• 1. Причины репрессий: размышления и сомнения
  • 2. Убийство Кирова: основные версии
  • 3. Причастен ли Сталин к убийству?
  • Глава 12

    УБИЙСТВО, ПОТРЯСШЕЕ СТРАНУ

    1. Причины репрессий: размышления и сомнения

    В самом начале необходимо сделать одно замечание по поводу сделанного сознательно нарушения хронологических рамок изложения материала. Читателю, несомненно, бросится в глаза то, что глава, посвященная убийству Кирова, следует за рассмотрением общей политики Сталина в середине 30-х годов. Тогда как каноны хронологии диктовали обратный порядок расположения глав. Но в данном случае я намеренно пошел на это нарушение: мне представлялось логически обоснованным рассмотреть проблему репрессий в одном блоке, и здесь убийство Кирова как раз и служит своего рода отправной точкой. Оно органически связано с развертыванием широкомасштабных репрессий и чисток, последовавших вслед за ним. Поэтому, нарушая в чем-то требования хронологической последовательности, я стремился во главу угла поставить принцип внутренней взаимосвязи развертывавшихся тогда событий. Что, на мой взгляд, существенно важнее, нежели строгое соблюдение событийной хронологии. Короче говоря, лучше нарушить каноны хронологии, чем разорвать внутреннюю связь времен и событий.

    В политической биографии Сталина наступает новый крутой поворот и все его биографы единодушны в том, что рубежом такого поворота стал 1934 год. Это был год убийства Кирова, открывший полосу неуклонно нараставших, как грандиозный вал, репрессий. Приступая к описанию этого периода в политической судьбе вождя, испытываешь наплыв весьма противоречивых мыслей и чувств. Они порождены как важностью самой проблематики, так и чрезвычайной сложностью исторического материала, которому предстоит дать определенную оценку. Если быть до конца откровенным, то у меня самого не сформировалась четкая и ясная концепция, базируясь на которой, можно вынести вполне обоснованные суждения. Слишком уж все настолько потрясает своей, на первый взгляд, жестокой бессмысленностью и еще более — своими грандиозными масштабами, — чтобы могло уложиться в сознании, найти свое логической и историческое объяснение и обоснование. Обилие противоречий мешает избрать правильный путь к познанию событий той поры. Иногда кажется, что все происходившее выходит за пределы человеческого понимания. И тем не менее, оно имело место в жизни, и требует своего истолкования.

    Заранее следует оговориться: читатель столкнется на страницах, посвященных данному периоду политической биографии Сталина, с противоречивостью, а порой и неопределенностью, явной двойственностью авторских суждений и выводов. И причина не в неряшливости или торопливости автора, а в противоречивости самого исторического материала. Мне иногда приходила на ум мысль, что политическая арена той поры скорее напоминала сумасшедший дом, нежели определенную историческую реальность, доступную объективному логическому и психологическому анализу. А разобраться в том, что происходило в сумасшедшем доме, по силам разве что самому сумасшедшему. Получался некий заколдованный круг, выйти за рамки которого было равносильно выходу за пределы человеческой логики. Поэтому я и сам, помимо своей воли и желания, погружался порой в некий омут сомнений и недомыслия. Меня пронизывало острое чувство неопределенности, когда требовалась четкость и определенность при формулировании того или иного конкретного вывода или общей оценки.

    При этом надо заметить, что я достаточно основательно ознакомился с большой суммой фактов, неплохо знал позиции и оценки историков, исследовавших данный период сталинской деятельности. Terra incognita для меня была не сама эпоха репрессий, а ее объяснение, ее внутренняя сущность, внутренняя логика, служившая локомотивом, приведшим в движение весь этот процесс. В сталинской историографии существует огромное множество концепций и просто гипотез, интерпретирующих рассматриваемый период. Но каждая из них в отдельности и все они в совокупности не дают четкого ответа на многие, причем фундаментальные вопросы. Складывается такое впечатление, что эпоха репрессий пока еще не нашла своего действительно глубокого, всесторонне обоснованного и по всем важным параметрам мотивированного исторического объяснения. Она была и еще, видимо, долго будет предметом не только научных изысканий, но и жестких полемических схваток.

    Конечно, усилия автора в этой области едва ли станут какой-то принципиальной новацией, своего рода революцией в интерпретации событий того времени. Мне кажется, что слишком мал временной диапазон, отделяющий нас от той эпохи, чтобы мы могли без всплесков эмоций дать им объективную, соответствующую требованиям исторической истины, обобщающую оценку. Ведь сказать, что это были преступления и поставить на этом точку — это все равно, что сказать только А. Но нужно сказать и Б. Нужно объяснить внутреннюю логику того, что имело место в жизни. Нужно вскрыть не только мотивы, которыми руководствовался Сталин, но и то, почему все это стало возможным. Понять внутренние пружины, запускающие в действие исторический процесс любого масштаба, — отнюдь не простое дело.

    Наконец, важно всегда иметь в виду и никогда не упускать из нити своих размышлений два принципиально важных момента: роль субъективного фактора, т. е. роль самого вождя, и роль объективного фактора, т. е. совокупности реальных условий, в которых протекали события той поры. Одни исследователи видят основные причины репрессий в личных качествах Сталина как человека, дополненных и помноженных на особенности его политической философии. Отсюда и вытекает методология их подхода, предопределяющая окончательные выводы и оценки. Другие акцент делают на действии объективных закономерностей, в силу которых вождь, вне зависимости от своих личных планов и побуждений, поступал именно так, как это имело место в жизни, что все было чуть ли заранее предрешено логикой исторического процесса.

    Полагаю, что первый подход страдает однобокостью, отсутствием широты исторического видения событий, придает отдельной личности значение, несоразмерное с ее реальной ролью в развитии и динамике общественных процессов. Поэтому такой подход не открывает возможности глубоко и всесторонне объяснить как истоки репрессий, так и их масштабы. Не намного убедительнее выглядит и второй подход, в силу которого личность как бы исключается из поля действия исторических закономерностей. И если даже не исключается вовсе, то во всяком случае весьма ограничивается, выступая лишь в качестве какого-то обязательного статиста на арене событий.

    Путь к решению проблемы, как я полагаю, состоит в том, чтобы соединить оба эти подхода в нечто единое целое. Но соединить не механически, а органически. Правда, сказать это легко, а сделать чрезвычайно трудно. Внутренняя взаимосвязь и взаимодействие первого и второго подходов, их взаимопереплетение могут служить хорошей предпосылкой для того, чтобы избежать крайностей обоих этих подходов, взятых по отдельности. Но любой исторический материал всегда представляет собой единое целое, и искусственно расчленять его недопустимо. Хотя, в данном случае имеется в виду не сам исторический материал как таковой, а лишь методология его анализа.

    Мои рассуждения о первопричинах репрессий в Советской России в 30-е годы несут на себе печать какой-то абстрактности, внеисторичности. У читателя невольно возникнет мысль о том, будто такого рода явления являлись уникальными и не имели прецедента в мировой истории. Но это будет заблуждением: всемирная история настолько богата событиями любого рода, что ее, как говорится, ничем не удивишь. В других странах и у других народов тоже случались явления более или менее аналогичного порядка.

    Но нет смысла вникать в глубины истории других стран и проводить какие-то сравнения и сопоставления, чтобы доказать некую уникальность репрессий, предпринятых Сталиным в 30-е годы. Хотя, конечно, они имеют свои неповторимые черты и особенности. Главное в том, чтобы попытаться разобраться в их истоках, целенаправленных мотивах и последствиях, оставивших глубокий след в сознании многих миллионов людей.

    Прежде всего, конечно, следует начать с режиссера и главного исполнителя грандиозного политического действа, столь глубоко затронувшего все советское общество и в конце концов имевшего далеко идущие международно-политические последствия. Сталин в качестве неоспоримого лидера страны, вне всякого сомнения, имел свои собственные резоны, чтобы развернуть грандиозную чистку, с разной интенсивностью продолжавшуюся в течение почти четырех лет. Да и как таковая, чистка, собственно, никогда и не прекращалась. Поэтому есть основания утверждать, что чистки и репрессии являлись перманентным явлением в период правления Сталина. И в этом состояла одна из характерных черт всей сталинской эпохи.

    Прежде чем перейти к мотивации, лежавшей в основе сталинского курса на репрессии, следует не упустить из поля зрения и личные черты его характера, о которых довольно подробно было сказано в первом томе. Здесь я не хочу повторяться, хотя повторение иногда и диктуется необходимостью: ведь сама личность вождя — это динамика в своем самом реальном выражении. Сталин 20-х годов не адекватен Сталину 30-х годов, а тем более последующих десятилетий. Он был в непрерывном развитии, обретая новые черты и новый опыт, отказываясь от некоторых своих прежних взглядов и представлений. О нем судить надо с непременным учетом фактора времени. Сталина трудно представить себе в статичном состоянии, в качестве некоего неизменного в своих проявлениях политического лидера. На его политической деятельности лежит неизгладимая печать прагматизма. Но сам он не был прагматиком в обычном понимании этого слова. Его политическая философия отличалась широтой кругозора и умением распознавать глубинные тенденции исторического процесса и учитывать их в своей практической деятельности. К тому же, он был не столь прост, каким казался и каким любил изображать себя в глазах общественного мнения своей страны и за рубежом. Есть немало высказываний Сталина, характеризующих его отношение к оценкам своей личности за рубежом. Вот одно из них, относящееся к 1931 году, когда он не находился еще в зените своей славы. В беседе с Э. Людвигом он заявил: «Я знаю, что господа из враждебного лагеря меня считают чем угодно. Я считаю ниже своего достоинства разубеждать этих господ. Подумают еще, что ищу популярности»[765]. Кстати, это место из записи беседы не было предано гласности при жизни Сталина по причинам, о которых можно только гадать.

    В еще меньшей степени он соответствовал образу, который рисовали его политические оппоненты. Хотя, надо сказать, что многие отрицательные черты его характера и личности в целом они смогли разглядеть чуть ли не с самого начала его восхождения на вершины власти. Особенно в этом преуспел Троцкий, изображавший своего смертельного врага как человека, в котором соединились чуть ли не все пороки, присущие политическому деятелю. Но главных достоинств Сталина Троцкий так и не сумел разглядеть. Ему, несмотря на определенную проницательность, оказалось не под силу увидеть в Сталине личность исторического масштаба. То ли помешало чувство неистребимой пламенной ненависти к генсеку, то ли непомерно высокое самомнение, лишавшее способности объективно оценивать людей, в том числе и своих соперников. При всей обстоятельности работ Троцкого о Сталине (а они, даже с учетом их не подлежащей сомнению тенденциозности, бесспорно, занимают первое место в сталинской историографии) в них явственно ощущается отсутствие не столько полета мысли, сколько проникновения в суть исторических событий, зацикленность на желании представить своего противника серой личностью, пробравшейся на историческую сцену только благодаря своей хитрости, беспринципности и непревзойденного лицедейства. Правда, на одних этих качествах (при отсутствии других — более весомых) сыграть такую роль в истории страны, да и в мировой истории в целом, просто невозможно.

    Справедливости ради необходимо отметить, что уничижительные оценки Троцкого содержатся в его публичных выступлениях и публикациях. В своем же дневнике, оставаясь наедине с самим с собою, главный оппонент вождя был в своих оценках гораздо более прозорлив и более объективен. В середине 30-х годов он писал: «победа… Сталина была предопределена. Тот результат, который зеваки и глупцы приписывают личной силе Сталина, по крайней мере его необыкновенной хитрости, был заложен глубоко в динамику исторических сил… Сталин явился лишь полубессознательным выражением второй главы революции, ее похмелья»[766].

    Иными словами, Троцкий вынужденно признает, что победа стратегического курса Сталина была предопределена логикой и закономерностями исторического процесса. В дальнейшем я еще коснусь вопроса о том, насколько исторически неизбежными и закономерными были события, наполнившие сталинскую эпоху страницами жестоких репрессий и преследований. Сейчас же коснусь лишь личных качеств вождя и того, как они повлияли на разворот российской истории в тот период.

    Размышляя о Сталине и том, как его личные человеческие качества отразились на его деятельности и вообще на его судьбе, хочется привести строки из Д. Байрона. Они, как мне кажется, помогают понять хотя бы отдельные черты этой исторической фигуры. Д. Байрон писал в своем «Чайлд-Гарольде»:

    «Всю жизнь он создавал себе врагов,
    Он гнал друзей, любовь их отвергая,
    Весь мир подозревать он был готов.
    На самых близких месть его слепая
    Обрушивалась, ядом обжигая, —
    Так светлый разум помрачала тьма.
    Но скорбь виной, болезнь ли роковая?
    Не может проницательность сама
    Постичь безумие под маскою ума…»[767]

    Эти строки, кажется, рисуют не образ героя байроновского творения, а личность Сталина — они так верно и точно передают его общий облик и даже в чем-то трагичность всей его судьбы. Ведь политический триумф Сталина — вождя всегда, как тень, сопровождала какая-то личная обреченность, которую он и сам не сознавал.

    В контексте рассматриваемой проблемы личные качества Сталина, несомненно, сыграли чрезвычайно важную роль — они определили весь стиль и методы осуществления великой чистки (или великих репрессий — кому какое название больше по душе!). Печать присущих вождю подозрительности, недоверчивости, мстительности и даже коварства явственно проглядывает через все страницы страшной эпопеи, вошедшей в нашу историю как преступления периода культа личности. Но с того самого времени, когда Н. Хрущев выступил с разоблачениями Сталина на XX съезде КПСС в 1956 году, во весь рост встал вопрос о том, как соизмерить и как совместить преступления, ответственность за которые возлагалась исключительно на одного человека, с действием так называемых законов общественного развития? Как в рамках советской социалистической системы оказались возможными такие явления? Или эти «объективные» законы не так уж и объективны, если один человек может перечеркнуть их действие? Или действие самих этих объективных законов предопределило политику, проводимую Сталиным?

    Словом, вопросов возникло гораздо больше, чем людей, способных дать на них вразумительные ответы. С течением времени, по мере развертывания различных этапов десталинизации, всякого рода откатных движений в критике вождя и т. п. событий, острота поставленных вопросов не только не ослабевала, но и становилась все более злободневной. Возникло немало концепций, в рамках которых предпринимались попытки дать, наконец, необходимое и исторически верное объяснение событиям того времени.

    Одна из таких концепций, активным сторонником и разработчиком которой был видный российский историк патриотического направления В. Кожинов, сводится к следующему. «…Столь масштабный и многосторонний поворот неверно, даже нелепо рассматривать как нечто совершившееся по личному замыслу и воле Сталина…» И далее он пишет, что это был: «… ход самой истории, а не реализация некой личной программы Сталина, который только в той или иной мере осознавал совершавшееся историческое движение и так или иначе закреплял его в своих «указаниях». И, как явствует из многих фактов, его поддержка этого объективного хода истории диктовалась прежде всего и более всего нарастанием угрозы глобальной войны, которая непосредственно стала в повестку дня после прихода к власти германских нацистов в 1933 году»[768].

    Если коротко изложить существо позиции В. Кожинова (а равно и ряда других исследователей, придерживающихся аналогичных взглядов), то его можно свести к следующему. Начиная с 1934 года в политической стратегии Сталина обозначился явственный поворот от традиционных марксистско-ленинских классовых постулатов к геополитическому мышлению. Последнее требовало возрождения русских национальных ценностей, многих, подвергавшихся прежде шельмованию, традиций, наконец, возвращения стране и народу ее подлинной истории. Истории, которая бы базировалась на реальных фактах, а не на узко толкуемых классовых критериях. Иными словами, этап революционного ниспровержения завершался своим логическим концом и неизбежно должен был начаться этап национального созидания. Причем, под национальным созиданием подразумевалось не только русское национальное достояние (история, культура, наука, искусство и т. д.), но и национальные ценности других наций и народов, входивших в состав Союза.

    Именно с этого времени в политической философии Сталина все более четко и последовательно стал обозначаться крен в сторону исторически объективной, соответствующей действительности, оценке роли русского народа и вообще принципа государственности в становлении и утверждении на международной арене многонациональной Российской державы. Державы, коренным образом отличавшейся от классических колониальных империй эпохи капитализма и империализма. Так, критикуя поэта Д. Бедного, Сталин подчеркивал в начале 1930 года:

    «Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала ещё Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Всё это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса.

    А Вы? Вместо того, чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из «Домостроя», стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения…»[769].

    В контексте реалий сегодняшней России особенно важно подчеркнуть, что Сталин фактически проводил вполне здравую и испытанную временем идею: созидание нового нельзя осуществлять на базе всеобщего разрушения и поругания прошлого. В жизни стран и народов неумолимо действует железный закон исторической преемственности. И разорвать эту преемственность времен значило поставить под угрозу будущее всей страны. Ибо история только тогда остается настоящей историей, когда сохраняется связь времен, связь между прошлым, настоящим и будущим.

    Российская эмиграция с огромным напряжением следила за поворотом, который осуществлялся в Советской стране. Часть эмигрантов расценивала этот поворот как революцию, правда, носившую не социальный и политический характер, а бытовой, т. е. на уровне обычной жизни. Видный русский мыслитель Г. Федотов писал в связи с этим: «Начиная с убийства Кирова (1 декабря 1934 г.) в России не прекращаются аресты, ссылки, а то и расстрелы членов коммунистической партии. Правда, происходит это под флагом борьбы с остатками троцкистов, зиновьевцев и других групп левой оппозиции. Но вряд ли кого-нибудь обманут эти официально пришиваемые ярлыки. Доказательства «троцкизма» обыкновенно шиты белыми нитками. Вглядываясь в них, видим, что под троцкизмом понимается вообще революционный, классовый или интернациональный социализм… Борьба… сказывается во всей культурной политике. В школах отменяется или сводится на нет политграмота. Взамен марксистского обществоведения восстановляется история. В трактовке истории или литературы объявлена борьба экономическим схемам, сводившим на нет культурное своеобразие явлений… Можно было бы спросить себя, почему, если марксизм в России приказал долго жить, не уберут со сцены его полинявших декораций. Почему на каждом шагу, изменяя ему и даже издеваясь над ним, ханжески бормочут старые формулы?.. Отрекаться от своей собственной революционной генеалогии — было бы безрассудно. Французская республика 150 лет пишет на стенах «Свобода, равенство, братство», несмотря на очевидное противоречие двух последних лозунгов самим основам ее существования»[770].

    Читая эти строки, невольно задаешься вопросом, — а действительно ли Советская Россия с середины 30-х годов вступила в полосу отката от революции, а точнее — на путь своеобразной контрреволюции? Если да, то все последующие репрессии массового характера находят свое историческое и логическое объяснение, и отнюдь не потому, что, согласно знаменитому выражению, революция пожирает своих детей. Кстати сказать, противники Сталина из лагеря троцкистов и правых полагали, что дело оборачивается именно таким образом, поскольку основы самой психологии старого большевизма оказались несовместимыми с новым курсом сталинской политики, с его реформами, возрождавшими многие из устоев прежнего режима.

    Позднее даже возникла идея некоего исторического возмездия, которое, мол, должно было обрушиться на старую гвардию большевиков в качестве законной кары за все то, что они сотворили с прежней Россией. И орудием этой кары судьба избрала Сталина, положившего конец ставшим уже не только ненужными, но и вредными и опасными, проявлениям революционного интернационализма.

    Конечно, можно соглашаться или не соглашаться с такого рода концепциями, объяснявшими события тридцатых годов. Мне лично представляется, что они выглядят неубедительными, ибо базируются на чисто внешнем совпадении событий, а не на их глубоком историческом анализе. Да и в конце концов фундаментальные параметры советского строя при Сталине в эти годы не претерпели радикальных перемен. Поэтому в своем истинном значении термины новая революция или же контрреволюция здесь применять неправомерно. Реформы, проводившиеся Сталиным, были продиктованы не стремлением разрушить или подорвать основы укоренившегося советского строя, а желанием приспособить его к новым историческим реалиям. Это значило — сделать этот строй более жизнестойким, более эффективным перед лицом неизбежно надвигавшихся потрясений в международной сфере. И еще один аргумент: вождь никогда не переставал считать себя последовательным учеником Ленина, а значит, и приверженцем теории революционного преобразования мира. Конечно, и в теории, и особенно в практике, между двумя этими корифеями советского коммунизма были определенные различия, что вполне укладывается в рамки эволюционного развития. Ведь коренным образом изменялись, причем невиданными в истории темпами, объективные условия жизни самой страны и мира в целом. Поэтому слепо следовать каким-то заранее сформулированным теориям и принципам было бы равносильно идиотизму, в чем Сталина никак нельзя заподозрить. Новые условия требовали новых подходов и новых решений. Но они тем не менее осуществлялись в целом в рамках системы, фундаментальные основы которой были заложены основателем большевизма.

    В силу указанных выше доводов нет каких-либо серьезных оснований расценивать события середины и второй половины 30-х годов как некую новую революцию сталинского образца. Отсюда вытекает, что и идея какого-то социального возмездия как первопричина террора выглядит скорее как литературная метафора, нежели как солидный исторический аргумент. Бесспорно, сталинские реформы этого периода затронули многие стороны жизни страны, но они не коснулись социально-экономических и политических устоев советского режима. Напротив, именно благодаря этим реформам режим стал более устойчивым и более приспособленным к реалиям жизни. Он очищал себя лишь от плотных наростов ортодоксального большевизма, следование которому могло действительно привести многонациональное советское общество к глубокому кризису. А отдельные симптомы подобного рода явлений становились все более ощутимыми. Но главное заключалось в том, что Советская Россия должна была подготовить себя к суровым и неотвратимым испытаниям на внешнем фронте. Ибо угроза войны из пропагандистского штампа, каким она была в конце 20 — начале 30-х годов, все более явственно превращалась в неотвратимую реальность. Вопрос стоял лишь о том, когда она разразится.

    Сталин, будучи сам старым большевиком, мягко выражаясь, не испытывал к ним особого почтения. Больше того, в глубине души он считал их обузой нового режима, поскольку они то ли в силу своей убежденности, то ли в силу свойственного людям такого склада консерватизма, весьма критически, если не искать более сильных выражений, относились к генеральному курсу Сталина. Они органически отторгали реформы, столь необходимые режиму для дальнейшего продвижения вперед. Старыми большевиками вся политика Сталина воспринималась как отказ от ленинских заветов, как своего рода измена идеалам революции. Свидетельств тому немало. Сошлюсь хотя бы на «Письмо старого большевика», о котором уже шла речь ранее. В нем говорилось: «Выросшие в условиях революционной борьбы, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров… мы все — не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом… ничего прочного построить нельзя…»[771].

    В контексте всех этих реалий не случайным был и роспуск организации старых большевиков, общества бывших политкаторжан и другие меры, призванные поставить точку в уже перевернутой странице истории.

    Все эти рассуждения лишь дополняют общую мозаику картины, но они не дают ответа на главный вопрос — каковы глубинные причины массового террора и репрессий тех незабываемых лет. Сейчас я попытаюсь в самом общем виде ответить на него, хотя и понимаю, что мои объяснения также носят в большей мере характер исторических гипотез и умозрительных предположений, нежели убедительных выводов.

    Я не стану придерживаться какой-то строго выверенной системы в обосновании своих предположений. Причины, весь их набор, тесно взаимосвязаны друг с другом, порой так переплетены, что между ними трудно провести разграничительную линию. Но в конце концов не в их разграничении суть проблемы.

    Во-первых, весь десятилетний период, начиная со смерти Ленина, для Сталина был наполнен перманентной, в сущности никогда не ослаблявшейся, борьбой сначала за завоевание, а затем и утверждение своей власти. Он из этого сделал для себя ряд выводов, и, очевидно, один из главных состоял в следующем: его оппоненты никогда не прекратят против него борьбы, никогда не согласятся с его стратегическим курсом. Их публичные признания своих ошибок, их покаянные речи на съездах и пленумах ЦК — всего лишь маскировка, вынужденные действия, которые они моментально дезавуируют, как только представится подходящий момент. Более того, при малейшем ослаблении его властных позиций они, ни минуты не колеблясь, снова перейдут в контрнаступление против него. Единственный компромисс, приемлемый для них, — это его безоговорочная и полная капитуляция, т. е. отстранение от власти.

    Оснований для подобного потока размышлений у вождя было более чем достаточно. Читатель может сам вспомнить приводившиеся в предшествующих главах речи кающихся оппонентов Сталина, от которых на целую версту разило лицемерием и двоедушием. Могут возразить, что это лицемерие и не знавшие меры восхваления Сталина, звучавшие из уст людей, в душе его люто ненавидевших, — был шаг вынужденный, продиктованный безвыходностью ситуации, в которой находились противники Сталина. Все это, конечно, так, но от понимания данного обстоятельства у вождя, видимо, недоверие к своим поверженным оппонентам не только не уменьшалось, но и возрастало в геометрической прогрессии: чем больше они клялись в верности ему и преданности его генеральной линии, тем меньше он верил им.

    Второй важный фактор, объясняющий нараставший вал репрессий, имел своим истоком глубокую убежденность Сталина (искреннюю или нет — другой вопрос) в неизбежности обострения классовой борьбы даже в условиях триумфальных побед социализма, о чем в то время трубили все органы пропаганды. Как раз в самый разгар волны репрессий вождь счел необходимым снова подтвердить, что его концепция обострения классовой борьбы не только не утратила свою актуальность, но и стала еще более злободневной. Вот как он сформулировал эту свою мысль: «Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверяющего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут в конце концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нам нужно, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства как единственные средства обреченных в их борьбе с Советской властью. Надо помнить это и быть бдительным»[772].

    Следующей существенной причиной развязывания репрессий явилось то, что, по мнению Сталина, успехи в строительстве нового общественного уклада создали в стране обстановку зазнайства и благодушия. Эта обстановка таила в себе немалые опасности и угрозы, поскольку расхолаживала людей и открывала для подрывных действий врагов благоприятные возможности. Вождь постарался развеять эти настроения, без чего сама кампания по развертыванию массовых репрессий была бы невозможна. Создание соответствующей политико-психологической атмосферы в партии и в обществе выступало в качестве обязательного компонента кампании репрессий. В этакой простоватоутрированной форме Сталин обрушился на благодушие и упоение успехами, якобы чуть ли не парализовавшими всю страну:

    «Не удивительно, что в этой одуряющей атмосфере зазнайства и самодовольства, атмосфере парадных манифестаций и шумливых самовосхвалений люди забывают о некоторых существенных фактах, имеющих первостепенное значение для судеб нашей страны, люди начинают не замечать таких неприятных фактов, как капиталистическое окружение, новые формы вредительства, опасности, связанные с нашими успехами, и т. п. Капиталистическое окружение? Да это же чепуха! Какое значение может иметь какое-то капиталистическое окружение, если мы выполняем и перевыполняем наши хозяйственные планы? Новые формы вредительства, борьба с троцкизмом? Все это пустяки! Какое значение могут иметь все эти мелочи, когда мы выполняем и перевыполняем наши хозяйственные планы? Партийный устав, выборность парторганов, отчетность партийных руководителей перед партийной массой? Да есть ли во всем этом нужда? Стоит ли вообще возиться с этими мелочами, если хозяйство у нас растет, а материальное положение рабочих и крестьян все более и более улучшается? Пустяки все это! Планы перевыполняем, партия у нас неплохая, ЦК партии тоже неплохой, — какого рожна еще нам нужно? Странные люди сидят там, в Москве, в ЦК партии: выдумывают какие-то вопросы, толкуют о каком-то вредительстве, сами не спят, другим спать не дают…»[773].

    В связи с процитированными высказываниями невольно возникает вопрос — а верил ли сам Сталин в то, что он говорил? Был ли он искренен даже перед самим собой? Неужели эта зловещая идея о беспредельном обострении классовой борьбы могла уживаться в сознании вождя с его острым практическим умом, с его способностью реалистически оценивать ситуацию и не впадать в непростительные для политического лидера преувеличения. На этот вопрос дать однозначный ответ трудно. Думается, что он не был невольным и беспомощным пленником идеи обострения классовой борьбы. Больше оснований полагать, что он сознательно и целенаправленно заострял вопрос о классовой борьбе, чтобы иметь и теоретическое, и политико-психологическое оправдание своему курсу на развязывание репрессий.

    Однако с позиций исторической объективности не столь уж важно — верил ли сам Сталин в то, что говорил или же занимался самообманом вкупе с обманом общественного мнения в целом. В конце концов значение имеет финальный результат.

    Рассматривая далее причины масштабных репрессий, нельзя выпускать из поля зрения следующий момент. В партии и стране было немало недовольных политикой Сталина. Кстати, это подтвердил и близкий тогда соратник Сталина А. Микоян, заявивший в 1937 году: «Я думал, я должен это сказать, не знаю как вы, товарищи, но я думал, что, если марксисты до революции были против террора, против царя и самодержавия, как они могут, люди, прошедшие школу Маркса, быть за террор при большевиках, при советской власти? Если коммунисты всего мира, будучи врагами капитализма, не взрывают заводов, как может человек, прошедший школу марксизма, взорвать завод своей страны? Я должен сказать, что никак это в голову в мою не влезало. Но, видимо, приходится учиться. Видимо, падение классового врага, троцкистов так низко, что мы и не предполагали, а именно, как предсказывал т. Сталин, который как будто вел нас за руку и говорил, что нет такой пакости, которой не могли бы совершить троцкисты и правые. Вот это и вышло, что наша бдительность политическая оказалась ослабленной… Поймите, товарищи… у нас есть много людей недовольных (выделено мной — Н.К.). Эти люди вербуются для подрывной работы японо-германскими фашистами»[774].

    Сталин, располагавший всей полнотой информации, планируя развертывание кампании широкомасштабных репрессий, несомненно учитывал весьма серьезный уровень недовольства его политикой. И здесь имелись в виду не только бывшие его противники из рядов самой партии, но и другие социальные силы, которые никогда не смирились с революцией и Советской властью. Остатки бывших эксплуататорских классов, раскулаченные крестьяне, большой контингент невинно пострадавших в результате великих потрясений конца 20-х — начала 30-х годов, спецпереселенцы, представители старой интеллигенции, подвергавшиеся незаслуженной травле, всякого рода националисты в советских республиках, и вообще те, кто в чем-либо пострадал от Советской власти, — все они, вместе взятые, представляли большую силу. И эта сила при определенном стечении обстоятельств могла открыто выступить против нового строя, против курса, олицетворением которого являлся Сталин.

    Согласно логике вождя, все недовольные Советской властью, автоматически становились ее врагами и ждали лишь удобного случая, чтобы нанести по ней удар. Политика вождя исходила из того, что по всем этим силам в подходящий момент должен быть нанесен превентивный удар, чтобы не только деморализовать их, но и, если понадобится, физически уничтожить. Не случайно в эти годы чуть ли не лозунгом дня стал девиз, провозглашенный М. Горьким: «Если враг не сдается — его уничтожают!».

    Перечисляя действительные и потенциальные причины репрессий, нельзя обойти молчанием и следующее обстоятельство, которое сыграло роль своего рода движущей пружины, приведшей в действие весь репрессивный механизм. Речь идет о том, что Сталин на протяжении ряда лет получал достаточно надежные и внушавшие полное доверие донесения органов безопасности о планах его физической ликвидации. Пресечение планов физической ликвидации Сталина явилось одной из важнейших причин развертывания кампании массовых репрессий, по крайней мере на первых ее этапах

    На этом вопросе стоит остановиться специально, поскольку в литературе о Сталине достаточно прочно укоренилась точка зрения, будто все разговоры о планах убийства вождя — не более чем специально сработанный самим Сталиным и его окружением миф, призванный обосновать и оправдать сами репрессии. Между тем, есть веские основания считать такую точку зрения несостоятельной. Ведь еще до развертывания массовых репрессий и включения попыток организовать убийство Сталина и некоторых его ближайших соратников в число непременных и особенно тяжких обвинений, которые предъявлялись арестованным, имелись объективные факты, свидетельствовавшие о том, что противники вождя вполне серьезно ставили вопрос о необходимости его устранения. Вспомним хотя бы платформу Рютина, не говоря уже о других эпизодах. Ведь призыв к устранению Сталина, если его трактовать юридически грамотно, ничуть не исключал возможности его физического уничтожения. Отрицать это, не попирая элементарный здравый смысл, нельзя. К тому же, каким бы незначительным ни было число подпольных троцкистских и иных антисталинских организаций, совершенно ясно, что они существовали. И существовали не ради того, чтобы периодически обмениваться конспиративными письмами с осуждением сталинского режима и его политики. Их планы простирались гораздо дальше и не исключали безоговорочно использование индивидуального террора. Надо признать, что на месте Сталина любой другой политический и государственный деятель должен был учитывать возможность организации покушения на его жизнь.

