоговиков от необходимости собирать копейки с мелких плательщиков. Прибыль для бюджета с них грошовая, зато мороки! А налоговые службы, избавившись от необходимости торговать поношенными юбками и мятыми самоварами, смогут сосредоточиться на том, чтобы заняться настоящими платежами.

    Маломощных середняков тоже щадили: 33 % хозяйств с доходом до 150 руб. заплатили всего 6 % общей суммы взимаемых налогов[253]. Как видим, и в 1928 году 70 % крестьян фактически принадлежали к бедноте.

    Колхозы тоже облагали слабо — в 2–2,5 раза меньше в расчёте на едока, чем единоличников. С учётом контингента, который туда собирался, можно было и вообще освободить…

    Зато количество зажиточных хозяйств, которые облагались по повышенным ставкам, увеличилось до 6 % против 0,5 % годом ранее. В 1927/1928 гг. дворы с доходом от 500 руб заплатили 32,69 % общей суммы налога, причем больше половины из них попали под так называемое индивидуальное обложение, учитывавшее не только земледельческие, но и все доходы хозяйства.

    По правилам, в индивидуальном порядке должны были облагаться 2–3 % дворов, в реальности под него попало чуть больше — 890 тысяч (3,5 %). По инструкциям, это должны были быть хозяйства, сочетающие высокий уровень доходов и их нетрудовой характер. Но при этом право решать, кто именно подлежит, предоставлялось волостным и районным налоговым комиссиям, а как они читали и понимали инструкции — это отдельный разговор. То, что, не глядя и не думая, а исходя лишь из величины надела, облагали индивидуально большие семьи, — это само собой, даже и говорить не о чем. Но бывали случаи и похлеще.


    Из письма М. И. Калинину:

    «Мое хозяйство было всегда и считается до настоящего времени середняцким, а весной н. г. был поднят в сельсовете вопрос о причислении меня к группе бедняков. Но вдруг получаю окладной лист № 212, где на меня наложено налога в инд. порядке 139р. 65 к… Конечно, никогда не смел и думать пользоваться наёмным трудом, я сам до последнего времени был в батраках. Семьи имею 8 едоков, трудоспособный единственный сын Кузьма — в Красной Армии, а более трудоспособных нет. Я стар. А почему лее на мое бедняцкое и красноармейское хозяйство наложили налог, на уплату которого нужно продать все хозяйство? Причину этого сказал член комиссии: „Он в церковь ходит, нужно его проучить“».

    Воспитатели, мать вашу! Ну и как с такими работать? А ведь работать приходится именно с такими, других-то нет…

    Несколько усилилось и обложение середняка (имевшего от 150 до 500 руб. дохода на двор), хотя повышение было в процентном отношении намного меньше, и сами налоги куда менее обременительны. В 1928/1929 гг. одно кулацкое хозяйство в среднем платило 267 руб. налога против 100 руб. за год до того, а середняцкое — 28 руб. против 17 руб. (т. е. в среднем все те же 10 % дохода). Для богатых хозяйств в 1928/1929 гг. максимальная ставка была повышена с 25 до 30 % и введена надбавка к налогу в 5–25 %, то есть процент напрямую приближался к запретительной черте.

    Что можно сказать о таких налогах? Прогрессивные ставки приняты во многих странах, причем вполне капиталистических, так что ничего сугубо социалистического здесь нет. Тяжело, да — но не смертельно и уж всяко не хуже, чем тому же середняку, не говоря уже о бедняке, уровень доходов которого при всех льготах даже и близко не подходит к тому, что остается у кулака в кармане после всех выплат. Кроме того, речь ведь идет о показанных доходах — а все ли они показаны? Едва ли справные деревенские хозяева сообщали в налоговые органы о своих прибылях от хлеботорговли и сложной системы деревенского ростовщичества.

    Все же, прикинув вектор развития, кулаки начали свертывать производство. За последующие годы посевная площадь самых крупных хозяйств снизилась. В 1927 году наиболее мощные из них (с посевом больше 17,6 га) засеяли 8150 тыс. га, в 1928-м — 6350 тыс., а в 1929-м — 4704 га[254]. Едва ли это означает капитуляцию перед правительством и намерение на самом деле сделаться середняками — скорее уж либо состоялись семейные разделы, выводившие крупные хозяйства из категории зажиточных, либо постепенное перемещение кулаков, по примеру торговцев, в теневой, необлагаемый сектор.

    Но в целом обвала, который предсказывали наиболее панически настроенные экономисты, не произошло. Кулаки сократили производство, зато его расширили колхозы и совхозы. Разве что немного упала урожайность, поскольку кулацкие хозяйства все же являлись более производительными, чем социалистические.

    …Налогообложение было мерой чисто экономической, направленной скорее против производителей товарного хлеба как таковых, чтобы не играли впредь в азартные игры с государством. А как же быть с настоящими кулаками-мироедами, которые могли и вообще хлеба не сеять? Тут все обстояло гораздо сложнее, хотя и по ним нанесли несколько ударов, отчасти подрывающих их господство на селе. Например, 18 июля 1928 года были установлены новые правила аренды земли, закрепленные и дополненные принятыми в декабре 1928 года «Общими началами землепользования и землеустройства». Предельный срок аренды сокращался с девяти до шести лет, запрещалась субаренда как чисто посредническая операция. Признавалась незаконной аренда земли кулаками или аренда на кабальных условиях, причем в случае такой сделки земля изымалась. Наемный труд разрешался только как вспомогательный, при условии, что члены семьи нанимателя тоже трудятся. Все это несколько ограничило власть кулаков в деревне — но только отчасти. Система ростовщических связей осталась практически нетронутой. Справиться с ней можно было, только подняв уровень бедных хозяйств настолько, что они перестанут нуждаться в услугах сельского ростовщика. На традиционных путях подъема сельского хозяйства эта задача не решалась никак, на колхозных — решалась, но не сразу.

    Зато последовали наконец и первые меры против «лодырей». Теперь если хозяйство, несмотря на предоставляемую государственную помощь, все равно не обрабатывало свой надел, а сдавало его в аренду, оно лишалось права пользования сдаваемой землей. Куда крестьянину податься? Это тоже было продумано: одновременно появилось решение о массовом создании совхозов, да и новые стройки требовали рабочих рук. Началась политика постепенного вытеснения из деревни не только кулака, но и самых бедных крестьян.

    За два года кулацкие посевы в среднем по стране уменьшились на 15 % и по регионам тоже крутились вокруг этой цифры, за исключением Северного Кавказа, где падение составило 26 %. Постепенно уменьшалось число скота и инвентаря в кулацких дворах, количество хозяев, нанимающих рабочую силу, сократилось на треть, а нанимающих батраков на срок более 50 дней — втрое. Все это, как ни странно, не так уж и подорвало советский аграрный сектор. Валовой сбор зерна несколько уменьшился в 1928 году, но уже в 1929-м выровнялся. Коллапса не произошло.

    Зато неожиданно чувствительным оказался удар по культуре производства, поскольку самые богатые хозяйства были одновременно и самыми культурными. Осенью 1928 года председатель организационно-планового бюро Госплана РСФСР П. Парфенов, изучив происходящее на Севером Кавказе, направил в ЦК докладную записку, где сообщил о резком уменьшении интереса крестьян к повышению культуры производства после новой избирательной инструкции, ужесточившей категории «лишенцев». В начале 1928 года в деревне не имели избирательных прав 3 % совершеннолетних жителей (около 2 млн. человек). На местах, как водится, радостно проявили инициативу: стали лишать прав за хождение на отхожие промыслы, посещение церкви, разовое использование наемного труда и т. п. — и плевали они на все постановления и инструкции по отдельности и вместе взятые. Как говорится, «на месте виднее».

    Парфёнов пишет:

    «Как можно требовать сейчас от мужика, чтобы он культурно вел хозяйство, культурно обрабатывал землю, культурно ухаживал за скотом и за жильем, когда каждый грамотный (да и не только грамотный) мужик знает тысячи конкретных фактов, режущиx глаза и нервы, которые утверждают его в обратном, что этим теперь заниматься весьма рискованно: запишут в кулаки, поставят вне закона, выгонят детей из школы»[255].

    Но один из трагических парадоксов советского сельского хозяйства заключался не в том, что «культурников» признавали кулаками, а в том, что они, как правило, кулаками являлись или очень быстро ими становились. Одно с другим было связано неразрывно. Поэтому любые меры борьбы с кулаком били наотмашь по товарности и культурности аграрного сектора. Но непринятие этих мер вело к подрыву продовольственной безопасности страны, которой и так не было, — какая там безопасность, продержаться бы от урожая до урожая!

    Парфенов возмущенно писал, что тысячи крестьянских хозяйств были разорены «только за то, что они завели себе машины, хороших жеребцов и племенных коров, дома покрыли железом, мыли полы и ели на тарелках». Хотя едва ли только за это — ну да ладно…

    Беда была в том, что не эти хозяйства определяли лицо деревни.

    Роясь в Интернете совсем по другому поводу, я натолкнулась на письмо, которое в 90-е годы написала в газету учительница Павлика Морозова — того самого мальчика, которого дед-кулак убил, как считается, за предательство отца, а на самом деле в ходе внутрисемейной разборки — за то, что невестка посмела выступить против его сына. Сынок, надо сказать, та еще скотина… Но дело не в этом. В письме бывшая сельская учительница дает описание обстановки, с которой она столкнулась, семнадцатилетней девчонкой оказавшись в 1929 году в деревне Герасимовке Тавдинского района Уральской, ныне Свердловской области. В 1907 году туда приехали сорок семей столыпинских переселенцев из Белоруссии — в глушь, в тайгу, без дорог и поселений.


    Из письма Л. П. Исаковой, опубликованного в журнале «Человек и закон»:

    «Вначале поселили меня у зажиточного мужика Арсения Кулаканова… Говорили, что он убил в тайге заезжих коробейников и на этом разбогател. Во всяком случае, был он действительно богатым, дом имел пятистенный, много скота и земли, но потом разделился со старшими сыновьями, поэтому кулаком не считался. Однако жадный был и злой, за свою собственность мог с живого шкуру содрать. Старика Морозова, деда Павлика, тоже хорошо помню. Сам он после раздела с сыновьями жил средне, но перед богатыми на задних лапах ходил, особенно перед зятьями своими Кулакановым и Силиным. Третью же дочь, Устинью, которая вышла за бедняка Дениса Потупчика, в грош не ставил.

    Сейчас пишут некоторые, что бедняки были лодыри, работать не хотели, оттого и бедствовали. Ложь это! Скажите, как тому же Потупчику было из нужды выбраться? Заболели у него жена и дети, пришлось лошадь продать. А это крах. Попал в кабалу к Кулаканову. Работал у него за лошадь по десять месяцев в году. Кулаканов ему лошадь давал, но тогда, когда все отсеется. Какой урожай мог Денис собрать? Мизерный. Хлеба еле до заморозков хватало. А потом опять в батраки. Дети его, вечно голодные, по деревне куски собирали. (При живом и не бедном деде и при отце, который был в батраках у родственника. Семейка, однако… — Е. П.)

    Трофим Морозов, которого сейчас жертвой изображают, тоже как живой перед глазами стоит. Угрюмый, неразговорчивый. Сколько ни стараюсь вспомнить о Трофиме что-нибудь положительное, ничего в памяти отыскать не могу… Человек невзрачный и двуличный. Председателем сельсовета его выбрали только потому, что он единственный мог кое-как писать и считать. Но видели бы вы, каким он после этого стал! Как же — самая большая власть на деревне, главнее его никого нет! За столом в сельсовете сидел надутый, словно барин. На словах был за народ, а на деле — совсем напротив. Беднякам, вдовам, сиротам ничем не помогал, школе тоже, а зажиточным делал всякие поблажки.

    Школа, которой заведовала, работала в две смены. О радио, электричестве мы тогда и понятия не имели, вечерами сидели при лучине, керосин берегли. Чернил, и то не было, писали свекольным соком. Бедность вообще была ужасающая. Когда мы, учителя, начали ходить по домам, записывать детей в школу, выяснилось, что у многих никакой одежонки нет. Дети на полатях сидели голые, укрывались кое-каким тряпьём. Малыши залезали в печь и там грелись в золе».

    Этот тоскливый ужас по-прежнему оставался бытом теперь уже советской деревни. Десять месяцев отработки за лошадь, единственный полуграмотный мужик на всю деревню, голые дети на полатях… И — «справные мужики», чье благополучие зиждется на этом ужасе и этой грязи. Они могут быть тупыми и злобными, как герои истории Павлика Морозова, или, наоборот, вполне нормальными мужиками, гордыми в меру зажиточности, беда не в этом, а в том, что они стоят сапогами на головах лежащих в грязи односельчан. Чисто экономически. В этом основа их власти и их мощный групповой интерес. А вы думаете, почему они так вскинулись против колхозов? Что кулаку за дело до кооперации бедняков?

    А кроме того, на местах знали еще и другие факты, «режущие глаза и нервы», — что не только кулаки, но и зажиточные крестьяне в целом взвинчивали цены на хлеб, а значит, являлись виновниками голода. Это был не групповой сговор, с которым можно бороться с помощью Уголовного кодекса, а опять же групповой интерес. А с групповым интересом иных мер борьбы, кроме экономических, не существует. Что делать, было известно — но время, время…

    Это ещё один трагический парадокс советской аграрной реформы. Экономические методы требовали постепенности и добровольности кооперирования крестьян. Но чем постепенней и чем добровольней будет проходить коллективизация, тем больше горя и бедствий обрушится на голову все тех же крестьян — и напрямую, поскольку ясно было, что «хлебная война» не ограничится одним годом, и из-за задержки индустриализации, и по причине продолжения этой нечеловеческой жизни…

    «Хлебная война» продолжается

    — Ричард, когда у вас появятся наследники, объясните им, что тот, кто чистит чужие карманы и отбирает куски у слабого, называется мародером и грабителем. Чести и красоты у него примерно столько же, сколько у ызарга. Мой вам совет, никогда не принимайте ызаргов за иноходцев, это неправильно.

    (Века Камша. От войны до войны)

    Впрочем, правительство пока держалось рыночных принципов. Апрельский Пленум 1928 года еще раз подтвердил, что хлебозаготовки и дальше будут идти по рыночным законам, с применением 107-й статьи в качестве регулятора.

