Глава 7

СОКРОВИЩЕ АВАРОВ

Примерно в это время между Шарлеманем и его франками наметился раскол. Хотя он сумел подавить дикость и варварство языческих пограничных областей, король неожиданно для себя оказался не в состоянии обуздать свирепость собственного народа. Побеждая итальянцев и баваров, Шарлемань действовал силой терпеливого убеждения; в родной стране он вел себя с жестокой решимостью.

Вина за это лежала на Фастраде. «Наш король, обычно такой милосердный, становился жестоким и требовательным под ее влиянием». Возможно. Она могла навязать ему свою волю. Однако бунт, вспыхнувший в последующие годы, был вызван не столько ее характером, сколько его неспособностью править растущими владениями за пределами своего местопребывания.

Первые признаки раскола проявились в Рейнской области вместе со старой обидой воинов-ветеранов, вернувшихся к бесплодным полям и нищим домам. Их соседи, избежавшие королевской мобилизации, по крайней мере, имели запасы зерна, и по их полям бродили тучные стада. Более того, те верноподданные, переходившие через Альпы в этот раз, не получили своей доли трофеев сразу после победы над лангобардами. Похоже, что серебряные слитки и подарки Тассилона и Арихиза попали в «дар» Фастраде, а она не собиралась расставаться со своим сокровищем.

В следующем, 789 году несгибаемый король созвал свое войско, чтобы разорить славян за Эльбой, где глиняные и соломенные деревушки платили слишком маленькую дань местным воинам. Многие вассалы, чтобы остаться дома, ссылались на болезнь или бедность. Некоторые исчезали в непроходимых лесах, увеличивая армию непокорного люда, который добывал пропитание охотой, а состояние – грабежом.

Всех этих дезертиров Шарлемань обвинил в измене.

Трудность состояла в том, чтобы поймать скрывавшихся. Подвластные Шарлеманю владения, сумбурно поделенные между герцогами (военными руководителями), графами (администраторами) и епископами провинций, а также главами аббатств и монастырей, представляли собой удобные убежища в лесной глуши, которую король пытался превратить в культивированную землю. В далеких деревушках, где правили священники, всегда могло найтись дело для вольного бойца или свободного крестьянина, особенно если он приходил с каким-нибудь подарком.

По всей стране франков племенные традиции все еще оставались в силе – воин был свободным человеком, а свободного человека нельзя было нанять или принудить к ручному труду, он только благородно дарил или принимал подарки и работал руками, если имел к этому склонность.

На такую привычную леность и дурное поведение Шарлемань обрушил свой гнев. Его эдикты заставляли «графов и наместников сосредоточить в своих руках всю законность, использовать доверенных лиц не для того, чтобы угнетать бедняков, а чтобы выслеживать воров, жуликов, убийц, развратников. Те, кому дана власть судить, пусть судят справедливо, не задумываясь о подарках, лести или личностях подсудимых».

Шарлемань прекрасно понимал, что вся трудность заключалась именно в личностях. Воин обычно ходил вооруженный; попытаться отобрать у него оружие – значило бы нанести ему личное оскорбление. И, особенно вернувшись с очередной военной кампании, он с легкостью пускал его в ход, будучи пьяным, оскорбленным или если что-либо еще вызывало его праведный гнев. Обвиненный в убийстве франк заявит о своем праве заплатить выкуп, дворянин потребует, чтобы его судили равные ему по положению, а дворянин из Тюрингии, возможно, станет претендовать на родство с королевой, тогда как крестьянина могут распять за простую кражу.

Предложение Алкуина следовать Священному Писанию не решало эту местную загадку правосудия. Преступник мог потребовать «Божьего суда» и подвергнуться испытанию огнем, водой или кипящей смолой.

Со всей энергией Шарлемань боролся с этим злом персонифицированного закона, за который были ответственны его предки. Он решил, что если зло не излечат слова Священного Писания, то, возможно, это сделает здравый смысл Библии. Тогда христианам следует в качестве законов принять те истины, которые завещали Павел и другие апостолы.

Конечно, последней инстанцией для апелляции был сам Шарлемань, а в его отсутствие – а он обычно находился далеко от места ссоры или преступлений – дворцовый граф. Но Шарлемань унаследовал простейший способ обозначать королевское присутствие в любом месте с помощью посланцев или королевских представителей. Они объясняли пожелания короля, что в действительности было равносильно выполнению его приказов.

Теперь Шарлемань пытался держать в руках своих подданных, посылая новых доверенных лиц с чрезвычайными полномочиями, «королевских посланцев», «говорить от его имени и выполнять волю Божью и приказ короля».

Шарлемань пользовался этой фразой без тени тщеславия. Быть королем Божьей милостью для него означало быть правителем, чей долг – исполнять волю Бога. Эта фраза со временем приобрела другие значения – в сущности, многие историки указывают на Шарлеманя как на первого из французских королей (или германских императоров) «Божьей волей» – но в его время это означало большую ответственность. Ее он возложил на своих новых доверенных лиц, которые фактически являлись наместниками короля. «Я желаю, чтобы они сами подавали пример справедливости и правильного поведения, которого они требуют от моего имени».

Эти королевские посланцы должны были не принимать никаких подарков и не признавать личностей. Им вменялось в обязанность осуществлять Божьи замыслы при помощи человеческих законов, и они должны были лично докладывать королю. Поскольку самые жестокие ссоры возникали между священнослужителям и мирянами, Шарлемань обычно предписывал им путешествовать парами – герцог с епископом.

Главным образом они должны были помочь сохранить королевский мир. «Все, кто нарушит этот мир, должны быть арестованы». Они должны были заставлять графов и прелатов помогать «беднякам Господа». В их власти было наказывать за ошибки местных правителей. «По воскресеньям и в праздничные дни каждый должен идти слушать слово Божье… Графы должны были весной и осенью проводить судебные заседания и в это время не охотиться и не предаваться другим развлечениям… Пьяные не должны допускаться в зал суда».

Этот смелый эксперимент, состоявший в том, чтобы наделить высокими полномочиями своих представителей, не достиг того, на что надеялся Шарлемань. К тому же многое зависело от непредсказуемости человеческой личности, от того, будут ли доверенные лица настолько неподкупными, чтобы отказаться от подарков. Докладывая в эти трудные времена непосредственно королю, они в основном информировали его о лояльности или нелояльности должностных лиц короля.

Фактически они стали чем-то вроде секретной полиции. И Шарлемань в этом нуждался.

Даже перед великой засухой времена были трудные. Вероятно, Шарлемань постепенно начал понимать, если до сих пор полностью этого не осознавал, что его зарождавшееся западное королевство было отрезано от торговых путей внешнего мира. Его вылазки в Сарагосу, Беневент и на побережье Балтийского моря дали ему некоторое представление о торговых караванах и мореплавании. Растущее Франкское государство Шарлеманя по-прежнему оставалось в окружении торгово-пиратских флотов норманнов и арабов; он не чеканил золотой монеты вроде испанского динара или византийского солидуса.

Достаточно изобретательно он пытался компенсировать свою бедность. В письмах Адриан благодарил за присланных в дар «полезных лошадей», просил также жести для ремонта кровли собора Святого Петра. Шарлемань отдал все, что имел, святому Петру.

Чтобы поддержать свой серебряный монетный запас, он изъял из обращения иностранные монеты и золото, одновременно увеличивая вес собственной более грубой монеты – серебряного денье. В то же самое время он пытался установить стандарты мер и весов.

Хотя Шарлемань уменьшил дорожную пошлину для чужеземных торговцев, они редко отваживались подняться вверх по Дунаю или удалиться от островов Венеции, куда, по слухам, морем доставлялись шелк, специи, стекло и другие сокровища с Востока. Серебро, древесина и грубая шерстяная ткань их не соблазняли. Вспышка гнева Шарлеманя отвратила от него торговцев из Британии.

Немногие импортные товары, поступавшие в страну франков, были предметами роскоши, которые никак не влияли на деревенскую жизнь и сельское хозяйство.