    А если все это помножить на общепризнанную подозрительность Сталина, его имманентное чувство недоверия к людям, то не приходится удивляться, что этот момент стал одним из рычагов, приведших в движение механизм репрессий. Поскольку сам вождь исходил из того, что лишь физическое уничтожение реального или потенциального противника ставит окончательную точку в борьбе с ним, постольку он распространял подобный образ мышления и на тех, против кого он вел борьбу. Получалось, что финалом политической победы над врагом являлось его физическое уничтожение. Этот невысказанный нигде постулат во многом и определял как характер репрессий, так и их масштабы.

    Следующим побудительным мотивом репрессий было стремление Сталина запугать не только своих противников, но и своих собственных сторонников, в том числе и ближайших соратников. Люди, исполненные страха и неуверенности в своем завтрашнем дне, будут с большим рвением выполнять указания вождя и не осмелятся выступить против него в любой ситуации. Подобный расчет, конечно, присутствовал в системе мотиваций, объясняющих политику и поведение Сталина. Но этот мотив имеет и более широкое измерение. В обстановке страха и подозрений гораздо легче было проводить в жизнь самые жесткие решения, принимаемые вождем. Никто не осмеливался высказать даже малейшее сомнение в правильности таких решений. И это распространялось не только на политическую верхушку или среднее звено партийных функционеров, а фактически на все слои населения.

    Конечно, Сталин больше полагался на страх, чем на любовь своих сограждан. Его, видимо, не вводили в заблуждение бесконечные панегирики в его адрес — он знал, как все это делается и чего все это стоит на поле политической борьбы. Поэтому, развертывая кампанию репрессий, он отдавал отчет в том, что страх, поселившийся в стране, в душах его сограждан, будет серьезным подспорьем, своего рода безотказным инструментом в осуществлении его дальнейших планов.

    Наконец, еще одна версия в отнюдь не полном перечне причин, вызвавших вал репрессий, — это версия, согласно которой Сталин наносил превентивный удар против якобы существовавшей и действовавшей Советском Союзе в условиях глубочайшей конспирации так называемой пятой колонны. Эта версия имеет немало приверженцев среди левого спектра российских историков. Они, опираясь на определенные данные и факты, доказывают, что Сталин своевременно узнал о существовании такой пятой колонны, орудовавшей прежде всего в рядах армии, и нанес поэтому сокрушительный превентивный удар, чем обезопасил страну от измены и предательств среди высшего командного состава вооруженных сил в условиях надвигавшейся войны. Тем самым, мол, он спас страну от поражения во время гитлеровского нашествия.

    Я не буду анализировать обоснованность данной версии, поскольку в ходе дальнейшего изложения коснусь вопроса о так называемом фашистском заговоре в Красной Армии в связи с делом Тухачевского и других военачальников. Здесь же замечу, что эта версия представляется не в полной мере убедительной. Ведь нельзя же считать серьезным аргументом одно из заявлений Гитлера, который сказал: «Правильно сделал Сталин, что уничтожил всех своих военачальников…»[775]. Похвала злейшего врага — отнюдь не комплимент в адрес Сталина и тем более не доказательство правильности того, что верхушка армии была репрессирована в эти годы. Конечно, многое в данной версии вызывает недоуменные вопросы, не находящие убедительного ответа. Но в качестве одной из возможных побудительных причин сталинских чисток она может рассматриваться и подвергаться анализу и критической оценке. И в этом смысле она, бесспорно, имеет право на существование. Вообще следует заметить, что в столь сложных и деликатных вопросах докопаться до истины бывает часто практически невозможно. На любой аргумент находится свой контраргумент, и все, как говорится, возвращается на круги своя. Но, повторяясь, скажу, что она имеет право рассматриваться в качестве одного из возможных объяснений эпидемии сталинских репрессий в 30-е годы. Хотя попутно нужно заметить, что вакханалия репрессий началась до раскрытия якобы существовавшего заговора в армии. Это уже кое о чем говорит.

    К рассмотренной выше версии о превентивном ударе по пятой колонне органически примыкает версия всеобъемлющей генеральной чистки, которую Сталин предпринял для того, чтобы полностью гарантировать реализацию своей генеральной линии в новых условиях, сложившихся после завершения коллективизации и в связи с коренными изменениями на международной арене. Магистральным направлением этих изменений, безусловно, выступала возраставшая опасность войны, избежать которой было практически невозможно. Эту версию, как ни покажется парадоксальным, первым высказал Н.И. Бухарин — одна из главных жертв сталинского молота репрессий. За три месяца до расстрела, находясь под следствием, он направил сугубо личное письмо Сталину. В этом послании содержится следующее примечательное предположение относительно глубинных мотивов осуществлявшихся репрессий.

    «Есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально-подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других — по другому, третьих — по третьему. Страховочным моментом является и то, что люди неизбежно говорят друг о друге и навсегда поселяют друг к другу недоверие (сужу по себе: как я озлился на Радека, который на меня натрепал! а потом и сам пошел по этому пути…). Таким образом, у руководства создается полная гарантия.

    Ради бога, не пойми так, что я здесь скрыто упрекаю, даже в размышлениях с самим собой. Я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах.

    Но тут-то у меня и главная мука, и главный мучительный парадокс»[776].

    Внутренняя логика в рассуждениях Бухарина такова, что он как бы соглашается с исторической неизбежностью репрессий, рассматривая их через призму грандиозных задач и планов строительства нового общества. Нельзя сказать, что он оправдывает эти репрессии, но в каком-то смысле выражает понимание их неизбежности и даже закономерности. Конечно, вполне естественно предположить, что, арестованный, высказывая подобную точку зрения, хотел снискать снисхождение вождя, надеялся на то, что тот оценит его «объективность» и не пойдет на вынесение смертного приговора в ходе предстоявшего судебного процесса. Вместе с тем, приведенное выше объяснение, отнюдь не выглядит только лишь как мольба о прощении. Оно содержит и большую долю истины, бросает дополнительный свет на картину происходивших событий. Вернее, на их закулисную — и самую важную — сторону.

    Ряд историков левого толка, в целом осуждая репрессии и террор, считают, что они были в каком-то смысле исторически обусловлены самим характером эпохи и обстоятельствами времени. Эта точка зрения достаточно спорна и против нее можно выдвинуть немало аргументов. Однако и она содержит в себе зерно истины. Достаточно четко и лапидарно ее изложил историк И.Я. Фроянов: «Мы видим, как на протяжении 30-х годов происходит поворот руководства, его политики к национальным истокам. Это прежде всего коллективизм и общинность, умение жертвовать собой. Все это русский народ доказал на протяжении многих веков. Перед Сталиным в 30-е годы стояла задача построения мобилизационного общества. Иначе устоять было невозможно. Удержаться во враждебном окружении иначе было нельзя. Необходимо было все сосредоточить в одних руках. Сталин с этой задачей справился, но построение мобилизационного общества, конечно, было связано с большими издержками. Прежде всего, я имею в виду репрессии. С точки зрения жизни отдельного человека, репрессии были страшной и безобразной практикой. Но есть еще один аспект измерения. Этот аспект связан, прежде всего, с нуждами и потребностями общества в целом, страны в целом. Если принимать тезис о том, что мобилизационное общество не могло быть создано без потерь, без жертв, которые приняли форму репрессий, то мы, тем самым, должны будем признать в определенной степени историческую обусловленность этих репрессий»[777].

    Завершить этот раздел хочется следующим заключительным аккордом. Советская страна в какой-то мере была подготовлена к сталинским репрессиям. Она пережила братоубийственную Гражданскую войну, благодаря которой у какой-то части населения выработался инстинкт кровожадности, безразличия или равнодушия к страданиям других людей. Пережила она и тяжелые, наполненные лишениями, годы индустриализации, которые также сказались на общем психологическом климате в стране отнюдь не в благотворном смысле. Вынесла она и великий перелом со всеми его трагическими последствиями. Иными словами, к трудностям и страданиям она была подготовлена. Даже очень подготовлена! И Сталин прекрасно это понимал. Он знал, что при создании соответствующей морально-психологической атмосферы массовые репрессии не будут восприниматься как что-то из ряда вон выходящее, как гром среди ясного неба. Постоянная, на протяжении многих лет, промывка мозгов и внушение людям идеи, что вокруг орудуют замаскированные враги и что их число не только не уменьшается, но и возрастает — все это создало политические и морально-психологические предпосылки для проведения массовых чисток и репрессий. К чисткам советские коммунисты были приучены с самого начала Советской власти. Не были для масс населения Советской России чем-то экстраординарным и репрессии, в том числе и массового характера. Словом, и партия, и народ, да и страна в целом, приобрели такой богатый исторический опыт, что готовы были к любым неожиданностям.

    2. Убийство Кирова: основные версии

    К любым неожиданностям, но не такому, которое произошло 1 декабря 1934 г. В 16 часов 30 минут в Ленинграде, в коридоре Смольного выстрелом из револьвера был убит член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б), член Президиума ЦИК СССР, секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Миронович Киров. Убийство совершил задержанный на месте преступления Л.В. Николаев. Этот акт стал не просто убийством одного из виднейших представителей советского режима, но и коренным поворотным рубежом в развитии страны. В один день все общество было, фигурально выражаясь, вздыблено и открылась качественно новая полоса в жизни Советского Союза и всех его народов. Последствия этого события явились настолько глубокими, масштабными и далеко идущими, что и сейчас, 70 с лишним лет после свершившегося, остаются в поле внимания российской общественности. Убийство Кирова и все обстоятельства, связанные с этим поистине трагическим событием, поставили бесчисленное множество вопросов, породили целый поток литературы, включая специальные исследования как у нас в стране, так и за рубежом. Один из ведущих западных специалистов по советской истории Р. Конквест на исходе 80-х годов минувшего столетия, когда в Советском Союзе полным ходом шла не только перестройка, но и происходила настоящая революция в исторической науке, опубликовал книгу под интригующим названием «Сталин и убийство Кирова». Я еще коснусь выводов, сделанных этим автором по поводу самого предмета исследования, но здесь хочу солидаризироваться с такой его оценкой: «это — одно из наиболее удивительных и наиболее значительных событий столетия»[778].

    Действительно, в нашей истории прошлого века убийство Кирова относится к числу тех событий, которые принято именовать историческими по своей значимости, а точнее — по последствиям, которые сопряжены с ним. России было не привыкать к политическим убийствам — начиная с убийства Александра II и кончая длинным рядом убийств деятелей более низкого ранга. Но в данном случае речь идет не просто об убийстве видного, хотя и не ключевого деятеля советского режима, а о первом акте трагедии, всколыхнувшей в буквальном смысле всю страну и послужившей прологом полосы репрессий и террора. Эту новую страницу советской истории закономерно связывают с именем Сталина. Отсюда и проистекает тот громадный интерес к вопросам о том, причастен ли был сам вождь к убийству в Смольном, был ли он лично заинтересован в устранении Кирова как якобы своего потенциального соперника на вершине пирамиды партийной власти, и, наконец, какую роль сыграло убийство Кирова в развертывании сталинских репрессий.

    С самого начала следует четко очертить задачи, которые поставлены в данном разделе. Во-первых, я не намерен и не имею просто возможности подробно рассказать об обстоятельствах, в том числе загадочных и не проясненных по настоящий день, непосредственно связанных с убийством Кирова. Хотя кое-какие важные моменты осветить необходимо, ибо без этого картина останется не только неполной, но и весьма схематичной. Во-вторых, главное внимание будет уделено прояснению вопроса о том, причастен ли был Сталин к совершенному злодейству и какова была его роль в расследовании самого убийства. И в-третьих, какие практические выводы сделал вождь из всего происшедшего и каковы были последствия его действий для партии и страны в целом. Иными словами, проблема — Сталин и Киров — здесь рассматривается прежде всего под углом зрения того, каковы место и значимость данного исторического события в политической биографии вождя. А в более широком аспекте — какую роль сыграло убийство Кирова в сталинский период правления. Ведь в истории не так уж часто случается, что трагическая смерть одного человека в силу каких-то, чуть не мистических причин, оборачивается трагедией для сотен тысяч людей. Но все это к мистике не имело и не имеет ровным счетом никакого отношения. Здесь правили бал факторы совсем иного рода.

    Убийство Кирова, в особенности вопрос о мнимой причастности Сталина к нему, требуют серьезного исследовательского подхода, а не вынесения окончательных и безоговорочных заключений, базирующихся главным образом на конъюнктурных соображениях. В данном случае совершенно права автор наиболее серьезной и обстоятельной (до сего времени) книги о Кирове А. Кирилина. Она пишет: «… в таком сложном деле, как убийство Кирова, не надо нагнетать страсти. Сегодня многие фактически действуют так И на основе частушек, якобы народных, типа «Огурчики, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике» — выносят свой вердикт. Полагаю, что если историки будущего станут оценивать развитие нашей страны на рубеже 80 — 90-х годов по тем частушкам, которые бытуют среди народа, то это вряд ли явится отражением реалий»[779].

    С сожалением можно констатировать, что подобная ситуация характерна и для наших дней. Особенно этим отличаются современные российские электронные средства массовой информации, целеустремленно и назойливо забивающие мозги зрителям многочисленными псевдоисторическими передачами, в которых тенденциозность соперничает разве что с некомпетентностью авторов таких передач. Но в мою задачу не входит вести полемику с ними, хотя и воздержаться от этого замечания было трудно. Но это, так, к слову.

    Перейдем к существу проблемы.

    Сталину сообщили об убийстве Кирова буквально через несколько минут после того, как это свершилось. Вот свидетельство В. Молотова. На вопрос, как вы узнали о смерти Кирова — он ответил:

    «Я был в кабинете Сталина, когда позвонил Медведь, начальник Ленинградского ОГПУ, и сказал, что сегодня в Смольном убит товарищ Сергей. Сталин сказал в трубку: «Шляпы!»»[780].

    Как явствует из журнала записей посетителей Сталина, в Кремле 1 декабря 1934 г. в 15.05 в его кабинете началось заседание. Кроме Сталина, присутствовали: В.М. Молотов, Л.М. Каганович, К.Е. Ворошилов, А.А. Жданов. После звонка из Смольного с сообщением о покушении на Кирова на Политбюро по указанию Сталина был вызван нарком внутренних дел Ягода, а также группа ответственных сотрудников этого наркомата. Обсуждалась возникшая ситуация и намечались меры, которые необходимо было предпринять в самом срочном порядке. Прежде всего вопрос о выезде в Ленинград группы руководителей партии во главе со Сталиным, а также вопросы, связанные с организацией похорон Кирова.

    Сталин решил лично принять участие в выяснении обстоятельств всего происшедшего. Вместе с ним утром 2 декабря в Ленинград прибыли К.Е. Ворошилов, В.М. Молотов, А.А. Жданов, Г.Г. Ягода. Их сопровождала группа работников ЦК ВКП(б) и НКВД. Среди них: Н.И. Ежов, А.В. Косарев (Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ), Н.С. Хрущев, К.В. Паукер (по некоторым данным, одно время бывший начальником личной охраны вождя, а в то время — начальник оперативного отдела НКВД), А.Я. Вышинский и другие. На вокзале их встречало ленинградское руководство, а также начальник Ленинградского управления НКВД Ф.Д. Медведь. По рассказам очевидцев (их достоверность не поддается проверке), в ответ на протянутую Медведем руку Сталин ответил ему пощечиной. С вокзала Сталин, Молотов, Жданов и Ворошилов направились в больницу, где находилось тело Кирова, затем посетили его вдову и наконец прибыли в Смольный.

    А. Кирилина, со ссылкой на очевидцев, приводит весьма интересную деталь о прибытии Сталина в Смольный: «Это было в главном коридоре. Вижу идет группа лиц. Смотрю, в середине — Сталин. Впереди Сталина шел Генрих Ягода с поднятым в руке наганом и командовал: «Всем лицом к стенке! Руки по швам!»[781]. Сталину доставили для личного допроса Николаева. Обстоятельства этого допроса, конечно, не нашли отражения в документальных источниках. Существуют лишь различные версии, достоверность которых так же трудно подтвердить, как и опровергнуть. По некоторым версиям, озвученным в период перестройки, Николаев был в полубессознательном состоянии, когда его ввели в комнату, где находился Сталин и сопровождавшие его лица. Он якобы даже сначала не узнал Сталина и постоянно повторял «Что я наделал, что я наделал!»[782]. По версии Н. Хрущева, на вопрос Сталина, почему он убил Кирова, якобы Николаев на коленях уверял, что сделал это от имени партии и по ее поручению[783]. Существуют и другие версии этого допроса, но все они, как мне представляется, не могут быть признаны в качестве надежных документальных фактов, а тем более серьезных аргументов. Как говорится, все они исходят из вторых, а то и третьих уст.

