…В это серое, холодное утро горсточка большевиков была, казалось, так одинока, как только можно быть одиноким на свете. Море вражды бушевало вокруг них.

(Джон Рид. Десять дней, которые потрясли мир.)

Мы оставили большевиков поздней ночью 26 октября, когда съезд Советов утвердил Совет Народных Комиссаров — первое правительство новой власти.

До чего всё-таки предусмотрительно они поступили, сразу же, на волне эйфории от одержанной победы, приняв программу дальнейших действий! Когда речь зашла о правительстве, в него вошли только те, кто был согласен с программой — и получилось так, что Совет Народных Комиссаров оказался сплошь большевистским. Нет, в РСДРП(б) тоже существовали фракции и группы, которые смотрели в разные стороны — но хотя бы не в противоположные, и то хорошо! А поскольку у них был еще и сильный лидер, то новое правительство имело шансы со временем стать дееспособным.

Зато ВЦИК, которому был подотчетен Совнарком, оказался всё-таки коалиционным, хотя и не в смертельном варианте. В него входили 62 большевика, 29 левых эсеров, 6 социал-демократов интернационалистов, 3 украинских социалиста и 1 эсер-максималист — представители тех политических групп, которых как-то удалось уговорить остаться в Смольном, и в каждой фракции (кроме, может быть, эсеров-максималистов) наверняка было по несколько направлений. Плюс к тому съезд постановил, что туда могут войти, если пожелают, представители крестьянских Советов, армейских организаций и тех фракций, которые покинули съезд 25 октября. Председателем этого ноева ковчега стал Каменев.

Однако, как выяснилось практически сразу, вопрос о «социалистическом» правительстве не был закрыт. Представляете, что бы началось, если бы съезд и избранный им ВЦИК рухнули в дебаты о коалиции, не имея четкой программы? А так большевики обрели достаточно прочную опору под ногами и могли защищаться от обвинений в недемократичности. Что вы, что вы! Они никоим образом не против коалиции! Даже Ленин и Троцкий согласны работать в новом правительстве с кем угодно — но при одном условии: на основании той программы, которую принял съезд Советов.

Вот только это условие почему-то оказалось неприемлемым для братьев-социалистов. Почему бы это, а?

Из воззвания съезда Советов «Рабочим, крестьянам и солдатам!»:

«…Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки…

…Советская власть предложит немедленный демократический мир всем народам и немедленное перемирие на всех фронтах. Она обеспечит безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель в распоряжение крестьянских комитетов. Отстоит права солдата, проведя новую демократизацию армии, установит рабочий контроль над производством, обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания, озаботится доставкой хлеба в города и предметов первой необходимости в деревню, обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение…»

Нет, конечно, для октябристов или, скажем, кадетов, выражавших интересы буржуазии, такая программа абсолютно неприемлема. Но чем она не годилась меньшевикам и эсерам, которые, согласно их собственным декларациям, защищали трудовой народ? Чем было плохо социалистам во ВЦИКе и в коалиционном правительстве, действующем на основе таких решений съезда? Их смущало то, что эти обещания невозможно выполнить? Но ведь и Временное правительство не делало ровным счетом ничего из того, что обещало, а эсеры и меньшевики входили в него без малейших нравственных судорог.

Что любопытно: сами решения они не критикуют, ограничившись криками о том, что ничего из обещанного большевики не выполнят. Братья-социалисты упорно цепляются за факт ареста Временного правительства — мол, незаконно, узурпация! Забавно — когда после Февральской революции «Временный комитет» постановил арестовать всё царское правительство, никто этим, помнится, особо не возмутился. И что у нас получается? А получается у нас чисто готтентотская мораль: если сосед пришёл, побил меня, угнал моих быков и изнасиловал моих жён — это плохо, а если я побил соседа, угнал его быков и изнасиловал его женщин — это хорошо.

А с учётом того, что Совнарком тоже являлся временным правительством, действующим только до Учредительного Собрания, а Учредительное Собрание новая власть намеревалась провести немедленно (несколько дней спустя оно было назначено на 28 ноября) — ситуация приобретает стойкий запах паранойи. О чем спор, собственно говоря? Либо… либо в этом деле есть что-то такое, чего мы не знаем.

В поисках того, чего не знаем, обратим внимание на «моменты истины», проскакивающие между фразами противников новой власти. То социалисты заявят, что не признают не только Совнарком, но и сам съезд. То шантажирующий всех забастовкой железнодорожников Викжель ляпнет, что не только считает старый состав ЦИКа живым и действующим, но и принимает в разборке властей его сторону. Ладно, можно не признавать большевистский Совнарком — но съезд Советов-то и избранный им коалиционный ВЦИК чем виноваты? За что их-то объявлять нелегитимными?

Самый логичный ответ, как всегда, прост: дело отнюдь не в Совнаркоме, а в самом съезде. Ну, не в делегатах, конечно, которые в грязных сапогах на паркет поперли, а в их решениях. Воззвание — это «протокол о намерениях», самих же решений было три: декрет о мире, декрет о земле да немедленный созыв Учредительного Собрания. И едва ли принципиальные разногласия кипели вокруг третьего пункта. Вот уже год, как все основные события в Российской державе, если снять верхний слой политической фразы, определялись одним: отношением к войне.

По главному вопросу на стороне большевиков был колеблющийся и тяжело дышащий у подножья политического Олимпа народный океан. «Немецкие агенты» — это версия для пропаганды: да, конечно, сепаратный мир немцам выгоден — но это не значит, что он невыгоден России! Позиция масс была неизменна, и если политики, такие, как тот же Каменев, оставшись «в одиночестве на колеснице», чувствовали себя неуверенно, то тактик Ленин видел ситуацию по-другому: баба с возу — кобыле легче.

Любопытно все же: что именно так возмутило гордо удалившихся со съезда братьев-социалистов — попранная демократия или декрет о мире? Возможно, кое-что прояснит маленький фактик: из одиннадцати членов Временного правительства первого состава девять (кроме Гучкова и Милюкова) были масонами, а всего из 29 человек, прошедших за восемь месяцев через этот орган, масонские значки имели 23 (в том числе, естественно, и Керенский). Но и в ЦИК Петросовета первого созыва все три члена президиума — Скобелев, Чхеидзе и тот же Керенский — тоже являлись масонами. Учитывая, что масонство того времени было не столько тайным обществом, сколько насквозь прозападным деловым клубом, видно, что на самом деле и правительство, и ЦИК — это одна тусовка.

Да и соратники по Антанте были бы круглым идиотами, если бы не ассигновали определенную сумму на подкуп российской политической верхушки, и не меньшими идиотами были бы члены Военно-промышленного комитета, если бы не сделали то же самое.

Естественно, ни один из попавших в эмиграцию политических деятелей октября 1917 года о столь низменных мотивах не пишет. И у нас тоже нет оснований подозревать их в такой гадости — ради деловых связей с англичанами и французами, а тем более ради каких-то грязных разноцветных бумажек кидать в мясорубку войны новые сотни тысяч живых людей. Само собой, они — хорошие, и в своём противодействии большевикам действовали исключительно из святой и чистой любви к революции и демократии. И гражданскую войну тоже ради неё развязали…

Никто не имеет права убивать и грабить только для того, чтобы убивать и грабить! Можно только во имя высоких национально-освободительных движений, культурных или эстетических ценностей, продвижения культуры на восток… Потому умоются кровью все, кто усомнится в нашем миролюбии!

(Гай Юлий Орловский. Ричард Длинные руки)

Принято думать, что белогвардейцы беззаветно сражались против красных за «батюшку-царя» — еще одна стойкая легенда о «России, которую мы потеряли». На самом деле наиболее адекватно политические взгляды белой армии отразил милый детский боевик «Новые приключения неуловимых» — помните, что началось в одесском ресторане, когда один из посетителей заказал «Боже, царя храни»?

Увы, начиная с 1917 года на построссийском пространстве противостояли не монархия и большевики, как сейчас, вслед за советскими, пытаются представить дело некоторые российские историки[192]. Там схлестнулись насмерть Февраль и Октябрь. Силы, противостоящие большевикам — это как раз те самые господа, которые довели страну до ручки. «Мальчики в розовых штанах» образца 1917 года, сторонники «войны до победного конца» во имя британских интересов, мародёры-фабриканты, выжимавшие, как лимон, государственную казну, развращенная аристократия, диссидентствующее «образованное общество». Мотивы их просты, как три копейки: выполнить «союзнический долг», вернуть свои деньги, имущество, положение в обществе, поставить вылезшего из бараков и подвалов «хама» на место, и чтобы он это место накрепко запомнил. А у интеллигенции еще и неистребимая привычка к диссидентству: какова бы ни была власть, интеллигент всегда вякнет против. Вся эта публика за то, чтобы вернуть Россию, которую они потеряли, была готова брататься хоть с самим чертом и платить любую цену.

Если мы прикинем расклад сил в этой войне, то увидим интереснейшую картину. Большевики опирались лишь на самих себя и на внутренние ресурсы страны — союзников у них не было. Причина проста: ну как могло иметь дело с этой властью общество, где право собственности почиталось священным! В конце концов, стиснув зубы, на союз с Советской Россией пошла униженная и подвергнутая международному остракизму Германия, но и то — стоило подуть теплому ветерку с западной границы, как германские правящие круги тут же стали сворачивать контакты с СССР. Да и возникла эта связь уже после Гражданской войны. До 1920 года большевики сражались в полном одиночестве.

А вот белые легко нашли себе союзников — в первую очередь потому, что готовы были торговать Россией оптом и в розницу. Уже в сентябре семнадцатого они не прочь были в порядке борьбы со смутой сдать Петроград, да и всю страну немцам, при том что одновременно стояли за войну до победного конца. Где же логика? Как говорил один маленький ленинградский мальчик, «логика — на другом корабле».

Союзников тоже не надо долго искать, они остались еще с прежних времен. Все то же «мировое сообщество», жаждущее новых рынков и новых колоний. В популярной частушке времен Гражданской войны пелось: «Мундир английский, погон французский, табак японский, правитель омский». Вот и вторая составляющая ненависти «цивизизованного мира» к большевикам — какую вкусную добычу эти мерзавцы увели прямо из-под носа!

Конечно, если бы западные державы не были связаны войной, большевиков раздавили бы мгновенно — но разделенная на две половины Европа в то время увязла в собственных делах и до лета 1919 года разбиралась с ними. А потом время было упущено: большевики успели создать хоть и плохонькую, но армию, народ, в общем-то, был если не за них, то и не за белых, а ввязываться в новую большую войну сразу же после окончания прежней Европа была не готова. Да и стоит ли возиться с тем, чтобы добивать большевиков — сами упадут!

Этот факт настолько очевиден, что с ним не спорят даже диссиденты: большевики не имели международной поддержки («жидо-масоны» не в счёт), а за спинами белых стояла чуть ли не вся цивилизованная Европа. Крики деятелей Февраля о том, что большевики толкают страну к гражданской войне, расшифровывались следующим образом: «Предупреждаем: если большевики возьмут власть, мы развяжем против них гражданскую войну!»

Началась эта война в городе Петрограде 26 октября 1917 года.

Воротынский Так, родом он незнатен; мы знатнее.

Шуйский Да, кажется.

Воротынский Ведь Шуйский, Воротынский…
Легко сказать, природные князья.

Шуйский Природные, и Рюриковой крови.

(Пушкин. Борис Годунов)

Но разве это не было именно тем, чего так жаждали социалисты, о чем они говорили целых семьдесят лет? Но теперь, когда апатичные массы поднялись в грандиозном восстании, эти интеллектуалы были напуганы, в смятении. Именно они, интеллектуалы, были опекунами, хранителями или руководителями революции. Как у масс хватило безрассудной смелости взять все в свои руки?

(Альберт Рис Вильямс. Путешествие в революцию)

Поддавшись на простую провокацию и торжественно удалившись со съезда, братья-социалисты быстро поняли, какого сваляли дурака — и очень обиделись. Эта комическая фигурка, этот выскочка, над которым полгода смеялся весь политический Петроград, переиграл их — и с какой легкостью! Да, приятно было, будучи в большинстве, объяснять оппонентам, что надо соблюдать дисциплину и выполнять решения этого самого большинства. А вот самим соблюсти основное правило демократии братьям-социалистам оказалось куда горше…

Первую реакцию на поражение описал в своих воспоминаниях все тот же Николай Суханов:

«Ко мне подошел один из видных деятелей ЦИК…

— Что делать? — заговорил „адским шёпотом“, но в искреннем гневе мой собеседник, с искажённым лицом потрясая передо мной кулаками. — Что делать? Собрать войска и разогнать эту сволочь. Вот что делать!

Это было не только настроение. Это была программа меньшевистско-эсеровских обломков крушения в те дни. Под флагом „Комитета спасения“ меньшевики… начали работать над реставрацией керенщины. Добрая половина их по-прежнему стояла за коалицию. Остальные либо признавали „законную власть Временного правительства“, либо считали необходимым создать новую власть в противовес Смольному, либо просто стояли за ликвидацию Смольного всеми средствами и путями».

Впрочем, они не только говорили «адским шепотом», но и действовали с самых первых минут, причем весьма недемократично.

«Старый ЦИК, сбежавший в лице своего большинства и в лице своих лидеров, должен был, конечно, формально сложить свои полномочия, сдать дела и отчитаться в денежных суммах… Но старый ЦИК, сбежав из Смольного в другой вооружённый лагерь, не сделал ни того, ни другого, ни третьего.

Отделы перестали работать, и большинство служащих разбрелось кто куда. Это еще довольно понятно и непредосудительно. Но денежные суммы? Представьте себе: старый ЦИК унес их с собой! Служащие — кассиры, бухгалтеры и барышни по распоряжению низложенных властей набили кредитками свои карманы, напихали их, куда возможно, под платье и унесли из Смольного всю кассовую наличность…

Конечно, все было бы в порядке, если бы деньги были унесены с целью их сохранения и отчета в будущем. Ответственные люди могли опасаться за их целость — среди необычной обстановки Смольного. Но дело обстояло совсем не так. Большинство ЦИК захватило деньги в целях дальнейшего распоряжении ими по своему усмотрению: их употребляли в дальнейшем па политические цели меньшевиков и эсеров… И все это было проделано без всяких попыток отрицать законность Второго съезда и его ЦИК Невероятно, но вполне достоверно.

Факт захвата денег, однако, не был простой уголовщиной, хоти бы и совершаемой в политических целях. Он был именно результатом ослепления и в определенных пределах имел свою логику. Дело в том, что ЦИК, убегая из Смольного, не сложил своих полномочий и не собирался сложить их. Пользуясь захваченными средствами, старое советское большинство продолжало действовать под фирмой верховного советского органа… Не оспаривая законности нового ЦИК и не собирая заседаний старого, они пользовались и именем, и материальными средствами бывшего советского центра в своей войне против нового строя».

Милая картинка? В принципе, почерк знакомый. Российские политики, едва почуяв в себе хоть какую-то силушку, забывают о парламентских методах с легкостью необыкновенной. Это подтверждается, кстати, куда более близкими нам событиями «перестройки», например… Но и первый отрывок из Суханова чрезвычайно характерен — чем не октябрь 1993 года?

Между тем новая власть была ничуть не менее легитимна, чем старая. Вспомним, как появилось на свет Временное правительство. В дни февральской смуты некоторое количество деятелей уже распущенной Государственной Думы образовали «Временный комитет», который после отречения царя создал правительство. С точки зрения закона это была даже большая узурпация власти, чем в октябре: Ленин, по крайней мере, опирался на официально действующий съезд если и не слишком законного, то хотя бы признанного его оппонентами представительного органа — ведь эсеры и меньшевики всю дорогу, начиная с февраля, работали в Советах, а стало быть, считали их властной структурой. А Временное правительство опиралось просто на кучку людей, объявивших себя каким-то «комитетом». Да и с правительством этим большевики поступили точно так же, как сформировавшая его Дума в свое время поступила с царскими министрами.

Но кого это волнует, когда речь идет о таких день… простите, о выполнении святого союзнического долга и спасении России!

Вели себя бывшие братья по борьбе чрезвычайно вызывающе — в июле большевиков арестовывали за куда меньшие прегрешения. Однако новая власть политических противников пока не трогала. Она демонстрировала просто удивительное миролюбие, до поры позволяя им развлекаться по полной программе и все больше демонстрировать перед всеми тот факт, что они выполняют политические правила только до тех пор, пока ситуация их устраивает. При этом большевики по-прежнему не грешили против правил.

Естественно, сие никоим образом не говорит об их приличности — это была самая отвязанная политическая сила того времени — а лишь о чисто тактическом превосходстве. Перед тем, как перейти к силовым действиям, они собирались до конца использовать ресурс устава и протокола. И, само собой, они не собирались делать из своих противников мучеников за идею, предпочитая оставить эту выигрышную позицию за собой.

А вот у другой стороны нервы сдали всерьёз.

Гордо удалившись со съезда, братья-социалисты вместе с другими представителями петроградской общественности пошли защищать Временное правительство. В изложении того же Джона Рида, совершившего поздним вечером ещё одну экскурсию в Зимний, выглядел этот акт высокого мужества следующим образом:

«То было изумительное зрелище. Как раз на углу Екатерининского канала под уличным фонарем цепь вооружённых матросов перегораживала Невский, преграждая дорогу толпе людей, построенных по четыре в ряд. Здесь было триста-четыреста человек: мужчины в хороших пальто, изящно одетые женщины, офицеры — самая разнообразная публика. Среди них мы узнали многих делегатов съезда, меньшевистских и эсеровских вождей. Здесь был и худощавый рыжебородый председатель исполнительного комитета крестьянских Советов Авксентьев, и сподвижник Керенского Сорокин, и Хинчук, и Абрамович, а впереди всех — седобородый петроградский городской голова старый Шрейдер и министр продовольствия Временного правительства Прокопович, арестованный в это утро и уже выпущенный на свободу. Я увидел и репортёра газеты „Russian Daily News“ Малкина. „Идём умирать в Зимний дворец!“ — восторженно кричал он. Процессия стояла неподвижно, но из её передних рядов неслись громкие крики, Шрейдер и Прокопович спорили с огромным матросом, который, казалось, командовал цепью.

„Мы требуем, чтобы нас пропустили! — кричали они. — Вот эти товарищи пришли со съезда Советов! Смотрите, вот их мандаты! Мы идём в Зимний дворец!..“

Матрос был явно озадачен. Он хмуро чесал своей огромной рукой в затылке. „У меня приказ от комитета — никого не пускать во дворец, — бормотал он. — Но я сейчас пошлю товарища позвонить в Смольный…“

„Мы настаиваем, пропустите! У нас нет оружия! Пустите вы нас или нет, мы всё равно пойдём!“ — в сильном волнении кричал старик Шрейдер.

„У меня приказ…“ — угрюмо твердил матрос.

„Стреляйте, если хотите! Мы пойдём! Вперёд! — неслось со всех сторон. — Если вы настолько бессердечны, чтобы стрелять в русских и товарищей, то мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулемётами!“

„Нет — заявил матрос с упрямым взглядом. — Не могу вас пропустить“.

„А что вы сделаете, если мы пойдём? Стрелять будете?“

„Нет, стрелять в безоружных я не стану. Мы не можем стрелять в безоружных русских людей…“

„Мы идём! Что вы можете сделать?“

„Что-нибудь да сделаем, — отвечал матрос, явно поставленный в тупик. — Не можем мы вас пропустить! Что-нибудь да сделаем…“

„Что вы сделаете? Что сделаете?“

Тут появился другой матрос, очень раздражённый. „Мы вас прикладами! — решительно вскрикнул он. — А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!“

Раздались дикие вопли гнева и негодования. Прокопович влез на какой-то ящик и, размахивая зонтиком, стал произносить речь.

„Товарищи и граждане! — сказал он. — Против нас применяют грубую сипу! Мы не можем допустить, чтобы руки этих темных людей были запятнаны нашей невинной кровью! Быть расстрелянными этими стрелочниками — ниже нашего достоинства. (Что он понимал под словом „стрелочники“, я так и не понял.) Вернемся в думу и займемся обсуждением наилучших путей спасения страны и революции!“

После этого толпа в строгом молчании повернулась и двинулась вверх по Невскому, всё ещё по четверо в ряд».

Домаршировав до городской думы, они всерьёз озаботились спасением родины и революции… ну конечно же, образовав ещё один комитет, который так и назывался — Комитет спасения родины и революции. Естественно, он тут же объявил себя высшей властью. Петроградская городская дума, заявив, что она является единственной легитимной властной структурой, сделала то же самое. Лейтмотив был один: большевики — разбойники и грабители, их конец — вопрос нескольких часов, так что нечего тут. ю К Комитету спасения примыкали все новые и новые организации: ЦИК, исполком крестьянских советов, Центральный армейский комитет, Центрофлот, центральные комитеты партий меньшевиков, эсеров и народно-социалистической партии, крестьянский союз, почтово-телеграфный союз, Викжель, Союз союзов[193], торгово-промышленный союз, кооперативы, земства, городские самоуправления…

26 октября, когда еще не закончился съезд Советов, Комитет выпустил своё первое воззвание.

«Гражданам Российской республики.

25 октября большевиками Петрограда вопреки воле революционного народа преступно арестована часть Вр. правительства, разогнан Временный Совет Российской республики и объявлена незаконная власть.

Насилие над правительством революционной России, совершенное в дни величайшей опасности от внешнего врага, является неслыханным преступлением против родины.

Мятеж: большевиков наносит смертельный удар делу обороны и отодвигает всем желанный мир.

Гражданская война, начатая большевиками, грозит ввергнуть страну в неописуемые ужасы анархии и контрреволюции и сорвать Учредительное Собрание, которое должно упрочить республиканский строй и навсегда закрепить за народом землю.

Сохраняя преемственность единой государственной власти. Всероссийский комитет спасения родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства, которое, опираясь на силы демократии, доведет страну до Учредительного Собрания и спасёт её от контрреволюции и анархии.

Всероссийский комитет спасения родины и революции призывает вас, граждане:

Не признавайте власти насильников!

Не исполняйте их распоряжений!

Встаньте на защиту родины и революции!

Поддерживайте Всероссийский Комитет Спасения Родины и революции!»[194]

Как видим, Геббельсу было у кого учиться искусству наглой лжи. Гражданскую войну начали никоим образом не большевики, а Керенский, который помчался за казаками. О законности власти Совнаркома мы уже говорили, а писать, что «временные» арестованы вопреки воле революционного народа… впрочем, тут авторы воззвания были правы. Народ — помните, там, на набережной? — предлагал сразу отрезать им головы и кинуть в Неву. Пожалуй, всё-таки вопреки…

О том, какие слова произносил рабочий или солдат, прочитав ненавистное слово «оборона», или что говорил крестьянин, услышав обещание, что Учредительное Собрание (которое, как твердили на протяжении всех этих восьми месяцев, состоится после победоносного окончания войны) даст ему землю — которую уже дал съезд Советов…

Впрочем, рассчитан сей опус был не на морлоков — он предназначался для «чистой» публики. На грамотного обывателя обрушился целый вихрь воззваний, прокламаций, газетных статей. Его пугали голодом, немцами, погромами, уверяли, что большевики пришли к власти незаконно, что все их обещания — ложь, грозили возмездием Божиим, союзническим и криминальным. Народ, неграмотный, но не темный, встречал эту печатную продукцию смехом: мол, проиграли, а теперь машут после драки кулаками.

В городе, везде, где только можно было помитинговать, кипели возмущенные толпы. Они были чрезвычайно трусливы и разбегались при виде одиночного броневика — но большевистское правительство ещё не дозрело до того, чтобы гасить страсти свинцовым дождем — это придет позже. Пока что митингующих пытались утихомирить немногочисленные красногвардейские караулы. Естественно, тщетно пытались…

Совершенно замечательно обстановку 26 октября изложил Джон Рид. Он хоть и сочувствовал большевикам, однако пытался все же быть объективным, и эта объективность хорошего журналиста получилась покруче любой агитации. Итак, ему слово.

«В этот день я видел в огромном амфитеатре Николаевского зала бурное заседание городской думы, объявленное беспрерывным. Здесь были представлены все силы антибольшевистской оппозиции. Величественный, седобородый и седовласый городской голова Шрейдер рассказывал собравшимся, как прошлой ночью он отправился в Смольный, чтобы заявить протест от имени городского самоуправления. „Дума, являющаяся в настоящий момент единственной в городе законной властью, созданной на основе всеобщего, прямого и тайного голосования, не признает новой власти!“ — заявил он Троцкому. В ответ Троцкий сказал: „Что ж, на это есть конституционные средства. Думу можно распустить и переизбрать…“ Рассказ Шрейдера вызвал бурю негодования…

„Если вообще признавать правительство, созданное штыками, — продолжал старик, обращаясь к думе, — то такое правительство у нас есть. Но я считаю законным только такое правительство, которое признается народом, большинством, а не такое, которое создано кучкой узурпаторов…“[195]

Городской голова среди шума и криков сообщает, что большевики уже нарушили права городского самоуправления, назначив в ряд отделов своих комиссаров… Кадет Шингарев потребовал, чтобы все служащие городского самоуправления, согласившиеся быть комиссарами Военно-революционного комитета, были смещены и преданы суду.

…

Время от времени появлялись связные и приносили новости, переданные им по телефону. Большевики выпустили из тюрьмы четырех министров-социалистов. Крыленко отправился в Петропавловскую крепость и сказал адмиралу Вердеревскому, что морской министр дезертировал и что он, Крыленко, уполномочен Советом народных комиссаров просить его ради спасения России взять на себя управление министерством. Старый моряк согласился…[196] Смольный издал новый декрет, расширяющий полномочия городских дум в продовольственной области».

И как, вы думаете, отреагировала дума на расширение своих прав?

«Последнее было воспринято как дерзость и вызвало необычайный взрыв негодования. Он, Ленин, узурпатор, насильник… смеет устанавливать пределы полномочий свободного независимого и автономного городского самоуправления! Один из членов думы, потрясая кулаками, внес предложение вовсе прекратить доставку в город продовольствия, если только большевики посмеют вмешиваться в дела комитетов снабжения…»

Вот и пойми причину их возмущения. То ли они протестовали против расширения полномочий из несогласия с новой властью, то ли их заботила автономия от Совнаркома, который не был в доле с членами продовольственных комитетов — а вы представляете, какие бабки наваривались в этих структурах во время голода!

«Александровский зал был тоже набит битком. Шло заседание Комитета спасения. Выступал Скобелев: „Никогда, — сказал он, — положение революции не было так остро, никогда вопрос о самом существовании Российского государства не возбуждал столько тревоги. Никогда еще история так резко и так категорически не ставила перед Россией вопрос — быть или не быть? Настал великий час спасения революции, и, сознавая это, мы охраняем тесное единение всех живых сил революционной демократии, организованная воля которой уже создала центр для спасения родины и революции. Мы умрем, но не покинем нашего славного поста…“»

Я не просто так привожу эти скучные и напыщенные речи. Как видим, в обоих залах процветает не просто болтовня, но болтовня вполне определенного толка, а именно — февральская. Правая половина российского политического спектра по-прежнему помалкивает, выжидая. В первую голову против большевиков выступили демократические деятели, и ясно почему (если вынести за скобки декрет о мире). Их оскорбили в лучших чувствах, попытавшись начать делать дело, которое не является словом. Между тем для всех российских «демократов», как тогдашних, так и нынешних, делом является именно произнесенное с трибуны слово. Большевики, остро нуждавшиеся в любых кадрах, ни для кого не закрывали возможность работы. Есть данные, что впоследствии консультантом ВЧК был даже такой одиозный человек, как бывший шеф жандармов Российской империи Джунковский. Но вот трибунная политическая болтовня больше не требовалась, и господа политики ощутили себя выброшенными из жизни.

Именно в эти первые послеоктябрьские дни родилась ещё одна, на редкость устойчивая байка о зверствах большевиков во время переворота. Какое нынешнее «патриотическое» издание ни возьми, непременно наткнешься на упоминание мальчиков-юнкеров, заколотых штыками, изнасилованных женщин из ударного батальона, замученных в Петропавловке министров. Правда, при попытке проверить эти рассказы конкретных жертв почему-то не находилось: выяснялось, что и члены Временного правительства живы и здоровы, и юнкера распущены по домам, а у бравых ударниц если что и было — то «по согласию», — но кого это интересовало?

Пытаясь постигнуть сложные мотивы русских политиков, Джон Рид приводит очаровательную сценку:

«Мы разговорились с одним молодым эсером, который в свое время вместе с большевиками ушел с Демократического совещания…

„Вы здесь?“ — спросил я его.

В его глазах вспыхнул огонь. „Да! — воскликнул он. — В среду ночью я вместе со своими партийными товарищами ушел со съезда. Не для того я двадцать лет рисковал жизнью, чтобы теперь подчиниться тирании темных людей… Их методы нетерпимы. Но они не подумали о крестьянах… когда поднимется крестьянство, их конец станет вопросом минуты!“

„Но крестьяне — выступят ли они? Разве декрет о земле не удовлетворил крестьян? Чего же им еще желать?“

„Ах, этот декрет о земле! — в бешенстве закричал он. — А знаете ли вы, что такое этот декрет о земле? Это наш декрет, целиком эсеровская программа! Моя партия выработала основы этой политики после самого тщательного исследования крестьянских требований! Это неслыханно…“

„Но если это ваша собственная политика, то против чего вы возражаете? Если таковы желания крестьянства, то с какой же стати оно будет выступать против?“

„Как же вы не понимаете! Разве вам не ясно, что крестьяне немедленно поймут, что это просто обман, что эти узурпаторы обокрали нашу эсеровскую программу?“»

Ленин точно так же недоуменно пожимал плечами: если декрет о земле отражает желания народа, то какая разница, на программе какой партии он построен? Совершенно замечательно и рассуждение о «нетерпимых методах» в устах эсера — партии, располагающей самой мощной террористической организацией, чьи боевики наводили страх на страну. А чего стоит великолепное убеждение, что крестьяне поднимутся, чтобы восстановить попранную честь эсеров, программу которых — о ужас! — реализовал кто-то другой…

Но дальше было ещё ослепительней, поскольку дошло до вещей конкретных.

«Я спросил его: „Верно ли, что Каледин двигается к северу?“

Он кивнул головой и стал потирать руки с каким-то ожесточенным удовлетворением. „Совершенно верно!.. Теперь вы видите, что натворили эти большевики. Они подняли против нас контрреволюцию. Революция погибла. Погибла революция“.

„Но ведь вы будете защищать революцию?“

„Конечно, мы будет защищать ее до последней капли крови! Но сотрудничать с большевиками мы ни в коем случае не станем…“

„Ну, а если Каледин подступит к Петрограду, а большевики встанут на защиту города. Разве вы не присоединитесь к ним?“

„Разумеется, нет! Мы тоже будем защищать город, но только не вместе с большевиками! Каледин — враг революции, но и большевики — такие же её враги“.

„Кого же вы предпочитаете — Каледина или большевиков?“

„Да не в этом дело! — нетерпеливо крикнул он. — Я говорю вам, революция погибла. И виноваты в этом большевики.

Смольный уже послал к нам делегатов с предложением сформировать новое правительство. Но теперь они в наших руках: они абсолютно бессильны… Мы не будем сотрудничать…“».

Практическому американскому уму, выросшему на рассказах о покорителях Дикого Запада, не понять этого утонченного мазохизма: собеседнику важно не спасти революцию, а констатировать факт, что революция погибла по вине тех, кого он не любит. Большевики в августе вели себя иначе…

В июне 1917 года, когда Ленин на заседании Петросовета на вопрос о том, есть ли партия, которая способна сейчас взять власть, прокричал свое «Есть такая партия!» — его встретили смехом. Сейчас большевики реально взяли власть — и им ответили ненавистью.

Стоит интеллигенту переступить некую внутреннюю черту — и бандиту рядом с ним становится нечего делать!

(Евгений Лукин. Алая аура протопарторга)

Следующие два дня ушли на агитацию. Заводы стояли за Совнарком, «чистая» публика — за «комитет спасения». Шла пропагандистская битва за гарнизон. Задача «комитета» облегчалась тем, что им не надо было перетягивать гарнизон на свою сторону — достаточно нейтралитета. Зачем — станет ясно пару дней спустя.

Особенно кипели страсти в Михайловском манеже, где размещался полк броневиков. Обращаемся снова к основному журналистскому свидетельству о тех днях:

«Манеж: был тускло освещен единственным фонарем, висевшим под самым потолком огромного помещения. В темноте смутно маячили высокие пилястры и окна. Кругом были видны неясные чудовищные очертания броневых машин. Одна из них стояла в самом центре помещения под фонарем. Вокруг нее столпилось до двух тысяч одетых в серовато-коричневую форму солдат, почти терявшихся в огромном пространстве величественного здания. Наверху броневика находилось до дюжины человек: офицеры, председатель солдатского комитета, ораторы…[197] Поручик в кожаной тужурке, председатель Всероссийского съезда броневых частей, говорил речь:

„Страшно русскому убивать своих же братьев русских. Между солдатами, которые плечом к плечу выступали против царя, плечом к плечу били внешнего врага в боях, которые войдут в историю, не должно быть Гражданской войны! Что нам, солдатам, до всей этой свалки политических партий?.. Мы не хотим гражданской войны, нет не хотим. Но нам необходимо правительство объединенной демократии, в противном случае Россия погибла! При таком правительстве не понадобится гражданской войны и братоубийства“».

Его слушали. Впрочем, слушали всех — делегатов с фронта, думцев, социалистов, большевиков, — кроме тех, кто агитировал за «войну до победного». Таким говорить не давали.

«Мне никогда не приходилось видеть людей, с таким упорством старающихся понять и решить. Совершенно неподвижно стояли они, слушая ораторов с каким-то ужасным, бесконечно напряженным вниманием, хмуря брови от умственного усилия. На их лбах выступал пот. То были гиганты с невинными детскими глазами, с лицами эпических воинов».

Простим американцу его экспансивность — обстановка не располагала к сдержанности. Постараемся лучше их увидеть. Броневые части были элитными войсками, туда отбирали лучших — но даже эти лучшие едва ли имели больше, чем начальное образование, а им предстояло разобраться в паутине слов, сплетенных профессиональными политиками, понять, говоря современным языком, «где здесь наколка». Один раз — в феврале — их уже обманули, оплели красивыми речами. Дать еще один шанс социалистам? Или не давать? Найдется ли кто-нибудь, кто не будет призывать их на свою сторону, а просто объяснит, что происходит?

Основной закон пропаганды — сделать так, чтобы человек мог поступить согласно формуле, изложенной в песне, которая будет написана семьдесят лет спустя: «Я возьму своё там, где я увижу своё».

«Вдруг между комитетчиками и офицерами, стоявшими на броневике, начался горячий спор… Солдат, которого удерживал офицер, вырвался и высоко поднял руку.

„Товарищи! — закричал он. — Здесь товарищ Крыленко, он хочет говорить!“

Раздался взрыв криков, аплодисментов и свистков… Среди невообразимого гула и рева народный комиссар по военным делам, подталкиваемый и подсаживаемый со всех сторон, взобрался на броневик. Постояв минутку, он перешел на радиатор, уперся руками в бока и, улыбаясь, огляделся. Приземистая фигура на коротких ногах, в военной форме, без погон и с непокрытой головой…

„Товарищи солдаты! — начал Крыленко хриплым от усталости голосом. — Я не могу как следует говорить, прошу извинить меня, но я не спал целых четыре ночи…

Мне незачем говорить вам, что я солдат. Мне незачем говорить вам, что я хочу мира. Но я должен сказать вам, что большевистская партия, которой вы и все остальные храбрые товарищи, навеки сбросившие власть кровожадной буржуазии, помогли совершить рабочую и солдатскую революцию, — что эта партиия обещала предложить всем народам мир. Сегодня это обещание уже исполнено!“

Гром аплодисментов…

„Вас уговаривают оставаться нейтральными — оставаться нейтральными в тот момент когда юнкера и ударники, никогда не знающие нейтралитета, стреляют в нас на улицах и ведут на Петроград Керенского или ещё кого-нибудь из той же шайки… Меньшевики и эсеры просят вас не допускать Гражданской войны. Но что же давало им самим возможность держаться у власти, если не Гражданская война, та Гражданская война, которая началась еще в июле и в которой они постоянно стояли на стороне буржуазии, как стоят и теперь?

Как я могу убеждать вас, если ваше решение уже принято? Вопрос совершенно ясен. На одной стороне — Керенский, Каледин, Корнилов, меньшевики, эсеры, кадеты, городские думы, офицерство… Они говорят вам, что их цели очень хороши. На другой стороне — рабочие, солдаты, матросы, беднейшие крестьяне. Правительство в ваших руках. Вы хозяева положения. Великая Россия принадлежит вам. Отдадите ли вы ее обратно?“

Крыленко еле держался на ногах от устачости. Но чем дальше он говорил, тем яснее проступала в его голосе глубокая искренность, скрывавшаяся за словами. Кончив свою речь, он пошатнулся и чуть не упал. Сотни рук поддержали его. И высокий, темный манеж: задрожал от грохота аплодисментов».

Вспомним еще раз большевика Баскакова из повести Гайдара.

«— Семен Иванович! — крикнул я, дергая Галку за рукав. — А я-то разве думал… Как он с ними… Он даже не речь держит, а просто разговаривает».

Большевики двадцать лет занимались пропагандой в народных низах, она была фундаментом их тактики, и уж что-что — а это они умели. Крыленко говорил как раз те слова, которые хотели услышать люди, оплачивавшие своей кровью чужие прибыли. Кроме того, он говорил правду, ибо братья-социалисты даже и в этот момент заседали в помещении городской думы в компании представителей буржуазии. А главное, ясно было, что эта публика мира не даст.

Гарнизон — если и не весь, то значительная его часть — остался на стороне большевиков. Это и решило исход следующего дня.

Ранним утром 29 октября в Смольном внезапно замолчали телефоны. Причина выяснилась скоро: около 7 утра на петроградскую телефонную станцию явилась рота солдат Семеновского полка. Они выглядели как свои и знали пароль, так что никто ничего не заподозрил до тех пор, пока они не разоружили охрану и не посадили под замок производившего инспекцию Антонова-Овсеенко. Странные солдаты оказались переодетыми юнкерами. Они укрепились на станции и на все попытки большевистских отрядов прорваться туда огрызались огнём.

В то же время другие отряды заняли телеграф и военную гостиницу — но красные их вскоре оттуда выбили. Так начался мятеж, подготовленный «комитетом спасения». В комитете было всякой твари по паре, однако вооруженный мятеж требует весьма специфического боевого опыта. И люди с таким опытом нашлись. Ведущую роль в заговоре сыграли бывшие товарищи большевиков по борьбе против существующего строя — эсеры.

В 1922 году на «процессе эсеров» один из участников тех событий, секретарь военной комиссии ЦК партии социалистов-революционеров Ракитин-Броун рассказывал об этом так:

«Я, Краковецкий и Брудерер созвали заседание военной комиссии, на котором было решено выступить, как только войска Керенского подойдут близко к Петрограду. Соответственно этому мы укрепили те связи с эсеровскими ячейками, которые имелись во всех юнкерских частях… 10 ноября я был на свидании с Гоцем. Гоц заявил, что „комитет спасения родины и революции“ назначил в качестве руководителя восстанием полковника Полковникова»[198].

Вечером 28 октября состоялось тайное заседание, на котором был выработан окончательный план восстания. В первую очередь мятежники собирались захватить телефонную станцию и Михайловский манеж, тот самый, где стояли броневики. Этим должны были заняться юнкера Николаевского военного училища, которое располагалось в Инженерном замке — оттуда и до телефонной станции, и до Манежа совсем недалеко. Павловское и Владимирское училища должны были захватить Петропавловскую крепость. Затем вместе с ударниками, расквартированными во дворце Кшесинской, им предстояло, согласно плану взять Смольный.

Однако восставшим не повезло. Один из руководителей, член ЦК партии эсеров Брудерер, был задержан красногвардейским патрулем. При обыске у него нашли документы, по которым быстро установили, что готовится мятеж, а также какие части должны принять в нем участие[199]. ВРК успел вовремя предупредить районные советы, воинские части и заводы и даже частично подготовиться к удару. Такова официальная версия — но Джону Риду, например, «один знакомый журналист» ещё накануне вечером под строжайшим секретом поведал, что выступление начнется в полночь. А коль скоро о грядущем мятеже знали журналисты, то уж наверное, знали и большевики.

Ну, не в полночь, допустим… но в 2 часа ночи Полковников отдал следующий приказ по Петроградскому гарнизону:

«По поручению „Всероссийского комитета спасения родины и революции“ я вступил в командование войсками спасения.

Приказываю:

1) Никаких приказаний Военно-революционного комитета большевистского не исполнять.

2) Комиссаров Военно-революционного комитета во всех частях гарнизона арестовать и направить в пункты, которые будут указаны дополнительно.

3) Немедленно прислать от каждой отдельной части по одному представителю в Николаевское военное училище (Инженерный замок).

4) Все, не исполнившие этот приказ, будут считаться врагами родины и изменниками делу революции»[200].

Трудно сказать, был ли этот приказ разослан всем частям гарнизона, или же только своим, но практически сразу на улицах появились юнкера, которые стали ловить и обезоруживать красногвардейские патрули.

В 4 часа ночи Николаевское училище подняли и выстроили во дворе, выдали боевые патроны. Какой-то полковник произнес короткую речь, сказав, что к 11 часам в город войдут войска Керенского, а до тех пор надо захватить Михайловский манеж и телефонную станцию. И то, и другое взяли без труда — правда, овчинка едва ли стоила выделки, ибо исправными в манеже оказались всего лишь пять броневиков.

В 8.30 утра, после того, как были выключены телефоны Смольного, в воинские части поступил еще один приказ:

«29 октября войсками „комитета спасения родины и революции“ освобождены все юнкерские училища и казачьи части; занят Михайловский манеж, захвачены броневые и орудийные автомобили, занята телефонная станция и стягиваются силы для занятия оказавшихся благодаря принятым мерам совершенно изолированными Петропавловской крепости и Смольного института — последних убежищ большевиков. Предлагаем сохранить полнейшее спокойствие, оказывая всемерную поддержку комиссарам и офицерам, исполняющим боевые приказы командующего армией „спасения родины и революции“ полковника Полковникова и его помощника подполковника Краковецкого, арестовывая всех комиссаров так называемого Военно-революционного комитета. Всем воинским частям, опомнившимся от угара большевистской авантюры и желающим послужить делу революции и свободы, приказываю немедленно стягиваться в Николаевское инженерное училище; всякое промедление будет рассматриваться как измена революции и повлечет за собой принятие самых решительных мер».

Подписали воззвание председатель Совета республики эсер Авксентьев, председатель «Комитета спасения» эсер Гоц, комиссар комитета Синани и член ЦК эсеровской партии Броун, тем самым торжественно расписавшись, какая именно партия является автором мятежа.

Правда, деятели «комитета» немножко исказили реальное положение дел: к тому времени окружены и изолированы были не Смольный и Петропавловская крепость, а юнкерские училища.

Телефонную станцию осадили матросы, которые устроились за наспех построенными баррикадами посреди Морской улицы, постреливая по окнам. Не трогали только автомобили Красного Креста, курсировавшие между осажденным зданием и городом. Вот очередной автомобиль, покружив для вида по улицам, въехал во двор Михайловского юнкерского училища. По короткому приказу стоявшего посреди двора французского офицера его стали загружать боеприпасами и продовольствием…

По улицам курсировали броневики из расформированного английского бронедивизиона. Когда на Исаакиевской площади матросы с баррикады обстреляли один такой броневик, тот, ничтоже сумняшеся, стал поливать пулеметным огнем уличную толпу. С ним справились — в числе убитых оказался английский офицер.

На подступах к Владимирскому училищу завязался настоящий бой, в котором участвовали красногвардейцы, солдаты Гренадерского резервного полка, огнеметно-химического батальона, пулеметного батальона и моряки школы моторных машинистов. Из Петропавловской крепости прибыли броневик «Ярослав» и два орудия. После того, как начался обстрел, юнкера вывесили белые флаги. Осаждающие, раз такое дело, открыто пошли к училищу — и тут их встретили огнеём.

Обозленные красные части удвоили усилия, и к четырем часам все было кончено. Сгоряча осаждавшие, которые потеряли около ста человек, убили пятерых юнкеров, но остальных все же благополучно доставили по назначению: раненых — в лазареты, а здоровых — в Петропавловскую крепость, несмотря на «военную хитрость», поставившую осажденных вне воинских законов.

(Кстати, это ещё вопрос: были ли юнкера образца 1917 года теми безусыми мальчиками, над печальной судьбой которых столько плакали наши журналисты? Едва ли мальчики смогли бы так грамотно обороняться от солдат и матросов, да и выдать себя за солдат Семеновского полка им было бы затруднительно. Есть у меня одно предположение, которое, кстати, подтверждается фотографией, опубликованной в «Истории Гражданской войны». Подпись под ней гласит: «Юнкера после разгрома дворца Кшесинской в июле 1917 года», а изображена там на заваленной бумагами мраморной лестнице группа вполне взрослых усатых мужиков явно фронтового вида. Предположение же простое: юнкерами именовались все слушатели учебных заведений, готовивших офицеров, в том числе и назначенные к производству нижние чины-фронтовики.)

Впрочем, русский город есть русский город: стрельба была сама по себе, а жизнь — сама по себе. Магазины торговали, трамваи ходили, кинематографы крутили фильмы, даже телефон работал — не соединяли только Смольный и других абонентов-большевиков. Зато «Комитет спасения» исправно переговаривался с юнкерскими училищами и даже с Керенским, сидевшим в Царском Селе. Английские и французские офицеры принимали самое деятельное участие в событиях, формально их не касающихся. У них была своя цель: не допустить выхода России из войны, а с остальным разберемся потом.

По ходу событий, поняв, что дело проиграно, незаметно исчез полковник Полковников и другие руководители мятежа, бросив рядовых исполнителей своих «освободительных» планов на произвол судьбы.

Последней пала телефонная станция. Находившийся там американский журналист Альберт Рис Вильяме рассказал потом Джону Риду, как все это было. Такая картина, право же, достойна золотой рамы…

«Телефонная станция держалась до самого вечера, когда появился большевистский броневик, и матросы пошли на приступ. Перепуганные телефонистки с криком бегали по зданию. Юнкера срывали с себя все знаки различия, а один из них, решивший скрыться, предлагал Вильямсу за его пальто всё, что он захочет… „Они нас перебьют! Они нас перебьют!“ — кричали юнкера, ибо многие из них еще в Зимнем дворце обещали не подымать оружия против народа[201]. Вильямс предложил им свое посредничество, если они выпустят Антонова. Это было немедленно исполнено. Антонов и Вильяме обратились с речью к победителям-морякам, озлобленным большими потерями, и юнкера снова были отпущены на свободу…[202] Но некоторые из них, перепугавшись, пытались бежать по крыше или спрятаться па чердаке. Их переловили и выбросили на улицу.

Измученные, покрытые кровью, торжествующие матросы и рабочие ворвались в аппаратный зал и, увидев сразу столько хорошеньких девушек, смутились и нерешительно затоптались па месте. Ни одна девушка не пострадала, ни одна не подверглась оскорблению. Перепуганные, они забились в угол и затем, почувствовав себя в безопасности, дали волю своей злости. „У, грязные мужики, невежды! Дураки!..“ Матросы и красногвардейцы совсем растерялись. „Звери! Свиньи!“ — визжали девушки, с негодованием надевая пальто и шляпы. Как романтичны были их переживания, когда они передавали патроны и делали перевязки своим смелым молодым защитникам, юнкерам, из которых многие были из лучших русских семей и сражались за возвращение обожаемого царя[203]! А тут все были рабочие да крестьяне — „тёмный народ“…

Комиссар Военно-революционного комитета, маленький Вишняк, пытался убедить девушек остаться. Он был необычайно вежлив. „С вами очень плохо обращались, — говорил он. — Телефонная сеть находилась в руках городской думы. Вам платили по 60 рублей в месяц, заставляли работать по десять часов в сутки и больше… Отныне все будет по-другому. Правительство передаст сеть министерству почт и телеграфов. Вам немедленно подымут жалование до 150 рублей и уменьшат рабочий день. В качестве членов рабочего класса вы должны быть счастливы…“

„Члены рабочего класса! Уж не думает ли он, что между этими… этими животными и нами есть что-нибудь общее? Оставаться? Да хоть бы вы нам дали по тысяче рублей!..“ И девушки с величайшим презрением покинули здание.

Остались только служащие, монтеры и рабочие. Но коммутаторы должны работать: телефон был жизненно необходим… Имелось же всего полдюжины опытных телефонисток. Вызвали добровольцев. На призыв ответило до сотни матросов, солдат и рабочих. Шестеро девушек носились кругом, инструктируя, помогая, бранясь… Дело пошло кое-как, но все-таки пошло, и провода снова загудели. Прежде всего установили связь между Смольным, казармами и фабриками, затем отрезали сообщение с думой и юнкерскими училищами… Поздно вечером слух об этом распространился по всему городу, и сотни представителей буржуазии орали в телефонные трубки: „Дураки! Черти! Вы думаете, это надолго? Погодите, вот придут казаки!“»[204].

С прочими училищами проблем не возникло. Юнкера явно не хотели умирать за Керенского и компанию. Уже второй раз за три месяца в России повторилась история Наполеона — и опять в виде фарса.

Ах, эти русские! Что за оригиналы! Хороша гражданская война! Всё, что угодно, только не дерутся…

(Реплика неизвестного французского офицера на вокзале в Царском Селе 29 октября 1917 г.)

Мы оставили Керенского в полдень 25 октября, когда он на автомобиле американского посольства покинул Зимний и отправился в сторону фронта, возглавить войска, вызванные в Петроград для усмирения мятежа.

В Гатчине никаких прибывших с фронта войск не оказалось. Местный гарнизон производил совершенно революционное впечатление, и, едва заправив машину, министр-председатель помчался дальше. К вечеру он добрался до Пскова, где стоял штаб Северного фронта, и там выяснил, что надеяться ему особо не на что…

…День этот в штабе Северного фронта выдался неопределенным и горячим. С одной стороны, рано утром пришел приказ послать войска в Петроград, на помощь Временному правительству. С другой, положение в столице было двусмысленным, и генерал Черемисов не испытывал ни малейшего желания делать из фронтовых солдат карателей, выполняя приказ уже, может быть, свергнутого правительства. Что в таком случае следует делать? Правильно, воспользовавшись демократией, поставить сложный вопрос на обсуждение общественности — авось он там и утонет. Так и Черемисов: впредь до выяснения создавшегося положения он отменил отправку войск в Петроград и уселся совещаться вместе с комиссаром фронта, председателем фронтового комитета и председателем местного Совета.

Сначала заседали сами, потом решили опросить армии — как те отнесутся к данному приказу. Из трех армий одна ответила, что выполнит, другая намеревалась сидеть на месте, третья соглашалась послать войска, но не против нового правительства, а в помощь ему. Конечно, если хотеть что-то делать — то можно было воспользоваться ответом одной из армий, но в целом среднее арифметическое настроения войск равнялось нулю, и это давало повод по-прежнему сидеть на месте. Где-то в середине дня образовался Северо-Западный военно-революционный комитет, и теперь генерал Черемисов мог оправдывать свое бездействие ещё и необходимостью подчиняться силе.

Вечером из Петрограда практически одновременно прибыли приказ об аресте Керенского и он сам с повелением срочно послать войска. Умный Черемисов не стал выполнять ни того, ни другого. Министру-председателю он посоветовал скорее отправляться в Ставку, а то, не ровен час, и вправду арестуют — и ушел на очередное совещание с местным ВРК.

Тогда свергнутый премьер обратился к другим фронтам. Более лояльно настроенный к Временному правительству генерал-квартирмейстер Барановский передал в Ставку приказ немедленно прислать войска. Западный фронт ответил, что надежных частей нет, Юго-Западный тоже не обрадовал. А с Румынским состоялся совершенно замечательный диалог. В ответ на обращение Ставки оттуда радостно сообщили, что Румчерод[205] решил организовать дивизию из лучших частей и отправить в Петроград, на защиту Учредительного Собрания. «Нет, — поправили из Ставки, — речь идёт о защите действующего правительства». К проводу подошел комиссар фронта Тизенгаузен и заявил:

«Моё глубокое убеждение, что двинуть с фронта войска для защиты лиц самого правительства едва ли возможно… Защита Учредительного Собрания весьма популярна. Состав прежнего правительства не особенно популярен в войсках и как таковой мало интересует солдат».

А чего они, собственно, ждали после заявлений о «войне до победного конца»?

В конце концов единственным, кто поддержал Керенского, оказался командир 3-го конного казачьего корпуса генерал Краснов. Всего к отправке было предназначено 20 сотен казаков (1400 человек), 16 пулеметов и 14 орудий. Поскольку далеко не все горели желанием идти усмирять большевиков, частично казачки разбежались, а остальных бывший министр-председатель повел на Петроград.

Для начала на станции Остров они столкнулись с саботажем железнодорожников, которые обещали немедленно, ну вот прямо сейчас отправить состав — и ничего не делали. К счастью, начальник конвоя Краснова когда-то служил помощником машиниста. Генерал поставил его на паровоз, дал в помощь двоих казаков, и лишь тогда состав тронулся с места. Псков и Лугу, гарнизоны которых поддерживали большевиков, поезд проскочил без остановки и утром 27 октября дошел до Гатчины. Незадолго до прибытия в город Керенский разбудил Краснова и торжественно заявил:

«Генерал, я назначаю вас командующим армией, идущей на Петроград. Поздравляю вас, генерал!»

На тот момент победоносная армия, угрожавшая мятежной столице, насчитывала 700 человек.

Что собирался делать министр-председатель с этим великим воинством в миллионном городе — скрыто завесой тайны. Собственно, можно было пропустить его в Петроград и понаблюдать в натуре процесс «усмирения». Поучительное, наверное, было бы зрелище — кавалерия на рабочей окраине…

Увенчаться успехом этот поход мог при одном условии: если бы юнкерам на самом деле удалось взять Смольный и перебить всех большевиков. Но для этого надо было научить «комитет спасения» соблюдать конспирацию. А когда за несколько часов до выступления его планы передаются от одного журналиста к другому…

Естественно, в Смольном знали о численности «армии Керенского». Во-первых, не могли не знать — и в Пскове, и в Луге у большевиков было множество сторонников и агентов. Во-вторых, это видно из того, какие реальные силы посылались навстречу — как раз адекватные неполной тысяче казаков.

Однако Ленин поднял вокруг обороны Петрограда такой шум, словно к столице приближался как минимум германский кайзер со всей своей армией, а то и группа армий «Север» совсем из другой войны.

Итак, о реальных силах. Для начала в Красное Село, как 300 спартанцев в Фермопилы, был отправлен сводный революционный отряд: батальон кронштадцев, батальон гельсингфорсцев, 4 броневика, 8 пулеметов и 6 орудий, а вскоре к ним присоединился Павловский резервный полк. В Пулково отправились матросские и красногвардейские отряды, несколько позже туда подошла артиллерия, Петроградский и Измайловский резервные полки.

В принципе, этого бы хватило, тем более что навстречу «корпусу» Краснова наверняка была двинута и невидимая армия агитаторов. Однако Военно-революционный комитет явно решил поиграть в захватывающую игру под названием «оборона Петрограда».

Для начала он посчитал необходимым организовать на южной и юго-восточной окраине линию укреплений. Территорию от залива до Невы разбили на участки, назвали «Петроградской оборонительной линией» и за два дня вырыли там окопы, а также устроили проволочные заграждения (в тех случаях, когда получалось добыть проволоку).

27 октября в штабе появился Ленин. Разбранив работу Подвойского, он приказал поставить в его кабинете для себя стол и придал делу обороны города стратегический размах. Петроградских рабочих и гарнизона ему показалось мало, и он распорядился о присылке подкреплений аж из Гельсингфорса. Только оттуда обещали дать пять тысяч человек, 35 пулемётов и продовольствие. Под грядущие военные операции красногвардейцам раздали дополнительно несколько тысяч винтовок.

Ленину также принадлежит мысль привлечь к великому делу обороны города корабли Балтийского флота. Их поставили так, чтобы можно было обстреливать дороги из Царского Села на Петроград. Как при этом морячки должны были отличать своих от чужих, когда все в одной и той же форме — опять же скрыто тьмой…

Сталин, находившийся в тени этой бурной деятельности, проверял выполнение ленинских распоряжений и занимался подсчётом оружия, что было совсем не вредно сделать, ибо большевики не имели даже приблизительного представления о том, какими силами располагали. Под страхом революционного суда сотрудникам штаба Петроградского военного округа и морского министерства было предложено явиться на службу и приступить к своим обязанностям.

Неплохо было бы обзавестись кем-нибудь из надежных военных специалистов и в качестве руководителя всего этого цирка — но среди большевиков офицеров было немного, и то, в основном, выслужившиеся из нижних чинов поручики военного времени. Зато в недрах партии левых эсеров обнаружился целый подполковник — легендарный Муравьев. Его назначили главнокомандующим обороны Петрограда, и он согласился, хотя их ЦК в те дни запрещал членам своей партии занимать ответственные посты. Впрочем, Муравьева нисколько не волновали запреты, равно как правила, приличия и все остальное — данный товарищ являлся полным отморозком даже по меркам собственной партии. Едва вступив в должность, он выпустил «Приказ № 1», где давал своим подчиненным право расстреливать на месте, без суда и следствия, всех, кого они сочтут контрреволюционерами. (Кстати, под его действие едва не попал Джон Рид. Во время поездки «на фронт» проверявшие грузовик солдатики приняли его за контрреволюционера, потому что его мандат внешне отличался от других — а читать защитники революции не умели. Спасся американец лишь благодаря тому, что уговорил вознамерившихся расстрелять его солдат всё же найти кого-нибудь грамотного.) Потом этот приказ долго и мучительно отменяли — так, чтобы и левых эсеров не обидеть, и с беспределом покончить…

…В Гатчине Керенскому повезло. Прибыв туда, Краснов послал на станцию Гатчина-Балтийская несколько десятков казаков — посмотреть, что там творится, и они обнаружили какую-то роту солдат, выгружавшуюся из эшелона. Спешно подогнали пушку, но артиллерии не потребовалось — восемь казаков во главе с тем самым есаулом, который вел поезд, взяли в плен все три сотни человек. Затем на станции Гатчина-Варшавская разоружили еще одну роту с 14 пулеметами. Поскольку пленных было некуда девать и некому стеречь, их разогнали по окрестностям. Что это были за воинские части и куда они отправились жаловаться на жизнь — Бог весть, но воинство Керенского записало это деяние первым номером в список побед.

Гатчинский гарнизон сидел в казармах и плевал на все призывы как ВРК, так и бывшего премьера, так что казаки легко заняли город. Керенский дал торжественную телеграмму:

«Город Гатчина взят войсками, верными правительству и занят без кровопролития. Роты кронштадтцев, семёновцев и измайловцев и моряки сдали беспрекословно оружие и присоединились к войскам правительства».

Не совсем понятно, на кой ляд «войскам правительства» присоединившаяся к ним толпа без оружия, — но что возьмешь с Керенского? Адвокат-с…

На рассвете 28 октября корпус Краснова, от которого после того, как пришлось выделить некоторую часть казаков для охраны Гатчины, осталось 480 человек, подошел к Царскому Селу. На окраине города их встретил пехотный отряд численностью около батальона. Сперва постреляли: красные в белый свет, казаки поверх голов — потом к солдатам подошли члены казачьего комитета и обе стороны сошлись в совместном митинге. Вскоре появился Савинков — разговор становился увлекательным. И тут на дороге из Гатчины показались несколько автомобилей. Это прибыл сам министр-председатель с адъютантами и в сопровождении каких-то нарядных и веселых дам — премьер явно не терял времени даром. Завидев митинг, Керенский встал на сиденье автомобиля и обратился с речью к солдатам. Пока те слушали, в толпу с тылу пробрались казаки и стали отбирать оружие. Безоружные солдаты грустно направились в казармы, остальные кинулись в парк, где начиналась территория Военно-революционного комитета, и снова подняли стрельбу. Закончилась разборка, лишь когда подошли пушки. После первых двух залпов солдаты разбежались, и к вечеру казаки вступили в Царское Село.

В 11 часов ночи Керенский радостно телеграфировал в Ставку:

«Считаю необходимым указать, что большевизм распадается, изолирован, и как организованной силы его нет уже и в Петрограде»[206].

Он ещё хотел известить: «„Аврора“ заявляет, что ее выступление — результат недоразумения» — но на такое вранье даже у Александра Федоровича наглости не хватило.

В 11.25, развивая успех, Керенский отправил телеграммы всем министерствам и главным управлениям Петрограда, предложив не выполнять распоряжений народных комиссаров.

Затем последовало указание генералу Краснову:

«По обстановке в движении эшелонов полагаю необходимым, чтобы завтра сутра Царское Село было окончательно закреплено и можно было бы приступить к подготовке ликвидации Петербурга»[207].

Куда там Александру Васильевичу Суворову, Наполеону и всем великим полководцам, вместе взятым! Кто из них рискнул бы брать столицу империи, имея 480 казаков и несколько легких пушек!

…А по ту сторону «фронта» не менее увлеченно играл в войну Военно-революционный комитет. 29 октября он выпустил следующий приказ:

«Корниловские банды Керенского угрожают подступам к столице. Отданы все необходимые распоряжения для того, чтобы беспощадно раздавить контрреволюционное покушение против народа и его завоеваний.

Армия и Красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке рабочих.

Приказываем районным Советам и фабрично-заводским комитетам:

1. Выдвинуть наибольшее количество рабочих для рытья окопов, воздвигания баррикад и укрепления проволочных заграждений.

2. Где для этого потребуется прекращение работ на фабриках и заводах — немедленно исполнить.

3. Собрать всю имеющуюся в запасе колючую и простую проволоку, а равно все орудия, необходимые для рытья окопов и возведения баррикад.

4. Всё имеющееся оружие иметь при себе.

5. Соблюдать строжайшую дисциплину и быть готовыми поддержать армию, революцию всеми средствами».

Военно-революционный комитет все-таки сообщил, что в распоряжении Керенского есть только несколько эшелонов казаков — но эта цифра как-то потерялась в вихре прочих воззваний, газет, приказов, листовок. Тюки этой печатной продукции были посланы и в другие города. Во всех отходящих поездах выделялись вагоны для революционной литературы.

На случай прорыва казаков было решено укрепить Петропавловскую крепость. Туда направили матросов с «Авроры», артиллерийскую прислугу с морского полигона, полевые орудия из Усть-Ижорских лагерей.

Штаб Красной гвардии получил предписание отправить 29 октября к Московской заставе 20 тысяч человек для рытья окопов.

В соседние губернии полетели телеграммы с призывом присылать подкрепления Петроградскому гарнизону. Целая история вышла с отрядом 428-го лодейнопольского полка. Его командир сообщил, что высылает эшелон в 500 человек, который прибудет 29 октября утром. Сообщение кто-то перехватил и доставил в «комитет спасения», который выдал эту команду за войска, верные правительству. А кстати: если хотеть на самом деле ввести войска в революционный Петроград, то сделать это под маркой «помощи делу революции» было бы проще простого. Одна мелочь: для этого надо иметь верные Временному правительству войска… После декрета о мире это было невозможно. Мятежникам в городе удалось поднять только юнкеров, для которых война означала офицерскую карьеру — да и те после первых же выстрелов предпочитали сдаться.

Как мятеж в городе, так и поход Керенского были организованы на редкость бездарно — впрочем, как и все прочие деяния Временного правительства. Но как их использовали большевики! Нет, как они их использовали!!!

…Утром 29 октября Александр Федорович, подобно Наполеону, торжественно въехал в Царское Село на белом коне. После чего проследовал во дворец и снова принялся вызывать подкрепления. Однако движение любых частей к Петрограду почему-то заканчивалось одинаково: узнав, куда и зачем их везут, солдатики выбирали военно-революционный комитет и заявляли, что дальше не поедут. На помощь прибыли только три сотни казаков Амурского полка, но и те заявили, что «в братоубийственной войне участвовать не будут» и разошлись по ближайшим деревням ловить кур и щупать крестьянок. Правда, один раз Керенскому повезло: с фронта прибыл бронепоезд. Министр-председатель заявил его команде, что немецкий флот наступает на Петроград, а в городе взбунтовалась чернь под руководством немецких офицеров и не пропускает войска. Ложь была настолько наглой, что ей поверили. Впрочем, завоевание бронепоезда оказалось единственным успехом бывшего премьера.

Зато казаки Краснова, не отделенные от внешнего мира металлическим панцирем, уже успели почуять неладное. Представители казачьих комитетов говорили, что пойдут с кем угодно, но не с Керенским, что не двинутся дальше без пехоты и пр. Генерал с трудом уговорил их продолжить поход. Двадцатитысячный царскосельский гарнизон после стычки, которая произошла накануне, заперся в казармах и объявил о своем нейтралитете, заявив, что не будет драться ни вместе с казаками, ни против них.

Что такое Керенский — давно уже понятно. По части врать и болтать он напоминает повзрослевшего Незнайку. Но на что рассчитывал генерал Краснов? Об этом рассказывает он сам в своих мемуарах.

Керенский обманул Краснова, как обманывал всех. Он обещал, что на помощь выступившим казакам подойдут фронтовые части — а не пришел практически никто. Обещал он также, что в городе им навстречу поднимется восстание. К вечеру 29 октября в Царском объявились вожди «комитета спасения» и принесли известие о провале выступления в Петрограде — но, похоже, ни премьер, ни Савинков не сообщили об этом казачьему генералу. Зато Савинков предложил ему… арестовать Керенского и самому стать во главе контрреволюции. Краснов отказался и, сам для себя, мотивировал свой отказ следующим образом:

«Я мог усмирить солдатское море не из Петрограда, а из Ставки, ставши верховным главнокомандующим и отдавши приказ о немедленном перемирии с немцами на каких угодно условиях. Только такая постановка дела могла привлечь на мою сторону солдатские массы. Но, конечно на это я не мог пойти. Да и это не спасло бы Россию от разгрома. С этим не согласились бы офицеры и лучшая часть общества. А без этого — без мира — свержение и арест Керенского только сделали бы из него героя и еще более усилили бы разруху»[208].

Из этого отрывка следует одно крайне простое умозаключение: по-видимому, ни премьер, ни Савинков не сочли нужным информировать Краснова, что новым правительством выпущен «Декрет о мире». Иначе ни за что не мог бы родиться в его голове следующий расчёт:

«Если настроение петроградского гарнизона такое же, как настроение гарнизонов Гатчины и Царского Села, — войти в город будет возможно… А там? Там это будет уже дело Керенского… дело комитета спасения родины и революции, дело советов союза казачьих войск, наконец, дело Савинкова и министров организовать гарнизон Петрограда и произвести с помощью его, а не нас, необходимую чистку города и аресты».

30 числа силы наступающей на Петроград армии несколько возросли. Их было: 9 сотен (630 конных казаков или 420 спешенных), 18 орудий, один броневик и бронепоезд. Краснов уверял своих казаков, что они идут не воевать, а посмотреть обстановку. Пошли на Пулково. Силы красных, противостоящие им, в «Истории гражданской войны» описываются следующим образом:

«Склоны Пулковской горы, являвшейся центром позиции, были заняты Красной гвардией, основное ядро которой составляли отряды Выборгского района. На правом фланге, в районе деревни Новые Сузы, расположились моряки, прибывшие из Гельсингфорса и Кронштадта. Левый фланг в районе Большого и Подгорного Пулково заняли солдаты Измайловского и Петроградского полков. Там же находились четыре броневика. Общее число революционных войск составляло около 10 тысяч человек. Остро чувствовался недостаток в артиллерии. У советских войск было только два полевых орудия… Генерал Краснов имел значительное превосходство в артиллерии».

…Итак, 30 октября состоялось генеральное сражение. Основная битва развернулась в районе деревни Редкое Кузьмино, где стояли пушки и главные силы казаков, по прикидкам — 450–500 человек. Красные достаточно уютно сидели в окопах и сидеть там могли очень долго, ибо казаки не имели ни малейшего желания их штурмовать. Во-первых, они шли не в бой, а на разведку. Во-вторых, атака вверх по склону — удовольствие чрезвычайно ниже среднего. В-третьих, между казаками и красными находился глинистый овраг, в котором текла речка Славянка — а на дворе стояла поздняя петербургская осень.

Зачем понесло в атаку красных, история умалчивает. Впрочем, догадаться можно. Воинство, которое вывел Военно-революционный комитет, состояло из огромного количества разрозненных отрядов — красногвардейских, матросских, солдатских. Подчинялись они только своим командирам, а командиры у них были в основном выборные. Кто из этой орды первым крикнул: «Товарищи, чего ж мы тут сидим! Пошли вперед!» — не узнать уже, наверное, никогда.

Генерал Краснов наблюдал в бинокль эту атаку:

«Даже на глаз можно сказать, что там — не менее пяти, шести тысяч. Они то рассыпаются в цепи, то сбиваются в кучи. Густые, длинные цепи их спускаются вниз и идут к оврагу. В бинокль видно, что это — не солдаты. Цепи двух видов. Одни в черных штатских пальто, идут неровно, то подаются вперёд, то бегут назад, это — Красная гвардия. Другие, одетые в черные, короткие бушлаты, наступают, соблюдая строгое равнение, быстро залегают, применяясь к местности, это — матросы. Красная гвардия — в центре, на Пулковой горе, матросы — по флангам…»

Склоны горы представляли собой чрезвычайно удобный полигон для артиллерийских упражнений — чем и воспользовались артиллеристы. Дальнейшее в «Истории гражданской войны» описывается такими словами:

«Опытные артиллеристы, которыми командовали офицеры, наносили красным войскам значительный урон… Красногвардейцы залегли. Над головами рвалась шрапнель. Казачья артиллерия организовала заградительный огонь. Казачьи сотни двинулись вперед под прикрытием артиллерии. Но красногвардейцы не дрогнули. Вот снова прозвучало „ура“, все нарастая. Красногвардейцы поднялись и снова бросились в атаку… Старые, обстрелянные в боях казаки не выдержали стремительного натиска красногвардейцев… Началось колебание. Оно усиливалось с каждой минутой наступления Красной гвардии».

Поскольку ни один источник не говорит о беспримерной войсковой операции по форсированию речки Славянки, то, по всей видимости, красногвардейцы наступали на одном берегу, а казаки колебались на другом.

Около полудня от Московского шоссе в тыл Краснову зашел Измайловский полк, еще около десяти тысяч человек. Генерал напустил на них бронепоезд — после первых же выстрелов солдаты побежали. Бронепоезд, правда, их не преследовал — не мог. Рельсов не было.

Пусть и не под Пулковской горой против десятикратно превосходящего противника, но имела место в этот день и конная атака. Среди воинства Краснова была сотня молодых оренбургских казаков, вооруженных одними шашками, зато под предводительством молодого горячего сотника. Наскучив стоять на месте, сотник решил самостоятельно, без приказа атаковать деревню Сузы, занятую матросами. Завидев приближающихся казаков, красногвардейцы, сидевшие в окопах правее деревни, кинулись бежать, однако матросы остались на месте. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы дошло до рукопашной, но на пути оренбуржцев оказалась болотистая канава, в которой они и завязли. Потеряв около сорока лошадей, трёх человек убитыми и восемнадцать ранеными, казаки отошли.

«Мне уже было очевидно, — вспоминал генерал Краснов, — что противник решил сопротивляться, что одним огнём артиллерии его не собьёшь, а живой силы, чтобы надавить на него, у меня недостаточно; рекогносцировка дала свои результаты, но я не уходил. У меня были другие ожидания. Гром пушек под самым Петроградом, известие, что мы деремся под Пулково, должны же были как-нибудь повлиять на петроградский гарнизон и на донские полки, там находящиеся. Если они станут на нашу сторону, если в Петрограде произойдет восстание не одних юнкеров, Пулково будет очищено. Но на это нужно время. Хотя бы до вечера. И до вечера надо драться».

И этот вечер наступил. Ни на петроградский гарнизон, ни на донские полки гром пушек не повлиял никак. К вечеру у казаков стали кончаться снаряды. За ними послали в Царское Село, но обиженный событиями двухдневной давности гарнизон заявил, что соблюдает нейтралитет и снарядов никому не даст. И Краснов ушел обратно в Гатчину.

Так закончилась великая битва за Петроград. Приблизительные потери красных войск в ней составили 200 человек.

Вслед за казаками в Гатчину пришли матросы во главе с председателем Центробалта Дыбенко. Впрочем, боевые действия и тем, и другим к тому времени надоели. Обе стороны быстро нашли общий язык — злые языки очень правдоподобно клевещут, что произошло это на почве совместного распития местного самогона — и дружно принялись искать премьера, справедливо решив, что он-то во всем и виноват.

Но премьер оказался чрезвычайно предусмотрителен. Еще утром 30 октября он послал Краснову записку, что уезжает «навстречу эшелонам с фронта». Савинков и представители казачьих войск сумели его слегка придержать, однако вечером он отбил генералу Духонину телеграмму: «Ввиду отъезда моего в Петроград предлагаю вам вступить в исполнение должности верховного главнокомандующего», после чего исчез в неизвестном направлении, переодевшись в матросскую форму и надев автомобильные очки[209].

Не найдя самого премьера, с горя казаки арестовали его адъютанта и продолжали пить. Тем временем в Гатчину явилось высокое начальство, о чем в мемуарах генерала Краснова написано следующее:

«Уже в сумерках ко мне вбежал какой-то штатский с жидкой бородёнкой. За ним неотступно следовал маленький казак 10-го Донского полка с винтовкой больше его роста в руках и один из адъютантов Керенского.

— Генерал, — сказал, останавливаясь против стола, за которым я сидел, штатский, — прикажите этому казаку отстать от нас.

— А вы кто такие? — спросил я.

Штатский стал в картинную позу и гордо кинул мне:

— Я — Троцкий.

Я внимательно посмотрел на него.

— Ну же! Генерал! — крикнул он мне. — Я — Троцкий.

— То есть Бронштейн, — сказал я. — В чём дело?

— Ваше превосходительство, — закричал маленький казак, — да как же это можно? Я поставлен стеречь господина офицера, чтобы он не убёг, вдруг приходит этот еврейчик и говорит ему: „Я — Троцкий, идите за мной“. Офицер пошёл. Я часовой, я за ними. Я его не отпущу без разводящего».

К вечеру все разошлись. Матросы вернулись в Петроград. С казаков взяли честное слово никогда больше не воевать с большевиками, и они отправились восвояси. История Наполеона повторилась в России второй раз за три месяца — и снова в виде фарса…

Находились ли союзники в состоянии войны с Россией? Разумеется, нет; но советских людей они убивали без разбора. Они как захватчики стояли на русской земле. Они вооружали врагов советской власти. Они блокировали порты России и топили её корабли… Но война — как можно! Интервенция — как не стыдно! Им совершенно всё равно, как русские разрешают свои дела. Они совершенно беспристрастны… тррах!

(Уинстон Черчилль)

Говорят, в начале своей правительственной деятельности большевистские власти освобождали из-под ареста враждебно настроенных юнкеров и офицеров под честное слово больше не выступать против власти Советов. Обещания эти охотно давались — а потом нарушались, по всей видимости, потому, что для русского офицера слово, данное хаму[210], ничего не значит. Честь — категория внутрисословная.

Так и генерал Краснов — некоторое время он находился в Петрограде под домашним арестом, а потом то ли был освобожден под честное слово, то ли просто вышел за дверь и уехал на Дон.

На Дону в то время заправлял казачий атаман генерал Каледин. 26 октября он заявил о поддержке Временного правительства, а ввиду отсутствия присутствия такового «временно», до восстановления центральной власти, объявил себя правителем Донской области.

В начале ноября в Новочеркасск приехал еще и генерал Алексеев — тот самый, который в блокированном царском поезде вырвал отречение у Николая Второго — и начал сколачивать будущую Добровольческую армию. Вскоре к нему присоединился Деникин, а также попросту ушел на Дон формально содержавшийся под арестом Корнилов.

Казаки тоже воевать не хотели — но в то время донцы казались некоей видимостью зародыша антибольшевистской армии. Правда, вскоре они были успешно разбиты находящимися в таком же полухаотическом состоянии красными войсками под командованием Антонова-Овсеенко. У советской власти было одно преимущество — она контролировала промышленные районы, а стало быть, и производство оружия, боеприпасов, снаряжения. Ни юг, где был Каледин, ни Сибирь, ни Север — основные театры развернувшейся вскоре Гражданской войны — ресурсов для ведения боевых действий не имели. Вот и вопрос: как же они смогли два с лишним года воевать против хоть и плохо, но вооруженной Красной Армии?

Ответ, как обычно, предельно прост. Ещё 2 декабря 1917 года американский посол Фрэнсис сообщил в Вашингтон, что Каледин командует частями общей численностью в 200 тысяч человек, что он провозгласил независимость Донской области и готовится идти на Москву. Госсекретарь США Лансинг в ответной телеграмме дал указание через посредство англичан или французов предоставить Каледину заём. Ну, а представители Антанты обходились в этих делах без посредников[211]. Белые армии смогли воевать лишь потому, что финансировались из-за границы и обещали после победы щедро расплатиться за помощь.

Впрочем, уже к середине 1918 года тайное участие «мирового сообщества» в войне, почему-то именуемой у нас «гражданской», сменилось явным.

…3 августа 1918 г. во Владивосток прибыли английские войска — согласно заявлению британского правительства, они пришли «для того, чтобы помочь вам спасти… страну от расчленения и разорения, которыми угрожает Германия». При этом тот факт, что Германия находилась за десять тысяч верст от Владивостока, их никоим образом не смущал. 16 августа прибыли американцы. Эти ставили своей целью «оказать посильную защиту и помощь чехословакам против вооруженных австро-немецких военнопленных, которые нападают на них, а также чтобы поддержать русских в их стремлении к самоуправлению, если сами русские пожелают принять такую помощь».

А если не пожелают? Ну… а кто, собственно, мешает оставить в России только тех, кто «за», и лишь потом провести референдум?

В том же месяце появились японцы. При этом японское правительство заявляло, что оно «по-прежнему исполнено желания развивать прочные дружественные отношения и остается верным своей политике уважать территориальную целостность России и воздерживаться от какого бы то ни было вмешательства в её внутренние дела».

К осени в Сибири находилось около 7 тысяч английских солдат и столько же английских и французских инструкторов, помогавших в обучении белогвардейской армии. Бывший британский военный атташе генерал Нокс, принявший в свое время столь близко к карману корниловский мятеж, гордо заявлял: «Мы отправили в Сибирь сотни тысяч винтовок, сотни миллионов патронов, сотни тысяч комплектов обмундирования и пулеметных лент и т. д. Каждая пуля, выпущенная русскими солдатами в большевиков в течение этого года, была изготовлена в Англии, английскими рабочими, из английского сырья и доставлена во Владивосток в английских трюмах». И всё это, конечно, исключительно ради того, чтобы «спасти Россию от разорения и расчленения»!

…В начале лета 1918 года английские агенты начали готовить антисоветский мятеж в Архангельске. 2 августа он состоялся. А на следующий день английские и французские корабли вошли в гавань. Затем главнокомандующий британскими войсками генерал Пуль создал так называемое «Верховное правительстве севера России». На начало 1919 года в Архангельске и Мурманске находились 18 400 английских военных, 5100 американцев, 1800 французов. 1200 итальянцев, 1000 сербов — всего 27 500 иностранных солдат и… 20 тысяч белогвардейцев! «Миротворцы» преспокойнейшим образом участвовали в боевых действиях, при этом не затрудняясь соблюдением правил цивилизованной войны по отношению к мирному населению и к пленным.

…Пунктом 12-м подписанного в ноябре 1918 года перемирия между Германией и союзниками оговаривалось, что немецкие войска остаются на всей занятой Германией русской территории, пока союзники не позволят их отвести. Но кайзеровская армия разваливалась еще быстрее, чем русская, и солдаты бежали домой своим ходом. Тогда англичане объединили в одну армию белогвардейские отряды в Прибалтике, поставив во главе немецкого генерала фон дер Гольца. В июне 1919 года его заменили на русского генерала Юденича, выделив последнему 10 тысяч комплектов обмундирования, 15 млн патронов, 3 тыс. автоматов[212], танки, самолеты. Благотворительная организация «Американская администрация помощи» (АРА), декларированной задачей которой было снабжать продовольствием голодающих мирных жителей Европы, обязалась обеспечивать войска Юденича продовольствием. 15 июня 1919 года в Ревель прибыл первый пароход, доставивший 2400 тонн муки и 147 тонн бекона. Когда в феврале 1920 года Юденич бежал из России в Париж, с собой у него было, по сообщению «Нью-Йорк таймс», 100 млн. марок. Свою разбитую армию он бросил среди снегов на произвол судьбы. Английские сагибы тоже не озаботились их спасением.

…В конце 1918 года французские войска заняли Одессу и Севастополь, английская эскадра высадила десант в Батуми. Чуть раньше англичане заняли предмет своих вожделений — Баку.

15 сентября 1919 года Уинстон Черчилль признал, что на одну только Добровольческую армию Деникина Англия израсходовала около 100 млн. фунтов, а Франция — от 30 до 40 млн. фунтов. Прямая английская интервенция на русском севере обошлась в 18 млн. фунтов. Японцы, направившие в Сибирь семидесятитысячную армию, угрохали на нее 900 млн. иен.

К лету 1919 года на территории Советской России находились войска четырнадцати государств — и, что любопытно, ни одно не объявляло войны. Что совершенно не помешало советским властям, едва «мировое сообщество» заикнулось о возврате царских долгов, выкатить встречный счет за материальный ущерб от интервенции в размере 60 млрд. долларов. За человеческие жизни денег не требовали — не приучены.

Причина такого интереса «мирового сообщества» к стонущему под большевистским игом русскому народу предельно проста. 23 декабря 1917 года, на следующий день после начала переговоров в Брест-Литовске, представители Англии и Франции встретились в Париже и договорились о разделе России на «зоны влияния», а по сути, на колонии. Англия получала Кавказ и Прибалтику, Франция — Украину и Крым. «Зоны» впоследствии менялись в зависимости от того, с каким из «верховных правителей» России и на каких условиях договаривались те или иные страны. В той же зависимости варьировались и аппетиты. Интересы не менялись никогда.

В 1920 г. член британского парламента подполковник Сесиль Лестранж Малон заявил в палате общин:

«В Англии есть группы людей и отдельные лица, владеющие в России деньгами и акциями, и они-то и трудятся, строят планы и затевают интриги для свержения большевистского режима… При старом режиме на эксплуатации русских рабочих и крестьян можно было наживать и десять, и двадцать процентов, при социализме же, вероятно, нельзя будет ничего нажить, а мы видим, что почти весь крупный капитал в нашей стране так или иначе связан с Россией… „Русский ежегодник“ оценивает английские и французские капиталовложения в России приблизительно в 1 600 000 000 фунтов стерлингов, т. е. около 8 млрд. долларов».

Какие именно компании имели интересы в России? «Ройял датч шелл ойл компани» включала в себя Урало-Каспийскую, Северо-Кавказскую, Новую Шибаревскую и многие другие нефтяные компании. Английская фирма «Метро-Виккерс» вместе с французской «Шнейдер-Крезо» и немецким концерном Круппа контролировала всю военную промышленность России. После начала войны Крупп естественным образом выпал из этой теплой компании, англичане и французы остались. Вот кому на самом деле принадлежали те военные заводы, которые втрое и вчетверо взвинчивали цены на военную продукцию, высасывая российскую казну. Они же платили откаты членам Военно-промышленного комитета, председателем которого был Гучков, один из самых ярых сторонников выполнения святого «союзнического долга».

Британские экономические издания весьма своеобразно комментировали ход Гражданской войны. Когда союзники поддерживали Колчака, «Бюллетень» Английской промышленной федерации писал:

«Сибирь — самый большой приз для цивилизованного мира со времени открытия обеих Америк!»

Когда английские войска вошли в Баку, экономический журнал «Нир ист» сообщил:

«В отношении нефти Баку не имеет себе равных. Баку — величайший нефтяной центр мира. Если нефть — королева, то Баку — её трон».

А когда Деникин захватил Донецкий бассейн, английский угольный комбинат «Р. Мартенс и К°» напечатал в своей брошюре «Россия»:

«По разведанным запасам угля Россия уступает только Соединенным Штатам. Согласно опубликованным материалам международного геологического конгресса, она имеет в Донецком бассейне (где действует генерал Деникин) в три раза больше антрацита, чем Великобритания, и почти вдвое больше, чем Соединённые Штаты».

Это не говоря о том, что как бы нещадно ни эксплуатировали британские шахтовладельцы своих шахтеров, в России труд был ещё дешевле, и намного.

30 августа 1920 года английская газета «Дейли геральд» опубликовала текст тайного соглашения французского правительства с бароном Врангелем. После одержанной победы в уплату за помощь барон обязался признать все финансовые обязательства России по отношению к Франции, вместе с процентами. Эти обязательства конвертировались в новый заем под 6,5 % годовых (при том, что до войны средняя ставка была 4,25 %). Уплата долгов гарантировалась:

«а) передачей Франции права эксплуатации всех железных дорог Европейской России на известный срок; б) передачей Франции права взимания таможенных и портовых пошлин во всех портах Черного и Азовского морей; в) предоставлением в распоряжение Франции излишка хлеба на Украине и в Кубанской области в течение известного количества лет, причем за исходную точку берется довоенный экспорт; г) предоставлением в распоряжение Франции трех четвертей добычи нефти и бензина на известный срок, причем в основание кладется добыча довоенного времени; д) передачей четвертой части добытого угля в Донецком районе в течение известного количества лет»[213].

Японцы, армия которых на Дальнем Востоке достигала 70 тысяч, скромненько претендовали на всю Сибирь. 8 июня 1921 года они подписали с атаманом Семёновым[214] секретный договор. После победы над Советами Семенов получал власть в Сибири, а «японским подданным будут предоставлены преимущественные права на охоту, рыболовство и лесные концессии, а также на разработку недр и месторождений золота».

Однако у этого региона были и другие благодетели. Будущий американский президент Гувер, председатель АРА и непримиримый враг большевизма, начал спекулировать русской нефтью еще с 1909 года. За год он организовал одиннадцать нефтяных компаний, в которых имел контрольный пакет акций. В 1912 году Гувер вместе с английским мультимиллионером Арквартом создал Русско-азиатское общество, получившее привилегию на разработку минеральных запасов Урала и Сибири. В 1914 году компания получила еще три концессии. В них входили: «2 500 000 акров земли, в том числе обширные лесные массивы и источники водной энергии; залежи золота, меди, серебра и цинка, по предварительным подсчетам — всего 7 262 000 тонн; 12 действующих шахт; 2 медеплавильных завода; 20 лесопильных заводов; 250 миль железных дорог; 2 парохода и 29 барж; домны, прокатные станы, заводы по производству серной кислоты, драги и огромные залежи угля» общей стоимостью в миллиард долларов[215].

На Парижской мирной конференции Гувер сказал: «Большевизм — это хуже, чем война». Ещё бы ему не считать Советскую Россию «империей зла»!

Так что по линии противостояния красные — белые Гражданскую войну можно смело переименовывать в Отечественную…

Коллектив похож на стальной слиток, который даже в разрезе имеет ровную блестящую поверхность. Только травление поверхности металла кислотой вызывает появление темных, резко разбросанных пятен на фоне прочно сросшихся кристаллов. Это шлаковые включения в стали. И случается иногда, что сталь, прошедшая испытания на разрыв и твердость, не выдерживает этой проверки на однородность структуры.

(Владимир Попов. Сталь и шлак.)

Временное правительство было окончательно низложено и отмечено похоронным звоном 2 ноября, когда петроградские священники перестали поминать его на богослужениях. Двоевластие закончилось, у страны появилась хоть какая-то, но власть. А вот какая — это интересный вопрос.

К осени 1917 года коалиционному Временному правительству противостояла революционная коалиция — единым фронтом действовали большевики, левые эсеры, анархисты и по некоторым вопросам к ним присоединялись мелкие политические группы. До 25 октября особых разногласий ни в том, ни в другом лагере не было. Временное правительство отличала однородность бездействия, их противников — однородность противодействия.

После 25 октября всё изменилось. Большевики больше не могли строить свою политику в стиле «против» — теперь они обязаны были действовать в позитивном ключе. И, как только исчезла внешняя вынуждающая сила, тут же проявились все внутренние нестроения как революционной коалиции, так и самой партии большевиков.

Главная проблема ранней Советской власти была в том, что Ленин думал намного быстрее своих соратников. Это первое. А второе — он не стеснялся корректировать идеалы. Ленин был гениальным тактиком, на расстоянии ближайших трех шагов он видел на три аршина в землю и отлично знал, что нужно делать. Что же касается ленинской стратегии — а была ли она вообще? Что такое «социализм», как он будет выглядеть? Его теоретизирование по этому поводу выглядит настолько наивным, что поневоле задумаешься: а придавал ли он значение всем этим прекрасным планам или же отлично понимал, что в реальности все будет совсем не так?

Единственное, что было важным и ценным для вождя — удержать власть. В октябре это было нужно для того, чтобы примером России разжечь пожар революции, которая со дня на день грянет в Европе. В январе — для того, чтобы продержаться, пока не поднимутся остальные народы, после чего Россия займет свое место в походной колонне к прекрасному будущему. В марте — для того… а кто знает? Не вышло построить социализм во всем мире — построим здесь, за неимением гербовой пишут на простой, вообще-то говоря… А может быть, он просто собирался тянуть эксперимент, сколько сможет? «Левые коммунисты» и левые эсеры открыто говорили, что без мировой революции Россия их не интересует.

А большевики? Судя по некоторым свидетельствам и обмолвкам, они долго еще рассматривали все это как некий опыт, хоть и обреченный на провал, но результаты которого в любом случае интересны. В этой версии становится понятной и знаменитая выходка Троцкого: узнав, что Деникин приближается к Москве, он примчался в столицу и попросил дать ему кавалерийский корпус для похода на… Индию. Да и Ленин в самые тяжелые дни Гражданской войны говорил нечто вроде следующего: товарищи, вот все и кончено, берем документы на чужое имя, а что делать дальше — вы знаете.

(Любопытно: что бы сказал Ильич и как себя повел, если бы сумел заглянуть лет на тридцать вперед и увидеть, что вся эта история с революцией послужила к возвеличиванию России, причём в самом ненавистном для Ильича великорусском, имперском варианте? Не вздрагивал ли, часом, Мавзолей, когда Сталин произносил свой тост за русский народ?)

Тем не менее, Ленин собирался продержаться, сколько сможет, и действовал соответственно. Но для партии повороты вождя оказались чересчур крутыми. Партия не успевала за мыслью Ильича и была не настолько выдрессирована, чтобы просто ему подчиняться. Вскоре логика событий железными пальцами схватила большевиков за горло, вынуждая действовать не как хочется, а как надо. Но первые месяцы были весёлыми…

Дверь всё так же тупо и несокрушимо стоит на пути. Думаю, что если уничтожить стену и справа, дверь всё так же будет стоять, а если даже сжечь пол, будет висеть в воздухе, несокрушимая и честно выполняющая свой долг.

(Гай Юлий Орловский. Ричард Длинные руки)

…Грандиозное шоу, которое устроил Ленин из последней авантюры Керенского, позволило сплотить вокруг большевиков население Петрограда, вдохнуть новые силы в их сторонников по всей стране и произвести впечатление на противников.

После провала мятежа юнкеров социалистические партии снизошли, наконец, до переговоров с большевиками. До 29 октября они были непримиримы, а сторонники коалиционного правительства группировались, в основном, в Смольном. В ЦК большевиков споры по этому поводу кипели еще 26 октября.

«Весь этот бесконечный день ушёл у Ленина и Троцкого на борьбу со сторонниками компромисса. Значительная часть большевиков склонялась в пользу создания общесоциалистического правительства. „Нам не удержаться! — кричали они. — Против нас слишком много сил! У нас нет людей. Мы будем изолированы, и все погибнет…“ Так говорили Каменев, Рязанов и др.

Но Ленин, которого поддерживал Троцкий, стоял незыблемо, как скала: „Пусть соглашатели принимают нашу программу и входят в правительство! Мы не уступим ни пяди…“»[216]

Позиция Ленина была простая: хотите участвовать в правительстве — пожалуйста, но только на условиях выполнения резолюций съезда, то есть большевистской программы. Финт был виртуознейший. Не зря Ленин столько лет тратил в эмиграции партийные деньги — за один только день 25 октября он их с лихвой отработал. Естественно, господа социалисты, для которых отсутствие возможности обсуждения программы убивало весь смысл работы, на такое согласиться не могли[217]. Можно было бы и послать их подальше — но за ними стоял Викжель.

Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного союза был избран во второй половине июля на I Всероссийском исполнительном съезде железнодорожников. Соответственно моменту зарождения, из 41 одного его члена было эсеров — 14, меньшевиков — 6, народных социалистов — 3 и 11 беспартийных, сочувствующих кадетам. Базировался Викжель в Москве, но 26 октября переехал в Петроград, поближе к событиям. В тот же день на заседании съезда Советов, когда выбиралось правительство, его представитель выступил со следующим заявлением:

«Викжелъ поручил мне довести до вашего сведения решение нашего союза по вопросу об организации власти. Центральный комитет безусловно отказывается поддерживать большевиков, если они и впредь останутся во вражде со всей русской демократией…

…Власть должна быть социалистической и революционной властью, ответственной перед авторитетными органами всей революционной демократии. Впредь до создания такой власти союз железнодорожников, отказываясь перевозить контрреволюционные отряды, направляемые в Петроград, в то же время воспрещает своим членам исполнять какие бы то ни было приказания, не утвержденные Викжелем. Викжель берет в свои руки все управление железными дорогами».

С тех пор самый могущественный в стране профсоюз не переставал шантажировать власти угрозой забастовки.

Большевики усиленно демонстрировали готовность к совместной работе: это не мы во вражде с русской демократией, это демократия во вражде с нами, а мы что? Мы белые и пушистые…

Действительность свидетельствовала в их пользу. Эсеры устроили против них вооруженное восстание, меньшевики 28 октября вынесли резолюцию, запрещавшую любое общение с новой властью, и призвали «Комитет спасения» вступить в переговоры с Временным правительством, Предпарламентом и прочими организациями — любыми, до которых тот сможет дотянуться — о создании нового правительства. В данном случае узурпация власти их почему-то совершенно не смущала.

Они настолько были уверены в победе, что предложили ВРК… сдаться. Взамен его руководителям была обещана личная безопасность до Учредительного Собрания, которое должно решить, предавать ли их суду. Можно представить, каким дружным хохотом было встречено это заявление!

29 октября, когда Керенский шел на Петроград, а в городе начался мятеж юнкеров, профсоюз железнодорожников родил еще одно заявление, в котором говорилось то же самое: Совнарком опирается только на одну партию и не может встретить признания по всей стране. Необходимо создать новое правительство, в котором будут участвовать все социалистические партии. Далее прозвучала уже конкретная угроза:

«Железнодорожный союз заявляет, что к проведению своего решения он будет стремиться всеми имеющимися у него средствами, вплоть до прекращения всякого движения на дорогах. Остановка движения наступит в 12 часов ночи сегодня, с 29 на 30 октября, если к тому времени боевые действия в Петрограде и Москве не будут прекращены».

Викжель послал делегацию даже к Керенскому, который с удовольствием согласился на переговоры и потребовал привезти к нему представителей «Комитета спасения» — глупо не воспользоваться возможностью наладить связь с единомышленниками в Петрограде.

29 октября, когда на улицах шли бои с юнкерами, в помещении Викжеля на Садовой проходила конференция социалистических партий. Правые меньшевики, развивая принятую накануне резолюцию, внесли очередное предложение: Красная гвардия должна сложить оружие, гарнизон — подчиниться городской думе, город сдают войскам Керенского, который даст всем гарантию безопасности. После этого будет создано правительство из представителей всех социалистических партий, кроме большевиков[218]. Наезд был наглый. Социалисты по-прежнему вели себя так, словно не красные отряды ведут юнкеров в Петропавловку, а казаки осаждают Смольный.

Предвидя свою победу, большевики могли начать репрессии, а могли просто послать всех подальше — если бы над городом черной тенью не висела забастовка железнодорожников. ЦК РСДРП(б) решил принять участие в конференции, отрядив туда самых правых и умеренных из своей среды — Рязанова и Каменева. Те сообщили, что Смольный согласен на коалиционное правительство — конечно, не на этих условиях, но об условиях будем разговаривать. Часть присутствовавших на конференции социалистов согласилась на переговоры — и начался долгий гнилой базар, во время которого — переговоры-то идут! — Викжель откладывал забастовку.

Как они договаривались — это отдельная комедия. В тот же день, 29 октября, на свет появилась некая «Особая комиссия» для разработки соглашения о составе и программе нового правительства — и принялась что? Заседать, конечно. Именно тогда меньшевики и эсеры потребовали признать не имеющими законной силы не только решения съезда Советов, но даже сам факт его созыва. Тем не менее, представители большевиков с ними разговаривали. Каменев, Сокольников, Рязанов убеждали, разъясняли, отступали… Намекнули даже на то, что большевики не будут так уж цепляться за кандидатуры Ленина и Троцкого. Джон Рид вспоминает, как Каменев радостно сообщил ему при встрече: мол, социалисты уже согласны пустить большевиков в правительство — уговорили! А время шло, а железные дороги по-прежнему работали…

На очередном совещании в ночь на 31 октября большевики пошли еще дальше, предложив создать некий Временный народный совет, которому будет подотчетно новое социалистическое правительство. Зачем нужен этот совет, когда для политической болтовни уже существовал ВЦИК, куда не заказан доступ любым советским партиям — неясно было никому, но идея понравилась. А на следующей встрече, в ночь с 31 октября на 1 ноября, до заседающих донесся глас народа.

«Работа комиссии оказалась внезапно прервана появлением тридцати разгневанных представителей рабочих Обуховского завода, которые потребовали прекратить тянуть волынку и немедленно заключить соглашение о коачиционном правительстве, ответственном перед ВЦИК и призванном воплотить в жизнь программу Второго Всероссийского съезда Советов. Один из делегатов, стукнув кулаком по столу, крикнул: „Кончайте, вы слышите, кончайте… Люди уже идут штык на штык… К чёрту всех… Лениных, Керенских, Троцких… Нам нужно, чтобы состоялось это соглашение, мы не уйдём, пока этого не будет“»[219].

Обуховский завод — место далеко не простое. Это был один из немногих заводов, на котором сильные позиции имели эсеры, и одновременно одно из крупнейших предприятий Петрограда, не считаться с голосом которого было никак нельзя. Ясно, что привели его представителей на встречу уж всяко не большевики, которые были заинтересованы в том, чтобы совещаться как можно дольше.

Глас народа подстегивал, и той же ночью комиссия пришла к соглашению, устраивавшему все стороны, в том числе и Викжель. Ленин и Троцкий исключаются из числа нового правительства, большевики получают портфели министров просвещения, торговли и промышленности, возможно, труда и чего-нибудь еще. Председателем правительства станет правый эсер Чернов, его товарищ по партии, Авксентьев — министром иностранных дел. Учитывая, что именно Авксентьев подписывал приказ «Комитета спасения» во время мятежа юнкеров, это было уже сверхнаглостью — однако присмиревшие большевики проглотили и такое. 1 ноября большевистская газета «Рабочий и солдат» торжественно известила, что соглашение достигнуто — правительство будет состоять из представителей всех советских партий. Россию облагодетельствовали новым Временным правительством, которое обещало быть во всех отношениях достойным старого…

Не стоит думать, что все «умеренные» члены ЦК вдруг возлюбили социалистов — как до того, так и после они «двоюродных братьев по социал-демократии» терпеть не могли. Причина того, что они легко соглашались на создание коалиционного правительства, куда проще и грубее: «умеренные», понимая, насколько популистской является большевистская программа, в точности как социалисты весной, пытались поставить партию в такое положение, когда та будет очень хотеть, но не сможет выполнить ее. Для этого надо было создать то самое однородное социалистическое правительство, которое так искусно торпедировал Ленин на съезде Советов — и даже кадетов не понадобится, ибо меньшевики с эсерами благополучнейшим образом потопят в дискуссиях все решения съезда. Смешно думать, что это понимали только Ленин с Троцким — Каменев, Рыков, Ларин и прочие тоже не были восторженными гимназистками. Девять из десяти — они просто струсили.

…Всё это время Ленин странным образом не замечал возню с переговорами, как двадцатью днями раньше точно так же не замечал Военно-революционный комитет. Нет, конечно, Ильич был в это время занят множеством разных дел — тут и Керенский идет на столицу, и юнкера бунтуют… но как можно до такой степени не интересоваться, чем заняты члены твоего собственного ЦК!

Однако едва удалось достичь соглашения и пора было приступать к его реализации, как тут же произошло неизбежное — на происходящее обратил внимание Ленин! На заседании Петроградского комитета, а потом и ЦК он обрушил громы и молнии на участников переговоров, обозвал их предателями и заявил (кстати, совершенно справедливо), что партии, не принявшие участия в восстании, теперь хотят отобрать власть. Никаких дальнейших переговоров с эсерами и меньшевиками!

Снова возникла дискуссия, а пока она шла, товарищ Троцкий на заводах и в профсоюзах разъяснял массам суть происходящего. Массам происходящее не понравилось. Сперва городская партийная конференция, потом конференция фабричных работниц, вслед за ней Петроградский совет профсоюзов перешли на ленинские позиции. А время шло, а железные дороги работали…

2 ноября с перевесом в один (!) голос ЦК принял решение: осудить участников переговоров с большевистской стороны за то, что они, превысив полномочия, нарушили волю съезда Советов, а также одобрить деятельность Совнаркома. Снова, как и две недели назад, досталось Каменеву — и снова на его положении в партии это совершенно не отразилось. Точнее, он, вместе с четырьмя единомышленниками, все же покинул ЦК — но по собственной воле, демонстрируя несогласие с ленинской линией, однако исключать его за совершенно экстраординарные дипломатические художества никто и не думал. В ночь с 5 на 6 ноября переговоры были окончательно свёрнуты.

Таким образом, большевики второй раз расправились с идеей «однородного социалистического правительства». Первый раз, 25 октября, ее расстреляли из пушек Петропавловки, второй раз — утопили в дискуссиях.

Да, но как же забастовка, которой грозил Викжель? Угрозы самого могущественного в стране профсоюза как-то рассосались, так и не дойдя до конкретных действий. Пока большевики тянули время на заведомо обреченных переговорах, их агитаторы перемещались от станции к станции, разъясняя суть происходящего. Петросовет выпустил воззвание ко всем железнодорожным рабочим, призывая их заставить Викжель сложить полномочия.

Джон Рид пишет:

«В течение минувшей (первой после 25 октября. — Е. П.) недели петроградский военно-революционный комитет при поддержке рядовых железнодорожных рабочих овладел Николаевским вокзалом и гнал один за другим эшелоны матросов и красногвардейцев на юго-восток».

К 5 ноября у Викжеля уже не было возможности провести забастовку — его не поддержали бы низовые члены профсоюза. 20 ноября он все же признал советскую власть, при условии, что ему будут переданы функции управления железнодорожным хозяйством. Однако большевики не забыли специфической роли этого профсоюза в октябрьских событиях. 12 декабря в Петрограде стартовал Чрезвычайный Всероссийский съезд железнодорожных рабочих и мастеровых, созванный по требованию Совнаркома, который выразил недоверие Викжелю. Функции центрального комитета профсоюза железнодорожников принял на себя левый блок съезда. А с 5 по 30 января 1918 года состоялся Чрезвычайный Всероссийский железнодорожный съезд, на котором был избран Викжедор — высший советский орган управления транспортом, большинство в котором принадлежало большевикам. Эти функции он выполнял до 23 марта 1918 года, когда вся полнота власти на транспорте была передана НКПС.

От всей этой истории с переговорами за версту пахнет очередной ленинской провокацией. Но вот кабы узнать: были правые большевики в курсе ее замысла, или же их использовали втемную, основываясь только на политических взглядах и свойствах личности? В самом деле, действия Каменева и компании были предсказуемы — вот и пусть работают с удовольствием. Кстати, у правых останется меньше сил, чтобы мешать ленинцам в других вопросах…

Чтобы овладеть властью до конца, нужно было начать действовать как власть.

(Лев Троцкий)

…А потом на Совнарком обрушилось все сразу. И надвигающаяся с Дона тень гражданской войны, и тотальный саботаж чиновников, и продовольственные проблемы, и необходимость с первых же шагов поступаться демократическими принципами, а потом и коммунистическими иллюзиями. Плюс к тому постоянный разброд внутри собственного лагеря и даже собственного ЦК, столкновение мнений и споры, споры, споры…

И над всем этим нависала колоссальная тень Учредительного Собрания. В свое время большевики использовали этот козырь против Временного правительства: они-де затянули, не хотели его собирать, а вот мы соберем немедленно. Теперь приходилось отвечать за свои слова. А положение складывалось не в их пользу.

Дело в том, что в России того времени не было Интернета. Впрочем, не было и телевидения. Да и радио хоть и придумали уже, но еще не провели в массовом порядке. Возможность поговорить с другим городом по телефону воспринималась как чудо прогресса. По правде сказать, и центральные газеты до окраин не доходили. Единственным более-менее надежным средством быстрой связи являлся телеграф — а по телеграфу много не скажешь. Из Петрограда по всей стране ехали агитаторы, но добраться до каждого уездного городка к началу выборов они просто физически не успевали. А до отдаленных территорий за такое время и поезд не дойдет — страна-то у нас ого-го какая! И на меньшей ее части население очень смутно представляло себе, что, собственно, произошло в Петрограде, а на большей ее части народ вообще не знал, что в столице что-то произошло. И выборы неизбежно должны были отразить вчерашнюю и позавчерашнюю ситуацию и фаворитов из прошлого, которое уже умерло, но еще не было похоронено…

…Там, где они вообще состоялись. Вовремя, то есть 12 ноября, в них приняли участие только 39 избирательных округов из 79-ти. Остальные подтягивались позже — кое-где выборы прошли аж в начале января. В конечном итоге набралось 65 округов, а всего по России из 90 миллионов избирателей проголосовало около половины.

Петроград, политический авангард всей страны, не то чтобы выступил за большевиков, но отнесся к ним серьезно. В целом по городу они получили 45,2 % всех голосов, а в Петроградском гарнизоне — 75 %, плюс к тому какое-то количество голосов набрали левые эсеры. Кадеты получили 26,3 %, эсеры — 16,2 %, а меньшевики — 5 %. Как видим, в столице силы были примерно равны. Но в целом по стране, как и следовало ожидать, победили эсеры, считавшиеся «крестьянской партией» — значительная часть избирателей ещё не знала, что новая власть уже дала землю, а те, которые знали, воспринимали это как победу эсеров, поскольку восторжествовала именно их программа, о чём они наверняка все время кричали.

Из 767 избранных депутатов 347 мест (40,4 %) получила партия социалистов-революционеров, 180 мест (24 %) — большевики, 4,7 % кадеты, 2,6 % — меньшевики. Среди региональных партий крупнейшей фракцией (81 депутат) были украинские эсеры. Вместе с прочими социалистическими и либеральными партиями эсеры имели в Учредительном Собрании 62 % голосов. Конечно, далеко не все делегаты успеют, да и соизволят прибыть в Петроград — но большинства Ленину не видать ни при каком раскладе.

…Если смотреть на все с позиций демократической теории, то смысл спора об Учредительном Собрании вообще непонятен. Невооруженным глазом не разглядеть, чем отличалась эсеровская программа от большевистской — там говорилось практически одно и то же. Существенные разногласия были лишь в одном пункте: эсеры считали Учредительное Собрание высшей властью, которая должна определить дальнейшую форму правления, а большевики требовали, чтобы Учредительное Собрание признало и дало статус законной власти уже сложившейся советской системе и, соответственно, Совнаркому. Не все ли равно, какое именно правительство будет реализовывать одну и ту же программу?

Но если взглянуть на ситуацию с точки зрения управленческой практики, то сразу же видно, что это позиции антагонистические. У нас вообще очень не любят признавать по отношению к истории то, что в сегодняшней России знает каждый бомж: дело не в программах, дело в политической воле и в исполнительном механизме.

Возьмём все тот же вопрос о мире. Эсеры в январе, как и большевики в октябре, хотели созвать мирную конференцию. После «декрета о мире» это уже пытались сделать Советы — их предложение попросту не услышали. «Это потому, — говорили эсеры, — что Советы не являются законной властью. А вот если это сделает настоящая власть, избранная Учредительным Собранием, то к ней не смогут не прислушаться». А если не прислушаются — что тогда?

А вот тут-то и начинается самое интересное. Не получив ответа на свои мирные предложения, большевики мгновенно начали сепаратные переговоры с Германией. А как поступило бы «законное правительство»? Девять из десяти, что оно продолжало бы тупо призывать к мирной конференции, в промежутках между обращениями воздевая руки по поводу непонимания Европы. И тянулась бы эта резина до тех пор, пока события не закончились бы естественным образом: либо прямым военным поражением России, либо ее типа победой, после которой она осталась бы с чудовищными долгами и перспективой колонизации, прямой или экономической — как сложится. Один из десяти, что правительство все же пришло бы к идее сепаратного мира, который был бы торпедирован на уровне исполнительной власти. Купить народное представительство невозможно технически, правительство — уже легче, а купить конкретных исполнителей — совсем просто. Мы еще коснемся роли Троцкого в срыве сепаратных переговоров. Можно ли утверждать, что он действовал бескорыстно[220]?

И так в любой области бытия. Если бы большевики честно придерживались демократических механизмов, то итогом работы Учредительного Собрания неизбежно стало бы избрание очередного коалиционного правительства. По сути, в любом составе оно получилось бы реинкарнацией «временных» — бесконечные дискуссии о каждой мелочи плюс полное бессилие во всем, что касается принятия решений, не говоря уже о конкретных действиях. А поскольку туда гарантированно не вошли бы ни Ленин, ни Троцкий, да и вообще никто левее Каменева — сила-то на правых скамьях! — то и большевистская часть правительства получилась бы не лучше социалистической. Нет, они все были бы полны самых лучших намерений и говорили самые красивые слова, вот только ничего не смогли бы сделать. В конце концов они бы подали в отставку и ушли с чувством сбереженной политической девственности…

Россию жалко!

Ленину не было жалко Россию — похоже, он вообще её не любил. Не в этом дело. Важно другое: большевики и страна находились в одной лодке. Спасением для страны были немедленный мир и крепкая власть. Переговоры о мире к тому времени уже шли, а дееспособная власть могла осуществиться в одном из двух вариантов: либо Совнарком, либо колониальная администрация. Если кто считает, что второе лучше — могу порекомендовать… ничего я не могу порекомендовать — это не лечится!

Большевики всерьез намеревались осчастливить мир глобальной революцией. Россия была им нужна как стартовая площадка, не более того — но стартовая площадка была им нужна. Да и о политической репутации приходилось думать — от нее зависела поддержка населения, как нашего, на которое они опирались, так и заграничного, от которого зависело осуществление их великих планов. И теперь они лихорадочно размышляли: как выйти из создавшегося положения с наименьшим ущербом?

Мнения были разные. 8 ноября на заседании Петроградского комитета член ВЦИК Володарский заявил, что если не удастся получить большинство на выборах, то понадобится третья революция. Учитывая возраст и биографию — 26 лет, сторонник и поклонник Троцкого, сотрудник «левого коммуниста» Бухарина по издававшейся в Нью-Йорке газете «Новый мир» и сам «левый коммунист» — чего еще было от него ожидать? Заявление Володарского, просочившись в прессу, вызвало бурю возмущения — но не стоит выдавать его за мнение всей партии, в ней были люди и похитрее.

На самом деле возможность «третьей революции» проблематична — вовсе не факт, что трудящиеся поддержали бы такое выступление. Им уже начало надоедать жить в интересные времена. До сих пор преимущество большевиков было в сочетании изворотливости и крепких нервов — они умели убедительно объяснить любые свои действия и никогда не страдали нервными срывами. Сейчас тоже требовалось выкрутиться, не выходя за рамки нормальной политической борьбы.

Начали с мелочей. В ночь на 29 ноября Совнарком принял декрет об объявлении кадетов партией врагов народа — учитывая, что не было такой контрреволюционной авантюры, в которую бы те не ввязались, давно уже следовало это сделать. ВЦИК декрет утвердил: большевики выступили «за», левые эсеры «против», поскольку считали, что к политическим оппонентам нельзя применять насилие. Как увязать эту позицию с мятежом, который они устроили полгода спустя — неведомо. По-видимому, в них тоже имелось что-то готтентотское.

Строго говоря, роль, которую сыграли эсеры в вооруженном восстании 29 октября, давала основания запретить и их тоже — но этого Совнарком пока что не мог себе позволить, он был слишком слабой властью. Запрет партии эсеров мог привести к чему угодно — от раскола социальной базы Советской власти до вооруженного восстания. Надо было устроить так, чтобы они выступили первыми — учитывая славное прошлое этой партии, можно не сомневаться, что ожидание будет кратким. Имелся и еще один плюс в том, чтобы оставить эсеров в покое — до начала Учредительного Собрания их партия будет занята подготовкой к политическим боям и оставит попытки свергнуть власть Совнаркома вооруженным путем. И то хлеб…

Предчувствуя поражение на Учредительном Собрании, большевики действовали по нескольким направлениям. Всячески поощряли отзыв делегатов, выступавших против Советской власти. Пользуясь возможностями Совнаркома, пресекали агитацию политических противников, затрудняли работу их фракций, даже арестовывали наиболее влиятельных политиков.

Также они всячески старались оттянуть дату начала Собрания. Естественно, к 28 ноября прибыло так мало делегатов, что об открытии его вовремя даже и речи быть не могло. Совнарком издал постановление, согласно которому Учредительное Собрание откроется только тогда, когда в Петроград прибудет не менее 400 делегатов — исходя из того, что это составляет немногим больше половины (если точно, то 52 %) их полного числа, то есть, минимальный кворум. Поэтому большевики до самого последнего дня не могли позволить себе даже устроить совещание всей своей фракции — они тормозили прибытие своих представителей в Петроград, чтобы не переступить заветную черту в 400 человек[221].

Но все это были булавочные уколы.

По ходу обсуждения извечного русского вопроса: «Что делать?» идеи возникали разные. Бухарин, например, предложил в самом начале работы собрания выгнать оттуда кадетов, а из левых делегатов организовать «революционный конвент». К чести ЦК РСДРП(б), на заседании которого прозвучало это предложение, его даже не ставили на голосование, несмотря на то, что идея понравилась Троцкому.

В кругах левых эсеров родилось другое предложение: дать Учредительному Собранию проработать столько времени, чтобы оно успело дискредитировать себя в глазах масс. Это все было очень красиво и агитационно — но если у противников большевиков имеются хотя бы малейшие проблески интеллекта, они сообразят, что надо как можно скорее, отложив дискуссии о программах, избрать правительство, а поскольку у них большинство, сумеют это сделать. И вот тогда, имея параллельное Совнаркому законное центральное правительство, его противники могли бы сплотиться по-настоящему, не распыляя силы по партиям и союзам. Нет, с Учредительным Собранием надо было покончить раньше, чем оно успеет создать параллельный центр силы — а кто знает, когда делегаты этим займутся?

А тут ещё обострились внутренние проблемы партии большевиков. На сей раз с левыми было все в порядке, они, в основном, переключились на обсуждение мирного договора с Германией. Зато на выборах во Временное бюро фракции получили большинство правые. Их было шесть человек: Ногин, Рыков, Милютин, Рязанов, Ларин и Каменев как глава группы. Месяц назад эти люди торжественно вышли из ЦК, требуя создания «социалистического правительства» — именно такого руководства фракции в вышеописанной ситуации и не хватало! Правда, Бюро практически сразу переизбрали, однако сигнал был подан: оказывается, многие большевистские делегаты всё ещё питали демократические иллюзии. Даже опытные партийные бойцы бывали иной раз потрясающе наивны… или, что вернее, прятали за наивностью неуверенность и страх.

…Выход, как обычно, придумал Ленин, причем гениально простой. Он заявил, что республика Советов — это более высокая форма демократии, чем Учредительное Собрание, и любая форма государственного устройства, предложенная последним, будет шагом назад. 4 января в «Правде» была напечатана «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», которую большевики собирались предложить Учредительному Собранию — потом она вошла в первую советскую конституцию 1918 года.

«Центральный Исполнительный Комитет провозглашает следующие основные положения:

Учредительное собрание постановляет:

I

1) Россия объявляется Республикой Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Вся власть в центре и на местах принадлежит этим Советам.

2) Советская Российская Республика учреждается на основе свободного союза свободных наций, как федерация советских национальных республик.

II

Ставя своей основной задачей уничтожение всякой эксплуатации человека человеком, полное устранение деления общества на классы, беспощадное подавление эксплуататоров, установление социалистической организации общества и победу социализма во всех странах, Учредительное Собрание постановляет далее:

1) В осуществление социализации земли частная собственность на землю отменяется и весь земельный фонд объявляется общенародным достоянием и передается трудящимся без всякого выкупа, на началах уравнительного землепользования.

Все леса, недра и воды общегосударственного значения, а равно и весь живой и мертвый инвентарь, все поместья и сельскохозяйственные предприятия объявляются национальным достоянием.

2) Подтверждается советский закон о рабочем контроле и о Высшем совете народного хозяйства в целях обеспечения власти трудящихся над эксплуататорами, как первый шаг к полному переходу фабрик, заводов, рудников, железных дорог и прочих средств производства и транспорта в собственность Советской Рабоче-Крестьянской Республики.

3) Подтверждается переход всех банков в собственность рабоче-крестьянского государства, как одно из условий освобождения трудящихся масс из-под ига капитала.

4) В целях уничтожения паразитических слоев общества и организации хозяйства вводится всеобщая трудовая повинность.

5) В интересах обеспечения всей полноты власти за трудящимися массами и устранения всякой возможности восстановления власти эксплуататоров декретируется вооружение трудящихся, образование социалистической Красной Армии рабочих и крестьян и полное разоружение имущих классов.

III

1) Выражая непреклонную решимость вырвать человечество из когтей финансового капитала и империализма, заливших землю кровью в настоящей, преступнейшей из всех, войн, Учредительное Собрание всецело присоединяется к проводимой Советской властью политике разрыва тайных договоров, организации самого широкого братания с рабочими и крестьянами воюющих ныне между собой армий и достижения, во что бы то ни стало, революционными мерами демократического мира между народами, без аннексий и контрибуций, на основе свободного самоопределения наций.

2) В тех же целях Учредительное Собрание настаивает на полном разрыве с варварской политикой буржуазной цивилизации, строившей благосостояние эксплуататоров в немногих избранных нациях на порабощении сотен миллионов трудящегося населения в Азии, в колониях вообще и в малых странах.

Учредительное Собрание приветствует политику Совета Народных Комиссаров, провозгласившего полную независимость Финляндии, начавшего вывод войск из Персии, объявившего свободу самоопределения Армении.

Как первый удар международному банковому, финансовому капиталу Учредительное Собрание рассматривает советский закон об аннулировании (уничтожении) займов, заключенных правительствами царя, помещиков и буржуазии, выражая уверенность, что Советская власть пойдёт твёрдо по этому пути вплоть до полной победы международного рабочего восстания против ига капитала.

IV

Будучи выбрано на основе партийных списков, составленных до Октябрьской революции, когда народ еще не мог всей массой восстать против эксплуататоров, не знал всей силы их сопротивления при отстаивании ими своих классовых привилегий, не взялся еще практически за создание социалистического общества, Учредительное Собрание считало бы в корне неправильным, даже с формальной точки зрения, противопоставить себя Советской власти.

По существу Учредительное Собрание полагает, что теперь, в момент решительной борьбы народа с его эксплуататорами, эксплуататорам не может быть места ни в одном из органов власти. Власть должна принадлежать целиком и исключительно трудящимся массам и их полномочному представительству — Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Поддерживая Советскую власть и декреты Совета Народных Комиссаров, Учредительное Собрание признает, что его задачи исчерпываются общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества.

Вместе с тем, стремясь создать действительно свободный и добровольный, а следовательно тем более полный и прочный союз трудящихся классов всех наций России, Учредительное Собрание ограничивается установлением коренных начал федерации советских республик России, предоставляя рабочим и крестьянам каждой нации принять самостоятельно решение на своем собственном полномочном советском съезде: желают ли они и на каких основаниях участвовать в федеральном правительстве и в остальных федеральных советских учреждениях.

Приведённые выше основные положения должны быть немедленно опубликованы и прочтены официальным представителем Советской власти, открывающим Учредительное Собрание, с трибуны Учредительного Собрания и лечь в основу деятельности Учредительного Собрания».

Это был ультиматум, прямой и безжалостный. Либо Учредительное Собрание примет «Декларацию»… впрочем, учитывая состав делегатов, принять ее оно не могло — либо у Советской власти будут основания его распустить. Спорные, конечно, основания — однако достаточно убедительно выглядевшие в глазах большинства населения. Крестьяне, возможно, обидятся за эсеров — но с крестьянами разберемся потом, а на понимание рабочих и солдат большевики могли твёрдо рассчитывать.

А вот на что рассчитывать не приходилось — так это на то, что всё обойдётся мирно. Очень уж удобный был момент для мятежа: надо всего лишь пристрелить нескольких большевистских лидеров — собственно, достаточно уничтожить одного Ленина, — а законное правительство уже наготове.

Чего конкретно могли опасаться большевики? Попытки вооруженного мятежа в день открытия Учредительного Собрания — точно такого же, какой устроили они сами 25 октября. Некие люди свергнут ВЦИК и Совнарком, а потом придут в Таврический дворец и скажут: «Вот власть. Что вы с ней сделаете?»

По мере приближения 5 января — даты открытия Учредительного Собрания — обстановка явно накалялась. Вечером 1 января было совершено покушение на Ленина — неизвестные люди обстреляли его автомобиль. Стреляли офицеры-фронтовики, прибывшие в Петроград защищать Учредительное Собрание, среди которых было несколько членов Союза кавалеров ордена Св. Георгия[222]. Но личности покушавшихся были установлены позднее, а тогда сразу же подумали на правых эсеров — на кого ещё-то? Кто в истории российских радикальных движений больше всех баловался индивидуальным террором[223]?

Естественно, покушение на Ленина восприняли как первый звонок. 3 января председатель чрезвычайной комиссии безопасности Петрограда Георгий Благонравов ввел в столице военное положение, объяснив свой поступок необходимостью защиты советской власти от запланированной на 5 января угрозы. Он мог бы поступить проще и обосновать приказ необходимостью защиты общественного порядка — но, по-видимому, двадцатидвухлетнему члену «Военки» эти аргументы были скучны.

Благонравов честно предупредил, что все попытки «контрреволюционных групп» приблизиться к Таврическому дворцу будут пресекаться вооруженной силой. Дело в том, что на утро 5 января Союз защиты Учредительного Собрания назначил демонстрацию. Допустить ее ко дворцу было никак нельзя — среди многотысячной толпы легче легкого замаскировать несколько сотен провокаторов и боевиков. Разыгрываться мог, например, следующий сценарий: провокаторы побуждают толпу смять охрану и захватить дворец. Если это удается, боевики легко расправляются со всеми, кто им не нравится. Если не удается, то все равно они получат сильные козыри: чтобы остановить толпу, охрана дворца вынуждена будет открыть огонь по демонстрантам, после чего Собрание переключается на обсуждение нового «кровавого воскресенья» и на волне возмущения отстраняет от власти и Совнарком, и ВЦИК.

Возможны были и другие варианты провокации, но ясно одно: позволить толпе приблизиться к месту заседания Учредительного Собрания нельзя. При этом сама демонстрация не запрещалась — не разрешено было лишь подходить к Таврическому дворцу. Интересные были у большевистских властей Петрограда представления о военном положении!

Большевики обратились к рабочим и солдатам с призывом воздержаться от участия в демонстрации. Кроме того, власти решили на всякий случай усилить охрану в правительственных зданиях, банках, на телеграфе и телефоне. На подступах к Таврическому дворцу и во дворе перед ним были сооружены баррикады, которые еще с утра заняли солдаты и красногвардейские патрули. Такие же баррикады и патрули находились на отдаленных подступах — на поворотах с Литейного проспекта и в других местах. Говорят, что на крышах установили пулеметы — но это чушь полная. Посмотреть бы воочию, как будет удерживаться пулемет на этих наклонных скользких крышах! Могли установить на чердаках, но и в этом случае мертвая зона должна была кончаться где-то на уровне карниза дома на противоположной стороне улицы, а траектория доброй половины пуль завершилась бы рикошетом от огораживающих крыши решеток. Куда разумнее было поставить пулемет на баррикаде или, еще лучше, установить на грузовике — можно кататься по разным точкам и пугать всех сразу.

Мало-мальски обстрелянные красногвардейцы к тому времени отправились на Дон, воевать с Калединым. Отряды, с самого утра занявшие позиции в ключевых точках, состояли из новичков, которых собрали, кое-как обучили обращаться с оружием, а затем выдали патроны и политические установки — защищать Советскую власть от врагов — и отправили на баррикады. Более внятной задачи им не поставили, инструкций, как обращаться с толпой, не дали, связи тоже почти не было.

И вот шествие началось. Участвовала в нем, в основном, «чистая» публика: студенты, чиновники, служащие, женщины, лавочники и пр. Оружия у них не было — точнее, нет сведений о его наличии! — но без провокаций, конечно же, не обошлось. Так, колонну на перекрестке Невского и Садовой обстреляли из здания Думы. Как водится, вину возложили на Советы — но за каким, простите… правительственным солдатам палить из здания Думы через весь квартал по толпе? С какой целью? Гораздо с большей вероятностью можно говорить о провокации и последующих криках о зверствах Советов… либо о компании пьяных солдатиков, ночью удачно разгромивших забытый винный склад и решивших пострелять «по буржуям». Второе вероятнее — уж очень всё глупо вышло.

Рассказы о разгоне демонстрации выглядят устрашающе, но не слишком правдоподобно. Например, один из них приводит Александр Рабинович:

«Толпа из десяти тысяч человек, с пением и транспарантами, попыталась прорваться к Таврическому дворцу по Фурштатской улице, но была остановлена красногвардейцами и солдатами в полном боевом снаряжении. Практически без предупреждения военные открыли огонь по толпе из винтовок и пулеметов. Стрельба продолжалась добрых четверть часа, в течение которых несколько демонстрантов были убиты и ранены».

Как же надо стрелять, чтобы, паля в толпу из винтовок и пулеметов (!) за четверть часа (!!) ранить всего несколько человек? Единственное внятное объяснение — что стреляли в воздух, но иногда все же промахивались и попадали в демонстрантов. Умение раннесоветских силовых структур обращаться с оружием — это особая тема, тут не знаешь, плакать или смеяться…

В общем, огромное количество свидетелей видело, как красногвардейцы палили в толпу, но число убитых в тот день составило всего 21 человек[224], при этом не уточняется, сколько погибло от пуль, а сколько было затоптано толпой. За тринадцать лет до того, 9 января 1905 года, когда организованные и обученные солдаты под надежным командованием занимались тем же самым делом — не пропускали колонны демонстрантов — число жертв (по наиболее реалистичным оценкам) было в десять раз больше. Можно сказать, что красногвардейцы проявили просто невероятную сознательность и блестяще справились со своей задачей. А учитывая, что заранее было объявлено военное положение и сделаны все необходимые предупреждения — какие вообще могли быть претензии к властям?

В час дня открылись одни из ворот Таврического дворца, и начался пропуск делегатов. Первыми прибыли эсеры. Александр Рабинович описывает их явление следующими словами: «Шагая по шестеро в ряд, делегаты щеголяли отличительными бантами-розетками и несли в руках свечи и свертки с бутербродами. Примерно половина из них была облачена в деловые костюмы, а сверху, чтобы уберечься от мороза — в тяжелые шубы и галоши. Другую половину составляли крестьяне в грубых полушубках и валенках. Николаи Святицкий впоследствии заметил, что такие лица, какие были у его коллег, он прежде „видал у приговорённых“». Многие из них по-прежнему недооценивали большевиков, считая, что не вернутся живыми домой.

Белый Зал дворца был увешан чёрными транспарантами — все-таки большевики умели не только ставить батальные сцены, но и работать в жанре мелких пакостей![225] Делегаты расположились так: справа — меньшевики и эсеры, слева — большевики, посередине — левые эсеры. Кадетов не было. На галерке собрались гости — представители заводов, воинских частей и флотских экипажей, многие с винтовками, гранатами, пулеметными лентами и прочими необходимыми в тревожное время предметами туалета. Впрочем, как выяснилось позднее, делегаты также не были безоружными.

Антагонизм обозначился сразу. Левая половина зала была намерена требовать от Учредительного Собрания принятия «Декларации», правая собиралась начать работу так, словно бы никакого ВЦИК и Совнаркома вообще не существовало. Именно это намерение они и выказали с самого начала. По логике вещей, открывать работу Учредительного Собрания должен был председатель ВЦИК, как глава государства (хотя бы и временный). Однако ровно в четыре часа, когда все расселись по местам, на трибуну вышел старейший из делегатов, правый эсер Шевцов, и попытался открыть заседание. Правая сторона зала взорвалась овацией, левая — воплями протеста. И тут появился Свердлов, в начале ноября избранный председателем ВЦИК вместо Каменева. К крикам аудитории присоединился одобрительный рёв галерки, в середине зала началась потасовка — по-видимому, левые и правые эсеры вступили между собой уже в решительный бой. А он стоял и ждал момента, чтобы вставить слово. Слово товарища Свердлова, сформировавшееся на уральских заводах — это было нечто особенное. Сразу становилось понятно, что не за одну лишь политическую твердость его избрали председателем такого шумного органа, как Всероссийский исполнительный комитет образца семнадцатого года.

Молотов впоследствии вспоминал:

«Свердлов невысокий, в кожанке, громовой голос, прямо черт знает, как из такого маленького человека — такой чудовищный голос идёт. Иерихонская труба! На собрании как заорет: „То-ва-ри-щи!“ Все сразу, что такое? Замолкали…»

Дождавшись, пока зал успокоится, Свердлов прочитал с трибуны «Декларацию» и предложил рассмотреть ее первым пунктом повестки дня. И тут левая половина зала встала и запела «Интернационал». Остальным тоже пришлось подхватить — куда денешься? Общий для всех революционный гимн. Счет стал 2:0 в пользу большевиков — однако силы были все же слишком неравными.

Это стало ясно уже через несколько минут — во время выборов председателя. Слева выдвинули не большевика, а Марию Спиридонову, из фракции левых эсеров, справа — известного правого эсера Чернова. За него подали 244 голоса, за Спиридонову — 153. Сразу стала понятна как расстановка сил, так и ход будущей работы Собрания.

Потом на рассмотрение были предложены две программы: «Декларация» и так называемая «Программа первого дня», озвученная эсером Пумпянским, в которой он предлагал начать рассмотрение вопросов о мире, земле и государственном устройстве — так, словно бы не существовало ни Советов, ни Совнаркома, ни «Декларации». Голоса разделились практически так же, как и в вопросе о выборе председателя. За эсеровскую программу проголосовало 237 человек, за большевистскую — 146.

Снова перед большевиками встал вопрос: «Что делать?» — но теперь уже на оперативном уровне. Попросив перерыв для обсуждения, они стали совещаться. В конце концов, как всегда, дело решил Ленин: фракция в зал не возвращается, туда идет один человек, который от имени большевиков зачитывает заявление об уходе. Собрание разгонять не стоит, надо, по выражению Ленина, дать им «выболтаться» и разойтись по домам, и больше уже во дворец не пускать. Все основания для такого решения имелись: уходя, большевики уносили с собой кворум, ибо в зале оставалось меньше половины избранных делегатов, и принимать какие бы то ни было решения такое собрание уже не имело права.

Тем временем около часа ночи заседание возобновилось обсуждением вопроса о мире. Делегаты к тому времени расслабились, выясняли какие-то свои дела, шумели, ходили в буфет за чаем. Без большевиков им явно было скучно — не затем сюда шли, чтобы участвовать в прениях. Когда на трибуне появился комиссар морского генерального штаба Федор Раскольников, все стихло: пустые скамьи справа и делегат-большевик на ораторском месте говорили о том, что случилось, наконец, что-то экстраординарное.

«Громадное большинство трудовой России, — говорил Раскольников, — рабочие, крестьяне, солдаты — предъявили Учредительному Собранию требование признать завоевания Великой Октябрьской революции… и прежде всего признать власть Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов… Большинство Учредительного Собрания, однако, в согласии с притязаниями буржуазии, отвергло это предложение, бросив вызов всей трудящейся России… Не желая ни минуты прикрывать преступления врагов народа, мы заявляем, что покидаем это Учредительное Собрание с тем, чтобы передать Советской власти окончательное решение вопроса об отношении к контрреволюционной части Учредительного Собрания».

Правая половина зала взревела от возмущения, центр и галерка взорвались аплодисментами. В зале начали вспыхивать локальные потасовки, на свет появилось оружие. Какой-то матрос из охраны прицелился в эсеровского делегата из Москвы, левоэсеровский делегат Феофилактов вытащил браунинг — обоих, правда, вовремя остановили. А ведь могли и не успеть…

Большевики ушли. Левые эсеры, обещавшие действовать с ними заодно, пока остались — впрочем, у них всегда так! — и потребовали обсуждения «Декларации», хотя бы вопроса о мире. Собственно, Собрание и обсуждало в данный момент вопрос о мире — но им все равно отказали (по-видимому, просто из принципа). В четыре часа ушли и левые эсеры. Зато в зал хлынула публика с галерки, которой было тесно и неудобно на балконах — они занимали места слева и кричали: «Хватит!» «Долой!».

К тому времени в зале оставалось около двухсот делегатов — чуть больше четверти полного состава собрания или половина кворума. Председатель все же начал читать проект тщательно подготовленной эсеровской резолюции по земельному вопросу. И тут обозначила себя не представленная в Учредительном Собрании сила — анархисты. Правда, в лице одного лишь человека — но зато произнесенной фразой он навеки вошел в историю.

Чернов едва успел добраться до середины резолюции, когда его похлопали по плечу. Обернувшись, он увидел за спиной матроса. Это был анархо-коммунист из Кронштадта Анатолий Железняков.

«Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, — сказал Железняков, — чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал».

Совершенно точно то, что было потом, отражено в фильме «Выборгская сторона». Чернов ответил, что Учредительное Собрание может разойтись, только если будет употреблена сила, и попытался продолжить заседание. Силу никто употреблять не стал, однако существовала возможность того, что революционный караул попросту снимется и уйдет, а перспектива остаться один на один с гостями была для делегатов мало приятной. Да и денек выдался изматывающий. Поэтому Чернов быстренько поставил на голосование пакет программ, подготовленных эсерами, делегаты единогласно приняли их и около пяти часов утра разошлись. Никто их не трогал, не бил, не арестовывал — может быть, кого-то немного пограбили по пути домой, но большевики тут были уже совершенно ни при чём.

После долгих дебатов ранним утром 7 января текст декрета о роспуске Учредительного Собрания был принят ВЦИКом, а открывшийся 10 января III съезд Советов одобрил это решение. С угрозой продолжения эпопеи под названием «социалистическое правительство» было покончено навсегда.

Ты прислушайся к голосу разума. Слышишь? Слышишь, какую фигню он несёт? Вот-вот. Так что надо просто верить, брат Кадфаэль!

(Гай Юлий Орловский. Ричард Длинные руки)

Но тем временем другая угроза нависла над новорожденной Республикой Советов. И обязаны большевики в этом случае были только самим себе.

Первым и самым главным вопросом дня по-прежнему оставался вопрос о мире. Съезд Советов принял соответствующий декрет.

«Рабочее и Крестьянское правительство… предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире.

Справедливым или демократическим миром, которого жаждет подавляющее большинство истощенных, измученных и истерзанных войной рабочих и трудящихся классов всех воюющих стран… Правительство считает немедленный мир без аннексий (т. е. без захвата чужих земель, без насильственного присоединения чужих народностей) и без контрибуций.

Такой мир предлагает Правительство России заключить всем воюющим народам немедленно, выражая готовность сделать без малейшей оттяжки тотчас же все решительные шаги впредь до окончательного утверждения всех условий такого мира полномочными собраниями народных представителей всех стран и всех наций…»

Неужели они были так наивны? Неужели всерьез полагали, что воюющие страны откликнутся на их призыв? Разве для «нулевых результатов» ведутся войны?

Нет, конечно. Большевики отлично понимали, что к чему, поэтому вслед за реверансом в сторону прекрасных идей шла вполне конкретная оговорка:

«Вместе с тем Правительство заявляет, что оно отнюдь не считает вышеуказанных условий мира ультимативными, т. е. соглашается рассмотреть и всякие другие условия мира, настаивая лишь на возможно более быстром предложении их какой бы то ни было воюющей страной и на полнейшей ясности, на безусловном исключении всякой двусмысленности и всякой тайны при предложении условий мира…»

Что авторы декрета понимали под «всякими другими условиями мира», не уточнялось. Входил ли в их число, например, сепаратный мир? А почему нет? Разве он не «другой»?

Вслед за тем новое правительство предлагало всем воюющим государствам немедленно заключить перемирие и начать переговоры о мире. А о том, на что в самом деле рассчитывали большевики, говорится в последнем абзаце декрета.

«Обращаясь с этим предложением мира к правительствам и народам всех воюющих стран, Временное рабочее и крестьянское правительство России обращается также в особенности к сознательным рабочим трех самых передовых наций человечества и самых крупных участвующих в настоящей войне государств, Англии, Франции и Германии. Рабочие этих стран оказали наибольшие услуги делу прогресса и социализма, и великие образцы чартистского движения в Англии, ряд революций, имевших всемирно-историческое значение, совершенных французским пролетариатом, наконец, в геройской борьбе против исключительного закона в Германии и образцовой для рабочих всего мира длительной, упорной дисциплинированной работе создания массовых пролетарских организаций Германии — все эти образцы пролетарского героизма и исторического творчества служат нам порукой за то, что рабочие названных стран поймут лежащие на них теперь задачи освобождения человечества от ужасов войны и ее последствий, что эти рабочие всесторонней, решительной и беззаветно энергичной деятельностью своей помогут нам успешно довести до конца дело мира и вместе с тем дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс населения от всякого рабства и всякой эксплуатации».

Тут надо понимать: это не игра. Большевики всерьез полагали, что в ответ на революцию в России тут же, в соответствии с Марксом, поднимутся рабочие на Западе и произойдет мировая революция. Еще 26 октября Троцкий говорил об этом открытым текстом:

«Всю надежду свою мы возлагаем на то, что наша революция развяжет европейскую революцию. Если восставшие народы Европы не раздавят империализм, мы будем раздавлены».

Но день шел за днем, а западный пролетариат почему-то не поднимался с аналогичными требованиями и не вынуждал свое правительство заключить всеобщий справедливый мир. Нет, конечно, имел место некий рост социального протеста и забастовочного движения, но от забастовки до революции, как от земли до неба. А воевать Россия уже не могла, да и обещание надо было выполнить. Голодным и завшивленным солдатам на фронте было глубоко наплевать, по какой причине они должны продолжать сидеть в окопах — им нужен был мир, любой ценой, пусть даже самый похабный.

И снова встал перед новым правительством извечный вопрос: «Что делать?»

Первым осознал изменение обстановки, как всегда, Ленин. Подождав пару недель, он понял, что мировой революции в ближайший месяц, наверное, не будет, и обратился к правительствам Германии и Австро-Венгрии с предложением заключить перемирие и начать переговоры. Короче говоря — раз не получается устроить всеобщий мир, пойдём на сепаратный. Получим передышку, а там и мировая революция грянёт.

И остался в собственной партии в сокрушающем меньшинстве.

Все дальнейшие события определялись одним: кто из большевиков и в какой степени прислушивался к голосу разума и как соотносил его с верой в мировую революцию.

Переговоры начались 20 ноября 1917 года в Брест-Литовске, где располагалась ставка германского командования. Но еще до того политика сепаратного мира получила резкий отпор. Уже 16 ноября на заседании Петроградского комитета прозвучал голос «левых». Началось то самое, что предвидели еще на VI съезде: как только дошло до конкретных действий, тут же со всех сторон закричали: «Это не по Марксу!» Ведь согласно Марксу — по крайней мере, в российском понимании, социалистическая революция должна была произойти сначала в индустриально развитых странах. Отсталая аграрная Россия, с этой точки зрения, могла годиться лишь на роль детонатора. Именно так к ней и относились.

23 ноября масла в огонь подлил небезызвестный Карл Радек. Он считал, что Европа находится накануне революционных потрясений, что судьбы русской и мировой революции неразделимы и нельзя идти ни на какие сделки с империалистами. Тогда же началась и дискуссия о «священной революционной войне». При этом «левые коммунисты» видели «революционную войну» совсем не в том смысле, который вкладывался в это словосочетание позднее, после того, как прозвучали слова «социалистическое Отечество в опасности!» Согласитесь, что война в защиту революции и война для ее распространения — суть разные войны!

…Тем временем события в Брест-Литовске шли своим чередом. 9 декабря начались мирные переговоры. От имени Центральных держав выступал министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин, который заявил, что заключить всеобщий справедливый мир — это и их желание тоже. Но сделать это возможно лишь в том случае, если предложение Советской власти примут все воюющие страны.

Дипломат Чернин откровенно лукавил, играл со своими неискушенными партнерами — но те восприняли этот ответ как победу. 14 декабря «Правда» радостно сообщила, что немцы согласились на всеобщий мир без аннексий и контрибуций и призвала рабочих и солдат Англии, Франции и Италии выступить против своих правительств.

Однако те почему-то не выступили, а их правительства снова не обратили внимания на российские предложения. И вот тогда-то германцы выкатили совсем другие условия. Они соглашались с тем, что в экономическом плане с разоренной России взять нечего (позднее немцы и это мнение изменят), зато категорически отказывались отводить войска с оккупированных территорий.

Точнее, все было куда хитрее. Немцы сумели обратить против большевиков их собственный «Декрет о мире». Дело в том, что кроме мирных предложений туда вошел их взгляд на справедливое устройство мира.

«Под аннексией или захватом чужих земель Правительство понимает сообразно правовому сознанию демократии вообще и трудящихся классов в особенности всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности, независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, независимо также от того, насколько развитой или отсталой является насильственно присоединяемая или насильственно удерживаемая в границах данного государства нация.

Независимо, наконец, от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет.

Если какая бы то ни было нация удерживается в границах данного государства насилием, если ей, вопреки выраженному с ее стороны желанию — все равно, выражено ли это желание в печати, в народных собраниях, в решениях партий или возмущениях и восстаниях против национального гнета — не предоставляется права свободным голосованием, при полном выводе войска присоединяющей или вообще более сильной нации, решить без малейшего принуждения вопрос о формах государственного существования этой нации, то присоединение ее является аннексией, т. е. захватом и насилием».

Немцы, естественно, были бы полными дураками, если бы не использовали этот декрет против так глупо подставившегося советского правительства. Как только речь на переговорах зашла о выводе германских войск с оккупированных территорий, они начали говорить о праве Польши, Литвы, Латвии на самоопределение — а Украина и так уже отделилась — и сумели выставить себя поборниками прав малых народов бывшей Российской империи. То, что отделившиеся территории автоматически становятся германскими протекторатами, было ясно — однако вслух это не произносилось. Пройдет совсем немного времени, и 9 февраля 1918 года Германия заключит сепаратный мирный договор с Украиной, согласно которому получит право ввести туда войска. За время Гражданской войны украинцы на собственном опыте получат возможность сравнить, кто хуже: немцы, москали, поляки или собственные «борцы за свободу». (Сейчас они утверждают, что москали-де хуже даже Гитлера — но у меня есть о-очень сильное подозрение, что это не так.)

Короче говоря, партнеры по Брест-Литовску отлично понимали, что Россия воевать не способна, и требовали самых обычных территориальных уступок, так, словно речь шла о капитуляции.

Каменев и Троцкий, передав эти условия в Петроград, высказали предположение, что германцы блефуют и их армия воевать не способна. Однако Ленина больше интересовала боеспособность собственной армии. 17 декабря он встретился с представителями фронтов, прибывшими в столицу на конференцию по демобилизации. Ответ был единогласный и неутешительный: армия воевать не может и не станет. Максимум, на что она способна — это на организованный отход, и то вряд ли. Малейший толчок — и начнется стихийное дезертирство, войска побегут, бросая оружие. А потеря фронтовой артиллерии при том состоянии промышленности, в котором пребывала Россия, являлась катастрофой. Что бы там ни говорили левые о «священной революционной войне», мнение военных было неизменным: мир любой ценой.

И вот тут «левые коммунисты» заговорили уже во весь голос. Говорили они разное — но всё почему-то против Брестского договора, причем, что любопытно, не условий, а самого факта его заключения. Говорили, что сепаратный мир негативно повлияет на развитие революции в Западной Европе; что германские солдаты не станут воевать, а наши, наоборот, полны решимости защищать революцию; что вот-вот на помощь придет европейский пролетариат; что нет таких соображений, которые могли бы оправдать отступление от революционных принципов, и лучше умереть за революцию, чем предать ее. Знаменитый в будущем Первый секретарь Украины, а тогда член Петроградского Комитета, представитель Нарвского района Станислав Косиор говорил: «Лучше мы удержим хоть что-нибудь, чем потерпим поражение, говорят товарищи, например, Ленин. Я же думаю, что лучше потерпеть поражение, чем идти на компромисс».

Аналогичную позицию заняло и Московское областное бюро. Они тоже доказывали, что немецкие солдаты не станут воевать против Советской России, что немцы не способны наступать, что самое главное — это разжечь революционный пожар в Европе. А поскольку при полном развале железнодорожного транспорта до других организаций было не дотянуться, то против сепаратного мира выступала почти что вся имевшаяся на то время в наличии партия большевиков.

Среднее положение между Лениным и левыми занял Троцкий. Его позиция была с точки зрения нормальной дипломатии совершенно безумной, однако по сравнению с вышеизложенными идеями казалась даже где-то в чем-то умеренной. Троцкий предлагал: мирный договор не подписывать, при этом объявив, что Россия считает войну оконченной и распускает армию. В этой позиции был один плюс. Поумневшему «левому» неудобно было переходить на ленинские позиции, а «ни мира, ни войны» Троцкого казалось приемлемой формулой. Впрочем, этот плюс был единственным, других не наблюдалось.

Левые эсеры сразу выступили против мира и на данной позиции стояли насмерть. Большевики же начали совещаться и занимались этим до середины января. 11 января на заседании ЦК Ленин попытался дать решительный бой своим «левым» — и с треском проиграл. Из шестнадцати присутствовавших только трое: Артем (Сергеев), Сокольников и Сталин — стали на его сторону. Аргументы остальных были следующими (излагаю их по фундаментальному труду американского историка Александра Рабиновича «Большевики у власти»).

«Бухарин, признанный лидер „левых коммунистов“, прямо заявил, что „позиция тов. Троцкого самая правильная“ и добавил: „Пусть немцы нас побьют, пусть продвинутся еще на сто верст — мы заинтересованы в том, как это отразится на международном движении“. В Вене растет всеобщая забастовка, связанная с переговорами в Бресте, сообщил он; если мир будет подписан, она сорвется. Необходимо использовать любую возможность, чтобы затягивать переговоры и не подписывать позорный мир. Это придаст энергии западноевропейским массам. Ещё один ярый „левый коммунист“, Урицкий, признавая неспособность России в данный момент вести революционную войну, предупреждал, что принятие аннексионистского мира оттолкнет петроградский пролетариат. „Отказываясь от подписания мира, производя демобилизацию армии… мы, конечно, открываем путь немцам, — признал он[226], — но тогда, несомненно, у народа проснется инстинкт самосохранения и тогда начнется революционная война“… Дзержинский заявил с места, что подписания мирного договора будет означать капитуляцию всей большевистской программы, и обвинил Ленина в том, что тот делает „в скрытом виде то, что в октябре делали Зиновьев и Каменев“, а именно, думает только о России и игнорирует огромное международное значение событий в России».

Я не зря уделяю столько места изложению взглядов «левых коммунистов». Именно тогда раскололась партия большевиков, и именно по этой линии впоследствии будут идти расколы между сначала Лениным, а потом Сталиным и всеми оппозициями, сколько бы их ни было.

Не стоит обманываться революционной фразой. На самом деле это просто новая одежка очень старых политических сил, все тот же древний конфликт между теми, кто работает на свою страну и теми, кто хочет заставить ее работать на кого-то еще. Что важнее: судьба России или то, как ее агония отразится на международном рабочем движении; сто верст российской территории или забастовка в Вене; защита Родины или «революционная война»; благо народа или революционные принципы? Десять лет спустя Сталин, определяя разницу между «генеральной линией» и оппозицией, скажет:

«В чем состоит эта разница? В том, что партия рассматривает нашу революцию как революцию социалистическую, как революцию, представляющую некую самостоятельную силу, способную идти на борьбу против капиталистического мира, тогда как оппозиция рассматривает нашу революцию как бесплатное приложение к будущей, еще не победившей пролетарской революции на Западе, как „придаточное предложение“ к будущей революции на Западе, как нечто, не имеющее самостоятельной силы».

Некоторые из «левых коммунистов», как, например, Дзержинский, не то пересмотрев свои взгляды, не то наступив на горло собственной песне, впоследствии честно служили Советской России. Другие эволюционировали в противоположном направлении. Когда стало ясно, что революции в Европе ждать не стоит и приходится выбирать между Сталиным, все больше дрейфующим в сторону пророссийской имперской политики, и существующими, хотя и буржуазными, но европейскими правительствами, оппозиционеры выбрали второе, тем самым еще раз доказав, что революция тут вообще ни при чем. Дискуссия о Брестском мире была не причиной раскола партии, а поводом, позволившим осознать себя двум силам внутри нее: «государственникам-патриотам» и «революционерам-интернационалистам». С этого момента они вступили в тяжелейшую борьбу, закончившуюся уже перед самой войной физическим уничтожением последних так и не смирившихся «левых». Но дух остался. Он ещё воскреснет в революционно-большевистских деяниях Хрущёва, а потом в ультразападнических кампаниях «перестройки». Вы думаете, случайно ее начало сопровождалось восхвалением Бухарина и его соратников? Ага, конечно! То-то «прорабы перестройки» сплошь и рядом на всю страну рассказывали о своих отцах и дедах, сложивших головы в подвалах НКВД!

Но это будет спустя двадцать и спустя семьдесят лет. А в декабре 1917 года ситуация сложилась простая и печальная: быстро думающий Ленин уже понял, что теория немедленной всемирной революции иллюзорна и надо спасать то, что имеешь, а партия частично не успела повернуть вслед за ним, а частично и не желала.

…В январе произошел некоторый подъем революционного движения в Австрии, Венгрии, Польше, Германии, отчего «левые» (и не только они) воспряли духом. Все же у них хватило соображения не объявлять немедленно «революционную войну». 21 января на совещании в ЦК по вопросам мирной конференции только пять из четырнадцати участников голосовали за немедленное подписание мира: Ленин, Сталин, Мура-нов, Артем и Сокольников. Один человек был за то, чтобы немедленно прервать переговоры, остальные — за всемерное их затягивание, то есть поддерживали позицию Троцкого. Тем более она была весьма привлекательной во многих отношениях. Во-первых, неизвестно, смогут ли немцы наступать, во-вторых, даже если смогут, сдаться никогда не поздно, а в-третьих, скоро будет мировая революция, и все эти договоры потеряют смысл. Если же мировой революции не случится, то дело все равно проиграно, так зачем она нужна, Россия?

…Кончилось все тем, что 28 января Троцкий взял да и объявил на переговорах: Россия-де отказывается подписать мирный договор, однако считает, что война закончилась, и демобилизует армию. Просто так, от себя объявил — и торжественно удалился.

Несколько ошалевшие от такого поворота событий партнеры по переговорам стали думать, как быть. Из заявления Троцкого вроде бы следовало, что оккупированные территории остаются за ними, то есть цель достигнута. Исключение составил только один человек — но этим человеком был начальник штаба Восточного фронта генерал Макс Гофман. Как и подобает прусскому военному, он считал, что раз мирный договор не подписан, то военные действия, как записано в условиях перемирия, должны быть возобновлены в семидневный срок.

Уже через два дня после беспримерного заявления Троцкого, 13 февраля 1918 года[227], Коронный совет Германии принял решение о проведении наступательной операции на Восточном фронте. Началось наступление 18 февраля — и оказалось, что немецкие солдаты воевать могут и преспокойнешим образом идут против «русских братьев», а вот наши как-то не горят желанием вести «священную войну». У немцев были собранные наспех войска третьего сорта — но русские бежали, даже не пытаясь оказывать сопротивление. Германцы практически сразу захватили Двинск (для этого потребовалось около сотни солдат) и Минск и двинулись к Петрограду.

Всего один день понадобился Советскому правительству, чтобы достигнуть серединной позиции между разумом и верой. 19 февраля под утро, на заседании Совнаркома перевесом в один (!) голос все-таки победили Ленин и присоединившийся к нему Троцкий, которые немедленно отправили в Берлин радиограмму о готовности советского правительства подписать мир на германских условиях.

Буря была страшная. ВЦИК разделился, не в силах определить, одобряет ли он эту телеграмму или намерен ее отозвать. Стоявший на левых позициях Петроградский комитет опросил представителей районов — практически все, кроме Выборгского, где голоса разделились, были против капитуляции. Несмирившиеся «левые» — четверо членов ЦК (Бухарин, Урицкий, Ломов, Бубнов) и еще семь известных деятелей партии подписали заявление, осуждающее заключение мира, как удар по делу социалистического строительства. Подобную резолюцию приняли и левые эсеры. Российская столица начала готовиться к «революционной войне».

И тут выяснилось, что голосовать за войну рабочие и солдаты готовы, а вот идти воевать категорически не хотят. В гарнизоне прошли многочисленные митинги, где солдатики обещали стоять насмерть — но когда на следующий день их попытались перебросить на фронт, войска попросту отказались подчиниться приказу. Исключением стал полк латышских стрелков и отдельные солдаты из разных частей.

С мобилизацией заводских рабочих дело обстояло лучше, но ненамного. Районные Советы создавали собственные комитеты обороны, по всему городу шли митинги — однако число призывников оказалось ничтожным. К 26 февраля добровольцев набралось всего около 10 тысяч человек — да и то записывались, в основном, не в Красную Армию, а в многочисленные отряды с громкими названиями, выборными командирами и полным отсутствием дисциплины. Как поведет себя эта толпа, когда придет пора садиться в эшелоны, было совершенно неясно (не говоря уже о поведении на поле боя). Плюс к тому имелось в наличии некоторое число левоэсеровских боевых отрядов — а что такое левоэсеровский отряд, мы увидим в следующей главе.

Впрочем, нельзя сказать, что усилия по организации обороны города оказались совсем уж бесплодными. Вскоре обозначилось одно их важное и полезное следствие. Петроградские рабочие, осознав, что во имя «революционной войны» под пули придется идти им самим, как-то сразу поправели. Коллективы, один за другим, начали высказываться за «похабный мир».

…А немцы тем временем не спешили отвечать на телеграмму Ленина и Троцкого. Наступление продолжалось широким фронтом на Ригу, Ревель и Псков и далее на Петроград. Над российской столицей нависла угроза захвата.

В ночь с 22 на 23 февраля новый глава российской делегации в Бресте Чичерин передал условия мира. Теперь они были уже другими, но выбирать не приходилось. Днем по этому поводу собрался Центральный Комитет — однако если кто думает, что «левые большевики» поумнели… Над партией, впервые с 1904 года, всерьез нависла опасность раскола. За принятие немецких условий голосовали семь человек (Ленин, Сталин, Зиновьев, Свердлов, Стасова, Сокольников и Смилга), против — четверо (Бухарин, Бубнов, Ломов, Урицкий). К счастью, еще четверо «левых» все-таки воздержались (Троцкий, Крестинский, Дзержинский, Иоффе) — но не потому, что были за мир, а чтобы не допустить раскола в партии. Они хорошо знали Ленина и понимали, что Ильич, оказавшись в меньшинстве, решению большинства не подчинится.

Однако до победы было еще далеко. Окончательное решение принимал не ЦК большевиков, а ВЦИК. ЦК определял всего лишь позицию большевистской фракции этого органа — в той мере, в какой она соглашалась ему подчиниться. А еще во ВЦИК присутствовали левые эсеры, которые были по-прежнему против мира. И снова, в сотый уже раз, возникла дискуссия все с теми же аргументами. Однако нависавшие над Петроградом немецкие войска все же действовали на нервы. Результат голосования был: 112 — за принятие германских условий, 86 — против и 22 воздержавшихся — как видим, снова пятьдесят на пятьдесят, даже под угрозой захвата столицы. В 4.30 утра, за два с половиной часа до срока окончания немецкого ультиматума, Ленин получил право все же заключить мир.

Между тем, даже получив согласие советского правительства, немцы не торопились сворачивать наступление, которое так хорошо шло. 24 февраля они взяли Псков и продолжали наступление. Большевистское руководство не знало, что это была уже не настоящая, а «психическая» атака. Немцы не собирались брать столицу России. Они хотели добиться капитуляции советского правительства и получить землю и деньги, а не становиться правительством охваченной хаосом огромной страны. И они своего добились.

3 марта в Брест-Литовске был подписан новый мирный договор, согласно которому:

Россия теряла польские, украинские, белорусские и прибалтийские губернии, Финляндию, а также Карскую область и Батумский округ на Кавказе. (В реальности немцы очень скоро вступили в соглашение со ставшей к тому времени независимой Грузией и ввели войска на её территорию.)

Советское правительство заключало мир с Украиной. Де-юре это означало признание ее независимости, а де-факто — оккупацию Украины германскими войсками. (Что и было основной целью всей интриги. Как видим, их интересы также на удивление постоянны.)

Армия и флот должны быть демобилизованы — впрочем, они и так уже практически не существовали.

Балтийский флот выводился из баз в Финляндии и Прибалтике[228], а Черноморский полностью со всей инфраструктурой передавался Центральным державам.

Россия выплачивала 6 миллиардов марок репараций, а также 500 млн золотых рублей (450 тонн золота) в качестве компенсации убытков, понесенных Германией в ходе революции.

Советское правительство обязывалось прекратить революционную пропаганду в Центральных державах и в образованных на территории Российской империи союзных им государствах.

Разница между первыми и вторыми германскими требованиями — то, во что обошлись Советской России теории «левых коммунистов».

…Но безумие не закончилось — оно продолжалось и дальше. Брестский мир предстояло ещё провести через съезд РСДРП(б) и ратифицировать на IV съезде Советов.

VII съезд РКП(б)[229], состоявшийся 6–8 марта 1918 года, строго говоря, таковым не являлся. ЦК решил, что он будет считаться правомочным, если на нем соберется половина от числа делегатов предыдущего съезда, то есть 79 человек с решающим голосом. В реальности их оказалось тридцать шесть. Но съезд все равно провели, поскольку надо было вынести решение, которого станет придерживаться большевистская фракция на съезде Советов. И снова спорили — два дня. Именно тогда довел до логического конца свою позицию Бухарин. Ее суммирует Александр Рабинович:

«В ответ на неоднократные ленинские обвинения в том, что „левые коммунисты“ упорно не желали посмотреть в лицо действительности… он напомнил Ленину, что „левые коммунисты“ наоборот, всегда последовательно придерживались принципа, что русская революция либо будет спасена международной революцией, либо погибнет под ударами международного капитала… Что могло помочь революции оптимизировать возможности выживания? Ответ Ленина: мирная передышка… Ответ Бухарина: революционная война. По мере того, как германские войска будут продвигаться в глубь России, все больше рабочих и крестьян, возмущенных угнетением и насилием, будут подниматься на борьбу. Вначале не имеющие опыта партизанские отряды будут терпеть поражение. Однако в ходе этой войны рабочий класс, разобщенный в условиях экономического хаоса, объединится под лозунгом священной войны против милитаризма и империализма. Рабочие и крестьяне научатся пользоваться оружием, создадут армию и, в конце концов, победят…»

Комментировать надо?

По счастью, опыт «священной войны» в Петрограде отрезвляюще подействовал на съезд, и тот, при 30 голосах «за», 12-ти «против» и 4-х воздержавшихся вынес следующую резолюцию:

«Съезд признает необходимым утвердить подписанный Советской властью тягчайший, унизительный мирный договор с Германией, ввиду неимения нами армии, ввиду крайне болезненного состояния деморализованных фронтовых частей, ввиду необходимости воспользоваться хотя бы далее малейшей возможностью передышки перед наступлением империализма на Советскую социалистическую республику…»

Далее говорится о том, что неизбежна война с империалистическими странами и в связи с этим о повышении дисциплины, всеобщем военном обучении и т. д.

«Съезд видит надежнейшую гарантию закрепления социалистической революции, победившей в России, только в превращении ее в международную рабочую революцию.

Съезд уверен, что с точки зрения интересов международной революции шаг, сделанный Советской властью, при данном соотношении сил на мировой арене, был неизбежен и необходим.

В убеждении, что рабочая революция неуклонно зреет во всех воюющих странах, готовя неизбежное и полное поражение капитализма, съезд заявляет, что социалистический пролетариат России будет всеми силами и всеми находящимися в его распоряжении средствами поддерживать братское революционное движение пролетариата всех стран».

Поскольку эта резолюция несколько расходилась с условиями Брестского мира[230], то к ней было сделано дополнение, первый абзац которого гласил:

«Съезд признает необходимым не публиковать принятой резолюции и обязывает всех членов партии хранить эту резолюцию в тайне. В печатъ дается только — и притом не сегодня, а по указанию ЦК-сообщение, что съезд за ратификацию».

Впрочем, едва ли немцев волновали всякие там декларации. Они добились, чего хотели — получили украинский хлеб и уголь, а вскоре и грузинский марганец, создали между собой и Советской Россией цепочку буферных марионеточных государств, чтобы впредь исключить всякую возможность реванша. Пусть теперь побежденные русские галдят и надувают щеки, произносят грозные слова — надо же им себя как-то утешить! Что они могут-то?

Через неделю Брестский мир ратифицировал и съезд Советов.

Но особенно интересен второй абзац «Дополнения»:

«Кроме того, съезд особо подчёркивает, что ЦК-ту даётся полномочие во всякий момент разорвать все мирные договоры с империалистскими и буржуазными государствами, а равно объявить им войну».

Россия не могла победить Германию военной силой. Но как только это сделали союзники, Советское правительство мгновенно выполнило наказ съезда. 11 ноября было подписано Компьенское перемирие, завершившее войну между центральными державами и Антантой, а 13 ноября Советская Россия аннулировала Брестский мир, парадоксальным образом оказавшись страной, которая закончила мировую войну первой и одновременно последней. Как известно, почти все территории она, в конечном счете, вернула, но вот золото, отправленное в Германию по условиям Брестского мира, попало в руки союзников.

28 июня 1919 года побежденная Германия подписала в Версале невероятно тяжёлый и унизительный мирный договор, условия которого были примерно идентичны Брестским. Интересно, часто ли в эти дни правящие круги Германии вспоминали Брест-Литовск?

…Что же касается надежд на поддержку «международного пролетариата», то они так и не реализовались. Выступления рабочих были подавлены либо затухли сами по себе, и советское правительство оказалось в одиночестве на шестой части мировой суши, власть в которой оно так неосмотрительно захватило.

Знаешь, есть много вещей, которые я воздерживаюсь делать. По разным причинам. Но я не утверждаю, что не буду этого делать никогда.

(Роман Злотников. Атака на будущее)

24 февраля, на следующий день после того, как Советское правительство согласилось на германские условия мира, в Петроград пришла резолюция Московского комитета РСДРП(б). В ней говорилось:

«Московское областное бюро находит едва ли устранимым раскол партии в ближайшее время, причем ставит своей задачей служить объединению всех последовательных революционно-коммунистических элементов, борющихся одинаково как против сторонников заключения сепаратного мира, так и против всех умеренных оппортунистических элементов партии. В интересах международной революции мы считаем целесообразным идти на возможность утраты Советской власти, становящейся теперь чисто формальной. Мы по-прежнему видим нашу основную задачу в распространении идей социалистической революции на все иные страны и в решительном проведении рабочей диктатуры, в беспощадном подавлении буржуазной контрреволюции в России».

Московское областное бюро было базой и оплотом «левых коммунистов». Этой резолюцией бухаринская фракция объявляла всем, кто не с ними, войну и четко заявляла о своих приоритетах: их не волнует ни Россия, ни даже Советская власть, а только мировая революция.

Но это та революционная фраза, которая болтается на поверхности. На самом деле им была нужна и Россия, и власть, поскольку внутри узкой группы посвященных они вынашивали куда более интересные планы.

Планы эти были преданы огласке спустя ровно двадцать лет, 7 марта 1938 года, на третьем «московском» процессе. Оказывается, в то время, когда шли дебаты о мире, Московское областное бюро — то самое, что прислало постановление о расколе — достаточно серьезно обсуждало, не следует ли арестовать Ленина, Сталина и Свердлова и избрать новое правительство в коалиции с левыми эсерами. По этому поводу существуют, например, показания тогдашнего члена фракции Варвары Яковлевой. Она вспоминала, что в конце апреля или в начале мая состоялось заседание фракции, где Бухарин сделал доклад:

«Он сказал, что „левые коммунисты“ в партии потерпели поражение, но что это не снимает вопроса о „губительных“ последствиях Брестского мира… Нужно сказать, что в ходе своего доклада Бухарин опять развивал… мысли о перспективах борьбы по вопросу о мире… Он говорил о возможности чрезвычайно агрессивных форм, о том, что теперь уже совершенно ясно стояч вопрос о самом правительстве и о формировании его из „левых коммунистов“ и „левых“ эсеров, что в ходе борьбы за это может встать вопрос и об аресте руководящей группы правительства в лице Ленина, Сталина и Свердлова, а в случае дальнейшего обострения борьбы возможно и физическое уничтожение наиболее решительной руководящей части Советского правительства… На втором совещании Бухарин сообщил, что переговоры состоялись, что они вели эти переговоры с Камковым, Карелиным и Прошьяном, что „левые“ эсеры согласились на совместное с „левыми коммунистами“ формирование правительства, намекнули на то, что у них имеется уже конкретно разработанный план захвата власти и ареста правительства…»

«Левым коммунистам» в известном смысле повезло: весной 1918 года Московское областное бюро было переизбрано, они потеряли организационный ресурс, в авантюры лета 1918 года не ввязывались — и уцелели. Их великие теории нам уже известны.

Поговорим теперь о «левых эсерах». Чем им-то не угодило большевистское руководство?

Ты хорошо преподносишь факты, Долли, — сказал полковник Бантри, — но плоховато у тебя с антуражем.

(Агата Кристи. Тринадцать загадочных случаев)

Надо сказать, что большевистское руководство не угодило левым эсерам всем, что оно делало. До марта 1918 года их партия была правящей — то есть, входила в Совнарком. По-видимому, левых эсеров угнетал сам этот факт, ибо прославились они, в основном, не работой, а протестами. В соответствии со священными принципами демократии, в органах власти должна же существовать оппозиция! А поскольку ни эсеры, ни меньшевики там были почти не представлены, то левые эсеры и стали оппозицией во ВЦИК, что терпимо, и внутри властных структур, что доводило и без того еле живые наркоматы и ведомства до полного паралича.

После подписания Брестского мира левые эсеры торжественно вышли из Совнаркома (надо полагать, сей орган испустил дружный вздох облегчения), но при этом остались во всех остальных структурах, где они имели не только работников, а полноценное представительство. В том числе они имели представительство в ВЧК и делегировали туда на работу свои кадры, иной раз вообще чёрт знает кого (что очень хорошо показывает история с Блюмкиным). Оставались ли они после этого правящей партией? Формально — нет. Но в каком качестве их воспринимали иностранные правительства, безуспешно пытавшиеся разобраться в системе советской власти — это ещё вопрос.

Что же не устраивало левых эсеров? Естественно, Брестский мир. А еще их не устраивали аресты, проводимые ВЧК, «жесткость» её работы и введенная летом 1918 года смертная казнь. Не нравилась продовольственная диктатура и хлебные разверстки в деревне. Возмущали «нарушения демократии», то есть действия по установлению власти, которая не зависела бы от еженедельно меняющегося настроения масс. Не устраивало невнимание к нуждам мировой революции.

А теперь давайте представим себе, что произошло бы, приди левые эсеры к власти и реализуй они все свои «против». В городах — отсутствие «продовольственной диктатуры», то есть, свободная торговля. При этом хлеба нет, поскольку продотряды, естественно, на село не пошли (ибо силой с мужичком низ-зя), а платить за хлеб городскому рабочему нечем. Зато досконально выполняются демократические процедуры, а ВЧК обязана соблюдать абсолютно все права личности, как реально существующие, так и приснившиеся «демократическим» теоретикам. И при этом полным ходом идет «священная революционная война». Сколько дней продержалось бы такое правительство и кто бы первый его скинул: озверевшие от голода рабочие или взявшие Москву германские войска? Ах да, конечно, потом бы рабочие и крестьяне, увидев, как плохо жить при немцах, взялись бы за оружие…

Это кто же сказал, что после такого бардака жизнь при немцах показалось бы плохой?!

Принято думать, что они действительно были такие… гм, не слишком умные люди… и что они во всё это верили. Ну, возможно, кое-кто и верил — среди бойцов революции всегда хватает личностей, не отягощенных интеллектом. Вот только действия левых эсеров, если рассматривать их в отрыве от политических деклараций, выглядят весьма и весьма разумно и в их сердцевине можно ощутить вполне конкретное ядро.

Итак, рассмотрим их в отрыве от политики — только факты.

4 июля в Москве начал работу V съезд Советов, на котором левые эсеры снова пытались заговорить о Брестском мире. А 6 июля произошло действо, вошедшее в историю как «мятеж левых эсеров».

Около двух часов дня в германское посольство пришли два чекиста. Они предъявили мандат за подписью Дзержинского и заявили, что явились «по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу». Как выяснилось впоследствии, подпись на мандате была фальшивой, а печать настоящей — ее пришлепнул заместитель, а фактически независимый соправитель Дзержинского в ВЧК левый эсер Александрович.

Германский посол граф Мирбах принял посетителей в присутствии двоих работников посольства — лейтенанта Мюллера и доктора Рицлера. По описанию этих свидетелей:

«…один из них, смуглый брюнет с бородой и усами, большой шевелюрой, одет был в чёрный пиджачный костюм. С виду лет 30–35, с бледным отпечатком на лице, тип анархиста. Он отрекомендовался Блюмкиным. Другой — рыжеватый, без бороды, с маленькими усами, худощавый, с горбинкой на носу. С виду также лет 30. Одет был в коричневатый костюм и, кажется, в косоворотку цветную. Назвался Андреевым, а по словам Блюмкина, является председателем революционного трибунала».

Дело, по которому они пришли, едва ли требовало личного внимания германского посла. Незадолго до того был арестован его чрезвычайно дальний родственник, венгерский офицер граф Мирбах, о судьбе которого и стали говорить чекисты. Посол пытался объяснить, что к делу касательства не имеет. И тут оба гостя выхватили револьверы и стали стрелять.

Чтобы понять, что собой в организационном плане представляли левые эсеры, надо описать эту стрельбу. Блюмкин, при том что сидел почти вплотную, так и не смог попасть ни в одного из присутствующих. Доктор и лейтенант бросились на пол, посол же побежал в другую комнату, и на пороге его догнала пуля, выпущенная Андреевым. Потом террористы бросили вслед Мирбаху две бомбы (одна разорвалась, вторая — нет) и покинули здание посольства, выскочив в окно. При этом Андреев выпрыгнул благополучно, а Блюмкин ухитрился еще и покалечить ногу. После акции террористы отправились в штаб отряда ВЧК, которым командовал левый эсер Попов.

Практически сразу о случившемся узнал Дзержинский и тут же начал выяснять, где Блюмкин. Кто-то сказал, что видел его в штабе отрада ВЧК в Трехсвятительском переулке. Председатель ВЧК, которому даже самые лютые его враги никогда не решались отказать в личной храбрости, отправился туда, чтобы арестовать террористов. Однако вместо этого сам попал в плен: находившиеся в штабе боевики разоружили его и посадили под охрану. Вскоре им удалось арестовать еще и Лациса, председателя комиссии по борьбе с контрреволюцией, председателя Московского совета Смидовича и некоторых других большевиков — многих просто наловили на улицах под предлогом проверки документов, — а также взять под контроль телеграф, телефон, почтамт и одну из типографий.

Левые эсеры явно делали свою революцию по образцу Октябрьской, которая тоже начиналась с захвата телеграфа и телефона[231] — но, выполнив все эти действия, забуксовали. Во-первых, дальше в Октябре шло взятие Зимнего и арест правительства — а штурмовать Кремль «революционерам» было явно не под силу Во-вторых, похоже, что конкретная работа большевиков по организации октябрьского переворота осталась тайной для их соратников по революции. Так, например, агитацию в воинских частях те начали лишь после выступления. В 1-м советском караульном полку это выглядело так (рассказывает военный комиссар Городского района Шоричев):

«Я пришёл на собрание (собрание немногочисленное, около 200 человек) и слышал речь Черепанова следующего содержания: Центральный Комитет левых эсеров убил палача Мирбаха, тем самым Брестский договор не существует, и за это Советское правительство хочет нас, левых эсеров, арестовать, обезоружить, убийцу требуют выдать и все это хотят проделать с помощью германского корпуса, который сейчас находится в Москве под видом конной милиции; в конце своей речи провозгласил лозунги: „Долой соглашательскую мирбаховскую политику, да здравствует восстание, да здравствуют независимые крестьянские Советы!“»…

Затем возник стихийный митинг, в котором принимали участие как агитаторы, так и комиссар (при этом командный состав полка хоть и присутствовал в казарме, однако не обозначил себя никак). Комиссар оказался более сильным оратором, и кончилось дело ничем. В полку им. 1-го марта командиров вообще на месте не оказалось, зато кто-то догадался пустить слух, что в штабе отряда Попова раздают консервы, поэтому агитация мятежников имела некоторый успех. Похоже, именно этих красноармейцев и поставили охранять арестованных. (После первых же выстрелов все они — арестованные, караул и прибившиеся к ним перепуганные солдатики — перебрались куда-то в задние помещения штаба и стали ждать подхода красных.)

Любопытно заявление комиссара Шоричева, что в отряде Попова левых эсеров среди красноармейцев не было. И по наблюдениям арестованных, активность проявляли одни лишь матросы (сам Попов был из них же). Впрочем, и многие матросы, похоже, оказались не слишком в курсе происходящего, а уж драться точно не хотели. Их показания впечатляют.

«Принцев Василий Семенович, 18 лет, финн. 13 мая с финнами поступил в отряд Попова… С пятницы вечером (5 июля — Е. П.) закрыли ворота и никого не выпускали. В воскресенье, когда начали стрелять, нам сказали, что наступают австрийцы, чтобы мы спасались… Я бежал без оружия.

Куркин Степан Николаевич. Я поступил в отряд 6 июля утром… В 6–7 вечера меня поставили дежурить к пулемету. Никто мне ничего не объяснил. Никаких приказов не давали. По отряду ходили слухи, что убит посол Мирбах и что немцы двигаются к нашему отряду разоружать нас.

Перегудов Федор Иосифович, б. матрос Черноморского флота. В отряд я поступил 2 июля с. г. По списку нас поступило в отряд Попова около 180 человек, а затем часть ушла… В субботу, 6-го, в 6 часов дня вступил в караул в Всероссийской чрезвычайной комиссии. Стояли до половины шестого. Пришедши в казармы, лег спать, а утром, до того как началась пальба, убежал».

Зная, что за кадры были у «мятежников», не удивляет, что захват телеграфа, например, выглядел так. Попов отрядил туда 40 человек, приказав взять телеграф под охрану, но при этом забыв объяснить, что надо как-то изменить его работу. Когда они прибыли, тамошний комиссар долго выяснял, у них и по телефону, что это за люди, кто их послал и зачем явились — они говорили, что послал Попов, а зачем, и сами не знали. И лишь визит левоэсеровского руководства прояснил ситуацию: телеграф захвачен, сейчас будут рассылаться телеграммы во все города. Комиссара при этом попросту выгнали — он и ушёл.

Депеши, ради которых захватывали телеграф, были следующими.

«Всем губернским, уездным, волостным и городским совдепам.

По постановлению ЦК партии левых социалистов-революционеров убит летучим боевым отрядом представитель германского империализма, и контрреволюционеры пытаются вести агитацию на фабриках и заводах и в воинских частях. Все эти попытки встречаются единодушным негодованием рабочих и красноармейцев, горячо приветствующих решительные действия защитницы трудящихся партии левых социалистов-революционеров.

ЦК левых социалистов-революционеров призывает всех левых эсеров и большевиков, всех трудящихся встать грудью на защиту Советов и социальной революции, на защиту украинских рабочих и крестьян, изнемогающих в героической борьбе против империалистов.

Да здравствует восстание против империалистов!

Да здравствует власть Советов!»

Всё понятно, правда? И что произошло в столице, и как действовать в новой обстановке, кому подчиняться, и какая агитация является «контрреволюционной», а какая «революционной»…

…Зато в самом штабе отряда обстановка была вполне революционная. Вот ещё выдержки из следственного дела ВЧК:

…«Уполномоченный Военного контроля, арестованный поповцами, показал, между прочим, следующее: „Попов был выпивши, и кроме него еще несколько человек, которых я не знал, были тоже заметно выпивши. Попов и другие руководители старались громко при своих солдатах говорить, что много новых частей примкнули к ним, что телеграф занят и по всей России отправлены уже инструкции. Какой-то отряд был приведен в штаб Попова под угрозой расстрела, если они не примкнут к поповцам…“[232]

…Берзин К. И., член батальонного комитета: „В штабе нас окружили пьяные матросы. Нам говорили, что многие полки присоединились к левым эсерам. Нас убеждали, что т. Ленин и Троцкий продали Россию, и они, левые эсеры, дескать, призывают теперь к восстанию против насильников“.

…Звядевич, шофёр. Арестован поповцами. В штабе ему солдаты говорили: „Сегодня будет крах большевистской власти, а потому тебе незачем ехать в Кремль. На Кремль уже наведена артиллерия. Ты лучше оставайся у нас; мы дадим тебе жалованье, и ты будешь работать на своей машине“.

…Швехгемер В. И., председатель полкового комитета 1-го Латышского стрелкового полка, был арестован и доставлен в штаб Попова, где Попов говорил, что по постановлению ЦК партии эсеров убит германский посол Мирбах и мы требуем немедленного выступления против германцев. „Мы не против Советской власти, но такой, как теперь, не хотим… Теперешняя власть — соглашательская шайка во главе с Троцким и Лениным, которые довели народ до гибели и почти ежедневно производят расстрелы и аресты рабочих. Если теперешняя власть не способна, то мы сделаем, что можно будет выступить против германца“. Далее указывает Попов, что все воинские части на стороне эсеров. Только латыши не сдаются. „В крайнем случае, — говорил Попов, — мы сметем артиллерийским огнем Кремль с лица земли“».

Впрочем, несмотря на стр-р-рашные угрозы, когда на следующее утро подошли латышские части и начали стрелять из орудий, бойцы отряда попросту разбежались, бросив арестованных. Забавно, но в спешке они забыли и Блюмкина, который находился неподалеку в лазарете. Возможно, это его и спасло. 7 июля, ещё не остыв от происходящего, по горячим следам комиссия ВЧК приговорила к расстрелу тринадцать человек, в том числе и Александровича, заместителя Дзержинского. Если бы Блюмкина поймали, могли прислонить к той же стенке. А так он, переодетый солдатом и под чужим именем, пролежав несколько дней в больнице, сумел бежать.

Вот и все события «мятежа левых эсеров». Как видим, не густо. Назвать это не то что мятежом, а даже попыткой его язык не поворачивается. В руки «восставшим» попали Дзержинский, Лацис, еще несколько десятков разного уровня комиссаров, но «повстанцы» не только не расправились с ними (никого даже не ударили), но и не попытались использовать их в качестве заложников. Последнее позволяет квалифицировать пресловутый «мятеж» как пьяный кабак. Из чего следует вывод, что либо бардак в партии левых эсеров превосходил все мыслимые и немыслимые границы, либо… цель выступления состояла вовсе не в захвате власти, а в чём-то другом.

А теперь давайте посмотрим, что на самом деле произошло. То, что никакой попытки переворота не было, видно из вышеизложенного. Впрочем, левые эсеры и сами неоднократно заявляли, что не собираются брать власть, что все арестованные большевики будут в ближайшее время освобождены. Так что единственным реальным деянием данного мятежа было убийство германского посла. С какой целью? А с какой целью, спрашивается, когда государства стоят на грани войны, представители спецслужб демонстративно, не стесняясь, убивают дипломатов?

Решение об использовании террора как средства борьбы с Брестским договором было принято еще в апреле 1918 года, на II всероссийском съезде партии левых эсеров. Принимали его на закрытом заседании и, по-видимому, в настолько узком кругу посвященных, что об этих планах не знали даже многие эсеровские руководители. В качестве возможных жертв были намечены генерал Эйхгорн, командующий оккупационными войсками на Украине, посол Мирбах и сам кайзер. Они даже отправили специального эмиссара в Берлин на предмет выяснения: что думают немецкие социал-демократы по поводу убийства кайзера — чем до смерти перепугали этих самых социал-демократов. 24 июня ЦК партии подтвердил решение о теракте. (Имена тогда не оговаривались, но едва ли сидящие в Москве левоэсеровские вожди имели в виду кайзера.)

Этой цели — срыву Брестского мира — была подчинена вся деятельность левоэсеровской партии с марта по июль 1918 года. Например, работа крестьянского бюро ВЦИК, возглавляемого Марией Спиридоновой. Во время поездок по Псковской области его служащие не столько занимались своим прямым делом, сколько пытались организовывать антигерманские провокации.

Само убийство явно было приурочено к V съезду Советов, который начал работу 4 июля. По показаниям арестованного в конце концов Блюмкина, первоначально оно было намечено на пятое число, а затем, по организационным причинам, перенесено на день. Эсеровская делегация на съезде с самого начала вела себя хулигански — делегаты свистели, кричали, не давали выступать большевикам. Как они намеревались использовать теракт, неясно — им попросту не дали этого сделать.

Пьяные матросы воспринимали свое выступление как низвержение Совнаркома. Однако их вожди относились к делу иначе. Еще 24 июня члены ЦК левоэсеровской партии особо оговаривали, что этот теракт направлен против политики Совнаркома, но никоим образом не против большевиков.

По показаниям Дзержинского, член ЦК левых эсеров Черепанов говорил: «Мир сорван, и с этим фактом вам придется считаться, мы власти не хотим, пусть будет так, как на Украине, мы пойдем в подполье, пусть займут немцы Москву». А П. Смидович вспоминал, что тот же человек сказал ему: «Мирбах убит. Брестский мир, во всяком случае, сорван. Теперь все равно война с Германией, и мы должны идти против нее вместе». То есть, заниматься организацией «священной войны» будут никоим образом не левые эсеры, а Совнарком — правильное решение! Если судить по «мятежу», этой компании нельзя было доверить даже перегонять стадо коров с фермы на ферму — растеряют по дороге. Воевать станут большевики, а эсеры, по-видимому, займутся критикой — судя по направленности их предыдущих заявлений, за излишнюю кровожадность, ибо и революции, и войны должны проходить, конечно же, беспощадно, но без пролития крови.

…И снова все хитрые расчеты поломал Ленин. Смотрите, что он сделал! Воспользовавшись нелепой бузой отряда Попова, он обвинил партию левых эсеров не в намерении развязать войну, а в попытке захвата власти путем государственного переворота, тем самым сняв все претензии к действующим советским властям. Это был путч, господа, мы его подавили, графа Мирбаха, конечно, очень жаль, но советское правительство тут совершенно ни при чем. А в подкрепление своего заявления приказал немедленно арестовать всю левоэсеровскую фракцию съезда Советов — более четырехсот человек. Их взяли в тот же день. Около ста человек отпустили сразу же, остальных через несколько дней, после окончания съезда. Надо было убрать оттуда левых эсеров, чтобы они не могли развивать провокацию — сами же эти люди были Ленину совершенно не нужны.

Большинство левоэсеровских деятелей в Москве ко всем этим делам оказались непричастны, а на местах о случившемся в столице попросту ничего не знали — и потому весьма удивлялись, когда их боевые отряды стали разоружать, а от них требовали заклеймить позором собственный ЦК. Но это уже не важно. Ленину удалось сорвать почти стопроцентно успешную провокацию, выдав ее за государственный переворот и объявив, что убийство посла было сигналом к нему, а не целью провокации. Все обошлось довольно легко. 14 июля временно исполняющий обязанности посла Германии Курт Рицлер обратился с просьбой о вводе в Москву для охраны посольства батальона германских войск с пулеметами и минометами. Это, конечно, неприятно, нарушает суверенитет и пр. — но это, по крайней мере, не война. Правда, немецкий батальон, учитывая состояние Красной Армии и Красной гвардии, был серьёзной военной силой…

Трудно сказать, как бы все обернулось — но помогла война. В тот же день, 14 июля, началась вторая битва на Марне, и немцам стало не до Советской России. Наркоминдел Чичерин отказал Рицлеру, пообещав обеспечить безопасность посольства. Сошлись на тысяче красногвардейцев. В конце концов, Блюмкин и Сергеев не силой ворвались в здание, и никакая охрана тут бы не помогла…

Как видим, и после Октябрьской революции вопрос о мире был линией границы, разделяющей политические силы. И как-то уж очень это просто — искать причины событий в беззаветной преданности мировой революции. Ведь руководство как «левых коммунистов», так и левых эсеров состояло из опытных политических бойцов, в октябрьские дни получивших изрядный опыт практической работы — и вдруг эти беспредельно наивные, на грани полного идиотизма, политические теории.

Однако мы имеем очередное маленькое совпадение — убийство Мирбаха произошло за неделю до начала немецкого наступления на Марне. Если бы на самом деле удалось ликвидировать Брестский мир, вполне возможно, было бы сорвано и наступление. И это совпадение заставляет внимательно оглядеться вокруг: нет ли где-нибудь неподалеку французского следа?

А вы знаете — есть! Но только не в Москве, а совсем в другом месте. На параллельной, вроде бы не пересекающейся с московскими событиями колее…

Над бывшей Сусловской областью нависла реальная угроза стать новой «горячей точкой» планеты, тем более что после вступления Астрахани в НАТО и введения шестого флота США в Каспий американская палубная авиация легко могла дотянуться до любых интересующих её целей.

(Евгений Лукин. Алая аура протопарторга)

Имеется среди документов следственного дела о «левоэсеровском мятеже» одно, на первый взгляд, незаметное свидетельство.

«П. Майоров, секретарь крестьянской секции, доставил в следственную комиссию документы, указывающие, что левые эсеры без ведома секретаря крестьянской секции получали документы на получение оружия из Ярославля, куда они делегировали членов своей партии якобы за покупкой кожи и махорки».

Все бы ничего, если бы не название населенного пункта. 6 июля, в тот же день, когда был убит Мирбах, в Ярославле произошло восстание. И выглядело оно совсем не так, как в Москве.

…Около двух часов утра (стало быть, еще до убийства посла), в городе появились какие-то вооружённые группы. Одна разоружила милицию, другие быстро и грамотно захватили банк, почту, телеграф, советские учреждения. В Совете нашли документы с адресами работников и, отправившись по этим адресам, арестовывали поименованных там людей, некоторых из них тут же расстреливали. Так были убиты председатель исполкома городского Совета Закгейм, окружной военный комиссар Нахимсон, бывший председатель губисполкома Доброхотов, губернский военный комиссар Душин (кстати, левый эсер), комиссар труда Работнов и многие другие.

Всего арестованных набралось около двухсот человек. Из них 109 посадили на баржу (откуда 22 человека потом увели). Впоследствии те, кто остался на барже, рассказывали:

«С субботы 6 июля и до четверга 18 июля, за двенадцать дней, им не давали никакой пищи. Два раза за это время им приносили в баржу по два фунта хлеба на 109 человек, причем приносившие этот хлеб-милиционер и какая-то барышня под видом сестры милосердия — ломали этот хлеб на кусочки и, как собакам, бросали с лодки на баржу.

Когда начался обстрел города артиллерией, белогвардейцы перевозили баржу на места, наиболее подвергающиеся обстрелу… Стоявший на берегу караул не допускал подняться с баржи даже за водой, и несколько человек, приносивших воду, были ранены. Трупы убитых товарищей и скончавшихся от ран оставались тут же (вынести их было невозможно под постоянной угрозой стрельбы) и, разлагаясь, заражали атмосферу.

Сидевшим товарищам оставалось одно из двух: или умереть голодной смертью, или пойти на риск и пробраться к своим. Они решились на последнее и, улучив момент, когда патруль почему-то скрылся, спустили цепь, оборвали веревки и пустили баржу по течению».

Злоключения узников этим не исчерпывались — в довершение всего баржу обстреляли еще и красные — но в итоге для них все кончилось хорошо. Что произошло с остальными арестованными, не совсем понятно. Их рассказов среди опубликованных документов дела нет, зато есть красноречивое «и другие» в перечислении расстрелянных.

…Ярославль не был беззащитен. Там находился штаб Северного фронта РККА и несколько красноармейских частей, которые, узнав о случившемся, тут же вступили в бой. Однако ядро восставших составляли офицеры, а кроме того, все инструкторы красных частей, также бывшие офицеры, тут же перешли на сторону мятежников, передав им пулеметы и бронеавтомобиль. У красных же с дисциплиной было сами знаете как, а с боевым опытом и того хуже.

Но вскоре к ним подошли подкрепления, из Москвы прибыл бронепоезд и даже авиация, сбросившая около 12 пулов динамита. Тем не менее, жестокие бои продолжались до 21 июля. В результате город был сильно разрушен, деревянная часть выгорела.

Видя, что силы неравны, захватившие город боевики попытались спастись весьма своеобразным способом. Они объявили, что находятся в состоянии войны с Германией и сдаются германской армии — в Ярославле имелось некоторое количество австро-венгерских пленных и при них председатель комиссии военнопленных лейтенант Балк. Тот согласился, наскоро вооружил австрийцев, а главарей восстания запер в здании театра. Впрочем, после недолгих переговоров с красными пленные, совершенно не желавшие влезать в чужие разборки и погибать непонятно на чьей войне, оружие сдали, а лидеров мятежа лейтенант Балк передал в руки властей.

За событиями в Ярославле стоял некий «Союз защиты родины и свободы». Входили в него, в основном, бывшие офицеры, а организатором являлась уже знакомая нам светлая личность — Борис Викторович Савинков, эсеровский террорист, крупный деятель Временного правительства, сподвижник Корнилова, и пр., по многим данным, имевший давние тесные отношения с французской разведкой.

Как выяснилось впоследствии, согласно плану, «Союз» должен был одновременно произвести восстания в 34 городах. Естественно, из этих великих намерений мало что вышло. Кое-как удалось устроить несколько локальных путчей, которые были тут же разгромлены — «ярославцы» продержались дольше всех, но конец был все равно один. По свидетельским показаниям, мятежники говорили, что скоро возьмут под контроль все Поволжье.

То, что планы Савинкова были разработаны совместно с французской миссией, давно уже не является секретом. Он получил от французского посла Нуланса более двух миллионов рублей на свои дела, и еще 200 тысяч дал Масарик, будущий первый чехословацкий президент, тоже заинтересованный в поражении центральных держав, чтобы восстановить самостоятельность своей родины.

Согласно первоначальному плану, восстание должно было произойти в первых числах июня в Москве. Однако от этого намерения вскоре отказались — взять Москву, даже стянув туда все пять тысяч членов «Союза», было невозможно, если не иметь сильных союзников во властных структурах. А если таковых иметь — теоретически возможно, но с учетом бардака в стане этих союзников…

Взвесив все прискорбные обстоятельства, мятежники остановились на другом варианте. Восстания произойдут в городах вокруг Москвы: в Ярославле, Костроме, Рыбинске, Муроме и других. Затем повстанцы соединяются с находящимся на Волге мятежным чехословацким корпусом, а англо-французский десант высаживается в Архангельске и наносит главный удар через Вологду на Москву. Все вместе они осаждают столицу, захватывают её и… ну конечно же, объявляют войну Германии! Этот план был немножко лучше первого — но совсем немножко, ибо шансы захватить таким образом столицу всё равно равнялись нулю.

Считается, что ярославское восстание не имело никакой связи с московским. Вроде бы так, ибо связь не доказана — бумажек нет! — но говорить о совпадении в данном случае просто несерьёзно. Что ж, если не выявлены контакты между организациями, давайте поищем ниточки от человека к человеку. Имели ли деятели левоэсеровского восстания какую-нибудь связь с Савинковым, кроме того, что все они эсеры, а значит, какое-то время находились в одной партии?

Рассмотрим подробнее личность исполнителя теракта и его связи. Персонаж сей весьма примечателен.

Начнём с того, что основному террористу было на момент совершения «акта» отнюдь не тридцать, как говорили свидетели, а всего лишь двадцать лет. Яков Блюмкин происходил из многодетной одесской еврейской семьи «с политическим уклоном»: один из его братьев — анархист, сестра — социал-демократка, еще один брат — довольно известный одесский литератор. Сам Яков с шестнадцати лет пошел работать, примерно в 1917 году вступил в эсеровскую партию. Участвовал в боях с Центральной Радой — самостийным украинским правительством. В январе 1918 года вместе с известным вором Мишкой Япончиком принимал участие в создании 1-го добровольческого Железного отряда — вот такие тогда были расклады! Одновременно он дружил с одесской левой поэтической богемой, представители которой вскоре оказались в Красной Армии. Один его приятель-поэт служил комиссаром у Железнякова (того самого, у которого караул устал), другой был начальником штаба у диктатора Одессы Муравьева (того, который чуть раньше командовал обороной Петрограда). С помощью приятеля и Блюмкин входит в доверие к Муравьеву. В марте 1918 года он оказывается начальником штаба 3-й украинской советской армии — правда, сие великое воинство насчитывало всего четыре тысячи человек, но по тем временам это была довольно крупная сила. Воюет армия не так чтобы очень хорошо, зато замечательно экспроприирует — впрочем, где тогда было иначе?

Армия вскоре рассыпалась на несколько совершенно уже бандитских отрядов, а Блюмкин в мае 1918 года приехал в Москву — и сразу же попал на ответственную работу. Руководство партии левых эсеров направило его в ВЧК, на должность заведующего отделом по борьбе с международным шпионажем. В июне он становится заведующим контрразведывательным отделом по наблюдению за охраной посольств. По его же настоянию в июне в ВЧК приняли в качестве фотографа и Андреева. Трудно сказать, как сей товарищ фотографировал — но стрелять Андреев умел. Да и дело графа Мирбаха (того, который родственник) Блюмкин получил задолго до теракта. Так что явно не из одной злости Дзержинский расстрелял Александровича.

Любопытно сложилась дальнейшая судьба Блюмкина. 27 ноября 1918 года он был заочно приговорён ревтрибуналом к трем годам тюремного заключения. Сам террорист в то время давно уже находился на Украине, воевал против всех «самостийников», сколько бы их ни было, в том числе и в одном строю с коммунистами. По-видимому, с какого-то момента его стал смущать висящий над ним приговор, ибо весной 1919 года Блюмкин сдался Украинской ЧК — по его словам, чтобы прояснить ситуацию с убийством Мирбаха. Он утверждал, что левые эсеры мятежа не поднимали, брать власть не хотели, а лично он не верил и в то, что убийство посла приведет к войне. Зачем стрелял? Считал, что теракт «послужит к вящему выявлению надломленного состояния германского империализма». Именно так он и выразился…

УкрЧК оказалась перед нелегкой проблемой: что делать с этим кадром? Отправить отбывать приговор? Неудобно, товарищ связан с украинскими большевиками совместной борьбой. Стали искать юридическое обоснование. В итоге тяжелой умственной работы на свет появился доклад следственной комиссии по делу Блюмкина, где, в частности, говорится:

«…Если верить утверждениям Блюмкина, что никакой связи с действиями обманувшей его партии левых эсеров, воспользовавшейся фактом убийства Мирбаха с целью восстания против Советской власти, у него не было, то он должен нести ответственность только за совершение террористического акта по отношению к Мирбаху, каковая ответственность, во всяком случае, не может вызвать необходимости содержания Блюмкина в тюрьме».

Исходя из этих соображений, комиссия предложила в тюрьму его не сажать, а отдать под контроль надежных людей. ВЦИК решил вопрос проще, амнистировав террориста.

Дальнейшая судьба Блюмкина — яркая, как полет метеора. Одно время он был начальником охраны Троцкого, потом снова вернулся в ВЧК. В качестве чекиста участвовал в спецоперациях в Сибири и в Персии, водил дружбу и пьянствовал с Есениным и прочими литераторами, поучаствовал по личному заданию Зиновьева в германском «красном октябре», служил представителем ОПГУ в Монголии, вроде бы ездил с Рерихом в Тибет, был резидентом в Константинополе и Палестине. Закончилась его биография 3 ноября 1929 года расстрелом по приговору Коллегии ОГПУ после непродолжительного — всего восемнадцать дней — расследования. Считается, что причиной стало письмо, которое он привез от высланного за границу Троцкого его сторонникам в Союзе. Для сериала такая версия годится, для серьезного рассмотрения — не очень. Данный товарищ, учитывая нрав и послужной список, мог успеть заработать себе пару десятков смертных приговоров и по другим, более весомым основаниям. Проще предположить, что его изобличили как агента еще чьей-нибудь разведки — а к таким вещам все спецслужбы мира относятся чрезвычайно нервно. (А может, он сколотил где-нибудь в Палестине шайку налётчиков, чем опозорил высокое звание советского шпиона…)

Но вернемся обратно. Если отбросить заявления самого Блюмкина, что о предстоящей ему акции он узнал только 4 июля, и посмотреть на голые факты… А они таковы: приехав в Москву, будущий исполнитель получил именно тот пост, который позволял ему явиться в немецкое посольство и добиться немедленного приема у посла. Ему кто-то дал в работу дело, позволяющее эту встречу обосновать. Ясно, что это устроили левые эсеры в ВЧК и что Блюмкина изначально готовили как исполнителя теракта. И присмотрели его явно не в Москве, в которой он до мая 1918 года и не бывал вовсе, а в родном городе Одессе. С кем, кроме поэтов, он там общался?

Надо сказать, что это были очень примечательные люди. Самый высокопоставленный из них — Михаил Артемьевич Муравьев, левый эсер и лучший военачальник ранней советской эпохи, чья биография могла бы стать сюжетом не одного романа.

…Выходец из бедной крестьянской семьи, Михаил Муравьев каким-то образом закончил юнкерское училище, стал офицером и поступил на службу в довольно престижный Невский пехотный полк. Однако недолго музыка играла… в прямом смысле, ибо именно на балу поручик Муравьев сцепился из-за женщины с другим офицером. Инцидент закончился смертью соперника. Двадцатипятилетнего Муравьева, продержав месяц на гауптвахте, разжаловали в солдаты и отправили на Маньчжурский фронт, благо вовсю шла русско-японская война. Он быстро возвращает себе чин, прибавляет к нему несколько наград, а получив тяжелое ранение, отправляется на лечение в Европу (узнать бы, на какие деньги!)

За границей Муравьев начинает интересоваться политикой, а политика интересуется им — русским радикалам нужны молодые горячие исполнители их великих планов. В 1907 году он вступает в партию эсеров и оказывается не где-нибудь, а в группе известнейшего террориста Савинкова (того самого!), становится организатором эсеровских военных формирований. За границей Муравьев провел пять лет, потом вернулся в Россию, после начала войны снова поступил в армию, получил в окопах еще одно тяжёлое ранение и чин подполковника.

Февраль 1917 года застал Муравьева в Одессе, однако вскоре он материализуется в Петрограде, на посту начальника охраны Временного правительства, что не удивительно, учитывая его дружеские отношения с Савинковым и Керенским. Именно ему принадлежит идея создания «батальонов смерти», в том числе женских — последние на фронтах воспринимали как стихийное бедствие. К осени Муравьева заносит к левым эсерам, и после Октября он становится начальником обороны Петрограда. Однако такой кадр оказался слишком пассионарным даже для Ленина. Вместе с Антоновым-Овсеенко его посылают бороться за советскую власть на Украину.

Антонов-Овсеенко потом описывал своего компаньона в «Записках о гражданской войне» следующим образом:

«Его сухая фигура, с коротко остриженными седеющими волосами и быстрым взглядом — мне вспоминается всегда в движении, сопровождаемом звяканьем шпор. Его горячий взволнованный голос звучал приподнятыми верхними тонами. Выражался он высоким штилем, и это не было в нем напускным. Муравьев жил всегда в чаду и действовал всегда самозабвенно… Честолюбие было его подлинной натурой. Он искренне верил в свою провиденциальностъ, нимало не сомневаясь в своем влиянии на окружающих, и в этом отсутствии сомнения в себе была его вторая сила…»

Это был типичный «революционный деятель» образца восемнадцатого года: любитель кутежей и женщин, морфинист, окруженный бандитского вида телохранителями, безудержно смелый и столь же безудержно жестокий. Захватив город, он устанавливал режим военной диктатуры. Если ему мешали — расстреливал, если выступали против Советы — разгонял и Советы. В конце февраля воинство Муравьева берет Одессу, а в начале марта, когда подходят немцы, он приказывает кораблям черноморского флота артиллерийским огнем разрушить город — к счастью, моряки не выполнили приказа. Брестского мира он не признает и намерен сражаться до конца — однако в конце марта зачем-то отбывает в Москву.

В середине апреля Муравьева арестовывают в связи с операцией по разоружению анархистов (к тому времени разница между ними и бандитами окончательно стерлась). Но основным обвинением становится превышение власти на Украине. Дзержинский по этому поводу писал:

«…Комиссия наша неоднократно принимала свидетельства и обвинения, которые доказывали, что самый заклятый враг не смог бы принести нам столько вреда, сколько он принес своими страшными расстрелами, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это от имени нашей Советской власти он вытворял, настраивал против нас все население…»

Однако шла война, и надо было воевать. Отчаянного командарма освободили из тюрьмы и назначили командующим Восточным фронтом. Там его и застали июльские события. 9 июля Муравьев внезапным ударом захватил Симбирск, объявил собственную войну Германии, отдал приказ войскам повернуть на запад и заявил о создании Поволжской советской республики во главе с левоэсеровским правительством.

Однако тут нашла коса на камень. В Симбирске тоже сидели конкретные товарищи, которыми командовал глава большевистского губкома литовец Иосиф Варейкис. Муравьева пригласили на заседание исполкома Совета, хорошенько приготовившись к этому визиту — в самом здании и вокруг него разместились прибывшие из Москвы латышские стрелки и особый отряд ЧК. Что было дальше — дело темное. Одни говорят, что Муравьева попытались арестовать и он покончил с собой, другие — что он погиб в перестрелке. А возможно, его попросту шлёпнули — ибо что ещё с такими делать?

Интересный человек и интересная биография, но кто мне укажет — где здесь место каким бы то ни было идеалам?

Под началом этого товарища Блюмкин служил в Одессе и даже в некоторой степени являлся его доверенным лицом. Так что вопрос, кто мог порекомендовать московским левым эсерам исполнителя их провокации, получает не самый плохой вариант ответа.

Знаком Блюмкин был и ещё с одной колоритнейшей личностью того яркого времени — А. И. Эрдманом (Эрдманисом)[233], который был одновременно поэтом, полковником российской армии, английским агентом и членом савинковского «Союза защиты родины и свободы». Вскоре Эрдман также материализуется в Москве, выдавая себя за лидера литовских анархистов Бирзе. В этом качестве он сумел войти в доверие к Дзержинскому и был назначен представителем ВЧК и одним из руководителей Военконтроля (советской военной контрразведки), где продержался до августа 1918 года, пока не был арестован. Дзержинский сказал, что чувствует в арестованном «сволочь высшего полета» — но улик против «Бирзе» не было, и следователь ВЧК отпустил его. Ну так вот: по некоторым данным, именно приятель Блюмкина Эрдман был одним из организаторов муравьевского мятежа. А кроме того, по партийной принадлежности он был правым эсером, тесно связанным все с тем же старым нашим знакомым — Борисом Савинковым.

От Эрдмана ниточка потянулась уже к англичанам. Впрочем, здесь можно и не напрягаться в поисках связей, ибо координировал действия левых эсеров в Москве еще один замечательнейший человек — уроженец все той же «жемчужины у моря» Георгий Розенблюм, больше известный как Сидней Рейли. Этот господин с чрезвычайно бурной биографией ещё с 1897 года являлся кадровым сотрудником английской разведки.

В декабре 1917 года Рейли прибыл в Россию, в феврале 1918-го появился все в той же Одессе в составе союзнической миссии и принялся за организацию агентурной сети. В марте он уже в Петрограде, прикомандирован сначала к военно-морскому атташе капитану Кроми (разведчику, естественно), а потом к самому послу Брюсу Локкарту (тоже разведчику). Вслед за правительством переехал в Москву и принялся старательно готовить мероприятие, известное впоследствии как «заговор послов».

Нет сведений о том, что до 1918 года Рейли и Савинков были близко знакомы. Зато когда в декабре 1918 года английский разведчик снова возвращается в Россию, их сотрудничество становится теснейшим. Впоследствии Рейли пишет:

«…Я проводил с Савинковым целые дни, вплоть до его отъезда на советскую границу. Я пользовался его полным доверием, и его планы были выработаны вместе со мной».

Он же добывает деньги для савинсковских операций. В 1922 году они вместе разрабатывают план террористических актов против советской дипломатической делегации на Генуэзской конференции. В конце концов Рейли заманили в СССР в ходе чекистской операции, и дальнейшая его судьба неизвестна. По официальной версии, его убили на границе, по менее официальной, арестовали и отправили на Лубянку. Существует и предположение, что на самом деле Рейли был агентом не «Интеллидженс Сервис», а ВЧК и являлся тем самым человеком, который сдал «заговор послов», а потом много лет работал на советскую разведку. Впрочем, учитывая реалии той эпохи и стиль работы ВЧК, последнее тоже не является чем-то невозможным…

…Итак, озаботившись поиском связей между савинковским и левоэсеровским заговором, мы тут же без труда обнаружили, что ими рулила одна и та же компания. И теперь впору, почесав в затылке, задать вопрос: а какова конечная цель всей комбинации? Скинуть власть большевиков? Как-то странно они ее скидывали. Если бы савинковский «Союз» объединился с левыми эсерами во властных структурах Москвы, а особенно в армии и ВЧК, у них были бы очень неплохие шансы. Собственно, произвести реальный переворот было нетрудно, для этого достаточно убить Ленина и еще пару высокопоставленных большевиков — и все рассыплется.

А вместо этого в Москве, где имело смысл брать власть, они устроили кабак, а в Ярославле действовали грамотно, но совершенно непонятно, с какой целью. Почему они не объединили все наличные силы, чтобы скинуть правительство Ленина?

Посмотрим ещё раз: а какие конкретные действия были произведены по ходу этого карнавала? В Москве имела место быть провокация с целью снова развязать войну между Россией и Германией, и только она. Это несомненно. Никакой хотя бы относительно организованной попытки переворота там не производилось, иначе датой смерти Дзержинского был бы не 1926, а 1918 год. Воевать с Германией должен был Совнарком.

А что конкретно произошло в Ярославле? Если бы к нему подходили белые войска — понятно: поднять восстание и сдать город. Но никакие войска к Ярославлю не подходили. Зачем, в таком случае, устраивать переворот в губернском центре? Нонсенс…

Впрочем, один ответ всё же имеется. Чтобы объявить губернию государством.

Смотрите, какое заявление сделали мятежники:

«То, что произошло в Ярославле, произошло в тот же день и час по всему Поволжью. Мы действуем вместе с Сибирским[234] и Самарским[235] правительствами и подчиняемся общему главнокомандующему, старому генералу Алексееву».

Раз они объявляют не о подчинении, а о совместных действиях с сибирским и самарским правительствами, стало быть, выступают с ними на равных. И при этом «ярославцы» не забывают, конечно же, объявить войну Германии. Муравьев тоже намеревался создать собственное правительство и тоже объявил о разрыве Брестского договора. Да и чехословаки, едва подняв мятеж, собирались повернуть основные силы корпуса на запад с целью создания «единого антигерманского фронта». Левые эсеры, кроме московской провокации, планомерно и целенаправленно разжигали партизанскую войну на Украине. А основные действия их мятежа произошли за неделю до начала немецкого наступления.

Тут и не пахнет никакой реальной попыткой захватить власть в России, что бы кто ни говорил и ни обещал. Цель авантюры написана огненными буквами: вновь как можно больше связать Германию на востоке, чтобы она не могла наступать на западе. И эта цель изначально обрекла всю операцию на поражение: что-что, а идея вновь начать германскую войну не могла пользоваться в России мало-мальской популярностью. Выступая против людей с такими целями, даже красный отряд обретал дисциплину и начинал весьма пристойно драться.

— Да не в бабках дело, — прохрипел Серов. — Ты же всё равно не поверишь, падла…

— Дело, — пояснил Горбатый, — всегда в бабках. Даже если кажется по-другому.

(Владимир Серебряков, Андрей Уланов. Кот, который умел искать мины.)

Трудно сказать, до какой степени локальные войны с несколькими разболтанными ордами повлияли бы на состояние дел в Германии. Скорее всего, они привели бы к тем же результатам, что и поход немцев на Петроград, то есть к быстрому поражению «армий» новоявленных государств. И вот тут-то открываются чрезвычайно интересные возможности!

Потерпев поражение в войне, что сделает любое из «правительств»? Скорее всего, обратится к иностранному государству с просьбой о помощи — как экономической, так и военной. Деньги, оружие, экспедиционные корпуса — а потом за все это придется платить. После окончания заварушки «правительства» и их государства окажутся в таких долгах, что не будет и речи о том, чтобы «благодетели» ушли с их территории.

Это все, конечно, чистая аналитика, имеющая лишь одно слабенькое подтверждение: именно данный сценарий и был реализован в ходе Гражданской войны. Вспомним хотя бы, с чего началась интервенция англичан в Архангельске? С создания «Верховного правительства севера России», опираясь на которое, действовали интервенты. А потом их войска продвинулись на несколько сот километров к Петрограду и остановились. И так было везде: создание многочисленных «правительств», которые воевали с помощью союзников — а последние, похоже, беспокоились не о победе своих протеже, а о том, чтобы они поглубже увязли в войне. Так выгоднее: власть большевиков все равно, рано или поздно, падет под собственной тяжестью, и надо постараться, чтобы к тому времени долги «русских партнеров» оказались как можно более весомыми.

Наверняка в этом разгадка того, что правительства стран, которые ввели войска на территорию Советской России, так и не объявили ей войну. А зачем и кому ее объявлять? Они ведь прибыли сюда по приглашению законного правительства, на суверенитет которого покушаются большевистские орды! В стране полно правительств, все они объявляют себя законными, надо лишь выбрать среди этой компании тех, кто больше понравится, и по их просьбе оказывать экономическую помощь и вводить «ограниченные контингенты».

На карте Россию разделили еще в декабре 1917 года, и теперь дело было лишь за тем, чтобы вкопать пограничные столбы. Так, по крайней мере, могло казаться в восемнадцатом году.

Я подозреваю, что больше всего европейские правительства ненавидели большевиков даже не по причине отмены частной собственности, а за то, что эти мерзавцы сумели снова собрать Россию. Какой гешефт поломали, красные собаки!

…Сие не значит, что параллельно этим интересным делам не происходило попыток скинуть большевиков. Были, были… и причём весьма серьезные. Так что вернемся к нашим друзьям «карбонариям». Совершенно особую игру они вели в Петрограде.

…Несмотря на переезд большевистского правительства в Москву, ее не воспринимали как столицу России. Тем более, в марте, сообщив об эвакуации, большевики утверждали, что она временная. Правда, негласно Ленин говорил совсем другое. Он полагал, что подписание мира даст лишь несколько дней отсрочки, а потом немцы все равно займут Питер. (А еще более негласно в большевистской верхушке считали свой опыт успешным уже потому, что продержались дольше, чем Парижская коммуна. Интересно все же: когда они осознали, что победили?)

Вне всякого сомнения, если бы немцы захотели, они через несколько дней уже маршировали бы по улицам Питера. Но зачем разрывать выгодный Брестский мир ради столь сомнительного приза, каким являлся Петроград того времени? Город без продовольствия, с разоренной промышленностью, жуткой криминальной обстановкой и неуправляемым населением, которому уже почти нечего терять. Спекулянты, проститутки, левые агитаторы — такое сочетание обеспечит быстрое разложение любой армии. Это не говоря уже о том, что начавшиеся в городе эпидемии могли легко перекинуться на немецких солдат и вместе с ними попасть в Германию.

Правда, существовал довольно простой способ и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Да, с большевиками был подписан Брестский мир. Но ведь в России может появиться и другая власть, с которой можно вести отдельный разговор. Допустим, какое-нибудь русское «правительство в изгнании» поставит своей целью восстановление монархии и попросит у германского правительства денег на формирование армии… Является ли это нарушением Брестского мира, подписанного с московскими властями? А разве в нем есть статьи, воспрещающие германской стороне продавать оружие законному правительству, объявившему своей столицей Петроград? Нельзя, говорите? А как же «декрет о мире»? Господа русские, вы уж как-нибудь там договоритесь между собой, кто из вас чем правит — а то нам тут, в Европе, не понять…

Немцы все же нация приличная. У англичан негласными делами руководил, нисколько не смущаясь, сам посол, а германцы создали для такого рода работы специальную структуру — так называемую прибалтийскую миссию при генеральном консульстве в Петрограде. В августе туда прибыл специальный уполномоченный германского командования для переговоров с неким ротмистром фон Розенбергом, который представлял монархическое подполье в Петрограде. Договаривались они о формировании Северной добровольческой армии. Из затеи этой ничего не вышло, но в ходе ее подготовки родилась одна любопытная бумажка — план формирования армии и её взаимодействия с немцами.

«1) Русская добровольческая армия должна формироваться по соглашению с Императорским германским правительством.

2) Местом формирования должны послужить оккупированные германскими войсками русские области, причем желательными являются районы городов Двинск — Вильна или Валк — Вольмар — Венден.

3) Формирование армии должно производиться в одном из указанных районов, под прикрытием германских оккупационных войск.

4) Армия будет комплектоваться:

а) местными русскими офицера ми и добровольцами,

б) переправленными из Петербурга офицерами и добровольцами,

в) русскими военнопленными, находящимися в лагерях в Германии.

5) Командующим армией, с диктаторскими полномочиями, должен быть назначен русский боевой генерал с популярным боевым именем. Причём желательно было бы назначение генерала Юденича, генерала Гурко или генерала графа Келлера.

6) Денежные средства на содержание армии должны выдаваться заимообразно германским правительством русскому государству.

7) Все необходимое для формирования армии, как-то: вооружение, обмундирование, снаряжение и продовольствие, — должно отпускаться германскими военными властями русскому командованию.

8) В одном из городов оккупированной области, перед началом формирования, должен быть созван Русский монархический съезд, имеющий задачей выделить из своего состава Временное правительство России.

9) Армия по окончании формирования должна быть приведена к присяге законному царю и Русскому государству.

10) Задачи армии:

а) наступление на Петербург и свержение большевизма,

б) поддержание законной власти,

в) водворение порядка во всей России.

11) Все установления политического характера должны быть выяснены на монархическом съезде и утверждены избранным Временным правительством.

12) Германские войска участия в подавлении большевизма не принимают, но следуют за армией для поддержания внутреннего порядка и престижа власти»[236]

Этот документ можно считать основополагающим — именно так формировались все белые армии. Государства-спонсоры не объявляют войну большевистской России, их войска либо не участвуют в боевых действиях, либо всего лишь «помогают законному правительству». Что же касается денег… то никому не запрещено торговать оружием, снаряжением, продовольствием с кем угодно, как за наличные, так и в кредит.

Другое дело, что германцы были все же изрядными идеалистами и намеревались финансировать одну армию, которой предстояло замирить всю Россию. Союзники по Антанте, как люди прагматичные, поддерживали несколько правительств — исходя из того, что каждое завоюет себе свой кусочек территории, а иметь дело с несколькими маленькими зависимыми государствами легче, чем с одним большим, которое уже по причине размеров много о себе понимает. (Впоследствии они реализовали и немецкий план создания Северной армии во главе с все тем же Юденичем). Разница была и по части п. 12: поддерживать порядок на захваченной территории тоже должны были белые, а союзники ужасались и защищали невинных. Они выходили из этой истории совершенно уже чистыми и пушистыми, ибо вся ответственность за террор и разрушения ложилась на плечи «русских варваров».

Впрочем, победившее в конце концов большевистское правительство эту детскую хитрость не признало и выкатило «мировому сообществу» полновесный счет за Гражданскую войну, в несколько раз превышающий все царские долги[237].

С германским консульством вышла довольно интересная история, но о ней чуть позже. А пока поговорим об английском посольстве и его великих планах.

…В июле 1917 года шоферу следственной комиссии ЧК Нарвско-Петергофского района один его знакомый предложил поехать на работу в Мурманск. Условия были неплохими: 400 рублей аванса и по прибытии на место — 500 ежемесячно. Председатель ПетроЧК Урицкий заинтересовался: кто и для чего вербует людей в Петрограде? Чекисты принялись разматывать дело. Взяли вербовщика, устроили на его квартире засаду. Вскоре поймали еще одного «волонтера», который показал, что был привлечен неким членом белогвардейской организации Романовым для службы у англичан на Севере. (Обратите внимание — это июль, англичане еще не высадились, но уже набирают армию.) Дальнейшее было делом техники.

По уму, надо бы ввести своих агентов в организацию, осторожненько ее выявить, а потом одним ударом обезвредить — именно так чекисты станут действовать впоследствии. Однако на такой путь не было времени: каждый день существования организации — это новые и новые квалифицированные офицеры на службе у белогвардейцев. Вербовщиков брали по мере выявления — впрочем, они почти не скрывались. То ли не умели соблюдать конспирацию, то ли не считали нужным. Дело оказалось поставленным на широкую ногу, офицеров и технических специалистов набирали не только в Петрограде, но и в Москве, и в других городах. Через Питер их переправляли на Север — иногда поодиночке, а иной раз и группами, под видом разного рода экспедиций.

То, что набор на английскую службу не обходится без английского посольства, ясно было с самого начала, и очень скоро нити привели именно туда. Проследив связи как вербовщиков, так и англичан, чекисты выяснили, что эта подпольная организация — не единственная. Их оказалось несколько, и каждая имела свои функции. Одна из них занималась военным, экономическим и политическим шпионажем — ее курировали сотрудники посольства Бойс и Томе. Другая готовила восстание в Петрограде, навстречу подходящим белым войскам. Структурирована она была по всем правилам, делилась на районные группы, в каждый район заранее назначали коменданта, чтобы в нужный момент взять власть.

Ещё одна организация готовила диверсионную сеть — небольшие мобильные группы по 5–10 человек, хорошо вооруженные, снабженные картами, планами и взрывчаткой. Они размещались на крупных станциях между Петроградом и Архангельском и должны были облегчать продвижение антибольшевистских войск. Этой сетью управляли находившиеся в Вологде английские разведчики Гиллеспи и Комбрэйн.

Наконец, заговорщики направляли своих людей в Красную Армию, где охотно брали на службу офицеров и военных специалистов. В нужный момент агенты должны были сделать, что смогут — так, как это произошло в Ярославле.

Координировал всю работу военно-морской атташе капитан Френсис Аллен Кроми, а за ним стоял и сам Брюс Локкарт, господин посол Великобритании и глава английской миссии в Москве. Как мы уже знаем, англичане имели тесные связи и с эсеровским подпольем, которому отводилась роль организаторов террора.

Ошибка дипломатов заключалась в том, что они недооценили ЧК. Какая-то там новорожденная тайная полиция — да что она может? Между тем это был очень конкретный орган, имевший в аппарате много людей с опытом конспиративной работы и во главе с серьезными специалистами тайной войны[238]. О Дзержинском в этом качестве и говорить излишне, но что мы знаем, например, об Урицком? То, что он по образованию юрист, бывший меньшевик, тяготился работой в ВЧК и являлся противником смертной казни? Да, конечно, но кроме того, этот мягкий интеллигентный человек участвовал в революционном движении с начала 90-х годов, был членом РСДРП с 1898 года, прошел революцию 1905 года, тюрьмы, ссылки, эмиграцию. Против таких противников новорожденное белое подполье шансов не имело, да и англичане как-то не очень…

Принято думать, что старые революционеры неохотно шли служить в ВЧК, поскольку считали работу охранки отвратительной и не хотели заводить подобную структуру в новой прекрасной стране. Да, конечно, это было так… но все же они шли и работали там, исходя из своего опыта, а опыт у них был приобретен в борьбе с царской охранкой, другого не имели. В свою очередь руководство ВЧК клялось, что никогда не будет пользоваться услугами секретных агентов и провокаторов, от которых сами революционеры в свое время столь много претерпели. Но поскольку в ВЧК брали людей с отбором, а именно конспираторов, бойцов тайной войны, опыт которых был приобретен в борьбе с царской охранкой… В общем, несмотря на все заверения, почему-то получилось так, что основным оружием ВЧК стали методы из арсенала агентурной войны — разведка, осведомление, подстава, провокация…

Весной — летом 1918 года ВЧК провела операцию, которая впоследствии станет первой из длинного ряда себе подобных и любимым оружием советских спецслужб. В основе ее находится подстава противнику легендированной организации. Вот как это выглядело в изложении тогдашнего коменданта Кремля Павла Малькова.

«Локкарт и его помощник Сидней Рейли, уроженец Одессы, а затем лейтенант английской разведки… решили подкупить воинские части, несшие охрану Кремля и правительства, с тем чтобы при их помощи на одном из пленарных заседаний ВЦИК, в десятых числах сентября 1918 года, арестовать Советское правительство и захватить власть. Сразу после переворота заговорщики намеревались… расторгнуть Брестский мир и принудить Россию возобновить участие в мировой войне на стороне Англии, Франции и США. Членов Советского правительства заговорщики собирались отправить после ареста в Архангельск, захваченный в начале августа 1918 года англичанами, там посадить на английский военный корабль и увезти в Англию. Так они намеревались поступить со всеми, кроме Ленина. Ленина же… решили уничтожить, то есть попросту убить при первой же возможности.

Для осуществления намеченных планов агент Локкарта англичанин Шмидхен в начале августа 1918 года попытался завязать знакомство с командиром артиллерийского дивизиона Латышской стрелковой дивизии Берзиным и прощупать его настроение, чтобы определить возможность использования Берзина в качестве исполнителя планов заговорщиков… При первых же разговорах со Шмидхеном Берзин насторожился, хотя и не подал виду, но сразу лее после встречи доложил обо всем комиссару Латышской стрелковой дивизии Петерсону, а тот сообщил в ВЧК Петерсу. Было решено проверить, чего добивается Шмидхен, и Петерсон возложил это дело на Берзина, поручив ему при встрече со Шмидхеном прикинуться человеком, несколько разочаровавшимся в большевиках. Берзин так и сделал, тогда Шмидхен с места в карьер повел его к своему шефу — Локкарту встретившему командира советского артиллерийского дивизиона с распростертыми объятиями. Эта встреча произошла 14 августа 1918 года на квартире Локкарта в Хлебном переулке. Локкарт предложил Берзину 5–6 миллионов рублей: для него лично и на подкуп латышских стрелков. Дальнейшую связь Локкарт предложил Берзину поддерживать с лейтенантом Рейли, он же „Рейс“ или „Константин“, как быстро выяснила ВЧК.

Берзин, отказавшийся вначале от денег, держал себя настолько ловко и умно, что полностью провел Локкарта, выведав его планы… 17 августа Берзин встретился уже с Рейли, вручившим ему 700 тысяч рублей. Эти деньги Берзин тут же передал Петерсону, а Петерсон отнёс их непосредственно Ленину доложив ему всю историю в малейших подробностях. Владимир Ильич посоветовал Петерсону передать деньги пока что в ВЧК — там, мол, разберемся, как с ними поступить, — что тот и сделал.

Через несколько дней Рейли передал Берзину 200 тысяч, а затем еще 300 тысяч рублей, все на подкуп латышских стрелков и в вознаграждение самому Берзину. Таким образом, в течение двух недель англичане вручили Берзину 1 миллион 200 тысяч рублей. Вся эта сумма надежно хранилась теперь в сейфах Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

В конце августа Рейли поручил Берзину выехать в Петроград и встретиться там с питерскими белогвардейцами, также участвующими в заговоре. 29 августа Берзин, получив соответствующие указания от Петерсона и ВЧК, был уже в Петрограде. Там он повидался с рядом заговорщиков, явки к которым получил от Рейли, и помог раскрыть крупную белогвардейскую организацию, работавшую под руководством англичан, которая после отъезда Берзина в Москву была ликвидирована.

Всецело доверяя Берзину и рассчитывая осуществить переворот при его помощи, Локкарт и Рейли сообщили ему свой план ареста Советского правительства на заседании ВЦИК Осуществление ареста, как заявил Рейли, возлагается на руководимых Берзиным латышских стрелков, которые будут нести охрану заседания. Одновременно Рейли поручил Берзину подобрать надежных людей из охраны Кремля и обязать их впустить в Кремль вооруженные группы заговорщиков в тот момент, когда будет арестовано правительство на заседании ВЦИК Рейли сообщил также Берзину, что Ленина необходимо будет „убрать“ раньше, еще до заседания ВЦИК…

Так благодаря мужеству, находчивости и доблести Берзина, проникшего в самое логово заговорщиков, планы и намерения Локкарта, Рейли и их сообщников были раскрыты и заговор был ликвидирован».

(Кстати, любопытная подробность. «Комиссар Латышской стрелковой дивизии Петерсон, представив Я. М. Свердлову доклад о том, как был раскрыт заговор Локкарта, поставил вопрос: что делать с принадлежащими английскому правительству 1 миллионом 200 тысячами рублей, выданными Локкартом и Рейли Берзину „для латышских стрелков“… Что ж, ответил Яков Михайлович, раз деньги предназначались латышским стрелкам, пусть их и получат латышские стрелки». Британские деньги пошли на пособия семьям погибших и инвалидам, на культурные и агитационные нужды латышских частей.)

Такова официальная версии раскрытия «заговора послов» — однако комендант Кремля, по-видимому, был не полностью в курсе. На самом деле всё оказалось ещё интереснее.

Весной 1918 года из Москвы в Петроград отправились несколько чекистов с заданием: выйти на питерское контрреволюционное подполье и завязать с ним связи, представившись членами аналогичных московских структур. В их числе были два молодых латыша, которым удалось войти в доверие к руководителям одной из таких организаций, познакомиться с самим Кроми, а потом и получить аудиенцию у Локкарта. Таким образом, через Петроград они вернулись в Москву.

Английский посол попросил свести его с кем-либо из командиров латышских стрелков, охраняющих правительство, что и было вскоре выполнено — его познакомили с Берзиным. Так вот: одним из этих молодых людей и являлся упомянутый Мальковым «англичанин Шмидхен». На самом деле звали его Ян Буйкис, это был молодой сотрудник ВЧК, подставленный Локкарту. С этого момента весь «заговор послов» проводился под контролем чекистов.

Окончательная ликвидация заговора была намечена на сентябрь. Судя по тому, что заседание, на котором Берзин должен был арестовать Совнарком, перенесли с 28 августа на 6 сентября, удар собирались нанести где-то около этой даты. А потом что-то произошло. То ли заговорщики узнали, что их водят за нос, то ли в их рядах царил все тот же традиционный бардак — но события стали разворачиваться по другому сценарию.

Началось все с парного террористического акта. Большевистские вожди, постоянно разъезжавшие по митингам, ведущие прием населения, были чрезвычайно уязвимы для покушений. История, случившаяся 6 июля с Дзержинским, свидетельствует об этом так, что красноречивей некуда. Любого из них можно было убить — но не факт, что после этого удастся устранить следующего, ибо в любой момент они могли запереться в толстых стенах Кремля. А Кремль — это крепость. Поэтому надо было очень хорошо подумать: кого убивать, когда и с какой целью.

30 августа, за несколько минут до одиннадцати часов утра, Урицкий вышел из здания Петрочека на Гороховой и направился на Дворцовую площадь, туда, где размещался иностранный отдел комиссариата внутренних дел Союза коммун Северной области[239]. В одиннадцать у него начинался прием в комиссариате. Когда Урицкий проходил через вестибюль, к нему подошел молодой человек в черной кожанке, выстрелил председателю ЧК в затылок и выбежал на улицу, где сел на велосипед и быстро поехал прочь.

Однако уйти террорист не сумел. Оказавшийся в вестибюле работник окружного военкомата вместе с каким-то красноармейцем кинулся в погоню. Им удалось удачно реквизировать автомобиль, после чего преследуемый, поняв, что оторваться не удастся, вбежал в дом. Тут на помощь подоспели чекисты и бойцы Стального отряда, располагавшиеся в казармах неподалеку от Дворцовой — они окружили здание и арестовали террориста. Это оказался некий Леонид Каннегисер. Он утверждал, что действовал один, мстил Урицкому за расстрелянного незадолго до того друга. Впрочем, чекисты отлично знали, что «мститель-одиночка» — это классика террора, и молодому человеку не поверили[240]. А как только следователи взялись за его связи, тут же выявилась очень интересная картинка-паутинка.

Выяснилось, что близкий друг, за которого он мстил — это некто Перельцвейг, глава разгромленной незадолго перед тем подпольной организаций Михайловского артиллерийского училища. Организация эта была близко связана с правыми эсерами. Сам Каннегисер принадлежал к небольшой партии народных социалистов, лидер которой, Николай Чайковский, только что возглавил марионеточное «правительство» в Архангельске. И в довершение всего, террорист оказался двоюродным братом небезызвестного Филоненко — того самого сподвижника Корнилова, который собирался ввести военное положение на железных дорогах. Как мы помним, другим близким соратником генерала Корнилова был все тот же Савинков.

После таких данных вопрос о «мстителе-одиночке» отпал сам собой.

Вечером того же дня, в 19 часов 30 минут, в Москве на заводе Михельсона произошло покушение на Ленина. Правда, убить его не удалось, вождь большевиков был всего лишь не слишком тяжело ранен — однако выяснилось это не сразу. Какое-то время никто не мог сказать, выживет Ленин или нет.

По официальной версии, стреляла в «вождя мирового пролетариата» эсерка Фанни Каплан, по поводу чего существуют изрядные сомнения. Кто мог доверить теракт почти слепой женщине, не умевшей обращаться с револьвером? Как сумела она так удачно попасть в Ленина? Вспомним хотя бы, как стрелял вполне зрячий Блюмкин.

Но кто сказал, что террористкой была Каплан? Она могла попросту взять на себя вину, прикрывая реального исполнителя — дело обычное, называется оно «служу революции, чем могу»[241]. Как бы то ни было, кто-то в Ильича стрелял — а учитывая очередное совпадение дат, едва ли это была ревнивая любовница.

Двойное убийство явно означало что-то очень серьезное, и действовать надо было чрезвычайно быстро. И вот тут на сцену вышел человек, которого у нас часто недооценивают. А судя по тому, какие решения он принимал единолично, товарищ это был очень крупный и имевшие большие права.

Среди ответов на вопрос: «зачем понадобилось убивать Урицкого?» есть и такой — на время событий убрать из Москвы Дзержинского. Едва узнав об убийстве, он, естественно, отправился в Петроград. Подумаем, как могли рассуждать заговорщики. Ленин убит, Сталин в Царицыне, в Москве остается один Свердлов, который хоть формально и является главой государства, но не замечен в принятии единоличных решений. Как станет действовать Свердлов? Если бы Дзержинский находился в Москве, они могли бы обсудить ситуацию вдвоем, и председатель ВЦИК скрепил бы своим авторитетом приказ председателя ВЧК. Но Дзержинского нет, и власть парализована.

А теперь попытаемся представить себе ход мыслей Дзержинского. Что намерены делать заговорщики? Если они собираются дождаться, пока Свердлов устроит совещание большевистского руководства и арестовать всех с помощью латышских стрелков Берзина — это не страшно. Но события явно идут по какому-то другому сценарию. Раньше, чем через сутки, ему в Москву не вернуться. Что должно произойти в течение этих суток?

В расчёты устроителей переворота вкралась ошибка. Они не учли возможность, что председатель ВЧК станет действовать без санкции правительства. По-видимому, ни в британских, ни в эсеровских мозгах это не укладывалось.

Они плохо знали Дзержинского.

Едва приехав в Петроград, председатель ВЧК получил сообщение о покушении на Ленина и почти сразу отправился обратно. Но до того он единолично принял решение о захвате здания английского посольства и аресте всех, кто там находится, а также телеграфировал в Москву своему заместителю Петерсу, приказав арестовать Локкарта и его помощников.

31 августа, около пяти часов дня, когда Дзержинский на попутном товарняке[242] уже ехал в Москву, отряд ПетроЧК оцепил здание английского посольства. Когда чекисты поднимались на второй этаж, их встретил человек, державший в каждой руке по браунингу. Этот стрелять умел — как минимум, один чекист был убит и двое ранены, пока его удалось подстрелить (к сожалению, наповал). Оказалось, что это был собственной персоной военно-морской атташе Великобритании капитан Кроми.

В помещениях посольства чекисты обнаружили 25 англичан и пятерых русских, на чердаке нашли склад оружия и боеприпасов, в кабинете и увидели горящие бумаги — пока капитан отстреливался на лестнице, его помощники спешно уничтожали документы. Однако ликвидировать удалось не всё. При обыске чекисты обнаружили материалы, свидетельствовавшие о широком сотрудничестве посольства Великобритании с контрреволюционным подпольем и некоторые другие весьма любопытные бумажки.

Например, британцы намеревались прибрать к рукам советский торговый флот и даже ассигновали для этого 63 тысячи фунтов. Механизм аферы был весьма оригинален. Английские агенты в советском правительстве отправляют большую часть советских судов на ремонт в Норвегию, норвежцы их обратно не возвращают, выплачивают гарантийные суммы — те самые 63 тысячи долларов — а сами суда передают англичанам.

В общем, в здании посольства отыскалось много всякого интересного. А что еще более важно, удар по организационному центру сорвал планы заговорщиков. Лишенные руководства и координации, они так и не решились выступить, да и не могли: Берзин был завязан на Рейли и Локкарта, первый находился в Петрограде, второй сидел в ВЧК, а без ареста Совнаркома переворот превращался в простой шум[243].

…Международный скандал, конечно, грянул — но меньший, чем можно было ожидать. Конечно, большевики поступили совершенно отмороженно — но и британское посольство занималось в России делами, чрезвычайно мало совместимыми со статусом дипломатической миссии[244].

В Англии оперативно арестовали персонал советского представительства во главе с Литвиновым — вскоре их обменяли на Локкарта и других английских дипломатов. Сидней Рейли, 29 августа приехавший в Петроград, сумел ускользнуть от ЧК. Берзина на Западе долго считали «борцом с большевиками», полагая, что он был арестован одновременно с Локкартом. А что касается Шмидхена, то бывший британский посол в своей книге «Буря над Россией» впоследствии писал: «С тех пор я со Шмидхеном не встречался. То ли его расстреляли за участие в заговоре, то ли наградили за раскрытие заговора».

…Да, кстати, я обещала рассказать о германском консульстве в Петрограде. С ним вышла забавная история.

Вечером 23 сентября на Варшавском вокзале выгружали пришедший из Берлина в адрес германского генконсульства груз. Один из ящиков упал на перрон и разбился — в нем оказались маузеры. О случившемся тут же известили Петрочека.

Сопровождавшего груз консульского работника допросить не удалось — иммунитет-с. Остальные сопровождающие о характере груза ничего не знали. А было его немало — 51 место весом в 134 пуда.

Сомнительный багаж доставили в ЧК, установили при нем дежурство сотрудников консульства и стали решать, как быть дальше. Дипломаты тоже находились в явной растерянности, документов на груз не предъявляли, скандала не устраивали. В конце концов, чекисты добились права проверить весь багаж — в девяти ящиках оказалось оружие. Выяснилось, что в деле замешана все та же Прибалтийская миссия. Однако на сей раз ситуация разрядилась довольно спокойно. По сравнению с тем, что вытворяли англичане, какие-то девять ящиков с маузерами — это такая мелочь…

Впрочем, дни советско-германских отношений были уже сочтены. В начале ноября произошла точно такая же история с советским багажом в Берлине. При разгрузке случайно уронили один из ящиков[245], тот разбился, в нем оказалась агитационная литература. Германское правительство обиделось, и 4 ноября дипломатические отношения были прерваны. Но это уже совсем другая история…

Террор — физическое насилие, вплоть до физического уничтожения, по отношению к политическим противникам.

(Ожёгов. Словарь русского языка.)

Большевистское руководство делилось на политическую и практическую составляющие (сплошь и рядом линия раздела проходила внутри конкретного человека — вот ведь какие выверты в жизни случаются!) Практическая половина РКП(б) решала задачи по ходу их возникновения и в конкретной обстановке. А политическая старалась при этом еще и соотнести русскую революцию с историческими образцами. Главным из образцов была Французская революция, ее историю каждый левый политический деятель в России знал назубок и с ней сверял окружающие события. В целом где-то в общем совпадало, но были и расхождения, которые большевистских политиков смущали. В частности, их смущало почти полное отсутствие революционного террора.

Это было неправильно, опыт Франции показывал, что таковой должен быть, что «творчество масс» состоит отчасти в том, чтобы расправляться на улицах с классовыми врагами. Однако русские массы проявляли непростительную политическую незрелость, и если убивали кого без суда и следствия, так почему-то не классовых врагов, а воров и бандитов. Это обстоятельство вызывало у вождей революции чувство дискомфорта.

С другой стороны, Советское правительство было во многом само виновато. Возьмем, например, хрестоматийный случай: убийство в Петрограде двоих вождей кадетской партии.

Дело было так. Кадетские лидеры юрист Ф. Ф. Кокошкин и врач А. И. Шингарев были арестованы 28 ноября 1917 года, сразу после запрета их партии, и отправлены в Петропавловскую крепость. 6 января в связи с ухудшением состояния здоровья их перевели в Мариинскую больницу. Причем сторожа в Петропавловке отговаривали арестованных, пытались объяснить, что в больнице хоть и лучше условия, зато в крепости нет красногвардейцев.

Сторожа оказались правы. Мелкий районный начальник, которому поручили выделить красногвардейский караул для охраны кадетов, имел свое мнение о том, как надлежит поступать с врагами революции и приказал начальнику караула покончить с арестантами. Правда, выполнение приказа уперлось в проблему: «А кто убивать-то будет?» Ее сумели разрешить: начальник караула пошел в ближайший флотский экипаж и объяснил задачу. Команда добровольцев-матросов отправилась в больницу, где свершила «революционное правосудие». Классический случай революционного террора, можно радоваться. И как, вы думаете, поступил Ленин?

Ильич страшно возмутился и велел провести следствие. Матросиков их экипажи не выдали, однако красногвардейцев арестовали, посадив все в ту же Петропавловку, где они просидели до середины марта. В середине марта правительство уехало из Питера, а властям Северной коммуны только и дела было, что забивать голову проблемами революционного террора. В итоге арестованных вышибли на фронт. Учитывая, что за пару недель до того с участниками покушения на самого Ленина поступили так же, надо сказать, советская власть относилась к террористам на удивление единообразно. Но вот с политическими заявлениями того же Ленина это не вяжется никак.

После того, как 20 июня в Петрограде был убит член Президиума Петросовета, комиссар Петроградской коммуны по делам печати Володарский, популярный на заводах оратор, рабочие потребовали ответить на убийство террором. Питерские власти делать этого не стали, чем вызвали возмущенное письмо Ленина. Ильич писал:

«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором. А когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает. Привет!

(Ленин».)

Если рассматривать разжигание террора как способ пополнения действующей армии, то момент был удачный: как раз в это время формировался Восточный фронт. Однако власти Петрограда больше заботила обстановка в самом городе, где только массового террора и недоставало, чтобы рухнуть в кровавую кашу. Поэтому грозное письмо Ленина проигнорировал не только Урицкий, который был принципиальным противником расстрелов, но даже неистовый Зиновьев.

Левоэсеровский «мятеж» почему-то обошелся без крайних призывов. Возможно, ввиду его невероятной нелепости, а также потому, что объявлять «красный террор» по причине убийства германского посла было бы странно. Могли не так понять.

А вот после 30 августа все оттянулись. Две пули, сидящие в плече, отнюдь не способствовали умиротворению Ильича — а ведь он являлся одним из самых вменяемых революционных деятелей, остальные были хуже. 2 сентября ВЦИК объявил Советскую Республику единым военным лагерем, что, учитывая положение на фронтах, давно следовало сделать, да повода не было. А в специальной резолюции, позднее вошедшей во все учебники истории, говорилось следующее:

«ВЦИК глубоко уверен, что преступные посягательства наймитов буржуазии не внесут смущения в ряды революционного пролетариата и не ослабят борьбы за утверждение социального строя и за уничтожение контрреволюции. ВЦИК призывает трудящиеся массы к укреплению своих организаций. Вместе с тем ВЦИК дает торжественное предостережение всем холопам российской и союзнической буржуазии, предупреждая их, что за каждое покушение на деятелей Советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их. На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и её агентов».

Документ, конечно, весьма впечатляющий, одна беда — он не может служить руководством ни к каким действиям по причине крайней расплывчатости. Кого понимают авторы под «буржуазией и ее агентами»? Кто является «холопами» и «вдохновителями»? Наконец, что понимать под словом «массовый» — сто человек или миллион?

У каждого большевистского функционера имелось свое представление о том, что такое террор и как его проводить надлежит, и большевистские деятели разного масштаба — от всероссийского до уездного — принялись разъяснять постановление ВЦИК массам. Больше всех усердствовали левые — сбывалась их мечта. Карл Радек, например, писал в «Известиях»:

«Уничтожение отдельных лиц из буржуазии, поскольку они не принимают непосредственно участия в белогвардейском движении, имеет только значение средства устрашения в момент непосредственной схватки, в ответ на покушения. Понятно, за всякого советского работника, за всякого вождя рабочей революции, который падет от руки агента контрреволюции, последняя расплатится десятками голов».

Единственное, что можно понять из этой туманной фразы — что за каждого погибшего товарища надо замочить сотню буржуев. Идея понравилась, ибо совпадала с настроением революционного народа. 3 сентября губернский военный комиссар в Москве пишет:

«За каждую каплю пролетарской крови прольется поток крови тех, кто идет против революции…За каждую пролетарскую жизнь будут уничтожены сотни буржуазных сынков белогвардейцев…»

В органах тоже настроение соответствующее. Нарком внутренних дел Петровский 5 сентября издает «приказ о заложниках».

«Расхлябанности и миндальничанию должен быть немедленно положен конец… Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении в белогвардейской среде должен применяться безоговорочно массовый расстрел…»

Это все пока пристойно. Но процесс разворачивался. Несколько позднее, 1 ноября 1918 года, председатель ЧК и военного трибунала 5-й армии Восточного фронта Лацис (тот самый «левый» деятель с Выборгской стороны, который при каждом порыве ветра порывался брать почту, телеграф и телефон) писал в «Красном терроре»:

«Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны решить судьбу обвиняемого».

Не знаю, как насчет судеб обвиняемых, но судьбы чекистов подобные методы следствия решали быстро и сразу — от увольнения из органов до ареста и расстрела. ВЧК была организацией чрезвычайно серьезной и требовала от следователей не классового чутья, а улик и очных ставок. (Может быть, и товарища Лациса перевели из центрального аппарата в действующую армию по причине именно таких взглядов? Террористов — на фронт!)

Эти слова приводят часто. Гораздо реже цитируют язвительный комментарий Ленина, который в статье «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов» писал:

«…Вовсе не обязательно договариваться до таких нелепостей, которую написал в своем казанском журнале „Красный террор“ товарищ Лацис… который хотел сказать, что „красный террор“ есть насильственное подавление эксплуататоров, пытающихся восстановить их господство, а вместо того написал… „не ищите (!!?) в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против совета оружием или словом“».

Но круче всех агитнул секретарь Петроградского Комитета товарищ Зиновьев. Возмущенный убийством Урицкого, он потребовал немедленно принять «соответственные меры», в том числе «разрешить всем рабочим расправляться с интеллигенцией по-своему, прямо на улице»[246]. В ноябре 1917 года ПК отличался левизной, но полугодовая работа по управлению огромным регионом оказалась замечательным лекарством: поддержки Зиновьев не получил. Ему дали такой отпор, что в конце концов он в бешенстве выскочил из зала заседаний. В числе возражавших был и новый председатель Петрочека Глеб Бокий.

Кровожадные резолюции принимались по всей стране. Какие-то коммунисты из Витебской губернии требуют за каждого убитого советского работника расстрелять тысячу белых. Еще одна комячейка, на сей раз какого-то автопоезда — за каждого павшего расстреливать по 100 заложников. «За каждого нашего коммуниста будем уничтожать по сотням, а за покушение на вождей тысячи и десятки тысяч этих паразитов» — это из постановления охраны Острогорской ЧК.

Воплощались ли подобные призывы в жизнь? Кто, где, при каких обстоятельствах, в каких размерах проводил «красный террор» и что им потом за это было? Системно данный вопрос попросту не изучался. До сих пор самым известным исследованием является книга Мельгунова «Красный террор», являющаяся пропагандистской белоэмигрантской работой, где автор наряду с правдивыми свидетельствами собрал все «ужасные» рассказы о Гражданской войне. В 2006 году появилась книга питерского историка Юрия Ратьковского — там приводятся уже конкретные свидетельства и правдоподобные данные. В дальнейшем я буду опираться в основном на эту работу.

Итак, что собой представлял «красный террор» на российских просторах?

Самый большой масштаб репрессий был в Петрограде. Через несколько дней после выхода постановления ВЦИК сменивший Урицкого на посту председателя ПетроЧК Бокий заявил, что расстреляно 512 «контрреволюционеров». Впоследствии он же оценил общее число жертв «красного террора» в городе — до 800 человек. На территории Союза коммун было расстреляно: 9 человек в Вологде и 64 в других городах, в число которых входят 39 участников некоего Вологодско-Череповецкого заговора… По данным Лациса, приведенным им в книге «Два года на внутреннем фронте», за весь 1918 год в Петроградской губернии казнено 1206 человек.

Возможно, какую-то свою лепту, не вошедшую в итоговую цифру, вносили и массы. Александр Рабинович нашел мемуары некоего рабочего Петрова с завода «Новый Лесснер».

«Он вспоминал, что после убийства Володарского и Урицкого он и его товарищи опасались, что могут стать следующими жертвами бомбометателей-эсеров. „Мы выводили всех рабочих своего завода на антиэсеровские демонстрации… Мы объявили ответный террор и осуществили его… Мы тогда не стеснялись — заядлых врагов топили в барках на Лисьем Носу… В день операции… ребята собираются вечером, а я информирую их о том, что придется делать“».

Не совсем понятно, каким образом рабочие отряды могли осуществлять «ответный террор» в отношении эсеров — опытных, отлично вооруженных конспираторов… сказочка, как мыши кота хоронили! Против кого обращали рабочие «Нового Лесснера» свой классовый гнев? Либо они уничтожали «тех, кто в шляпе», либо (что вернее) помогали чекистам проводить их операции в качестве охраны, оцепления и пр. Что же касается описанных казней… Американец Рабинович этого может и не знать, но максимальная глубина Финского залива на пространстве от города до Сестрорецка, (примерно посередине этого отрезка находится Лисий Нос) даже в те времена составляла не более трёх метров[247]. Утопить в этой луже барку физически невозможно — она встанет на грунт, а заключенные подождут, пока караул разойдется по домам, и уйдут на берег. По-видимому, это все та же бытующая еще со времен Французской революции «сказка о барже», приписанная к рассказу о действиях рабочих отрядов для драматического эффекта.

…В нижегородской ГубЧК, которой руководил «ужасный» Лацис, его планы претворялись в жизнь следующим образом. 31 августа он телеграфировал в Москву о расстреле 42 человек, среди которых было 2 священнослужителя, 18 офицеров, 10 бывших жандармов, 4 предпринимателя и два царских чиновника. Через несколько дней их участь разделили еще 19 человек. По-видимому, контрреволюционеры у товарища Лациса закончились, потому что 17 из приговорённых были уголовниками-рецидивистами. До 5 сентября список увеличился ещё на 5 человек. Кроме того, в городе Ардатове были казнены 4 священника и 302 офицера, но не взятые из домов, а уже содержавшиеся в концлагере — а стало быть, замешанные в контрреволюционной работе.

От Военного Совета Северо-Кавказского фронта, куда входили Сталин и Ворошилов, в Москву отбили очень решительную телеграмму об организации «открытого, массового, систематического террора». Выглядел он следующим образом:

В «Известиях» Царицынской ГубЧК № 1 за ноябрь 1918 года опубликован список тех, кто был расстрелян за сентябрь и октябрь. Всего там поименовано 103 человека. Из них 23 — с формулировкой «за активное участие в контрреволюционных вооруженных выступлениях в рядах красновских банд в области Войска Донского и Царицынской губернии» (в ноябре расстреляли еще шесть офицеров). Мера эта применялась далеко не ко всем пленным, ибо в том же выпуске «Известий» был напечатан еще один список на 129 человек, которых за то же самое всего-навсего отправляли на принудительные работы впредь до полной ликвидации красновского движения. Еще 42 человека были казнены за участие в разного рода заговорах и мятежах. Самый крупный из них — знаменитый «алексеевский» заговор, участники которого готовили вооруженный переворот, а что такое вооруженный переворот — мы знаем по примеру Ярославля. Еще 23 человека — бывшие служащие прежней полиции — по-видимому, те, с которыми у революционеров были особые счеты, потому что 100 бывших полицейских были отправлены на работы, а еще 64 освобождены. Наконец, 15 расстрелянных — уголовники. Причем десять из них принадлежат к какой-то «банде Рукмана», которая два месяца занималась вооруженными ограблениями — наконец, ее выловили и на радостях расстреляли. Можно спорить, конечно, о мере наказания кое-кому из уголовных — в мирное время не дали бы вышку за подлог и хищение 383 тысяч рублей — однако совсем невинных в списке как-то не наблюдается. Из общего ряда выбивается только некий гражданин Казуров, приговоренный «за хищение из оружейного склада двух прицельных панорам с 3-дюймовых орудий и злостное сокрытие их на своей квартире». Может, это местный клептоман, который попросту достал весь Царицын?

На Урале заправилы «красного террора» Смилга, Голощёкин, Лашевич и Бела Кун призывали: «Не нужно нам судов, ни трибуналов! Пусть бушует месть рабочих, пусть льется кровь эсеров и белогвардейцев, уничтожайте врагов физически». Вот только эти призывы они почему-то обращали к питерским товарищам, а у себя были умеренными из умеренных. В Перми было расстреляно 50 человек и в других местах — 23 человека. Сколько из них политических — неизвестно.

Рассказал Илья Ратьковский и весьма любопытную историю со статистикой.

«При подавлении восстания в г. Курмыш Симбирской губернии постановлением ЧК Восточного фронта было расстреляно 63 человека, а затем еще 658 после взятия города. Сообщения о репрессиях в Курмы-ше поместили все советские центральные и губернские газеты, тем самым подтверждая этот акт „красного террора“. Из периодических изданий лишь „Северная коммуна“ дала опровержение этому сообщению со ссылкой на опечатку при публикации численности подвергнутых высшей мере наказания — 55, а не 658 расстрелов, но оно обесценивается своим единичным характером».

А вот и ничуть не обесценивается! Я сама журналист и отлично знаю, как это бывает. Все центральные, губернские и прочие издания тупо передирали друг у друга сообщения, источником которых была какая-то местная газета. И лишь в редакции «Северной коммуны» соизволили немножко пошевелить мозгами, соотнести эту цифру с реальным масштабом «красного террора» и запросить подтверждение с места. Если бы не они, эта опечатка так и вошла бы в историю под видом достоверного факта.

По оценкам Мельгунова, в ходе «красного террора» по всей стране погибло 50 тысяч человек. Лацис называет 6300. Илья Ратьковский считает, что их было около 8 тысяч. Но я все же склонна поверить Лацису: в его распоряжении имелась статистика ВЧК, и ему не было ровно никакого смысла врать. Наоборот: чем больше уничтожено врагов, тем лучше. Из них, согласно статистике ВЧК, приведенной Олегом Мозохиным, за контрреволюционные преступления было расстреляно 1637 человек.

Такова реальная цена страшным заявлениям большевистских лидеров.

Переместимся теперь по другую сторону линии фронтов и посмотрим — а что творилось там? (Напоминаю, что до сентября 1918 года в Советской России случаи смертных приговоров насчитывались единицами.)[248]

Финляндия. Население — 3 миллиона человек, сопоставимо с Петроградской губернией. Весна 1918 года. После крушения советской власти победившими белофиннами расстреляно около 8 тысяч человек и арестовано около 90 тысяч. Из них 70 тысяч находились в наскоро организованных концлагерях. Не считая тех, кого просто убивали охранники (по свидетельствам выживших, иной раз расстреливали каждого второго), заключенные в массовом порядке умирали от голода. Лагерь в Экенассе — из 800 заключенных умерло 400; Куокино — 800 из 3 тысяч; Свеаборг — третья часть из 6 тысяч; Таммерфорс — с 6 по 31 июня умерло 1347 человек.

Поволжье. Правительство «Комуч» («Комитет членов Учредительного Собрания», она же «Самарская учредилка»). За его министерством юстиции числилось 20 тысяч заключенных. За лето — осень 1918 года расстреляно около 5 тысяч человек. Известен случай казни 16 женщин только за то, что они похоронили выброшенные рекой трупы расстрелянных.

Область войск атамана Дутова. Август 1918 года. В оренбургской тюрьме содержится 6 тысяч человек, из которых 500 по ходу следствия замучили на допросах. В городе Троицке (по-видимому, какой-то совсем мелкий уездный городок) в первые недели казачьей власти расстреляно 700 человек. В городе Илеке вырезано 400 «инородцев» (каких именно — непонятно). Январь 1919 года. Только в Уральской области убито 1050 человек. В селе Сахарное сожжена больница, где находились 700 больных тифом красноармейцев. После пожара трупы зарыли в навоз.

Самарская губерния. 5 мая 1918 года уральские казаки взяли село Александров-Гай. 9 мая там было убито 96 пленных красноармейцев. В общем-то, говорить тут не о чем, для белых это не число — если бы не один нюанс: раненых закапывали в землю живыми. А всего в селе убито 675 человек.

…В октябре 1918 года, в связи с наступлением Красной Армии, заложников из Поволжья решили вывезти на Дальний Восток. Эти эшелоны называли «поездами смерти»: людей, в числе которых было много женщин и детей, везли в нетопленых вагонах, почти не кормили. В пути погибло от голода, болезней и расстрелов около трети.

В Ижевске взявшие город эсеры заявили, что у них не может быть даже и речи о применении смертной казни. Потом они устроили баржи-тюрьмы. Одну из них назначили «заложницей», угрожая затопить при приближении красных. 17 октября три миноносца под командованием Раскольникова сумели увести эту баржу, в которой находилось 432 заключенных, все раздетые догола. Цена принципов ижевского правительства колеблется в пределах от 500 до 1000 казнённых[249].

На юге на фоне общей картины выделяются расстрелы, проведенные немцами в Николаеве — 5 тысяч человек.

Территории, контролируемые так неосмотрительно упущенным из-под домашнего ареста генералом Красновым: за 1918 год убито более 30 тысяч человек.

3 августа 1918 года Временное Сибирское правительство постановило: предать суду всех представителей советской власти на своей территории. Только в одном Омске, несравнимом по численности населения со столицами, было расстреляно 1500 человек.

Север. На территории с населением в 400 тысяч человек только через архангельскую тюрьму прошло 38 тысяч арестованных, из которых 8 тысяч расстреляно[250]. На острове Мудьюг возле Архангельска был создан лагерь смерти: из 10 тысяч содержавшихся там заключенных в живых осталось около двухсот.

В Екатеринбургской губернии в ходе подавления крестьянских восстаний было уничтожено около 25 тысяч человек.

Только в застенках сибирского атамана Семенова (одного из военачальников «Адмирала» Колчака) убито и замучено около 6,5 тысяч человек.

И, напоследок, вернемся на десять лет назад. В благословенной «России, которую мы потеряли» во время борьбы с революцией 1905 года власти ввели практику военно-полевых судов. Суды эти формировались из строевых офицеров, не имевших никакого представления о судопроизводстве вообще, проводились ускоренным порядком. За восемь месяцев данные «органы правопорядка» вынесли около 6 тысяч смертных приговоров. А вместе с карательными операциями цена «замирения» страны составила, по разным данным, от 16 до 40 тысяч жизней. Россия тогда не находилась в состоянии войны — ни гражданской, ни обычной. Это была просто операция по подавлению.

Из сопоставления цифр я делаю вывод: никакого «красного террора» не существовало. Это просто бирка, ярлык, прикрывающий что-то другое. Что именно? Попробуем разобраться…

Он прощал не потому, что верил в раскаянье, а потому, что не хотелось марать руки. Руки остались чистыми, а вот жизнь он потерял, и не только свою.

(Вера Камша. Время золота.)

5 сентября было принято постановление Совнаркома о «красном терроре».

«Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Всероссийской чрезвычайно комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью, что для усиления деятельности Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных товарищей; что необходимо обезопасить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях, что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры».

Все замечательно, за одним исключением: создается ощущение, что резолюция ВЦИК и постановление Совнаркома говорят совершенно о разных вещах. В этом документе нет ни слова про убийство Урицкого и покушение на Ленина, принят он по докладу Дзержинского, стало быть, речь идет о каких-то чекистских делах — а ВЧК никогда не занималась массовыми операциями, её не для того создавали. И вообще неясно, имеет ли постановление Совнаркома связь с резолюцией ВЦИК или же просто совпадает по времени.

В той части постановления, которая касается террора, идет речь о двух вещах. Первое — изоляция «классового врага» в концлагерях. Знать бы ещё, что имеется в виду под понятием «классовый враг». Кем, к примеру, является потомок князей с десятилетним анархистским стажем, вступивший летом 1917 года в партию большевиков, а через год ограбивший советский магазин в компании с двумя пролетариями? А если при этом его родной брат, будучи полковником царского Генерального штаба, состоял к моменту данного преступления на службе в Красной Армии, всё ещё больше запутывалось. Классовую проблему безуспешно пытались решить на протяжении двадцати лет, а потом попросту плюнули и окончательно уравняли всех в правах. Что же касается концлагерей, то дело это было по тем временам новое[251] и новизной своей, конечно, будоражило воображение… но по данным Лациса, в 1918 году в концлагеря был заключен 1791 человек. Для уездного города Н. нормально, а для всей России как-то несерьёзно…

Что же касается собственно операции «красный террор», то она заключается в последней фразе постановления, а именно: «подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам».

Ну, во-первых, если бы расстреливали всех, кто был «прикосновенен к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам», шестью тысячами на всю Россию не отделались бы, это точно. В одном Петрограде насчитывалось около шести тысяч арестованных «контрреволюционеров». А во-вторых, зачем проводить это решение через Совнарком? Коллегии ЧК имели право самостоятельно вынести и привести в исполнение все необходимые приговоры, не беспокоя высшие органы государственной власти.

Чтобы проделать все именно так, как это было сделано, имелись, как минимум, две конкретные причины. Первая — эволюция взглядов на меры наказания в Советской России. Вплоть до лета 1918 года политические преступления в ней считались маловажными и суровому преследованию не подлежали.

Смертная казнь была отменена еще в феврале 1917 года и до февраля 1918-го не восстанавливалась (не считая недели, проведенной под «муравьевским декретом»). В сочетании с амнистией Керенского, роспуском полиции и революционной обстановкой эта мера привела к небывалому взлету преступности. Через год после Февраля в Петрограде насчитывалось около 40 тысяч уголовников, многие из которых не слишком-то церемонились с чужой жизнью. Их, конечно, ловили, и нередко даже успешно. Раньше осужденных преступников отправляли на каторгу, а теперь они все оставались в Петрограде, переполняя тюрьмы. Властям поневоле приходилось искать способы разгрузки мест заключения, и в первую очередь под судебное и правительственное милосердие попадали как раз политические заключенные.

Во-первых, многие из советских деятелей в недавнем прошлом сами были политзаключенными. А во-вторых, они считали, что эти люди должны иметь чувство чести и с ними можно договориться. Поэтому в первые месяцы советской власти широко применялись моральные наказания. В большом ходу были такие «приговоры», как «объявить врагом народа» (в прямом смысле — про человека писали в газете, что он «враг народа», и отпускали), вынести общественное порицание, посадить под домашний арест, освободить под честное слово. И не надо смеяться — это было в реальности, так начиналась советская правоохранительная система!

Время от времени проводилась разгрузка тюрем. Например, 1 мая 1918 года власти петроградской коммуны объявили амнистию, по которой были освобождены политзаключенные и те, кто сидел за маловажные уголовные преступления. (Несколько ниже мы увидим, что собой представляли «контрреволюционеры» того времени!) Но даже спустя полгода после революции, когда в стране уже вовсю полыхала Гражданская война, к политическим врагам советская власть относилась не всерьёз.

Что касается смертной казни, то ее впервые, спустя год после отмены, ввел в практику знаменитый декрет «Социалистическое Отечество в опасности», где пунктом восьмым говорилось:

«Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления».

Если мы повнимательнее присмотримся к категориям подлежащих расстрелу, то заметим любопытный штришок. Ну как можно поймать неприятельского агента или германского шпиона «на месте преступления»? Эти две категории преступников — явно виртуальные. Зачем же они сюда вписаны? Ответ простой: чтобы затушевать тот факт, что данная мера направлена в первую очередь против уголовников. Иметь в таком громком политическом декрете на одну политическую категорию преступников три уголовных — несерьёзно как-то…

Но в целом это — нормальный декрет военного времени. Война-то, между прочим, шла уже три месяца, и противоположная сторона кормила захваченных большевиков отнюдь не плюшками, а свинцовым горохом. Шингарева и Кокошкина всего лишь застрелили пьяные матросы, а на Украине у арестованного по приказу правительства члена Всеукраинского ЦИК большевика Леонида Пятакова[252] казаки живьём высверливали сердце. Есть разница?

…В первой половине 1918 года процесс немного продвинулся: в ВЧК была создана особая «тройка», уполномоченная выносить смертные приговоры — если решение будет принято единогласно. Первыми жертвами декрета стали опять же уголовники: некий князь Эболи и его сообщница Бритт, которые совершали налеты под видом сотрудников ВЧК, не упуская возможности поиздеваться над своими жертвами. Два дня спустя были расстреляны бандиты Смирнов и Заноза — точно за то же самое: под видом чекистов они ворвались в гостиницу «Медведь» и принялись грабить постояльцев.

Ну, а потом злобная ВЧК начала лютовать. В мае 1918 года в Москве было расстреляно аж 28 человек, из них 12 составляли анархисты. Большей частью это были грабители и убийцы (никакого противоречия тут нет — к тому времени разница между анархистами и уголовниками полностью исчезла). Имеется в этом списке и нетипичный для того времени «экономический» приговор. Высшую меру получили два брата по фамилии Череп-Спиридович и их биржевой маклер за совершенно эксклюзивную спекуляцию. Они купили обесцененные акции рудников на 5 миллионов рублей и пытались продать их немцам. Если бы это удалось, советское правительство, согласно условиям Брестского мира, обязано было бы выкупить эти акции по номиналу. А поскольку за спекуляцию тогда не расстреливали, тройке гешефтмахеров впаяли еще и государственную измену. Учитывая финансовое положение Советской России, логика железная.

А всего по стране с февраля вплоть до мятежа левых эсеров кровавый большевистский режим вынес от 150 до 180 расстрельных приговоров — из них около двух третей, согласно февральскому декрету, на месте преступления. Напоминаю: это в условиях войны!

Дольше всех держался Петроград, где мягкосердечный человек и «левый коммунист» Урицкий был принципиально против смертной казни[253]. Дожали его к концу лета. 19 августа коллегия ПЧК вынесла свой первый смертный приговор, жертвами коего стал 21 человек. Шестеро из них — участники заговора в Михайловской артиллерийской академии, еще шестеро также были политическими, остальные — уголовники, причем четверо — бывшие работники самой ПетроЧК. Вообще к чекистам родная контора относилась безжалостно, карая их высшей мерой за такие преступления, за которые простых смертных не всегда даже арестовывали[254].

Летом 1918 года право выносить высшую меру получили и ревтрибуналы — но, похоже, не слишком им пользовались. По крайней мере, те из участников левоэсеровского «мятежа», которых судили в ноябре и хоть к чему-то приговорили, получили от года до трёх тюремного заключения (кроме Попова, которому дали все-таки «вышку» — но не расстреляли, ибо он удрал ещё в июле)[255]. Всё, конечно, очень мило и гуманно… но когда за попытку мятежа в условиях военного времени дают три года, это прямо-таки приглашает к повторению.

Среди тех, кого судили в ноябре, был левый эсер Донат Черепанов. Спустя десять месяцев он стал одним из организаторов знаменитого взрыва в помещении Московского комитета РКП(б) в Леонтьевском переулке — 12 трупов, 55 раненых. А ведь Черепанова и после этого теракта не расстреляли, его сослали в Сибирь, где неукротимый «Черепок» вскоре умер от тифа. А то, глядишь, и еще в чем-нибудь поучаствовал бы…

…Кроме мягкости судов, взаимоотношения ВЧК с ними затрудняла еще одна проблема, и серьезнейшая. У нее был великолепный, эффективный агентурный аппарат — и слабое следствие. Сплошь и рядом получалось так: чекисты точно знали, что господин Н. Н. — высокопоставленный заговорщик, но материалов для суда практически не имели. А агентов, многие из которых ещё вовсю работали, на заседание трибунала не приведёшь.

Да, конечно, выход из этого тупика превосходно известен. Раз нет достаточных доказательств, надо подсудимых освободить за недоказанностью. Если они после этого примутся за старое, виноват Дзержинский — пусть учит работать своих следователей. Почему председатель ВЧК был с такой постановкой вопроса не согласен — ума не приложу! Ну совершили бы его подследственные пару-тройку мятежей да десяток терактов, ну угробили бы сотню коммунистов да несколько тысяч случайных прохожих — делов-то! Зато Феликс Эдмундович сберег бы политическую девственность!

Давайте на примере Петрограда посмотрим, кто были те контрреволюционеры, с которыми боролись «злобные чекисты».

…В самом начале ноября 1917 года красногвардейцы, охранявшие штаб Петроградского военного округа, задержали юнкера, который пытался выкрасть штабные бланки. Выяснилось, что фамилия его Зелинский, что его произвел в прапорщики генерал Корнилов, а теперь этот достойный молодой человек состоит членом нелегальной группы Пу-ришкевича, бывшего руководителя «Союза русского народа». Самого Пуришкевича и нескольких его помощников удалось арестовать, но большинство членов группы неопытные следователи упустили. В ходе обыска было найдено письмо генералу Каледину, где сообщалось, что когда белые войска подойдут к Петрограду группа выступит со всеми имеющимися силами.

Методы борьбы определил сам Пуришкевич:

«…Ударить в тыл и уничтожить их беспощадно: вешать и расстреливать публично в пример другим. Надо начать со Смольного института и потом пройти по всем казармам и заводам, расстреливая солдат и рабочих массами».

«Дело Пуришкевича» было первым, которое рассматривал созданный в начале ноября военно-революционный суд. Главу организации приговорили к четырем годам принудительных общественных работ при тюрьме, однако уже 17 апреля выпустили, взяв честное слово о неучастии в политической деятельности. За него заступились Дзержинский и комиссар юстиции Петроградской коммуны Крестинский. А 1 мая по декрету Петроградского Совета Пуришкевич был амнистирован. В полном соответствии с взятыми на себя обязательствами, после освобождения он уехал на юг, к Деникину, и занимался у него пропагандой, пока не умер в 1920 году в Новороссийске от сыпного тифа.

…8 декабря были арестованы лидеры кадетской партии Степанов и Штейнингер. При аресте у них нашли документы, свидетельствовавшие о заговорщической деятельности, подготовке вооруженного мятежа и о том, что они помогали армии Каледина. Чем могли помогать кадеты? Ну, деньгами, например…

В этом смысле показательна история с американским поездом. 8 декабря рабочие Петроградского железнодорожного узла сообщили в ВЧК, что на запасных путях ждет отправки эшелон с автомобилями марок «Форд» и «Тальбот». Выяснилось, что состав, в котором находились восемьдесят грузовых и санитарных машин, принадлежит американской миссии Красного Креста и, по документам, предназначен для отправки в Румынию, в распоряжение главы миссии Красного Креста в Яссах полковника Андерсона.

Однако ВРК еще в ноябре установил, что американский посол в России Дэвид Френсис наладил связь с Калединым, а чекисты при обыске обнаружили телеграмму Андерсона сопровождавшему груз полковнику Колпашникову, где, среди прочего текста, говорилось: «…Постарайтесь сопровождать автомобили до Ростова лично… Я буду иметь дальнейшие инструкции для вас в Ростове или встречу вас там…» Ростов — это сильно не Румыния, через Ростов шел путь прямо в объятия генерала Каледина. Так что телеграмма изобличила американцев и поезд был задержан в Петрограде, чем дал повод западной печати в очередной раз прокричать о зверствах большевиков.

…Ещё с конца 1917 года лояльные новой власти сотрудники Генерального штаба обратили внимание, что в штаб стали приходить офицеры и требовать свидетельства, удостоверяющие факт их службы в царской армии и воинское звание. Параллельно поступали сообщения, что в городе действует вербовочная сеть, поставляющая офицеров для армии Каледина. ВЧК, в полном соответствии с клятвами о неприменении тайной работы, сразу направила на поиски вербовщиков сотрудника Ильина под именем поручика князя Мещерского. Свою задачу он выполнил блестяще.

Руководитель вербовочной сети штабс-капитан Орлов на следствии, кроме прочего, показывал, что в конце 1917 года с его группой установили связь правые эсеры. Он говорил: «Мне и еще сорока офицерам было поручено организовать покушение на Ленина, за эту операцию я должен был получить 500 000 рублей». (Это как раз то покушение, которое состоялось 1 января.) Часть участников после теракта бежала на Дон, однако главари остались в столице, с той же целью — дождаться подхода белых и ударить. Они и срок назначили: 20–23 февраля.

Да, но ведь никакие белые войска в это время к Петрограду не подходили! Зато как раз тогда состоялось немецкое наступление. Вот и вопрос: с кем именно были связаны «господа офицеры», презиравшие большевиков за сепаратный мир? И еще один вопрос: они что, знали, что Троцкий прервет мирные переговоры и вслед за этим последует возобновление войны — или опять совпадение?

…В течение одного лишь февраля ВЧК раскрыла в Петрограде целый букет организаций: «Всё для родины», «Белый крест», «Чёрная точка», «Союз помощи офицерам-инвалидам», «Военная лига», «Возрождение России», «Союз реальной помощи», «Союз георгиевских кавалеров» и какие-то ещё.

Большей частью это были слабенькие, плохо организованные группы, не имеющие навыков конспиративной работы. Кроме вербовочной деятельности, ничего конкретного за ними, как правило, не значилось — одни лишь намерения. Зато намерения вполне совпадали с призывом Пуришкевича:

«…Ударить в тыл и уничтожить беспощадно… вешать и расстреливать публично… пройти по всем казармам и заводам… расстреливая солдат и рабочих массами».

Это были условия замирения России белой армией, которые успешнейшим образом выполнялись товарищами арестованных офицеров, сумевшими уйти на ту сторону.

…Поначалу всех не замешанных в конкретных преступлениях отпускали (впрочем, многих замешанных — тоже). Но время шло, и ситуация начинала действовать на нервы. Господа офицеры почему-то в массовом порядке пренебрегали «честным словом», количество контрреволюционных групп не уменьшалось, более того, они проявляли тенденции к укреплению и консолидации. А почему бы и нет, раз власть так гуманна?

…В мае к чекистам попала следующая листовка, адресованная всем председателям домовых комитетов.

«Милостивый государь. В доме, в котором вы проживаете, наверняка есть несколько большевиков и жидов, которых вы знаете по имени, отчеству и фамилии. Знаете также №№ квартир, где эти большевики и жиды поселились, и №№ телефонов, по которым они ведут переговоры. Знаете также, может быть, когда они обычно бывают дома, когда и куда уходят, кто у них бывает и т. д. Если вы ничего этого не знаете, или знаете, но не все, то „Каморра народной расправы“ предписывает вам немедленно собрать соответствующие справки и вручить их тому лицу, которое явится к вам с документами от имени Главного штаба „Каморры народной расправы“. Справки эти соберите в самом непродолжительном времени, дабы все враги русского народа были на учете и чтобы их всех, в один заранее назначенный день и час, можно было перерезать…»

Чтобы найти автора этого феноменального по идиотизму документа, чекистам понадобилось три дня. Им оказался Л. Т. Злотников, известный черносотенец, бывший сотрудник газеты «Русское знамя». На квартире у него нашли печать «Каморры народной расправы». Выяснилось, что деньги на организацию давал миллионер В. С. Мухин.

Учитывая редкую глупость всех этих деятелей, у ВЧК хватило улик даже для суда. Может статься, их тоже отпустили бы под честное слово — но к тому времени слишком многие из тех, кто его давал, уже ушли к белым. 2 сентября ревтрибунал приговорил семерых руководителей «Каморры» к расстрелу, а всего по делу судили 90 человек.

Да, конечно, дураками в смысле конспирации они были редкостными. Но один лишь вопросик, ма-а-ленький такой: как именно намеревались господа из «Каморры» распорядиться собранными сведениями, когда наступит «час X»? Ясно как: передать тем, кто готовит мятеж. А что сделали бы мятежники со списками «Каморры» — объяснять надо? Кстати, среди членов данной организации обнаружились и правые эсеры — а эти весьма конкретные товарищи к тому времени уже показали зубы.

…10 июня чекисты накрыли нелегальное собрание, задержав десять человек. Это был актив подпольной «военной организации правых эсеров», среди которого оказался один из руководителей Военной комиссии ЦК этой партии. При обыске нашли много оружия, поддельные документы, бланки, печати — в том числе и ВЧК. Выяснилось, что многие участники организации являлись одновременно еще и членами партии левых эсеров, работали в районных Советах и других организациях советской власти. По ходу службы они занимались вербовкой офицеров в белые армии, печатали прокламации, собирали сведения о Красной Армии и флоте, об оборонных объектах, готовили в городе мятеж.

Тесно связанная с ними другая подпольная эсеровская группа, во главе которой стоял офицер Погуляев-Демьяновский, занималась налетами, грабежами и разбоем, пополняя таким образом партийную кассу.

14 июня ВЦИК исключил из своего состава партии правых эсеров и меньшевиков. После этого неукротимые эсеровские боевики занялись уже настоящим террором. Еще в мае с этой целью была создана специальная боевая организация.

20 июня они провели успешный террористический акт. Жертвой его стал комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Союза коммун Северной области Володарский, убитый по пути на Александровский завод, где должен был состояться митинг. Индивидуальный террор? Да, конечно. Но только ли он?

Эсеры имели сильное влияние на Обуховском и Александровском заводах, а также хорошие связи с организацией, контролировавшей корабли Минной дивизии Балтфлота, которые стояли на Неве. Учитывая эти моменты, теракт приобретает совершенно особый смысл. Интересно, с каких заводов были те рабочие, которые призывали к массовому террору в ответ на убийство?

К июню 1918 года популярность большевиков в массах, по причине голода, изрядно упала, имели место даже несколько кровавых стычек. И вот представьте себе, что власть, в ответ на убийство комиссара-еврея, да еще и закрывавшего оппозиционные газеты, объявила террор. Что дальше? А дальше очень простая провокация. Одна часть рабочих (например, александровцы) идет осуществлять террор, убивая всех, кто носит шляпы. Навстречу им на защиту невинно убиваемых выходит другая часть — допустим, обуховцы. Возникает большая свалка, в которую ввязываются, с одной стороны, красногвардейцы, а с другой, матросики Минной флотилии. Которые, кстати, могут под видом борьбы с «произволом властей» открыть артиллерийский огонь по любому прибрежному зданию, в том числе и по Смольному.

Невозможно, говорите? Но ведь сумели же эсеры поднять антибольшевистское рабочее восстание в Ижевске. Потом, правда, рабочие сильно пожалели — но это было уже потом…

…Ну, а дальше пошла работа по целой сети, связанной с «заговором послов», плюс к тому выявлялись еще и еще организации и группы.

И вот вопрос: какая ситуация сложилась к тому времени в Петрограде? А ситуация сложилась такая: за десять месяцев гуманного правосудия в тюрьмах скопилось, как минимум, несколько сотен арестованных, которые являлись непримиримыми врагами существующей власти, были готовы бороться с ней, не считая человеческих жизней, и при этом убеждены, что за все их художества им ничего не будет. Во-первых, никаких конкретных действий (кроме вербовки) сидевшие в тюрьмах провести не успели — по той простой причине, что белые войска к Петрограду так и не подошли. Во-вторых, ещё больше укрепляла в ощущении безнаказанности пресловутая первомайская амнистия. А ведь близилось 7 ноября, годовщина революции, которая, по идее, должна быть ознаменована ещё одной амнистией. В том же самом были убеждены многочисленные реальные и потенциальные сторонники арестованных, находившиеся на свободе.

Ну, и что с ними делать?

Вышеизложенные инициативы противников существующей власти в то время, когда страна ведет войну, во всех государствах и при всех режимах карались смертной казнью. К осени 1918 года эта истина дошла и до чекистов. Но как её реализовать, чтобы это не выглядело немотивированным зверством? Это вторая причина «красного террора»: нужен был повод, чтобы разобраться со всеми.

Впрочем, поводов тоже хватало. На самом деле теракты в отношении Урицкого и Ленина были далеко не единственными, а всего лишь самыми громкими. 27 августа состоялось неудачное покушение на жизнь Зиновьева. 1 сентября — крушение спецпоезда, где ехали члены Военной комиссии: трупов, правда не было, но раненых много. В те же дни на Курском вокзале в Воронеже произошел взрыв, в результате которого погибло 150–200 человек. А всего за август в двадцати двух советских губерниях в результате террора погибло 339 человек из числа советских работников и других деятелей новой власти. Как видим, у рабочих «Нового Лесснера», особенно после взрыва в Воронеже, были все основания опасаться, что они «могут стать следующими жертвами бомбометателей-эсеров». Так что не стоит думать, что причиной «красного террора» были теракты в отношении Ленина и Урицкого — его вполне могли объявить, например, после взрыва в Воронеже. Или в губерниях попросту обошлись бы без решения ВЦИК.

А Дзержинский, судя по всему, просто использовал резолюцию ВЦИК о «красном терроре», чтобы одним махом наверстать почти годичную отсрочку, которую органы правопорядка новой власти давали заговорщикам, и покончить с самыми злостными уголовниками, заодно почистив свои ряды[256]. Понятно, почему операция проводилась быстро: чекисты отлично знали, кто у них в тюрьмах сидит и кто насколько опасен. Понятно также, почему «красный террор» был так быстро, уже к ноябрю свернут — потому что никакой это был не террор…

С Россией кончено… На последях

Её мы прогалдели, проболтали,

Пролузгали, пропили, проплевали,

Замызгали на грязных площадях…

(Максимилиан Волошин)

…В одном из моих первых воспоминаний о нем в Петрограде, во времена, когда даже оптимист решил бы, что Советы выживут только благодаря чуду, Восков сказал со своей невозмутимой улыбкой:

— Мы должны работать, пока можем, потому что мы, может, скоро будем раскачиваться на фонарных столбах.

…Это понимание, похоже, заставляло Воскова начинать каждый день с новым радостным настроением. Ещё один день, и он не пошел на дно, ещё один день для борьбы.

(Альберт Рис Вильямс. Путешествие в революцию)

…Итак, победоносное восстание завершилось. Утихли речи, погасли огни, разъехались по домам делегаты исторического II съезда Советов. Эйфория прошла, и кучка людей, оставшаяся в Смольном, начала понимать, на что она подписалась. Или… не понимать.

Известный меньшевик Николай Суханов в своих записках о революции, подводя итог октябрьской истории, писал:

«…Последствия победоносных восстаний могут быть и бывали в истории чрезвычайно различны. Не всегда рабочий класс поднимал восстание для того, чтобы взять потом государство в собственные руки. На этот раз было именно так. И вот, несмотря на все шансы победить в восстании, большевики заведомо не могли справиться с его последствиями: заведомо не могли по всей совокупности обстоятельств выполнить возникающие государственные задачи…

Большевики долечены были иметь ясные представления, точные предположения и планы, что будут делать они с завоеванным государством, как будут им управлять, как будут выполнять в наших условиях задачи нового пролетарского государства и как будут удовлетворять непосредственные, насущные, породившие восстание нужды трудовых масс?.. Я утверждаю, что этих представлений и планов большевики не имели.

Я утверждаю, что у большевиков ничего не было за душой, кроме немедленного предоставления земли для захвата крестьянам, кроме готовности немедленно предложить мир, кроме самых путаных представлений о „рабочем контроле“ и самых фантастических мыслей о способах выкачать хлеб… Были еще „мысли“ у Ленина, целиком заимствованные из практики Парижской коммуны и из посвященной ей книжки Маркса, а также и… Кропоткина. Тут было, конечно, разрушение кредитной системы и захват банков; тут была коренная смена всего правительственного аппарата и замена его новыми правителями из рабочих (это в мужицкой, необъятной, полудикой, царистской России); тут была всеобщая выборность чиновников: тут была обязательная заработная плата специалистам не свыше среднего рабочего… Тут было и еще несколько фантазий, которые все пошли насмарку при малейшем соприкосновении с действительностью…

Большевики не знали, что они будут делать со своей победой и с завоеванным государством. Они действовали против Маркса, против научного социализма, против здравого смысла, против рабочего класса, когда путем восстания под лозунгом „власти Советов“ стремились отдать своему партийному ЦК всю полноту государственной власти в России. Власть одного изолированного пролетарского авангарда, хотя бы и опирающегося на доверие миллионных масс, обязывала новое государство и самих большевиков к выполнению задач, которые для них были заведомо непосильны… Большевистская партия проявила утопизм, взявшись за выполнение этих задач. Большевистская партия совершила роковую ошибку, поскольку она поднимала восстание, не думая об этих задачах и не готовясь к их выполнению».

Впрочем, не только Суханов — такие настроения были распространены и в большевистской среде. Например, тот же Каменев со сторонниками, которые кричали, что большевикам не удержаться и упорно ратовали за «однородное правительство». Да и вообще — ну как может нормальный, вменяемый человек относиться к этой безумной авантюре?

В 1930 году в Париже вышли воспоминания Георгия Соломона. Этот человек — типичный персонаж Солоневича и РСДРП(б): дворянин, интеллигент, революционер. Октябрь он встретил за границей, в ноябре вернулся в Россию, занимал серьезные посты, в 1923 году снова эмигрировал. Почему? Может, и вправду разочаровался в большевизме, а может, по той же причине, по которой нередко разочаровываются в своих правительствах люди, занимающиеся внешней торговлей. Не суть… Важно, что он оставил интереснейшие и очень правдоподобные свидетельства о первых послереволюционных годах. Мы еще будем не раз и не два возвращаться к его мемуарам, а пока обратимся лишь к первым послереволюционным дням.

Революцию Соломон встретил в Стокгольме, где директором отделения русского акционерного общества «Сименс и Шукерт» служил известный большевик Воровский.

«В первые лее дни после большевистского переворота Боровский, встретясъ со мной, сообщил мне с глубокой иронией, что я могу его поздравить, он, дескать, назначен советским посланником в Швеции. Он не верил, по его словам, ни в прочность этого захвата большевиками власти, ни в способность большевиков сделать что-нибудь путное и считал все это нелепой авантюрой, на которой большевики „обломают свои зубы“. Он всячески вышучивал свое назначение и в доказательство несерьезности его обратил мое внимание на то, что большевики, сделав его посланником, не подумали о том, чтобы дать ему денег.

— Ну, знаете ли, — сказал он, — это просто водевиль, и я не хочу быть опереточным посланником опереточного правительства!..

И он продолжал оставаться на службе у „Сименс и Шуккерт“, выдавая в то же время визы на въезд в Россию»[257].

Тем не менее, в 1919 году Воровский вернулся в Советскую Россию, потом стал ее полпредом в Италии, принимал участие в Генуэзской конференции и был убит в Лозанне бывшим белогвардейцем Конради. Швейцарский суд оправдал убийц, после чего последовал разрыв дипломатических отношений между Швейцарией и СССР — несмотря на то, что Советский Союз тогда вовсе не был богат международными связями.

…Техническим директором компании «Сименс и Шуккерт» в Петрограде работал еще один большевик, Леонид Красин. Он возмущался не меньше:

«Ты спрашиваешь, что это такое? Это, милый мой, ставка на немедленный социализм, то есть, утопия, доведенная до геркулесовых столбов глупости! Нет, ты подумай только, они все с ума сошли, с Лениным вместе! Забыто все, что проповедовали социал-демократы, забыты законы естественной эволюции, забыты все наши нападки и предостережения от попыток творить социалистические эксперименты в современных условиях, наши указания об опасности их для народа, все, всё забыто!.. Ленин… он стал совсем невменяем, это один сплошной бред! И это ставка не только на социализм в России, нет, но и на мировую революцию под тем лее углом социализма!»[258]

И тем не менее, при таком настроении Красин поехал на переговоры в Брест-Литовск, служил в наркомате иностранных дел, перебывал на нескольких важнейших наркомовских постах, более того, с 1918 года восстановил членство в РКП(б), прерванное в 1912 году, был первым советским наркомом внешней торговли, умер в 1926 году в Лондоне в должности полпреда и похоронен в Кремлевской стене.

Один из родственников Ленина, его зять Марк Елизаров говорил еще круче:

«Право, они все вместе с Володей просто с ума сошли. Спорить с ним бесполезно — он сразу обрывает всякие возражения шумом оскорбительных выпадов… Право, мне иногда кажется, между нами говоря, что он не совсем нормален… Ведь, как умный человек, он не может и сам не чувствовать всю неустойчивость обоснования всех своих идей… но вот именно, потому-то он и отругивается… Словом, творится ахинея в сто процентов… Ну, да, впрочем, всякому ясно, что вся эта затея осуждена на полное фиаско, и я лично жду провала со дня на день…»[259]

Между тем, в ожидании провала, Елизаров работал не кем-нибудь, а наркомом путей сообщения, пока не умер в марте 1919 года от сыпного тифа.

Впрочем, и сам Соломон думал так же:

«Беседа с Лениным произвела на меня самое удручающее впечатление. Это был сплошной максималистский бред.

— Скажите мне, Владимир Ильич, как старому товарищу, — сказал я, — что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров Утопия, только в колоссальном размере? Я ничего не понимаю…

— Никакого острова Утопии здесь нет, — резко ответил он тоном очень властным. — Дело идет о создании социалистического государства… Отныне Россия будет первым государством с осуществленным в ней социалистическим строем… А!.. Вы пожимаете плечами! Ну так вот, удивляйтесь еще больше! Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне наплевать, — это только этап, через который мы проходим к мировой революции!..»[260]

Да и сам Соломон какое-то время честно работал на новую власть. Будучи дипломатом, он выдержал тюремное заключение в Германии, занимался внешней торговлей, был директором «Аркоса»[261]. То, что он потом стал эмигрантом — это уже совсем другая история[262].

Почему же они, уверенные в бредовости происходящего, равно как и множество других людей, психически нормальных и разумных, активно во всем этом участвовали? Да потому, что в том, что им приходилось делать, не было ни малейших признаков никакой утопии.

С первых же шагов большевики столкнулись с чудовищным расхождением теории и практики. Тот же Володарский еще до Октября говорил: «Мы должны знать, что, став у власти, нам придется понизить рабочим заработную плату, увеличить количество выходов на работу…». Они уже тогда знали, что декларации декларациями, а жизнь коррективы внесет. А то можно подумать, рабочие этого не знали! Они вот прямо-таки полагали, что 25 октября большевики возьмут власть, а 26-го с неба посыплются бублики и жареные гуси!

Вождям Октября хотелось мировой революции и новой, небывалой жизни — а приходилось проталкивать по железным дорогам хлеб, рассчитывать нормы и печатать карточки, уговаривать чиновников выйти на работу, демобилизовывать старую армию и собирать новую и делать множество других практических дел, точно тех же и так же, как и в самой разбуржуинской республике и в самой заплесневелой монархии. И они решали эти проблемы все теми же методами — других-то не было! Продотряды существовали при Николае, при Керенском и при Ленине; карточки печатали как в июле, так и в ноябре, и точно так же их печатали в 1942 году в Англии; те же генералы управляли как императорской, так и Красной Армией; и точно так же, как в любой другой воюющей стране, «органы» расстреливали за измену, шпионаж, мародерство и спекуляцию, причем не всегда тех, кого следовало. «Красный террор» лоб в лоб сталкивался с «белым террором» и ничуть не превосходил развлечения англичан в англо-бурскую войну[263], хотя ни в какое сравнение не шел, конечно, с «зачистками» Гитлера. Разницы в методах между большевиками и всеми прочими не было никакой. Перед тем, как совершать мировую революцию и строить всепланетный социализм, надо было разобраться с наследством прежних правителей в одной отдельно взятой стране, и утопичной эта работа могла показаться исключительно по причине колоссальных масштабов бардака. Кстати, на такой случай есть хорошая русская поговорка: «глаза боятся, а руки делают».

Этот метод большевики и применили. Впрочем — а что им ещё оставалось?

Основа основ воинского искусства — вовремя позаботиться о пропитании.

(Элеонора Раткевич. Парадоксы младшего патриарха)

Что было главным из свалившихся на новую власть проблем? Голод, саботаж, погромы? Да, и голод, и саботаж, и погромы, но первый и главный вопрос был все же кадровый. У них было колоссальное количество вакансий и толпа совершенно не подходящих к этим вакансиям людей. Крохотная кучка образованных деятелей находилась на самом верхнем этаже власти, а все остальные уровни надо было закрывать теми людьми, которые имелись в наличии. А кто был в наличии? Саботирующие чиновники да едва умеющие читать обитатели городских окраин. Мат-pocbi, рабочие, прошедшие солдатскую школу, и большевики с дореволюционным партийным стажем ценились выше всего — они были хотя бы относительно грамотны, организованы и знали, что распоряжения надо выполнять. Их распределяли, как хлеб в голодный год — крохотными порциями в каждое ведомство, в расчете, что вокруг них возникнут некие островки порядка.

В этом смысле показательна история Павла Малькова, матроса с крейсера «Диана». Крестьянин по происхождению, он подростком пришел в город, устроился на завод, в 1904 году, шестнадцати лет, вступил в РСДРП(б), успел поучаствовать в революции 1905 года, побывал в тюрьме. В 1911 году его призвали на флот. От чьего большого ума было решено, что матросская служба послужит к исправлению сего закоренелого смутьяна — неведомо, но уже одно это решение показывает, до какой степени были не обременены мозгами царские сановники. С 1912 года «Диана» стояла в Кронштадте, а ее экипаж принимал самое горячее и деятельное участие в событиях 1917 года.

В октябрьские дни Мальков перемещался по охваченному смутой городу, иной раз делая то, что просят, а то и наводя порядок по собственному усмотрению. Считается, что большевики, едва придя к власти, порушили свободу слова, закрывая буржуазные газеты. На самом деле первые газеты были закрыты стихийным порядком, ну, а когда есть прецедент, отчего ж его не развивать? Вот как это было…

25 октября матрос Мальков, выполнив очередное поручение ВРК, ехал из Петропавловской крепости в Смольный.

«Дело шло к утру, светать начало, по улицам бегут мальчишки-газетчики, тащат пачки разных газет: „Дело народа“, „Новая жизнь“, „Речь“, „Новое время“, „Биржевые ведомости“ („Биржевка“, как эту газету называли)… Паршивая была газетенка, черносотенная, вечно всякие пакости печатала, не раз на моряков-балтийцев клеветала. Терпеть мы „Биржевку“ не могли. Специально о ней в Центробалте[264] вопрос ставили, принимали резолюции протеста, посылали в „Биржевку“, да она их не печатала. Вынесли, наконец, решение: просить правительство закрыть „Биржевые ведомости“, как клеветническую, буржуйскую газету Только никакого проку не было. Вот об этом-то решении я теперь и вспомнил и велел шоферу ехать в Балтийский экипаж: Приехал, говорю ребятам: пора „Биржевку“ прикрыть, нечего с ней церемониться! Есть решение Центробалта. Сразу нашлось несколько охотников.

Сели мы в машину и поехали на Галерную, в редакцию „Биржевых ведомостей“. Подъезжаем, ребята выскочили из машины, встали у входов, никому ни войти, ни выйти не дают. В это время мальчишки несут последний выпуск „Биржевки“. Газеты мы у них отобрали и выбросили, а им велели убираться. Сам же я в редакцию пошел. Вхожу. Сидят несколько человек.

— По постановлению Центробалта, — говорю, — закрываю вашу газету

Они молчат, как воды в рот набрали. Одна девица начала было спорить, но я с ней и разговаривать не стал.

— Эх вы, культурные люди! В России революция началась, а вы грязную газету издаёте, клевету разводите. Брысь отсюда, чтоб и духу вашего не было!

Ну, они и кинулись кто куда…

…Когда выходил я из редакции „Биржевки“, смотрю, по соседству, в том же здании, журнал „Огонёк“ разместился. Тоже вредный журнал. Вранья в нем много было, а рабочих, большевиков так просто грязью обливал. Посоветовались мы с ребятами, решили заодно и его закрыть. Закрыли и охрану поставили, а я в Смольный поехал — доложить».

Ну, и что должны были сказать ему в Смольном? Иди, мил друг, извинись да открывай газету обратно? Глядишь, ещё и разругаться ради какой-то «Биржевки» с Центробалтом?

А 29 октября на Малькова свалилось поручение похлеще — и крыть ему оказалось нечем (разве что морскими загибами, и то про себя).

«Выполнив очередное задание Военно-революционного комитета, я вернулся в Смольный. В широких коридорах вчерашнего Института благородных девиц бурлил и клокотал, как и все последние дни, нескончаемый человеческий поток. Взад и вперед стремительно проходили и пробегали люди в простых пальто или пиджаках, в матросских бушлатах, в солдатских шинелях…

Я направился на третий этаж, где помещайся Военно-революционный комитет.

— Товарищ Мальков, минутку! — раздался за моей спиной знакомый голос. — Ты-то мне и нужен.

Я обернулся. Передо мной стоял председатель Военно-революционного комитета Николай Ильич Подвойский.

Невольно вытянувшись (как-никак без малого шесть лет царской службы матросом на флоте не шутка!), я отчеканил:

— Есть Мальков, товарищ Подвойский!

— Вот и хорошо, товарищ Мальков, что встретились. Я как раз сейчас велел тебя разыскать. Решено назначить тебя комендантом Смольного. Принимай дела — и за работу!

Я опешил.

— Позвольте, Николай Ильич, ну какой из меня комендант? Я же простой матрос, дела этого я не знаю, не сумею. Тут ведь опыт нужен. Комендант Смольного! Шутка ли?!

Решительно, сверху вниз взмахнув рукой, как бы отрубая, отбрасывая мои возражения, Николай Ильич перебил:

— Сам знаю, что быть комендантом Смольного не шутка. И что опыта у тебя подходящего нет — тоже знаю. Только у кого же из нас есть этот самый опыт? Думаешь, я всю жизнь войсками командовал? Никогда не командовал, а теперь командую — надо! Раз тебя назначаем, значит, доверяем, вот и оправдывай доверие. А опыт придется на работе наживать. Главное — помни, что ты не простой матрос, а большевик и любое задание партии должен выполнить…»

Как минимум, в ближайшие двадцать пять лет многие назначения в Советском Союзе проводились именно так. А что делать? Кто подскажет альтернативный способ при том положении с кадрами?

Итак, с чего должен начать комендант? Сперва, наверное, наладить охрану, ибо по «штабу революции» шлялся кто угодно. У главных дверей стоял караул, а что до прочих входов — так их не то что не охраняли, но и не подозревали иной раз об их наличии.

«Вернувшись 29 октября с телефонной станции, я взялся было за расстановку постов, только куда их ставить и в каком порядке, сам чёрт не разберёт… Решил я, чтобы получше разобраться, обойти все посты. Пошел по зданию: чудеса, да и только. Смольный делится на две части: Николаевская, меньшая, и Александровская, большая. В Николаевской разместились Совнарком, ВЦИК, ВРК и прочие советские учреждения, Александровская лее, оказывается, занята старыми классными дамами Смольного института благородных девиц, бывшими воспитательницами да несколькими институтками, по той или иной причине застрявшими в институте… Далее старая начальница Смольного, водившая дружбу с императорской фамилией, тут же. Комната ее чуть не по соседству с Совнаркомом и Военно-революционным комитетом. Заглянул в подвал — час от часу не легче! И там полно жильцов: старая прислуга Смольного, швейцары, судомойки, прочая публика…

Ходил я, ходил по Смольному, как вдруг во дворе, возле одного из входов Александровской половины, встречаю двух офицеров. Оба расфранченные, усы напомажены, одеколоном за версту разит. Я к ним:

— Откуда такие взялись? Пропуск!

Они остановились. Один, помоложе, окрысился было, да старший его за рукав дёрнул: не связывайся, мол, с матросом шутки плохи.

Предъявляют пропуска, все чин по чину: печать, подпись.

— Кто, — спрашиваю, — пропуска вам выдал? К кому? По какой надобности?

Младший опять сорвался:

— А тебе, собственно говоря, зачем об этом знать? Ты-то кто такой? Пропуск тебе предъявили, и хватит. Проваливай, откуда пришёл.

— Ах, вы так, ваши благородия! Ну что ж, познакомимся. Я — комендант Смольного, а вот кто вы такие, сейчас разберёмся. Не пожелали добром говорить, не надо. Марш в семьдесят пятую комнату, там выяснят, что вы за птицы…

С господ офицеров вся спесь мигом слетела. Семьдесят пятая комната Смольного института, где помещалась Следственная комиссия, с первых дней революции приобрела грозную славу среди буржуазии, офицерья и прочей подобной публики. Младший из офицеров совсем растерялся, залопотал что-то несуразное, а старший пустился в объяснения:

— Позвольте, господин комендант, позвольте! Это же просто недоразумение. Зачем в семьдесят пятую? Извольте, мы все объясним. Тут, видите ли, вопрос интимный, для чего же шум поднимать? Мы с поручиком, так сказать, с визитом к знакомым дамам. Они, знакомые то есть, и пропуска нам получили.

Я опешил.

— К дамам? Это к каким же дамам? Уж не к воспитательницам ли? Так там самой молодой лет за пятьдесят, наверное. Что у вас с ними за дела? Не кругло, господа, получается.

— Зачем же к воспитательницам? Мы, с вашего позволения, к собратьям, пардон, к сестрам по оружию, в штаб ударниц. Там, разрешите доложить, замечательное общество. Усиленно рекомендую обратить внимание, господин комендант. В случае чего почту за честь лично рекомендовать. Слово офицера — не пожалеете!

Ах ты, думаю, собачий сын. На свой похабный аршин меряешь! Отобрал у офицеров пропуска, выгнал их со двора и пошел проверять, что еще за штаб ударниц такой объявился в Смольном.

Оказывается, в нижнем этаже Александровской половины действительно разместился штаб женских ударных батальонов. И как я раньше не обнаружил? Девицы там подобрались одна отчаяннее другой. Называется штаб, а на деле сущий притон».

Оставим на совести товарища Малькова заявление, что кронштадтский матрос мерил весёлых девиц на какой-то иной аршин, нежели офицеры — однако из Смольного он ударниц вышиб. С остальными было сложнее. Выгнать поздней осенью на улицу женщин, которым попросту некуда идти (ибо все, кто мог, к тому времени уже покинули Смольный) у зверей-большевиков рука не поднялась. Стали искать, куда бы пристроить насельниц «штаба революции».

В середине ноября этим делом заинтересовался сам Свердлов — помещений-то не хватает! Вызывает он коменданта и говорит ему таковы слова:

«— Товарищ Мальков, как у вас с очисткой от посторонних Александровской половины Смольного? Помнится, Военно-революционный комитет выносил такое постановление.

— Постановление было, Яков Михайлович, только, так сказать, в принципе. Практически еще не выселили. Да и куда их девать? Вон их сколько…

Яков Михайлович нахмурился.

— Это плохо, когда практические дела расходятся с принципами. Придётся вам поторопиться. Александровская половина Смольного нам нужна… Что же касается классных дам, то в Петрограде помещений хватит. Проверьте, нельзя ли их переселить в Александро-Невскую лавру или в Ксеньинский институт. Он ведь своего рода младший брат Смольного. Одним словом, надо сделать, и сделать быстро.

Раз надо — значит надо. Послал я несколько человек матросов в лавру, только ничего хорошего из этого не вышло. Монахи их встретили чуть не с пулеметами. Даже во двор не пустили. И разговаривать не стали. Ребята кричат монахам: „Вы же христиане, Христос велел любить ближнего, так приютите божьих старушек!“ Куда там, и слушать не хотят.

Махнул я рукой на лавру, решил не связываться. Устрою, думаю, своих жильцов в Ксеньинском институте. Заведение-то действительно Смольному сродни.

В Ксеньинский послал я на переговоры одну из наиболее энергичных классных дам. Люди они, думаю, свои, скорее договорятся. Не тут-то было! Как только директор Ксеньинского института услыхал, зачем к нему пожаловала представительница Смольного, замахал руками и отказал наотрез: „Помилуйте, — говорит, — и помещения-то у нас нет, и своих девать некуда, не то что двести — триста человек, а и десятка взять не можем. Рады бы, да некуда“.

Прямо из Ксеньинского явилась эта дама ко мне, чуть не плачет. Не то чтобы ей уж очень хотелось из Смольного уезжать, нет, но обидно было такой отказ получить. И от кого? От своих же, которых всегда смольненцы держали за „бедных родственников“.

Выслушал я ее и успокоил: ничего, мол, не огорчайтесь, у вас не вышло, так мы попробуем. Авось с нами этот директор будет посговорчивее! Вызвал своего помощника и велел ему тотчас ехать в Ксеньинский институт.

— Передай, — говорю, — директору, что ежели у него, в Ксеньинском, не найдется места для благородных девиц и прислуги из Смольного, так мы у себя, в Смольном, найдем место для него, а найдем сразу же, сегодня, самое надёжное…

Не прошло и часа, возвращается мой помощник обратно. Ну, говорит, и комедия. Чистый цирк! Директор Ксеньинского согласен не только всех классных дам и прислугу разместить, а и еще кого-нибудь в придачу. Представительница Смольного его-де не так поняла, он просто шутил, а она приняла шутку всерьез и зря беспокоила господина коменданта.

Дипломатические переговоры с Ксеньинским институтом были успешно завершены, и через день мы начали эвакуацию наших соседок».

Душевная история, правда? В принципе, комендант Смольного мог попросту велеть очистить помещения — и ступайте себе, куда хотите. Однако именно большевики озаботились судьбой несчастных женщин — никому из «классово-близких» они были попросту не нужны. Это еще штришок к вопросу о «России, которую мы потеряли»…

Итак, первым делом надо было наладить охрану. Вроде бы простое дело, тем более для моряка — а оказалось неожиданно заковыристым.

«…Прогнали ударниц из Смольного, а я между тем занялся проверкой порядка выдачи пропусков. Проверил. Выдает пропуска, оказывается, кто угодно и кому угодно. Выписывают-то их в комендатуре, но кто выписывает? Писаря, которые сидят в комендатуре с дооктябрьских дней, набраны из военных писарей царской службы. Писари же да фельдфебели — первые шкуры, вечно около начальства терлись, это каждый матрос и солдат знает. Пойди разберись, кому эти писари дают пропуска. Вижу, так дальше нельзя. Какая уж тут охрана?..

Пошёл к Дзержинскому. Надо, мол, меры принимать. Выслушал меня Феликс Эдмундович и говорит:

— Дело не легкое. Люди везде нужны. Так что на многое не рассчитывай. Несколько человек покрепче возьмём из Кронштадта. Вместе с теми матросами, что пришли в Смольный с тобой, они составят основной костяк комендатуры, его ядро. Ну, а в остальном поможет Красная гвардия.

Сел Феликс Эдмундович к столу, набросал несколько слов на листке бумаги и протянул мне:

— На, двигай в Кронштадт за подмогой.

Я прочитал:

„В КРОНШТАДТСКИЙ МОРСКОЙ КОМИТЕТ 4 ноября 1917 г.

Прошу назначить семь человек матросов для обслуживания Смольного института. Предс. Дзержинский“.

Семь? Маловато будет, Феликс Эдмундович…

А ты думал, семьдесят тебе дадим?

Взял я бумагу, расписался на копии (Дзержинский писал на листке блокнота под копирку. Тогда многие так делали — оставляли себе копии для контроля): „Подлинник получил. Комендант Мальков“ и отправился в Кронштадт.

Выдачу пропусков удалось наладить быстро. А вот с охраной продолжались заморочки.

При всей своей преданности революции, стойкости и дисциплине красногвардейцы не обладали ни достаточными военными знаниями, ни опытом несения караульной службы. Обучить охрану из красногвардейцев военному делу, привить ей твердые знания обязанностей часового на посту, выработать необходимые навыки не было никакой возможности. Как и чему можно было научить красногвардейца, пришедшего для охраны Смольного со своим отрядом с завода или фабрики на 3–5 дней, самое большее на неделю, и опять возвращавшегося на завод? Едва успевал он получить элементарное представление о караульной службе, как на его место приходил уже новый, которого нужно было учить заново.

Мы же, коренной состав охраны и ее руководители, не имели возможности не только проверить или изучить людей, которым доверялась охрана Смольного, но даже поверхностно познакомиться с ними, узнать их в лицо. Не проходило дня, чтобы я, обходя посты, не наталкивался на часовых, которых ни я не знал, ни они меня не знали. Сплошь и рядом на этой почве возникали самые нелепые недоразумения, бесконечные конфликты, То я или мои помощники хватали и тащили упиравшегося часового в комендатуру, приняв его за постороннего, то часовой наставлял мне штык в грудь, пытаясь меня арестовать. Просто не хватало терпения.

Поговорил я с Подвойским, ставшим теперь народным комиссаром по военным делам, с Аванесовым, Дзержинским. Надо, мол, что-то с охраной Смольного делать, нельзя так дальше.

Уговаривать никого не пришлось: все не хуже меня понимали, что красногвардейцам трудно нести охрану Смольного, что нужна воинская часть, но такая, которая сочетала бы в себе красногвардейскую пролетарскую закалку и преданность революции с опытом и знаниями кадровых военных.

Среди войск Петроградского гарнизона найти часть, где преобладал бы пролетарский состав, вряд ли было возможно. Большинство солдатской массы составляли крестьяне, не имевшие той пролетарской и революционной закалки, что заводские рабочие. Да и существовали ли вообще в армии такие части, где основным костяком, основной массой были бы кадровые рабочие?»

В конце концов охрану Смольного поручили латышским стрелкам — но не потому, что инородцы-большевики опирались на инородческие штыки, а потому, что латышские полки состояли большей частью из рабочих, соответственно, были большевистскими, грамотными (что важно) и имели представление о дисциплине.

Но к тому времени возникли проблемы с самими охраняемыми, которым эта забота стала надоедать. Поначалу противники большевиков относились к ним не всерьез и покушений не устраивали — но ведь время-то идет!

«В 1917 году Ленин ездил и ходил всюду без всякой охраны. Очень меня это беспокоило. Несколько раз пытался я говорить на эту тему с Владимиром Ильичем, он только рукой махал:

— Помилуйте, батенька, только этого недоставало!

Спорить с ним было бесполезно.

Говорили с Владимиром Ильичем об охране и Яков Михайлович и Феликс Эдмундович, но и они ничего не добились. А ведь Владимир Ильич не только постоянно выезжал из Смольного, частенько под вечер он отправлялся пешком вдвоем с Надеждой Константиновной побродить по улицам, отдохнуть от нечеловеческого напряжения. Пешие прогулки, как я заметил, были излюбленным отдыхом Владимира Ильича.

В 1917 году Ленина, правда, немногие знали в лицо, портретов его еще не публиковалось, но все же маю ли что могло случиться. Когда Владимир Ильич отправлялся на очередную прогулку, на сердце у меня бывало неспокойно. Не говоря ничего Ильичу, я строго-настрого приказывал часовым не спускать глаз с него и Надежды Константиновны, когда они гуляли невдалеке от Смольного, но делать это так, чтобы не попасться Ильичу на глаза. (Знал: заметит, будет сердиться.) А уж если кто чужой к ним приблизится да покажется подозрительным, тут действовать решительно…

Делать это было сравнительно легко, потому что вокруг Смольного постоянно выставлялись подвижные посты, которые следили, чтобы не было скопления подозрительной публики».

Впрочем, по части охраны у большевиков была принята двойная мораль. Тот же Дзержинский, который уговаривал Ленина согласиться на охрану, когда с тем же вопросом приступали к нему самому, отвечал:

— Зачем? Убьют! Беда какая!.. Революция всегда сопровождается смертями. Это дело самое обыкновенное. Зачем так ценить себя? Это смешно…[265]

Ну, и что мог поделать с такими комендант?

Когда большевики взяли власть, хлеба в Петрограде было на половину дня. При выдаче в полфунта (200 грамм на человека) городу требовалось 48 тысяч пудов ежедневно, а в наличии было 30 тысяч пудов. Послав красногвардейцев на розыски, сумели найти и реквизировать еще 300 тысяч. И всё равно с 7 ноября паек пришлось уменьшить до 3/8 фунта в день. С 15 ноября, когда удалось протолкнуть к городу эшелоны из провинции, его снова увеличили до той же половины фунта.

Следующему рассказу кто не хочет, может не верить. (Рассказы ходят разные, в том числе и такие: мол, первой блокадной зимой Жданову самолетом из Москвы персики возили.) Однако при том, что собой лично представляли Ленин, Сталин и Дзержинский[266], едва ли в семнадцатом году, когда все большевики стиснуты были в крохотном пространстве Смольного, могло быть как-то иначе. Поэтому, как пословица говорит: не веришь — прими за сказку.

«Немало хлопот доставляли мне вопросы продовольствия, отопления. В Петрограде не было продуктов, не было дров. Частенько мёрзли и мы в Смольном, мерзли в своих кабинетах наши руководители. Уголь и дрова доставались ценой героических усилий, но порою в доставке бывали перебои, а зима, как назло, выдалась лютая.

…Для сотрудников Смольного была организована столовая, в которой мог получить обед и любой посетитель, лишь бы он имел пропуск в здание. Здесь, в этой столовой, питались и руководители ВЦИК, u BPK, и наркомы, забегавшие из своих наркоматов в Смольный.

Столовую обеспечивали продуктами продовольственные отделы ВРК и Совета, а что это были за продукты? Пшено да чечевица, и то не каждый день. Бывало, в тарелке с супом можно было по пальцам пересчитать все крупинки, причем вполне хватало пальцев на руках. Второго же не было и в помине.

Особенно тяжко было ответственным товарищам, работавшим чуть не круглые сутки напролет, на пределе человеческих сил, без отдыха. А ведь у многих из них здоровье было подорвано тюрьмой, годами тяжких лишений. Каково им-то было вечно недоедать, недосыпать? Кое у кого дело доходило до голодных обмороков.

В конце 1917 года вызвал меня Яков Михайлович и велел организовать в Смольном небольшую столовую для наркомов и членов ЦК. Нельзя, говорит, так дальше. Совсем товарищи отощали, а нагрузка у них сверхчеловеческая. Подкормим хоть немногих — тех, кого сможем.

Организовал я столовую. Обеды в ней были не бог весть какие: то же пшено, но зато с маслом. Иногда удавалось даже мясо достать, правда, не часто. Но все-таки наиболее загруженных работников и тех из товарищей, у кого особенно плохо было со здоровьем, поддерживали.

Комендатура делами столовой не занималась, но довольствие охраны лежало на нас. Вот тут-то и приходилось туго. Первое время, когда основное ядро охраны составляли матросы, было немного полегче. Нет-нет, но то с одного, то с другого корабля продуктов подкидывали. В складах морского интендантства кое-что имелось, и флот до поры до времени снабжали. Матросов, однако, становилось в охране все меньше и меньше… связь с кораблями постепенно ослабевала, и с продуктами становилось все труднее и труднее. Сплошь и рядом самому приходилось воевать с продовольственниками, чтобы хоть чем-то накормить людей.

Иногда, правда, выдавались счастливые случаи, когда при ликвидации какой-нибудь контрреволюционной организации, тайного притона или шайки спекулянтов (нам постоянно приходилось участвовать в таких операциях) мы обнаруживали нелегальные склады продовольствия, которые тут же реквизировали. Один раз захватили 20 мешков картофеля, другой — большой запас сухарей, как-то — 2 бочонка меду, всяко бывало. О каждой такой находке я докладывал ревкому, и иногда некоторую часть продуктов передавали в продовольственный отдел Смольного, остальное же — в городскую продовольственную управу.

Особенно повезло нам как-то раз с халвой. Разузнал я, что в одном из пакгаузов Николаевской железной дороги давно лежит около сотни ведер халвы, а хозяин исчез, не обнаруживается. Я тут же доложил Варламу Александровичу Аванесову, секретарю В ЦИК и одному из руководителей ревкома. Надо, говорю, подумать, как быть с той халвой.

— А что тут думать, — отвечает Аванесов, — пропадать добру, что ли? Тащи халву сюда, будем хоть чай с халвой пить.

В тот же день провел он это решение в Ревкоме, и я доставил в Смольный чуть не целую подводу халвы.

А то конфисковали один раз 80 подвод муки. Привезли в Смольный и сложили мешки штабелем в одной из комнат, вроде склада получилось. Выставил я охрану из красногвардейцев, велел никого до мешков не допускать, а сам доложил ревкому

Обычно ревком такие вопросы быстро решал, а на этот раз дело что-то затянулось. Лежит себе мука и лежит, пост рядом стоит, будто всё в порядке. Только зашел я как-то в караульное помещение, что такое? В комнате — чад, блинами пахнет, да так аппетитно — слюнки текут. Глянул, а ребята приспособились, достали здоровенную сковороду и на „буржуйке“ лепёшки пекут.

— Это, — спрашиваю, — что такое? Откуда? Молчат. Наконец один молодой парень, путиловец, шагнул вперёд.

— Товарищ комендант, может, и нехорошо, но ведь жрать хочется, спасу нет, а мука — вот она, рядом лежит. Всё равно нашему же брату пойдёт, рабочему. Не буржуям ведь? Ну, мы и того, малость реквизнули…

Он замялся и замолчал, и я молчу. Что ему скажешь? Вроде должен я их изругать, может, даже наказать, а язык не поворачивается; сам знаю, изголодались ребята.

— Насчёт муки понятно, а масло откуда?

— Масло? Так это масло не простое, святое вроде… Мы его в здешней церкви нашли (в Смольном была своя церковь, я велел стащить в неё всю ненужную мебель).

— В церкви?..

— В церкви, товарищ комендант. Там, почитай, все лампады были полные, ну мы их и опорожнили.

— Ну, — говорю, — раз в церкви, тогда дело другое. „Святую“ лепёшку и мне не грех бы отведать!

Все разом заговорили, задвигались, уступили место возле „буржуйки“.

Лепёшки оказались вполне съедобными. Я ребятам сказал: жарить жарьте, но домой — ни-ни, ни горстки муки! Они меня заверили, что и сами понимают. Ещё несколько дней красногвардейцы питались лепёшками, а там муку увезли, и праздник их кончился».

«Кабинет Ленина наверху, на третьем этаже Смольного. Вход — через небольшую приемную, разделенную на две части простой, незатейливой перегородкой вроде перил: несколько точеных столбиков, на них деревянные поручни, и все. За перегородкой, у маленького столика, секретарь Совнаркома. Он регулирует прием — вызывает к Ленину одних, пропускает других, просит обождать третьих.

Возле столика секретаря дверь в кабинет Ленина — тоже небольшую светлую комнату. Там — письменный стол, несколько стульев, книжный шкаф. Ничего лишнего, никакой роскоши. Все просто, скромно, как сам хозяин кабинета.

Работал Ленин бесконечно много, не знаю, спал ли он и когда. В 10 часов утра он неизменно был у себя в кабинете, днем выезжал на фабрики, заводы, в солдатские казармы, выступал почти ежедневно. Вечером снова в кабинете часов до 4–5утра, а то и всю ночь. Итак день за днем, сутки за сутками.

Нередко, обходя под утро посты, я осторожно приоткрывал дверь в приемную и видел дремлющего возле стола секретаря или дежурную машинистку Совнаркома — значит, Ленин еще не ушел, еще работает, а ведь скоро утро.

…Квартиры у Ленина в Петрограде не было. Но возвращении из эмиграции в апреле 1917 года он поселился с Надеждой Константиновной у своей сестры Анны Ильиничны Елизаровой. С июльских дней — подполье… В начале октября Ильич нелегально вернулся в Петроград, жил на Выборгской стороне в специально подготовленной квартире. Вечером 24 октября он покинул эту квартиру и больше туда не возвращался. Остался в Смольном. Там проходили первые послеоктябрьские дни, нередко и ночи. Если и уходил иногда ночевать, так к знакомым, к Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу.

Недели через две после революции, когда я был уже комендантом Смольного, внизу, в комнате какой-то классной дамы, мы оборудовали жилье для Ленина и Крупской. Это была небольшая комната, разгороженная пополам перегородкой. Вход был через умывальную с множеством кранов, здесь раньше умывались институтки. В комнате — небольшой письменный стол, диванчик да пара стульев, вот и вся обстановка. За перегородкой простые узкие железные кровати Владимира Ильича и Надежды Константиновны, две тумбочки, шкаф. Больше ничего.

Прикомандировал я к „квартире“ Ильича солдата Желтышева. Он убирал комнату, топил печку, носил обед из столовой: жидкий суп, кусок хлеба с мякиной и иногда кашу — что полагалось по пайку всем. Бывало, Ильич и сам шел вечером в столовую за супом. Несколько раз я встречал его с солдатским котелком в руке. Потом, когда организовалась совнаркомовская столовая, стало немного лучше…»

Это то, с чего они начинали — столовая Смольного, символическая охрана, халва вместо хлеба и матрасы в комнате Военно-революционного комитета. Из всего этого надо было вылепить власть. Как говорится, начать и кончить.

Ты право, пьяное чудовище.

Я знаю — истина в вине.

(Александр Блок)

Кроме голода и саботажа, совершенно исключительной была в Петрограде криминогенная обстановка. После Октября к постоянно растущему уголовному беспределу прибавились еще винные погромы. По сравнению с ежедневными налетами и грабежами это, может быть, и не так страшно, однако экстремальные действия по искоренению страсти винопития могли поссорить власти с гарнизоном, что было совершенно ни к чему.

Началось всё с Зимнего дворца, в котором имелись винные склады. А в России, между прочим, тогда был сухой закон. А гарнизон Петрограда составляли запасные части из крестьянских новобранцев, изначально плохо приученные к дисциплине, да ещё и разболтавшиеся революцию. Солдатики просто не понимали, почему нельзя реквизировать вино у эксплуататоров трудового народа, если очень хочется выпить. И вот они пришли в Зимний. О том, что было дальше, вспоминает участник штурма дворца, анархист Фёдор Другов:

«По открытому нами пути во дворец вошел народ, рассеиваясь в бездонном лабиринте его помещений… Мне сообщили, что во дворце обнаружено громадное количество пулеметов, боеприпасов и вина и что в подвале начинается пьянство. Я немедленно направился туда… оказалось, что там, помимо двери, проломлена кирпичная стена. Кто проломал стену и когда — это тайна[267], но во всяком случае тот, кто ломал, имел определенную цель и точно знал, где надо ломать. Я заставил немедленно заложить стену кирпичами и закрыть железную дверь».

Впрочем, стену сломали практически сразу. Ее опять заложили — и опять сломали — и все это за одну ночь. К утру из дворца всех выгнали и поставили охрану. Дальнейшие события предугадать, в общем-то, нетрудно.

Другов: «Военно-революционному комитету сообщили, что воинская часть, охранявшая Зимний, перепилась вином, переполнявшим подвалы дворца. Мы выехали на место и убедились, что весь караул пьян, но поддерживает порядок пьянства: в подвалы Зимнего допускаются только солдаты, штатских же не подпускают и близко. Причем разрешают пить на месте до бесчувствия, но выносить вино не дают. Все же некоторым солдатам удавалось пронести вино на улицу. Покупали штатские, которые не могли попасть в Зимний. Пришлось снять спившуюся часть с караула и поставить новый. На другой день случилась прежняя картина. Караул спился. Поручили караул кавалерийской части. Наутро не вязали лыка даже лошади. Как же они узнают про вино? ВРК провел расследование и выяснил, что Павловский полк, ближе всех расквартированный к Зимнему, считает, что все вино в Зимнем принадлежит ему, и регулярно присылает своих каптенармусов за ним. Если же караул не подпускает к вину, то павловцы высылали им на помощь вооруженный отряд. Тогда караул капитулировал и с горя сам начинал пить. Вино, представлявшее громадную ценность (ведь в стране с 15-го года был введен сухой закон) растаскивалось по казармам.

В ВРК десятки раз обсуждали тревожные настроения в связи с пьянством в Зимнем дворце…»

На этих заседаниях присутствовал и матрос Мальков, который описал их впоследствии — по-своему, но тоже колоритно.

«…Мы вначале ничего не знали о существовании винных подвалов в Зимнем дворце… Тайну подвалов открыли старые дворцовые служители, и открыли ее не ревкому, а кое-кому из солдат, охранявших дворец после 25 октября.

Узнав, что под дворцом спрятаны большие запасы вина, солдаты разыскали вход в подвалы, замурованный кирпичом, разбили кирпичную кладку, добрались до массивной чугунной двери с решеткой, прикладами сбили замки и проникли в подвалы. Там хранились тысячи бутылок и сотни бочек и бочонков самых наилучших отборных вин. Были такие бутылки, что пролежали сотни лет, все мхом обросли. Не иначе ещё при Петре I заложили их в санкт-петербургских подвалах.

Пробравшись в склад, солдаты начали бражничать. Вскоре перепился чуть не весь караул Зимнего. Слухи о винных складах под Зимним дворцом поползли по городу, и во дворец валом повалил народ. Остановить многочисленных любителей выпить караул был не в силах, уж не говоря о том, что значительная часть караула сама еле держалась на ногах.

14 ноября Военно-революционный комитет обсудил создавшееся положение и принял решение: караул в Зимнем сменить, выделить для охраны дворца группу надежных матросов, а винные склады вновь замуровать.

Проходит дня четыре-пять. Сижу я как-то вечером в Ревкоме, беседую с Аванесовым. Тут же Гусев, ещё кто-то из членов Ревкома. Является Благонравов, назначенный после Чудновского комендантом Зимнего дворца. На нем лица нет.

— Что там у тебя в Зимнем ещё стряслось? — спрашивает его Варлам Александрович.

— Опять та же история! Снова высадили дверь в подвал и пьют как звери. Ни Бога, ни черта признавать не желают, а меня и подавно. Вы только подумайте, — обратился ко всем присутствовавшим Благонравов, — за две с небольшим недели третий состав караула полностью меняю, и все без толку. И что за охрана была? Хоть от самой охраны охраняй! Как о вине пронюхают, словно бешеные делаются, никакого удержу. А теперь…

— Позволь, позволь, — перебил Аванесов, — что „теперь“? Кто дверь выбил? Кто пьянствует? Матросы?

— Какие там матросы! Матросов мне еще не прислали, все только обещают. Выделили пока красногвардейцев…

— Так что, красногвардейцы перепились? Что ты мелешь?!

— Нет, красногвардейцы не пьют, но вот народ удержать не могут, тех же солдат… Орут, ругаются, глотки понадрывали, а их никто не слушает. Они было штыки выставили, так солдаты и всякая шантрапа, что из города набились, на штыки прут. Бутылки бьют, один пьянчужка свалился в битое стекло, в клочья изрезался, не знаю, выживет ли. Как их остановишь? Стрелять, что ли?

— Стрелять? Еще что скажешь! — Аванесов на минуту задумался, потом повернулся ко мне. — Знаешь что, Мальков, забирай-ка ты это вино сюда, в Смольный. Подвалы под Смольным большие, места хватит, охрана надёжная. Тут будет порядок, никто не позарится.

Я на дыбы.

— Не возьму! К Ильичу пойду, в Совнарком, а заразу эту в Смольный не допущу. Мое дело правительство охранять, а вы хотите, чтобы сюда бандиты и всякая сволочь со всего Питера сбежалась? Не возьму вино, и точка.

— Н-да, история. — Аванесов снял пенсне, протер его носовым платком, надел обратно. Побарабанил пальцами по столу. — А что, товарищи, если уничтожить это проклятое вино вовсе? А? Да, пожалуй, так будет всего лучше. Ладно, посоветуемся с Владимиром Ильичем, с другими товарищами и решим…

Тем временем в Зимний прибыли балтийцы и сразу по-хозяйски взялись за дело. Вместе с красногвардейцами — кого кулаками, кого пинками, кого рукоятками пистолетов и прикладами — всю набившуюся в винные погреба шантрапу и пьяниц из Зимнего вышибли. Трудно сказать, надолго ли, но подвалы очистили, а тут и приказ подоспел: уничтожить запас вина в погребах под Зимним дворцом.

Принялись моряки за работу: давай бутылки об пол бить, днища у бочек высаживать. Ломают, бьют, крушат… Вино разлилось по полу рекой, поднимается по щиколотку, по колено. От винных, паров голова кругом идёт, того и гляди очумеешь. А к Зимнему чуть не со всего Питера уже бежит разный люд: пьянчужки, обыватели, просто любители поживиться на дармовщину. Услышали, что винные склады уничтожают, и бегут: чего, мол, добру пропадать? Того и гляди опять в подвалы прорвутся…

Вызвали тогда пожарных. Включили они машины, накачали полные подвалы воды, и давай все выкачивать в Неву. Потекли из Зимнего мутные потоки: там и вино, и вода, и грязь — всё перемешалось… День или два тянулась эта история, пока от винных погребов в Зимнем ничего не осталось».

Другов, правда, утверждает, что финал у этой истории был несколько иной. Много лет спустя, когда писал свои воспоминания Мальков, излагать такое было бы неполиткорректно, но учитывая обстановку, в данную версию верится больше.

«Некоторые члены Комитета предлагали разогнать пьяниц во дворе Зимнего броневиками и пулеметами. Об осуществлении этого дикого проекта не могло быть и речи, это могло привести к немедленному восстанию гарнизона. Был проект под предлогом перевозки вина в Кронштадт отправить его в Швецию, которая предлагала несколько миллионов рублей золотом. Но кронштадтцы и слышать об этом не хотели. Последнее решение — разлить вино в подвале и выкачать в Неву — тоже потерпело фиаско. Солдаты установили дежурство у Зимнего и, как только заметили наши приготовления, немедленно пошли на штурм и взяли Зимний вторично.

Наконец член комитета Галкин, заявивший, что он сам любитель выпить, даже и не царское вино, и поэтому вполне понимающий психологию солдат, предложил объявить, что вино из царских подвалов в ознаменование победы отдается солдатам гарнизона и будет ежедневно отпускаться представителям частей из расчета две бутылки на человека в день. Таким образом пьянство было узаконено и введено в рамки.

В казармах шел пир горой, до тех пор пока не покончили с последней бутылкой. Тут вспомнили, что, помимо царского вина, есть еще вино в других подвалах города. На помощь солдатам пришли доброхоты из народа, которые разведывали, где находятся частные погреба и наводили солдат на мысль о разгроме этих погребов».

На самом деле погромы шли параллельно. Надо сказать, что в числе «доброхотов из народа» было немало провокаторов от «Комитета спасения», которые рассчитывали, что пьяные погромы снесут большевистскую власть, а в первую очередь поссорят ее с гарнизоном. Мальков вспоминает:

«Чего-чего, а вин всяких в Петрограде было запасено вдосталь. Чуть не по всему городу были разбросаны большие и малые винные склады и подвалы… Уже с начала ноября по городу покатилась волна пьяных погромов. Она разрасталась и ширилась, приобретая угрожающий характер. Иногда погромы возникали стихийно, а чаще направлялись опытной рукой отъявленных контрреволюционеров…

Погромщики разбивали какой-либо винный склад, перепивались сами до безобразия, спаивали население, ведрами тащили вино и водку. Разгром винных складов сопровождался дебошами, грабежами, убийствами, порою пожарами. Каждый раз требовалось немало сил и энергии, чтобы обуздать пьяную, одичавшую толпу людей, потерявших человеческий образ… Практически организация борьбы с винными погромами была возложена на Военно-революционный комитет».

Однако погромщики опережали ВРК, поскольку лучше знали географию складов. Стоит ли удивляться — коммерческая часть Петербурга была на стороне «Комитета спасения». Во время погромов в толпе распространялись листовки — в основном, кадетские. Естественно, чтобы прийти на место событий с листовками, надо было знать о погроме заранее.

Да и случайно узнавшие о наличии складов обыватели бежали не в ВРК, а в ближайшую воинскую часть, использовали солдат как таран, а потом делили с ними добычу.

Вино являлось огромной ценностью, на которую можно было выменивать в губерниях продукты для голодного города. Можно себе представить, что творилось в Петрограде, если в Смольном приняли решение уничтожить все запасы зелья. Решение это было принято 26 ноября, а 29 ноября был опубликован приказ ВРК по комендатуре Красной гвардии и полковым комитетам Петрограда:

«1. Немедленно арестовывать всех пьяных и лиц, про которых имеется основание полагать, что они участвовали в хищении из винного склада Зимнего дворца и других складов. Полковым комитетам проверять состав рот и задерживать всех участников разгромов винных складов.

2. Немедленно при районных комендатурах Красной гвардии образовать революционные суды, а в воинских частях — гласные товарищеские суды по всем проступкам, унижающим достоинство гражданина-воина.

3. Предать немедленно всех пьяниц и лиц, участвовавших в хищении, революционным и товарищеским судам и немедленно судить их.

4. Революционным и товарищеским судам выносить приговоры: не свыше шести месяцев общественных работ.

5. Особой ответственности подвергнуть и судить полной мерой всех чинов, несущих караулы при винных складах и не исполняющих свой гражданский долг.

6. Немедленно сообщить о всех арестованных и о вынесенных приговорах в Военно-революционный комитет».

Стоит ли говорить, как отнеслись к этому заявлению в городе? Другов пишет:

«Для ВРК наступил самый критический период за все время переворота. По улицам бродили пьяные банды, терроризируя население стрельбой. Разгорелась вражда солдат к красногвардейцам, иногда противодействовавшим погромам. В силах революции намечался раскол. В ВРК царило смятение. Телефоны заливались пронзительным треском: „Громят, громят!“ Дежурный член комитета снимал трубку и автоматически уже спрашивал только: „Где?“, записывал адрес и тут же вешал трубку. Вопли и подробности его уже не волновали. Надо было дать возможность сообщить следующему.

Все свободные от караула солдаты латышских полков, состоявшие почти сплошь из большевиков с анархическим уклоном, были высланы на грузовиках для ликвидации погромов. Но это было непросто, солдаты громили винные погреба при полном вооружении, а иногда даже под прикрытием пулеметов. На улицы, где кутили солдаты, нельзя было высунуть носа, кругом носились пули, это солдаты отпугивали штатских от вина. Случайно подвернувшихся солдат из других частей силой затаскивали в погреб и накачивали вином.

При такой обстановке, естественно, всякое появление красногвардейцев вызывало форменное сражение, рабочие стали отказываться от участия в ликвидации погромов. Матросы тоже отказывались выступать против солдат…»

Мальков, кроме возни с хозяйством Смольного выполнявший огромное количество попутных поручений ВРК, вспоминает, как это было в натуре:

«Ликвидацию винных складов на Гутуевском острове поручили охране Смольного. А склады там были большущие. Каждую ночь я отправлял туда наряд в тридцать человек, который уничтожал винные запасы. Пришлось повозиться около месяца, пока всё уничтожили.

Один небольшой винный склад довелось нам с Манаенко[268] самим ликвидировать, собственноручно. Шли мы однажды вечером с ним вдвоем по улице, слышим шум, крики. Прямо на нас, пригнувшись, бежит человек, за плечами — мешок, в нем что-то гремит. Манаенко хвать его за шиворот (а силища у Манаенко — на троих хватит), рванул покрепче, мешок и трах о мостовую. В нем бутылки с вином, все вдребезги. Ясно! Значит, рядом винный склад грабят.

Мы поспешили на шум. Подходим — винный подвал, дверь настежь. Оттуда несутся пьяные крики, ругань, звон бьющейся посуды.

Я к двери; „Выходи!“ — кричу. Никакого внимания. Орут по-прежнему. Вынул я тогда кольт, сунул в дверь и выстрелил вверх, в потолок. На минуту все смолкло. Несколько солдат выскочили наружу с полными мешками и попытались прошмыгнуть мимо нас, да не тут-то было. Мешки мы у них отобрали — и оземь, а их прогнали. Тем временем в подвале опять шум поднялся, все идет по-прежнему Что тут делать? Нас-то ведь только двое, а их там, судя по крику, не меньше сотни.

Стоим совещаемся. Слышим вдруг конский топот. Во весь карьер скачет конный разъезд. Подскакали, и прямо на нас, того и гляди сомнут. Схватил я у одного лошадь под уздцы, кричу: „Вы что, очумели, я комендант Смольного!“

Они видят — матросы. Спешились, стали разбираться. Оказывается, их встретили солдаты, у которых мы вино отобрали, и заявили, что на них напали бандиты, грабящие винный склад.

Пока мы с разъездом объяснялись, с улицы опять послышался шум. Бегут солдаты, чуть не целая рота, штыки наперевес. Впереди наши „жертвы“.

— Вот они, бандиты, — кричат, — лови их!

Ребята из конного разъезда за винтовки схватились, ещё минута, и начнётся перепалка. Времени терять нельзя.

— Стой! — гаркнул я что было мочи. — Именем революции, стой!

Солдаты остановились. Несколько человек вышли вперед, приблизились к нам.

Я — Мальков, комендант Смольного. Ясно? Приказываю подвал очистить, вино уничтожить.

Часа два мы провозились, ни одной целой бутылки, ни одного бочонка не оставили. Все уничтожили.

Вылез я из подвала, а от меня за версту винищем разит. Брюки хоть выжимай: по колено в вине ходил.

Вернулся в Смольный, навстречу Антонов-Овсеенко. Потянул носом воздух:

— Мальков, ты никак пьяный? Неужели выпил?

— Не то что выпил, а прямо залился вином, купался в нем, проклятом!

— А-а, тогда понятно. Склад какой ликвидировал? От такой работы действительно опьянеешь. Надо скорее с этими складами кончать».

Вакханалия в городе продолжалась до тех пор, пока склады, которые с одной стороны уничтожали погромщики, а с другой — Военно-революционный комитет, не закончились. Лишь тогда пьяное безумие, по вполне естественным причинам, прекратилось. Главная опасность миновала — открытого столкновения между властями и гарнизоном не произошло.

К особой политически-криминогенной обстановке относится и ещё одна история матроса Малькова, которая не очень вписывается в течение повествования, но я просто не могу её не привести — такая она замечательная. Итак:

У нас как-то между пальцев проскользнула сила, сыгравшая немалую роль в революции, но мало охваченная политологами по причине того, что партией, как уже говорилось, она не являлась — анархисты. К весне эти ребята смешались с уголовным элементом, привнося в атмосферу грабежей свежую струю революционной фразы. А этот случай, рассказанный Мальковым, произошел в декабре 1917 года, когда они еще искали себя в революции.

«…Мне приказали арестовать группу студентов и гимназистов из буржуйских сынков, затеявших контрреволюционный заговор. Группка была небольшая, этак с десяток человек — молокососы, белоподкладочники. Направил я на операцию несколько латышских стрелков во главе с заместителем командира отряда, охранявшего Смольный, а сам не поехал. Дело, решил, ерундовое, обойдутся.

А получилась сплошная чепуха. То ли адрес товарищам записали не совсем точно, то ли латыши сами что-то напутали, только, найдя дом, где проходило контрреволюционное сборище, и поднявшись на нужный этаж, латыши начали стучать в дверь противоположной квартиры, а не туда, куда следовало. Из-за запертой двери спросили, что нужно. Не тратя времени на дипломатию, командир группы ответил:

— Отпирай! Как враги народа, вы арестованы.

В ответ загремели выстрелы.

Командир, человек смелый и решительный, недолго думая, кинулся к двери и начал её высаживать[269]. Ну, его сквозь дверь и подстрелили, как куропатку. Он упал, обливаясь кровью. Ребята оттащили своего командира от злосчастной двери, залегли и открыли огонь из винтовок. Им отвечали из пистолетов. Такая пальба поднялась, настоящее сражение.

Стреляли латыши, стреляли, извели по паре обойм, никакого проку: противник не сдается, а командир истекает кровью. Оставив двух человек на страже, стрелки подхватили своего командира и поспешили в Смольный за подмогой.

Ввалились они ко мне, докладывают, а тут не до доклада. Командир еле дышит. Вызвали мы скорее врача и отправили раненого в госпиталь, потом начали разбираться.

Рассказ латышей удивил меня необычайно. Чтобы студентики и гимназисты, белоручки, маменькины сынки оказали такое сопротивление и устояли против латышских стрелков? Не может такого быть! Что-то тут не так. Надо самому ехать!

Вместе с расстроенными латышами отправились к месту происшествия. Поднялись на третий этаж, где нас ожидали двое стрелков, оставшихся в охране, глянул я на номер квартиры и плюнул с досады. На двери ясно виднелась цифра пятнадцать, студенты же отсиживались в шестнадцатой квартире.

Разбил я свой отряд на две группы: одним велел штурмовать квартиру № 16, а сам с несколькими латышами решил прорваться в пятнадцатую квартиру. Надо же разобраться, что за воинственный народ там засел.

С шестнадцатой квартирой никакой возни не было. Вышибли латыши дверь, а за ней — никого. Обшарили всю квартиру, опять ни души. Заслышав перестрелку, студенты вместе с хозяевами квартиры удрали через чёрный ход (поймали их только несколько дней спустя).

Пока латыши обыскивали шестнадцатую квартиру, я занялся пятнадцатой. Встал сбоку двери (чтобы шальная пуля не зацепила) и крикнул во весь голос:

— Я комендант Смольного Мальков. Открывай немедленно, никого не тронем. Не то забросаем ваше логово гранатами к чёртовой бабушке!..

Прошло около минуты, и дверь чуть приоткрыли, не снимая цепочки. Кто-то пристально посмотрел на меня и сказал в глубину квартиры:

— Не брешет. Верно, Мальков!

Дверь распахнулась. На пороге стоял невысокий худощавый пожилой человек с пистолетом в одной руке и гранатой в другой. Я его знал. Это был известный тогда в Питере „идейный“ анархист, из тех, которые дрались лихо. Выходит, наши латыши вместо студентов нарвались на анархистов, а те, народ отчаянный, услыхали, что их кто-то намеревается арестовать, и, не раздумывая долго, кинулись в драку.

Жертвы были не только с нашей стороны, у анархистов подстрелили одного из вожаков. Насмерть. Наш же командир ничего, выжил…»

Решительному командиру комендант потом с великими трудами выбивал деньги на новую шинель, ибо старая была пробита и залита кровью. Но история на этом еще не закончилась, она имела продолжение…

«На следующий день после стычки с анархистами в комендатуру Смольного явился один из них, тот, что вчера дверь нам открыл. Волосы до плеч, бородка клинышком, на голове мятая фетровая шляпа, на плечи накинута тёплая пелерина — носили тогда такую одежду: пальто не пальто, а что-то вроде широкого балахона без рукавов. Вошел, сел без приглашения, небрежно развалившись на стуле. В углу рта дымится изжеванная папироса.

— Товарища нашего убили. Так? Хоронить надо по всей форме. Так? Веди к Ленину! Так.

Встал я из-за стола, подошел к нему и как мог спокойно отвечаю.

— Прежде всего сядь прилично, не в кабак пришел. К Ленину я тебя не пущу, не о чем тебе с Лениным разговаривать. Насчет похорон можешь с управляющим делами Совнаркома Бонч-Бруевичем договориться. Только и к Бонч-Бруевичу я тебя тоже не пущу, пока не бросишь фокусничать.

Он вскипел:

— Что значит фокусничать?

— А то. Вынь сначала бомбы, — я ткнул пальцем во вздувшуюся возле пояса пузырем пелерину, — отдай пистолет, вот тогда я, так и быть, спрошу Бонч-Бруевича, захочет ли он с тобой разговаривать.

Анархист гулко расхохотался, обнажив гнилые, прокуренные зубы.

— А ты, оказывается, ушлый. Так? Ладно, на тебе бомбы, держи, буду возвращаться от вашего Бонча, возьму. Так! Веди к своему управляющему. Так.

Распахнув пелерину, он вытащил из-за пояса несколько ручных гранат-бутылок и здоровенный кольт.

— Всё?

— Нет, — говорю, — не всё. Пистолеты, что у тебя в карманах, тоже давай. Тут они тебе ни к чему.

Продолжая заливисто хохотать, анархист вынул из каждого кармана брюк по нагану и, выложив на стол, присоединил к бомбам. Я сгреб весь его арсенал в ящик стола, запер на ключ, позвонил Бонну и отправил анархиста к нему.

Вернулся мой анархист от управляющего делами Совнаркома примерно через час, вполне довольный.

— Ну вот, договорился. Так. Похороны устроим что надо, первый сорт. Так. Давай оружие. Так. Я пошёл.

— Договорился так договорился. Тем лучше. А насчёт оружия… Зачем тебе столько? Того и гляди сам взорвешься, людей покалечишь. Держи свой револьвер, — я протянул ему один наган, — а остальное пусть останется у меня, сохраннее будет.

Думал я, рассвирепеет анархист, уж больно они все до оружия были падки, однако ничего.

— Жмот ты, — говорит, — вот кто. Так! Ну, да черт с тобой, оставь себе эти цацки на память. Так. У нас этого добра хватит, не пропаду. Так!

На сей раз наша встреча с представителем анархистов закончилась мирно».

Вот такая была зимой 1917 года в славном городе Питере обстановочка.

Но если бы это было всё! С криминалом бороться проще — а что сделаешь с саботажем?

Встречный огонь[270]

Волну народного гнева организовывать не стоит — поднимется сама…

(Евгений Лукин. Алая аура протопарторга)

Начался он ещё 26 октября, когда засевший в здании городской думы «Комитет спасения» на ходу страстно творил «борьбу с захватчиками». Свидетельствует присутствовавший на том историческом заседании Джон Рид:

«Под гром аплодисментов было сообщено, что союз железнодорожников присоединяется к „Комитету спасения“. Через несколько минут явились почтово-телеграфные чиновники. Железнодорожники заявили, что они не признают большевиков, что они взяли весь железнодорожный аппарат в свои руки и отказываются передавать его узурпаторской власти. Делегаты от телеграфных служащих объявили, что их товарищи наотрез отказались работать, пока в министерстве находится большевистский комиссар. Работники почт отказались принимать и отправлять почту Смольного… Все телефонные провода Смольного выключены. Собрание с огромным наслаждением встретило рассказ о том, как Урицкий явился в министерство иностранных дел требовать тайных договоров и как Нератов[271] попросил его удалиться. Государственные служащие повсюду бросали работу.

Это была война — сознательно обдуманная война чисто русского типа, путем стачек и саботажа. Председатель огласил при нас список поручений. Такой-то должен обойти все министерства, такой-то — отправиться в банки… несколько человек были разосланы по провинциальным городам для организации местных отделов „Комитета спасения“ и для объединения всех антибольшевистских элементов.

Настроение было приподнятое: „Эти большевики хотят попробовать диктовать свою волю интеллигенции?.. Ну, мы им покажем!..“»

Это была пока что наполовину стихийная стачка. Чиновники, политизированные, как и все общество, всего лишь «не признавали» Советскую власть и отказывались выполнять ее распоряжения. 27 октября на чрезвычайном заседании Петроградской городской думы представитель Союза служащих государственных учреждений заявил: «Мы не считаем возможным отдать свой опыт, свои знания и самый аппарат управления насильникам». Те, кто не были политизированы, подчинялись стадному чувству или просто боялись: за сотрудничество с новой властью коллеги могли объявить «штрейкбрехером», подвергнуть остракизму и когда большевики падут, работать на прежнем месте будет невозможно — а время тяжёлое…

Как это выглядело в натуре, рассказывает Джон Рид:

«Вместо того, чтобы открыть банки, как приказал Военно-революционный комитет, Союз банковских служащих созвал собрание своих членов и формально объявил забастовку. Смольный затребовал от Государственного банка около тридцати пяти миллионов рублей, но кассир запер подвалы и выдавал деньги только членам Временного правительства. Контрреволюционеры пользовались государственным банком, как политическим орудием. Так, например, когда Викжель требовал денег на жалованье рабочим и служащим государственных железных дорог, ему отвечали: „Обратитесь в Смольный…“

Я отправился в Государственный банк, чтобы повидать нового комиссара, рыжеволосого украинского большевика по имени Петрович. Он пытался навести хоть какой-нибудь порядок в делах банка, оставленных в хаотическом состоянии забастовавшими служащими. Во всех отделах огромного учреждения работали добровольцы: рабочие, солдаты, матросы. Высунув языки от огромного напряжения, они тщетно старались разобраться в огромных бухгалтерских книгах…»

«Троцкий явился в министерство иностранных дел. Чиновники отказались признавать его и заперлись в своих помещениях, а когда двери были взломаны, они все подали в отставку. Он потребовал ключи от архивов. Ключи были выданы ему только после того, как вызванные им рабочие явились взламывать замки. Тогда оказалось, что бывший товарищ министра иностранных дел Нератов скрылся и унес с собой все договоры…

Шляпников пытался овладеть министерством труда. Стояла жестокая стужа, а в министерстве некому было затопить печи. Служащих было несколько сот, но ни один из них не захотел показать Шляпникову, где находится кабинет министра…

Александра Коллонтай, назначенная 31 октября комиссаром социального обеспечения, была в министерстве встречена забастовкой; на работу вышло всего сорок служащих. Это сейчас же крайне тяжело отразилось на всей бедноте крупных городских центров и на лицах, содержавшихся в приютах и благотворительных учреждениях, — все они попали в безвыходное положение. Здание министерства осаждалось делегациями голодающих калек и сирот с бледными, истощенными лицами. Расстроенная до слез Коллонтай велела арестовать забастовщиков и не выпустила их, пока они не отдали ключей от учреждения и сейфа. Но когда она получила эти ключи, то выяснилось, что ее предшественница, графиня Панина, скрылась со всеми фондами. Графиня отказалась сдавать их кому бы то ни было, кроме Учредительного Собрания.

То же самое творилось в министерстве земледелия, в министерстве продовольствия, в министерстве финансов. Чиновники, которым было приказано выйти на работу под страхом лишения места и права на пенсию, либо продолжали бастовать, либо возобновляли работу только для того, чтобы саботировать. Так как почти вся интеллигенция была против большевиков, то набирать новые штаты Советскому правительству было не из кого.

Частные банки упрямо не желали открываться, но спекулянты отлично обделывали в них свои дела с заднего крыльца. Когда появлялись большевистские комиссары, служащие уходили, причем прятали книги и уносили с собой фонды. Бастовали и все чиновники Государственного банка, кроме служащих в подвалах и в экспедиции заготовления государственных бумаг, которые отвечали отказами на все требования Смольного и при этом частным образом выдавали большие суммы „Комитету спасения“ и городской думе.

В банк два раза являлся комиссар с ротой красногвардейцев и официально требовал выдачи крупных сумм на нужды правительства. В первый раз его встретили члены думы, а также меньшевистские и эсеровские вожди. Их было так много и они так серьезно говорили о возможных последствиях насильственных действий, что комиссар оказался устрашенным. Во второй раз он явился с официальным мандатом и прочитал его вслух. Но тут кто-то заметил ему, что на мандате не было ни даты, ни печати. И традиционное для России почтение к „бумаге“ заставило комиссара снова удалиться ни с чем.

Чиновники кредитной канцелярии уничтожили свои книги, так что установить картину финансовых отношений России с другими государствами оказалось совершенно невозможным.

Продовольственные комитеты и администрация муниципальных предприятий общественного пользования либо не работали вовсе, либо саботировали. А когда большевики, видя ужасную нужду городского населения, пытались помочь делу или взять его в свои руки, служащие немедленно бросали работу, а дума наводняла всю Россию телеграммами о том, что большевики „нарушают автономию городского самоуправления“.

В военных штабах, в учреждениях военного и морского министерств, служащие которых согласились продолжать работать, ожесточенное сопротивление Советам оказывали армейские комитеты и высшее командование. Они саботировали, как только могли, даже если это отражалось на положении фронта. Викжель был настроен враждебно и отказывался перевозить советские войска. Каждый эшелон, отправляемый из Петрограда, буквально пробивал себе дорогу силой, приходилось постоянно арестовывать железнодорожных служащих. Тут на сцену выступал Викжель и требовал освобождения арестованных, угрожая немедленно объявить всеобщую забастовку.

Смольный был явно бессилен. Газеты твердили, что через три недели все петроградские фабрики и заводы остановятся из-за отсутствия топлива. Викжель объявлял, что к первому декабря прекратится железнодорожное движение. В Петрограде оставалось хлеба всего на три дня, а новых запасов не подвозилось. Армия на фронте голодала… „Комитет спасения“ и всевозможные центральные комитеты рассылали по всей стране призывы к населению не обращать никакого внимания на декреты правительства. Союзные посольства выказывали либо холодное безразличие, либо открытую враждебность.

Оппозиционные газеты, ежедневно закрываемые и на следующее же утро выходящие под новыми названиями, осыпали новый режим ядовитыми насмешками. Даже „Новая Жизнь“ характеризовала его как „комбинацию из демагогии и бессилия“.

„С каждым днем, — писала она, — правительство Народных Комиссаров запутывается все более и более в проклятой прозе обыденщины. Так легко захватив власть, большевики никак не могут вступить фактически во владение ею.

Бессильные овладеть существующим механизмом государства, они не могут в то же время создать новый, который легко и свободно работал бы по указке социалистов-экспериментаторов.

Ведь если ещё так недавно большевикам не хватало людей для очередной работы в растущей партии, — работы прежде всего языком и пером, то откуда же могли бы появиться у них люди для выполнения многообразных и сложнейших специальных задач государственной жизни?

Новая власть рвет и мечет, засыпает страну декретами, один другого „радикальнее и социалистичнее“. Но в этом бумажном социализме, предназначенном более на предмет ошеломления наших потомков, нет ни желания, ни умения разрешить очередные вопросы дня…“»

Уже в первые дни после переворота в Петрограде бастовали около 10 тысяч служащих банков, 6 тысяч почтовых работников, 4,7 тысячи телеграфистов, 3 тысячи приказчиков, 20 тысяч конторщиков. Перед уходом они старались как можно больше напакостить новым хозяевам: путали делопроизводство, прятали материалы, уносили по домам ключи от сейфов.

(Что забавно, категорически не хотело бастовать министерство двора. Начальник его канцелярии князь Гагарин и его заместитель барон фон дер Штакельберг пришли в Луначарскому, заявив: «Мы готовим докладные записки для министра, бастовать не собираемся, а ликвидировать нас не нужно». Но на что большевикам министерство двора?

Любопытно, что против забастовки высказался и союз судей, заявивший, что суд не должен бастовать, иначе появятся самозваные трибуналы. Впрочем, как бы то ни было, а революционные трибуналы появились в начале ноября, оставив старым судам в основном некрупную уголовщину.)

В принципе, понять логику забастовщиков нетрудно. В городе хаос, с юга идет Керенский, навстречу ему поднимается мятеж — завтра «узурпаторов» скинут и все участники стачки получат большое и горячее «спасибо» от нового правительства. Однако после разгрома Керенского и юнкеров надежды на скорый, в течение нескольких дней, крах большевиков несколько увяли, а кое-где бастовать стало уже и немножко страшно. А ну как арестуют?! После 31 октября стихийная забастовка должна была прекратиться. Но к тому времени она уже не была стихийной.

Как мы видели, организовывал саботаж явочным порядком «Комитет спасения», который вскоре прекратил свое существование, передав эстафетную палочку нескольким структурам.

Основной из них был так называемый «Союз союзов», объединявший служащих государственных учреждений столицы. Его начали создавать еще в июле 1917 года, а окончательно оформился он в октябре. Ведущую роль в нем играли крупные чиновники, связанные, естественно, с партией кадетов — не с эсерами же! Значился также среди организаторов саботажа «Совет депутатов трудовой интеллигенции», образованный в мае. У него были тесные связи с профессиональными объединениями, такими, как советы врачей, инженеров, а также с более интересными структурами, вроде союза казачьих войск, совета офицерских депутатов (был и такой) и обществом фабрикантов и заводчиков. Эти две структуры и взяли на себя координацию и проведение стачки, которая разрасталась, захватывая все новые и новые организации.

Буржуазные газеты, чуть торжествующе, чуть иронично печатали хронику забастовки:

«К начальнику управления общих дел министерства продовольствия явился представитель Военно-революционного комитета — матрос гвардейского экипажа. На вопрос начальника управления, чем он может служить, матрос ответил:

— Нам необходимо получить от вас сведения о наличности мяса в Петрограде, и в частности в холодильниках на Черниговской улице.

Начальник управления отказался дать требуемые сведения, указав, что согласно постановлению общего собрания служащих он ни в какие отношения или беседы с представителем Военно-революционного комитета входить не может…

Уходя, матрос добавил запальчиво:

— В таком случае мы реквизируем все мясо и тогда уже узнаем, сколько его…»

«Служащие петроградских сберегательных касс на собрании 15 ноября постановили провести полную забастовку 16 и 17 ноября. Комиссар, бывший мелкий чиновник сберегательных касс Овчаров, огласил приказ о том, что все служащие увольняются от службы от 14 ноября за саботаж. В ответ на это собрание предложило комиссару удалиться».

«Служащие министерства государственного призрения глубоко возмущены грубым насилием, допущенным А. Коллонтай и ее прислужниками, подвергнувшими незаконному лишению свободы Н. И. Чернявского, Я. Н. Колубовского, А. В. Волкова и В. Н. Маркузе за отказ выдать добровольно ключи от кассы министерства, захваченной насильниками, приветствуют мужественный и достойный образ действий своих дорогих сослуживцев и выражают им горячее сочувствие».

Сейчас, имея за плечами опыт XX века, читать все это странно. Сегодня мы точно знаем рецепт лекарства от саботажа: если бы большевики расстреляли по несколько самых активных «протестантов» в каждом ведомстве, назавтра все чиновники были бы на своих местах. Но «кровавые отморозки» действовали иначе. В приказе ВРК о борьбе с саботажем говорилось:

«Чиновники государственных и общественных учреждений, саботирующие работу важнейших отраслей народной жизни, объявляются врагами народа.

Их имена будут отныне опубликовываться во всех советских изданиях, и списки врагов народа будут вывешиваться во всех публичных местах.

Люди, которые усугубляют хозяйственную разруху и подрывают продовольствие армии и страны, являются отверженцами и не имеют права на пощаду. Они объявляются под общественным бойкотом…»

Ой, как страшно!

Интересно, когда большевики соизволили вспомнить собственный опыт организации подобных мероприятий? Уж они-то знали о стачках все!

Дело в том, что любая забастовка упирается в простой вопрос: на что будут жить забастовщики? Возможно, крупные чиновники и согласятся «потерпеть» — но рядовые служащие министерств и ведомств едва ли захотят отстаивать демократию за собственный счёт.

У рабочих организаций на этот случай существуют особые стачечные фонды. Естественно, у «Союза союзов» ничего подобного не было — кто предполагал, что им когда-либо придется бастовать? Тогда откуда деньги?

По-видимому, слегка отойдя от октябрьской эйфории, большевики вспомнили и прежние конспиративные привычки, в том числе навыки работы партийных служб безопасности. Достаточно быстро выяснилось, что в начале стачки чиновникам выдали жалованье за два месяца вперед. Новая логика была так же прозрачна, как и старая: парализовать работу государственного аппарата вплоть до Учредительного Собрания и возобновить ее сразу же, как только в Зимний придет «законное правительство».

К 19 ноября большевики это знали, потому что в постановлении Совнаркома, помеченном этой датой, говорится:

«Если выяснится, что служащие министерств получили свое жалованье по 1 января 1918 года, то принять самые энергичные революционные меры для возвращения этих денег обратно по ведомствам. Перед арестом и преданием революционному суду не останавливаться. Предложить служащим, получившим жалованье вперед, или: 1) работать, подчиняясь власти правительства, или 2) вернуть деньги. В случае отказа судить их как за воровство народного имущества».

Естественно, не подействовало, и подействовать не могло. Над угрозой ареста нескольких десятков тысяч чиновников по тому времени можно было только смеяться. Что с возу упало, то пропало — но впредь допускать финансирование стачечников из государственного бюджета власти были не намерены. Впрочем, как и из любого другого…

20 ноября нарком финансов Менжинский на заседании Совнаркома огласил перехваченную телеграмму:

«…Общегубернский комитет правительственных учреждений… убедительно просит Малый совет министров телеграфно распорядиться о выдаче содержания за три месяца вперёд».

Ясно было, что Малый Совет Министров не замедлит выполнить эту просьбу, так что дозревший к тому времени до репрессий Совнарком решил арестовать всех членов упомянутого органа.

Кроме этих, были и другие источники финансирования. В «Истории гражданской войны» они перечисляются:

«Руководители саботажников были связаны с крупнейшими капиталистическими организациями страны, оказывавшими финансовую поддержку бастующим чиновникам. Сам Лаппо-Старженецкий был связан с фирмой Эриксон, с представителем французских торговых фирм М. Ферраном, с акционерным обществом соединенных кабельных заводов, акционерным обществом Сименс-Шуккерт и другими организациями. Саботажник получали также финансовую поддержку от торгового дома Ивана Стахеева в Москве, от Кавказского банка, Тульского поземельного банка, Московского народного банка и целого ряда частных лиц, представителей крупной промышленности и торговли… По свидетельству бывшего товарища министра юстиции Демьянова, министры свергнутого Временного правительства захватили из Государственного банка 40 миллионов рублей и из этих сумм финансировали саботажников. Комитет саботажников частных банков создал двухмиллионный фонд для поддержки забастовки чиновников. Руководитель этого комитета Л. В. Теслер передал председателю „Союза союзов“ А. М. Кондратьеву полтора миллиона рублей. Поддерживала саботажников также и французская миссия через Русско-азиатский и другие банки. Активно собирались деньги членами саботажнического центра и по подписным листам»[272].

Нельзя сказать, чтобы все забастовщики держались — кое с кем народным комиссарам удалось справиться. Постепенно начинали работу банки и сберегательные кассы; судя по тому, что на заседаниях Совнаркома обсуждалось повышение зарплаты служащим почт и телеграфов, сдались и они. Но их место в рядах забастовщиков занимали другие ведомства. В конце ноября началась забастовка служащих Особого совещания по топливу — это было уже очень опасно, поскольку грозило параличом оставшейся промышленности. Если что и могло быть хуже, так лишь следующая на очереди забастовка чиновников продовольственного отдела Петроградской городской управы. Для полноты картины «Союз союзов» решил объявить всероссийскую политическую стачку.

К тому времени было давно известно, что за забастовкой чиновников стоит партия кадетов. Видные кадеты — Кутлер, Гессен, Хрущев, Кизеветтер, Лаппо-Старженецкий и другие — возглавляли саботажнические организации. Это послужило одной из основных причин запрета партии и ареста её лидеров. Но репрессии подействовали слабо, ибо одно дело снять партийную верхушку и совсем другое — развалить партийные структуры, которые могли действовать и автономно. Это большевики тоже знали отлично, по опыту собственной работы.

Но был у них и свет в конце тоннеля — жалованье выдано за два месяца, к Новому году этот срок истекал. И если к тому времени выявить и обезвредить стачечный комитет… Но для этого надо было поступиться принципами и создать специальную службу, аналог царской охранки.

Её в любом случае надо было создавать — едва ли большевики питали на этот счет какие-либо иллюзии. Органов, частично выполнявших подобные функции, в то время имелось множество: следственная комиссия при Петроградском совете, Военно-морская следственная комиссия, Комитет по борьбе с погромами при ВЦИК, наркомат внутренних дел. 21 ноября к ним прибавилась комиссия при ВРК по борьбе с контрреволюцией, наверняка были свои структуры в районах и даже на заводах… Можно себе представить, какой там царил хаос!

Впрочем, пока что на саботаж Совнарком решил отреагировать созданием очередной специализированной комиссии. 6 декабря он принял решение:

«В связи с предположением о всероссийской забастовке служащих Государственного банка поручить Дзержинскому составить особую комиссию для выяснения самых энергичных и революционных мер для подавления злостного саботажа».

Как дата, так и выбор организатора новой комиссии далеко не случайны. 5 декабря объявил о самороспуске Военно-революционный комитет, который, в числе прочих обязанностей, занимался и борьбой с контрреволюцией. Приказала долго жить самая толковая из подобных структур. Значит, надо было либо возлагать обязанности политической полиции на наркомат внутренних дел, либо создавать что-то новое.

Можно представить себе ужас наркома внутренних дел Петровского при одной мысли о том, чтобы взять на себя еще и эту работу. Начиная с 1917 года, НКВД традиционно был свалкой поручений, которые не знали, куда приткнуть. К тому времени он уже занимался местным управлением и самоуправлением, воинской повинностью, беженцами, только что образованной рабоче-крестьянской милицией, статистикой, почему-то ветеринарным делом — вот только борьбы с контрреволюцией ему и не хватало!

Что же касается лично Дзержинского — то именно этот человек в первые послереволюционные дни отдавал распоряжения об аресте контрреволюционеров. Он же занимался организацией охраны Смольного. В сферу его ответственности входили охрана винных складов, реквизиция товаров у спекулянтов, разрешение митингов и собраний, охрана границ, руководство розыском ценностей, похищенных в Зимнем дворце и многие аналогичные специальные функции. 15 ноября он назначается в Коллегию при комиссаре Министерства внутренних дел, 21 ноября по его предложению создается отдел по борьбе с контрреволюцией в составе ВРК. Он же лично занимался и расследованием дел, связанных с саботажем. И уживаться с Петровским в одной структуре он уж точно не захотел бы, да и не смог. Не тот масштаб личности.

7 декабря Дзержинский доложил Совнаркому свои предложения об организации комиссии по борьбе с саботажем. Дальше, по-видимому, произошел «мозговой штурм», потому что на свет появился совсем другой орган, а именно — Всероссийская Чрезвычайная комиссия при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Задачи ее формулировались следующим образом:

«Пресекать и ликвидировать все контрреволюционные и саботажнические попытки и действия по всей России, от кого бы они ни исходили. Предание суду Революционного трибунала всех саботажников и контрреволюционеров и выработка мер по борьбе с ними».

Во главе чрезвычайной комиссии стал Дзержинский — кстати, знакомый с методами работы тайной полиции не понаслышке. Трудно сказать, чего было больше в его жизни: нелегальной работы, когда он противостоял оперативным усилиям охранки, или тюрем, когда на собственном опыте изучал организацию следствия и режим содержания заключенных — но и то, и другое, и третье он успел за свою бурную жизнь узнать превосходно.

Пока что комиссия имела право вести только предварительное расследование. Оговаривались и меры, которые должны были применяться к ее контингенту: конфискация, выдворение, лишение карточек, внесение в регулярно публикуемые списки врагов народа… Эх, до чего же романтичное было время!

На ВЧК искания Советской власти по части «комиссий по борьбе» закончились, дальше пошло разветвление самой структуры. Уже 11 декабря, через четыре дня после основания, в ее составе появился отдел по борьбе со спекуляцией. В тот же день начались аресты фальшивомонетчиков. 19 декабря, в ходе решения текущего вопроса, председатель ВЧК Дзержинский упоминает еще одну сферу деятельности — мародерство. В январе 1918 года появился банковский подотдел, который вскоре трансформировался в отдел по борьбе с преступлениями по должности. В конце зимы структура уже именуется Комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем, спекуляцией и преступлениями по должности. Получилось несколько длинно, так что через некоторое время в ход пошла аббревиатура ВЧК, без «хвоста» — которая потом и вошла в историю.

…Но вернёмся к саботажу. По-видимому, у Дзержинского к тому времени было достаточно информации об его организации и структуре, потому что действовать он начал очень быстро. Уже 22 декабря чекисты нанесли визит в помещение «Совета трудовой интеллигенции» на Литейном. В ордере сказано:

«Предписывается произвести обыск по Литейному, 46, кв. 17 и задержать всех заподозренных лиц, в том числе Валединского, который публично собирал деньги для саботажников».

Налет прошёл на редкость удачно. Среди прочих задержанных оказался чиновник министерства внутренних дел A. M. Кондратьев, тот самый, председатель «Союза союзов». У него изъяли бумаги Союза, записную книжку, при обыске в помещении нашли подписные листы, визитные карточки. Да, конспираторами кадеты и саботажники оказались никакими — впрочем, откуда бы им набраться такого опыта?

В записной книжке Кондратьева содержалась вся бухгалтерия саботажников — взносы, фамилии, адреса. Дальнейшее было уже делом техники. 23 декабря чекисты поехали с обысками по квартирам.

После Нового года чиновники оказались в сложном положении. Жалованья от стачечного комитета больше не было, надежды на Учредительное Собрание провалились, а реквизиции, трудовая повинность и усугубляющиеся трудности с продовольствием заставляли дорожить статусом советского служащего. На некоторое время проблема саботажа была решена. Правда, оставалась еще проблема вредительства, а также бардака и халтуры — но это уже совсем другая история…

Кстати, ничего страшного с арестованными не произошло. В течение ближайших двух месяцев освобождены были все, кроме Кондратьева. 2 марта следственная комиссия освободила и его. Нужды содержать председателя «Союза союзов» под стражей больше не было: лишенная организующей силы, а главное, финансирования, забастовка угасла сама собой. А по понятиям того времени (ибо законов-то еще не написали), если арестованный не представлял больше «социальной опасности», то его можно было и отпустить.

Что же касается нежелательных последствий при применении «встречного огня» — они таки были. Саботаж привел к несколько неожиданным для его организаторов результатам. Они рассчитывали, что, не в силах справиться с управлением, большевики либо сложат полномочия и уйдут, либо сдадутся на милость тех, кто управляет чиновниками. Но вышло не так. Исчерпав обычные методы, новая власть пустила в дело свой последний резерв — силу. А сила у неё была.

Так и вышло, как говорил матрос, пришедший с визитом в министерство продовольствия. Если не удается получить сведения о наличии продовольствия, стало быть, надо его реквизировать, а потом подсчитать. Если не действуют финансовые механизмы, значит, введем прямое распределение. Отряды матросов и красногвардейцев обыскивали торговые и железнодорожные склады, проверяли эшелоны, баржи, реквизируя все найденное продовольствие. В провинции были конфискованы склады крупных торговцев. Фабзавкомы собрали металл и мануфактуру и отправили в Сибирь тринадцать поездов, чтобы выменять на эти товары продовольствие для голодающей столицы. Именно в эти два месяца было положено начало силовому управлению экономикой, на которое так и не решилось Временное правительство. Большевики переступили черту, за которой были внеэкономические методы и, сначала осторожно, а потом все более смело занялись сначала реквизициями, потом конфискациями, потом национализацией… Кто их знает, в какие формы вылились бы социалистические теории большевиков, если бы в самом начале работы их не встретили разбросанные счета и пустые столы министерств…

— И в чём мораль басни?

— Какую тебе ещё мораль? Это жизнь. Откуда в жизни мораль?

(Сергей Чичин. Гнев генерала Панка)

Организовать ВЧК было нетрудно: что-что, а как должна строиться полиция, как явная, так и тайная, большевики знали превосходно. Сложнее оказалось с другими структурами. Власть затеяла слом старого государственного аппарата — стало быть, надо организовывать новый. Так?

В самые первые дни это выглядело просто сказочно. Как было принято решение об образовании Совнаркома, вспоминал потом Троцкий:

«Летучее заседание в углу комнаты.

— Как назвать? — рассуждает вслух Ленин. — Только не министрами — гнусное, истрепанное название.

— Можно бы комиссарами, — предлагаю я. — Нельзя ли „народные“?

— Совет народных комиссаров? — подхватывает Ленин. — Это превосходно: ужасно пахнет революцией!»

Первоначально правительство состояло из пятнадцати наркомов, персонально: аппарата у них не было. Вот как описываются в «Истории гражданской войны» первые часы работы наркомата финансов:

«Товарищ Менжинский 30 октября был назначен народным комиссаром финансов.

Для того, чтобы немедленно выполнить постановление правительства, товарищ Менжинский с одним из товарищей принес в комнату управления делами Совнаркома большой диван и укрепил над ним надпись: „комиссариат финансов“. Затем уставший от бессонных ночей товарищ Менжинский тут же улегся спать.

Владимир Ильич прочитал надпись над спящим комиссаром и, смеясь, сказал: „Очень хорошо, что комиссары начинают с того, что подкрепляются силами“».

Джон Рид описывает Менжинского так:

«Наверху, в столовой, сидел, забившись в угол, человек в меховой папахе и в том самом костюме, в котором он… я хотел сказать, проспал ночь, но он провел ее без сна. Лицо его заросло трехдневной щетиной. Он нервно писал что-то на грязном конверте и в раздумье покусывал карандаш. То был комиссар финансов Менжинский, вся подготовка которого заключалась в том, что он когда-то служил конторщиком во Французском банке…»

…Сталин, нарком по делам национальностей, не озаботился даже тем, чтобы повесить на стену табличку. Правда, вскоре у него нашелся помощник: в начале ноября к наркомнацу прикрепили «опытного аппаратчика» Пестковского. Опыт у него действительно был, ибо данный товарищ успел поработать в ВРК, наркоминделе и наркомфине, почему-то нигде не задержавшись. После назначения он нашел своего комиссара.

«Товарищ Сталин, — спросил он. — Вы народный комиссар по делам национальностей?

— Я.

— А комиссариат у вас есть?

— Нет.

— Ну, так я вам сделаю комиссариат.

— Что вам для этого нужно?

— Пока только мандат на предмет „оказывания содействия“»[273].

Сталин выдал ему мандат и снова исчез в лабиринтах Смольного, а Пестковский приступил к организации. Вдвоем с приятелем он поставил в одной из комнат столик, третий по счету в данном помещении, написал на листе бумаги название и снова отправился за комиссаром.

«— Товарищ Сталин, идите смотреть ваги комиссариат.

Невозмутимый Сталин даже не удивился такому быстрому „устройству“ и зашагал за мной по коридору пока мы не пришли в „комиссариат“. Здесь я отрекомендовал ему т. Сенюту[274], назвав его „заведующим канцелярией“ Наркомнаца. Сталин согласился, окинул взглядом „комиссариат“ и издал какой-то неопределенный звук, выражающий не то одобрение, не то недовольство и отправился обратно в кабинет Ильича»[275].

Но дальше все оказалось сложнее, поскольку надо было начинать работу. Хорошо Сталину — национальные вопросы могут и подождать, не горит — а как быть тому же Менжинскому, если при его появлении в банке или министерстве кабинеты мгновенно пустели?

А вот МИД опустел явно на свою голову. Троцкий все-таки сумел раздобыть секретные договоры, поручив дальнейшую их судьбу матросу Маркину. Тот отыскал переводчиков и издал шесть выпусков «Сборника секретных документов». За каждый из таких сборников разгоралась настоящая война. Служившие в Петрограде дипломаты мгновенно расхватывали выпуски для нужд своей работы, а забастовочный комитет министерства иностранных дел, стараясь опередить их, скупал и уничтожал компрометирующие издания.

Одно из первых деяний наркомпроса было чрезвычайно своевременным — он назначил в музеи и дворцы столицы комиссаров, которые организовывали охрану ценностей. Ему было проще, поскольку школы и издательства в общем-то работали. Ясно было, что раньше или позже, но все же удастся заставить работать и прежние министерства. А вот с промышленностью было сложнее всего.

Трудно сказать, каким видели большевики будущее экономики и видели ли его вообще иначе, чем в густом тумане — однако катастрофическое положение промышленности и грядущее большое количество национализации заставляло задуматься о том, как всем этим управлять. Идеи возникали, как водится… разные.

Декретом от 15 ноября Совнарком установил рабочий контроль над производством. Осуществлять его должны были выборные организации рабочих — в основном, фабзавкомы. Коммерческая тайна отменялась, владельцы обязаны предъявлять для контроля все документы. Однако результаты оказались грустными. Примененный напрямую рабочий контроль в лучшем случае не решал ничего, в худшем — играл роль лома в шестерёнках.

И здесь просто нельзя не сказать об одной особенности ранней советской власти, которая сохранилась надолго: ее исторические декреты часто писались вообще не в расчете на выполнение. Пять лет спустя, в 1922 году, на XI съезде РКП(б), Ленин сам в этом признавался.

«У нас была полоса, когда декреты служили формой пропаганды. Над нами смеялись, говорили, что большевики не понимают, что их декретов не исполняют… но эта полоса была законной, когда большевики взяли власть и сказали рядовому крестьянину, рядовому рабочему: вот как нам хотелось бы, чтобы государство управлялось, вот декрет, попробуйте».

Декрет о рабочем контроле был явно из этого ряда. Тем более, что еще 26 и 27 октября работники центрального совета фабрично-заводских комитетов совместно с Лениным рассматривали проект создания единого органа управления хозяйством страны — Высшего совета народного хозяйства.

Идеи по этому поводу также выдвигались всякие. Например, совершенно устрашающее предложение передать управление экономикой профсоюзам. Или создать управляющий орган из осколков старых правительственных структур, введя туда капиталистов и представителей общественных организаций, на что Ленин резонно заявил, что ВСНХ — не парламент. В конце концов, 1 декабря ВЦИК принял декрет о создании Высшего совета народного хозяйства как государственного органа управления экономикой. Именно из этого зернышка, посеянного посреди полумертвых петроградских заводов, вырастет потом гигант государственной плановой экономики, заставивший капиталистов-«рыночников» положить колоссальные силы и средства, чтобы уничтожить Советский Союз как носитель этой смертельно опасной для нарождающегося глобализма формы управления.

Но пока и ВСНХ был всего лишь красивым декретом, как многие другие. Перед большевиками в полный рост стояла проблема кадров. У них не хватало всех — от специалистов до тех, кто элементарно способен разобрать письмо и на машинке одним пальцем отстучать ответ.

Ещё 29 октября ВРК обратился ко всем районным военно-революционным комитетам со следующим предписанием:

«Сообщите всем фабрично-заводским комитетам, районным правлениям профессиональных обществ, больничным кассам, партийным комитетам и прочим пролетарским организациям, чтобы они немедленно выявили лиц, эюелающих работать в революционных организациях в качестве бухгалтеров, машинисток, писцов, артельщиков, посыльных служителей и пр. (независимо от пола) на постоянных или временных должностях».

17 ноября соответствующее постановление издал и Петросовет:

«1. Порвать решительно и немедленно с гнилым буржуазным предрассудком, будто управлять государством могут только буржуазные чиновники.

2. Разделить без всякой оттяжки районные и общегородские Советы на отделы, из которых каждый берет на себя ближайшее участие в той или иной области государственного управления.

3. Привлечь к каждому такому отделу наиболее сознательных и способных к организационной работе товарищей с заводов и из полков и направить полученные таким образом силы на помощь каждому народному комиссариату.

Пусть всякий сознательный рабочий и солдат поймет, что только самостоятельность, энергия, энтузиазм трудящихся смогут упрочить победу начавшейся социальной революции. Пусть каждая группа рабочих и солдат выделяет таящиеся в народе и придавленные до сих пор гнетом капитала и нужды организаторские силы».

Люди требовались везде. Рабочие становились машинистками, курьерами, делопроизводителями, курьеры — начальниками отделений. Подполковник Муравьев стал командующим армией, а прапорщик Дыбенко — главнокомандующим. Новая власть не брезговала никем. Любой человек, изъявивший желание с ней сотрудничать, мог рассчитывать не просто на понимание, но и на очень хорошую карьеру.

В этом смысле показательны две истории. Одна из них принадлежит всё тому же Малькову и произошла 31 октября, сразу же после разгрома Краснова.

«Когда я направлялся в комендатуру, меня окликнул Манаенко.

— Павел, тут к тебе один твой дружок пришел, в комендатуре дожидается! — Манаенко подмигнул и хитро улыбнулся.

Что ещё за „дружок“? Открыл дверь комендатуры, глянул — батюшки вы мои светы! Вот так гость! Вытянулся нарочно у порога и рявкнул не своим голосом:

— Здравия желаю, ваше благородие!

Передо мной сидел не кто иной, как бывший командир крейсера „Диана“ капитан первого ранга Иванов 7-й, Модест Васильевич[276]. Только в каком виде? От блестящего флотского офицера не осталось и следа. Вместо белоснежной фуражки на его голове красовалась грязная драная папаха; вместо расшитого золотом морского мундира на плечах болталась серая, затасканная, местами изодранная в клочья солдатская шинель.

Злобы против капитана я никогда не имел, наоборот, всегда относился к нему с уважением. Человек он был неглупый, прямой и к нашему брату, матросу, относился неплохо. Навсегда запомнилось его поведение во время восстания на „Гангуте“, когда он не допустил участия команды „Дианы“ в карательной экспедиции против мятежного крейсера. Запомнилось и его поведение во время волынки у нас на „Диане“, чуть не вылившейся в бунт. Ведь все это сошло тогда нам с рук, никто из матросов не пострадал, хотя кое-кто из офицеров и хотел разделаться с зачинщиками.

Да, Модеста Васильевича Иванова матросы знали хорошо, уважали его, верили ему. Недаром в Октябрьские дни, когда встал вопрос о составе коллегии по морским делам, мы — Ховрин, я, другие матросы — рекомендовали капитана первого ранга Иванова. И вот Модест Васильевич, мой бывший командир, здесь, в Смольном. Но в каком виде? Что за маскарад?

— Что, братец, уставился? Трудно узнать капитана первого ранга? — произнёс Модест Васильевич с горькой улыбкой.

Из его рассказа я узнал, что еще в момент Октябрьского восстания Иванов заявил некоторым офицерам, предложившим ему принять участие в борьбе против большевиков, что против своего народа, против России не пойдет. Его тут же окрестили „большевиком“ и пригрозили расправой.

Сразу после восстания он уехал в Царское Село, где жила его семья: собраться с мыслями, как он объяснил. Там, в Царском Селе, на его дачу напали красновцы, все разграбили, сам еле живой ушел. Спасибо, бывший вестовой помог достать эту шинелишку.

— Зато теперь во всём разобрался! — закончил свой печальный рассказ бывший командир „Дианы“.

Я взволнованно пожал руку капитану первого ранга и отправился разыскивать Подвойского, чтобы рассказать ему всю эту историю. А через день или два, 4 ноября 1917 года, я прочитал подписанное Лениным постановление Совнаркома: „Назначить капитана первого ранга Модеста Иванова товарищем морского министра с исполнением обязанностей председателя Верховной Коллегии Морского Министерства“».

Другую историю рассказал ещё более интересный человек — некто Владимир Георгиевич Орлов, бывший судебный следователь в Польше, занимавшийся особо важными политическими преступлениями. В 1917 году по поручению командования Добровольческой армии он работал в Петроградской следственной комиссии в качестве тайного агента белогвардейцев. И вот какая у него тогда вышла встреча…

«Однажды, когда я в следственной комнате суда допрашивал одного матроса, меня заставил вдруг насторожиться, казалось бы, совсем незначительный факт. Я заметил, что в суд вошли трое мужчин в шинелях. Собственно, то, что они были в шинелях, неудивительно, я и сам ходил в шинели и сапогах, носил бороду и очки в металлической оправе. А насторожило меня то, что на протяжении всего допроса один из этих троих пристально смотрел на меня.

Вдруг ко мне подошел служитель суда и сказал: „Пожалуйста, заканчивайте допрос. Здесь председатель ВЧК Дзержинский. Он хочет поговорить с вами“.

Я был удивлён. Что нужно этому совершенно незнакомому мне человеку? Матроса увели, и человек, который так пристально наблюдал за мной, медленно подошел, по-прежнему не сводя с меня глаз. Я побледнел. Где я видел это лицо раньше?»

Орлов тут же вспомнил, где видел этого человека. Во время работы в Варшаве он в течение восьми месяцев вел следствие по его делу, в результате которого Дзержинского отправили на каторгу. Нетрудно догадаться, какие чувства испытывал Орлов.

«Перед моим мысленным взором возникла виселица, и я понял, что со мной покончено. Все это промелькнуло перед моим затуманенным взором за считанные секунды…

— Вы Орлов? — спокойно спросил меня самый могущественный человек Советской России. Выражение его лица при этом нисколько не изменилось.

— Да, я Орлов.

Дзержинский протянул мне руку:

— Это очень хорошо, Орлов, что вы сейчас на нашей стороне. Нам нужны такие квалифицированные юристы, как вы. Если вам когда-нибудь что-то понадобится, обращайтесь прямо ко мне в Москву. А сейчас прошу извинить меня, я очень спешу. Я только хотел убедиться, что я не ошибся. До свидания.

Месяц спустя мне действительно пришлось поехать в Москву. Я приехал в пять часов вечера… и попытался снять номер в гостинице. В одиннадцать часов вечера я понял, что мои попытки тщетны, и, наконец, решил обратиться к Дзержинскому и попросить его найти для меня номер в гостинице. Удивительно, но на мой звонок он откликнулся сразу же.

Моё служебное удостоверение открыло мне двери в ЧК. Дзержинский сидел в своем кабинете и пил чай из оловянной кружки. Рядом стояла тарелка и лежала оловянная ложка. Он только что закончил ужинать.

Я снова обратился к нему с просьбой найти мне жилье на три дня, поскольку я участвовал в расследовании, связанном с банковскими делами.

— Шесть часов пытался найти комнату, — сказал я ему, — но в Москве это, наверное, чрезвычайно трудно…

Из жилетного кармана он вытащил ключ и протянул его мне со словами:

— Это ключ от моего номера в гостинице „Националь“. Вы можете жить там, сколько хотите, а я постоянно живу здесь. — И он указал на угол комнаты, где за складной ширмой стояла походная кровать, а на вешалке висели какие-то вещи и кожаные бриджи. Я поблагодарил его за помощь и пошел в гостиницу…

Мой знакомец по Варшавской крепости не рассказал ни одной живой душе о том, что когда-то я был царским следователем…»

…А вот это совсем не факт! Судя по тому, как спокойно повел себя Дзержинский, обнаружив в недрах советских правоохранительных органов бывшего царского контрразведчика, этот случай не был чем-то исключительным. По крайней мере, это объясняет, почему ВЧК, едва появившись на свет, сразу стала работать так высокопрофессионально. Другое дело, что об этом вовсе не обязательно было писать в газетах и кричать на съездах РКП(б).

Но грамотных кадров было крайне мало. А как в целом работали большевистские властные структуры — лучше было, наверное, и не смотреть. Все лучшее отдавалось армии и жизненно важным наркоматам, а на периферии царило такое… Мы ещё не раз вернёмся к рассказам Соломона — как эмигрант, он пристрастен… но в целом та галерея совершенно фантастической мрази, которая предстает перед читателем этих воспоминаний, не кажется невероятной. Там, где он находился, так и должно было быть.

К мрази мы ещё вернемся — как к той точке, с которой стартовала кадровая работа в СССР, — а пока опишем, как работали люди честные и порядочные, но выдвинутые все по тому же принципу: партия велела — значит надо, товарищ…

Итак, не то в конце июня, не то в начале июля Соломон приехал в Берлин в качестве секретаря советского полпредства[277]. То, что эта организация мало походила на посольство, ясно и так, и в книге масса замечательных описаний. Но больше всего впечатляет затяжная война, которую Соломон вел с кассиром полпредства.

«Особенно долго мы оставались в помещении кассы, разговаривая с кассиром, товарищем Сайрио… Маленького роста, неуклюже сложенный, к тому же еще и хромой, латыш, с совершенно неинтеллигентным выражением лица, полным упрямства и тупости, он производил крайне неприятное, вернее, тяжелое впечатление. Несколько вопросов, заданных ему о порядке ведения им кассы, показали мне, что человек этот не имеет ни малейшего представления о том, что такое кассир какого бы то ни было общественного или казенного учреждения. Правда, это был безусловно честный человек (говорю это на основании уже дальнейшего знакомства с ним), но совершенно не понимавший и, по тупости своей, так и не смогший понять своих общественных обязанностей и считавший, что раз он не ворует, то никто не должен и не имеет права его контролировать.

Он сразу же заявил мне, что касса у него в полном порядке, все суммы, которые должны быть налицо, находятся в целости. Когда же я задал ему вопрос относительно того, как он сам себя учитывает и проверяет, он сразу обиделся, наговорил мне кучу грубостей, сказав, что он старый партийный работник, что вся партия его знает, что он всегда находился в партии на лучшем счету, пользовался полным доверием и т. п. В заключение же, на какое-то замечание Красина о порядке ведения кассы, он грубо заметил:

— Я никому не позволю вмешиваться в дела кассы и никого не подпушу к ней… никому не позволю рыться в ней, будь это хоть рассекретарь… у меня всегда при мне револьвер…

…

На другой же день после моего первого посещения посольства я обратился к Иоффе[278] с полушутливым вопросом, могу ли я, забыв о револьвере, о котором напомнил товарищ Сайрио, выяснить положение кассы и дать ему надлежащие указания.

— Смело, Георгий Александрович, — ответил Иоффе с улыбкой. — Я уже говорил с товарищем Сайрио, указал ему на то, что вы старый товарищ, и он согласился с тем, что вы имеете право знать, что делается в кассе.

— Да… это очень хорошо, Адольф Абрамович, — ответил я, — но право, как-то странно, что приходится перед ним расшаркиваться для того, чтобы убедить его в том, что, казалось бы, не требует доказательств…

— Конечно, с непривычки это действительно странно, — согласился Иоффе, — но имейте в виду, что Сайрио латышский революционер из породы старых лесных братьев… Они все, конечно, немного диковаты… Надо, как верно сказал Леонид Борисович [Красин], применить к нему педагогические приёмы…

…

…Когда же я подошёл к проверке порядка выдачи и приема кассой денег, то мне нетрудно было убедиться, что это был настоящий хаос.

— Ну, объясните мне, товарищ Сайрио, — сказал я, — как, по каким требованиям вы выплачиваете те или иные суммы?

Сайрио открыл кассу и обратил моё внимание на то, что кредитки хранятся обандероленные, так что, пояснил он, в случае чего, можно в одну минуту сложить их в чемодан. В кассе находилось всего в разных валютах денег на три-четыре миллиона германских марок. Затем он предъявил мне и оправдательные документы… Это было собрание разного рода записок, набросанных наспех разными лицами. Приведу на память несколько текстов этих своеобразных „ордеров“:

„Товарищу Сайрио. Выдайте подателю сего (ни имени лица получающего, ни причины выдачи, ни времени не указано) такую-то сумму А. Иоффе“; „Товарищу Сайрио. Прошу отпустить с товарищем Таней (горничная посла) такую-то сумму. Личный секретарь посла М. Гиршфельд“; „Товарищ Сайрио, прошу принести мне тысячу марок. Мне очень нужно. Берта Иоффе (жена Иоффе)“. Такого же рода записки попадались и за подписью обоих секретарей…

И, само собой разумеется, все эти „документы“ не носили никаких следов того, что они были проведены через бухгалтера посольства…

Мне пришлось — не буду приводить здесь этих трафаретных указаний — убеждать Сайрио, что все документы, как приходные, так и расходные, должны, прежде исполнения по ним тех или иных операций, проводиться через бухгалтерию, что бухгалтер должен их контрассигнировать и пр. Тут снова мне пришлось выдержать бурную сцену.

— Как?! — раздраженно ответил мне кассир. — Это значит, что она (бухгалтершей была женщина, очень слабо знакомая с азбукой своего дела) будет мне разрешать и приказывать? Ни за что!.. Я не согласен…я не позволю!.. Она мне не начальство…

…

…И вот, среди этих пояснений, забыв, что я имею дело с человеком почти первобытным, я в пылу доказательств произнес фразу, которая еще больше сгустила над нами тучи:

— Да поймите же, товарищ Сайрио, что здесь нет и тени сомнения в вашей честности. Ведь речь идет только о том, чтобы ввести порядок — порядок, признанный во всех общественных учреждениях… Одним словом, моя цель — поставить правильно действующий бюрократический аппарат.

…Кассир вдруг вскочил, с ужасом, точно прозрев, взглянул на меня диким взором и, хромая своей когда-то простреленной ногой, затоптался на месте волчком.

— Как?.. Что вы сказали?!.. — полным негодования тоном спросил он.

Я повторил.

— Ага! Вот что!.. — злорадно торжествуя, заговорил он. — „Бюрократический“, — повторил он, — вот что… Так мы, товарищ Соломон, бились с царским правительством, рисковали нашей жизнью, чтобы сломать бюрократию… Теперь я понимаю… А, я сразу это заметил… вы бюрократ… да, бюрократ!., и мы с вами не товарищи… нет!.. Я пойду к товарищу Иоффе… я с бюрократами не хочу работать

Он быстро захлопнул кассу и, сердито ковыляя мимо меня, побежал наверх.

И мы с Иоффе, при участии подошедшего на эту сцену Красина, битых два часа толковали с Сайрио, поясняя ему истинный смысл слова „бюрократический“… Он подчинился, но, конечно, мы не могли его переубедить, и он остался при своем мнении и всем и каждому жаловался на меня, называя меня „бюрократом“».

Надо полагать, что на заграничную работу посылали не самых худших из наличного персонала. Каковы же были те, кто оставался в России?

С этого большевики начинали. Да, их легко осуждать и осмеивать — сейчас, когда изготовлено столько микроскопов, что можно позволить себе забивать ими гвозди. А кто-нибудь пробовал проводить исследования клеточной структуры с помощью молотка?

И не думайте говорить в себе: «отец у нас Авраам»; ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму.

(Евангелие от Матфея: 3,9.)

Трижды прав Суханов: большевики брались за государственные задачи, заведомо непосильные. Головы их вождей и в самом деле были полны самых фантастических идей, которые развеивались, как дым, при первом же соприкосновении с действительностью. Да, да, кто же спорит, если люди собрались брать власть, они «должны иметь ясные представления, точные предположения и планы, что будут делать они с завоеванным государством, как будут удовлетворять непосредственные, насущные, породившие восстание нужды трудовых масс». Вот только кто в тогдашней России имел эти представления? Царское правительство, что ли? Или Временное? Или белые, чья экономическая деятельность сводилась к реквизиции продовольствия да подписанию кредитных договоров с иностранными спонсорами[279]? Разве что сами спонсоры — но они не в России, им чаяния наших масс до прошлогоднего снега. Ах да, был еще такой спаситель России: «Адмиралъ» (вариант: «Генералъ»). Допустим… Ну, придут офицеры с казаками, большевиков перебьют, остальных перепорют — а потом-то что?

К тому времени, как большевики взяли власть, охваченная хаосом огромная страна уже с головой ушла в болото, в которое она с нарастающей скоростью погружалась с момента Февральской революции. Нет, принцип преодоления кризиса известен: достигнуть дна, оттолкнуться… Но откуда уверенность, что у того болота было дно?

Главным врагом оставался все разрастающийся хаос. Механизмы, запущенные в феврале 1917 года, надолго пережили правительство, которое их запустило. Все, кто хоть сколько-нибудь разбирался в экономике и государственном управлении, понимали, что Россия погибла. Понимали ли это большевики? А то! Ленин был экономистом не из последних, да и Сталин, и Свердлов знали, как функционирует государство.

Спасло Россию одно: эти люди определяли успех своей затеи не по тому, удастся ли им восстановить порушенную страну, а по тому, сколько продержится их власть. Дольше Парижской Коммуны — прекрасно! Полгода — великолепно!! Год — невероятно!!! О том, чтобы продержаться год, они и не мечтали…

Ещё немного — и грянет, обязательно грянет мировая революция… Интересно, когда Ленин перестал в это верить?

В лидере большевиков происходили какие-то перемены. Он всегда был живым, энергичным оратором, но Джон Рид отметил, что 4 ноября 1917 года, на заседании ЦИК, когда обсуждался закон о печати «…выступил Ленин, спокойно, бесстрастно. Он морщил лоб, говорил медленно, подбирая слова: каждая его фраза падала, как молот».

Может быть, тогда?

Ну, и что в такой ситуации прикажете делать?

Россия скатывалась в абсолютный хаос, и нормальные политики в этой ситуации имели несколько вариантов выхода. Первый: Учредительное Собрание, участие в правительстве, мы очень хотели, но не смогли — так, как поступили весной семнадцатого социалисты. Второй: прихватить реквизированное золотишко и рвануть в эмиграцию — хватит на всю оставшуюся жизнь, и деткам, и внукам. Так поступали очень многие из вполне приличных правителей. Наконец, можно было и договориться, оставить себе кусок страны, а остальную территорию поделить с прочими «правительствами». Думаю, на определенных условиях «мировое сообщество» на это бы пошло.

Зачем власть была нужна белым — мы знаем, ибо знаем их спонсоров. А вот зачем она понадобилась красным? Из абстрактной жажды власти? Ради мировой революции?

Что заставило этих космополитов, завсегдатаев европейских кафе, людей, для которых понятие «патриотизм» было ругательным, а Россия являлась «тюрьмой народов» — что их заставило, даже тогда, когда уже ясно стало, что никакой мировой революции не будет, так исступленно спасать и собирать эту самую Россию? И воспринимать потерю каждой губернии так, словно бы это у них из тела вырезали кусок мяса?

Жажда власти? Но эта власть не давала им ничего, кроме двадцатичасового рабочего дня, непроходящего стресса да ранней смерти. На средних этажах власти бывало по-разному, но люди, которые служили мотором этой революции, погибали на фронтах или умирали, не оставив по себе ничего, кроме пары потертых костюмов. Из них один Сталин пережил семидесятилетие — но покажите мне хоть одного человека, который захотел бы для себя такой карьеры?

Рациональным образом это не объясняется никак. Воистину: «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму». Впрочем, когда «элита нации», понимая, что на фронте нечем стрелять, берёт 400 % цены за снаряды, когда солдат в окопах порют розгами для поднятия боевого духа, когда господа офицеры, присягавшие России, готовы распродать её по кускам за 400 рублей аванса и 500 ежемесячно — на что и надеяться, если не на преображение камней?

…Итак, победоносное восстание завершилось. Утихли речи, погасли огни, разъехались по домам делегаты исторического II съезда Советов. Эйфория прошла, и кучка людей в Смольном осталась наедине с огромной, охваченной хаосом страной…

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…»[280]

Примечания:

1

Солоневич И. Народная монархия. М., 1991. С. 221.

2

Кому нужны доказательства — загляните хотя бы на сайт ИноСМИ.

19

Там же. С. 225–227.

20

А подготовка к войне с Англией столь же обязательно должна была сопровождаться накоплением и изготовлением транспортных средств для переправы через Ла-Манш.

21

Гитлер имел привычку неоднократно откладывать начало войны. Так, сроки начала кампании против Франции переносились 26 раз. Приказ о нападении на СССР был подписан 10 июня, а до того речь о точной дате, естественно, идти не могла.

22

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Сборник документов. Т. 2. С. 263–264.

23

«Гау», «Дарья», «Марта» — псевдонимы агентов и источников римской резидентуры.

24

Цит. по: Мартиросян А. 22 июня. Правда генералиссимуса. М., 2005. С. 598–599.

25

На самом деле сообщение ТАСС датируется 13 июня.

26

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Сборник документов. Т. 1. Накануне. Книга вторая. С. 237–238.

27

Цит. по: Куманев Г. Проблемы военной истории Отечества. М., 2007. С. 75.

28

«Зенхен» — псевдоним Кима Филби, занимавшего серьезный пост в британской разведке.

192

Почему довоенные советские историки в качестве основного врага называли монархию — понятно. Существование претендующего на российский трон дома Романовых и бывшей имперской столицы, расположенной в тридцати километрах от границы, в случае войны было смертельно опасным. В обсуждении вопроса, почему Сталин во время войны приказал любой ценой удержать Ленинград, совершенно отсутствует политическая составляющая: если бы Гитлеру удалось взять город, он имел полную возможность посадить на российский трон императора. И что тогда?

193

«Союз союзов» — организация, объединявшая союзы служащих государственных учреждений столицы.

194

Цит по: Рид Д. Десять дней, которые потрясли мир. М., 1958. С. 108–109.

195

А если правительство, созданное штыками, признается большинством народа — как тогда?

196

Не так уж и стар был контр-адмирал Вердеревский — осенью 1917 г. ему исполнилось 44 года.

197

Интересно, как они все там поместились?

198

Цит. по: История Гражданской войны в СССР. Т. 2. М., 1947. С. 328–329.

199

Тоже мне, конспираторы!

200

Там же. С. 330.

201

После штурма Зимнего дворца захваченных там юнкеров отпускали под честное слово, что они больше не будут выступать против Советов.

202

Интересно, сколько из них вскоре материализовалось на Дону?

203

Ну, насчёт «обожаемого царя» — это можно поспорить. Хотя молодые девушки традиционно обожали монарха, было такое в Российской империи…

204

Джон Рид. Десять дней которые потрясли мир. С. 167–169.

205

Центральный исполнительный комитет Советов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесской области.

206

История гражданской войны. С. 322.

207

Там же. С. 323.

208

А что, было куда усиливать? Оптимист, однако…

209

Ой! При его-то внешности…

210

Под «хамом» имеется в виду не человек с развязной манерой поведения, а представитель «хамского» сословия.

211

Дальнейшие факты приводятся по книге: Сейерс М. Кан А. Тайная война против Советской России. М., 2008.

212

Скорее всего, под автоматами (данные приведены в переводе с английского) понимались ручные пулёметы.

213

Пыхалов И. Великая оболганная война. М., 2005. С. 15–16.

214

Интервенты были и вообще-то небрезгливы, но Семёнов даже по белогвардейским меркам был совершенно исключительным зверем. То, что он творил, ближе всего к зверствам гитлеровцев на советской территории, но семёновцы делали это с собственным народом.

215

Сайерс М., Кан А. Тайная война против Советской России. С. 118.

216

Рид Д. Десять дней, которые потрясли мир. С. 115.

217

Некоторые меньшевики и эсеры впоследствии честно работали на большевиков и не подвергались никаким преследованиям. Самый характерный пример здесь, конечно, Вышинский, вступивший в партию большевиков лишь в 1920 году и впоследствии ставший одним из первых людей в государстве.

218

Похоже, что Александр Федорович со своими телеграммами — персонаж не исключительный, а типичный.

219

Рабинович А. Большевики у власти. М. 2007. С. 62.

220

Особенно если знать, что шесть лет спустя он, еще будучи наркомом по военным и морским делам, продавал германской разведке советские военные секреты.

221

Конечно, они рисковали, что к моменту открытия Учредительного Собрания их фракция, и без того уступающая в численности правым, будет совсем малочисленной. Но, с другой стороны, кто мешал большевистским делегатам прибывать в Петроград негласно, не регистрируясь, чтобы и на численность не влиять, и успеть в нужный момент появиться в Таврическом дворце?

222

Все члены группы, кроме непосредственных участников покушения, после нескольких допросов были отпущены. Тех, кто стрелял ждал суд революционного трибунала, однако в конце февраля 1918 года, узнав о германском наступлении, арестованные попросили предоставить им возможность искупить вину в бою, были амнистированы и отправлены на фронт. Дальнейшие их судьбы неизвестны — а любопытно было бы проследить.

223

Кстати, ещё не факт, что эсеры были к этому теракту непричастны. Каким образом прибывшие с фронта офицеры могли установить маршрут Ленина, опознать его автомобиль? И не стоит забывать, что правый эсер Савинков имел давние прочные связи с фронтом.

224

Эту цифру назвал председатель ВЦИК Свердлов. Рабинович считает ее наиболее вероятной.

225

До революции черный цвет считался цветом монархистов, во время революции под черными знаменами выступали анархисты. На какую бы ассоциацию ни намекали устроители — она была равно неприятна для собравшейся публики.

226

Спасибо и на этом!

227

С 1 февраля 1918 года Россия перешла на общеевропейский календарь.

228

Это был довольно подлый пункт договора. Предельный срок вывода Балтийского флота из Гельсингфорса и с других финских баз был установлен 12 апреля — что было невозможно технически, поскольку в это время Финский залив ещё скован льдом. Таким образом, немцы получали не только Черноморский, но и значительную часть Балтийского флота. И лишь героизм командующего Балтийским флотом адмирала Щастного, который сумел пробиться через льды, спас корабли. Через месяц с небольшим Щастный был арестован в Москве и вскоре расстрелян по настоянию Троцкого. А ещё через три года Троцкий заключил договор с командующим рейхсвером генералом Сектом о том, что будет поставлять Германии секретную информацию и получать за это деньги. А теперь вспомним роль Троцкого в срыве переговоров и снова зададим себе вопрос: на кого работал Лев Давидович?

229

Именно на этом съезде было изменено название партии, хотя Ленин предлагал сделать это ещё в апреле 1917 года.

230

Всю весну и лето германское правительство бомбардировало Совнарком нотами по поводу нарушения условий Брестского мира, на которые наши, естественно, не обращали никакого внимания. Немцам, ведущим войну на два фронта, нужен был мир с Россией — стало быть, воевать они не станут. А всякие там дипломатические протесты большевиков не волновали.

231

Кстати, с телефонной станции их практически сразу вышиб оперативно вызванный отряд латышей.

232

Надо полагать, самогон был не менее действенным средством агитации.

233

Не путать с драматургом Николаем Эрдманом — это совсем другой человек.

234

«Временное сибирское правительство» во главе с бывшим кадетом, а потом правым эсером Вологодским, пришедшее к власти в Томске в июне 1918 года. В начале ноября 1918 года передало свои полномочия Уфимской директории.

235

«Комитет членов Учредительного Собрания» (Комуч, «Самарская учредилка») — эсеровское правительство, образованное в Самаре 8 июня 1918 года. Власть Комуча распространялась на Самарскую, Симбирскую, Казанскую, Уфимскую губернии и часть Саратовской. После образования в сентябре 1918 года Уфимской директории Комуч был преобразован в «Съезд членов Учредительного Собрания», а в декабре распущен Колчаком.

236

Цит. по: Кутузов В. Лепетюхин В., Седов В., Степанов О. Чекисты Петрограда на страже революции. Л., 1987. С. 198.

237

Кстати, новое «демократическое» правительство России частично царские долги заплатило. Это к вопросу о том, кто и зачем проводил «перестройку».

238

И наверняка в качестве консультантов тоже.

239

Петроградская губерния в то время называлась Петроградской трудовой коммуной. Союз коммун Северной области включал в себя территорию, примерно совпадавшую с нынешним Северо-Западным регионом.

240

Как не поверил и Сталин шестнадцать лет спустя, что в одиночку действовал стрелявший в Кирова Николаев. Классика террора!

241

Есть ещё версия, что в Ленина вообще не стреляли, он якобы после митинга упал и сломал руку, а всё остальное — хитрая провокация. Но поскольку была ранена ещё и стоявшая рядом с ним женщина, что остаётся предположить? Что палил её ревнивый любовник, а вождь мирового пролетариата просто неудачно шарахнулся в сторону? Однако едва ли Каплан стала бы жертвовать жизнью ради чьих-то сексуальных заморочек.

242

Впрочем, наверное, не только потому, что попутный, но еще и для конспирации: его могли ждать на вокзале.

243

Да, конечно, Берзин являлся агентом ВЧК и арест Совнаркома был невозможен изначально. Но не знавшие об этом заговорщики по ходу обеспечения основной операции могли натворить в Москве много всяких пакостей. Лучше, чтобы они вообще не выступили…

244

Спустя девять лет произошёл точно такой же инцидент в Пекине: по наущению англичан китайская полиция совершила налёт на советское полпредство. Сквитались…

245

Право, впору писать исследование: «О роли случайностей в секретной работе».

246

Цит по: Рабинович А. Большевики у власти. С. 487.

247

Сейчас средняя глубина там около полутора метров.

248

Данные по белому террору тоже приводятся по книге Ильи Ратьковского, которая, кстати, имеет статус научного исследования.

249

Статья о терроре в Ижевске приведена в приложении.

250

По наиболее реалистическим оценкам, примерно столько же было жертв крымских расстрелов 1920 года, которые сами большевики заклеймили как преступление. По этому поводу председатель ВЧК говорил: «Крым был основным гнездом белогвардейщины, и, чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с абсолютно чрезвычайными полномочиями. Но мы никак не могли подумать, что они ТАК используют эти полномочия». Когда говорят о «красном терроре», то Крым используют в качестве козырного туза. Когда говорят о «белом», про Архангельск и Мудьюг даже не вспоминают — такая мелочь…

251

Впервые концлагеря были созданы англичанами во время англо-бурской войны.

252

После того, как к власти пришло правительство Центральной Рады, Пятаков, имевший громадную популярность, был арестован, но вскоре освобожден после забастовки протеста. 25 декабря его увезли неизвестные казаки. 2 января киевские власти создали следственную комиссию, которая ничего не выяснила, а 15 января было найдено тело Пятакова со следами пыток. Лидеры Центральной Рады заявили о своей непричастности к этому убийству, однако продолжившееся в 1918 году следствие в конце концов вышло на офицера Украинского конного полка Журавского, который сообщил, что Пятаков убит его казаками, а приказ об его аресте получен от правительства.

253

Нет, ну я никак не понимаю: как можно призывать к «священной революционной войне» и мировой революции — и одновременно быть противником смертной казни!

254

В работе И. Ратьковского упоминаются следующие чекисты, расстрелянные во время «красного террора». В сентябре 1918 г. были приговорены к расстрелу сотрудники ВЧК: следователь Хайдин и курьер Молчанов — за взятки (их не спасло даже то, что оба работали меньше недели), помощник коменданта Смирнов — за присвоение денег, красноармеец Черковский — за подделку документов, комиссар Пискунов — за продажу оружия. Около 50 чекистов были казнены в губернских ЧК. Причем большей частью за преступления, которые в то время не карались смертной казнью: воровство при обысках, самочинные обыски, подделку документов, взятки, спекуляцию. Особо стоит отметить казнь сотрудника Западной облЧК Волкова — «за расстрелы без повода и шантаж». Эти приговоры послужили началом первой чистки ВЧК, которые с тех пор проводились регулярно. Есть основания думать, что такие суровые меры были личным требованием Дзержинского — по крайней мере, в то время, когда осенью 1918 года он ездил за границу, расстрелы сотрудников ЧК прекратились. Так что «чистые руки» чекистов обеспечивались очень суровыми мерами.

255

Попов впоследствии материализовался у Махно и закончил свою бурную биографию во время разгрома махновских банд.

256

В приложении приведены несколько протоколов Царицынской ЧК. Из них видно, как на самом деле работали кровавые «чекистские трибуналы», какое наказание и за что они давали. А вскоре, кстати, грянула и амнистия. 6 ноября 1918 г., VI чрезвычайный съезд советов постановил:

«Освободить от заключения всех тех задержанных органами борьбы с контрреволюцией, которым в течение двух недель со дня ареста не предъявлено или не будет предъявлено обвинение в непосредственном участии в заговоре против советской власти; всех заложников, кроме тех из них, временное задержание которых необходимо как условие безопасности товарищей, попавших в руки врагов;…предписать всем революционным трибуналам и народным судам в срочном порядке пересмотреть списки осужденных ими лиц с целью применения досрочного освобождения в самых широких размерах в отношении тех из них, освобождение которых не представляет опасности для республики».

257

Соломон Г. Среди красных вождей. М., 2007. С. 16.

258

Там же. С. 18.

259

Там же. С. 22.

260

Там же. С. 19.

261

«Аркос» — советское торговое представительство в Лондоне.

262

Интересно, а что думал обо всем этом Ленин? Этого мы никогда не узнаем, ибо он не считал возможным делиться своими сомнениями с кем бы то ни было. Ругался отменно, да, «обрушивал град оскорбительных выпадов» — положение обязывало, а что думал про себя?..

263

Естественно, если соотнести с численностью населения.

264

Центробалт — Центральный комитет Балтийского флота.

265

Бонч-Бруевич В. Как организовалась ВЧК. // Чекисты. М., 1970.

266

Про Свердлова не говорю просто потому, что не знаю.

267

Может быть, те защитники Зимнего, с которыми Джон Рид разговаривал? Иначе откуда у них вино?

268

Минёр с «Дианы», приятель и помощник Малькова.

269

Смелый, решительный — а с мозгами у него как? Высаживать дверь, по которой стреляют!

270

Встречный огонь — средство для тушения больших лесных пожаров… Для отнятия кислорода от притекающего воздуха выбирают дорогу или просеку, перпендикулярную к направлению движения пожара, из срубленных дерев образуют валы и, когда тяга сделается достаточно сильной, пускают встречный огонь. Это тушение огня огнем одно из действительных средств, но очень рискованно при малейшей неосмотрительности. Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона.

271

Вице-министр иностранных дел Временного правительства, бывший царский дипломат.

272

История гражданской войны. Т. 2. М., 1947. С. 523.

273

Цит. По Кардашов В., Семанов С. Сталин. М., 1997. С. 100.

274

Феликс Сенюта до того, как принял «канцелярию наркомнаца», был сапожником. Занятно!

275

Там же. С. 101.

276

В царской армии и на флоте, когда несколько офицеров одного подразделения или соединения носили одну и ту же фамилию к ней добавлялся порядковый номер: Иванов 7-й, Петров 4-й, Васильев 2-й и т. д.

277

Он сам пишет, что это произошло в начале июля — но когда случилось убийство Мирбаха, он уже некоторое время работал в посольстве.

278

А. А. Иоффе, советский полпред в Германии.

279

Из всех противников большевиков ясные представления, предположения и планы имелись только у Гитлера. Но то, что Гитлер был лучше, утверждают пока лишь отдельные личности, и то все больше из той категории, которой интересуются психиатры. Даже самые оголтелые антикоммунисты до этого еще не договорились, хотя… время идет! Говорят, какой-то обозреватель «Московского комсомольца» уже заявил нечто подобное, да еще в юбилей Победы…

280

Бытие: 1, 2.