Фактически его хозяйство было лишь средством накормить и вооружить подвластные ему народы. Шарлемань был поражен, когда, изучив внимательно королевские печати Каролингов, обнаружил, что они оттиснуты с геммы[26] с резным изображением римского императора Аврелия и египетского бога Сераписа.

Так или иначе, рядом с Фастрадой он чувствовал себя так, словно ему многого недостает, чего никогда с ним не случалось при жизни Хильдегарды. Когда Мегинфрид, его трудолюбивый гофмейстер, увеличил урожайность на виллах Шарлеманя и предложил помогать другим придворным сановникам, Шарлемань запретил это делать. «Виллы предназначены только для короля, и ни для кого больше».

Ни один монарх тех лет не настаивал так упорно на своих личных исключительных правах. Его вассалы против этого не возражали, они скорее восхищались им. Однако франкские сеньоры начали выражать недовольство бенефициями[27] короля – пожалованными ему для проживания культивированными землями. Графа из Рейнской области жаловали деревушкой с церковью и фермами в «завоеванной» Саксонии. При этом он был обязан поддерживать мир, ловить бродяг и выплачивать десятину королю и церкви. Этот франк обычно естественным образом использовал выгоды своей власти, увеличивая владения путем присоединения все большего количества речек, богатых рыбой, и лесов, богатых дичью. Очень скоро он стал считать подобные владения своей собственной вотчиной, которую он мог завещать сыновьям, тогда как Шарлемань настаивал на своем праве распоряжаться бенефициями и передавать их тому офицеру, который займет место графа.

Кроме того, пожалованные местным владыкам земельные владения вели к непредвиденным последствиям. Воины и крестьяне сеньора были связаны клятвой подчиняться Шарлеманю и его царственным отпрыскам. Однако в повседневной жизни они зависели от своего сеньора. Им нужны были мельница, чтобы молоть зерно, семена для посева, животные для пахоты, а больше всего защита от набегов соседей и лесных разбойничьих шаек.

Поэтому жизненная необходимость заставляла их хранить верность также и своему лендлорду. Особенно если этот лорд был отважным бойцом и командиром, его приверженцы чувствовали себя более тесно связанными именно с ним – и еще теснее, если их земли лежали вдали от Рейна, – чем с никогда не виданным королем, который говорил по-гречески, а лето проводил либо в Риме, либо в Ратисбоне.

Шарлемань, понимавший свой народ, возможно, почувствовал опасность этой разделенной верности. Людей, которые под тем или иным предлогом уклонялись от клятвы верности королю, ловили или отправляли в изгнание. Вместе с тем его бесконечные странствия вынуждали его посещать многочисленные города и пограничные районы от Болоний (Булони) на побережье Ла-Манша до Монте-Кассино. Однако у него не было возможности побывать во всех своих новых владениях; он был вынужден все больше и больше полагаться на своих королевских посланцев и на немногих стойких местных командиров вроде герцогов Герольда и Эрика – «высоких духом и грозных в бою».

Ничто, однако, не могло заменить его собственного веселого требовательного присутствия и возвышенной проповеди о лучшей жизни. В Аквитании, куда его нога не ступала 12 лет, дела шли не очень хорошо. Король Людовик был еще мальчик, а опытному Гильому Тулузскому, хранителю границы, приходилось все труднее иметь дело с маврами по ту сторону Пиренеев.

У самого Шарлеманя были трудности другого рода в управлении огромным собранием христианских народов.

В 790 году случилось нечто неслыханное. Тем летом Шарлемань не отправился в путешествие.

Осеннее собрание состоялось там, где ждал Шарлемань, в древнем городе Вормсе в верховьях Рейна рядом с баварской границей. Фактически некоторые встречи мирских и духовных наместников Франкского государства происходили в полях, настолько многочисленным было собрание.

Пожилые франки возмущались присутствием чужеземцев, лангобардов, баваров и саксов, которых король встречал с таким же почетом, как и обитателей Рейнской области. В их глазах государственный совет франков превратился в настоящий галдеж чужаков, говорящих на всех языках и упорно претендующих на внимание и награду со стороны короля, которому в первую очередь следовало бы прислушаться к нуждам своих франкских дворян. Поэтому умудренные опытом и годами франки в порядке взаимопонимания старались совещаться отдельно.

«Никто из чужих близко не подходил к месту их встречи, – писал Адальгард, кузен короля (его слова приводятся в рукописи Хинкмара, архиепископа Реймса), – пока результаты их обсуждения не были представлены королю. Вслед за тем король с мудростью, дарованной ему Господом, вынес решение, которому все подчинялись».

Тогда Шарлемань не вмешивался в споры своих дворян, а сказал свое слово, когда они закончились. И его слову повиновались все.

«Пока эти прения проходили в отсутствие короля, он находился в гуще толпы, принимая подарки, приветствуя самых выдающихся вассалов, выделяя тех, с кем он редко встречался, проявляя учтивый интерес к старцам, обмениваясь шутками с молодыми и проделывая примерно то же самое со священниками…

Тем не менее король представил мирским и духовным властям дела, требовавшие обсуждения. Если они просили, чтобы он присутствовал, король присоединялся к ним и оставался, пока они этого хотели.

У короля была еще одна привычка – расспросить каждого о той части королевства, откуда тот прибыл. От всех участников собрания требовалось, чтобы они в перерывах между прениями разузнали, что происходит по соседству, добывая сведения как у иностранцев, так и у коренных жителей, как у врагов, так и у друзей, иногда пользуясь услугами доверенных лиц, при этом не особенно беспокоясь, откуда у них такая осведомленность.

Король желал знать, не стал ли народ беспокойным в каком-нибудь уголке королевства и не собирается ли он устроить беспорядки. Король также стремился выявить признаки мятежа и выяснить, не угрожают ли пока еще независимые народы нападением на королевство. Если обнаруживались беспорядки или какая-то опасность, он дотошно выспрашивал, что послужило причиной».

Вот так Шарлемань, играя роль гостеприимного хозяина, собирал новейшие сведения. У него была манера хранить свое мнение при себе вплоть до окончания всех совещаний. Без тени иронии нотарии на собрании записывали его решения как принятые «советом и королем».

Той осенью его беспокоил вопрос верности и преданности, потому что он ощутил какое-то волнение в самом сердце Франкского государства. А он в то время планировал собрать всю вооруженную мощь и двинуться на аваров, поскольку эти восточные язычники могли снова напасть на Баварию или Италию. В той пограничной области его «государственные посланцы» вели активные переговоры с аварскими военачальниками именно по поводу границ – либо чтобы проверить, не согласится ли аварский каган на мир, либо чтобы внушить ему, что это франки добиваются мира.

Хитрить с языческими кочевниками было опасно. Шарлемань понимал, что для борьбы с ними ему понадобится общая поддержка лангобардов, баваров и тюрингов. Поэтому собрание 790 года дало ему возможность выяснить, на чью преданность он мог бы рассчитывать и какое по численности войско соберется по его призыву.

Ему нужна была армия, превосходящая по численности его собственную армию франков.

Гном Эйнгард пишет: «Ему нравились чужеземцы, и он старался защитить их, даже если они объявлялись в королевстве и во дворце в таком количестве, что это причиняло неудобства».

Этот карлик стал предметом насмешек и веселья дворцового общества. Слабый телом, он сновал вокруг, разнося перья или вино среди знатных учеников. «Как муравей», – выразился один. Алкуин окрестил его Нардалусом, Гномиком, но при этом мягко добавил, что в его слабом теле кроется сильный дух. Поскольку Эйнгард искусно работал только с металлами, этот девятнадцатилетний монах из Фульды получил также прозвище Бецалель[28].

Весело отзываясь на все свои имена, юноша Эйнгард скрывал свое стремление писать, как его учитель Алкуин. Вместе с тем тогда и впоследствии Шарлемань стал предметом его поклонения. В наблюдательных глазах нового ученика могучий Арнульфинг был не только величественным повелителем, но и привлекательным человеком с утешительными слабостями и прихотями.

Годы спустя Эйнгард описал Шарлеманя, когда тот находился в полном расцвете сил:

«Он был большой и сильный, высокого роста. Верхняя часть его головы была круглой, глаза большие и живые, светлые волосы, нос немного длинен, а лицо веселое и смеющееся. Стоя или сидя, он был полон достоинства и имел величавый вид, хотя шея у него была толстая и коротковатая, живот выдавался вперед. У него были твердый шаг, мужественная осанка, звонкий голос, хотя и не такой сильный, как можно было ожидать от человека его телосложения…

Он поступал согласно собственным желаниям, не слушая советов врачей, которых он почти ненавидел, так как они хотели, чтобы он отказался от жареного мяса, которым он наслаждался, и ел вместо этого вареное.

Карлу было нелегко отказаться от еды, и он часто жаловался, что посты вредят его здоровью. В еде он был умерен, а тем более в питье, потому что ненавидел пьянство, особенно в себе и своих домочадцах. Редко когда он позволял себе более трех чаш вина за едой. Он очень любил жареное мясо, которое его охотники приносили ему на вертелах. За столом он любил слушать чтение или музыку, рассказы о делах давно минувших дней. Вместе с тем он в равной степени любил книги святого Августина, и в особенности книгу «Град Божий».

Летом после обеда он съедал немного фруктов, осушал чашу вина, снимал одежду и обувь и отдыхал три-четыре часа. Он имел привычку просыпаться по ночам и четыре-пять раз вставать с постели. Одеваясь, он беседовал с друзьями, однако, если дворцовый граф докладывал о судебном деле, которое требовало его разбирательства, он немедленно приглашал заинтересованные стороны и выносил свое решение. Где бы он ни был, ему всегда приходилось разбирать какое-нибудь дело».

Старательному Эйнгарду способность короля приводить в порядок дела, словно сидя в судейском кресле, одновременно занимаясь другими вопросами, казалась удивительной, равно как и его готовые ответы.

«У Карла был дар говорить быстро, ясно и понятно. Он был так красноречив, что мог бы быть учителем, однако он весьма почитал своих наставников. Со священником Алкуином он трудолюбиво изучал риторику и особенно астрономию. Король научился вычислять и со знанием дела исследовал движение небесных тел. Он также пробовал писать и привык хранить под подушкой таблички и чистые листки, чтобы поупражняться в писании писем в часы досуга. Однако он начал обучаться этому так поздно в своей жизни, что не имел успеха…

Он привык носить национальное, то есть франкское, платье. На тело он надевал рубашку и штаны из льняного полотна, а сверху тунику, отороченную шелком. Ноги и ступни он обертывал обмотками, которые стягивал шнурками, а грудь зимой защищал плотно прилегающей курткой из меха выдры или куницы. Поверх всей одежды он набрасывал голубую мантию и опоясывал себя мечом, обычно с позолоченной рукояткой. Меч, украшенный драгоценными камнями, он носил только по праздникам или при встрече с чужеземным послом. По большим праздникам он надевал вышитые одежды и скреплял свою мантию золотой пряжкой, а вместо короны носил диадему из золота и драгоценных камней».

Пока Эйнгард служил своему герою, при дворе в Вормсе появился еще один карлик. Пипин Горбун покинул свое убежище в Прюме и очутился в совершенно чужом ему дворце. Фастрада, ослепляющая золотистыми волосами, правила женщинами, и ей прислуживали придворные дамы, разодетые и украшенные драгоценностями так, как его матери и не снилось.

Фактически дом короля теперь был полон женщин, когда его единокровные братья держали собственные дворы в далеких землях. Даже самый старший, красивый и бестолковый Карл, получил титул герцога Майна на реке Луаре (потому что Карл не оправдал ожиданий отца и из него не вышло полководца).

После вечерни, когда король отпускал своих паладинов, женщины собирались вокруг него на дворцовой лужайке и жужжали, как мухи у банки с медом. Все они блистали в новых пышных нарядах, словно занимали высокое положение, дарованное им Шарлеманем, и надевали эти наряды специально, чтобы доставить ему удовольствие.

Отец горбуна вольготно располагался на скамейке, покрытой гобеленом, на котором было вышито его имя – Carolus Rex[29]. Два этих слова разделяло изображение креста. Он никогда не уставал от треньканья арф и звонких девичьих голосов. Они вели себя как павлины, распускающие по мокрой траве хвосты-шлейфы. У Ротруды светлые волосы были стянуты пурпурной лентой, а на шее она носила золотую цепочку.

Горбун наблюдал и слушал, находясь среди прислуги, где он мог сойти за юнца, ожидающего, когда его позовут. Вместе с тем он был на десять лет старше дочерей Хильдегарды. Он заметил, что Берта прячется в тени колоннады и держится за руки с капелланом Ан-гильбертом. Когда падала ночная роса, она набрасывала на белоснежные плечи горностаевую накидку. Пламя свечи отражалось от ее золотой диадемы и узкого пояса из золотой парчи.

Когда отец звал ее, Берта откликалась и пела свою песню, аккомпанируя себе на арфе: «Через холмы и тенистые долины они приходят, усталые путники, – они приходят, с посохом и Писанием, в поисках покоя за холмами – в долину, где царит мир и покой Христа».

Вот так мелодично пела Берта, прекрасно зная слова, которые написал Ангильберт. Ее отец отбивал такт своей тяжелой рукой. Это было его время отдыха и веселья.

Горбун шпионил за прекрасными женщинами. Скорчившись в своему углу, он подмечал, как рослая служанка, принося фрукты, тайком целовала руку короля, а он гладил рукой ее бедро.

Эти женщины были распутницами. Они кружили вокруг своего повелителя, который щедрой рукой раздавал геммы, оправленные в серебро. Пипин задавался вопросом, замечает ли королева Фастрада их ужимки и кривляние, но ничего не мог прочесть на ее лице.

Ее отпрыски – сплошь девочки, и в спальне их светлые волосики отливали золотом. Пипин подумал, что Фастрада, возможно, и сверкает, как мягкое, податливое золото, но в душе она тверда, как камень, которым была облицована его келья в Прюме. Как знать, может быть, если на ее голову обрушить камень, это убьет ее?

Опустившись на колени у стены величественной часовни и слушая мессу, горбун слышал, как священник заканчивает молитву, отворачиваясь от алтаря: «За Карла, короля, за его сыновей Пипина и Карла, за Пипина, короля лангобардов, и Людовика, короля Аквитании, за королеву Фастраду».

В семье его имя стояло перед ее именем. Он достиг возраста мужчины, не приобретя никакого титула, кроме имени, упоминаемого в молитве. У Пипина недоставало силы, чтобы обрушить скалу на гордую голову королевы. Тем не менее у него были друзья, которые его предостерегали, новые друзья, которые пили вместе с ним вино и внимательно прислушивались к его словам, словно он был в чести и почете у своего отца. Они предостерегали его не говорить плохо о Фастраде.

– Был некий Хостлик, – шептали друзья, – который заявил, что у Кримгильды, королевы Бургундии, было не больше желания созерцать кровавую смерть храбрых людей, чем у Фастрады, погубившей дворян Тюрингии своим злым языком. Эти слова Хостлика дошли до ушей Фастрады благодаря ее шпионившим служанкам. По правде говоря, после этого королева выказывала доброе расположение к вышеупомянутому Хостлику и угостила его пирогами, испеченными руками ее служанок. Когда Хостлик заболел, она горевала и навещала его, обещая прислать своего личного врача для лечения Хостлика. Однако вышеупомянутый врач обнаружил, что Хостлик ушел из жизни без исповеди и благословения. Мой господин, не говорите плохо о Фастраде.

Пипин не знал, говорили ли правду его друзья. Они усаживали его за стол сеньора, который предоставлял Пипину почетное место. Прислужницы в этом доме подносили вино в первую очередь Пипину. Вокруг сидели знатные люди. Тюринги, соратники покойного графа Хардрада, баварские дворяне, некогда служившие Тассилону. Они пили за здоровье горбуна как за первенца и наследника короля. Если Господь пожелает, чтобы король погиб в походе на страну аваров, то его сын Пипин по праву будет править Франкским королевством.

Горбун надеялся, что какой-нибудь камень раздавит Фастраду.

– В Священном Писании говорится, что Авимелех, сын Гидеона, рожденный от наложницы, одним камнем убил своего отца и семьдесят братьев, – рассказывал священник из Баварии.

– Теперь это печалит меня, – замечал другой, – когда я слышу при дворе, что Гимильтруда, благородная мать вашего величества, была всего лишь любовницей, а не законной женой вашего отца.

Свой гнев Пипин направлял на Фастраду и ее прислужниц, а не на отца.

– Пока жив Карл, – говорили ему, – она будет идти своим путем, не зная жалости. После смерти Гидеона Авимелех правил с триумфом.

Подобные ласкающие слух разговоры отпечатывались в мозгу горбуна. Для него было бы лучше остаться в садах Прюма. Он стал взрослым мужчиной, но чувствовал себя чужаком при дворе своего отца. Другой карлик, Эйнгард, добился почета у короля своей болтовней. Шарлеманя больше занимал сбор войска для похода на аваров. Алкуин, который частенько сиживал и по-доброму беседовал с горбуном, четким почерком написал книгу проповедей для короля. Тот был доволен и разрешил Алкуину навестить свою родину в Британии.

Новые друзья Пипина готовили вокруг него заговор. Они носили в руках маленькие камешки, чтобы распознавать друг друга при встрече. Все они были добры к Пипину Горбуну.

Они объясняли ему, как, притворившись больным, избежать злобы Фастрады. Он проживал в одиночестве в домике у реки, и поэтому его не касалась слежка королевы. В этом уединенном местечке Пипина могли навещать его товарищи, они приносили ему великолепные подарки и обещали, что его не минует королевский титул.

А король тем временем направлялся в Ратисбон, чтобы собрать вооруженную армию из франков. Если бы он собрался напасть на варваров, могло случиться все, что угодно. Он мог бы даже погибнуть.

Но конечно, остается Фастрада и, как это было в Эресбурге в Саксонии, ее гордость и жестокость уязвит немало доблестных дворян. И тогда знать могла бы объединиться против нее и Пипин мог бы предъявить права на трон как самый достойный из сыновей короля.

Пипину нравилось, как незнакомые лорды преклоняют колени у его постели. Давно Пипин не получал таких почестей.

«Против аваров, – писал Эйнгард, – король подготовился очень тщательно и был в прекрасном настроении».

Минуло 13 лет, и Шарлемань пытался сделать то, в чем провалился в Испании, – повести армию христиан на смертельно опасных язычников. В Ратисбоне он объявил, что решил «призвать гуннов к ответу за свои преступления против святой церкви и христиан».

Для франков загадочные кочевники выглядели гуннами, потому что появлялись с таинственного Востока. Они обосновались за Дунаем на обломках владений гунна Аттилы. Более того, эти коренастые всадники с широкими костистыми лицами и волосами, заплетенными в косички за ушами, похоже, были кровными братьями гуннов. Они с трудом проложили себе дорогу по степным торговым путям и увели свои стада в венгерскую твердыню, куда никогда не ступала нога христианских миссионеров.

В этой глуши их каган властвовал в городе, укрытом в лесу. Арно из Зальцбурга говорил, что этот город, будучи окружен земляными курганами, в которых язычники хоронили своих мертвых, называется Кольцо. Никто не был в состоянии понять их речь. (Они были первыми монголо-тюркскими конными кочевниками, появившимися в Европе.)

Однако скорый солдат Керольд и его конники многое могли порассказать об этом Кольце.

– Оно широкое, – говорили они, – как земля между Туром и Констанцским озером. Стена Кольца, сложенная из дубовых и тисовых бревен, семь локтей[30] в высоту и такая же толщиной. Стена прочная, скреплена камнями и вяжущей глиной. Внутри Кольца народ обитает в своих жилищах, стоящих так тесно, что человек, находясь на пороге своего дома, может спокойно переговариваться с соседом. Поэтому, когда раздается рев труб из просторного бревенчатого дворца кагана, их звонкий призыв можно слышать на 20 лиг внутри этого Кольца, и все люди кричат из дома в дом: «К оружию!»

Хотя ни один франк не видел Кольца, они прекрасно предоставляли себе, на что оно похоже. Но больше всего их занимала история о сокровищах, хранящихся в этом городе. В давние времена готы разграбили Ломбардию, а вандалы разыскали спрятанные богатства Рима, но они довольно быстро сошли с дороги. 200 лет авары совершали набеги на все христианские пограничные районы, забирая в церквях драгоценные сосуды, налагая дань на императоров Константинополя и получая выкуп за многочисленных пленников.

После стольких лет это сокровище по размерам должно превосходить клад нибелунгов, охраняемый при помощи чар девами на Рейне. В сущности, чем дольше соратники обсуждали сокровище аваров, тем больше оно начинало походить на золото нибелунгов.

Шарлемань не опровергал эти слухи о сокровище. Собралась целая армия стойких и непреклонных сеньоров, бойцов, искусно владеющих мечом, и крестьян-копейщиков, готовая отправиться вместе с ним в страну аваров на поиски сокровища. Но, за исключением горцев баваров, король призвал под свои знамена только всадников. Никакие крестьяне не смогли бы выстоять против аваров, носившихся на своих лошадях, как грозовые тучи, неутомимые и свирепые.

Требования короля доходили до самых отдаленных уголков, даже до Аквитании с Людовиком и его вассалами. И очень скоро Шарлемань об этом пожалел. Все лето его боевые отряды маршировали по дорогам к Ратисбону в верховьях Дуная. Он решил, как и в Баварии, бросить три мощные армии на укрывшихся всадников. В первую очередь к Дунаю через перевалы Карнийских Альп двинулись лангобарды и итальянские франки. Их вели граф Эрик и король Пипин. Шарлемань вел своих рейнландцев вниз по течению по правому берегу Дуная. На левый берег молодой Тьери и гофмейстер Мегинфрид вывели саксов, тюрингов и фризов.

По самой реке герцог Герольд с баварами повел флотилию из небольших суденышек, груженных провиантом. Там, где река Инн впадает в Дунай, это стройное войско сделало привал на три дня, чтобы пропеть литании, прося Господа помочь «сохранить армию и покарать аваров».

Потом они спустились по широкой реке через лесную чащу, за которой простирались долины аваров. Дорог не было, и они продвигались по тропам вдоль реки, а флотилия Герольда поддерживала связь с обоими берегами. Франки в деревнях находили только отдельных жителей и собак. Сжигая деревни и убивая тех, кого находили в лесных зарослях, они все быстрее продвигались вдоль реки.

Казалось, что весь скот и лошади исчезли с горных пастбищ. Прошли осенние дожди, им попалась на глаза путаница следов, однако ничто в них не указывало на присутствие языческих всадников. Шарлемань вспомнил, как он передвигался колонной по безлюдному на первый взгляд Ронсевальскому ущелью, где Гильом Тулузский отметил эту необитаемость как плохой признак.

Там, где отроги Винервальда спускаются к реке (недалеко от современной Вены), верховые услышали звуки рога. Впереди сквозь лесную чащу с криками пробивались люди – лангобарды Эрика и короля Пипина.

Эти сторонники с некоторой опаской приветствовали войско франков. Здесь они обнаружили завалы из срубленных деревьев и канавы на глинистых откосах. Вокруг стоял ужасный запах мочи животных; у аваров здесь была стоянка, но потом они ушли на восток со своими стадами.

Франки продолжили преследование вниз по реке, проезжая через брошенные поселения. Они миновали большое озеро с пустыми лодками. Наступили октябрьские холода. Авары по-прежнему ускользали от франков.

На реке Рааб Шарлемань разбил лагерь в густом тумане. Лангобарды, участвовавшие в сражении, захватили пленных и немало трофеев. Удача, похоже, сопутствовала им, поскольку в лагере франков среди лошадей стала распространяться эпидемия (возможно, они отравились местными растениями). С каждым днем число павших лошадей все увеличивалось, пока в строю не осталась лишь десятая их часть.

С началом зимы, лишившись большей части своих лошадей, Шарлемань отдал приказ возвращаться. Часть войска двинулась на юг, остальные пошли на север через Богемию. Люди вернулись живыми и здоровыми и, как говорят хроники, «благодарили Бога за великую победу».

Но это не считалось победой. Орда язычников ушла со своими стадами на восточные равнины, где в укрытии находилось Кольцо с нетронутыми сокровищами. Шарлеманю это золото было необходимо.

Кое-что он все-таки сделал: король совершил поход в страну аваров, и никто не посмел бросить ему вызов. Его христианская армия развеяла старый страх перед язычниками и покончила с легендой об их силе и могуществе.

«Привет тебе, моя любовь, – писал он Фастраде с дороги. – Благодарение Богу, я жив и здоров. И у меня радостные вести от моего горячо любимого сына Пипина, который захватил трофеи и пленных у гуннов, бежавших в страхе при его появлении. Сейчас мы поем торжественную литанию, благодаря за свое благополучное возвращение. Наши священники просят нас соблюдать в это время пост и не употреблять в пищу ни вина, ни мяса. Все мы даем пожертвования серебряными шиллингами или пенни, кто чем может. Каждый священник, хорошо зная свой псалтырь, пропел 50 псалмов. Потом они, босоногие, прошли в религиозной процессии.

Теперь я хочу, чтобы ты посоветовалась дома с духовными лицами и сделала то же самое. Однако береги себя и не переусердствуй, делай, как позволяют тебе твои слабые силенки. Меня беспокоит, что я не получил от тебя ни одного письма. Пожалуйста, дай мне знать, как ты поживаешь, и расскажи все, что считаешь нужным».

Он если и не любил свою королеву, то все еще был привязан к ней. Несомненно, он нуждался в новостях из дворца в Ратисбоне. Из письма Шарлеманя ясно следует, что среди тех, кто возвращается вместе с ним по древней римской пограничной дороге, немало больных. Лишившись большей части лошадей, его вассалы были вынуждены взвалить на плечи свои не слишком тяжелые тюки и тащиться через скованные морозом равнины.

С неба не падали ни дождь, ни снег, животных в лесу тоже не было видно – все они подались к далекой воде. Засуха продолжалась. Дым от горящего подлеска застилал дорогу, и по ночам на окружающих холмах виднелся отсвет пожаров.

У ворот Ратисбона Фастрада сухо приветствовала Шарлеманя, говоря, что прибытие его горбатого сына ко двору послужило дурным предзнаменованием. Горбун вел себя подобно троллю, скрываясь у реки и общаясь с ночными ворами. А полуязыческие бавары приносили в жертву рабов, чтобы окропить человеческой кровью свои высохшие поля, засеянные рожью и ячменем.

Вслед за этим Шарлемань узнал, что во время его отъезда в страну аваров на Пиренеи обрушилась беда. Людовик, старательный болезненный мальчик, встретился с ним лицом к лицу вместе с вельможами Аквитании. По приказу короля они совершили марш на восток, а когда ему не понадобилась их помощь, он велел им ждать его возвращения в Ратисбоне. Они рассказали ему о кровопролитии и грабежах на юге Аквитании.

В Пиренейской марке десятилетний мир между Шарлеманем и Абдаррахманом закончился; великий эмир Кордовы умер, а его преемник призвал мавров к священной войне. Когда Шарлемань отправился на восток, мусульмане перешли Пиренеи и двинулись к Нарбону, опустошая все на своем пути, грабя церкви и уводя в рабство жителей деревень.

Доблестный Гильом Тулузский занял позицию перед Нарбоном во главе войска, состоявшего из стариков, юнцов и крестьян, вооруженных косами. Такие пешие бойцы не могли устоять против мусульманской конницы. Затем Гильом какое-то время защищал стены Нарбона, и вновь его сторонники были разбиты. В третий раз он стоял перед воротами Каркасона, и на этот раз, благодаря своей доблести и героизму, он убил командующего мусульманами и обратил в бегство захватчиков. И вместе с тем Аквитания оплакивала своих мертвых в то время, как армия по велению короля бездействовала в Ратисбоне.

Шарлемань принял на себя ответственность за это новое несчастье.

– Вина моя, и никого другого не следует обвинять, – объявил он и отпустил аквитанцев, чтобы они быстро возвратились на свою разоренную границу.

Его ошибка перечеркнула работу Гильома, прочно стоявшего на испанской стороне Пиренейской стены, а теперь вынужденного отойти к реке Гаронне и своему родному городу Тулузе. Шарлемань прославлял мужество этого человека, в одиночку заставившего отступить захватчиков.

Кроме того, когда Шарлемань той ночью, ложась спать, снял меч с золотой рукоятью, он никогда больше не надевал его снова, чтобы командовать войсками. После того как тысячи христиан погибли из-за его ошибки, он навсегда передал командование мастерам ведения войны, доблестному Гильому, умелому Эрику и дальновидному Герольду.

В ту ночь он долго не мог заснуть. Горела свеча, и он перелистывал страницы книги проповедей Алкуина, скользя пальцем по строкам молитвы. Он тосковал по Алкуину, который находился далеко от него, в Британии.

В эту ночь предостереженный Шарлемань не спал, ожидая звона колокола, который объявит ему часы перед обедней. В середине зимы светало поздно. По своим песочным часам он не мог определить, сколько часов прошло, когда вдруг услышал смех и суету женщин в передней.

Подойдя к занавеске, Шарлемань обнаружил компанию придворных дам Фастрады, полуодетых, с растрепанными волосами, навалившихся на входную дверь.

– Что вам нужно? – спросил он. (Так, по крайней мере, женщины рассказали королеве.)

Они прикусили подолы своих юбок, чтобы заглушить смех, крича при этом, что в дверь пытается вломиться раздетый, ободранный, одуревший, буйный мужчина.

– Из-за чего он буйствует?

– Он жаждет увидеться с вашим величеством. Он весь трясется, в одной рубашке и лосинах.

– Впустите его, а сами уходите.

Вспомнив, что сам в рубашке и лосинах, король франков вернулся к своей кровати и свече. Вошел грузный ободранный мужчина, одетый как рассказывали женщины, задыхающийся и дрожащий от холода.

– У каждой двери, – закричал он, падая на колени, – они старались задержать меня – сначала охрана…

– Теперь, когда ты здесь, выпей вина и расскажи, в чем дело.

Мужчина, дрожа, сделал все, что было ему велено. Он говорил с лангобардским акцентом, назывался Фардульфом, бедным дьяконом церкви Святого Петра в городе, и заявил, что он просто пошел зажечь свечи для утренней службы, когда услышал, как у самого алтаря в темноте вооруженные люди тихо договаривались зарубить Шарлеманя, когда тот, как обычно, придет на раннюю молитву. Они разыграют пьяную драку, и удар будет нанесен якобы случайно.

Фардульф расслышал все это, так как люди с мечами в руках предупреждали друг друга о своем поведении в этой мнимой драке. Он спрятался за алтарем, но они его обнаружили, сорвали с него рясу и заставили поклясться, что он будет лежать тихо там, где прятался. Однако, пока он лежал, дрожа от страха и холода, дьякону Фардульфу представилось, что его зарежут, как свинью, сразу после убийства короля. Он выполз с другого конца алтаря прежде, чем они направились к двери, и узнал отдельные голоса.

Шарлемань приказал дворцовой страже окружить церковь, поднять Мегинфрида и Адульфа и на рассвете поставить на улицах верных франков.

Когда заговорщиков схватили в Ратисбоне, весь их план стал известен. Они собирались убить юного Людовика вместе с королем в то время, как другие вооруженные шайки должны были напасть на остальных сыновей. Затем они намеревались выставить Пипина Горбуна как старшего сына и подлинного наследника трона. Понадобились недели, чтобы раскрыть весь заговор в Эресбурге и Павии.

На собрании сеньоров короля в Ратисбоне заговорщиков судили и приговорили к смерти. Впоследствии Шарлемань помиловал только своего сына Пипина. Горбун был отправлен под охраной в свою старую келью в Прюме «на некоторое время». Там, в одиночестве, он провел остаток своей жизни, работая в саду с воображаемыми друзьями.

Некоторые из обвиняемых оправдались по воле Бога, пройдя испытание. Некоторых Шарлемань пощадил и отправил в ссылку. Остальные погибли от веревки или меча или были ослеплены.

Хотя Фастрада не могла присутствовать на суде, она жадно интересовалась подробностями смерти неверных вассалов. И она напомнила королю о том, как она предвидела, что похожий на тролля Пипин, рожденный от наложницы, обязательно навлечет на дворец беду. Что еще ей было известно о заговоре, он никогда не смог выяснить. Потому что Фастрада была честолюбива, а ее юные дочери никогда бы не смогли унаследовать хотя бы части растущего могущества Франкского государства.

Когда пришло время вознаградить лангобарда Фардульфа, спасшего его, Шарлемань отправился в церковь Святого Петра взглянуть на алтарь, где прятался дьякон. Там были обыкновенные подсвечники, а на скатерти стояла великолепная чаша. Шарлеманю захотелось отдать ее Фардульфу, а церкви вместо нее пожертвовать свою собственную чашу. Восхищаясь, он взял ее в руки и заметил надпись под инкрустацией – «Tassilon Dux Fortis».

Эту чашу, превосходящую по красоте любую из принадлежащих Шарлеманю, преподнес «храбрый герцог Тассилон». Задумчиво поставив ее обратно на алтарь, Шарлемань отправился порыться в сундуке, где Мегинфрид хранил золотые браслеты и тому подобное для подарков. Целую горсть этих браслетов он подарил Фардульфу. Но при этом король не переставал наблюдать за честным дьяконом и спустя годы назначил его аббатом Сен-Дени. Шарлемань никогда не забывал верных слуг, даже чужеземцев.

Именно тогда создалось впечатление, что зловещее предсказание Фастрады начало сбываться в стране франков. В сухой, спекшейся земле семена, посаженные весной, не проросли, и на южных границах начался голод. Потом он пришел в Бургундию. Король известил своих графов и настоятелей монастырей, чтобы те отправили зерно на юг в повозках, запряженных быками, и под усиленной охраной. На границе с Беневентом в очередной раз было неспокойно.

792 год был годом больших потрясений и несчастий, и об этом рассказывают королевские хроники: «Саксы открыли то, что долгое время было глубоко спрятано в их сердцах. Как псы возвращаются на блевотину свою, так они вернулись к язычеству, которое изрыгнули из себя. Вновь они отказались от христианства, обманув Бога и короля, который сделал им столько добра. Объединяясь с язычниками других земель, сжигая церкви и захватывая в плен или убивая священников, они всецело отдались поклонению идолам».

За Эльбой славяне взялись за оружие, а на побережье фризы подняли мятеж.

Арнульфингу казалось, что сам Господь вместе с Иовом[31] обрушил неисчислимые несчастья на его землю. Со всей энергией он боролся с наступающим голодом и волной беспорядков. Когда в его виллах и монастырях не осталось больше зерна для посылки в пострадавшие районы, он приказал своим офицерам сдать серебряные монеты до ближайшего урожая и установил твердую цену на хлеб. Понимая, что ему не хватает перевозочных средств, он ускорил строительство деревянных мостов на речных переправах и даже начал строительство моста в месте слияния Майна с Рейном.

Во время своих путешествий по воде Шарлемань обратил внимание на близость расположения друг от друга верховьев Рейна и Дуная в его новых горных владениях. Он приказал тамошним крестьянам выкопать канал и соединить эти широкие и протяженные водные пути. Он также беспрестанно требовал от Алкуина, чтобы тот вернулся. Без своего наставника ему трудно было работать. Фастрада не могла помочь королю в борьбе с голодом так, как это делала Хильдегарда.

Когда Алкуин отказался покинуть родину, Шарлемань продолжал настаивать, убеждать и подарил ему аббатство Святого Мартина в Туре, где переписывались прекраснейшие книги. Аббатство нуждалось в Алкуине так же сильно, как и опечаленный король «Давид».

– Такой друг, как он, – объяснял добрый кельт своим соотечественникам, – не должен быть отвергнут таким, как я.

Даже в своем любимом Йорке Алкуину не хватало веселых вечеров франкской Академии, где наблюдения за звездами смягчались глотками доброго вина. «Вино в наших бочонках все выпито, – писал он в Рейнландию. – В наших желудках пенится только кислое пиво. В таком случае выпей за нас, и пусть твои дни текут радостно и счастливо. А для моих болезней нужны хорошие врачи – два бочонка доброго вина. Пришли хотя бы один!»

Когда высокая сутулая фигура Алкуина появилась в зале дворца в Вормсе, Карл распорядился устроить ночью праздник. Король «Давид» вновь обрел утраченного друга. И у него не было больше нужды диктовать свои дела писцам.

Учитель Алкуин привез в подарок редкие книги и копию карты мира, а также дружбу короля Оффы. Чуткому ученому казалось, что растущее могущество короля франков могло бы защитить и обогатить нуждающегося короля Мерсии. Он еще настойчивее стал уповать на это, когда узнал об опустошениях, причиненных норманнами, высадившимися с моря и разрушившими мирную церквушку и монастырь в Лидисфарне. «Никогда, с той поры, как мы обитаем в Британии, не видели таких жестокостей от языческой расы. Никогда не ожидали мы такого вторжения кораблей. Ты только представь себе церковь Святого Кутберта, забрызганную кровью священников! Представь себе великолепный город, разоренный и разграбленный язычниками».

Оплакивая потерянный монастырь, Алкуин жаловался на грехи британских государей: «Они погрязли в блуде, внебрачных связях и инцесте. Подумай, не явились ли их дурные привычки причиной неслыханного доселе зла!»

Отягощенный собственными бедами и несчастьями, Шарлемань задумался, не влекут ли за собой грехи людские наказание Божье. Опечаленный Алкуин верил в это. Ему знакомы были приметы, предвещавшие беду, – кровавый дождь, падавший на крышу церкви Святого Петра в Йорке. Кроме того, чрезмерно роскошная одежда дворян и их вызывающие прически были насмешкой над Господом. «Они слоняются, отягощенные собственным мотовством и сумасбродством, в то время как другие погибают от холода. Богач, разодетый в атлас, утопает в роскоши, ведет праздную и веселую жизнь, а Лазарь[32] умирает от голода у него на пороге!»

Шарлемань смиренно выслушивал подобные вдохновенные потоки красноречия. Его собственный невежественный ум не мог сразу ухватить такое поспешное толкование событий. Он мог только зрительно представить себе, что нужно делать при встрече с бедой – наводить мосты через реки, конфисковывать тягловый скот, чтобы тянуть повозки, делить запасы продовольствия. Алкуин видел его силу и власть как защитника христиан, который один мог помочь церквям в Британии.

Королю франков не приходило в голову, что он забрал слишком много необходимых в хозяйстве быков, чтобы перетащить через Альпы сани с мраморными колоннами из Равенны для постройки новой церкви в Аква-Гранум; или что Мегинфрид ежедневно забивал множество овец и коров, чтобы четыре раза в день кормить мясом толпу в королевском дворце. Он страстно желал построить великолепную церковь, и он не мог отказать в еде многочисленным паломникам и просто путникам, теснившимся у его ворот.

Вместе с тем он задавался вопросом, нет ли какого-нибудь знака, при помощи которого Бог выразил бы ему свое одобрение или гнев. Алкуин мог бы ему об этом рассказать.

– Ты назвал знаки гнева Божьего в Британии. Какие же тогда должны быть знаки его любви и одобрения?

Кельт спокойно покачал головой:

– Их нельзя называть, но ты и сам их узнаешь.

– Как?

– Один человек пытался отыскать следы присутствия Бога на земле. Он искал и искал и видел только воды морей, зияющие пропасти, бегущих четвероногих животных, крылатых птиц и множество ползающих существ. Не найдя следов Бога, он закричал, обращаясь ко всему, что его окружало: «Расскажите мне что-нибудь о Боге!» И тогда все они закричали хором: «Он создал нас!»

Голод распространился с юга и охватил северные речные долины и леса. Шарлемань боролся с ним при помощи эдиктов и личным примером. Когда множество семей покидали свои деревни и искали спасения в королевских виллах, он приказывал накормить их дичью и запасенным сыром. Шарлемань разъезжал среди них верхом, громко заверяя, что Господь не допустит, чтобы его народ голодал. Веселый и неугомонный, он кричал им:

– Представьте себе – Господь, который вас создал, пошлет вам еду на крыльях воронов! Так он поступил с Илией[33].

Но всем казалось, что сам дьявол вполз в страну франков. Вооруженные шайки совершали набеги на поместья и забирали еду. Шарлемань издал невиданный указ – носить оружие запрещалось, его следовало сдавать офицерам короля на хранение в арсеналах. Нельзя было вывозить оружие за границу для продажи чужеземцам или язычникам.

В пограничных районах вновь намечались волнения. Он призвал смотрителей границ не жалеть сил и выделил каждую пограничную зону как отдельную страну – Испанская марка, Бретонская марка, Датская марка, Эльба и громадная Восточная марка. Туда он больше не отваживался сунуться. Вместо себя он послал вооруженных рекрутов смотрителям границ, Гильому, Герольду, Адульфу и Эрику во Фриуль. Они более умело защищали границы Господа, чем он. Прославляя их, Шарлемань рассказал своим вассалам сказку об Эйсгире (никогда не существовавшем). «Зачем мне ехать покорять язычников, если у меня есть дворяне, которые сделают это для меня?»

То обстоятельство, что никто никогда лично не встречался с Эйсгиром, нисколько не умаляло славы этого героя, которого описал сам король. Говорили, что Эйсгир не только переплывал бурные реки, но еще и проложил канал через горные ледники. Он сам был армией, причем страшной армией. «Эйсгир косит богемцев, славян и аваров, как сено. Он насаживает их на копье, как птиц на вертел. Как он шел против винидов? Да, все вы, домашние лежебоки, должны услышать, как он рассказывает про винидов. Когда он вернулся, насадив семь или восемь из них на копье, он сказал: «Я устаю от их визга, когда побеждаю. С какой стати мне докучают этими головастиками? От моего короля и меня самого никогда не следует требовать, чтобы мы изнывали от скуки, сражаясь с этими червями».

Против саксов Карл послал своего сына с опытными командирами. «Взять в плен самые знатные семейства, пленить как можно больше народу, и они будут заложниками мира».

Авары двигались назад к разоренной долине Дуная. Они действовали очень осторожно, высылали вперед разведчиков, пытаясь разузнать, что предпринимают франки и что замышляет выдающийся христианский король. Слишком долго эти авары жили грабежом и наживались за счет богатых восточных земель, и их бойцовский дух постепенно сошел на нет. Шарлемань всячески приветствовал аварских посланцев и одаривал их золотом из оставшихся запасов. Он поил их допьяна, крестил их и отправлял домой с почестями и просветленными. И в них закладывался фундамент, благоприятный для правления могущественного христианского короля. Повторялась история с баварами, когда со временем у них нашлись люди, благосклонно расположенные к Шарлеманю. То же самое произошло и с аварами.

– Их осенит благодать Господня, – предсказал король и поручил обратить их своему старому противнику, Арно, «Орлу из Зальцбурга».

Энергичный Алкуин писал Арно: «Если на их царство снизойдет благодать Господня, кто посмеет отказать им в духовных пастырях, которые спасут их души?»

Но при этом Шарлемань усилил Герольда, стража той границы, и приступил к строительству надежных мостов в верховьях Дуная, чтобы обеспечить новый свободный проход для своей конницы в страну аваров.

В эти кризисные годы «государевы посланцы носились во все концы, не жалея ни себя, ни лошадей. В кои-то веки у них в мыслях не было ничего, кроме стремления исполнить волю короля. За невыполнение полагалась смерть. «Повинуйтесь!» – кричали они священникам, охотившимся на лис, и пьянствующим владельцам поместий. В кои-то веки они говорили устами короля: «Очиститесь от подлостей и непристойностей и снимите с себя роскошные одежды! Как вы можете веселиться, когда голод стоит у ворот!»

Когда королевские посланники встречали дворян, одетых в новые красивые короткие плащи, испещренные яркими полосами, они повторяли слова Шарлеманя: «Что хорошего в этих крошечных салфетках? Они не укроют во время сна и не защитят всадника от ветра и дождя».

Шарлемань ездил верхом в своей выцветшей шерстяной голубой мантии, и за ним следовали его дочери с вооруженным эскортом. Их юные голоса валькирий возносились над ним на вечерне. Он ехал верхом по разоренной земле, и отчаяние терзало его сердце. Но его присутствие и веселость придавали силы измученным людям.

У подножия возвышающихся стен кафедрального собора он заявил, что собор не будет посвящен святому Мартину, покровителю франков, или святому Арнульфу, прародителю его семьи, но будет носить имя милостивейшей Божьей Матери. Церковь Девы Марии, говорил он, будет воздвигнута в знак благодарности.

Подобно тому как его присутствие вселяло надежду, так и его обстоятельное планирование внушало уверенность. Человеческие существа бессознательно уповают на лучшее, и в это трудное время Шарлемань олицетворял их чаяния. Их будущее зависело от него.

Он не избегал трудностей, потому что сознавал возложенную на него ответственность. Он некоторым образом отличался от того Шарлеманя, который командовал парадом своих войск в пустынной стране аваров. Испытывая недостаток в способностях великого короля, он играл роль такового.

Это оказало на него определенное воздействие. Впервые он осознал, что ему надлежит всегда быть в центре событий. Держа в своих руках все средства сообщения – каковы бы они ни были, – он свободно мог поддерживать связь со всеми границами и посылать доверенных лиц для исправления положения в какой-нибудь удаленной области вместо того, чтобы ехать самому, как он это неоднократно проделывал в прошлом. И заканчивалось все это тем, что, победив в Ломбардии, он терпел поражение в Саксонии; отправившись в страну аваров, терял границу в Пиренеях.

Целеустремленный король франков немедленно загорелся этой идеей и начал строить планы, хотя и не совсем такие, какие можно было от него ожидать. Едва уяснив себе всю выгоду от персонального централизованного правления, он сразу же решил сосредоточить все в одном-единственном городе. В стране франков должен быть, так сказать, свой Рим.

В то время географическим центром его владений мог быть Серебряный город (Страсбург) или даже Женева. Но Шарлемань предпочел тишину и безмолвие в Аква-Гранум. Вероятно, его тянуло к горячим источникам и охотничьим угодьям; вероятно, ему не хотелось покидать родные долины Рейна и Мааса. Каковы бы ни были его соображения, нет никаких сомнений в том, что Шарлемань твердо решил основать свою столицу в Аква-Гранум. И последняя стала столицей под более привычным названием Ахен или Экс.

Для украшения своего города он попросил разрешения у папы Адриана вывезти из Равенны громоздкую статую Теодориха Великого. В королевских хрониках 794 года записано: «Король вернулся во дворец, называвшийся «Аква», и отпраздновал там Рождество Христово и Пасху».

Хроники повествуют также о том, что в тот год умерла королева Фастрада в Сент-Олбени в Майнце. Шарлемань не стал хоронить женщину, принесшую ему столько бед, в церкви Святого Арнульфа рядом с Хильдегардой. Эпитафия была написана новым другом короля, готом Теодульфом, и содержала только сухое восхваление. Во Франкском государстве вассалы Шарлеманя почувствовали облегчение от смерти сеющей раздор королевы.

Король франков никому никогда не позволял оказывать на себя чрезмерного влияния. Он женился на Лютгарде, бесхитростной женщине не старше Ротруды. Девушка, которая могла бы быть его любовницей, была тщательно вышколена Ангильбертом в духе королевского величия, и он же научил ее читать. Кроткая и ласковая, она нравилась Алкуину, который узрел в ней «женщину, преданную Богу».

Возможно, Лютгарда напоминала королю образ покорной Хильдегарды. И робкий характер Лютгарды сформировался на его родине. Именно поэтому казалось, что инстинкт Шарлеманя неудержимо влечет его к родным источникам.

В бурные годы с 792-го по 795-й он сражался не за то, чтобы завоевать новые владения, а за то, чтобы сохранить свое родное королевство франков, свое наследство, за которое нес ответственность. Он возобновил дружеские отношения со своими вассалами франками, игнорируя запросы «чужеземцев». Город Экс лежал в уединенной долине, полной воспоминаний о поющих менестрелях, родовых поместьях и охоте. Шарлемань благодарил Бога за то, что сохранил свое королевство. Однако пока ему не пришлось извлечь из этого какой-то пользы.

Он привел в движение те силы, которые должны будут вынудить его покинуть свое убежище в бассейне рек Рейна и Мааса. Во-первых, маркграфы пограничных областей вроде бы восстановили мир на границах. У саксов не было возможности связываться с аварами. А из самой страны аваров пришли такие удивительные вести, что казались почти невероятными.

Пипин со своими воинами-лангобардами пробился вперед к Дунаю. Войска баваров перешли реку по новым мостам для соединения с ними. Аварские князьки, оказавшие сопротивление, были уничтожены. Среди кочевников возникли распри, и они убили своего кагана. Арно из Зальцбурга привел своих священников и дал обет сделать то, что делали первые апостолы, – «сначала учить невежественных, а потом обращать их в истинную веру». Свирепые сербы и хорваты не давали покоя слабеющим аварам. Благодаря этой раздробленности Эрик из Фриуля переправил свое войско через Тису – куда не смог добраться Шарлемань – и вывел к вершинам, лежавшим за венгерской равниной. Славянский вождь указал Эрику путь к скрытому от посторонних глаз Кольцу.

Эрик пробился сквозь земляные курганы и бревенчатые стены Кольца и захватил сокровище аваров.

На 15 повозках, каждую из которых тянули четыре быка, Эрик вез в Экс это сокровище вместе с повиновением аваров Шарлеманю.

Ничто не могло бы взволновать христианский мир так, как эти новости. Алкуин, вне себя от счастья, восхвалял Эрика за «его силу и доблесть в битве с врагами имени Божьего». Алкуину казалось, что победа была одержана благодаря мудрости и могуществу его короля «Давида». «Несомненно, Христос поверг к ногам твоих солдат этих гуннов, издавна наводивших страх своей свирепостью и отвагой».

Гот Теодульф, поэт, восторженно писал: «Он пришел к Христу, этот гунн с заплетенными волосами. Он подчинился вере, он, кто был так дик и свиреп».

Неустрашимый Арно послал своих миссионеров вокруг «озера Балатон, за реку Рабу и даже к реке Драве в место ее соединения с Дунаем».

Верующим людям казалось, что в смирении и покорности самых опасных язычников не обошлось без руки Божьей.

В итоге Шарлемань обнаружил, что его приветствуют как победителя в той единственной войне, в которой он не принимал участия, и считают создателем «христианской армии», которую он годами безуспешно пытался сформировать.

Более того, сокровище аваров превзошло все ожидания. Старательный гном Эйнгард выразил свое изумление: «Никогда еще на людской памяти не доставалось франкам такой добычи в деньгах и драгоценностях. Во дворце кагана и в походных лагерях язычников после битвы нашли столько золота и серебра, что гунны, похоже, годами копили свои сокровища».

Безусловно, так оно и было. Подобно гуннам Аттилы, восточные кочевники собирали колосья после жатвы – драгоценные церковные сосуды и слитки золота и серебра, золото, которым платили выкуп, и огромные суммы денег, используемые для подкупа. И это продолжалось более двух столетий. Одна из повозок Эрика, к слову, была битком набита золотыми бокалами, персидской парчой, венецианскими шелками, расшитыми жемчугом, хрустальной посудой, оружием, украшенным драгоценными камнями, изумрудами и сапфирами с затейливой резьбой, никому не нужными коронами и скипетрами, легкими парчовыми драпировками.

Этот клад представил такие образцы искусства, которые и не снились Шарлеманю и его ювелирам и мастерам художественной работы по металлу в Эксе. Эти восточные изделия были выполнены с редким мастерством, что привлекло внимание Шарлеманя, и он велел своим мастеровым копировать стиль работы мастеров с Востока, если это возможно. Вот так сразу он получил великолепное убранство для своего нового собора.

Шарлемань щедро раздавал большую часть сокровищ, чего не случалось при жизни Фастрады. Сторонники Эрика и все те, кто доказал свою преданность, были щедро вознаграждены. Сокровища наполнили пустые сундуки церквей Шарлеманя и украсили алтари от Ратисбона до Тулузы. К радости Алкуина, сокровища переправили по воде в соборы Британии. Король Оффа приобрел меч, украшенный драгоценными камнями, и дружбу Шарлеманя.

К этому царственному дару Лютгарда добавила свои подарки. Епископ Павлин узнал из письма Алкуина, что «моя дочь во Христе, королева, нежная и любящая женщина, послала вам два золотых браслета с просьбой помолиться за нее».

Для Адриана, своего критика и заступника в храме Святого Петра, Шарлемань отложил наиболее достойные подарки из аварского наследия. Вскоре он узнал, что пожилой Адриан умер. Шарлемань оплакивал его, выразив свою скорбь в письме, которое послал новому папе, преемнику Адриана. Несмотря на разногласия в их необычных отношениях, блестящий Адриан и решительный король франков поддерживали друг друга. Без Адриана Риму предстояло измениться.

Одновременно Шарлемань лишился дружеского общения с Алкуином. Годы не позволяли уже школьному наставнику франков выдерживать бурную жизнь и веселье королевского двора. Он попросил позволения удалиться на покой в монастырь Святого Мартина в Туре, и король разрешил ему уехать, зная, что с Алкуином по-прежнему можно будет обмениваться письмами.

Проживая в недостроенном дворце в Эксе, расхаживая по немощеному двору или направляясь к боковой двери церкви Девы Марии, Шарлемань находил толпы людей, ждущих его появления. Когда он поднимался на маленькую галерею, внизу толпились люди из самых отдаленных уголков, чтобы обратиться к нему с просьбой или жалобой. Это были его новые подданные, христиане. Но кем в действительности был сам Шарлемань?

После тщательного обдумывания – его письмо показывает, что взвешено каждое слово, – он написал новому папе римскому: «С вашим благословенным предшественником я заключил договор о совместном духовном отцовстве… наш долг всегда и везде, с Божьей помощью, своими руками защищать церковь Христову от посягательств язычников и от разорения иноверцами и укрепить ее изнутри нашим признанием католической веры. Ваш долг, святой отец, помочь нам в нашей борьбе, воздев руки в молитве подобно Моисею так, чтобы… христианский народ мог всегда и везде одерживать победу над врагами святого имени Господа».

Это была большая ответственность, которую так обрисовал Шарлемань. В этом случае не требовалось взывать к королевской власти или к могуществу государства, а просто ставилась задача, которую следовало выполнить. Требовалось создать новое правление на западе Европы и осуществить предсказание Августина о рождении града Божьего.

Воплотить эту мечту в реальность было труднейшей задачей. За ее выполнение дикий король франков принялся со всей своей неиссякаемой энергией.