    Скрупулезно перечислены были и те вещи, которые делать нельзя и которые назвали «сползанием на рельсы продразверстки, а именно: конфискация хлебных излишков (без всякого судебного применения 107-й статьи); запрещение внутридеревенской купли-продажи хлеба или запрещение „вольного“ хлебного рынка вообще; обыски в целях „выявления“ излишков; заградительные отряды; принудительное распределение облигаций крестьянского займа при расчетах за хлеб и при продаже дефицитных товаров крестьянству… административный нажим по отношению к середняку; введение прямого продуктообмена и т. д. и т. п.».

    Это «и т. д. и т. п.» красноречиво свидетельствует об изобретательности местных властей. Впрочем, едва ли помогло…

    А между тем «хлебная война» вышла на новый уровень, обозначивший новые опасности.


    Из письма агронома-стажера В. А. Медведева М. И. Калинину. 8 июня 1928 г.

    «Хлебозаготовка проходит болезненно… еще и потому, что крестьяне уверены — вот-вот будет война, а вместе — недостаток хлеба, одним словом, голодовка, а потому хлеб попридерживают. Средства жe на обиход добывают побочными заработками, которые, к слову сказать, не чета прежим. Таким образом, хлеб, шедший раньше на рынок обихода, теперь остается в хозяйстве. И задерживают его или на случай войны, или для переработки на свинину и молоко. Ведь недаром же агрономы твердят крестьянам, что хлеб скотиной оплачивается по 3 руб. пуд и выше… У других же расчет продажи хлеба весной, когда он подороже. Так, например, он у нас сейчас на базаре 3 р. 50 к. пуд. Теперь, спрашивается, повезет ли крестьянин в кооперацию хлеб по 85 копеек?..

    Это одна сторона. Другая та, что… крестьяне усиленным темпом начинают разводить кормовые культуры в ущерб зерновым культурам. Под влиянием агропропаганды в некоторых районах крестьяне уже поговаривают о прекращении совсем культуры зерна. „Лучше прокормить с каждой десятины две коровы, чем сеять рожь, овес. А хлеба по дешевке сколько хочешь осенью купим“. И на самом деле, культивируя рожь, овес и т. п., крестьяне в среднем получают валового дохода с десятины 70–80 рублей. Между тем как картофель плохо-плохо дает на десятине рублей 150, чаще 200–220. Свекла кормовая — 250–300. Клевер-сено — 120–150 р., а клевер-семена и вовсе 300–350 рублей… Явление это отрадное, как повышающее доходность земли, но, к сожалению, хлебозаготовителями это в расчет не берётся…»

    Может, в смысле доходности все и отрадно, но для аграрного сектора в целом это означает, что кроме прежних фокусов он начал еще и раскачиваться. Человек — существо стадное. Если все кинулись растить картошку, то ясно, что половина этой картошки сгниет непроданной, на следующий год ее не будут сажать вообще, а кинутся куда-нибудь ещё — и начнется черт знает что неизвестно на какое время. И так с каждой культурой — кроме невыгодного хлеба, который купить осенью дешево не получится ни у кого. А вот узнать бы — кто вел ту «агропропаганду», о которой говорится в письме…

    …К осени 1928 года запасы зерна в рабочих кооперативах большинства промышленных районов подошли к концу. Один район за другим прекращал выпечку хлеба, продажу муки населению. Страна снова оказалась перед угрозой голода.

    Сценарий прошлого года повторился в точности. Крестьяне старались продать в первую очередь кормовые культуры (ячмень, кукурузу, бобовые, крупу), в то время как по зерну заготовители недобрали даже по сравнению с прошлым годом. Повторилось все: и попытки взять хлеб экономическими методами — теми же, что и год назад, — и новый нажим на частника, и конфискации зерна в деревнях. Сталин, ещё зимой заявивший открытым текстом: «Можно с уверенностью сказать, что пока существуют кулаки, будет существовать и саботаж хлебозаготовок», нисколько не ошибся.


    Из спецсводки М 1 инфорлютдела ОГПУ о ходе хлебозаготовительной кампании. 28 августа 1928 г.

    «Отношение кулацко-зажиточных слоев деревни к новой хлебозаготовительной кампании резко враждебное… Отдельные высказывания кулаков и зажиточных носят резко антисоветский характер…

    Тамбовский округ. В с. Ерофеевка Сампурского района в беседе антисоветски настроенный середняк говорил: „Хлеб зарывать будем, а заготовителей душить, жаль только, что оружия нет“. Присутствующий зажиточный на это заявил: „Нужно опять организовать банду да собрать подружнее ребят, хоть и без оружия, а потом с вилами напасть врасплох и у них отобрать оружие… нужно обязательно организовать банду, а то разорят вдребезги и сдохнешь“.

    К повышению хлебозаготовительных цен и заготовке хлеба на корню[256] беднота и маломощная часть середнячества относится положительно… Характерны следующие заявления: „Цены теперь на хлеб будут около рубля, так что по этой цене хлеб везти можно“.

    Следует отметить, что отдельные бедняки выражают недовольство отменой чрезвычайных мер по хлебозаготовкам в отношении кулаков, рассматривая это как уступку кулачеству. „Власть боится принимать строгие меры к кулакам, она опять укрепляет их. Если так будет продолжаться, то нам остается только ждать войны, тогда мы перебьем всех кулаков и уже из своих рук их не выпустим“».

    И ведь обратите внимание: беднота и середняки, со своими жалкими излишками в несколько десятков пудов, должны бы первыми цепляться за высокие цены, а они находят уровень по рублю за пуд вполне для себя приемлемым. Зажиточные же, оперирующие сотнями и тысячами пудов, кричат, что их разоряют. Почему так? Ответ напрашивается сам собой: деревенские скупщики тоже больше рубля за пуд маломощным хозяевам не дают. Остальная игра на повышение утяжеляет только их карман.

    В результате нового этапа войны с частным торговцем-посредником доля частного сектора в товарообороте снизилась до 14 %. Следствием же массового применения 107-й статьи на селе стало почти полное прекращение внутридеревенской торговли. После конфискаций, проводимых, как водится, с перехлестом, у зажиточных хозяев хлеба или не было, или они боялись его показывать — а бедняку где купить? Да и не на что… К весне 1929 года в деревнях начался голод. Больше всего пострадали Ленинградская область, Центральный регион, южные округа Украины, где сперва погибли озимые, а потом разразилась засуха, Дальневосточный край. Начались и обычные спутники голода — вспышки желудочных заболеваний и сыпного тифа, убой и продажа скота, уход людей из деревень.

    Обстановка на селе накалялась — что же это такое творится на втором десятке лет советской власти? Вспыхнули все старые счеты и неприязни. Крестьяне были традиционно озлоблены на городских рабочих — но это не страшно, где они и где города… А вот то, что поднимала голову ненависть голодных к сытым, у кого есть хоть какой-то хлеб… Середняки завидовали бедноте, получавшей государственную помощь, все вместе ярились на кулаков, которые себе не изменили — по дешевке скупали скот и оказывали «вспомоществования» хлебом под кабальный процент. Кулаки, обозленные налогами, конфискациями, всеобщей ненавистью, уходили в глухую оборону. Все чаще деревенские бедняки стали вспоминать комбеды — это с одной стороны, а с другой — начали традиционно избивать представителей власти, ломать, а то и поджигать амбары. И все чаще в письмах и разговорах ругали уже не местных деятелей, а Советскую власть как таковую. Кредит доверия заканчивался, большевистское правительство обещало новую жизнь и не выполнило своих обещаний.


    Из сводок информотдела ОГПУза первую половину 1929 г. Центр. Февраль 1929 г.

    «Наблюдается оживление частных скупщиков — мешочников, приезжающих главным образом из Калужской губ. В Одоевском районе 2 февраля скупщики сняли с рынка почти весь хлеб, подняв цену: на рожь до 1 руб. 85 коп., ржаную муку — 2 руб. 10 коп., овес — 1 руб. 70 коп. и пшено — 3 руб. 10 коп…

    Со стороны отдельных сельских кооперативов отмечены случаи перепродажи заготовляемого зерна частникам по спекулятивным ценам…

    В Веневском районе некоторые члены сельсовета высказываются против применения репрессивных мер к неплательщикам (сельхозналога. — Е. П.), заявляя, что „тогда лас сожгут“. Наряду с этим отмечен ряд фактов попустительства зажиточным при одновременном нажиме на бедноту…

    Беднота и маломощная часть середнячества, не располагающие в данное время хлебными излишками, одобряют мероприятия в отношении удержания твердых заготовительных цен. Часть середнячества, имеющая хлебные излишки, высказывается против мероприятий по урегулированию заготовительных цен, требуя повышения цен и в ряде случаев поддерживая лозунг „расширения хлебной торговли, выставляемый зажиточными и кулаками“.

    В с. Пушкари Михайловской волости… зажиточные агитируют: „Большевикам сейчас хлеб нужен, а поэтому сдавать его сейчас в кооперативные органы не нужно, так как на весну он будет дороже, а мы от этого, кроме прибыли, ничего не получим“».

    Нижне-Волжский край. 22 мая 1929 г.

    «В с. Каменке председатель ПО — зажиточный, задерживающий сам хлебные излишки и агитирующий среди остальных за укрытие хлеба, угрожал члену ВКП(б), работающему по заготовкам: „Если вы будете хлеб выкачивать, то мы кровью поплатимся, а хлеба не дадим. Все равно скоро конец ВКП(б), так что не особенно разоряйтесь…“

    В с. Тереса бедняку Власову было предложено сдать 4 пуд. хлеба, несмотря на то что он не имеет земельного надела и не сеял в этом году вовсе. Бедняк купил это количество хлеба и сдал его, говоря: „Вот советская власть и до бедняков добралась“.

    По 5 населенным пунктам у 84 зажиточных имеется свыше 26 000 пуд. хлебных излишков, от сдачи которых они воздерживаются…

    Казак-кулак хут. Сарычева категорически отказывается от сдачи хлебных излишков, заявляя: „Пусть провалится соввласть и подохнет вся Россия от голода, но я ни пуда хлеба не дам“.

    На хут. Подольховском… зажиточный казак, агитируя среди остальных, говорил: „Вам нужно быть всем организованными, и тогда уже хлеб не заберут, по амбарам они не пойдут. А если и пойдут — то им самим хвост прижмут“.

    В последнее время заметно усилился кулацкий террор против работников по хлебозаготовкам и бедняков сельактива, участвующих в заготовках».


    Из докладной записки ипформотдела ОГПУо продовольственном положении сельских местностей СССР по материалам на 1 июня[257].

    Ленинградский округ

    «Употребление суррогатов зарегистрировано в Волосовском, Волховском, Андреевском, Тихвинском и Каншынском районах (св. 23 марта). В Пашковском сельсовете на почке недоедания умер ребенок. В Путиловском сельсовете зарегистрировано 4 случая заболевания детей и один случай смерти. В дер. Манихино беднячка, имеющая 3 детей, покушалась на самоубийство…»

    Псковский округ

    «По Александровскому сельсовету Красногорского района насчитывается 50 семей бедняков, опухших от голода, распродавших весь свой скот и, кроме построек, ничего не имеющих… По району зарегистрировано 5 случаев смерти от голода. По Островскому району зарегистрированы десятки случаев заболеваний на почве голода. В дер. Остроейково 13 февраля умерла от голода женщина, ранее распродавшая для приобретения хлеба все свое имущество… В Славковскомрайоне на почке голода зарегистрировано 348 заболеваний».

    Украина

    Одесский округ

    «В с. Зельцы Ф. Энгельсского района на почве голода у гр. Энглера умер ребенок. Второй его ребенок при смерти. Там жe бедняк Эризман, имеющий 10 детей, голодает. Дети заболели. В с. Свердлово Благоевского района многие семьи голодают, особенно голод отражается на детях…»

    Херсонский округ

    «В с. Петропавловке Качкаровского района до 10 бедняцких семей питаются суррогатами хлеба. РИКом отпущено кооперации 400 руб. для снабжения бедноты хлебом, но в связи с отсутствием заготовок помощь голодающим не оказывается…»

    * * *

    И так по всей стране в урожайный год. Дети пухнут от голода, бедняки распродают имущество — но ведь кто-то его покупает! И всё село отлично знает, у кого есть хлеб, спрятанный ради ещё большего повышения цен, а то и просто для того, чтобы навредить ненавистной власти… Вас ещё удивляет то, с каким ожесточением проводилось раскулачивание?

    Следующий документ настолько выдающийся во всех отношениях, что я привожу его полностью, хотя можно было бы и сократить.


    Просьба крестьян Липецкого сельсовета Пустошипского РИКа Великолуцкого округа полковой школе 129 стр. полка[258].

    «Товарищи кр-цы и командиры и политработники, когда мне пришлось побывать в Вашей Красной казарме в Ленинском уголке и беседовать лично с кр-цами Вашей школы, это было 4 января 29 г., меня прежде всего заинтересовал современный быт Кр. Армии. Как военная учеба и также обмундирование и продукты питания, потому меня интересовало, что мне самому пришлось служить в то тяжелое время гражданской войны. Из слов ваших я узнал, что положение Красной Армии улучшилось в десятки раз против того времени, т. е. в дни гражданской войны, в настоящее время Красная Армия обеспечена всем на полных 100 %. Товарищи, для вас совсем не слышно, вероятно, стонов и воплей деревенской бедноты, которые в настоящий момент yжe голодают. Это ведь ваши отцы и матери, братья и сестры, от которых вы ушли в ряды Красной Армии, когда я побывал у вас, и из вашей беседы я узнал, что в настоящее время в достаточном количестве, далее с некоторым избытком довольствуетесь на своей кр-ской кухне, так что у вас после каждого обеда остается по несколько кусков хлеба, а эти куски превращаются в пуды, которые идут для кормления свиней, то, товарищи, вот этими крохами, которые у вас падают со столов, вы бы могли накормить ежедневно около 100 чел. по 1 фунту на каждого и этим самым вы спасете 100 жизней от верной и страшно мучительной голодной смерти, которая с каждым днем приближается. Товарищи, у нас сейчас хлеб достиг до 9 руб. пуд, ноу бедняка, как вам известно, нет и 9 руб., и потому голод с каждым днем обостряется. Товарищи, потребительское о-во выдает не более 3 кг муки в месяц и при такой выдаче нет возможности дальше существовать. И сейчас еще много есть голодных, которые не включены в паёк ПО. Оно приняло определенное число едоков и больше не принимает, остальные бедняки ничего не получают. Товарищи, где же братство и равенство? — Сейчасу нас его нет, потому что одному дают 3 кг в месяц, а его соседу, такому же голодающему, ни одного золотника. Не лучше ли бы, чтобы этим 2-м дали эти 3 кг и они были бы сыты в месяц 3 дня, чем один 6 дней, а сосед его голодает? Как он смотрит в это время на того, кто распределяй так муку!

    Товарищи кр-цы, ком-ры и политработники, великая просьба к вам и надежду имеем к вам — спасите от голодной смерти хотя малых детей, которых раздаются неистовые крики их родных матерей ежедневно в канцелярии сельсовета. Товарищи, соблюдайте в продуктах режим экономии. Во время поволжского голода в 1921 г. когда Кр. Армия при скудном пайке сама жила впроголодь, но все таки отчисляли ежемесячно 3-х дневный паёк каждого кр-ца, которые посылались для поддержания жизни голодающим крестьянам. Этим мы показали великую спайку Кр. Армии с голодающими крестьянами Поволжья. Мы будем надеяться, что вы отзоветесь на данную просьбу голодающих бедняков нашего сельсовета, у вас в школе большая часть сознательных передовиков-комсомольцев и членов ВКП(б), которые являются авангардом мирового рабоче-крестьянского класса.

    Просьба к вам всем, чтобы вы соблюдали строжайший режим экономии, чтобы ваши излишки не шли на ожирение свиней, а лучше этими излишками накормить голодных детей. От потребкооперации получили полнейший отказ. Товарищи, надежда только на вас, не оставьте нашей просьбы, будьте нашими спасителями. Мы согласны послать к вам два раза в неделю своих ходоков за тем, что сумеете собрать за 3 дня для нас остатков с ваших столов. Просьба зачитать наше письмо на общем собрании в присутствии всего состава школы и дать подробный ответ ваших кр-ских мнений.

    Писал член Липецкого сельсовета Яков Казакевич».

    Печать Липецкого сельсовета, Пустошинского района.

    Подпись заверена предсельсовета (подпись неразборчива).

    Дата 21 февраля 1929 г.

    Комментировать надо?

    * * *

    Крестьяне отправлялись за хлебом в города, где их тоже не могли ничем обнадежить. Местные власти, как могли, защищали от голода свое население. В городах и рабочих поселках карточки начали явочным порядком появляться еще весной 1928 года. С 1 марта 1929 года Политбюро утвердило их для всей потребляющей полосы РСФСР, Закавказья, Белоруссии и Украины. Хлеб по специальным заборным книжкам получало только трудовое население.

    В Москве и Ленинграде хлебный паек для рабочих и служащих фабрик и заводов составил 900 граммов в день, для членов их семей, а также для служащих, безработных и прочих трудящихся вместе с семьями — по 500 граммов на человека. В остальных промышленных центрах и фабрично-заводских поселках нормы составили 600 и 300 грамм соответственно. Свободная продажа хлеба сохранялась, но только из остатков после отоваривания карточек и по двойной цене. Вскоре карточное снабжение охватило и другие продовольственные товары, а затем и промтовары стали распространяться по талонам и ордерам. Все это была в чистом виде инициатива низовых организаций, поддержанная населением и лишь потом закрепленная решениями властей. В 1931 году была введена всесоюзная карточная система. И коллективизация, как видим, тут совершенно ни при чём.

    1927 год нарушил неустойчивое равновесие нэпа, 1928-й усугубил. Ожесточение зажиточных крестьян усиливало «хлебную войну», ожесточение властей, особенно местных, которые были ближе к линии фронта, делало её непримиримой. Страна стремительно погружалась в комплексный кризис — экономический, социальный, кризис власти и доверия к ней.

    В такой обстановке СССР встречал лето 1929 года.

    Начало: умеренно и аккуратно

    К нам весной комсомолец Карцев

    Первый трактор пригнал в село…

    (Пётр Комаров. Трактор)

    Вернёмся немного назад, в осень 1927 года. XV съезд ВКП(б) определил будущее сельского хозяйства — оно лежит на колхозно-совхозном пути. Возразить тут, собственно, нечего, путь хороший, один у него недостаток — утопический путь. Нет, конечно, колхозами можно баловаться, но создавать их в таком количестве, чтобы они всерьез могли служить основой индустриализации?

    На июльском пленуме ЦК Сталин снова, в который уже раз, повторил, каким власти Советского Союза видят пути решения аграрного вопроса.

    «Выходов у нас три, как говорят об этом резолюции Политбюро. Выход состоит в том, чтобы по возможности поднять производительность мелкого и среднего крестьянского хозяйства, заменить соху плугом, дать машину мелкого и среднего типа, дать удобрение, снабдить семенами, дать агрономическую помощь, кооперировать крестьянство… наконец, давать им напрокат крупные машины через прокатные пункты. Неправы товарищи, утверждающие, что мелкое крестьянское хозяйство исчерпало возможности своего развития и что, стало быть, не стоит дальше помогать ему. Возможностей развития имеется у индивидуального крестьянского хозяйства ещё немало. Надо только уметь помогать ему реализовать эти возможности…»

    Нет, все-таки потрясающее у него было умение успокаивать! Положение в стране тяжелейшее, индустриализация захлебывается, сельское хозяйство сползает в трясину, справа и слева сплошные истерики, все пытаются достучаться до вождя и его команды, доказать: все плохо, страна катится в пропасть! Как же вы не видите?! А вождь так спокойно, обстоятельно заявляет: «Нет, вы неправы, все хорошо, все идет по плану», давит авторитетом и додавливает до того, что ему действительно веришь, несмотря ни на цифры, ни на донесения ОГПУ С такой позицией трудно спорить — действительно, если чего и не хватало летом 1928 года, так это коллективной истерики во властных структурах, которая последовала бы за реальной оценкой с высокой трибуны реального положения дел. Умел человек успокаивать… То-то в семьдесят лет, смешной возраст для сына Кавказских гор, он выглядел, как глубокий старик…

    «Выход состоит, далее, в том, чтобы помочь бедноте и середнякам объединять постепенно свои разрозненные мелкие хозяйства в крупные коллективные хозяйства на базе новой техники и коллективного труда как более выгодные и товарные… В этом основа решения проблемы…

    Выход состоит, наконец, в том, чтобы укрепить старые совхозы и поднять новые, крупные совхозы, как наиболее рентабельные и товарные хозяйственные единицы.

    Таковы три основные задачи, выполнение которых дает нам возможность разрешить зерновую проблему и ликвидировать, таким образом, самую основу наших затруднений на хлебном фронте.

    Особенность текущего момента состоит в том, что первая задача по поднятию индивидуального крестьянского хозяйства, являющаяся все еще главной задачей нашей работы, стала уже недостаточной для разрешения зерновой проблемы.

    Особенность текущего момента состоит в том, чтобы первую задачу дополнить практически двумя новыми задачами по поднятию колхозов и поднятию совхозов.

    Без сочетания этих задач, без настойчивой работы по всем этим трем каналам невозможно разрешить зерновую проблему ни в смысле снабжения страны товарным хлебом, ни в смысле преобразования всего нашего народного хозяйства на началах социализма».

    Сказать, что политику правящей команды критиковали, значит не сказать ничего. Просто лидеры СССР умело перевели коллективную истерику советской верхушки из экономической в политическую плоскость, обозвав «уклонами» Уклонов насчитывалось два — правый и левый. Выступая по этому поводу на ноябрьском Пленуме ЦК 1928 года, Сталин, в духе изобретенного им метода «творческого марксизма», умело запутал суть вопроса среди теоретических рассуждений о капитализме и социализме и ссылок на Ленина. Голая же суть уклонов, сформулированная им в том же выступлении, выглядела следующим образом.

    «Левых» он определил просто: это те, «которые хотят чрезвычайные меры превратить в постоянный курс партии», и назвал это троцкизмом. Можно и так. Это было удобно. Троцкий к тому времени являлся безнадежно скомпрометированной фигурой, а поскольку выступал против Сталина, то просто не мог не использовать такой роскошный козырь, как «предательство идеалов революции». (Впрочем, думаю, что если бы Сталин вдруг полевел, Троцкий шарахнулся бы направо, и тогда троцкизмом был бы назван «правый» уклон. Дело тут не в принципах, а в аргументах.)

    Однако вещи вождь говорит очень серьезные. «Одно дело — кадры троцкистов арестовать и исключить из партии. Другое дело — с идеологией троцкизма покончить. Это будет потруднее».

    Потруднее — опять же успокаивающее слово. Основной проблемой был не Лев Давыдович с группкой своих сторонников, а тысячи низовых стихийных леваков, которые искренне полагали себя сторонниками генеральной линии. Они не врали, они просто так её видели! И, обвинённые в троцкизме, били себя в грудь на собраниях, стрелялись, что было меньшим злом, или, что было злом куда большим, с горя шли к реальным троцкистам, а уж там им умели объяснить происходящее… Именно во время коллективизации разборки с низовой левацкой стихией перешли в стадию внутрипартийной войны, которая вырвется на поверхность все в том же тридцать седьмом — но не закончится и тогда…

    С «правым» уклоном все проще. Это была позиция партийных «умеренных», перепуганных курсом правительства, потому что этого никто никогда не делал. Они были сторонниками возможных путей развития страны, только и всего. По ходу выступления Сталин долго анализирует письмо все того же Фрумкина, говорить о котором здесь нет смысла, а затем дает краткую и образную характеристику обоих уклонов.

    «Например, правые говорят: „Не надо было строить Дпепрострой“, а левые, наоборот, возражают: „Что нам один Диепрострой, подавайте нам каждый год по Днепрострою“…

    Правые говорят: „Не тронь кулака, дай ему свободно развиваться“, а левые, наоборот, возражают: „Бей не только кулака, но и середняка, потому что он такой же частный собственник, как и кулак“…

    Правые говорят: „Наступили трудности, не пора ли спасовать“, а левые, наоборот, возражают: „Что нам трудности, чихали мы на трудности, летим вовсю вперёд“…»

    Именно тогда на вопрос, какой из этих уклонов хуже, Сталин сказал: «Оба хуже». Время подтвердило его правоту. Тогда, в конце 20-х, неизмеримо опасней были левые — именно они из любого экономического мероприятия устраивали очередной беспредел. Правые, подчиняясь дисциплине, тихо сидели и работали, разве что иногда ввязываясь в заговоры ради спасения страны от сталинских авантюр. Потом, в 1953 году, левак Хрущёв пришёл к власти и начал чудить, между делом разгромив с таким трудом поднятое сельское хозяйство. Историки до сих пор спорят, был ли он сознательный враг России или просто такой дурак. Впрочем, какая разница…

    Ну а потом настало время правых — это ведь именно они наградили нас «перестройкой», кинувшись в трудную минуту искать спасения у советчиков с той стороны. По поводу этих персонажей тоже спорят, кто они были — сознательные враги России или же настоящие её враги просто использовали этих втемную. Впрочем, какая разница…

    Как бы то ни было, власть объявила и подтвердила курс на коллективизацию, но чрезвычайно умеренную и аккуратную. И ведь что интересно — именно по этому плану все и шло!

    По первому пункту работа началась ещё до XV съезда, когда число хозяйств, освобожденных от уплаты сельхозналога, увеличилось до 38 %. В 1928 году из предоставленных селу ссуд на долю бедняков пришлось 12,1 %, а в 1929 году уже 39,1 %. Более дешевыми были и сами кредиты: краткосрочный отпускался из расчета 8 % годовых, долгосрочный — 5 %, в то время как кулаки, например, платили 12 и 7 %. И никакого ущемления прав: это госкредит, как кому хотим, так тому и даём.

    Кроме того, обложили дополнительным налогом и кооперацию. Согласно постановлению Совнаркома от 7 сентября 1928 г. «О мероприятиях по хозяйственной номощи деревенской бедноте» все кооператиные организации, работающие в деревне, обязаны были отчислять 15 % в фонд кооперирования бедноты.

    Основные фонды деревни по-прежнему были чрезвычайно жалкими, поэтому с 1928 года началась их перекачка в бедняцкий сектор. Сперва кулакам прекратили продавать сложные сельскохозяйственные машины, затем, в течение последующих двух лет, у них изъяли или выкупили все трактора. Однако сельхозтехники в стране было слишком мало и она была слишком дорогой, чтобы ее могли покупать маломощные хозяйства, не только единоличные, но даже и колхозы. Государство пошло по другому пути — собирать имеющуюся технику и организовывать машинопрокатные пункты. Так же централизованно подошли и к подготовке семенного зерна. В 1927/1928 хозяйственном году в стране насчитывалось 16 097 машинопрокатных и зерноочистительных пунктов, зерна для посева было очищено 1093 тыс. т, из них 222 тыс. т составила семенная ссуда. На следующий год число пунктов выросло до 35 697, ссуда составлила 805 тыс. т, а зерна очистили 3777 тыс. т. Естественно, процент но ссуде был более выгодным, чем у кулака: даже при государственных ценах на хлеб 8–10 % деньгами меньше, чем традиционная половина урожая. Прокат сельхозинвентаря в кооперативном прокатном пункте тоже стоил в 2, а в государственном — в 3 раза дешевле, чем аренда у «благодетеля». А вот это было уже ощутимым ударом.

    Всё это несколько повлияло на положение бедноты. В среднем прирост посевных площадей батрацких хозяйств составил 36 %, бедняцких — 17 %; на Украине — 44 % и 19 %, в Сибири — 64 % и 52 %, на Северном Кавказе — 37,5 % и 20 %, в Белоруссии — 40 % и 15,4 %. Какие-то совершенно фантастические цифры по Узбекистану: 250 % и 31,3 %. Должно быть, там батраки почти не имели земли.

    Наконец, появился в деревне и Его Величество — то есть трактор. Об этой машинке, над которой сейчас посмеиваются, в то время пели песни, сочиняли стихи, снимали фильмы — с тем придыханием, с каким позже говорили о космических кораблях, а сейчас — об Ъ-России. Но вот дать трактор мужику означало угробить технику. Выход подсказал украинский совхоз имени Шевченко, который первым организовал «машинно-тракторную колонну» — из этого почина потом выросли машинно-тракторные станции, знаменитые МТС. К осени 1928 года их число достигло поистине космического масштаба: в СССР существовало целых 13 (тринадцать) колонн, которые имели 327 тракторов и обслуживали 6138 крестьянских хозяйств общей площадью 66 тыс. га. А к весне 1929 года только в системе Хлебоцентра число МТС достигло 45 (1222 машины), и на их долю приходилось уже 322 тыс. га. Как видим, трактор, находящийся не в деревне, а в МТС, волшебным образом вдвое-втрое увеличивал производительность, обрабатывая уже по 200, а потом и почти по 300 га. Кажется, форма использования техники была найдена[259].

    МТС служили мощнейшим стимулом для образования колхозов — пахать бедняцкие и середняцкие полоски смысла не имело изначально, трактору там просто нечего делать. Поэтому вокруг МТС только за год появилось 203 ТОЗа, которые объединяли 16 872 га земли.

    После XV съезда сдвинулся с мертвой точки и процесс коллективизации. Число колхозов начало стремительно расти — если смотреть по темпам. Правда, в абсолютных цифрах успехи были куда скромнее, да… Как мы видим из приведенной таблицы[260], это и вправду было медленно и постепенно…


    Основные показатели колхозного строительства в 1927–1929 гг. (на 1 июня)
    Республики Число колхозов Число крестьянских хозяйств в колхозах, тыс. % коллективизированных крестьянских хозяйств
    1927 1928 1929 1927 1928 1929 1927 1928 1929
    РСФСР * 8307 21 568 38 460 115,8 269,1 659,4 0,7 1,6 3,7
    УССР 5566 9734 14 306 66,3 122,4 284,8 1,4 2,5 5,6
    БССР 434 611 1027 4,5 5,6 10,7 0,6 0,7 1,4
    ЗСФСР 83 586 1345 1,5 8,7 23,1 0,2 1,0 2,6
    Туркменская ССР 16 64 247 0,2 0,9 5,2 0,1 0,5 2,7
    Узбекская ССР - - 1452 - - 21,7 - - 2,6
    Таджикская ССР 426 695 208 6,4 10,0 20 0,8 1,2 ? 1,9
    Всего по СССР* 14 832 33 258 57 045 194,7 416,7 1007,7 0,8 1,7 3,9

    * Без Якутской АССР.


    Какими были эти, первые, еще добровольные колхозы?

    Во-первых, по-настоящему бедняцкими объединениями. Середняк в них не рвался, но с середняком можно было и обождать, не в нем проблема… По данным комиссии ЦК ВКП(б), производившей летом 1928 года обследование социального состава колхозов, в коммунах бедняков было 78 %, середняков 21 % и зажиточных 1 %, в артелях — соответственно 67 %, 29 % и 4 % и в ТОЗах — 60 %, 36 % и 4 %. Интересно, кто были эти зажиточные? Предусмотрительные кулаки или же самые фанатичные «культурники», дождавшиеся осуществления своей мечты?

    Тем же летом 1928 года на один колхоз приходилось в среднем 12–13 хозяйств, через год — 17–18, а осенью 1929 года — 28–29 хозяйств. Средний размер бедняцкого надела в то время составлял около трех гектаров, батрацкого — около двух. Да, давать этим агрогигантам трактора, пожалуй, и вправду не стоило…

    Что же касается порядков — то колхозы были очень разными. Три основных типа хозяйства хорошо обрисовал все тот же агроном-стажер Медведев, написавший письмо Калинину.

    «Жизнь в колхозах чаще не лучше, а хуже крестьянской: работа от зари до зари, а все без толку — хлеб да вода. Отношение к делу скверное — как-нибудь сойдет. Производительность никуда не годится… Идут в них больше, кому совершенно деваться некуда: попадаются и пьяницы, лодыри, которым где ни жить.

    Есть такие колхозы, где руководители энергичные, дельные, умели дело поставить безубыточно, подняли дисциплину, производительность труда и т. п. Но чересчур увлеклись строительством. Все доходы гонят на создание новых отраслей х-ва. Члены жe артели живут чуть-чуть получше, чем жили раньше. Может посытнее. А остальные руководители их уговаривают подождать: „Вот построим мельницу, тогда…“ И так без конца.

    Но попадаются такие колхозы, и, по-моему, им принадлежит будущее. Не всегда встретишь там громоздкие мельницы, крупорушки, но зато чаще тут и 8 часов работы, почище одеты, поопрятней и здоровей дети, да и обедать сядут сытно… Зато и работа здесь любо-дорого. Сделают без погонялки, что надо. И живут без ссор и драк. Вот такие колхозы по душе крестьянам… Бывает, в зимние холодные вечера на беседе с крестьянами рассказываешь про такой колхоз, слушают как сказку, и чувствуешь — потяни их туда, огулом пойдут, потому что там-то они освободились бы от беспросветной, грязной, голодной и холодной крестьянской жизни».

    Каких колхозов по стране больше? Наверное, первых, но они и рассыпаются постоянно, между тем как остальные — живут. Правительство, пожалуй, больше заинтересовано в колхозах второго типа, сами крестьяне — третьего, потому что сейчас в них лучше, но через несколько лет «вторые» их обойдут… а «третьи» догонят, если получат кредиты.

    В целом по стране на 1 июля 1929 г. насчитывалось 57 045 колхозов, объединявших 1007,7 тыс. хозяйств, а к 1 октября их стало уже 67 446 (прирост 18 %), объединявших 1919,4 тыс. (прирост 90 %)[261] Правда, всего крестьянских дворов по стране насчитывалось 25 миллионов, но при упорной и кропотливой работе можно было лет за десять…

    В конце июля 1929 года Чапаевский район Средне-Волжского края выступил с инициативой превращения его в район сплошной коллективизации. Средневолжский крайколхозсоюз инициативу обсудил и одобрил. Идей в то время было много, причем самых разнообразных, а от этой за версту несло грядущим очередным беспределом. Тем не менее руководство страны ее не прикрыло, и работа началась.

    Какая, спрашивается, муха их укусила?!

    Фактор взлёта

    Ещё живы клоаки и биржи,

    Ещё голой мулатки сосок,

    Как валюта, в полночном Париже

    Окупает веселья кусок.

    (Николай Тихонов)

    В 1929 году процесс коллективизации рванул с места, внезапно и необъяснимо. Естественно, инициативу проявили на местах — но ведь ее проявляли и раньше, а правительство эти инициативы гасило, гасило… а потом вдруг, наоборот, дало им ход. Сейчас принято думать, что, начиная коллективизацию, сталинская команда держала в голове далеко идущие планы всех этих резких пируэтов и поворотов. Но мне что-то не верится. До сих пор я не замечала у них каких-то тщательно проработанных перспективных планов. Так, общие соображения — а конкретика сама вырастет, из обстоятельств. Как говорил Ленин? «Решение рождается из опыта масс»? Ну и с какого перепугу опыт масс вдруг подсказал, что этим самым массам надо ринуться в колхозы? Тем более что через полгода они так же ретиво стали оттуда выскакивать…

    Обычно резкие повороты советской политики являлись следствиями каких-то внешних событий. Продразверстка была обусловлена голодом и войной, нажим на кулака — «хлебной стачкой». Интересно: не произошло ли в начале 1929 года чего-то такого, что заставило бы советское правительство, наплевав на все прежние обещания и указания, начать сбивать крестьян в колхозы насильно?

    А вы знаете — произошло. Правда, не у нас и даже не на нашем континенте…

    * * *

    После 1923 года, когда окончательно утихли европейские войны и революции, в мире начался очередной экономический подъем. К концу 20-х годов промышленное производство Франции выросло на 40 % по сравнению с довоенным, США — на 20 %. Великобритания, меньше участвовавшая в грабеже побежденных и не торговавшая оружием, да еще изрядно потратившаяся на войну в России, восстановила довоенный уровень. Даже Германия начала выползать из кризиса. Бесконечно такой взлет продолжаться не мог. Ясно было, что рост производства имеет предел — емкость рынка.

    Промышленное производство Соединенных Штатов превосходило самые развитые европейские страны и Японию, вместе взятые, и приносило колоссальные прибыли, которые вкладывались в экономику всего мира. В 1921–1928 гг. США инвестировали за границей 8,5 млрд. долларов. Фактически весь мир зависел от того, что творилось в Нью-Йорке.

    А в Нью-Йорке творилась биржа. На Уолл-стрит в то время находилась мировая финансовая столица. В США существовали самые низкие в мире учётные ставки[262] по кредитам. Результатом сверхвыгодных условий был колоссальный приток капитала и огромный размах финансовых операций. Полное отсутствие контроля над тем, что творится в мире частного капитала, приводило к огромному размаху спекуляций и афер. Время от времени мыльные пузыри лопались, а пирамиды рушились — но это было как бы в порядке вещей. Кто не рискует, тот не пьёт шампанское…

    Во второй половине 20-х годов наступило насыщение мирового рынка. Экономика уже не требовала инвестиций, но деньги должны работать. И тогда средства пошли в финансовую сферу

    Историк Александр Шубин описал происходящее настолько подробно и хорошо, что нет необходимости пересказывать его своими словами.

    «По мере насыщения рынка товарами все больше капиталов уходило в финансовый рынок, где „рост“ (уже фиктивный) продолжался… В иллюзорном мире финансов нарастали цепочки структур, зарабатывающих на процентах от доходов друг друга. Предприятиями владели компании, которые выпускали в оборот акции. Их скупали другие компании, которые выпускали свои акции и другие ценные бумаги (их часть уже не была обеспечена производством реальных ценностей). Банк и даже государственный Федеральный резерв кредитовали эти операции. Можно было сделать деньги из ничего, просто взяв кредит, купив на него постоянно растущие ценные бумаги и затем продав их. Цена бумаг по законам … должна была постоянно расти…»

    Здесь одно слово выпущено. По законам чего? У нас недостающий финансовый термин может подставить даже школьник. По законам пирамиды

    Но все финансивые пирамиды когда-то падают…

    Итак:

    «…цена бумаг по законам пирамиды должна была постоянно расти — иначе никто не будет вкладывать в них свои деньги и бумага обесценится. Ведь за ней не было реальной стоимости. 40 % акций покупалось в кредит. Эти кредиты собирались отдавать из будущих прибылей. А если прибылей не будет? Это означало разорение не только самих игроков в акции, но и кредиторов-банкиров… Беда финансистов была и трагедией страны. Паралич банковской системы в условиях частнокапиталистической экономики означал и паралич производства».

    Западные учёные не чуяли беды, но ученые-экономисты — это отдельная область виртуального мира. Толковые практики ее предощущали… впрочем, и не слишком толковые — тоже. А советское правительство?

    Сын сапожника, сидевший в Кремле, как и его соратники, был толковым практиком. А кроме того, все они являлись марксистами. У нас за всякими там рассуждениями о всеобщем равенстве и рае на земле как-то упускается из виду, что учение Маркса — это серьёзное экономическое учение, исследующее капитализм. Времени у марксистов в тюрьмах и ссылках было предостаточно, и уж что-то, а финансовую сферу капитализма эти люди понимали.

    Да что там понимали… Они всё это видели! Летом 1917 года в России, на петроградской бирже, надувался точно такой же финансовый пузырь — бешеное оживление активности при резком спаде производства. Он не успел тогда лопнуть — революция произошла раньше и большевики, национализировав банки, пузырь сдули. Но чем все закончилось бы без этой хирургической операции, не знать они не могли.

    «Администрация президента Гувера и чиновники Федеральной резервной системы (ФРС) США пытались противостоять надвигающемуся кризису, но делали это в полном соответствии со священными принципами либерализма — вкачивали кредиты в корпорации… То есть, вместо того чтобы лечить болезнь — снижать разрыв между объемами финансовых спекуляций и реальным объемом рынка, государство вкачало средства не в потребителя, а в частный капитал, поощрив усиление спекуляций. В начале 1929 года пагубность этого подхода стала проясняться, и в феврале ФРС прекратила прямое кредитование финансовых спекуляций. Для спекулянтов это стало сигналом для увода средств из ценных бумаг. Финансовый пузырь достиг максимума…

    Между тем крупнейшие финансовые олигархи начали чувствовать угрозу, однако их социальная роль заставляла действовать в собственных интересах, дестабилизируя рынок. Если верить одному из крупнейших американских финансистов, Д. Кеннеди, для него сигналом к уводу средств с рынка стал разговор чистильщиков обуви, обсуждавших, в какие акции вложить деньги. Кеннеди решил, что рынок, „на котором могут играть все и который могут предсказывать чистильщики обуви, для него не является рынком“».

    А ведь занятная корреляция получается! В 1927 году ФРС предпринимает первую денежную и кредитную эмиссию в попытке вылечить финансовую систему и противостоять краху. И в том же 1927 году руководство СССР вопреки многочисленным протестам умеренных и трезвых экономистов волевым порядком объявляет курс на ускоренную индустриализацию, заявляет о начале реформы сельского хозяйства и начинает перестройку его структуры явно в качестве подготовки к реформе.

    Обкатываются модели коллективных хозяйств, максимально эффективное использование тракторов, происходит мобилизация всей имеющейся сельхозтехники (иначе как объяснить принудительный выкуп сложной техники у кулаков?). В марте 1929-го появляются первые предвозвестники скорого краха на Нью-Йоркской бирже — и летом 1929 года стартует процесс сплошной коллективизации.

    А события в Нью-Йорке между тем идут своим чередом.

    «Количество людей, участвовавших в купле-продаже акций, выросло до 1,5 миллионов. Возникла масса, чрезвычайно подверженная панике. Панику могла вызвать массированная продажа акций. Финансовый капитал способен уйти из неперспективной компании мгновенно (что невозможно в реальном производстве, где капитал — это материальные объекты). Когда хозяйство подходит к пределам своего роста, разрастание финансового рынка становится искусственным. Все создают иллюзию, что их компания „растёт“. Никто не хочет первым „ступить на землю Трои“, на гибельную почву кризиса. Все продолжают грести, все более зарываясь носом корабля в песок. Искусственный пузырь становится все больше. Когда он лопнет, производство будет парализовано, потому что обмен между предприятиями регулируется как раз этим пузырем. За день до катастрофы миллионы работников не знают, что они производят лишнюю продукцию и сами являются лишними.

    Резкого падения котировок не ожидалось. „Вползание“ в кризис 1920–1921 гг. было постепенным. Психологически никто не был готов к внезапному обвалу. Так жe, как десятилетие спустя все будут ожидать от Гитлера медленного начала войны, а он будет проводить блицкриг. Психологическая неготовность к началу экономической катастрофы была преддверием неготовности к военной катастрофе. Ни элита, ни массы не были готовы к катастрофическому развитию событий».

    Впрочем, одна сила, готовая к любому сценарию, в мире все-таки существовала. Большевики, родом из которых были правители СССР, являлись гениями оперативной работы. Гиганты того, первого правительства — Ленин, Свердлов, Дзержинский — были уже в могиле, но оставался Сталин и примыкающие к нему тогдашние деятели второго плана — Молотов, Киров, Орджоникидзе. Все они прошли школу парирования внезапных угроз, равно как и предвидения отдаленных, иначе было просто не выжить. Забегая вперед, мы увидим, что и к впезапному нападению Гитлера Советский Союз оказался готовым, хотя и на свой, асимметричный манер.

    Поскольку экономики разных саран были связаны между собой через систему инвестиций и кредитов, намечающийся спад обещал быть общемировым. За одним исключением: Советскому Союзу, внешние экономические связи которого была пропущены через государственные фильтры, инвестиции в экономику тоже осуществляло государство, а управление хозяйством являлось плановым, кризис ничем не грозил. А вот его последствия…

    Последствием финансового обвала должно было стать — и стало — катастрофическое падение цен на всю продукцию, особенно на промышленную. Для страны, индустриальное развитие которой было жесточайшим образом завязано на импорт, кризис предоставлял уникальный шанс — провести мгновенную, «взрывную» индустриализацию. Впоследствии этот шанс СССР реализует на двести процентов, покупая за границей за бесценок все: станки, технологии, специалистов. Считается, что именно для того, чтобы расплатиться за эти товары, и понадобилась мгновенная коллективизация, дисциплинированные и управляемые колхозы. Но это только одна из причин, и далеко не самая главная. Если уж очень припрёт, взяли бы зерно и у частника, да и не было зерно основной статьей экспорта…

    Проблема была в другом. Индустриальная и аграрная реформы теснейшим образом сцеплены между собой, связаны тысячами нитей экономической и кадровой политики. На выходе реформ надо было получить современное государство, без какого бы то ни было структурного несоответствия. Программа, рассчитанная, по Сталину, на десять лет, а по Бухарину — и на все пятнадцать, с началом кризиса стремительно сжимала сроки, умещаясь в рамки самое большее одной пятилетки. А значит, за эту пятилетку должно быть реформировано и сельское хозяйство — иначе экономику просто разорвет. Упускать такой шанс нельзя, стало быть, пришло время срывать предохранители и задействовать все ресурсы в этом генеральном сражении за будущее России.

    Но вернёмся в Нью-Йорк, на биржу.

    «После первых тревожных сбоев на американском финансовом рынке в марте 1929 г. влиятельные либеральные аналитики призывали сохранять спокойствие: мол, экономика достигла максимума, на котором на время остановится. Так бы и было, если бы котировки соответствовали реальному соотношению спроса и предложения. Индекс Доу Джонса[263] в марте — апреле 1929 г. действительно на короткое время достиг плато па отметке 300–350. Но это было равнозначно катастрофе, так как большинство финансовых структур могло существовать только при условии роста. Поэтому были предприняты меры для последнего искусственного рывка до уровня 381 в сентябре. За это время можно было вывести из „пирамиды“ часть средств, вложив их в недвижимость и реальные ресурсы. Разумеется, так поступили лишь наиболее проницательные собеседники чистильщиков обуви. А ведущие экономисты еще в октябре разъясняли, глядя на графики: „Биржевые цены достигли уровня, который похож на постоянное высокое плато“».

    Всё закончилось в октябре.

    «23 и особенно 24 октября 1929 г. началось стремительное падение акций Нью-Йоркской фондовой биржи. Сотни тысяч вкладчиков пытались спасти свои небольшие капиталы, усиливая панику. К концу октября в США обесценились акции на 15 млрд. долларов. Разорилось почти 500 миллионеров (из 513) и около миллиона мелких вкладчиков. Потерявшие все бизнесмены отправлялись па биржу труда или кончали с собой.

    Сначала большинству американцев казалось, что крах на Уолл-стрит касается прежде всего биржевых игроков. Даже видные аналитики, завороженные экономическими догмами саморегулирующегося рынка, утверждали, что положение вот-вот выправится. Это были наивные надежды. В условиях капиталистической экономики именно финансовая система была регулятором развития реального производства. Она разваливалась — разваливались и хозяйственные связи. К тому Dice перенасыщенный рынок не мог помочь финансовой системе возродиться.

    Банки лишились средств, промышленность — банковских кредитов и собственных оборотных средств. Акции „Юнайтед стил“ упали в 17 раз, „Дженерал моторс“ — почти в 80 раз, „Радиокорпорейшн“ — в 33 раза, „Крайслер“ — в 27 раз. Общая цена акций упала в 4,5 раза. К концу года обесценились акции на 40 млрд. долларов. Это значило не только разорение вкладчиков. Теперь у компаний не было средств на развитие производства. Обескровленное производство останавливалось, массы работников оказывались на улице…»

    Это было только начало. В течение ближайших четырех лет кризис, одну за другой, будет охватывать все новые и новые страны. И только одно государство, защищенное от всех мировых бурь стеной полностью национализированной плановой экономики, сумеет опереться на кризис и рванется вверх с огромной скоростью. Когда Великая депрессия закончится, это будет уже совершенно другая страна.

    Но это ещё только будет. А пока, сразу вслед за первыми признаками надвигающегося краха, советское правительство сорвало предохранители, задействовало все ресурсы — административные, идеологические, кадровые — и бросило их в деревню — готовить индустриализацию, пока еще есть хоть немного времени…

    Низкий старт

    Но ты зацветаешь,

    Моя дорогая земля.

    Ты зацветешь

    (или буду я трижды проклят)

    на серных болванках железа,

    на пирамидах угля,

    на пепле

    сожжённой соломенной кровли.

    (Владимир Луговской. Пепел)

    Итак, до лета 1929 года всё шло достаточно спокойно и по плану. Дальше началась кампания, и, как обычно бывает при любых кампаниях, хоть при царе Петре, хоть при генсеке Сталине, процесс состоял из двух встречных потоков: плановых руководящих указаний сверху и низовой стихии, как ее ни называй — хоть волюнтаризмом, хоть административным восторгом, хоть усердием не по разуму. Многочисленные местные леваки, которых за несколько послевоенных лет не успели ни научить, ни перевоспитать, радостно рванули вперёд.

    Но о них чуть позже, а пока вернемся в Чапаевский район, один из очагов коллективизации. Уже к сентябрю там было организовано 500 колхозов, однако вовсе не тех, где курей сгоняют на общий двор, а по преимуществу ТОЗов, коих из общего числа насчитывалась 461 штука, а кроме того, 34 артели и всего 5 коммун. Они объединяли 6441 хозяйство из 10 275 (63 %) и обобществили 131 тыс. га из 220 тыс., в том числе 82 га пашни (почти 50 % из того, что имелось в районе). Простым подсчетом мы получим, что средний размер пашни на одно вошедшее в колхоз хозяйство — 1,3 га. То есть объединялись действительно бедные из бедных, что и требовалось получить.

    Районы сплошной коллективизации стали появляться и в других местах. В августе 1929 года о ней объявил уже целый округ — Хоперский в Нижне-Волжском крае. 27 августа вопрос был рассмотрен окружным комитетом ВКП(б), 4 сентября — Колхозцентром. Однако срок ставился вполне разумный: коллективизацию округа предполагалось закончить в течение пятилетки и только четырех передовых районов — в ближайший год. С 15 сентября в округе был объявлен месячник по проведению коллективизации — и работа началась.

    Это была именно работа, продвигаемая и направляемая сверху, обкатка механизма, которому предстоит вскоре закрутиться по всей стране. В станицы и села округа выехали 11 бригад организаторов из партийных и профсоюзных работников общей численностью 216 человек — то есть по 20 человек на бригаду — и почти столько же партийных работников из районов. Они созывали собрания бедняков и батраков, бывших красногвардейцев и партизан, комсомольцев и женщин — всех, на кого могла хоть как-то опереться власть. В августе колхозы объединяли около 12 тыс. хозяйств, в октябре уже втрое больше, а процент коллективизации поднялся до 38 %. Что еще более важно, примерно в 6 раз выросли размеры колхозов. Контингент они охватывали тот, который нужно: 56 % колхозников составляли бедняки и батраки, 42 % — середняки. Среди мелких хозяйств преобладали ТОЗы, среди крупных почти все были артелями и коммунами, где почти полностью был обобществлен рабочий скот и наполовину — коровы и овцы.

    Потихоньку процесс начали раскручивать по всем сельскохозяйственным регионам, придерживая потребляющие: не ради них эта затея. Впереди шли зерновые районы, ради которых все и начиналось. Именно там были собраны и главные агитсредства в пользу колхозов. Думаете, политагитаторы из центра? Ага, конечно! Лучше всех за новые формы хозяйства агитировал Его Величество трактор.

    В то время в СССР насчитывалось около 27 тысяч тракторов. Практически все они теперь были объединены в МТС и тракторные колонны, которых к тому времени на территории РСФСР и Украины насчитывалось уже около сотни — мобилизация техники потихоньку давала плоды. 17 МТС действовали на Северном Кавказе, 17 — в Центрально-Черноземной области, 16 — в Поволжье. Именно они и служили центрами коллективизации. Всего один пример: в Мамлютском районе в Сибири до организации МТС в колхозах состояло 26 % крестьянских хозяйств, а после одного сезона работы станции этот процент подскочил до 88 %. Административным нажимом этого никак не объяснишь, а вот наглядным примером — очень даже просто. То же происходило и вокруг других МТС и колонн — где-то процент коллективизации был выше, где-то ниже, но всегда больше, чем в удаленных от МТС районах.

    Группировались коллективные хозяйства и возле успешных совхозов. Что тоже неудивительно — оказывал свое действие пример крупного интенсивного хозяйства. Так, вокруг 14 совхозов Северного Кавказа в 1929 году появилось 125 колхозов, в Пугачевском округе Нижне-Волжского края, где было создано 8 крупных зерновых хозяйств, в конце 1929 года уровень коллективизации был 42,6 %, а в соседних районах — от 9 до 16 %.

    В октябре успехи первого рывка выглядели следующим образом[264]:


    Районы Число колхозов Число крестьянских хозяйств (семейств и одиночек) в колхозах, тыс. Удельный вес коллективизированных хозяйств, %
    1 июня 1 октября 1 июня 1 октября 1 июня 1 октября
    СССР* 57 045 67 446 1007,7 1919,4 3,9 7,6
    РСФСР* 38 460 46 117 659,4 1290,4 3,7 7,4
    Северный край 731 1318 9,4 20,8 2,1 4,5
    Карельская АССР 23 36 0,2 0,3 0.5 0,7
    Ленинградская область 652 1005 6,8 13,3 0,9 1,9
    Западная область 1011 1395 11,4 20,7 1,0 1,8
    Московская область 1709 2288 26,7 48,9 1,8 3,3
    Ивановская промышленная область 668 811 8,5 12,6 1,0 1,6
    Нижегородский край 2197 2646 33,8 50,2 2,5 3,7
    Уральская область 3026 3520 61,6 116,4 5,2 10,0
    Башкирская АССР 1577 1789 27,9 42,8 5,5 8,6
    Татарская АССР 431 647 7,8 21,3 1,5 4,0
    Средне-Волжский край 2812 3568 50,4 112,5 3,9 8,5
    Центрально-Черноземная область 3301 3756 68,0 123,0 3,2 5,9
    Нижне-Волжский край 3220 3715 57,1 174,2 5,9 18,3
    Северо-Кавказский край 6542 7618 105,3 271,0 7,3 19,0
    Дагестанская АССР 311 333 4,2 10,1 2,3 5,6
    Крымская АССР 1104 1086 15,0 19,6 16,7 21,8
    Казахская АССР 4088 5144 65,4 92,0 5,3 7,4
    Киргизская АССР 479 570 11,1 13,2 5,1 6,3
    Сибирский край 3340 3558 68,4 102,1 4,5 6,7
    Бурят-Монгольская АССР 302 327 5,8 6,0 5,7 6,0
    Дальне-Восточный край 936 987 14,6 19,5 6,1 8,1
    УССР 14 303 15 801 234,8 522,5 5,6 10,4
    Полесье 511 617 8,3 13,3 1,6 2,6
    Правобережье 4438 4958 93,4 183,7 5,3 10,6
    Левобережье 2312 2844 45,1 72,9 3,8 6,2
    Степь 7045 7382 138,0 252,6 8,6 16,0
    БССР 1027 1631 10,7 28,0 1,4 3,6
    ЗСФСР 1345 1972 23,1 40,7 2,6 4,4
    Туркменская ССР 247 280 5,2 5,8 2,7 4,0
    Узбекская ССР 1452 1406 21,7 29,1 2,6 3,5
    Таджикская ССР 208 209 2,8 2,9 1,9 2,0

    * Без Якутской АССР.


    Это, конечно, крупный шаг вперёд — но и осенью никакого рывка еще не наблюдалось. Колхозное движение сдерживалось двумя факторами — дефицитом сельхозтехники и не менее тяжелым дефицитом кадров. Причем с техникой обстояло проще. В ближайший год деревня должна была получить 40 тысяч тракторов. Кроме того, началось строительство двух тракторных заводов производительностью 100 тыс. машин ежегодно, двух комбайновых заводов, расширение существующих производств и развитие химической промышленности для производства минеральных удобрений, а заводы тогда строились быстро.

    С кадрами было сложнее — с ними и вообще всегда сложнее. Кадры — дело тонкое. Особенно с учетом того, что деревенское население по-прежнему оставалось в массе своей малограмотным. Ноябрьский Пленум 1929 года принял решение резко увеличить представительство крестьян, и в первую очередь колхозников, среди студентов вузов и техникумов — но с этого потока отдачи приходилось ждать не один год, тем более что практически всех будущих студентов надо было пропустить через рабфаки. Вообще опыт ускоренной подготовки квалифицированных кадров из практически неграмотной молодежи сам по себе уникален и достоин всяческого изучения.

    Но основная кадровая проблема лежала в другой плоскости. Помните, из-за чего разваливались первые колхозы? От банального неумения наладить учет труда и распределения. Точно по той же причине — из-за неумения организовать работу — мучились и разваливались колхозы «первого» типа, описанные в письме Медведева. Не так уж много было среди крестьян патологических лодырей, они искренне стремились работать по-новому, но не умели. Для того чтобы организовать совместный труд, надо знать десятки маленьких секретов, постичь которые вчерашним единоличникам было просто негде. Тем более что практически все имевшиеся на селе умелые «менеджеры» находились по другую сторону баррикады.

    Решено было в крупных старых колхозах и совхозах открыть школы по подготовке кадров, при Колхозцентре создать центральную школу организаторов коллективных хозяйств. Но это, во-первых, была, капля в море, а во-вторых, теория теорией, но опыт не заменишь ничем.

    И вот тогда правительство пошло на очень тяжелый шаг. Несмотря на жуткий кадровый голод в стремительно растущей промышленности, от нее буквально с мясом оторвали 25 тысяч человек, причем не худших, а лучших, с организационным, политическим и производственным опытом, и отправили в деревню — создавать колхозы. Их так и прозвали: «двадцатипятитысячники». Этих людей направляли уже не бригадами, а по одному на колхоз, и они, обладая опытом заводского коллективного труда, сразу ставили внутреннюю структуру хозяйств, организацию труда, пресловутые учет и распределение, готовили себе замену и могли уходить. Таким образом, государство сразу убивало двух зайцев, на сей раз равновеликих: получало 25 тысяч пристойно организованных колхозов и столько же квалифицированных управленцев, золотой фонд будущего советского менеджмента. Какая академия бизнеса может позволить себе дать своим слушателям такие тренажеры?

    Резко вырос и объем капиталовложений в сельское хозяйство. Кстати, говорят, что правительство вкладывало основные деньги в промышленность, оставляя аграрный сектор в небрежении. Ну так вот вполне официальные цифры, озвученные на ноябрьском Пленуме ЦК ВКП(б) 1929 года. Согласно пятилетнему плану в 1929/1930 гг. капиталовложения в промышленность должны были составить 2,8 млрд руб., в транспорт — 1,9 млрд и в сельское хозяйство — 3,5 млрд руб. Как видим, приоритет отдается как раз аграрному сектору. Но потом произошло то самое нечто, подтолкнувшее пятилетку (при том, что план был утвержден только в мае 1929 года). Скорее всего, этим нечто как раз и стал крах Нью-Йоркской биржи, открывший перед советской экономикой поистине уникальные возможности. Уже в ноябре цифры были скорректированы: теперь капиталовложения в промышленность, транспорт и аграрный сектор должны были составить соответственно 4 млрд, 1,9 млрд и 4,3 млрд рублей. (Из этих денег на социалистический сектор сельского хозяйства пришлось 1,6 млрд руб. — в 2,5 раза больше, чем первоначально предусматривалось пятилеткой.)

    Поэтому говорить, что страна выкачивала средства из деревни, — по меньшей мере недобросовестно. Наоборот, деньги в аграрный сектор закачивались в большем объеме, чем в промышленность, при том что товарной продукции в 1928/1929 гг. он поставил государству всего на 1,3 млрд руб. Даже если мы примем поправку на то, что заготовительные цены на сельхозпродукцию занижены вдвое (на самом деле цены вольного рынка в отсутствие ажиотажа выше самое большее на 50 %), — сельское хозяйство все равно недотягивает до окупаемости. Все ближайшие годы в полуфеодальную деревню будут вкладываться колоссальные средства, только пойдут они не на займы хуторянам, а на механизацию, создание МТС, строительство электростанций, снабжение села сортовыми семенами и породистым скотом и многое другое, необходимое для создания современного высокотоварного производства.

    …Так что на самом деле никакого рывка той осенью еще не было. Вместо молекулярной коллективизации началась гнездовая, только и всего. В целом по стране её процент поднялся с 3,9 до 7,6 % и затронула она в основном зерновые районы на юге, юго-востоке и востоке европейской части страны — ради чего, собственно, и проводилась. Уровень коллективизации там был от 16 до 25 %, в других сельскохозяйственных районах ниже — 5,5–7,5 %, и совсем низким — в потребляющей полосе, сельское население которой являлось основным кадровым резервом для промышленности, так что спешить тут особенно было некуда.

    В Средней Азии передовыми стали хлопководческие районы. Что вполне объяснимо, поскольку они были жестко привязаны к государственной ирригационной системе[265]. За ними шли зерновые районы и почти не было колхозов на территориях кочевого скотоводства — что тоже неудивительно. В Средней Азии колхозы объединяли почти одну бедноту (до 90 %) — но там и расслоение крестьянства было куда более жёстким.

    Ну вот, сейчас самое время бы остановиться, оглядеться, привести в порядок уже созданные колхозы, чтобы не пугали окрестное население склоками и бесхозяйственностью, и через годик сделать еще один шаг… а может, и просто подождать, пока люди, увидев преимущества новой системы хозяйствования, сами пойдут в колхозы.

    Но вместо этого…

    А вот теперь — рванули!

    Мы повернём тебя

    в пол-оборота, земля.

    Мы повернём тебя

    круговоротом, земля.

    Мы повернём тебя

    в три оборота, земля,

    Пеплом и зёрнами

    посыпая.

    (Владимир Луговской. Пепел)

    Решения ноябрьскго Пленума ЦК и Постановление Политбюро «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» определяли сплошную коллективизацию как главную задачу всех партийных, советских и колхозно-кооперативных организаций. Именно так они её и восприняли. Вместо того чтобы сделать передышку, коллективизацию продолжали. К середине декабря в Нижне-Волжском районе вступили в колхозы более 60 % крестьянских хозяйств, в Крыму — 41 %, на Средней Волге и Северном Кавказе — 35 %, в Сибири — 28 %, на Урале — 25 % и т. д.


    Уровень коллективизации сельского хозяйства на 15 декабря 1929 г.[266]
    Районы Округа Районы Число районов и уровень коллективизации в них, %
    До 15% 15–30% 30–50% 50–70% 70 % и более
    РСФСР - - - - - - -
    Нижне-Волжский край 10 96 19 / 19,8 7 / 7,3 3 / 3,1 16 / 16,7 51 / 53,1
    Средне-Волжский край 8 97 39 / 40,2 20 / 20,7 19 / 19,6 11 / 11,3 8 / 8,2
    Северо-Кавказский край 15 117 17 / 14,5 49 / 41,9 34 / 29,1 13 / 11,1 4 / 3,4
    Центрально-Черноземная область 10 147 48 / 32,6 39 / 26,5 33 / 22,4 11 / 7,7 16 / 10,8
    Сибирский край 17 205 164 / 80,1 27 / 13,1 7 / 3,4 5 / 2,4 2 / 1
    Уральская область 14 168 67 / 39,8 45 / 26,8 30 / 17,8 11 / 6,7 15 / 8,9
    Западная область 6 82 64 / 78,0 9 / 10,9 6 / 7,4 — / — 3 / 3,7
    Московская область 9 117 89 / 76,0 15 / 12,9 10 / 8,5 1 / 0,9 2 / 1,7
    Ивановская область 6 58 44 / 75,9 11 / 18,9 3 / 5,2 — / — — / —
    Нижегородский край 9 126 113 / 89,6 9 / 7,3 4 / 3,1 — / — — / —
    Северный край 5 58 54 / 93 3 / 5,3 1 / 1,7 — / — — / —
    Ленинградская область 6 107 98 / 91,6 9 / 8,4 — / — — / — — / —
    Казахская АССР 11 156 71 / 45,5 41 / 26,2 29 / 18,6 12 / 7,7 3 / 2,0
    Крымская АССР 10 2 / 20,0 4 / 40,0 3 / 30,0 1 / 10,0
    Дагестанская АССР 28 21 / 75,0 4 / 14,2 1 / 3,6 2 / 7,2
    Украинская ССР 36 510 294 / 57,5 119 / 23,3 59 / 11,6 24 / 4,9 14 / 2,7
    Белорусская ССР 8 100 48 / 48,0 28 / 28,0 13 / 13,0 7 / 7,0 4 / 4,0
    Узбекская ССР 10 65 42 / 64,6 17 / 26,2 5 / 7,7 — / — 1 / 1,5
    Туркменская ССР 3 33 27 / 82,0 1 / 3,0 4 / 12,0 1 / 3,0 — / —
    Армянская ССР 31 29 / 93,6 2 / 6,4 — / — — / — — / —
    Азербайджанская ССР 62 57 / 91,9 4 / 6,6 1 / 1,5 — / — — / —
    Итого по СССР 2373 1405 / 59,2 461 / 19,4 266 / 11,2 117 / 4,9 124 / 5,3

    Видя такие дивные показатели, на местах радостно сорвались в чрезвычайщину — ура, мы вводим коммунизм! В январе-феврале в деревне творилось чёрт знает что — местные леваки дождались наконец именин сердца!

    Вот только одна сценка — но весьма показательная.

    «Тов. Муратов заявил: если не идете в колхоз, нам ничего не стоит расстрелять 10 человек из сотни или поджечь вас с четырёх сторон, чтобы никто из вас не выбежал завтра, вам принесем жертву, — стукнул кулаком по столу и закрыл собрание. На второй день после собрания пришли т.т. Преображенский, Дьяконов и Ямилин к крестьянину Михаилу Молофееву этой же деревни, который имеет сельское хозяйство, одну лошадь и одну корову, заявили: „Идём, старик, на гумно“. Старик оделся и ушел с ними. Семья, зная из разговоров вчерашнего собрания, решила что старика повели расстреливать. Старуха, т. е. его жена, с испугу бросилась бежать в другую деревню Булгаково, расположенную в 6 верстах, где была приведена в сознание, после чего осталась полуглухой, а Екатерина Алексеевна той же семьи впала в бессознательное состояние и пролежала весь день, после чего была осмотрена врачом, который установил: если произойдет повторный случай такого испуга, то неизбежно умопомешательство»[267].

    Неудивительно, что с такими методами показатели получались просто изумительными. Число районов сплошной коллективизации за два месяца почти удвоилось. Достигнув 1928 (около 2/3 всех районов страны), они сливались в округа, области. Уже в 1929 году Нижне-Волжский край был объявлен краем сплошной коллективизации. К тому времени в колхозах там состояло около половины хозяйств, а в некоторых округах — до 70–80 %.

    Выглядело это примерно так[268]:


    Районы На 2 января На 1 февраля На 20 февраля На 1 марта
    СССР 21,6 32,5 52,7 56,0
    РСФСР 23,5 34,7 54,4 57,6
    Северный Кавказ 46,5 60,7 75,5 76,8
    Нижняя Волга 56,0* 58,7 66,1 67,8
    Средняя Волга 39,0 48,4 54,3 56,4
    Центрально-Черноземная область 40,0 50,0 79,4 81,8
    Урал 35,4 47,4 65,9 68,8
    Сибирь 14,0 19,0 40,6 46,8
    Казахстан 20,5* 24,0 35,3 42,1
    Киргизия 25,4 49,8
    Башкирия 24,0 49,5 76,5 81,2
    Дальневосточный край 12,5* 19,1 28,1 36,2
    Татария 3,6 42,2 73,9 77,3
    Московская область 14,1 36,5 73,6 73,0
    Нижегородский край 7,1 18,9 45,3 48,7
    Северный край 9,2* 12,2 42,1 45,1
    Ленинградская область 6,6 20,0 23,1
    Западная область 6,3 11,8 35,2 38,8
    Ивановская промышленная область 5,4 11,2 32,8 33,8
    УССР 15,4 29,2 54,1 62,8
    Полесье 3,2 22,0 26,8
    Правобережье 30,8 52,0 71,1
    Левобережье 24,4 48,6 57,5
    Степь 25,7 42,6 67,3 70,6
    БССР 27,0 38,2 56,4 57,9
    ЗСФСР 8,3 49,8
    Узбекская ССР 26,7 45,5
    Туркменская ССР 14,8* 23,6 38,0 36,7,

    * Без Якутской АССР.


    Естественно, ни к чему хорошему все это привести не могло. С одной стороны, новые колхозники были обозлены насилием, с другой, в раздутых, неготовых организационно к резкому росту колхозах царил т-а-акой бардак! А уж что творилось в новых, насильственно сколоченных хозяйствах — и вовсе не описать. Этим тут же радостно воспользовались все противники коллективизации, от кулаков до засевших по деревням и волостям царских чиновников и белых офицеров.

    Правда, почти сразу сведения о беспределе дошли до Кремля и бум начали прекращать. Первый бой административному восторгу был дан в постановлении ЦК от 20 февраля 1930 г. «О коллективизации и борьбе с кулачеством в национальных экономически отсталых районах», где получили по мозгам любители устраивать сплошную коллективизацию там, где это вообще не нужно. 25 февраля отдельно врезали по Узбекистану. Затем, исходя из анализа прежних ошибок, был подработан устав сельхозартели. Вообще эволюция колхозов от наивного коммунизма к реальным хозяйствам — это большая и интереснейшая тема, но здесь места для нее уже нет. К сожалению…

    2 марта вышла знаменитая сталинская статья «Головокружение от успехов», а 14 марта — Постановление «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении».


    Из постановления ЦК ВКП(б) от 14 марта:

    «…Прежде всего нарушается принцип добровольности в колхозном строительстве. В ряде районов добровольность заменяется принуждением к вступлению в колхозы под угрозой раскулачивания, под угрозой лишения избирательных прав и т. п. В результате в число „раскулаченных“ попадает иногда часть середняков и далее бедняков, причем в некоторых районах процент „раскулаченных“ доходит до 15, а процент лишенных избирательных прав — до 15–20. Наблюдаются факты исключительно грубого, безобразного, преступного обращения с населением со стороны некоторых низовых работников, являющихся иногда жертвой провокации со стороны примазавшихся контрреволюционных элементов (мародерство, делёжка имущества, арест середняков и даже бедняков и т. п.). При этом в ряде районов подготовительная работа по коллективизации и терпеливое разъяснение основ партийной политики как бедноте, так и середнякам подменяются бюрократическим, чиновничьим декретированием сверху раздутых цифровых данных и искусственным выдуванием процента коллективизации (в некоторых районах коллективизация за несколько дней „доходит“ с 10 до 90 %)…

    Наряду с этими искривлениями наблюдаются в некоторых местах недопустимые и вредные для дела факты принудительного обобществления жилых построек, мелкого скота, птицы, нетоварного молочного скота и в связи с этим — попытки к головотяпскому перескакиванию с артельной формы колхозов, являющейся основным звеном колхозного движения, к коммуне. Забывают, что основной проблемой сельского хозяйства является у нас не „птичья“ или „огуречная“ проблема, а проблема зерновая. Забывают, что основным звеном колхозного движения является в данный момент не коммуна, а сельскохозяйственная артель. Забывают, что именно поэтому партия сочла нужным дать примерный устав не сельскохозяйственной коммуны, а сельскохозяйственной артели. В результате этих головотяпских искривлений мы имеем в ряде районов дискредитирование колхозного движения и отлив крестьян из ряда наскоро испеченных и потому совершенно неустойчивых коммун и артелей…

    Наконец, ЦК считает необходимым отметить совершенно недопустимые искривления партийной линии в борьбе с религиозными предрассудками, так же как и в области товарооборота между городом и деревней. Мы имеем в виду административное закрытие церквей без согласия подавляющего большинства села, ведущее обычно к усилению религиозных предрассудков, и упразднение в ряде мест рынков и базаров, ведущее к ухудшению снабжения города. Не может быть сомнения, что такая практика, проводимая под флагом „левых“ фраз, на самом деле льет воду на мельницу контрреволюционеров и не имеет ничего общего с политикой нашей партии…

    ЦК считает, что все эти искривления являются теперь основным тормозом дальнейшего роста колхозного движения и прямой помощью нашим классовым врагам…

    ЦК обязывает партийные организации:

    Прекратить наблюдающуюся в ряде мест практику принудительных методов коллективизации, ведя одновременно дальнейшую упорную работу по вовлечению крестьянства в колхозы на основе добровольности и укреплению существующих колхозов.

    Сосредоточить внимание работников на хозяйственном улучшении колхозов и организации полевых работ, обеспечив соответствующими хозяйственными и партийно-политическими мероприятиями закрепление достигнутых успехов коллективизации и организационно-хозяйственное оформление сельскохозяйственной артели.

    Не допускать перевода сельскохозяйственных артелей на устав сельскохозяйственных коммун без утверждения окрколхозсоюзов или окрисполкомов и прекратить принудительное обобществление жилых построек, мелкого скота, птицы, нетоварного молочного скота.

    Проверить списки раскулаченных и лишенных избирательных прав и немедля исправить допущенные в этой области ошибки в отношении середняков, бывших красных партизан и членов семейств сельских учителей и учительниц, красноармейцев и краснофлотцев (рядовых и командных).

    Строго руководствуясь правилом о недопущении в колхозы кулаков и других лиц, лишенных избирательных прав, допускать изъятия из этого правила для членов тех семейств, в составе которых имеются преданные Советской власти красные партизаны, красноармейцы и краснофлотцы (рядовые и командные), сельские учителя и учительницы, при условии их поручительства за членов своей семьи.

    Воспретить закрытие рынков, восстановить базары и не стеснять продажу крестьянами, в том числе колхозниками, своих продуктов на рынке.

    Решительно прекратить практику закрытия церквей в административном порядке, фиктивно прикрываемую общественно-добровольным желанием населения. Допускать закрытие церквей лишь в случае действительного желания подавляющего большинства крестьян и не иначе как с утверждения постановлений сходов областными исполкомами. За издевательские выходки в отношении религиозных чувств крестьян и крестьянок привлекать виновных к строжайшей ответственности.

    Работников, не умеющих или не желающих повести решительную борьбу с искривлениями партийной линии, смещать с постов и заменять другими».

    Редко когда ЦК принимал столь жесткие по языку и по духу документы. После него тысячи коммунистов были исключены из партии, немало народу пошло под суд.

    Реакция на местах была разной. Например, об этом эпизоде нашей аграрной истории вспоминает учительница Павлика Морозова, которая была замужем за уполномоченным райкома.

    «Однажды приехал мой Исаков из Тавды, рассказывает — положил перед ним секретарь райкома наган и говорит: „В двадцать четыре часа организовать в Герасимовке коммуну, иначе под расстрел пойдешь“. „Что делать будешь?“ — спрашиваю. Муж отвечает: „Партия велела, надо выполнять!“ Только мы из бедняков коммуну организовали, выходит статья Сталина „Головокружение от успехов“. Секретаря райкома обвинили в перегибах, и он застрелился. Коммуна распалась, а мужа моего кулаки до полусмерти избили. Меня лее спасла Устинья Потупчик, предупредила, что Кулаканов с компанией собираются убить. Подхватила я ребенка и в чем была убежала из Герасимовки».

    * * *

    Естественно, после постановления народ в массе своей рванул из колхозов. На Средней Волге в марте вышли 280 тыс. хозяйств, в ЦЧО — 131 тыс., в Грузии, где колхозы и вовсе не были нужны, — 131 тыс., в Ленинградской области, которая тоже мало интересовала в смысле коллективизации, — 28 тыс., в Нижегородском крае— 117,7 тыс., при этом 23 села целиком[269].

    22 марта Орджоникидзе, находившийся тогда в Криворожском округе Украины, писал Сталину:

    «Перекручено здесь зверски. Охоты исправлять мало: у одних — упрямство и злоба за провал, у других — растерянность. Все хотят объяснить кулаком, не сознают, что перекрутили, переколлективизировали… Большое желание еще большим административным нажимом выправить положение, выражают пожелание расстрелять в округе человек 25–30 и этим сохранить свои проценты».

    На местах боролись, как могли. Москва была буквально завалена жалобами на то, что вышедшим из колхоза не отдают скот и инвентарь, не выделяют землю.

    Так что итоговая таблица первого года сплошной коллективизации выглядела куда скромнее, чем февральская[270].


    Районы Число хозяйств, тыс. Коллективизированных хозяйств, %
    СССР* 5999,8 23,6
    РСФСР* 3566,9 20,3
    Северный край 45,1 9,8
    Карельская ЛССР 3,5 8,5
    Ленинградская область 40,4 5,7
    Западная область 79,5 6,7
    Московская область 105,8 7,2
    Ивановская промышленная область 45,5 6,0
    Нижегородский край 138,4 10,1
    Уральская область 318,1 27,3
    Башкирская АССР 104,3 20,9
    Татарская АССР 46,9 8,8
    Средне-Волжский край 271,7 20,5
    Центрально-Черноземная область 326,1 15,8
    Нижне-Волжский край 357,1 37,5
    Северо-Кавказский край 829,2 58,1
    Дагестанская АССР 10,6 6,0
    Крымская АССР 45,6 50,6
    Казахская АССР 353,9 28,5
    Киргизская АССР 60,7 29,1
    Сибирский край 300,3 19,8
    Бурят-Монгольская АССР 22,5 22,6
    Дальневосточный край 61,7 25,7
    УССР 1913,2 38,2
    Полесье 59,7 11,5
    Правобережье 719,0 41,4
    Левобережье 427,0 36,3
    Степь 707,5 44,7
    БССР 88,7 11,5
    ЗСФСР 139,3 15,0
    Туркменская ССР 42,6 22,8
    Узбекская ССР 221,6 27,1
    Таджикская ССР 27,5 13,3

    * Без Якутской АССР.


    За три месяца процент коллективизированных хозяйств упал более чем вдвое (с 56 до 23,6 %), примерно до уровня января 1930 года. Но все же, даже с учетом этих грустных обстоятельств, за год он вырос с 4 % до почти 24 % — в шесть раз.

    В августе начался второй этап ударной коллективизации. Большинство хозяйств находились в состоянии невыразимом — но кое-где все же получилось. В стране существовали старые достаточно успешные колхозы, да и среди новых имелись вполне жизнеспособные. Застрельщиком на сей раз выступила ЦЧО — в августе 1930 года облколхозсоюз ЦЧО сформировал 26 бригад колхозников из передовых хозяйств и отправил их в отстающие районы — сколачивать новые колхозы и помогать отстающим. Это уже были не приезжие «комиссары», а крестьяне, и работа пошла. Только за октябрь в ЦЧО появилось 1000 новых колхозов. А целом по РСФСР той осенью в колхозы вступили более 700 тыс. крестьянских хозяйств. На 1 декабря в них состояли 6 млн. 130 тыс. дворов — 24 % всех имеющихся в стране.

    Появились и первые хозяйственные результаты, о которых можно было говорить. На Северном Кавказе, в одном из основных зерновых районов страны, урожай в колхозах был в среднем на 20–25 % выше, чем в единоличных хозяйствах, средний доход колхозника составлял 810 руб., а единоличника — 508 руб. Ничего удивительного, ибо средства в первую очередь вкачивались именно в хлебопроизводящие районы.

    Появились и выдающиеся колхозы. Так, доход на одно хозяйство в «Красном Тереке» (Севеный Кавказ) составил 1120 руб. — в 4 раза больше, чем в среднем у единоличников, в «Первой пятилетке» (Средняя Волга) — б. 1000 руб. на хозяйство против 275 у единоличников и т. п.

    8 октября 1930 г. «Правда» опубликовала письмо единоличников с. Семибалки, где они описали то, что происходило в их селе.

    «Дорогие товарищи!

    Мы, вчерашние единоличники села Семибалки и хутора Павло-Очаково, хотим рассказать, почему мы вступили в семибалковскую артель „Труд Ильича“. Весною, когда организовался колхоз „Труд Ильича“ и крепок был еще кулак, противопоставивший обрез и вредительство сплошной коллективизации села, мы не пошли в колхоз. При встречах на базарах, в поле, в хате кулак нам говорил: „Всё равно колхозы развалятся, там одна голь и беднота, которая через полгода передерётся и пожрёт друг друга, так как работать они не будут и есть будет нечего“.

    Нас смутила кулацкая агитация. Остановились мы на полпути к колхозу. Многие из нас под влиянием кулацкой агитации поспешно брали поданные заявления обратно. Мы решили подождать и посмотреть, как будет работать колхоз.

    Несмотря на многие неурядицы и дезорганизацию, внесенную нашими выходами из колхоза, семибалковский колхоз „Труд Ильича“ при 312 дворах засеял 4,5 тыс. га зерновыми культурами и свыше 500 га пропашными, не оставив незасеянными ни одного клочка земли, колхоз, опираясь па свои силы, провел своевременно всю полку, уборку и к 1 октября закончил обмолот хлеба, дав значительно повышенный урожай по сравнению с нами — единоличниками (по гарповке почти на 2 центнера с га)[271]. К 10 сентября колхоз выполнил данный ему план хлебозаготовок на 102 %. К 26 сентября колхоз закончил озимый сев на площади 450 га, на 70 га превысив план, данный районом, и на 100 % выполнил все сельхозплатежи.

    Сейчас колхоз переключил всю свою работу на зяблевую вспашку и помощь в обмолоте и севе единоличникам-беднякам. Четкая работа колхоза идет все время вразрез предсказаниям кулаков. Колхозники, оказывается, хотели и умели работать лучше нас — единоличников. Группами и отдельно мы приходили на колхозные собрания, беседовали с отдельными колхозниками, и вот оказалось, что каждый член, проработавший в колхозе с весны, получает сейчас до 18 пудов хлеба на едока, получает солому и полову, корм на свою необобществлённую свинью, корову, птицу, а зимой получит заложенный колхозом силос. Кроме всего этого, добросовестно работавший колхозник получит, в зависимости от количества трудодней, до 100 и более рублей деньгами. В то же время мы, единоличники, проведя тяжелую непрерывную работу на своих клочках в течение весны, лета, осени, получаем едва-едва по 11 пудов хлеба на едока и оставляем „хвосты“ по невыполнению хлебозаготовок, сельхозплатежей и т. п.

    Мы сейчас воочию убедились в правильности линии партии по созданию коллективов и, не колеблясь более ни одного дня, вступили в колхоз „Труд Ильича“.

    Мы призываем всех единоличников нашего района и всего края, колеблющихся и внимающих до сих пор кулацким нашептываниям, последовать нашему примеру, развеять навсегда туман классового врага, сплотиться и общими усилиями строить такие лее колхозы, как наш „Труд Ильича“».

    Нет ни малейшего основания сомневаться в том, что все изложенное в этом письме — правда. Уж наверное, перед тем как публиковать такой документ, его проверили досконально. Другой вопрос: сколько их было, таких хозяйств, чтоб после первого же года — и подобные результаты?

    Да мало, конечно. Слишком много факторов должно было сойтись в этом колхозе: и нужное настроение крестьян, и грамотное управление, и умение оградить хозяйство от диверсий, да и элементарное хлеборобское везение. «Труд Ильича», равно как и «Красный Терек» и другие, им подобные, это маяки, свет на вершине. Л вокруг этой вершины, спускаясь все ниже и ниже, до низинных болот, располагаются самые разные хозяйства. Более или менее успешные, средние, слабые, совсем разваливающиеся. Хозяйства — как люди, у каждого свое лицо и своя судьба.


    Из информационных сводок ОПТУ, др. документов, писем крестьян:

    «На темпе коллективизации крайне отрицательно отражается отмечаемая в отдельных районах задержка расчетов с колхозниками за истекший хозяйственный год. На Северном Кавказе, где распределение доходов в колхозах еще не кончено и за отсутствием средств задерживаются денежные расчеты с колхозниками, имеют место выходы из колхозов наименее обеспеченных продовольствием отдельных бедняков и батраков и уход на заработки. Задержка расчетов сильно снижает также трудовую дисциплину в колхозах и дезорганизует отдельные группы колхозников, обуславливая бесхозяйственное отношение к обобществленному имуществу».


    «У нас в начале января поголовно законтрактовали молочный скот у колхозников. Объясняли эту меру тем, чтобы предостеречь от хищнического убоя как коров, так и молодняка. Молочного скота у нас, согласно разъяснениям т. Сталина, осталось только по одной корове на хозяйство для прокорма семейств. Общественного питания мы не имеем, и колхозник только и живёт молочными продуктами, так как нам не отпускается ни рыбы, ни крупы. По норме полагается один пуд пшеницы на месяц, из коего нужно отдать отмер и плюс отход, так что остается только 29 фунтов серой муки. В связи с контрактацией[272] стали уже брать и последних коров на мясозаготовку Это на колхозников действует убийственно…»


    «Мы находимся в колхозе второй год. Был у нас недород, и сейчас толпы оборванных, полуголодных людей весь день толпятся и просят хлеба. Находясь уже в колхозе, мы добили скотину, много подохло от бескормицы, остальная взята на мясозаготовки».


    «Такой бесхозяйственности, как в колхозах, у единоличника не было раньше. Сено осталось не скошено на колхозных полях, яровой хлеб остался в поле под снегом, до рождества лён в поле стоял. Картофель рыли без времени и был даже такой случай в одном колхозе, 4 га овса осталось нескошенным, которые отдали единоличникам скосить на корм скоту».


    «В Краснослободском районе в д. Заречная Лосевка организовался колхоз из 16 хозяйств, колхоз бедняцкий и имел недостаток тягловой силы. Соседний колхоз „Красный партизан“ обещал им помощь и взял над молодым колхозом шефство. Но когда колхозники выехали в поле и попросили от шефа на время двух пар лошадей, им в этом отказали. Райколхозсоюз тоже не помог. Не получив ниоткуда помощи, колхоз распался».


    «Вновь организованные колхозы не охвачены руководством райколхозсоюза и помощью с его стороны в вопросе об организации труда и внедрении сдельщины… В колхозах „Свобода“, „Грязновка“ учёт труда совершенно не ведется, на почве чего труддисциплина упала. В колхозе „Завет Ильича“ по этим причинам не перепахано 10 га овса, не вспахано 40 га под вику и fie проводилась пахота под картофель. Посланные бланки-табеля правление колхоза не заполняю, и колхозники не знают отработанных ими трудодней… В большинстве колхозов учетные книжки колхозникам не выданы и учет ведется на клочках бумаги».


    «Во многих колхозах отмечаются факты истощения, заболевания и падежа скота… В основном это является следствием полнейшей бесхозяйственности, проявляемой правлениями колхозов в вопросе содержания и ухода за скотом, недостаточного ветеринарного обслуживания, а также неблагополучного положения с фуражом. Последнее особенно сказывается на состоянии рабочего скота; зарегистрирован ряд случаев истощения и падежа лошадей, вызванного недостатком кормов при чрезмерной загрузке тягловой силы».

    И т. д. и т. п…

    * * *

    Власти, от московских до уездных, еще много лет будут старательно подгонять и подтягивать всю эту огромную массу наверх. Одни в основном с помощью глотки, мордобоя и револьвера, другие — используя кредит, агронома и кадровую политику. Какие-то колхозы подтянут почти до вершины, другие — до середины горы, а третьи так и останутся в болоте. Но это будет уже техническая работа в рамках абсолютно другой экономической системы.

    * * *

    Итак, что же мы видим?

    Прямо противоположное тому, что привыкли думать. Советское правительство вовсе не прет поперек экономической логики в угоду своим теориям, а вполне эту логику соблюдает. А то, что соблюдает оно ее несколько иначе, чем царское и Временное — то есть не поднимает лапки перед внутренним противником, а использует стенки, волнорезы и градобойные орудия, — ну так в истории полно было правительств, поступавших именно так. Ничего эксклюзивного…

    А ещё мы видим: то, что фигурирует в истории под единым названием коллективизации, на самом деле представляет три самостоятельных, хотя и связанных между собой процесса. Первый — это собственно коллективизация, она же аграрная реформа. С ней к 1930 году все было ясно, она уверенно набирала ход и, кто бы что ни кричал об утопичности, проваливаться не собиралась. Второй — «хлебная война» между государством и держателями товарного зерна. Она будет продолжаться еще не один год, пока не разразится катастрофой 1933 года. И третий — борьба сельской буржуазии за экономическое господство, власть и влияние в деревне.

    Опять триада, три источника и три составных части аграрной политики. Они сплетаются, пересекаются и влияют друг на друга, но их надо очень четко различать, иначе мы ничего не поймём.

    Введение карточной системы в стране отнюдь не было следствием коллективизации, а произошло потому, что «хлебная война», начавшаяся, кстати, еще до аграрной реформы, полностью дезорганизовала рынок. И к тому, что кулаки прятали хлеб в ямах, а уполномоченные его конфисковывали, коллективизация отношения не имела — это тоже «хлебная война», уходящая корнями еще в дореволюционную Россию. Бхли бы у царского правительства получилось с продразверсткой, зерно прятали бы в 1915 году и точно так же убивали тех, кто указывает захоронки царским продкомиссарам.

    Да и власть «нажимала» на кулаков совершенно не ради того, чтобы расчистить дорогу колхозам — аграрной реформе наличие частных хозяйств было безразлично, социалистическому агропредприятию даже крупный хозяин не конкурент, — а чтобы заставить верхушку деревни везти хлеб на рынок и отучить ее переть поперек государственной политики.

    Что касается колхозов, то создавались они, как уже говорилось, не ради «нажима на единоличника», а совершенно со своими целями. Кулака реформа замечала ровно постольку, поскольку тот ей мешал, и разве что отбрыкивалась — ну, правда, брыкалась сильно и подкованным копытом. Зато сельскому буржуа колхоз был ножом вострым, поскольку лишал его сразу всего: дешевой рабочей силы, большинства доходов, власти, влияния. Мир перевернулся, и стерпеть это вчерашним хозяевам деревни оказалось непосильно. Ну, естественно, и боролись они, не стесняясь в средствах: словом так словом, огнем так огнем, пулей так пулей. Впрочем, и беднота была не расположена решать вопросы миром. Вчерашние голодные оборванцы собирались рвануть на всех парусах к новой жизни, но перед этим поквитаться за всё.

    И вы, надеюсь, ещё не забыли о невыразимом состоянии местной власти? Там было всякой твари по паре. И окопавшиеся еще с войны эсеры, и оставшиеся с царских времен чиновники, и новые советские жулики и бюрократы — и каждый из них использовал ситуацию по-своему. Но все это полбеды. А кругом беда — это многочисленные леваки, которые хотели прямо сейчас, декретом, ввести коммунизм. Насчёт револьверов эту публику немножко обуздали, но глотка и мордобой остались при них.

    Всю эту стихию надо было как-то загнать в рамки разумной экономики и государственной дисциплины.

    Но это уже другая история…


    Примечания:



    2

    И.О. генерал-губернатора Енисейской губернии.



    20

    Этот том «Словаря» вышел в 1913 г.



    21

    Санкт-Петербургская, Псковская, Новгородская и Олонецкая губернии.



    22

    Цит. по: Пыхалов И. Кормила ли Россия пол-Европы? // Спецназ России. 2004. № 1.



    23

    Естественно — голод-то ещё только будет!



    24

    Неудивительно: за работу платили деньгами, а много ли на них купишь в голодный год? Естественно, крестьяне предпочитали убрать сначала своё.



    25

    В 1882 году, за десять лет до того, в Орловской губернии аренда земли обходилась в 5 руб. за десятину, в Курской — 10 руб. С учетом уменьшения количества земли на душу населения и обесценивания денег уменьшиться она всяко не могла.



    26

    За неимением дров в деревнях топили валежником и навозом.



    27

    Конечно же, клевещет, причем дважды: поскольку советская писательница, а не парижская, и поскольку еврейка. Жиды с «совками» никогда слова правды про Ъ-Россию не скажут, это же общеизвестно.



    203

    Сталин. Речь на пленуме ЦК ВПК(б). 19 ноября 1928 г.



    204

    Климин И. Российское крестьянство в годы новой экономической политики. (1921–1927). СПб, 2007. С. 6.



    205

    Цит. по: Телицын В. Восстановление сельского хозяйства // Россия нэповская. Исследования. М., 2002. С. 95.



    206

    Эти цифры не совпадают с теми, что приведены в начале главы, что ещё раз заставляет вспомнить об относительности статистики.



    207

    Там же. С. 99–100.



    208

    Весь цифровой материал приводится по книге: Климин И. Российкое крестьянство в годы новой экономической политики. Извините уж за один-единственный источник, но данная монография настолько полна и всеобъемлюща, что в других источниках просто не было нужды.



    209

    Впрочем, тут может иметь место статистическая хитрость, ибо неизвестно, как учитывались бычки, которых в возрасте одного-двух лет сдавали на мясо.



    210

    По правде сказать, верится слабо. Впрочем, ниже приведены другие цифры — в собственно крестьянских хозяйствах было полторы тысячи тракторов, Скорее всего, в понятие «крестьян» в данном случае включены разного роды артели, колхозы, коммуны, а «не у крестьян» означает совхозы и подсобные хозяйства предприятий.



    211

    Цит. по: Козлов С. Аграрные традиции и новации в дореформенной России. М., 2002. С. 24–25.



    212

    Цит. по: Козлов С. Аграрные традиции и новации в дореформенной России. С. 78.



    213

    Впрочем, и так ясно — выйдет истерика: я не обязан управлять государством, а вы обязаны. Вы — правительство. Так что извольте кормить меня сытно и удовлетворять все мои гуманистические фантазии…



    214

    Климин И. Российское крестьянство в годы новой экономической политики. Т. 1. С. 81–82.



    215

    Климин И. Российское крестьянство в годы новой экономической политики. Т. 1. С. 22.



    216

    Там же. С. 35.



    217

    Там же. С. 23–24.



    218

    Крестьянские истории. Российская деревня 1920-х годов в письмах и документах. М., 2001. Цитаты, приведенные без специальных ссылок, взяты из этого сборника.



    219

    Климин И. Российское крестьянство в годы новой экономической политики. С. 55.



    220

    Литошенко Л. Социализация земли в России. С. 212–213.



    221

    Кстати, замечательный пример становления образцового сельхозпредприятия дан в повести А. Макаренко «Педагогическая поэма», хотя начиналось все совершенно случайно, как отчаянная попытка накормить сотню голодных подростков.



    222

    По данным, приведенным зам. Наркома земледелия на заседании Политбюро 2 августа 1926 г., в 1924/25 гг. было 5700 совхозов с земельной площадью в 3125 дес. Как увязать одну статистику с другой? Скорее всего, имеются в виду разные виды хозяйств — по каким критериям одни подсобные хозяйства крупных предприятий относили к совхозам, а другие не относили — неведомо никому.



    223

    Выжеребовка — приплод кобыл.



    224

    Стенограммы заседаний политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). 1923–1928. В 3 тт. М., 2007. Т. 2. С. 273–274.



    225

    ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М, 1941. В 2 тт. Т. 1. С. 584–586.



    226

    Литошенко Л. Социализация земли в России. С. 240.



    227

    Там же. С. 242.



    228

    Цифры округлены до сотен.



    229

    Знаю, знаю, что слово «ГЭС» относится к женскому роду. Но говорить о таком красавце, гордости эпохи, в женском роде — по-моему, это феминизм. Язык не поворачивается.



    230

    Кстати, пресловутые бараки для многих рабочих социалистических строек были не ухудшением, а улучшением условий — по сравнению с чёрной избой, где обитает человек десять, плюс телёнок, плюс куры… Что же касается хлеба, то в истории Уралмаша, например, говорится: многие из рабочих только на строительстве узнали, что такое есть чистый хлеб — без лебеды, желудей и прочих суррогатов.



    231

    Именно сверхдержаву — иначе не устоять, сомнут.



    232

    ИККИ — Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала.



    233

    Даже герои повести Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе», и те обсуждают пятилетку.



    234

    Совершенно секретно. Лубянка — Сталину о положении в стране. (1922–1934 гг.) М., 2002. http://www.iri-ran.ru/lub-st.html



    235

    Льноводческие районы — районы, где крестьяне расширяли посевы льна в обмен на гарантированное снабжение дешевым государственным хлебом.



    236

    ЕПО — Единое потребительское общество.



    237

    УИК — уисполком, уездный исполнительный комитет.



    238

    РИК — райисполком.



    239

    НВкрай, НВК — Нижне-Волжский край.



    240

    ККОВ — Крестьянский комитет общественной взаимопомощи.



    241

    Советская деревня глазами ВЧК ОГПУ-НКВД. 1918–1939. В 4 тт. М, 2000. Т. 2. С. 674.



    242

    Осокина Е. В тисках социалистической торговли. // Россия нэповская. С. 406.



    243

    Северо-Кавказский край.



    244

    Напоминаем: «за бесценок» — это за среднюю рыночную цену в нормальной обстановке.



    245

    СВО — Средне-Волжская область.



    246

    Крестьянские истории. С. 71.



    247

    И сразу вопрос: почему при не слишком большой разнице в хозяйствах такой огромной — почти в 15 раз — разрыв в доходах? Явно что-то у кого-то нечисто. Либо первый как-то слишком уж удачно играет на рынке, либо второй показывает не все доходы…



    248

    Климин И. Российское крестьянство в годы новой экономической политики. Т. 1. С. 171–172.



    249

    Хотя с учетом семенного фонда маловато будет — ну да ладно, берем по минимуму.



    250

    Климин И. Российское крестьянство в годы новой экономической политики. Т. 1. С. 154–155.



    251

    Цит. по: Телицын В. «Лицом к деревне» и лицо деревни. // Россия нэповская.



    252

    Ленин В. И. Грозящая катастрофа и как с ней бороться, http://vilenin.cu/t34/pl57



    253

    Цифры налогообложения даны с округлением до целых процентов по: Ивницкий Н. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса. М., 1972.



    254

    Данные переходного периода приводятся в тех единицах, в каких они даны в источниках. Га примерно равняется 1 дес, 1 т = 62,5 пуда.



    255

    Цит. по: Телицин В. Реанимация военного коммунизма в деревне. // Россия нэповская. С. 430.



    256

    Новая идея заготовителей — подписывать обязательство по поставкам ещё в поле. Впрочем, тоже провалившаяся…



    257

    Сводная записка о положении весной 1929 г.



    258

    Я не знаю, что тут можно сократить.



    259

    Кстати, Хрущёв начал разгром советского аграрного сектора именно с ликвидации МТС. Сначала колхозы и совхозы заставили выкупить технику, а потом они её очень быстро угробили.



    260

    Ивницкий Н. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса. М., 1972. С. 39.



    261

    Ивницкий Н. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса. М., 1972. С. 42.



    262

    Учётная ставка (англ. Discount rate) — это сумма, указанная в процентном выражении к величине денежного обязательства (векселя), которую взимает приобретатель обязательства. Фактически, учетная ставка — это цена, взимаемая за приобретение обязательства до наступления срока уплаты. Как и процентная ставка, учетная ставка определяет величину платы за аренду денег. Википедия.



    263

    Промышленный индекс Доу Джонса — один из нескольких фондовых индексов, созданных редактором газеты Wall Street Journal и основателем компании Dow Jones & Company Чарльзом Доу. Индекс Доу-Джонса является старейшим среди существующих американских рыночных индексов. Этот индекс был создан для отслеживания развития промышленной составляющей американских фондовых рынков. Индекс охватывает 30 крупнейших компаний США. Первоначально индекс рассчитывался как среднее арифметическое цен на акции охваченных компаний. Фондовый индекс — составной показатель изменения цен определенной группы ценных бумаг — «индексной корзины». Как правило, абсолютные значения индексов не важны. Большее значение имеют изменения индекса с течением времени, поскольку они позволяют судить об общем направлении движения рынка даже в тех случаях, когда цены акций внутри «индексной корзины» изменяются разнонаправлено. В зависимости от выборки показателей фондовый индекс может отражать поведение какой-то группы ценных бумаг (или других активов) или рынка (сектора рынка) в целом. (Википедия).



    264

    Ивницкий Н. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса. М, 1972. С. 81–82.



    265

    Кстати, не могу удержаться, чтобы не порекомендовать блестящий роман Бруно Ясенского «Человек меняет кожу» — о строительстве ирригационных сооружений в Средней Азии.



    266

    Ивницкий Н. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса. С. 94–95.



    267

    Скан этого документа была выложен на форуме ВИФ2 с архивной ссылкой: РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 102. Л. 221.



    268

    Ивницкий Н. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса. С. 189.



    269

    Ивницкий Н. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов). М., 1996.



    270

    Ивницкий Н. Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса. С. 199.



    271

    Не знаю, что такое гарновка, но 2 центнера — это 12 пудов.



    272

    Контрактация в СССР — система двухсторонних договоров между государством и крестьянскими хозяйствами (кооперативными объединениями хозяйств), предусматривающих заказ на производство определенной сельхозпродукции и организованную сдачу её государству в установленные сроки на предусмотренных договорами условиях. По договорам хозяйства получали семена, денежные авансы и необходимые промышленные товары. (Википедия)









     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх