Лекция № 11. Парламентаризм – опиум для народа

Предпоследняя модернизация в России имеет совершенно анекдотический характер. Она, пожалуй, была самой неудачной. Попытка скопировать европейские формы, школярская попытка срисовать приоритеты, стереотипы, саму систему координат европейской политической жизни, наложенные на совершенно неподготовленную к этому русскую почву, приобретают даже не щедринский, а прямо-таки уэллсовский характер из «Острова доктора Моро»! В этом романе путешественник попадает на остров, где проводится странный эксперимент, где из животных путем вивисекции делаются якобы люди, псевдолюди, а затем они принуждаются к каким-то формам человеческой общественной и материальной жизни. Но у них это получается очень плохо. Они точат когти о деревья, втихомолку ловят кроликов, съедают друг друга. В конце концов, они съедают этого ученого и радостно, с энтузиазмом и визгом возвращаются в первобытное состояние.

В принципе указ монарха в 1905 дал свободу всем формам общественной жизни. И если бы общество (все общество) было к этому способно, то, наверное, лет за десять-пятнадцать из России могла бы получиться конституционная монархия. Но никакой конституционной монархии, вообще ничего конституционного из России не получилось. Здесь упреки можно делать не только левым (левым в принципе бесполезно делать упреки), но и правым. Левые вне нормальной логической научной системы координат, левые всегда делают один и тот же вывод: если жизнь не согласуется с моими убеждениями, то тем хуже для жизни. Они жертвуют реальностью и требуют, чтобы им сделали красиво, чтобы им сделали хорошо. Левые алогичны, левые абсолютно лишены здравого смысла. Они даже не фантасты, потому что фантаст – это не что безобидное. Фантасты садятся и пишут книжку и потом печатают ее в серии мировой фантастики. Это никому не мешает. Но левые пытаются свои фантазмы осуществить в реальной действительности. Из этого может выйти очень много неприятностей – и выходит. Рейтинг Григория Явлинского и поведение Григория Явлинского, и все постулаты и установки «Яблока» – это классика, это приметы классических левых. Правда, левых трусливых, левых осторожных, левых, которые уже обожглись на чужом молоке и поэтому дуют на свою воду. Но тем не менее это левые, которые требуют, чтобы не было бедных, хотя никому в мире еще не удавалось прийти к такому состоянию. Однако они требуют невозможного и спрашивают со всех по этим стандартам. А если не получается, то, значит, вы ничего не умеете. Тогда уйдите, убирайтесь и дайте порулить нам. В принципе можно сказать, что это меньшевизм. По сравнению с большевиками «Яблоко» – это, быть может, последнее слово науки и техники, но по сравнению с мировыми законами и стандартами – это чистейший абсурд.

И вот в России, как на острове доктора Моро, начинается имитация либеральных процессов. Формируются партии. Крайне правые партии, типа пуришкевической фракции, этих традиционалистских ребят, совершенно исторически невежественны. Они требуют восстановления форм допетровской Руси. Они требуют, чтобы время пошло назад, причем пошло назад не символически, а практически. Чтобы восстановились материальные формы допетровской жизни, чтобы в России, которая к тому времени худо-бедно обзаводится какими-то заводами, фабриками, паровозами, железными дорогами, даже автомобилями, все вернулось к XVII веку. И чтобы даже стиль питания и жизни установился по образу и подобию тех самых теремов, где все сидели до того, как Петр худо-бедно прорубил эту форточку в Европу. Традиционалистов можно не принимать во внимание, потому что они дикие, косматые, и если бы кто-нибудь ее у них купил, они продавали бы свою шерсть. Но шерсти в России пока достаточно, поэтому они шерсть не продают. Это Марков 2-ой, Марков 1-ый. То есть вместо того, чтобы оберегать классические правые постулаты, вроде частной собственности, свободной продажи земли, индивидуальной свободы, отсутствия избыточной социальной защищенности, они проповедовали то, что проповозглашали наши драгоценные раскольники, только что не сжигались в скитах. Правые первых четырех государственных Дум – это фактически Раскол, только без героизма протопопа Аввакума.

Эти ребята не имели никакой склонности сжигаться в скитах. Но они не хотели, чтобы Россия стала европейской, раскованной, свободной, небрежной, цивилизованной страной. Они хотели, чтобы она окостенела в своем золоте, в своей бронзе, в своем мраморе. Им нужны были жесткая порфира государства, его золотая парча, византийские львы с зубами из слоновой кости и с золотыми гривами, троны с золотыми павлинами, шапка Мономаха. Они все это воспринимали очень торжественно и очень некритично. То есть крайне правое крыло, к сожалению, состояло из дебилов.

Левое крыло тоже состояло из дебилов, но несколько иного рода – из одержимых фанатиков типа Марата и Робеспьера, при чем все равно, к какой партии они принадлежали: к эсеровской или к большевистской. Это было одно и то же. Левые требовали невозможного – и правые требовали того же. И эта конфронтация двух невозможностей не давала ни света, ни тепла, от этого не крутились никакие динамо-машины и не зажигались лампочки: ни Ильича, ни какого-нибудь другого персонажа.

Это было бесплодно. Это был крутой отказ от разумной деятельности. У одних был монастырь, у других – казарма. Они были не от мира сего и тем не менее сей мир они вполне реально ненавидели.

Единственными реалистами могли быть партии прогрессистского толка. Их было достаточно много, это были партии предпринимателей. Но предприниматели чувствовали себя в России не в своей тарелке. Предприниматели не чувствовали живой почвы под ногами. Они зарабатывали деньги, они ворочали миллионами, они строили железные дороги, но они безумно стеснялись и своих денег, и своей образованности, и того, что они были не такие, как другие. Они не пытались поднять до себя Россию. Они все время спускались к ней. По сути дела, класс предпринимателей не создал своих партий, которые могли бы выстоять в надвигающейся буре. А уже летали буревестники, уже «седая равнина моря» выглядела весьма неблагополучно. Уже собирался шторм, небо уже обложило тучами, но все гагары, как одна, спрятали свои (необязательно жирные) очень даже симпатичные и хорошо тренированные тела в утесах.

Никого не осталось над этой «седой равниной моря», кроме буревестников, бездумных, глупых, типа Максима Горького и Александра Блока, который заклинал духов, вызывал грозу, как некогда Фауст чертил на полу окружности и вопил: «Явись, явись, явись. Пусть это жизни стоит!», – не думая о последствиях. К сожалению, в это время в России было очень много поэзии и очень мало прозы. Поэты или ходили с морковками, как кролики, и щеголяли в желтых цилиндрах по примеру Владимира Маяковского и его футуристов. Как символисты, они сидели у огня и пытались увидеть на этом огне некие лики грядущего. Так развлекался Александр Блок.

Чувства ответственности за завтрашний день, за страну не было фактически ни у кого, кроме кадетов. Но кадеты все время загребали влево. Их влекло большинство. Они не готовы были остаться одни наедине со страной, которая фактически уже падала в пропасть, и вытаскивать эту страну, и, быть может, загреметь в эту пропасть, но, по крайней мере, попытаться сначала вытащить, попытаться настоять на своем, попытаться доказать свою правоту. Они к этому были не готовы. К этому не готовы были и октябристы. Одни бездумно цеплялись за монархию, как будто монархия – это только одна золотая парча и шапка Мономаха, а не определенная форма общественной жизни. Другие столь же бездумно отталкивали эту монархию. Беда наша была в том, что при невероятном количестве философов на один квадратный метр, при том, что у большевиков ушло несколько пароходов, чтобы вывезти этих философов из России, при наличии Бердяева, Леонтьева, Ильина, Соловьева и Бог знает еще кого, в России никто не думал. Никто не думал о конкретике. Никто не пытался приложить к жизни философские теории. В этот момент в России не было стен, не было крыши, не было потолка, не было почвы под ногами. Какая-то вселенская бездна и космический вихрь. Апокалиптическая картина. Что в этот момент происходило в России? Наверное, лучше всех это понял Пастернак, когда он писал стихотворение, посвященное Александру Блоку, которое так и называется «Ветер».

Он ветрен, как ветер. Как ветер, шумевший в именьи в те дни,

Когда еще Филька-фалетер скакал во главе шестерни.

И жил еще дед-якобинец, кристальной души радикал,

От коего ни на мизинец и ветреник-внук не отстал.

Тот ветер, проникший под ребра и в душу, в течение лет

Недоброю славой и доброй помянут в стихах и воспет.

Тот ветер повсюду: он дома, в деревьях, в деревне, в дожде,

В поэзии третьего тома, в «Двенадцати», в смерти, везде.

Зловещ горизонт и внезапен, и в кровоподтеках заря.

Как кровь незаживших царапин и след на ногах косаря.

Нет счета небесным порезам, предвестникам бурь и невзгод.

И пахнет водой, и железом, и ржавчиной воздух болот.

В лесу, на дороге, в овраге, в деревне или на селе

Такие небесные знаки сулят непогоду земле.

Когда ж над большою столицей край неба так ржав и багрян,

С державою что-то случится, постигнет страну ураган.

Блок на небе видел разводы. Ему предвещал небосклон

Большую грозу, непогоду, великую бурю, циклон.

Блок ждал этой бури и встряски. Ее огневые штрихи

Боязнью и жаждой развязки легли в его жизнь и стихи.

Очень красиво, правда? Хочется броситься, бездна завораживает, ветер поет. Не надо было бросаться. Не надо было слушать. Надо было законопатить все щели. Надо было закрыть все двери. Надо было позвать всех детей домой. Сделать это было некому.

Неплохо это понял и Багрицкий.

Эдуард Багрицкий был отчаянным революционером, и только хроническая астма, которая, по счастью, не выпускала его из четырех стен его маленького домика в Одессе, помешала ему стать каким-нибудь красногвардейцем или чекистом. Он остался поэтом и, пылко все это обожая, достаточно хорошо понял, что происходило. И заметьте, опять-таки все лезвия, все кинжалы, все струи ветра, все вихри и все цунами скрестились на фигуре Александра Блока, на лучшем выразителе бездны. Он был просто полномочным представителем Бездны в России тех лет. Вот что пишет Багрицкий о том, как все это выглядело вначале: «От славословий ангельского сброда…».

Заметьте, ангельский сброд – это даже уже не атеизм, это даже уже не ересь, это какие-то вселенские степени демонизма. Это уже язык Демона, того печального Демона, духа изгнанья, который витал над грешною землей.

От славословий ангельского сброда, толпящегося за твоей спиной,

О Петербург 17-го года ты косолапой двинулся стопой.

И что тебе прохладный шелест крылий, коль выстрелы сверкают по углам,

Коль дождь сечет, коль в ночь автомобили на нетопырьих мечутся крылах.

Блок встречается с цыганкой, она гадает ему по руке. Но линией мятежной рассечена широкая ладонь.

Она сулит убийство и тревогу, пожар, и кровь, и гибельный конец,

Не потому ль на страшную дорогу октябрьской ночью ты идешь, певец?

О широта матросского простора, там чайки и рыбачьи паруса,

Там корифеем пушечным «Аврора» выводит трехлинеек голоса.

Еще дыханье! Выдох! Вспыхнет, брызнет ночной огонь над мороком морей.

И если смерть, она прекрасней жизни, прославленней, чем тысяча смертей.

Никогда не повторяйте ту пошлость, что русская интеллигенция не ведала, что творила, не знала, на что она шла. Она все прекрасно знала. Она была очень хорошо образована. Она была эстетически одарена. Она тонко чувствовала. Она прекрасно знала, куда она идет и куда она тащит страну. Она полюбила бездну, она слушала голоса бездны. Она хотела низвергнуться в бездну. Ей было интересно. Она была заражена эстетической заразой в прямом и переносном смысле этого слова. Это была даже не корь, это была чума. Чума любопытства, чума пустозвонства, чума чистого эскапизма, эстетизма, экспрессионизма, символизма. Они сделали Россию строчкой и персонажем своего стихотворения и очень легко пожертвовали завтрашним днем этого персонажа. Они про сто утопили Россию, как котенка. Они сделали это сознательно. Они бросились в бездну, прижимая к груди Россию.

Поэты, большевики, философы, начиная с Мартова и кончая юным Бухариным, который тоже очень внимательно читал Блока… Владимир Ильич среди них был главным реалистом, он как-то еще корректировал их поэтические терзания и поэтические подъемы и подгребал их в чисто политическое русло: где вилочкой, где лопатой. Без него они и вовсе бы в овраг ушли. (Например, время богостроительства Луначарского).

На сцене совершалось захватывающее действо, равного которому не было в мире. А где-то там, за кулисами, очень грамотный политический деятель выстраивал партию, которая могла уничтожить всю человеческую жизнь. Это было легко, потому что Ленин создал идеальное орудие. Большевики были тонко отточенным ножом, который легко вошел в кусок масла. Россия была куском масла. Мягким куском масла, не готовым сопротивляться никакому внешнему воздействию. Россия несла в себе пять традиций. Ей не на чем было укрепиться, не на чем было устоять, она рассыпалась на части и поддалась, когда в нее вошел этот нож. Этот нож повернули, и все цивилизационные системы были сломаны в один день. Тут же стали создаваться новые системы.

Но сначала был последний акт фарса под названием «Учредительное собрание».

Восемь месяцев Россия жила в республике. Это были восемь месяцев сплошных ошибок со стороны правых и очень успешных действий со стороны левых. Правое масло – и левый нож. Они лежали рядом, и они были абсолютно не равноценны и не сопоставимы.

После того, как все обрушилось, буквально все начинают делать ошибки. Начиная с Николая, который ничего лучшего не придумал, как отречься от престола и устраниться. Правые (те самые правые, которые якобы сильно любили допетровскую Русь) склоняли его к отречению. Так было проще. Левые не имели к нему доступа в этот момент, они не могли его ни к чему склонять, потому что вообще не хотели с ним разговаривать. Амок.

То, что происходит в эти восемь месяцев, можно назвать амоком. Это безумие. Самое настоящее безумие. Потому что когда брат царя надевает красный бант и является присягать Временному правительству, – это, безусловно, опасное безумие и само убийство.

Учредительное собрание – это один из самых опасных мифов нашей истории. И это, к сожалению, еще не изжитый миф, потому что всем вечно казалось (и кажется, и еще долго будет казаться), что народ, собирающийся на Земском соборе или в Учредительном собрании, учреждает свободу. Это отнюдь не так. Народ учреждает вовне то, что у него внутри. Если у народа внутри нет свободы, а только одна ярость «благородная» вскипает, как волна, то начинается война народная, гражданская война. Не будет никакой свободы. Великая Хартия вольностей и Палата Общин могли быть результатом Собрания англичан, но не россиян. У нас были очень слабые, запуганные правые, которые стыдились самих себя и были неисправимыми народниками, потому что обожествляли народ и считали своим долгом служить ему, даже когда он был не прав. Они всегда соглашались с ним, потому что не соглашаться было неприлично. Никто не брал на себя смелость назваться антинародной партией, хотя именно в 1917-м году нужны были антинародные партии. Тем не менее, никто на это не пошел.

Учредительное собрание могло только зафиксировать непоправимо антилиберальное, несвободное, хаотическое, антиинтеллектуальное состояние общества. Оно могло подвести итог общественному безумию. Общественного разума не было. Общественный разум – это понятие, которое зиждется на индивидуальных разумах. В России этого просто быть не могло. У нас то самое вожделенное Учредительное собрание, о котором Зинаида Гиппиус пишет такие замечательные слова, что просто плакать хочется, стало бедой.

«Наших дедов жертва священная, наших отцов мечта вожделенная, наша молитва и воздыхание – Учредительное собрание – что же мы с тобой сделали?»

Ничего не сделали. Собрали и разогнали. А лучше бы не собирали вообще. Потому что это Учредительное собрание зафиксировало абсолютную неготовность общества к жизни на основах свободы. И ничего другого зафиксировать оно не могло. Самое интересное, что в тот момент, когда Учредительное собрание приступило к своему первому заседанию, гражданская война в России уже шла. То, что потом произошло, было закономерным итогом. Никакие правые в Учредительное собрание не попали, потому что партия кадетов была в этот момент уже разогнана. Партия кадетов уже была уничтожена и обречена. Шингарев и Кокошкин уже были убиты.

Это даже не беда русской интеллигенции. Это преступление русской интеллигенции. Керенский был левым демагогом, очень похожим на Григория Явлинского. Таким же подкованным, таким же речистым, таким же способным и честолюбивым – и таким же абсолютно безответственным. Григорий Явлинский – это, в какой-то степени, последователь, эпигон и новое воплощение знаменитого Керенского в ситуации конца XX века, только пока не все от него зависит (то есть практически ничего от него еще не зависит). А вот от Керенского зависело многое. Он мог одним движением, совершенно неощутимым, незаметным движением руки повернуть руль и вправо, и влево. Он направил страну на рифы. Он тоже сделал это совершенно сознательно. У них была возможность спастись. Они ею не воспользовались. У них был Корнилов. Они могли довериться Корнилову, призвать его в Петроград, дать ему подавить охлократический бунт.

В этот момент никакие разговоры с левыми были невозможны. В этот момент решалось: или – или. Третьего было не дано. Надо было подавлять левый бунт, надо было подавлять эту интеллектуальную пугачевщину, надо было подавлять марксизм-ленинизм, надо было уничтожать левых – или быть уничтоженными. Они выбрали второе, но они-то сами предпочли спастись. Это вообще уже непростительно: то, что Керенский направил страну на рифы, а сам спрыгнул в последнюю шлюпку. Когда делаешь такие вещи, надо хоть уметь умирать. Керенский этого не сумел. Милюков тоже этого не сумел.

После того, как они загубили Россию своей бездарностью, своей трусостью, своим пустословием и своей болтовней, они все прекрасно пристроились в эмиграции, написали кучу мемуаров, наговорили там несколько десятков кассет, дожили до глубокой старости и похоронены кто на Сен-Женевьев Дю Буа, кто на других уютных кладбищах.

После того как ты не сумел спасти страну, из нее нельзя бежать. А они и не пытались спасти ее. Они объединились с большевиками, они предпочли их Корнилову. Они выбрали. Этот выбор стоил жизни нескольким поколениям. Этот выбор стоил стране 60 миллионов жертв. Этот выбор, возможно, стоил России столько, что мы эту цену еще не уплатили и, может быть, нет такой платы, которую согласились бы с нас взять. Может быть, ситуация стала непоправимой; скорее всего, она действительно непоправима.

То есть левые были настолько сильнее правых, что правые не смогли с ними сразиться в открытом бою. Учредительное собрание созывается в тот момент, когда власть фактически уже принадлежит большевикам. И совершенно неистребимое, идиотское, детское заблуждение либералов, что большевики будут соблюдать конституционные формы (это идиотское заблуждение и сегодня в ходу: Зюганов, придя к власти, должен будет соблюдать Конституцию), реяло над идеей созыва Учредительного собрания. Вы представляете себе Учредительное собрание с пустыми местами кадетов, которые уже объявлены вне закона, уже убиты, уже арестованы? Порядочные люди стали бы проводить заседание в этих обстоятельствах? Конечно, не стали бы. Но там не было порядочных людей, там были левые, там пели «Интернационал». Учредительное собрание не представляло Россию. Оно представляло левую Россию. Гражданская война – это всегда чье-то поражение и чья-то победа. Консенсуса в ходе гражданской войны не бывает.

Если вы где-то прочитали, что после гражданской войны в Испании был некий консенсус, то есть пакт Монклоа, немедленно это забудьте, потому что на самом деле победу в гражданской войне там одержали правые. Они одержали ее настолько основательно, что через несколько десятилетий после окончания войны, ликвидировав коммунистов, уничтожив своих противников, они могли позволить себе консенсус с теми, кто принял их условия. Консенсус бывает после победы, а не вместе победы.

Франко был крайне неприятным человеком. Не думаю, что кто-нибудь из либералов мог бы с ним вместе что-то обсуждать и что-то делать, но Франко свою задачу выполнил: он уничтожил левую угрозу в Испании. Она была очень велика. Она была не меньше, чем в России. Это особенности развития Испании. Эта угроза была просто уничтожена, она была выжжена, как выжигают лес. И после того как этой угрозы не осталось, была подготовлена почва для гражданского общества, для гражданского мира, для всех на свете пактов, для совместных монументов. Но в течение тридцати лет до этого левых просто истребляли. Иногда прихватывая и совсем невиновных. И тех, кого можно было даже не трогать. Лорку прихватили случайно. Величайший поэт Испании погиб в этой гражданской войне, причем не от руки левых, а от руки правых. Такие щепки летели! Мне очень жаль эти щепки – и даже сам лес. Но это цена. Это цена, которую надо было уплатить за избавление от левой угрозы.

В России не захотели платить эту цену. Цену назначили левые – и уплатила ее вся страна. Замечательное, историческое, долгожданное Учредительное собрание успело принять декрет о земле, который фактически от ленинского ничем не отличался; то есть за единственную ночь своей работы Учредительное собрание успело учредить тот Земельный Кодекс, который сейчас не соглашается подписать президент Ельцин. Они успели запретить частную собственность на землю. Вот единственный материальный итог деятельности знаменитого Учредительного собрания. Если бы его не разогнали большевики, его надо было бы разогнать кому– то другому. Потому что такого рода Учредительное собрание не только не приносит никому пользы, но приносит даже вред. Это была историческая гримаса, которая очень неудачно спародировала народное представительство. Народное представительство заявило, что земля – Божья, и поэтому она не может быть в частной собственности. И я понимаю тот караул, которому надоело слушать эти глупости, тем более что эдикт Ленина о земле был уже написан, зачем же повторяться? Их всех просто попросили освободить помещение. Дальше это перманентное Учредительное собрание начинает скитаться. Оно попадает то в Самару, то в Екатеринбург. Оно никому не нужно. Оно болтается у всех под ногами. В стране идет гражданская война. Учредительное собрание же пытается эту страну возглавить. Страна в этот момент не могла иметь единую власть. Учредительное собрание настолько всем надоело, что его то ли утопили, то ли частично перестреляли в Екатеринбурге или Омске (без ведома Колчака). Колчак такого распоряжения не давал. Он был очень недоволен. Он рвал и метал, но тем не менее депутаты казались никчемными людьми и в качестве таковых и были убиты. Они попали между молотом и наковальней. Эта парламентская эпопея закончилась совершенно бесславно. Учредительное собрание зафиксировало состояние гражданской войны, то есть абсолютно непримиримые противоречия.

Жалкие остатки гражданского общества попытались сопротивляться. Но они были не в состоянии сопротивляться, потому что масло не может сопротивляться ножу. Если бы красным было оказано организованное военное и гражданское сопротивление, никаких большевиков в России бы не было. Тот, кто внимательно читал Владимира Ильича Ульянова, хорошего публициста и откровенного человека, который ничего не скрывал от потомков, тот знает, в какой панике были большевики, в какой они были истерике в первые месяцы после октябрьского переворота. У них не было ничего. У них не было кадров. У них даже бухгалтеров не было, некому было снять деньги со счетов банков и направить их на большевистские нужды. У них не было учителей для школ. У них не было врачей для больниц. У них не было никого, кого можно было бы послать с миссией за границу. То есть полный бойкот и полная обструкция со стороны грамотного сословия, со стороны управленческих кадров полностью уничтожили бы этот большевистский нарыв, эту злокачественную опухоль. Не считая того, что Россия была громадна до такой степени, что захват власти в Петербурге и Москве не мог привести к уничтожению гражданского устройства страны, скажем, где-нибудь в Восточной Сибири.

Но страна сдалась. Она сдалась, как заезженная кляча. Надо было только чуточку натягивать поводья, и она падала на колени и даже не лягалась. Знаменитое сопротивление большевикам кончилось, по сути дела, к 1920-му году. Может быть, на Кавказе и в Средней Азии это продлилось до 1922-го. Западная Украина, когда ее захватили красные орды, сопротивлялась всей мощи Союза с 1939-го по 1955-ый, ее хватило на 16 лет. России едва хватило на четыре года. Россию взяли фактически без боя.

Откуда большевики набрали командиров для Красной Армии? У них тогда не было Академии имени Фрунзе и военных училищ. Их еще предстояло создать.

Они не провоевали бы и одного дня, если бы к ним на службу не пошли такие скоты, как Тухачевский. Если бы прапорщики Русской армии не почувствовали поживу и возможность сделать карьеру, шагая через ступени, становясь генералами, большевики проиграли бы. Но они, как последние проходимцы, за паек и за звание пошли служить в Красную Армию.

Они дали им кадры, они создали им войска. Откуда красные взяли бы министров? Откуда они взяли бы инженеров и дипломатов? Они черпали все это большой ложкой из России. И они гнали «спецов» не под дулами автоматов. В 1919 году еще невозможно было гнать инженеров и командиров под дулами автоматов. Литвинов был образованным человеком. Фактически все дипломаты были образованными людьми. Не все же были такими, как матрос Войков.

Кадры надо было где-то брать. Своих не было. Эти кадры пошли работать за четвертку махорки и красноармейский паек. Инженеры, правда, пытались оправдаться, что они работают для России, что все равно людям надо жить, и что неважно, кому принадлежит технический прогресс. Это не оправдание. Вырабатывать те механизмы, которыми потом удушат всю страну! Они все сделали собственными руками. Участь знаменитого инженера Пальчинского, который стал одной из первых жертв больших процессов, начавшихся в 1928 году, очень характерна и поучительна. Старый русский инженер был полезен большевикам, но у них хватило терпения только до 1928 года. С бывшими русскими офицерами у них хватило терпения только до начала 20-х. Поэтому когда в фильме Никиты Михалкова «Утомленные солнцем» комбриг спрашивает своего антипода: «Что же вы нам так плохо противились?», – это в принципе правильный вопрос. Почему не сопротивлялись? Почему дали изнасиловать страну? Не суметь сопротивляться при таком превосходстве сил, при том, что они были кадровыми офицерами – это была бледная немочь и неврастения.

Бездарность Белой Армии была поразительна. Военные дарования-то у них были. Не было гражданских дарований. Не было умения договориться, выработать единую программу. Даже на грани гибели они не признали независимости Польши и Финляндии. Они все время выступали за единую и неделимую Россию. Они повесились на своем империализме, на своей косности. Они не приняли новых веяний. Более того, они и драться-то были не способны. Объясните мне, пожалуйста, каким образом могло получиться, что в Крыму 40 тысяч русских офицеров сдались Фрунзе после его обещания сохранить им жизнь, вернуть свободу и даже зачислить на службу в армию. Как можно было в это поверить и как можно было вообще соглашаться на такое? Если бы каждый русский офицер убил хотя бы по десять большевиков, гражданская война кончилась бы полной победой этого самого населения, которое, как выяснилось, не было народом. Но население думало только о себе. Мужички, полностью лишенные гражданского чувства, государственного инстинкта и даже инстинкта самосохранения, думали только о том, как бы поделить землю. Они поверили большевикам. И когда большевики заменили продразверстку продналогом, они пошли к себе домой. Как это у нас Борис Николаевич любит говорить? «Солить капусту на зиму». Вот они и пошли солить капусту на зиму. И когда они засолили всю эту капусту, где-то к 1930 году, очередь дошла до них.

Большевики очень грамотно всех убивали. Они убивали одних руками других, других – руками третьих, третьих – руками четвертых. И все ждали, когда настанет их очередь. Никто ни за кого не заступался. И все думали, что с ними-то ничего не случится. Левые не заступались за правых. Просто правые не заступались за крайне правых. Их били, как хотели, и их не могли не разбить. Объясните мне, пожалуйста, почему адмирал Колчак, человек очень одаренный как военачальник, отдал Омск? Как можно было вообще оставлять города? Как можно было отправляться куда-то в Маньчжурию, положившись на чехословаков, неизвестно куда? Конечно, все кончается пленом, расстрелом, процессом. Сами захотели. Если бы Белая армия не погрузилась на суда и не отплыла в неизвестность, чтобы никогда больше не возвратиться, если бы Белая армия не заперла себя в Крыму, если бы Белая армия сделала все от нее зависящее, решив или погибнуть до последнего человека или уничтожить большевизм, большевизм был бы уничтожен. Если бы гражданское население не пошло на службу к большевикам и просто не давало бы комиссарам жить, по ночам бы их убивало, если бы была нормальная партизанская война, то большевиков бы тоже не осталось. Комиссаров было мало. Много их никогда и не бывает.

Нормальная система террора состоит из минимального количества палачей и из консенсуса жертв, которые соглашаются быть убитыми и замученными и которые помогают своим мучителям.

Концлагерь, как микрокосм, состоит не только из энного количества колючей проволоки, не только из вышек, не только из овчарок и не только из конвоиров. Концлагерь состоит из заключенных, которые соглашаются жить по тем законам, что устанавливают для них палачи. Концлагерь – это консенсус между жертвами и палачами, это их взаимное согласие на сотрудничество. Ни один лагерь ГУЛАГа, ни один немецкий концлагерь времен Второй Мировой войны не могли бы существовать, если бы жертвы отказывались идти в газовые камеры или на лесоповал, если бы жертвы не соглашались выстраиваться на плацу или на поверку, если бы жертвы, которых было больше, намного больше, чем палачей, просто отбирали бы у них оружие, убивали бы их, ломали бы колючую проволоку и уходили бы куда-нибудь подальше.

В Сибири большевикам можно было сопротивляться бесконечно долго.

Тем не менее Сибирь не сопротивлялась, потому что каждый хозяин, поверив, что ему дадут много ситца и много гвоздей, в конце концов примирился с большевистской властью. А когда его стали убивать руками его более бедных соседей, которые из зависти доносили на тех, кто имел хотя бы на одну булавку больше, и делили потом их имущество, было уже поздно.

Страна уничтожила сама себя, большевики были только катализатором. Пошла химическая реакция самоуничтожения. Большевики были бактериями, которых бросили в этот раствор. Их бросила сама рука судьбы. Сработал механизм самоуничтожения, сработал в силу отсутствия индивидуальной свободы и гражданского общества. У Брехта есть очень красноречивое стихотворение, которое вполне относится и к нам: «Идут бараны и бьют в барабаны. Шкуру на них дают сами бараны».

Белая армия и ее офицеры и не могли разобраться, кто же они такие? Монархисты, прогрессисты, конституционалисты? Савинкову приходилось выяснять отношения с консервативным офицерством, которое его знать не хотело. Консервативное офицерство не признавало социал-демократическую интеллигенцию, которая в этот момент была готова бороться с большевиками. Большевики, благодаря гению Ленина, были очень тесно объединены, несмотря на все свои идейные разногласия. Это делалось просто. Сначала из партии исключают отзовистов, потом исключают ликвидаторов, потом на Х-ом съезде запрещают фракции, потом разбираются с рабочей оппозицией, потом к 1930 году начинают разбираться с правыми, разобравшись до этого с Троцким, Каменевым и Зиновьевым. Запущен другой механизм. Запущен механизм уничтожения каких бы то ни было разногласий. Механизм унификации. Он запускается одновременно и в партии, и в обществе. И надо сказать, что общество было достойно такой партии, а такая партия была достойна такого общества.

Чего стоит одна сцена, описанная Солженицыным, когда на какой-то тусовке, в каком-то зале, аплодируя какому-то оратору, присутствовавшие ухитрились проаплодировать пять часов подряд! Никто не решался прекратить первым. Каждый опасался, что его арестуют за то, что он слишком мало аплодировал. Так они дружно хлопали пять часов подряд. Рабство – это внутренний восторг. И когда есть шея, хомут находится всегда. Хомут нашелся.

В Петербурге оказалось достаточно выстрелить холостым зарядом, в Москве было достаточно взять Кремль. Кроме юнкеров и женского полка, никто не посмел сопротивляться. Фактически организованного вооруженного сопротивления почти не было. Все принялись смотреть в окошки, какая нынче власть в городе. Как говорил Станислав Ежи Лец: если народ уверен, что погода от него не зависит, погода в этом городе бывает наихудшая. И погода действительно была наихудшей.

Гражданская война была бездарно проиграна. Это даже хуже, чем проиграть матч компьютеру, как это сделал недавно Гарри Каспаров. Там не было компьютера. Там, правда, был достаточно компьютерный мозг. Владимир Ульянов был сначала гениальным подрывным элементом, а потом стал гениальным государственным деятелем. Он знал, что надо делать, какие технологии надо применить, чтобы уничтожить всех, кто смеет сопротивляться. Он применил все эти технологии. Однако, он сумел их применить только потому, что общество было не готово к сопротивлению. Если бы общество могло сопротивляться, у большевиков не было бы ни одного шанса. Они ничего не смогли бы сделать. Они были в абсолютном меньшинстве. Общество стало приспосабливаться к большевикам. И оно в этом преуспело до такой степени, что где-то к 1927-1929 гг. общество перестало притворяться. Уже не было такой необходимости.

Общество стало настолько однородным и настолько причесанным под гребеночку, оно настолько уподобилось этим самым коммунистам, что можно сказать, что в начале 30-х годов был создан блок коммунистов и беспартийных. Это не миф. Что такое блок коммунистов и беспартийных? Это общая мусорная куча, помойка, на которой вместе валяются коммунисты и беспартийные. Это однородная масса слизняков. Где сервильные коммунисты, которые дружно поднимают ручки на собрании, вполне соответствуют таким же сервильным беспартийным, голосующим за блок своих палачей и не смеющим спросить, а где, собственно, мои права? В Демсоюзе в конце 80-х годов был в ходу такой лозунг: «Человек, тебе нужны права?» Это не праздный вопрос. Это тот вопрос, который очень хочется задать советскому населению каждый раз, когда с ним сталкиваешься. Невозможно насильно всучить права тому, кто не имеет охоты их удержать и ими воспользоваться. Элементы свободы – это не манна небесная. Если бросать свободу сверху, то она идет только на то, чтобы усилились моменты сходства с островом доктора Моро, чтобы больше животных поучаствовало в этом соревновании за якобы человеческий образ жизни и сделало вид, что они стоят на задних ногах.

Собственно с 1917-го года начинается история российского позора. С 1917-го года начинается 80-летняя история поражения. И ни одной победы! Начинается история совка. Возникновение совка, зрелость совка, развитая зрелость совка, перестройка совка, модернизация совка, демократическая революция совка. Отдельно попадающиеся мутанты, обладающие всеми человеческими качествами, не могут изменить ситуацию, они только подчеркивают ее трагизм. Собственно советский человек, как некая новая генетическая общность, возникает к концу 20-х годов, и тогда уже все о'кей. Уже можно спокойно выселять 30 миллионов крестьян, никто никому не поможет. Даже себе никто не поможет, не то что другим.

Уже ничего нельзя сделать. Со страной можно сотворить все что угодно, но сама она ничего не может изменить. Начинается история, которую можно было бы назвать анекдотической, если бы через эти анекдоты не текли такие потоки крови. Начинается Советская власть. Начинается то, с чем никогда не может быть согласия, с чем никогда не может быть примирения. Даже если пройдут миллионы лет, и высохнут реки, и погаснет Солнце, и осыплются с неба звезды, все равно с этим никогда нельзя будет согласиться, и это никогда нельзя будет простить ни себе, ни другим.

Начинается история Советского Союза, который возникает в 1922 году. В 22-ом году во многих клубах и во всех партячейках висел лозунг, что Советский Союз – это подарок для пролетариата. И все пошли в этот Союз, как клячи идут на живодерню.

Украина осознавала себя Украиной в таких ничтожных масштабах, что только когда дошло до Западной Украины в 1939-ом, коммунисты впервые увидели настоящее сопротивление. Большевикам не пришлось особенно долго никого завоевывать. Они быстро управились и с Кавказом, и со Средней Азией. Триумфальное шествие Советской власти – это когда ты идешь, а все перед тобой лежат на брюхе. Тогда действительно очень легко идти. Тогда можно делать 10 километров в минуту. От Москвы до самых до окраин, от Бреста до Владивостока не было гражданского общества. Вот с чем было связано триумфальное шествие Советской власти. Не потому, что она кому-то была нужна, а потому, что некому было ей сопротивляться.

Бунин написал «Окаянные дни». Но не только дни были окаянные. Люди тоже были окаянные, причем как те, кто насиловал, так и те, кого насиловали. Наш любимый Алексей Константинович Толстой напишет в предисловии к «Князю Серебряному», что когда он читал хроники времен царя Ивана Грозного, у него перо выпадало из рук от негодования, и не потому, что Иван Четвертый много свирепствовал, а потому, что возможно было общество, которое терпело то, что делал Иван Четвертый.

Когда читаешь «Архипелаг Гулаг», из рук у тебя все падает от негодования не на ВЧК, не на большевиков, а на то, что возможно было общество (оно и сейчас никуда не делось), которое терпело это без сопротивления и без негодования. Находился же кто-то (и не один), кто все это позволял с собой делать.