    Архитектор перестройки академик А. Яковлев, возглавлявший во время и после перестройки комиссию по реабилитации, в своей статье «О декабрьской трагедии 1934 года», в которой он комментирует заключение комиссии относительно убийства Кирова, писал: «Сталин, естественно, всегда стремился скрыть свою роль в руководстве машиной террора. Он много раз выступал как поборник справедливости, хотел показать, что не имеет ничего общего с арестами и расправами, которые творились в стране. Ему это часто удавалось. Тем более важно проследить тот первый акт трагедии, в котором он выступает непосредственным участником, непосредственным организатором расправы над большой группой ни в чем не повинных людей. Можно ли отбросить в сторону непосредственную роль в организации работы следствия, вмешательство, давление, стремление навязать свою точку зрения? Чем она была продиктована, к каким последствиям вела?

    Взяв на себя руководство расследованием, Сталин тем самым взял и ответственность за его полноту и качество, за подмену тут конституционных органов — и объективно получил все возможности завести его на ложный путь, если к тому были основания. Но были ли?

    По существу вопрос прост и сложен: было ли убийство Кирова организовано по прямому и непосредственному указанию Сталина? Или же оно подготовлено по инициативе сталинского окружения, верно рассчитавшего, что рвение будет оценено? Или же оно — следствие каких-то иных обстоятельств?»[784].

    Сама постановка Яковлевым этих вопросов незримо содержит в себе и утвердительные ответы на них, хотя он и подчеркивает многократно свою объективность, заинтересованность в раскрытии истины и, мол, высказывает лишь законные сомнения в обоснованности выводов комиссии. А надо сказать, что после XX съезда партии на протяжении ряда лет работала комиссия по расследованию этого дела. Сменялся состав этой комиссии, изменялись и окончательные выводы. Иными словами, результатам работ комиссии трудно доверять, поскольку они формулировались в зависимости от того, кто находился у власти, т. е. по определению не могли быть объективными и достоверными. Впрочем, надо сказать, и в той обстановке основное заключение, сделанное в результате проверки обстоятельств убийства С.М. Кирова, проведенной Прокуратурой СССР и КГБ СССР, сводился к выводу, что террористический акт был задуман и совершен одним Николаевым.

    Как представляется жирную точку в расследовании всего этого дела поставила обстоятельная справка работников прокуратуры СССР и следственного отдела КГБ СССР по поводу записки А.Н. Яковлева «Некоторые соображения по итогам изучения обстоятельств убийства С.М. Кирова» от 14 июня 1990 г. В этой справке со всей скрупулезностью, на основе приведения конкретных документальных архивных данных и иных свидетельств, доказано следующее:

    «Всесторонний и глубокий анализ всех документов и материалов дает основание к выводу — террористический акт в отношении С.М. Кирова 1 декабря 1934 года был подготовлен и осуществлен одним Николаевым. Руководствуясь устными указаниями И.В. Сталина о том, что убийство Кирова совершили зиновьевцы, сотрудники органов НКВД искусственно связали Николаева с бывшими участниками зиновьевской оппозиции Котолыновым, Румянцевым, Толмазовым и другими, сфальсифицировали первоначально уголовные дела т. н. «ленинградского» и «московского» центров, «ленинградской контрреволюционной группы Сафарова, Залуцкого и других», а впоследствии — «правотроцкистского блока», «объединенного» и «параллельного» центров и другие. По этим делам необоснованно была репрессирована большая группа ни в чем не повинных советских граждан, многие из которых подвергнуты расстрелу. Большинство из них реабилитированы»[785].

    Каковы же были мотивы этого убийства, а, значит, какой характер имело само это убийство? Являлось ли оно актом политического террора, осуществленного в рамках заговора или же было совершено по каким-то другим мотивам? На этот счет также имеются различные версии. Основные из них выглядят следующим образом.

    Первая версия утверждает, что Николаев действовал как одиночка, при этом большое значение имели личные мотивы. Органы НКВД и Сталин к убийству не причастны.

    Вторая версия строится на том, что убийство совершено Николаевым — членом контрреволюционной организации, в состав которой входили бывшие участники зиновьевской оппозиции.

    Третья версия исходит из того, что Николаев был лишь орудием в руках сотрудников НКВД, действовавших по указанию Сталина.

    Вторая превратилась в таковую лишь после смерти Сталина. До этого она была не версией, а единственной и вполне доказанной юридически истиной. На ней мы остановимся чуть позже, поскольку это даст возможность раскрыть некоторые стороны политической деятельности Сталина того периода, в том числе и его взаимоотношения с органами государственной безопасности.

    На третьей версии мы также остановимся позже, поскольку развенчание этой версии, как мне представляется, позволяет снять со Сталина груз обвинений в преступлении, к которому он никоим образом не был причастен. Как говорится, у него и без того много грехов на душе, чтобы вешать на него еще одно обвинение.

    Начнем с первой по счету и, на мой взгляд, первой по достоверности и соответствию историческим фактам и обстоятельствам версии. Именно она является наиболее приемлемой и согласовывается со многими объективными данными и просто здравыми размышлениями. Согласно этой версии, Киров был убит Николаевым из чувства ревности. Сам Киров, как и некоторые советские «вожди» (Калинин, Енукидзе и некоторые другие), слыл в некотором смысле большевистским Дон Жуаном и отличался любвеобилием. Его жена болела и их брак носил по существу формальный характер. Он связался с женой Николаева Мильдой Драуле, что, естественно, породило в ревнивом муже отнюдь не самые добрые чувства в отношении руководителя ленинградских большевиков. Сошлюсь на свидетельство такого компетентного человека, как П. Судоплатов — крупного работника НКВД и одного из главных организаторов будущего убийства Троцкого. Он дослужился до высоких должностей в органах госбезопасности, но после падения всесильного шефа МВД Л. Берия был арестован и осужден как его пособник. Долгое время просидел в заключении, но потом был освобожден и уже в 90-е годы выпустил очень интересную книгу своих воспоминаний. Так что о закулисных сторонах сталинского режима, в особенности о деятельности органов НКВД, был прекрасно осведомлен.

    Как об очевидном факте он пишет о том, что убийство Кирова произошло на почве личной мести со стороны Николаева. Предоставим ему слово:

    «Киров был убит Николаевым. Жена Николаева, Мильда Драуле, работала официанткой при секретариате Кирова в Смольном. Естественно, охрана пропускала Николаева в Смольный по партбилету. Кстати говоря, по партбилету можно было войти в любую партийную инстанцию, кроме ЦК ВКП(б). В Смольном, как и в других обкомах, не было системы спецпропусков для членов партии, и Николаеву требовалось только предъявить свой партбилет, чтобы попасть туда, куда был запрещен вход посторонним.

    От своей жены, которая в 1933–1935 годах работала в НКВД в секретном политическом отделе, занимавшимся вопросами идеологии и культуры (ее группа, в частности, курировала Большой театр и Ленинградский театр оперы и балета, впоследствии театр им. С.М. Кирова), я узнал, что Сергей Миронович очень любил женщин, и у него было много любовниц как в Большом театре, так и в Ленинградском. (После убийства Кирова отдел НКВД подробно выяснял интимные отношения Сергея Мироновича с артистками). Мильда Драуле прислуживала на некоторых кировских вечеринках. Эта молодая привлекательная женщина также была одной из его «подружек». Ее муж Николаев отличался неуживчивым характером, вступал в споры с начальством и в результате был исключен из партии. Через свою жену он обратился к Кирову за помощью, и тот содействовал его восстановлению в партии и устройству на работу в райком. Мильда собиралась подать на развод, и ревнивый супруг убил «соперника»…»[786].

    Версию об убийстве на личной почве достаточно убедительно аргументирует А. Кирилина в своей книге о Кирове. Она приводит, в частности, мнение великого русского ученого физиолога академика И.П. Павлова. На очередной беседе со своими учениками и другими научными работниками в Физиологическом институте Академии наук он заявил: «…Газеты раздули убийство Кирова в политическое событие… Вероятно, ревность или личные взаимоотношения вызвали эту смерть»[787].

    Далее А. Кирилина цитирует одного из постоянных авторов «Социалистического вестника», сообщавшего из Москвы 9 декабря: «…Но толком никто ничего не знает. Даже видные коммунисты совершенно не осведомлены о том, что произошло собственно в Ленинграде, кто такой Николаев, каковы причины убийства, что означает новый припадок террористического бешенства. Поэтому все кругом полно шепотами и слухами — самыми противоположными и противоречивыми, но одинаково передаваемые, как полученные из самых достоверных источников… Отказываясь в этой громаде слухов разобраться, передам лишь, что удалось услышать самому… ленинградское убийство вовсе не носит политического характера, а произошло на романтической почве: Киров и Николаев не поделили между собой некой особы прекрасного пола»[788].

    О том, что слухи о мотивах личной мести, двигавших убийцей Кирова, имели тогда широкое распространение, красноречиво говорят факты исключения из партии тех, кто только осмеливался говорить об этом. Через сеть сексотов (т. е. секретных сотрудников — а попросту осведомителей НКВД) такие разговоры становились известны властям и те принимали соответствующие меры, в частности, исключение из партии. Ведь признать в качестве мотива убийства одного из руководителей партии то, что тот сожительствовал с чужой женой, — было невозможно по понятным причинам. Настолько банально и дискредитирующе все это выглядело.

    Имеются некоторые (отнюдь не вполне надежные) сведения, что якобы Сталин по прибытии в Ленинград после допроса Николаева и его жены быстро разобрался в том, что причиной убийства была, говоря современным жаргоном, обыкновенная бытовуха. Однако его такая версия, конечно, не устраивала и о ней все как бы забыли. Примечательно еще одно обстоятельство. В первые дни допросов Николаев отрицал всякую свою связь с какой-либо организацией, замыслившей убийство. Лишь через несколько дней после «ведомственной» обработки он стал давать нужные следователям признания. Вот соответствующие показания Николаева, представленные НКВД Сталину.

    «ВОПРОС: Каких политических взглядов придерживались участники группы?

    ОТВЕТ: Участники группы стояли на платформе троцкистско-зиновьевского блока. Считали необходимым сменить существующее партийное руководство всеми возможными средствами.

    ВОПРОС: Кем было санкционировано убийство тов. Кирова?

    ОТВЕТ: Убийство КИРОВА было санкционировано участником группы КОТОЛЫНОВЫМ и ШАЦКИМ от имени всей группы.

    ВОПРОС: Какие Вы получили указания от КОТОЛЫНОВА, ШАЦКОГО по вопросу о том, как держать себя во время следствия?

    ОТВЕТ: Я должен был изобразить убийство КИРОВА как единоличный акт, чтобы скрыть участие в нем зиновьевской группы.

    Записано с моих слов правильно. Протокол мне прочитан. Л. Николаев»[789].

    В обоснование достоверности данной версии можно было бы привести немало других свидетельств и соображений. Но в таком случае пришлось бы далеко выйти за рамки рассматриваемой темы.

    Заслуживает внимания еще один момент. Речь идет о том, что некоторые историки полагают, что Николаев совершил убийство, питая глубокую ненависть к советским руководителям и желая совершить акт политической мести и таким путем войти в историю. Р. Конквест в своей книге «Большой террор», ссылаясь опять-таки на якобы достоверные фактические материалы, а по существу слухи, пишет: «Он воображал себя мстителем в старом героическом русском духе. Говорят, что когда Сталин сказал Николаеву, что «ведь он теперь — погибший человек», Николаев ответил: «Что ж, теперь многие гибнут. Зато в будущем мое имя будут поминать наряду с именами Желябова и Балмашева!»[790]. Не исключено, что подобный личный мотив также мог служить одной из побудительных причин, заставивших его предпринять свой шаг. Если таковой и имел место, то он ничуть не противоречит версии об убийстве из чувства ревности. Более того, два этих сугубо личных мотива, слившись воедино и превратившись в результате в некую гремучую смесь ревности и ненависти, и стали той силой, которая двигала им, когда он нажимал на спусковой крючок револьвера.

    В заключение сошлюсь на то, о чем уже говорилось выше: последняя проверка всех обстоятельств этого дела, проведенная прокуратурой и органами КГБ СССР, также фактически свелась к признанию личных мотивов основной причиной убийства в Смольном. Эта проверка констатировала: «Таким образом, в процессе дополнительного исследования обстоятельств трагического события 1 декабря 1934 года достоверно установлено, что никакого заговора с целью убийства С.М. Кирова не существовало и это преступление было совершено одним Николаевым»[791]. Надо добавить, что в указанной справке подвергнуты тщательному критическому анализу высказывания Н. Хрущева, а также оценки и выводы, содержащиеся в книге Р. Медведева относительно убийства Кирова. В итоге авторы записки приходят к заключению, что воспоминания Н.С. Хрущева, исследования Р.А. Медведева по указанным вопросам носят тенденциозный характер. «Анализ описанных в указанной книге обстоятельств убийства С.М. Кирова свидетельствует о том, что Р.А. Медведев использовал материалы, предоставленные ему О.Г. Шатуновской, принимавшей участие в составе комиссии ЦК КПСС при проверке в I960 — 1961 гг. обстоятельств совершения этого преступления. Сравнение описанных событий с доводами О.Г. Шатуновской, изложенными в итоговом документе указанной комиссии, свидетельствует о тенденциозном подборе материалов, специально собранных для подтверждения версии о причастности к совершению этого преступления работников органов НКВД и лично Сталина»[792].

    Но ныне, как и в прошлом, многих, особенно рьяных демократов и хулителей советского периода нашей истории, эта версия не устраивает, поскольку она как бы снимает вину со Сталина и не дает им в руки дополнительные козыри для кампании по очернению социализма и дискредитации Сталина.

    Я придерживаюсь версии о личных мотивах убийства Кирова отнюдь не из желания как-то сгладить вину Сталина и представить его в более выгодном свете. Такого стремления у меня нет. Меня интересует не престиж вождя, а интересы истины. В конце концов, если говорить грубо и упрощенно, то возложение на Сталина ответственности за убийство Кирова не меняет ничего по существу. Ведь на чаше весов Фемиды данное деяние, если бы оно являлось результатом действий вождя, не повлияло бы сколько-нибудь существенным образом на общий баланс.

    Вторая версия — убийство совершено Леонидом Николаевым — членом контрреволюционной организации, в состав которой входили бывшие участники зиновьевской оппозиции. Эта версия была официальной версией, закрепленной приговором суда и считавшаяся незыблемой на протяжении всех лет сталинской власти. Эта версия была выгодна Сталину во всех отношениях, поскольку она как бы подтверждала его многократные заявления о том, что Зиновьев, Каменев и их сторонники не разоружились и продолжают вести борьбу против генеральной линии партии, прибегая к методам подпольной работы, заговоров и подготовки террористических акций. Причем Сталин объединял в одно целое как троцкистов, так и зиновьевцев, хотя некоторые из последних все еще оставались членами партии.

    Официальная версия убийства Кирова членами зиновьевской подпольной организации фактически была выдвинута лично Сталиным. В первых сообщениях об убийстве говорилось, что Киров погиб от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса. Через несколько дней появилось сообщение о причастности к заговору некоего консула иностранной державы (имелась в виду Эстония). Иными словами, сами органы НКВД никак не могли определиться, на кого же возложить главную ответственность за убийство. Имеется немало свидетельств, что ряд руководящих лиц НКВД вообще считали смехотворной, лишенной реальной основы, мысль о том, что убийство осуществлено участниками троцкистской или зиновьевской организации. По словам крупного чина НКВД Реденса, когда наркому внутренних дел Ягоде «говорила центральная агентура совершенно точно и ясно о троцкистах, он говорил, что таких вещей у троцкистов быть не может. Он сказал: «Что вы нам говорите, мы у Троцкого чай пьем»[793].

    Здесь уместно упомянуть о том, как Троцкий и его сторонники прореагировали на выстрел в коридоре Смольного. Троцкий незамедлительно откликнулся на происшедшее и высказал свое принципиальное отношение к тому, что случилось. Он писал: «Если марксисты решительно осуждали индивидуальный терроризм, — конечно, по политическим, а не мистическим причинам, — даже тогда, когда выстрелы направлялись против агентов царского правительства и капиталистической эксплуатации, тем более беспощадно осудят и отвергнут они преступный авантюризм покушений, направленных против бюрократических представителей первого в истории рабочего государства. Субъективные мотивы Николаева и его единомышленников для нас при этом безразличны. Лучшими намерениями вымощен ад…

    Сталинская бюрократия, — продолжал он, — создала отвратительный культ вождей, наделяя их божественными чертами. Религия «героев» есть также и религия терроризма, хоть и со знаком минус. Николаевы воображают, что стоит, при помощи револьверов, устранить нескольких вождей, и ход истории примет другое направление. Коммунисты-террористы, как идейная формация, представляют собою плоть от плоти и кость от кости сталинской бюрократии»[794].

    Нельзя не признать, что в этих рассуждениях есть немало здравых мыслей. Но присутствует и изрядная доля догматизма марксистского толка. Трудно сказать, как повернулся бы ход событий в стране, если бы Сталина удалось устранить посредством террористического акта. Здесь, как говорится, бабушка надвое сказала! Вполне возможен был и совершенно иной ход исторического процесса, нежели тот, каким он оказался в действительности. Однако история — это не сумма альтернатив, из которых можно было выбирать приглянувшуюся тебе. И она, как известно, в отличие от лингвистики, не терпит сослагательного наклонения.

    Но возвратимся к основной нити нашего изложения.

    Итак, убийство совершено, и перед Сталиным сразу встал вопрос, на кого возложить ответственность за него. Пока органы НКВД терзались сомнениями, кто и почему совершил убийство, вождь предпринял первый, причем самый радикальный шаг. По его указанию было разработано и опубликовано постановление ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года «О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов».

    Положения этого закона были сформулированы буквально в пожарном порядке в течение нескольких часов после поступления сообщения об убийстве Кирова. Законом от 1 декабря 1934 года предписывалось заканчивать следствие по делам о террористических организациях и террористических актах в десятидневный срок; слушать такие дела в суде без участия обвинения и защиты; кассационного обжалования и ходатайств осужденных о помиловании не допускать; приговоры о расстреле приводить в исполнение немедленно после их оглашения в суде. Едва ли есть необходимость как-то комментировать этот поистине драконовский закон, который действовал вплоть до апреля 1956 года[795]. Заметим лишь, что в целом он создавал для органов власти, прежде всего НКВД, фактически неограниченные возможности любое дело повести так, как им заблагорассудится. Нормы этого закона на деле попирали основные права граждан, гарантированные действовавшими уголовным и уголовно-процессуальными кодексами, а пункт о немедленном приведении приговоров о расстреле в исполнение исключал всякую возможность проверки обоснованности обвинения даже в тех случаях, когда подсудимый в судебном заседании отказывался от своих «признаний» и убедительно опровергал предъявленное ему обвинение. Короче говоря, принятием этого закона было создано такое правовое поле для проведения репрессий, которое можно было расширять до любых желаемых пределов. А точнее сказать, правовое поле как таковое превратилось в сплошную фикцию.

    Итак для начала активных действий против заговорщиков и террористов были созданы все условия. Теперь очередь стояла за органами НКВД во главе с наркомом Ягодой. А они, как потом выяснилось, всячески тормозили разворот дела в нужном направлении. Вот как описывает ситуацию Н.И. Ежов, по поручению лично Сталина и Политбюро курировавший работу НКВД.

    На февральско-мартовском 1937 года пленуме ЦК ВКП(б), на ходе которого я остановлюсь подробнее в дальнейшем, Ежов по этому поводу говорил следующее:

    «Можно ли было предупредить убийство т. Кирова, судя по тем материалам и по данным, которые мы имеем? Я утверждаю, что можно было, утверждаю. Вина в этом целиком лежит на нас. Можно ли было после убийства т. Кирова во время следствия вскрыть уже тогда троцкистско-зиновьевский центр? Можно было. Не вскрыли, проморгали. Вина в этом и моя персонально, обошли меня немножечко, обманули меня, опыта у меня не было, нюху у меня не было еще.

    Первое — начал т. Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: «Ищите убийц среди зиновьевцев» (выделено мной — Н.К.). Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит.

    Второе — я не исключаю, что по этой именно линии все материалы, которыми располагал секретно-политический отдел, все агентурные материалы, когда поехали на следствие, надо было забрать, потому что они давали направление, в них много было фактов, благодаря которым вскрыть можно было тогда же и доказать непосредственное участие в убийстве т. Кирова Зиновьева и Каменева. Эти материалы не были взяты, а шли напролом. Неслучайно мне кажется, что первое время довольно туго налаживались наши взаимоотношения с чекистами, взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать, не хотели показывать, как это делается и вообще. Пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Тов. Сталин позвонил Ягоде и сказал: «Смотрите, морду набьем». Результат какой? Результат — по Кировскому делу мы тогда благодаря ведомственным соображениям, а кое-где и кое у кого благодаря политическим соображениям, например, у Молчанова, (являлся тогда начальником СПО — секретно-политического отдела, важнейшая задача которого состояла в ликвидации троцкистско-зиновьевских группировок, в слежке за ними — Н.К.) были такие настроения, чтобы подальше запрятать агентурные сведения. Ведомственные соображения говорили — впервые в органы ЧК вдруг ЦК назначает — контроль. Люди не могли никак переварить этого. И немалая доля вины за то, что тогда не смогли вскрыть центра, немалая доля вины и за убийство т. Кирова лежит на тех узколобых ведомственных антипартийных работниках, хотя и убежденных чекистах»[796].

    В своей речи Ежов счел необходимым еще раз акцентировать внимание на роли вождя в том, что следствие было по его прямому указанию сориентировано на поиски террористов-заговорщиков среди зиновьевцев. Правда, по причине своей малограмотности Ежов выразился весьма двусмысленно — «виновником раскрытия дела был по существу т. Сталин»[797].

    Более убедительного доказательства того, что Сталин лично направлял ход следствия по выбранному им пути, найти трудно. Если говорить о целях, преследовавшихся вождем, то они лежат как будто на поверхности, хотя на самом деле не все так примитивно просто. Стратегия Сталина в ходе развертывания этого дела состояла в том, чтобы создать необходимую базу (как в смысле фактуры, так и в политико-психологическом плане) для того, что в надлежащий момент объявить приверженцев Троцкого и Зиновьева не политическими оппонентами, не идейными борцами, а просто бандой убийц и агентов иностранных разведок. Сделать сразу это было невозможно, требовалось время и соответствующая многоплановая подготовительная работа. Именно она и была поручена Ежову, который стал рассматриваться как правая рука Сталина в деле наведения порядка в стране и в органах НКВД. Попутно Сталин создавал почву и для проведения соответствующих перестановок в высших эшелонах самого карательного ведомства. Были, разумеется, и другие цели более узкого, так сказать, прагматического порядка, но я на них останавливаться не буду.

    Полным ходом шла подготовка к процессу над Николаевым и его мнимыми сообщниками. Главными из сообщников были Котолынов и Шатский, являвшиеся в действительности бывшими зиновьевцами. Одновременно в Ленинграде, Москве и в других городах начались массовые аресты бывших зиновьевцев и участников некоторых других оппозиционных в прошлом групп. 16 декабря 1934 г. были арестованы и этапированы в Ленинград проживавшие в Москве лидеры оппозиции Г.Е. Зиновьев и Л.Б. Каменев.

    Котолынов, Шатский, Румянцев, Левин и другие лица, арестованные в связи с убийством Кирова, действительно одно время проводили активную оппозиционную деятельность. В 1928–1929 годах в связи с подачей заявлений об отходе от оппозиции все упомянутые выше лица, кроме Шатского, были восстановлены в партии. Однако и после разгрома партией зиновьевской оппозиции, изредка встречаясь между собой, высказывались за возвращение Зиновьева и Каменева к партийному руководству, резко критиковали деятельность Сталина и некоторых других руководителей партии. Такое их поведение было известно партийным органам и органам госбезопасности. Однако, якобы по своей политической слепоте или же заведомо покрывая их, соответствующие органы не приняли никаких мер. Более того, есть документальные подтверждения такого факта — Киров лично отклонил предложение начальника Ленинградского управления НКВД подвергнуть репрессиям ряд лиц, которые в дальнейшем проходили по делу так называемого «Ленинградского террористического зиновьевского центра» — такое название получил процесс над Николаевым и его мнимыми соучастниками.

    О том, к каким грязным методам прибегали органы НКВД, чтобы притянуть зиновьевцев к убийству Кирова, говорит следующий факт. Одна из сексоток некая М. Волкова написала письмо в ЦК КПСС в 1956 году, где уверяла, что предупреждала НКВД о том, что Кирова собираются убить. О характере и серьезности ее информации можно судить на основе следующего ее заявления:

    «После того, как я вышла из Дома предварительного заключения, я пошла на пленум райсовета, ибо я была член Совета. После пленума явилась домой. Дома меня ждал Николаев и мы с ним поехали в Лигово в особняк некоего члена ЦК партии Шадручина (так я его знала). Дорогой в машине меня Николаев спросил: что скажи правду, ты на нас заявляла в ОГПУ, его об этом предупредил Запорожец. Я засмеялась, обозвала его сумасшедшим, но он мне сказал, что если это правда, то первая пуля из его нагана будет моя, я сказала — принимаю. Наш разговор на этом закончился. Когда мы приехали в Лигово, то там было несколько человек из Москвы, которых мне Николаев назвал по фамилии: Зиновьев, Каменев, Евдокимов. Там выгружена была подводная лодка с ящиками (груз был доставлен из Германии), ящики прятали в подвал под особняком. — в комнате под ковром был люк и туда все опускали. Я оттуда, т. е. из одного ящика, взяла один предмет как вещественное доказательство, привезла своему начальнику Соколову (это оказалась граната)»[798].

    Донесения этой шизофренички, естественно, вызвали недоверие в силу своей очевидной вздорности. Но в тот период, когда расследовались обстоятельства убийства, их также приходилось рассматривать. У некоторых сотрудников НКВД, не утративших элементарное чувство здравого смысла, подобного рода доносы не могли не вызвать отторжения. Впоследствии этот донос фигурировал в качестве одного из свидетельств потери бдительности со стороны сотрудников Ленинградского управления НКВД. Вообще нужно сказать, что ситуация с руководством этого управления выглядит весьма запутанной и странной. За несколько месяцев до зловещего дня Ягода обратился лично к Сталину с предложением заменить начальника Ленинградского управления НКВД Медведя, кстати сказать, личного друга Кирова. Как писал Ягода, «фактическое положение, обнаруженное в результате проверки и в Новосибирске, и в Ленинграде, убедило меня в том, что ни Алексеев (начальник Западно-Сибирского управления НКВД), ни Медведь абсолютно не способны руководить нашей работой в новых условиях и обеспечить тот резкий поворот в методах работы по управлению государственной безопасностью, который сейчас необходим.

    …Считаю необходимым Алексеева и Медведя снять с занимаемых ими должностей.

    Одновременно полагал бы целесообразным назначить вместо Медведя в Ленинград Заковского из Белоруссии, несомненно сильного и способного оперативного работника, который сумеет поставить работу в Ленинграде на надлежащую высоту…

    Медведя же полагал бы отозвать в Москву и использовать его в центральном аппарате Наркомвнудела, где посмотреть на работе, годен ли он еще для работы в НКВД или уже совсем выработался.

    Если Вы найдете мои предложения правильными, я их поставлю на разрешение.

    Очень прошу сообщить Ваше мнение»[799].

    Какова же была реакция Сталина на это предложение? Он, конечно, знал об отношениях между Кировым и Медведем, но тем не менее поддержал предложение Ягоды. Об этом говорил на пленуме ЦК в 1937 году Ежов. «Т. Сталин согласился снять его с работы, но Киров сказал: «Ну его к черту, там плохие взаимоотношения, давайте подождем». А если бы сказали С.М. Кирову: «Смотрите, какая у вас там яма», — он не стал бы защищать его»[800].

    Как ни интерпретировать этот эпизод, очевидно одно — Киров явно не хотел расставаться со своим другом с перспективой замены его человеком мало ему знакомым. Более того, он нашел в себе мужество оспорить мнение Сталина, и последний вынужден был уступить. Но это — всего лишь небольшой штрих к картине развертывавшихся за кулисами событий.

    Следствие продвигалось довольно быстрыми темпами, хотя явно не укладывалось в нормы закона от 1 декабря 1934 г. Через три недели после убийства Сталин принял Ягоду и Агранова, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР Ульриха, прокурора СССР Акулова и его заместителя Вышинского. Одновременно Ягода и Агранов представили Сталину проект сообщения в печати о результатах следствия и передаче дела в Прокуратуру СССР для составления обвинительного заключения и направления в суд.

    Сталин дважды правил текст проекта сообщения в печати. Он собственноручно вписал туда Румянцева и Николаева, хотя никто из арестованных членом «центра» Николаева не называл и сам он таких показаний не давал. Далее Сталин возложил на «центр» главную роль в организации террористического акта, написав в сообщении, что «убийство тов. Кирова было совершено Николаевым по поручению террористического подпольного «Ленинградского центра». Из 23 арестованных, перечисленных в проекте, Сталин отобрал для судебного процесса 14 человек Сталин вычеркнул из представленного ему проекта сообщения в печати фамилии Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева и других, которые позднее были осуждены по делу «Московского центра»[801].

    Сам суд носил закрытый характер. Во время судебного процесса около Николаева постоянно находились сотрудники НКВД, имевшие отношение к следствию, которые поддерживали у него надежду, что ему будет сохранена жизнь и определена мягкая мера наказания. Когда же огласили приговор о расстреле, то Николаев, по сообщению ряда очевидцев, воскликнул, что его жестоко обманули, ругал следователя Дмитриева и ударился головой о барьер. В судебном заседании предъявленные подсудимым обвинения, за исключением обвинения Николаева в убийстве Кирова, объективного подтверждения не нашли, а ряд обвиняемых (прежде всего Котолынов, которого изображали в качестве главаря группы заговорщиков), категорически отрицали свою причастность к убийству. Тем не менее Военная коллегия Верховного суда 29 декабря 1934 года приговорила всех подсудимых к расстрелу.

    Так завершился первый акт трагедии. Вернее сказать, ее пролог, поскольку главной целью для Сталина были фигуры более высокого пошиба. 23 декабря 1934 г. в печати было опубликовано сообщение о передаче дела по обвинению Зиновьева, Каменева и других на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР ввиду «отсутствия достаточных данных для предания их суду». От арестованных (а их обвиняли в создании «Московского центра», аналогичного «Ленинградскому центру») добивались признания политической и моральной ответственности за совершенное Николаевым преступление. Некоторые из обвиняемых поддались на угрозы или посулы и признали существование «Московского центра» и факт его связей с «Ленинградским центром». В конце концов такое признание было получено и от Зиновьева и Каменева. 16 января 1935 г. в Ленинграде Военной коллегией Верховного суда СССР по делу «Московского центра» были осуждены к лишению свободы на сроки от пяти до десяти лет — Зиновьев, Каменев, Евдокимов и Бакаев[802].

    Это уже выглядело как подготовительная стадия нового более масштабного процесса, ибо Сталин никогда не спешил опережать события. Он ждал, чтобы плод окончательно созрел и тогда он сам упадет тебе в руки. Необходимо было время для поэтапного развития зловещего процесса широкомасштабных репрессий. Здесь нельзя было допускать поспешности, чтобы не случилось какой-либо оплошности, противоречий в показаниях обвиняемых, в изложении ими фактов и событий, перечислений лиц и дат и т. д. и т. п. Словом, это был чрезвычайно трудоемкий и деликатный труд, требующий, к тому же, высокой квалификации. Но дамоклов меч уже был занесен и висел над теми, кто еще несколько лет назад считали Сталина своим младшим партнером и порой в разговорах между собой третировали и высмеивали его. Но их время прошло. Наступал его час — час мщения.

    Одним из средств подготовки партии и широких слоев населения к неотвратимо приближавшимся новым волнам репрессивного вала явилось закрытое письмо ЦК ВКП(б) от января 1935 года. Подготовленное по указанию Сталина и лично им отредактированное, оно должно было объяснить причины произошедшего, назвать истинных виновников, а главное — политически и морально подготовить страну к акциям еще более широкого плана. Это было важное звено в идеологическом оправдании и обосновании сталинской политики в тот период[803]. В письме подчеркивалось, что идейным и политическим руководителем «Ленинградского центра» был «Московский центр» зиновьевцев, который не знал, по-видимому, о подготовлявшемся убийстве т. Кирова, но наверное знал о террористических настроениях «Ленинградского центра» и разжигал эти настроения. Отличаясь друг от друга настолько же, насколько могут отличаться вдохновители злодеяния от исполнителей злодеяния, оба эти «центра» составляли одно целое, ибо их объединяла одна общая истрепанная, разбитая жизнью троцкистско-зиновьевская платформа и одна общая беспринципная чисто карьеристская цель — дорваться до руководящего положения в партии и правительстве и получить во что бы то ни стало высокие посты[804]. Здесь интересно то, что пока Зиновьеву и Каменеву не ставилось в вину участие в убийстве Кирова — они, мол, не знали о подготавливавшемся убийстве, но были осведомлены о террористических настроениях. Последнее можно истолковать как намек на то, что прямое обвинение в их адрес вскоре последует.

    Сравнительно мягким выглядели упреки в адрес органов внутренних дел. В частности, отмечалось, что недостаточная бдительность Ленинградской организации, особенно же невнимательное отношение и прямая халатность к элементарным требованиям охраны со стороны органов Наркомвнудела в Ленинграде, получивших с разных сторон за месяц до убийства тов. Кирова сообщения о готовящемся покушении на тов. Кирова и не принявших никаких серьезных мер охраны, — затруднили партии и правительству возможность предупредить злодейское убийство. Подобная либеральность оценки, видимо, и предопределила мягкость приговора по делу руководителей ленинградского НКВД во главе с Медведем — они получили довольно скромные сроки заключения, впрочем, в разгар репрессий в дальнейшем, они ответили, как говорят, на полную катушку.

    В политическом аспекте главный огонь был направлен на зиновьевскую группировку. В письме подчеркивалось, что эта группировка оказалась единственной в истории нашей партии группой, которая сделала двурушничество своей заповедью и скатилась в болото контрреволюционного терроризма, маскируя свои черные дела неоднократными заявлениями в печати и на съезде партии о преданности партии. Партии и ее руководству трудно было предположить, что старые члены партии вроде Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева могут пасть так низко и смешаться в конце концов с белогвардейской сворой. (В скобках заметим: последней фразой вождь как бы оправдывался, что своевременно не разглядел до конца бандитскую сущность этой группировки.) Далее в письме говорилось: но данный факт поддается объяснению, поскольку в такой большой партии, как наша, не трудно укрыться нескольким десяткам и сотням выродков, порвавших с партией Ленина и ставших по сути дела сотрудниками белогвардейцев.

    Выводы, сделанные в закрытом письме, вновь концентрировали удар против Зиновьева и его сторонников: «История нашей партии знает немало фракционных группировок. Их отличительная черта состояла в том, что они не скрывали своих разногласий с партией, не скрывали своих взглядов и открыто отстаивали их перед партией. Только последние 7–8 лет, когда политическая победа партии и правильность ее линии стали слишком очевидными, а безнадежность позиции всех и всяких антипартийных групп — слишком несомненными, остатки старых фракционных групп стали скрывать свои взгляды и частично переходить на путь двурушничества. Зиновьевская группа является единственной группой, которая не только скрывает свои разногласия с партией, но открыто и систематически шельмовала свою собственную платформу и клялась в своей верности партии, лишь бы войти в доверие и обмануть партию»[805].

    Особое внимание в письме обращалось на необходимость борьбы с двурушничеством, поскольку: «Задача состоит в том, чтобы вытравить и искоренить это зло без остатка. Двурушник не есть только обманщик партии. Двурушник есть вместе с тем разведчик враждебных нам сил, их вредитель, их провокатор, проникший в партию обманом и старающийся подрывать основы нашей партии, следовательно, основы нашего государства, ибо подрывать мощь нашей партии, являющейся правящей партией, значит подрывать мощь нашего государства. Поэтому в отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением из партии, — его надо еще арестовать и изолировать, чтобы помешать ему подрывать мощь государства пролетарской диктатуры»[806]. Иными словами, борьба против оппонентов Сталина отныне переносилась из плоскости политической в плоскость открыто репрессивную, нормы политического противостояния уже заменялись нормами уголовного права. И это была серьезная новация, которую Сталин вводил в практику борьбы со своими противниками, да и вообще со всеми, кого он мог заподозрить в нелояльности по отношению к своему курсу.

    Естественно, в закрытом письме снова и снова, как заклинание, повторялся излюбленный тезис Сталина об обострении классовой борьбы по мере роста успехов в строительстве социализма: «Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за «крайнее средство», как единственное средство обреченных в их борьбе с Советской властью»[807].

    Не довольствуясь чисто политическими выводами, Сталин посчитал крайне необходимым обратить особое внимание на коренное улучшение дела в партийном просвещении. Речь шла об углубленном изучении истории партии, в первую очередь, истории борьбы против различных внутрипартийных фракционных группировок. По мысли вождя, эта промывка мозгов окончательно выветрит из сознания членов партии всякие мысли и даже воспоминания о бытовавших прежде в партии нормах, допускавших разномыслие и свободу выражения своих взглядов. Короче говоря, туже завязывались не только политические и административные, но и идеологические узлы. Партия в целом должна была быть подготовлена к событиям еще более крупного масштаба — таков был стратегический и политический императив Сталина.

    3. Причастен ли Сталин к убийству?

    Наконец мы подошли к третьей версии, согласно которой убийца Кирова был просто слепым орудием в руках НКВД, которое действовало по указанию Сталина. Если формулировать смысл этой версии вполне четко и без всяких экивоков, то не кто иной, как Сталин предстает перед историей как фактический организатор убийства своего ближайшего соратника. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Имеется в виду прежде всего то, что признанием этой версии в качестве достоверной и обоснованной открывается широкое поле для еще большей дискредитации Сталина как политического и государственного деятеля и сталинизма как системы, созданной им.

    Как уже говорилось выше, эта версия выглядит крайне тенденциозной, несостоятельной с точки зрения исторических фактов и базируется большей частью на слухах, сомнительных свидетельствах и тому подобных, с позволения сказать, аргументах. Ее не подтвердили многократные проверки, проводившиеся различными комиссиями ЦК КПСС на протяжении целого ряда лет. Если бы имелись хоть какие-то зацепки, то они, в этом можно не сомневаться, были бы интерпретированы в пользу данной версии. В особенности во времена Хрущева, когда буквально все проблемы, с которыми столкнулась страна, объяснялись тяжким наследием сталинизма и личными преступлениями или ошибками вождя. Это, конечно, не метод установления исторической истины, а скорее способ найти легкое объяснение трудным проблемам.

    Отмечу, что в мою задачу, как я ее понимаю, не входит криминалистическое исследование и взвешивание всех фактов и обстоятельств, на которые ссылаются апологеты именно данной версии. Это не только выходит за пределы моих возможностей, но и за пределы основной цели данной работы — дать объективную картину политической деятельности Сталина на протяжении всего периода его жизни. Однако привести аргументы сторонников третьей версии и прокомментировать их я, конечно, обязан.

    В противном случае мне заслуженно могут поставить в упрек, что я стремлюсь приукрасить Сталина как политическую фигуру и как государственного деятеля.

    Начнем с того, что рассматриваемая версия родилась в определенных кругах сразу же после совершенного убийства. Ее апологеты стремились представить Сталина в качестве чуть ли не уголовника, по невероятному стечению исторических обстоятельств ставшего во главе партии и страны. Нет смысла полемизировать с выразителями подобной точки зрения, поскольку в виду своей беспредельной тенденциозности она едва ли заслуживает этого. Более целесообразным представляется остановиться на выводах и оценках, содержащихся в работах ряда авторов, отстаивающих данную версию.

    Можно смело утверждать, что именно Н. Хрущеву принадлежит пальма первенства в обвинении Сталина в непосредственной причастности к убийству Кирова. Впервые он сделал это в своем знаменитом докладе на XX съезде партии в 1956 году. Затем не раз возвращался к этой теме в своих многочисленных и многословных выступлениях. Позволю себе привести пару его высказываний на сей счет, чтобы читатель сам мог судить, насколько состоятельны аргументы Н.С. Хрущева.

    «Конечно, не лично Сталин поручал дело Николаеву. Для этого Николаев был слишком мал. Но у меня нет сомнений, что по поручению Сталина кто-то его подготовил. Это убийство было организовано сверху. Я считаю, что оно было подготовлено руководителем ОГПУ Ягодой, который, в свою очередь, мог действовать только по секретному поручению Сталина, данному, как говорится, с глазу на глаз. Если принять именно такую схему рассуждений, то Николаев, наверное, надеялся на какое-то снисхождение. Но по-настоящему рассчитывать на это было слишком наивно. Не такой уж большой человек этот Николаев: он выполнил поручение и думал, что ему будет дарована жизнь. Просто глупец. Как раз после исполнения такого поручения для сохранения тайны требовалось уничтожить исполнителя. И Николаев был уничтожен»[808].

    Убежденность, с которой Н. Хрущев утверждает это, невольно даже побуждает задуматься: а не был ли он третьим участником подобной беседы? Но это, конечно, со стороны автора только дань юмору, и не более того.

    Какие же доказательства приводит Н. Хрущев в подтверждение своей версии, которую он отстаивал с тем большим пылом и усердием, чем больше она подвергалась обоснованным сомнениям? Вот как он мотивирует свою позицию: «Теперь я подхожу к главному: почему же «выбор» пал на Кирова? Зачем Сталину была нужна смерть Кирова? Киров был человек, близкий к Сталину. Он был послан в Ленинград после разгрома. зиновьевской оппозиции и провел там большую работу, а Ленинградская организация состояла прежде в своем большинстве из сторонников Зиновьева. Киров повернул ее, и она стала опорой Центрального Комитета, проводником решений ЦК. Все это сам Сталин ставил в заслугу Кирову. Кроме того, Киров — это большой массовик. Я не стану тут касаться всех тех его качеств, которые высоко ценились в партии. Напомню лишь, что он был прекрасным оратором и, как мог, боролся за идеи партии, за идеи Ленина, был очень популярен в партии и в народе. Поэтому удар по Кирову больно отозвался и в партии, и в народе. Кирова принесли в жертву, чтобы, воспользовавшись его смертью, встряхнуть страну и расправиться с людьми, неугодными Сталину, со старыми большевиками, обвинив их в том, что они подняли руку на Кирова»[809].

    Как видим, рассуждения носят умозрительный характер и не подкрепляются какими-либо достоверными или близкими к ним фактами. В дальнейшем я еще остановлюсь на опровержении данной версии, столь милой душе ярых противников Сталина. В данном случае, разумеется, главную и решающую роль должны играть не умозрительные рассуждения, а серьезная аргументация. Тем более что речь идет о прямом обвинении в соучастии в убийстве.

    Что можно сказать в связи с этим? Конечно, на все 100% быть уверенным в том, что ничего подобного быть не могло, было бы самоуверенностью. Теоретически нельзя отрицать и версию, защищаемую Хрущевым. Однако она не подтверждается никакими фактами и не имеет доказательной базы. Более того, в свете этой версии абсолютно необъяснимым выглядит поведение Ягоды во время процесса 1938 года, когда он фактически признав большинство предъявленных ему обвинений, тем не менее пытался всячески преуменьшить свою роль, изобразив себя не организатором, а лишь подневольным исполнителем решения, которое якобы принял «правотроцкистский центр» в убийстве Кирова.

    Вот его показания относительно обстоятельств убийства Кирова на процессе 1938 года: «Я не хочу и не могу опорочивать ни одного из предъявленных мне обвинений по части совершенных террористических актов. Но я хочу только подчеркнуть, что ни один из этих актов не совершен мною без директивы «правотроцкистского блока».

    Во-первых, — убийство Кирова. Как обстояло дело? В 1934 году, летом, Енукидзе сообщил мне об уже состоявшемся решении центра «правотроцкистского блока» об организации убийства Кирова. В этом решении принимал непосредственное участие Рыков. Из этого сообщения мне стало известно, что троцкистско-зиновьевские террористические группы ведут конкретную подготовку этого убийства. Енукидзе настаивал на том, чтобы я не чинил никаких препятствий этому делу, а террористический акт, говорил он, будет совершен троцкистско-зиновьевской группой. В силу этого я вынужден был предложить Запорожцу, который занимал должность заместителя начальника Управления НКВД, не препятствовать совершению террористического акта над Кировым. Спустя некоторое время, Запорожец сообщил мне, что органами НКВД был задержан Николаев, у которого были найдены револьвер и маршрут Кирова. Николаев был освобожден. Вскоре после этого Киров был убит этим самым Николаевым»[810].

    И далее, отвечая на конкретный вопрос прокурора А. Вышинского: «Признаете себя виновным в организации и осуществлении террористических актов: первое — убийство товарища Кирова по поручению блока и по предложению блока?

    Ягода. Признаю себя виновным в соучастии в убийстве»[811].

    Ведь Ягода прекрасно сознавал, какая судьба его ожидает и не питал, в отличие от других, никаких сомнений насчет приговора суда. Что ему стоило взять на себя полную ответственность еще за одно преступление? Ответа на этот вопрос нет. Ягода говорил лишь о соучастии в преступлении, а не в его организации. И это заставляет задуматься. По крайней мере, не принимать на веру слова Хрущева.

    Но еще больше придется задуматься, если мы процитируем не признание Ягоды, процитированные мной по судебному отчету, изданному в 1938 году (он был во многом фальсифицирован), а по другим источникам, гораздо более достоверным. В своем последнем слове он категорически отрицал свою причастность к убийству Кирова. Вот выдержка из его последнего слова: «Неверно не только то, что я являюсь организатором, но неверно и то, что я являюсь соучастником убийства Кирова. Я совершил тягчайшее служебное преступление — это да. Я отвечаю за него в равной мере, но я — не соучастник Соучастие, гражданин Прокурор, вы так же хорошо знаете, как и я, — что это такое. Всеми материалами судебного следствия, предварительного следствия не доказано (выделено мной — Н.К.), что я — соучастник этого злодейского убийства.

    Мои возражения по этим моментам не являются попыткой ослабить значение моих преступлений. Моя защита и не имела бы здесь никакого практического значения, ибо за каждую миллионную часть моих преступлений, как говорит Прокурор, он требует моей головы»[812].

    Суммируя, можно сказать, что здесь есть о чем серьезно поразмыслить. В том числе и относительно достоверности версии, высказанной Хрущевым. И не только Хрущевым.

    Наиболее рьяно и последовательно версию о причастности Сталина к убийству Кирова отстаивает Р. Конквест. Кроме книги о большом терроре, он написал небольшую по объему и довольно жиденькую с точки зрения научной глубины и аргументации книгу, специально посвященную рассматриваемой проблеме. Исходной посылкой в его системе аргументации лежит следующее положение: «Проблемы, стоявшие перед Сталиным в 1934 году, не давали возможности удовлетворительного для него политического решения. Но он видел один выход из положения. Выход был крайне необычный, но на этом примере ясно, что у Сталина не было никаких моральных или иных сдерживающих факторов. Убить Кирова означало убрать ближайшее препятствие; это позволяло в то же время создать атмосферу насилия; создать возможность обвинения противников Сталина в убийстве и стереть их с лица земли без тех споров, какие ему пришлось вести по поводу судьбы Рютина»[813].

    Р. Конквест утверждает (и в данном пункте с ним нельзя не согласиться), что теоретическим обоснованием репрессий стала сталинская концепция обострения классовой борьбы и ужесточения сопротивления бывших господствующих классов, взгляды и устремления которых якобы выражали оппозиционные в партии силы. Центральным моментом здесь явилось убийство Кирова. И ссылается на одного из тех, кто пострадал в годы репрессий, что «1937 год в действительности начался 1 декабря 1934 года»[814]. По убеждению американского советолога, «в виновности Сталина едва ли можно сомневаться, хотя ее окончательное подтверждение весьма приветствовалось бы». Но сам Р. Конквест не питает каких-либо иллюзий и полагает, что полная история этого сложного заговора, который привел к убийству, вряд ли будет полностью раскрыта в ближайшее время. Еще меньше шансов на то, что экстраординарные детали использования Сталиным методов борьбы против его конкурентов и коллег будут полностью выявлены[815].

    Приведенные оценки Р. Конквеста сами по себе ничего не доказывают и являются всего лишь точкой зрения самого автора. На чем же он в дальнейшем строит систему доказательств? Прежде всего на том, что Киров якобы являлся реальной альтернативой Сталину и что тревожным сигналом для вождя послужило голосование на XVII съезде партии и предпринятая попытка заменить его Кировым на посту Генерального секретаря. Далее он делает такой вывод:

    «Что могло бы последовать, если бы Киров стал Генеральным секретарем?

    Политически он показал себя чрезвычайно способным тактиком. Есть немного доказательств того, что он был способен к управлению страной. Его представляли в качестве неподходящего для этой роли, поскольку он «не теоретик, а практический революционер». С другой стороны, его назначение Генеральным секретарем могло бы подразумевать появление некоего подобия подлинного коллективного руководства с разделением полномочий и низведением власти Секретариата к более низкому уровню»[816].

    Другим моментом, на котором акцентирует внимание Р. Конквест, является то, что якобы Киров имел серьезные разногласия со Сталиным в отношении политики коллективизации. Далее, американский советолог, не приводя никаких фактов, утверждает, что между Кировым и Сталиным имелись серьезные разногласия по вопросам внешней политики. В первую очередь речь шла о политике в отношении Германии. Мол, старые большевики после прихода Гитлера к власти видели в гитлеровской Германии огромную угрозу, а Сталин, наоборот, считал, что и с новым режимом можно развивать отношения. При этом в работе Р. Конквеста содержится ссылка на высказывание Сталина на XVII съезде партии о том, что приход фашистов к власти не может служить препятствием для развития нормальных межгосударственных отношений[817].

    Совершенно безапелляционно другой американский автор Р. Такер утверждает, что не может быть сомнений в том, что именно Сталин нес ответственность за убийство Кирова. Звучит это несколько расплывчато (нес ответственность!), но смысл вполне определенный[818].

    Выше я уже довольно подробно касался вопроса о так называемой попытке смещения Сталина и назначения на пост генсека Кирова. Думаю, что вновь возвращаться к этой теме нет смысла, поскольку вопрос, как мне представляется, выяснен и не нуждается в дополнительных подтверждениях. Разве что есть смысл привести еще некоторые дополнительные аргументы, в частности, мнение В. Молотова, который, несомненно, знал наверняка лучше, чем, скажем, Н. Хрущев, расклад сил в руководстве той поры и внутренние взаимоотношения среди ведущих партийных лидеров. Предоставим слово В. Молотову:

    «…Он (т. е. Киров — Н.К.) и сам на первого не претендовал ни в какой мере. Он мог работать, но не на первых ролях. Первым его бы и не признали, я прямо вам могу сказать, особенно ответработники…

    — Говорят: какой-то грузин правил Россией… — Тут еще есть такой момент, что Сталин, как грузин, инородец, мог позволить себе такие вещи в защиту русского народа, на какие на его месте русский руководитель не решился бы, — утверждает Молотов»[819].

    Мне думается, что оценки Молотова соответствуют исторической истине. Они подтверждаются и другими свидетельствами. Что же касается мнимых разногласий по вопросам внешней политики между Сталиным и Кировым, то они представляются надуманными. В действительности подобного рода разногласий не было. Позиция по кардинальным проблемам международной политики Советского Союза в тот период формировалась с учетом реального положения дел в Европе, и об этом пойдет речь в специальном разделе, посвященном комплексу внешнеполитических аспектов сталинской линии в тот период.

    Характерно, что усердными проповедниками третьей версии выступали бежавшие на Запад бывшие крупные работники НКВД. Так, один из них А. Орлов (настоящая фамилия Л.Л. Фельдбин) после смерти вождя выпустил в США книгу под названием «Тайные преступления Сталина», в которой подробно описал пикантные обстоятельства, связанные с деятельностью НКВД процессами 30-х годов и характером отношений Сталина с органами государственной безопасности, а также и многие другие весьма любопытные моменты. Касательно рассматриваемого здесь вопроса, он написал следующее:

    «Неудивительно, что в партийных кругах ходил слух о том, что Киров возглавил новую оппозицию, но ее удалось уничтожить в зародыше.

    Сотрудникам НКВД также было известно больше чем следовало, и, видимо, через них информация о том, что ленинградское управление НКВД приложило руку к убийству Кирова, просочилась в аппарат ЦК.

    В тех кругах партийцев, которые ориентировались в обстановке, было известно, что Ягода — лишь номинальный руководитель НКВД, а подлинный хозяин этого ведомства — Сталин. Эти круги прекрасно понимали (или догадывались), что раз НКВД замешан в убийстве Кирова, значит, убийство совершено по указанию Сталина.

    О том, что тайна убийства Кирова в общем-то перестала быть тайной, Сталин узнал с запозданием. Ягода, снабжавший его разнообразной информацией, в том числе и сводками различных слухов и настроений, боялся докладывать об этом. В ушах Ягоды все еще звучала бешеная сталинская реплика: «Мудак!», брошенная ему в Ленинграде. Видные члены ЦК, постепенно узнавшие тайну убийства Кирова, тоже не спешили сообщить об этом Сталину, поскольку этим они автоматически зачислили бы себя в категорию людей, знающих «слишком много».

    В общем, когда все это стало известно Сталину, было уже поздно думать о более тщательном сокрытии истины. Оставалось только одно: объявить открыто, что убийство Кирова было делом рук НКВД, и отнести все на счет Ягоды»[820].

    Кстати сказать, именно информация типа приведенной выше, служила и служит до сих пор основной материально-доказательной базой, на которую ссылаются как западные, так и российские авторы, пишущие на данную тему. Сюда надо добавить и свидетельство Г. Люшкова, крупного работника НКВД принимавшего участие в расследовании убийства Кирова, а затем, в 1938 году бежавшего в Японию. В момент своего бегства он являлся начальником Управления НКВД по Дальнему Востоку. Приведу довольно обширную часть заявления, сделанного им после бегства, имеющую прямое отношение к рассматриваемому вопросу.

    «Я до последнего времени совершал большие преступления перед народом, так как я активно сотрудничал со Сталиным в проведении его политики обмана и терроризма. Я действительно предатель. Но я предатель только по отношению к Сталину… Таковы непосредственные причины моего побега из СССР, но ими только дело не исчерпывается. Имеются и более важные и фундаментальные причины, которые побудили меня так действовать.

    ...Я впервые почувствовал колебания со времени убийства Кирова Николаевым в конце 1934 года. Этот случай был фатальным для страны так же, как и для партии. Я был тогда в Ленинграде. Я не только непосредственно занимался расследованием дела об убийстве Кирова, но и активно принимал участие в публичных процессах и казнях, проводившихся после кировского дела под руководством Ежова… Перед всем миром я могу удостоверить с полной ответственностью, что все эти мнимые заговоры никогда не существовали и все они были преднамеренно сфабрикованы. Николаев, безусловно, не принадлежал к группе Зиновьева. Он был ненормальный человек, страдавший манией величия. Он решил погибнуть, чтобы стать историческим героем. Это явствует из его дневника.

    …Сталин использовал благоприятную возможность, представившуюся в связи с делом Кирова, для того, чтобы избавиться от этих людей посредством фабрикации обширных антисталинских заговоров, шпионских процессов и террористических организаций.

    Так Сталин избавлялся всеми мерами от политических противников и от тех, кто может стать ими в будущем. Дьявольские методы Сталина приводили к падению даже весьма искушенных и сильных людей. Его мероприятия породили много трагедий. Это происходило не только благодаря истерической подозрительности Сталина, но и на основе его твердой решимости избавиться от всех троцкистов и правых, которые являются политическими оппонентами Сталина и могут представить собой политическую опасность в будущем…»[821].

    Наверное, читатель уже утомлен цитатами и ссылками на свидетельства тех, кто прямо обвиняет Сталина, что он являлся виновником убийства Кирова. Пожалуй, на этом стоит остановиться. Остановиться, но не поставить точку. Точку можно будет поставить после того, как будут приведены контраргументы, опровергающие данную версию. В подтверждение и обоснование своей позиции по этому вопросу я буду апеллировать прежде всего к доводам здравого смысла и к логике, поскольку каких-то новых фактов и свидетельств, подтверждающих свою правоту я не могу привести. Ведь и до меня переворочено столько дел и материалов различными комиссиями по реабилитации, но и эта работа не прибавила ничего принципиально нового в доказательную базу.

    Но прежде чем перейти к контраргументам, представляется уместным сослаться на мнение такого крупного специалиста в этом вопросе, каким является А. Кирилина. Ее точка зрения базируется на глубоком исследовании и анализе огромного массива фактов и архивных документов, на сопоставлении различных показаний. Уже в силу этого ее обобщающая оценка достойна внимания.

    Она пишет, что убийство Кирова «было той козырной картой, которая разыгрывалась многими политическими лидерами в своих целях. Сначала ее цинично использовал Сталин для укрепления режима личной власти, создания в стране обстановки страха и беспрекословного повиновения. Затем трагическим выстрелом в Смольном воспользовался Н. С. Хрущев для развенчания культа личности великого диктатора.

    И наконец, сегодня в условиях вседозволенности и так называемого плюрализма появились статьи, авторы которых не затрудняют себя поисками документов, не обременены стремлением объективно разобраться в том, что же случилось 1 декабря 1934 года. Их главная цель — еще раз заявить, что «Сталин — убийца Кирова», не располагая при этом ни прямыми, ни косвенными доказательствами, но широко используя мифы, легенды, сплетни»[822].

    Подобная направленность в трактовке убийства Кирова сохраняется и по сей день. Вокруг этой проблемы не утихают страстные споры. Но часто они носят характер диалога глухого с глухим, где взвешенный анализ фактов подменяется голыми утверждениями и предположениями, которым придают статус истин в последней инстанции.

    Прежде всего зададимся вопросом: какими мотивами мог руководствоваться Сталин, организуя убийство Кирова? Без серьезных мотивов не совершается ни одно серьезное преступление, не говоря уже о преступлении века, как окрестили с полным основанием убийство 1 декабря 1934 г. В приложении к Сталину довольно резонно звучит оценка, принадлежащая перу автора книги о нем Р. Макнилу: «Нет оснований пытаться реабилитировать Сталина. Сложившееся мнение, что он осуществлял кровавые бойни, сажал в тюрьмы и осуществлял репрессии самого большого масштаба — это не ошибочное впечатление. С другой стороны, невозможно понять этого безусловно одаренного политика, приписывая только ему все преступления и страдания его эпохи. Или рассматривать его просто как чудовищного монстра и психически больного человека. С самой своей юности до самой своей смерти он был бойцом в деле, которое он и многие другие рассматривали как справедливую борьбу»[823].

    Безусловно, в корне неверна исходная посылка, будто Сталин видел в Кирове соперника, способного бросить ему перчатку в борьбе за власть. Как было показано выше, по всем параметрам лидер ленинградских большевиков был фигурой отнюдь не того масштаба, чтобы претендовать на обладание высшей властью в партии и стране. Лишь его трагическая смерть послужила предпосылкой для того ореола, которым стали окружать его имя после трагической гибели. И Сталин не был настолько наивен, чтобы не понимать этого. Более того, вождь намеревался еще больше приблизить Кирова к себе, сделав его секретарем ЦК с перспективой перевода на постоянную работу в Москве. Он явно нуждался в людях такого склада, как Киров, и рассчитывал, что с его переходом на работу в Москву удастся усилить общее партийное руководство. Какой же резон был у Сталина устранять своего надежного соратника?

    А то, что Киров был таковым, свидетельствуют многочисленные факты, в том числе и приведенные в предшествующих главах. Разговоры о наличии каких-то серьезных разногласий между ними по коренным вопросам политики — не более чем досужий вымысел. Вспомним хотя бы то, что именно Киров предложил принять в качестве резолюции XVII съезда доклад Сталина. Это предложение говорило о многом, по крайней мере о том, что Киров безраздельно стоял на позициях последовательного сторонника и защитника сталинского стратегического курса. Это, разумеется, не исключало возможности каких-то мелких разногласий между ними по отдельным практическим вопросам. Но все это не меняло общей картины.

    В контексте сказанного субъективной и малоубедительной представляется аргументация, выдвигаемая Р. Медведевым. В своей книге он писал:

    «Киров, хоть и обладал многими чертами, характерными для окружения Сталина, все же как личность во многом отличался от него. Он был прост и доступен, близок рабочим, часто бывал на предприятиях, обладал огромной энергией, ярким ораторским талантом, неплохой теоретической подготовкой. Влияние Кирова в стране росло, и в 1934 г. он был, несомненно, вторым по авторитету человеком в партии. Известно также, что, когда летом 1934 г. Сталин впервые серьезно заболел и возник вопрос о его возможном преемнике на посту генсека, Политбюро единодушно высказалось за кандидатуру С. М. Кирова.

    Грубый, властолюбивый, подозрительный и жестокий Сталин плохо переносил возле себя людей ярких и самостоятельных. Растущие популярность и влияние Кирова не могли не вызвать у него зависти и подозрений. Можно с уверенностью сказать, что смерть Кирова не вызвала у Сталина сожаления. Убийство Кирова явилось важным звеном в цепи событий, которые привели в конечном счете к узурпации Сталиным всей власти в стране. Вот почему версия о причастности Сталина к убийству Кирова, которая в 1934–1935 гт. могла показаться невероятной, представляется в настоящее время весьма правдоподобной и с политической, и с логической точек зрения»[824].

    Многие из утверждений Р. Медведева выглядят не как объективные аргументы, а скорее как собственные предположения, возводимые в разряд аргументов. Авторитет и популярность Кирова в то время явно преувеличена, он по своему влиянию едва ли был второй после Сталина фигурой. На заседаниях Политбюро, как уже упоминалось, он большей частью отмалчивался (по свидетельству А. Микояна). Вторая после Сталина фигура в руководстве Молотов также, как я писал выше, довольно скептически оценивал политический вес Кирова. Очевидно, в данном случае больше оснований верить Микояну и Молотову, нежели Р. Медведеву. Вызывает серьезные сомнения и утверждение, что Политбюро во время болезни Сталина летом 1934 года высказалось в пользу Кирова как возможного преемника Сталина на посту Генерального секретаря. Сам факт подобного рода мне представляется невероятным — при живом вожде рассматривать вопрос о его преемнике! Все члены ПБ прекрасно знали крутой характер и чрезвычайную подозрительность и мнительность хозяина, чтобы вообще обсуждать данный вопрос. Это явно выходит за горизонты событий той поры. Так что, в целом заключение российского историка (кстати, возможно, одного из наиболее компетентных в данной проблематике) едва ли можно признать убедительным.

    В поле зрения имеются и некоторые другие варианты рассматриваемой версии. В частности, теоретически можно предположить, что Сталин дал санкцию на убийство Кирова для того, чтобы создать самый что ни есть благовидный предлог для развертывания всеобщей кампании репрессий в стране. Но, во-первых, Сталин не так уж и нуждался в создании каких-либо предлогов, поскольку сама идея широкомасштабной чистки органически вытекала из его концепции обострения классовой борьбы по мере роста успехов в строительстве социалистического общества. Это, конечно, не противоречит тому, что, коль такой предлог появился, то Сталин не преминул использовать его, что называется, на всю катушку. Во-вторых, сама организация Сталиным убийства члена Политбюро и своего ближайшего соратника — дело отнюдь не такое простое, как пытаются изобразить некоторые биографы вождя. Ведь в реализацию подобного рода «проекта» должно было быть вовлечено определенное число лиц, что создавало угрозу практически неизбежной утечки информации. Идти ради сомнительного дела на потерю своего авторитета Сталин, конечно, не мог. Да и едва ли он рискнул бы положиться на кого-либо в таком грязном деле с непредсказуемыми и неконтролируемыми последствиями.

    Но главное состояло в другом. Система власти, в том числе и в отношениях между органами внутренних дел и Сталиным, была такова, что он не мог отдать указание о физической ликвидации члена ПБ. Не только открыто, но и путем намека, как, например, чтобы не чинились препятствия для осуществления террористического акта в отношении намеченного лица. И это, несмотря на то, что Сталин осуществлял не просто строжайший контроль над деятельностью НКВД, но и по существу руководство этим наркоматом. Не случайно Ежов говорил, что органы безопасности непременно улучшат свою работу, «при помощи т. Сталина, который изо дня в день руководит нами (выделено мной — Н.К.)»[825]. Ему же принадлежат слова о том, что: «…нет буквально ни одного мельчайшего вопроса, с которым я не мог бы обратиться к т. Сталину и получить от него совершенно исчерпывающие указания»[826].

    О том, что вождь твердо держал все нити управления НКВД в своих руках, говорят многие факты. Это подтвердил в косвенной форме и Ягода, когда впоследствии на февральско-мартовском пленуме возник вопрос о том, могло бы быть предотвращено убийство Кирова. Тогда Ягода заявил: «т. Сталин меня предупредил однажды насчет Молчанова. Он мне прямо сказал, что Молчанов, что-то Медведем от него пахнет, не похож ли он на Медведя? Я ему сказал, что Медведя в нем нет. И к Молчанову трудно было придраться. Человек работал день и ночь. (Сталин. Я сказал: либо он тупица, либо подозрительный человек)…

    Если Медведь благодаря плохой охране не смог охранить Кирова, то мы здесь также виноваты. (Голос с места. Какая же охрана, когда вы троцкистов не брали и не арестовывали.) Тем более, что злодей Николаев — убийца Кирова, — заявил, что если бы был один человек при Кирове, он бы не решился стрелять. (Голос с места. А почему у Кирова не было охраны?) Была, но очень плохая, потому что Киров никогда не брал ее, а в этом моя вина, что я не настоял. Но в данном случае аппарат ГПУ безусловно мог бы предотвратить это убийство. Если бы мы не имели Молчанова на секретном отделе, если мы, мы — чекисты, больше бы контролировали, а все эти агентурные данные, которые были у нас в руках, использовали бы вовремя, этого злодейского убийства С.М. Кирова не было бы, и в этом наша самая большая, ничем не поправимая вина. Тов. Ежов говорил о плохом следствии и это правильно. Тов. Сталин беспрерывно в течение всей моей работы указывал на плохое ведение следствия, о порядке допросов. Если бы следствие по делам контрреволюционной троцкистской банды велось так, как нужно было его вести, то даже по одному следствию можно было своевременно вскрыть этот контрреволюционный бандитский заговор»[827].

    Приведенные выше выдержки из выступлений руководителей НКВД однозначно говорят о том, что Сталин не только держал под своим личным контролем важнейшие дела, но и непосредственно вмешивался в процедуру ведения допросов и следствия в целом. Делал он это на основе полномочий Генерального секретаря, в прерогативу которого входило осуществление общего надзора и руководства органами внутренних дел. Но все это отнюдь не было равносильно тому, что он был вправе дать указание или же намек на устранение члена Политбюро и секретаря ЦК. Такими полномочиями он не обладал и обладать не мог. Единственное, что он был в состоянии сделать, так это намекнуть Ягоде, чтобы органы НКВД не препятствовали покушению на Кирова. Это было бы равносильно приказу. Однако сделать этого он не мог по той простой причине, что сам в таком случае становился своего рода заложником в руках Ягоды. Возразят: какой, к черту, заложник, если Ягода был у него в руках и во всем следовал указаниям хозяина (как стали называть Сталина в его собственном окружении)? Словом, сам Ягода был заложником в руках у Сталина.

    Итак, получается нечто вроде заколдованного круга — кто у кого был заложником? Конечно, всерьез рассуждать о том, что вождь мог быть заложником в руках Ягоды — вещь достаточно наивная, а, может быть, и смешная. Но в определенных пределах Сталин неизбежно должен был испытывать к своему наркому внутренних дел недоверие. Нельзя забывать, что Ягода одно время разделял взгляды правого блока и при случае мог нанести Сталину непоправимый политический ущерб, например, путем утечки информации о секретном задании Сталина. Прямые указания Ягода получал от Сталина в отношении лиц, которые уже были политически дискредитированы и осуждены на уровне не только пленумов ЦК, но съездов партии. И здесь указания вождя не подвергались сомнению. Они выполнялись, правда, не всегда, неукоснительно, о чем свидетельствует первоначальный этап ведения следствия по делу об убийстве в Смольном. Отдать секретное указание Ягоде о ликвидации Кирова Сталин не мог хотя бы в силу колоссального риска, сопряженного с этим. А он, как известно, предпочитал играть наверняка, исключив, по возможности, любой серьезный риск.

    Добавим еще одно соображение. Ко времени убийства Кирова говорить о полном и безраздельном господстве Сталина можно было с учетом той поправки, что наряду с ним были и другие достаточно влиятельные члены ПБ, как, например, Орджоникидзе. И хотя все принципиальные вопросы решались Сталиным, но и они требовали формального одобрения Политбюро или пленума ЦК. Ведь не случайно в тот период пленумам ЦК уделялось столь большое внимание и Сталин прилагал немалые усилия, чтобы, упаси Боже, члены пленума не поставили под сомнение то или иное его решение. Скажут, чистая формальность? Вроде бы и да, а на самом деле не совсем так. Иначе Сталин не осуществил бы на протяжении ряда лет радикальную чистку состава ЦК партии.

    Словом, для вождя было абсолютно исключенным и неоправданным риском связывать себя с физическим устранением члена Политбюро. Я уже оставляю в стороне то, что он считал Кирова «другом и братом». Ведь эмоции и сентиментальные чувства в политическом соперничестве отступают на второй план. Хотя и эти моменты нельзя сбрасывать со счета. К Кирову, как свидетельствует и его дочь Светлана, он питал особенно теплые чувства. И не случайно, по словам очевидцев, при прощании с телом покойного Сталин якобы промолвил «Мы отомстим за тебя». И мало кто мог себе представить, сколь грандиозной будет эта месть. Да и местью ее можно назвать лишь условно, ибо это превосходило все мыслимые и немыслимые масштабы мести как таковой. Это было нечто иное, чему не просто найти адекватное определение.

    В рамки рассматриваемой мною версии — как один из ее возможных вариантов — вписывается и предположение о том, что убийство Кирова было организовано самими работниками НКВД. Именно такую мысль высказал преемник Кирова на посту руководителя ленинградских большевиков А.А. Жданов. Правда, сделал он это не публично, а в узком семейном кругу. Как свидетельствует его сын Ю.А. Жданов, зловещее событие, происшедшее в декабре 1934 года, сильно волновало людей даже по прошествии многих лет после случившегося. Сын соратника вождя пишет: «Десятки лет партийцы задавали себе и другим вопрос: чем же было убийство Кирова? Задавала отцу этот вопрос и моя мать. Уже после войны резко и запальчиво он сказал: «Провокация НКВД!»[828].

    Видимо, Жданов-отец знал, о чем говорил. Но для нас его ответ выглядит задачей с огромным числом неизвестных, и решить ее, видимо, так же трудно, как и теорему Ферма. Представляется в высшей степени сомнительным, что НКВД по своей собственной инициативе организовал провокацию, стоившую жизни члену высшего партийного руководства. Хотя стопроцентно исключить и такой вариант нельзя. Здесь существо проблемы сводится к тому, зачем понадобилась такая провокация? Какую цель она могла преследовать? Может быть, чтобы продемонстрировать свою активность, то, что и работники НКВД не даром едят государственный хлеб (включая сюда многочисленные привилегии и т. п.)? Но уж слишком рискованным и маловероятным выглядит подобный мотив. Да и к тому же, для организации провокации такого масштаба и такого характера, нужна была, вне всякого сомнения, санкция высшего руководства. Поэтому списать провокацию на самодеятельность местных или даже центральных органов НКВД просто смешно. Думается, что версия о грандиозной провокации со стороны НКВД — не более чем отговорка со стороны А.А. Жданова. Или же — что представляется более вероятным — этим он хотел сказать, что в тот период в стране и в самих органах безопасности царил такой хаос и неразбериха, что в подобных условиях было все возможно. Однако за мыслью Жданова, мне кажется, скрывается попытка снять с высших партийных руководителей тех лет ответственность за убийство Кирова. А такую ответственность они, в том числе и Сталин, безусловно несут. Не в том смысле, что они сами организовали все это дело, а в том, что не предприняли необходимых мер по наведению должного порядка в самих органах НКВД. В следующей главе я более детально коснусь этой проблемы, поскольку она имеет непосредственное отношение и к Сталину как верховному руководителю страны.

    Подводя общий итог, следует констатировать: версия о причастности Сталина к убийству Кирова несостоятельна, поскольку не выдерживает проверки фактами и противоречит логике развития событий той поры. Ведь ни одного действительно убедительного мотива такого рода действий со стороны вождя мы не находим. Есть только гадательные предположения и всякого рода допущения, сами по себе в серьезном анализе недопустимые. Разумеется, ведя полемику с теми, кто отстаивает гипотезу о личной причастности Сталина к преступлению века, никто не имеет морального права априори считать все, что они пишут, нелепицей, выдумкой, профанацией фактов. Конечно, в их позиции явно просматривается политическая или идеологическая заангажированность. Но и при всем этом высказываемая ими точка зрения имеет бесспорное право на существование. Другое дело, что она страдает серьезным изъяном — сложные и противоречивые процессы и тенденции развития нашей страны в тот период объясняются и интерпретируются исключительно через призму одной личности. Но каким бы всемогущим демиургом не выглядел Сталин, свести все перипетии событий тех лет главным образом к его деятельности — значит серьезно упростить и примитивизировать реальный ход событий той поры. Бесспорно, он во многом определял направления и пути развития советского общества в период беспрецедентных репрессий. Он наложил на весь этот процесс печать своей личности. Неизгладимую печать! Но кроме его воли и его планов существовали и действовали объективные причины и обстоятельства, взаимодействие которых неизбежно сказывалось на общей картине политической жизни нашей страны в середине 30-х годов.

    Здесь мы сталкиваемся с вопросом о соотношении роли личности и объективных исторических закономерностей, действующих в любую эпоху. Нет смысла повторять набившие оскомину в прежние времена аксиомы о примате объективных закономерностей над волей и побуждениями исторических личностей, каков бы велик ни был их формат. Ведь в самой проблеме взаимосвязи и соотношения объективных и субъективных моментов слишком много накопилось трафаретных прописей, чтобы в данном случае оперировать ими. Но бесспорно одно — в событиях декабря 1934 года, как в своеобразном историческом зеркале, отразилось наступление новой полосы в развитии нашей страны. Какими бы факторами это не было вызвано, оно стало суровой реальностью. В исторической драме пролог был уже позади. Пришел черед главных актов этой трагедии. И здесь, в еще большей степени чем когда-либо раньше, режиссером и главным действующим персонажем выступал Сталин. В скрижали нашей истории он вписывал одни из самых мрачных ее страниц. И история, конечно, сохранила эти страницы, содержание которых до сих пор поражает своей жестокостью, масштабами, а порой и бессмысленностью. Но вычеркнуть эти страницы из исторической памяти невозможно. Не все в них прояснено до конца, не все факты и детали получили свое объективное истолкование. Но общая картина ясна, и какие-то новые детали не изменят ее общий рисунок

    Мрачны эти страницы и в политической биографии Сталина. Объективная оценка его личности вообще и его качеств как государственного и политического деятеля невозможна без объективного и справедливого анализа этого периода его жизни, Как ни прискорбно, но здесь придется пользоваться не всей палитрой красок, которой пишется ход истории, а преимущественно черной краской. Другие как-то не подходят.

    Мне могут поставить в укор, что в одних случаях я выступаю как апологет Сталина, в иных — как его рьяный обличитель. Но в действительности (по крайней мере в своих намерениях) я далек от этих обеих крайностей. Поскольку они, как бы ни казались порой убедительными или привлекательными, не могут способствовать постижению подлинной исторической правды. И если поставить вопрос — какая из них хуже — то можно, перефразируя Сталина, ответить: обе хуже. Описывая обстановку репрессий и не умаляя их поистине грандиозных масштабов, необходимо предостеречь против одного — не следует толковать этот исторический период однозначно. Террор и репрессии не должны заслонять собой величайшие достижения нашего народа в этот самый период. Процессы, как говорится, шли параллельным курсом. Именно их сложное переплетение и наложило свою неизгладимую печать на нашу историю тех лет. И глубоко ошибаются те, кто за великими достижениями народа не хочет видеть и серьезных исторических издержек, понесенных советским обществом. Но не в меньшей, а в еще большей степени неправы те, кто видит только репрессии и террор, которые, мол, и составляли основное содержание всей жизни советского общества в 30-е годы. Последняя позиция в корне ошибочна и заведомо тенденциозна, и продиктована она по большей части политической заангажированностью, если не сказать резче — зоологической ненавистью к социализму и всему периоду советской истории.


    Примечания:



    7

    Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС. Документы. М.2002. С. 99.



    8

    Никколо Макиавелли. Избранные сочинения. М. 1982. С. 298.



    76

    «Исторический архив». 1994 г. № 5. С. 10.



    77

    В.И. Ленин. ПСС. Т. 44. С. 151.



    78

    И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 96.



    79

    И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 84.



    80

    И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 146.



    81

    И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 98.



    82

    Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М. 1947. С. 98–99.



    765

    «Исторический архив». 1998 г. № 3. С. 217.



    766

    Лев Троцкий. Дневники и письма. М. 1991. С. 91–91.



    767

    Библиотека Всемирной литературы. Джордж Гордон Байрон. Т. 67. М. 1972. С. 121.



    768

    Вадим Кожинов. Россия. Век XX. (1901 – 1939). М. 2002. С. 301, 303.



    769

    И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 25.



    770

    Г.П. Федотов. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. СПб. 1992. Т. 2. С. 83–84.



    771

    Ю.Г. Фельштинский. Разговоры с Бухариным. С. 137–138.



    772

    «Вопросы истории» 1995 г. № 3. С. 4.



    773

    Там же. С. 9.



    774

    «Вопросы истории» 1994 г. № 6. С. 16.



    775

    Д. Мельников., Л. Черная. Нацистский режим и его фюрер. М. 1991. С. 13.



    776

    «Родина» 1995 г. № 2. С. 52.



    777

    Интервью И. Я. Фроянова сетевому журналу «Полярная звезда» (К 125 летаю Сталина)

    (Электронный вариант).



    778

    Robert Conquest. Stalin and the Kirov murder. London. 1989. p. VII.



    779

    Алла Кирилина. Неизвестный Киров. С. 355.



    780

    Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 310.



    781

    Алла Кирилина. Неизвестный Киров. С. 233.



    782

    «Советская культура». 15 августа 1989 г.



    783

    Н.С. Хрущев. Время. Люди. Власть. Воспоминания. Т. 1. С. 95.



    784

    «Правда» 28 января 1991 г.



    785

    Реабилитация: как это было. Середина 80-х годов — 1991. М. 2004. С. 460.



    786

    Павел Судоплатов. Разведка и Кремль. М. 1996. С. 59–60.



    787

    Цит. по Алла Кирилина. Неизвестный Киров. С. 203.



    788

    Там же. С. 203.



    789

    Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 578–579.



    790

    Роберт Конквест. Большой террор. Т. I. М. 1991. С. 79.



    791

    Реабилитация: как это было. Середина 80-х годов — 1991. С. 507.



    792

    Там же. С. 501, 506.



    793

    «Вопросы истории» 1994 г. № 12. С. 27.



    794

    «Бюллетень оппозиции». 1935 г. № 41. (Электронная версия).



    795

    Реабилитация: как это было. Февраль 1956 — начало 80-х годов. С. 544.



    796

    «Вопросы истории» 1995 г. № 2. С. 16–17.



    797

    Там же.



    798

    «Источник». 1994 г. № 3. С. 60.



    799

    Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. С. 569–571.



    800

    «Вопросы истории» 1995 г. № 2. С. 20.



    801

    См. Реабилитация: как это было. Февраль 1956 — начало 80-х годов. С. 548.



    802

    См. Реабилитация: как это было. Февраль 1956 — начало 80-х годов. С. 550.



    803

    Полный текст письма см. Реабилитация. Политические процессы 30 — 50-х годов. С. 191–195.



    804

    Там же. С. 191.



    805

    Реабилитация. Политические процессы 30 — 50-х годов. С. 194.



    806

    Там же. С. 195.



    807

    Реабилитация. Политические процессы 30 — 50-х годов. С. 195.



    808

    Н.С. Хрущев. Время. Люди. Власть. Воспоминания. Т. 1. С. 95.



    809

    Н.С. Хрущев. Время. Люди. Власть. Воспоминания. Т. 1. С. 97.



    810

    Судебный отчет по делу по делу антисоветского правотроцкистского блока. М. 1938. С. 253.



    811

    Там же. С. 255.



    812

    Судебный отчет. (Материалы военной коллегии верховного суда СССР). М. 1997. С. 675.



    813

    Роберт Конквест. Большой террор. Т. I. С. 71.



    814

    Robert Conquest. Stalin and the Kirov murder. London. 1989. p. 4.



    815

    Robert Conquest. Stalin and the Kirov murder. p. VII.



    816

    Там же. p. 29–30.



    817

    Там же. p. 30.



    818

    Роберт Такер. Сталин у власти. С. 266.



    819

    Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 311.



    820

    Александр Орлов. Тайная история сталинских преступлений. СПб. 1991. С. 230.



    821

    Реабилитация. Политические процессы 30 — 50-х годов. С. 183.



    822

    Алла Кирилина. Неизвестный Киров. С. 304.



    823

    Robert H. Mc Neal. Stalin. Man and Ruler. p. 315.



    824

    Рой Медведев. О Сталине и сталинизме. С. 307.



    825

    «Вопросы истории» 1994 г. № 10. С. 27.



    826

    «Вопросы истории» 1995 г. № 2. С. 21.



    827

    «Вопросы истории». 1994 г. № 12. С. 9.



    828

    Ю.А. Жданов. Взгляд в прошлое. Ростов-на-Дону. 2004. С. 153.









     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх