Глава 16

В первые недели большевистского правления личные проблемы отошли на второй план. Убеждение в неминуемости очередного переворота столь прочно засело в умах большинства людей, что казалось бессмысленным приспосабливаться к новым условиям. Но с течением времени россияне столкнулись с прозаической необходимостью поиска способов зарабатывать на жизнь.

Банковские депозиты изъяли, ценные бумаги обесценились, прочее имущество было конфисковано или не годилось для продажи. Мужчины, женщины и дети нигде не находили опоры, работа не давала надежного заработка, и найти ее было нелегко. Перестали работать частные предприятия, советские власти занимались реорганизацией правительственных учреждений, армия высвобождала миллионы здоровых, работоспособных мужчин, которые не имели понятия, каким образом следует налаживать жизнь в атмосфере хаоса.

В качестве временного выхода из положения молодые образованные россияне объединялись в трудовые артели, заключавшие контракты на разные виды работ. Армейские и флотские офицеры, кадеты, гардемарины, студенты университета входили в артели подобного рода. Та, к которой присоединился я, не отличалась от других. Нас было сто человек, мы выбрали из своей среды председателя, в обязанности которого входило обеспечивать контракты, принимать платежи и справедливо распределять деньги среди членов артели. К счастью, наш председатель оказался весьма предприимчивым, а та зима – необычайно снежной. В течение нескольких дней мы освоили расчистку улиц и тротуаров, а также сбивание с крыш больших и тяжелых сосулек.

Физический труд на свежем зимнем воздухе после месяцев переживаний и неопределенности доставлял большое удовольствие. Работа оказывала благотворное воздействие на нервную систему, а швыряние охапок снега деревянной лопатой казалось новым видом спорта. Лишь одно обстоятельство мешало полному умиротворению: толпы зевак, неизменно собиравшихся при нашем появлении на улицах.

Мужчины и женщины останавливались поглядеть, как мы работаем или греем руки вокруг костра. Их отношение к нам укладывалось в диапазон между агрессивной враждебностью и слезливым сочувствием. Обозленный рабочий кричал:

– Проклятые золотопогонники, попили народной крови! Теперь поработайте – увидите, что это такое!..

Возмущенная женщина заголосила на высоких нотах:

– Позор!.. Позор!.. Культурные люди, защищавшие страну, сгребают лопатами снег, невежи сидят в правительстве!.. Погодите!.. Скоро все изменится!..

Чтобы избежать осложнений, мы взяли за правило не отвечать на реплики толпы. Мы объединились в артель добровольно, и нас мало беспокоила оценка прохожих. Но это продлилось недолго.

Постепенно все чаще члены артели уходили на постоянную работу, армейских офицеров вновь призвали на военную службу. Возобновили работу учебные заведения, и студенты университета вернулись к прерванным занятиям, кадеты вернулись в казармы, гардемарины получили приказы явиться в Морской корпус.

Во время нашего отсутствия здания училища занимали войска большевиков, следы от этого вторжения были заметны на каждом углу. Пришельцы разбили окна, испачкали умывальники и туалеты, сломали замок музея. Несколько исторических рукописей разорвали на цигарки. Большинство солдат ушли, но несколько сотен остались охранять нас. Они обосновались вдоль стен столовой. Хотя полк гардемарин больше не имел оружия, солдаты со своими ружьями не расставались. Они чувствовали себя не в своей тарелке и с подозрением оглядывали нас, когда мы ели за своими столами. Трудно было удержаться от соблазна, чтобы не подшутить над ними.

Когда после еды звучала команда покинуть зал, гардемарины вскакивали со своих мест, преднамеренно производя ужасный шум деревянными табуретками. Внезапный грохот выводил красногвардейцев из равновесия, они нервно сжимали ружья и становились спинами к стенам, готовые отразить внезапное нападение. Однако гардемарины спокойно покидали столовую, с тем чтобы вернуться через несколько часов и повторить все сначала. Пока солдаты оставались в училище, мы предавались этим проказам минимум два раза в день, и реакция солдат никогда нас не разочаровывала.

В других отношениях жизнь текла так же, как и в период правления Керенского. Заметная перемена произошла, лишь когда пришла новость о подписании договора в Брест-Литовске. Когда стали известны условия договора, мало кто из гардемарин думал о дальнейшей учебе. Большинство из них знали, что дни учебы сочтены, и впервые задумались об открытой борьбе с советской властью.

Условия существования Морского корпуса при большевиках все более и более осложнялись. Наконец случилось неизбежное: мы получили приказ о самороспуске. Месяцами ходили слухи о неминуемом упразднении старого Морского корпуса, мы к ним привыкли. Но как-то не верили этим слухам до того знаменательного дня, когда попрощались со своими сокурсниками и в последний раз вышли через ворота училища на широкую набережную Невы.

Более двух столетий своего существования Морской корпус выпускал моряков, служивших России верой и правдой. Со времени Петра Великого многие поколения морских офицеров получали в его стенах образование, и в течение этого времени корпус выработал своеобразные традиции и корпоративный дух. Ни одно учебное заведение России не совмещало более гармонично западную цивилизацию с национальной культурой, и ни одно из них не могло похвастаться большим патриотизмом и солидарностью своих выпускников.

Для гардемарин закрытие Морского корпуса было не просто определенной вехой – это было крушение надежного оплота в море хаоса и неопределенности. С этого дня каждому из нас приходилось пролагать себе курс самостоятельно.

В Петрограде нельзя было найти работы, с каждым днем становилось все труднее добывать пищу. После того как я провел две недели с родителями, было решено, что я поеду к своей младшей сестре и семье родственников за город, в поместье, где, по крайней мере, мы не будем нуждаться в еде. Я уехал в надежде забыть о городских беспорядках, но обнаружил, что революционная волна докатилась до деревни и что деревенская жизнь утратила свою ободряющую простоту.

Меня озадачили первые же встречи с друзьями из крестьян. Молодые и старики чувствовали себя в нашем присутствии неловко, в их отношении сквозила нарочитая отчужденность. Крестьяне избегали разговоров со мной, а крестьянки, издали заметив меня, делали вид, что заняты делами. Но вскоре мне стало ясно, что это просто уловка.

Под покровом темноты крестьяне один за другим прокрадывались тайком в наш дом. Когда за ними закрывалась дверь, они тут же освобождались от неловкости, задавали обычные вопросы, многословно извинялись за свое странное поведение. Крестьяне откровенно объясняли его причины: они не хотели, чтобы их беседы со мной были замечены, поскольку чрезмерное дружелюбие в отношении помещика и его семьи непременно обернется против них. Им не хотелось навлекать на себя гнев двух-трех коммунистов, представителей советских властей или чекистов, действовавших в районе усадьбы, которые являлись глазами и ушами нового режима.

Хотя эти новые государственные учреждения переживали младенческий возраст и не отличались в своей деятельности большой эффективностью, они могли поступать как им заблагорассудится. Вскоре после прибытия в поместье я впервые вступил с ними в контакт.

В углу нашей столовой висела икона Богородицы Новгородской в серебряном окладе. Она представляла собой замечательный образец русской иконописи и была заключена в массивную деревянную раму. День и ночь перед иконой светилась лампадка. Крестьяне соседних деревень весьма чтили икону и, как правило, просили во время церковных праздников дать разрешение нести ее во главе своих религиозных процессий, никогда не получая отказа. Подобная набожность стала причиной раздражения большевиков поселкового Совета, особенно в связи с тем, что она укрепляла узы между семьей землевладельца и крестьянством.

Однажды утром меня разбудил мальчик-слуга, который, затаив дыхание, сообщил, что через реку перебираются солдаты. Выглянув из окна, я увидел на платформе двигавшегося парома отряд численностью в 14–15 человек, некоторые из них остались на противоположном берегу охранять три повозки. Солдаты были с ружьями, и у меня не осталось сомнений, что они направляются к нашему дому. Я быстро оделся.

Когда они вошли в ворота, я открыл дверь дома и ожидал их уже на пороге. О прибытии отряда стало известно и в деревне. Мужчины, женщины и дети направились к нам в спешном порядке, и во дворе уже собралась приличная толпа крестьян.

Возглавлял отряд комиссар в черной фуражке и кожанке, с револьвером за поясом. Он подошел, вручил мне два листка бумаги и сказал:

– Распоряжения поселкового Совета! Если мне будет позволено взять это с собой, уверяю вас, товарищ, что ни у кого не будет неприятностей.

Я ознакомился с машинописными текстами: на одном из них была напечатана резолюция поселкового Совета о передаче нашей иконы исполкому на хранение, на другом – акт передачи.

– Давайте лучше объясним им цель вашего визита, – предложил я комиссару, указывая на крестьян.

Он кивнул, и я громким голосом рассказал толпе, что происходит. Выражение любопытства на лицах крестьян мгновенно сменилось сосредоточенностью и возмущением. Кто-то крикнул:

– Икона хранится на своем месте надежно. Не отдавайте ее! Они не имеют права забирать ее!..

Послышались другие возбужденные голоса из толпы, гомон усиливался. Атмосфера накалилась настолько, что возникла угроза насильственных действий. На целое мгновение я позволил себе наслаждаться смятением комиссара и его солдат. Однако полностью отдавал себе отчет в том, какие последствия могло иметь сопротивление властям для других членов семьи и для самих крестьян. Снова повысив голос, я сказал:

– Возмущаться нет смысла!.. Понятно, что вы можете утопить этих солдат в реке и сохранить икону еще на неделю, но какая от этого польза? Пришлют других столько, что они справятся с вами… Мне очень не хочется отдавать икону, но с этим ничего не поделаешь…

Во дворе установилась мертвая тишина. Я поманил комиссара, и он с явным облегчением последовал за мной в дом. Солдаты соорудили при помощи двух ружей и веревки носилки, поместили на них икону. Их действия сопровождались всхлипыванием слуг, собравшихся в столовой. Когда солдаты вынесли икону на порог, крестьяне встретили их громкими выкриками. Одна из женщин громко причитала:

– Вы понимаете, что делаете? Снимите фуражки, безбожные сукины дети!

Комиссар и солдаты неуклюже стянули с головы фуражки и направились к пристани в сопровождении жителей всей деревни. Когда необычная процессия скрылась за поворотом дороги, я вернулся в столовую. Глядя на осиротевший угол, я поздравил себя с тем, что сумел предотвратить трагедию большего масштаба.

Я так никогда и не смог понять причин столь бурного возмущения крестьян в данном случае. Возможно, они сочли оскорбленными свои религиозные чувства, возможно, считали своей собственностью все, что находилось в нашем доме, и протестовали просто против посягательств со стороны. Но они явно не беспокоились о наших правах, и через два дня я получил тому доказательства.

Ко мне пришла делегация стариков из деревни. Их глава сообщил, что поселковый Совет уже несколько недель уговаривает крестьян конфисковать наш домашний скот и лошадей. После неоднократных заверений в дружбе старик перешел к делу.

– Вы всегда обращались с нами справедливо, и мы не хотим, чтобы вы думали о нас плохо, – сказал он. – Но комиссар предупредил, что, если мы не возьмем у вас скот, он пришлет за ним крестьян из другой деревни. Мы думаем, раз у вас его все равно отберут, отдайте его лучше нам, чем посторонним. Мы будем хорошо смотреть за вашими животными, и если революция пройдет, то все сохранится в целости.

Пока крестьянин говорил, его спутники внимательно смотрели на меня. Я понимал, что у них на уме: они не хотели конфликтовать с Советом и желали заполучить наш скот. Но в то же время им хотелось сохранить с нами добрые отношения на случай неожиданной смены власти.

Здравый смысл был на их стороне, а протесты были бессмысленны. Я согласился с их доводами, и на следующий день с нашего двора стали уводить животных. К вечеру наши стойла и хлева были пусты. Мирное разрешение проблемы пошло мне на пользу. Своим поведением я убедил крестьян, что наша семья все еще считает их друзьями и не питает к ним вражды. С тех пор они не стеснялись открыто помогать мне, и не за горами было время, когда их помощь стала для меня крайне необходимой.

После инцидента с иконой поселковая Чека установила за мной постоянное наблюдение. Вероятно, рассказ комиссара отряда о происшествии побудил местных коммунистов считать, что мое влияние на крестьян опасно. Раз в неделю к нам наведывались группы солдат из поселка и занимались поисками во всех укромных местах дома припрятанного, по их предположениям, золота, ювелирных изделий и оружия. Но каждый раз, когда солдаты сходили с плота на нашем берегу реки, их встречала вся деревня. Толпы крестьян сопровождали солдат из одной комнаты в другую, отпускали в адрес пришельцев нелестные замечания и давали понять, что не потерпят неуважения к любому из членов нашей семьи.

Вскоре Чека вышла из терпения, был подписан ордер на мой арест. Но крестьяне каким-то непостижимым образом узнали об этом гораздо раньше, чем солдаты, посланные меня арестовать, переправились на противоположный берег реки. Когда, наконец, комиссар отряда предъявил во дворе нашего дома свой мандат, я в это время вдыхал терпкий аромат свежеско-шенного сена на одном из деревенских сеновалов. Между тем крестьяне, как обычно, сопровождали пришельцев в поисковых рейдах по поместью. После десятичасовых бесплодных поисков солдаты ушли, а я вернулся в дом.

Чекисты приходили снова и снова, но ни одна душа не проговорилась о моем местопребывании. Постепенно я приходил к выводу, что эта игра в кошки-мышки не может продолжаться бесконечно. Дети наших родственников благодаря заботливому вниманию крестьян находились в относительной безопасности. Мое присутствие лишь осложняло жизнь обитателей поместья. Один из моих деревенских друзей вызвался довезти меня до железнодорожного вокзала, расположенного в 80 милях. Светлой лунной ночью я покинул дом.

После нескольких недель отсутствия я нашел Петроград в плачевном состоянии: горожан преследовал призрак голода. Беседы на отвлеченные темы были забыты. Преобладали разговоры о том, где и как достать еду, чтобы продержаться еще несколько дней. Даже те, кто сохранил достаточно сил, чтобы интересоваться общественной жизнью, не имели возможности удовлетворить свое любопытство.

Свобода печати ушла в прошлое, антибольшевистские или даже независимые материалы больше не публиковались. Единственными доступными источниками информации была печать компартии, занимавшаяся однообразной пропагандой. Обычные каналы распространения новостей заменили постоянно циркулирующие фантастические слухи. Причем большинство людей боялись не только открыто выражать свои мнения, но даже пересказывать то, что им сообщили шепотом другие.

Красный террор продолжался, и петроградская Чека становилась с каждым днем активнее. Пропадали родственники, друзья и знакомые. Никто ничего не знал об их судьбе. Страх, голод и неопределенность подтачивали силы людей. На каждом лице застыло выражение горя и безысходности.

Мои родители оказались счастливее других. Как врач, отец пользовался относительной свободой от вмешательства властей. Государство нуждалось в подобных людях, но в моем случае все обстояло по-другому.

Мои идеи и убеждения исключали обращение в большевистскую веру, а профессиональные знания слишком скудны, чтобы представить какую-либо ценность для коммунистов. В лучшем случае они могли бы меня использовать на незначительной должности под постоянным наблюдением. В их глазах я был потенциальным врагом – бесполезным грузом в то время, когда силы на исходе.

Подобное отношение власть имущих я принимал как должное, но к нему примешивалось еще более зловещее обстоятельство: сам факт моего присутствия представлял угрозу безопасности моей семьи. Пока я оставался дома, малейшая политическая оплошность с моей стороны могла причинить вред людям, которых я любил. Оставалась единственная приемлемая альтернатива – порвать родственные связи и исчезнуть.

Когда я сообщил родителям, что нашел работу в небольшом городке и собираюсь уезжать, они стали энергично протестовать, но я уже принял решение. Накануне отъезда, с наступлением темноты, я взял несколько дорогих для меня вещей и зарыл их под кустом в дальнем углу городского парка. Это был самый надежный и легкодоступный тайник.

На следующий день я в последний раз пообщался с родственниками. Мы говорили так, словно расстаемся на короткое время, но вокруг все было так неопределенно, что верить в это было невозможно. Я ощутил страх и сомнение, когда, прощаясь, пожал руку отца и поцеловал сестру Ирину. В последнюю ночь дома, когда все еще спали, в мою комнату вошла мама. Она не знала, что я не сплю, и до зари просидела возле моей кровати. Я чувствовал, как на мою руку капают ее слезы, но лежал без движения. Я понимал, что если открою глаза, то не осмелюсь уехать из дому.

Утром я уже ехал в поезде. Причина, которую я привел родственникам для объяснения своего отъезда, отчасти была истинной. Сокурсник по училищу Игорь связал меня с человеком, искавшим сторожа для своего дома, который находился в небольшом городке между Петроградом и Москвой. Пустые дома использовались Советами в своих интересах, и владельцы частных домов были заинтересованы в надежных людях, способных присмотреть за их собственностью и отвадить непрошеных гостей. Игорь и многие мои друзья нанялись на такую же службу в Петрограде и окрестностях. Я ждал тихого, небогатого событиями времяпрепровождения. Я нашел прибежище в неухоженном провинциальном городке с немощеными улицами. Зато дом оказался комфортным, с большой библиотекой. Я проводил время в чтении и работе в саду. В качестве мер предосторожности я носил морскую форму, не писал и не получал писем, старательно избегал общения с внешним миром. Моим единственным компаньоном был восьмилетний мальчик, сын соседа. Это был дружелюбный голубоглазый паренек, мы вместе коротали вечера.

Однажды утром, после нескольких недель спокойной жизни, я возвращался домой из магазина. У ворот меня встретил Миша, мальчонка из соседнего дома.

– К нам приходил комиссар, – сообщил он, – расспрашивал о вас. Папа думает, они хотят арестовать вас.

Очевидно, местная Чека уже обратила внимание на мое пребывание в городе и начала расследование. Единственный шанс скрыться – это сесть в очередной поезд, прежде чем чекисты начнут действовать.

Я вошел во двор и попросил Мишу войти в дом через черный ход, чтобы его никто не заметил. На случай неудачи я быстро написал записку Игорю: «Друзья Апфельбаума настаивают, чтобы я к ним зашел. Не представляю, когда мы увидимся снова. Николай». Апфельбаум была настоящая фамилия известного большевистского руководителя Зиновьева. Я полагал, что Игорь поймет смысл моего зашифрованного послания.

Пока я писал записку, Миша наблюдал за мной с выражением недоумения на лице. Положив записку в конверт и надписав на нем адрес, я вручил послание мальчику и сказал:

– Тебе придется помочь мне выбраться. Я иду на вокзал и хочу, чтобы ты шел за мной, не приближаясь. Не вступай со мной в разговор – делай вид, что не знаешь меня. Если увидишь, что я благополучно сел в поезд, возвращайся домой и сожги это письмо в печке. Если меня арестуют, брось письмо в почтовый ящик на станции. Понял?

Миша энергично кивнул. Его глаза заблестели от возбуждения – мальчишеское воображение рисовало таинственные приключения. Направляясь к вокзалу, через четверть часа я взглянул через плечо. На противоположной стороне улицы, примерно в квартале позади себя, заметил маленькую фигурку Миши. Он в точности следовал моим инструкциям.

Надежда на то, что я сяду в поезд незамеченным, улетучилась, когда на вокзале меня остановил патруль из трех человек. Один из солдат спросил, кто я и куда направляюсь. В ответ я сказал, что являюсь матросом, возвращающимся к месту службы на Балтфлоте, и что фамилия моя – Волков. Когда же от меня потребовали предъявить документы, я смог лишь предложить затасканную отговорку, что потерял их. Солдат сказал, что вынужден задержать меня и доставить к комиссару. Я попытался оторваться от патруля, но два солдата быстро схватили меня за руки, а третий для пущей убедительности двинул прикладом ружья по спине.

В моем новом окружении не было ничего, что согрело бы сердце специалиста в пенологии. Меня привели в тюрьму и поместили в камеру с восемью другими заключенными. Мы спали на скользком каменном полу и пользовались открытой сточной трубой в углу туалета.

Дважды меня вызывали на допрос к комиссару. У того была дурная привычка поигрывать револьвером, когда задает вопросы, но я оба раза говорил одно и то же. Меня не оставляла уверенность в безопасности своего положения, пока комиссар верит, что я не лгу, а также я знал, что из-за всеобщей неразберихи у него нет возможности проверить правдивость моих показаний.

На четвертый день утром, после того как я провел беспокойную ночь, размышляя о плане действий, к двери подошел охранник и позвал:

– Волков! Вас хочет видеть комиссар. Возьмите с собой вещи!

Упоминание о вещах означало, что решение по моему делу уже принято. Когда солдат привел меня в кабинет, я увидел комиссара, стоявшего за столом. В центре кабинета возвышалась мрачная фигура в морской форме: на поясе у человека висел пистолет, из-под бескозырки выбивались завитки волос. На звук хлопнувшей двери матрос резко обернулся: это был Игорь. Прежде чем я мог собраться с мыслями, послышался его пронзительный крик:

– Это он! О чем вы думаете, когда держите в тюрьме красных матросов? – Он посмотрел в мою сторону: – Ты больший дурень, чем я ожидал! Почему ты не сказал, что должен быть в Кронштадте?

Я понял намек и произнес неровным голосом:

– Я говорил товарищу комиссару, что должен быть на месте службы, но он не поверил мне…

– Э-э! Так вы знали, что это красный матрос? – Игорь понизил голос до зловещего шепота и сделал шаг в направлении комиссара. – Вы знали, что ему нужно вернуться на службу, и все же не отпускали его? Это что, саботаж? Что вы замышляете против Красного флота?

Комиссар запаниковал.

– Нет-нет, товарищ, – затараторил он, запинаясь, – товарища матроса задержали по подозрению…

– К черту подозрения! – возмущенно продолжал Игорь, еще более повышая голос. – Я хочу привести сюда отряд красных матросов и разнести вдребезги эту мышиную нору кирпич за кирпичом! Товарищ Троцкий узнает обо всем этом! Матроса я беру с собой, но еще вернусь! Дайте мне лист бумаги!

Игорь склонился над столом и размашисто написал: «Получен один красный матрос, которого Совет держал в заключении четверо суток. Александр Зайцев. Политкомиссар».

Он бросил расписку на стол и, давая понять, что инцидент исчерпан, спросил:

– Когда следующий поезд на Петроград?

– Через тридцать минут, товарищ, – ответил комиссар, у которого тряслись руки. – Я сам провожу вас, – добавил он заискивающе.

В течение 15–20 минут Игорь, комиссар и я ходили по платформе, ожидая поезда. Говорил больше всех комиссар, стремившийся убедить Игоря в своей лояльности. Казалось, это не производило на Игоря никакого впечатления, он слушал объяснения комиссара в абсолютном молчании. Когда мы наконец сели в поезд, комиссар помахал нам рукой на прощание с нескрываемым облегчением.

В Петрограде Игорь привел меня в дом, где уже более недели скрывались не менее десятка гардемаринов. Они не принимали особых мер предосторожности, но старались не привлекать к себе внимания властей. Ни один из них не собирался подчиниться декрету Советов о регистрации, что с точки зрения коммунистов было противозаконно.

В этом доме мы вели необыкновенно простой образ жизни. Ни у одного из нас не было своей комнаты или кровати, каждый приходил и уходил по своему усмотрению, но, если возвращался с какой-нибудь едой, куревом или бутылкой вина, все приглашались на пиршество. Вечерами мы играли в карты или беседовали, стремясь найти ответ на постоянно мучивший нас вопрос: что делать дальше?

До нас доходили противоречивые слухи. Поговаривали, будто где-то на юге формировалась антибольшевистская армия, но точными сведениями об этом мы не располагали. Шепотом передавали друг другу вести о высадке в Архангельске британских и французских войск, намеревавшихся развернуть наступление против Советов. На границе сосредоточилась обученная немцами финская армия, готовая совершить рейд на Петроград.

Мы не знали, каким слухам верить и что предпринять. Возможно, наша доверчивость подверглась за год слишком тяжелым испытаниям, а общая сумятица подорвала нашу способность к действию. Мы нуждались в толчке, способном вывести нас из состояния пассивного ожидания. В знойный, душный день я неожиданно для себя почувствовал решимость.

Я бродил по улицам города без всякой цели. Уже несколько вечеров Чека производила массовые аресты, люди, попадавшиеся мне навстречу, выглядели настороженными и загнанными. Когда я проходил по Троицкому мосту, мое внимание привлекла вереница людей, прислонившихся к перилам и пристально смотревших на Петропавловскую крепость. Заинтересовавшись, я подошел к ним.

В нескольких сотнях футов от моста к старой крепостной пристани были пришвартованы борт о борт две большие деревянные баржи. Одна из них была пуста, другая – наполовину заполнена людьми. Пока я недоумевал, что это за люди, за крепостными стенами собралась толпа и стала спускаться к пристани. На расстоянии различить голоса и лица было невозможно, но смысл происходящего стал очевиден.

Отряд матросов, вооруженных ружьями с примкнутыми штыками, гнал к баржам толпу численностью примерно сто человек. Судя по одежде, большинство из пленников были армейскими офицерами. Объяснений не требовалось: это были люди, арестованные в ходе последних рейдов чекистов.

В моем сознании промелькнули все самые мрачные картины. В этот миг я отказывался верить, что передо мною живые человеческие существа. Затем меня захлестнуло чувство беспредельного отвращения. Я понимал людей, которых безжалостно гонят неизвестно куда. Я понимал, кем они были, – я был одним из них.

Их недостатки не были ни крупными, ни мелкими, не были ни продолжением достоинств, ни пороков – это были недостатки человеческой природы. Немногие из них причиняли зло ближнему преднамеренно. Большинство из них считали свои дела выполнением долга перед страной и три долгих года терпели беды и лишения на фронте. А теперь они должны были исчезнуть с лица земли. Эти люди – с их семьями, печалями и радостями – должны были лишиться жизней, потому что были такими же, как и я, потому что думали и чувствовали, как я.

У меня подкашивались ноги, поэтому я ухватился за перила. В тот же момент отвращение и гнев уничтожили все посторонние чувства. Единственное, чего мне сейчас хотелось, – это хлестать свинцом из пулемета.

Я судорожно искал выход из сложившегося положения, и неожиданно мне в голову пришла простая мысль. У моста находилось посольство Великобритании. Там, вероятно, я смогу выяснить, какие пути к открытой борьбе возможны.

Оторвав свой взгляд от барж, я пошел по мосту в намерении как можно скорее добраться до здания, которое казалось совершенно безликим, когда полчаса назад я проходил мимо него.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх