Александр Никитич Сеславин

I

Мало сохранилось исторических материалов об Александре Никитиче Сеславине. Мы даже не знаем ни дня, ни месяца его рождения. Известен только год — 1780-й. Правда, сам генерал неоднократно утверждал, что родился в 1785-м. Возможно, он искренне заблуждался, но не исключено, что умышленно вводил в заблуждение — лестно в тринадцать лет стать гвардейским офицером, а в 28 — генералом. Довольно заманчиво принять версию Сеславина, но в этом случае генерал оказался бы моложе младшего брата Федора, родившегося в 1782 году (факт достоверно установленный).

В сохранившихся письмах Александра Никитича Сеславина к старшему брату Николаю за август 1845-го и сентябрь 1850 года есть одна на первый взгляд ничего не значащая деталь: они содержат слова благодарности за сердечные поздравления. «Благодарю тебя за воспоминание обо мне, благодарю также и Софью Павловну[20], поздравь и от меня ее с наступающим днем ангела», — писал Александр Никитич 12 августа 1845 года. «Любезный брат Николай Никитич! Письмо твое от 29 августа я имел несравненное удовольствие получить. Благодарю тебя за все твои желания и память обо мне», — читаем в следующем письме от 15 сентября 1850 года.

Этих писем Николая Никитича, к сожалению, не сохранилось, но, очевидно, в них речь шла о каких-то сердечных пожеланиях брату, которые обычно принято высказывать в дни больших праздников или именин. На конец августа подобных праздников не приходилось. Остается последнее — именины. Действительно, 30 августа отмечалось как день Александра. Известно, что в те времена новорожденным часто давали имя по святцам. В семье Сеславиных также придерживались этого правила: сын Николай, родившийся 1 мая, праздновал день своего «ангела» 9 числа.

Поэтому есть все основания утверждать, что на свет Александр Сеславин появился в августе 1780 года. Первый крик новорожденного раздался в родовом имении — сельце Есемове, расположенном на берегу реки Сишки в Ржевском уезде Тверской губернии. Здесь Сеславин провел детство, обучился грамоте и здесь же ему было суждено завершить свой жизненный путь. Отец его — поручик Сеславин Никита Степанович, принадлежал к бедному мелкопоместному дворянству. Все его состояние заключалось в 20 душах крепостных. В 1795 году он вышел в отставку и определился в гражданскую службу, где получил должность городничего Ржева, насчитывавшего в то время около 3 тысяч жителей. Охранял «тишину и спокойствие» уездного города Сеславин-старший до конца жизни. «…В 1816 году, на свадьбе Анны Павловны (великой княгини. — А. В.), за ужином, императрица Елизавета… подошедши ко мне сзади и пожав мне плечи, сказала потихоньку: „Узнав о смерти Вашего батюшки, государь жалование его обратил в пенсию всех Ваших сестер за заслуги, которых Россия не может еще оценить…“» — писал Александр брату Федору. В наследство детям отец оставил единственное имение, к тому времени «заключавшееся в 41 душе крестьян и 750 десятин земли».

«1798 года августа 27 дня Ржевского городничего Никиты Степановича сына Сеславина супруга Агапия Петровна представися к вечным обителям; жития ее было 43 года и погребена на сем месте (Ржев, кладбище при Богородицерождественской церкви») — вот и все дошедшие до нас сведения о матери Сеславина. Грустно сознавать, что подобную незаслуженную участь этой женщины, помимо эпитафии, не оставившей другой памяти в потомстве, разделили многие матери героев 1812 года.

Кроме Александра, семья Сеславиных имела еще четырех сыновей и шестерых дочерей.

1789 год — начало Великой французской революции, год падения Бастилии, год побед Суворова при Фокшанах и Рымнике, год начала пути Сеславина к славе.

В марте Александр вместе с братьями Петром и Николаем, сопровождаемые отцом и крепостным «дядькой», в кибитках прибыли в Петербург. Не без хлопот поручику Сеславину, не имевшему средств, удалось определить старших сыновей на казенный кошт в Артиллерийский и Инженерный шляхетский корпус[21]. Это одно из старейших военно-учебных заведений России готовило офицерские и унтер-офицерские кадры для артиллерии и инженерных войск. В классах корпуса получили образование М. И. Кутузов, И. С. Дорохов, В. Г. Костенецкий, А. П. Никитин и другие герои Отечественной войны. Здесь же учился и А. А. Аракчеев, вошедший в историю как реакционер и временщик. Менее известен он в качестве преобразователя русской артиллерии.

Директор корпуса — просвещенный и опытный артиллерийский генерал П. И. Мелиссино проявлял поистине отеческую заботу в воспитании и образовании кадет. Благодаря ему здесь расширилось преподавание общеобразовательных дисциплин, большое внимание стали уделять изучению иностранных языков, а также практической и физической подготовке будущих офицеров. Преподаватели корпуса, по свидетельству их воспитанника генерала Н. В. Вохина, были «люди почтенные, знающие свой предмет и с любовью передающие его своим ученикам». По отзыву А. П. Ермолова, в 1793–1794 годах служившего корпусным офицером, «в артиллерийском корпусе военный мог приобресть если не обширные, то основательные сведения; библиотека (видимо, она привила Сеславину ту любовь к чтению, которая со временем переросла в „страсть единственную“), музей и практические занятия были большим пособием». Корпусные офицеры обязаны были «внушать кадетам правила нравственности, субординации, запрещать неприличные благородным детям игры и вселять в них охоту к занятию науками». За леность и нерадение, а также чрезмерные шалости воспитанников обычно секли розгами. Весьма характерно в этом случае замечание уже упоминавшегося генерала Вохина о том, что корпусные офицеры «жестоких наказаний не употребляли, но виновным проступки их не дарили».

«Недоросли от дворянства», записанные в кадеты (всего около 400 человек), разделялись по возрасту на три роты. Жили они в камерах (жилых помещениях) и обучались в классах в деревянных зданиях корпуса на Петербургском острове. Здесь Александру предстояло провести девять лет.

Годовое содержание одного кадета составляло 100 рублей. Из этой суммы в день расходовалось на питание 20 копеек. «До сих пор я не забыл, — вспоминал один из воспитанников корпуса, — с какой завистью смотрели мы, кадеты, на счастливцев, пользовавшихся покровительством старшего повара Проньки. Бывало, он присылал им хороший кусок мяса или лишнюю ложку горячего масла к гречневой каше, составлявшей одно из любимейших кадетских блюд. Ни за что более не ратовали кадеты, как за эту вожделенную кашу! Случилось однажды, что вместо нее подали нам пироги с гусаками, т. е. с легким и печенкою. Весь корпус пришел в волнение и нетронутые части пирогов полетели <…> со всех сторон <…> в наблюдателя корпусной экономии. К счастью, пироги были мягки и не так-то допеченные, отчего пирожная мишень осталась неповрежденною.<…> В то время мы не понимали причины кадетского покровительства каше, но впоследствии причина эта объяснилась мне в голодном столе, при котором гречневая каша, как блюдо питательное, должно было взять первенство над тощими пирогами с ароматною внутренностию давно убитого скота…» В то же время «на корпусный двор собирались ежедневно, кроме разнородной кадетской прислуги (при молодых баринах, поступивших в кадеты, для услуг состояли их дворовые люди. — А. В.), конфетчики, мороженщики, разнощики и торговки, со всякой всячиною съедомого, чем торговали они невозбранно от утра до вечера, <…> в часы свободных от учебных занятий. Нельзя было не удивляться доверчивости торговцев этих кадетам, нередко уплачивавших долги свои по производстве в офицеры».

Жизнь воспитанников корпуса была устроена в известном смысле в спартанском духе и строго регламентирована: летом они поднимались в 6 часов, в 7 — молитва и завтрак, затем утренние занятия до 11 часов, обед в 12, продолжение уроков с 15 до 18 часов. Ужинали в 19, а по пробитии вечерней зори (по сигналу из Петропавловской крепости) в 21 час ложились спать. Зимой вставали на час позже и соответственно распорядок дня сдвигался на час, правда, отход ко сну был раньше — в 20 часов.

Курс наук в корпусе был рассчитан на 7 лет. В течение первых четырех кадеты младших возрастов (в среднем от 8 до 12 лет) обучались в «приготовительных классах» арифметике и практической геометрии, родному языку, а также французскому и немецкому, «начальным основаниям» истории и географии, рисованию, танцам, фехтованию и плаванию. В последующие годы повзрослевшие и окрепшие воспитанники продолжали изучение математики, русского и иностранных языков, истории, географии и обучались специальным наукам, необходимым будущим артиллерийским и инженерным офицерам: физике, химии, артиллерии, фортификации, архитектуре, тактике, черчению. В этот курс входили также строевые занятия, проводимые на корпусном плацу, и обучение верховой езде в манеже. Для практических занятий артиллерией и инженерному делу кадеты отправлялись в лагерь на Выборгской стороне, где стреляли из пушек в цель, строили укрепления и овладевали основами минного искусства.

По средам и субботам послеобеденное время отводилось для занятий в танцевальном классе — «танцы делают ученика стройным», в фехтовальном, где кадет «приводили в состояние в нужном случае спасти жизнь и честь свою защитить» и в манеже. В воскресные и праздничные дни воспитанники, получившие одобрительные аттестации от учителей, отпускались гулять на острова и в Летний сад. Нередко в сопровождении офицеров они отправлялись осматривать «любопытные места» Петербурга.

Каждый год для того, «чтоб в науках не происходила какая слабость, и чрез то бы высочайший ее императорского величества интерес не тратился, но паче бы учащееся юношество от времени до времени желаемые успехи в науках получали», всех кадет подвергали генеральному экзамену. Тех из них, «которые в науках отменными себя окажут», производили в унтер-офицеры при корпусе или назначали к выпуску в офицеры, а тех, «которые к наукам были нерачительны или слабое имеют понятие, чтоб не издерживать на них содержание напрасно кошта», определяли в артиллерию и инженерный корпус унтер-офицерами или рядовыми.

По результатам генерального экзамена за июль 1795 года 15-летний Александр Сеславин (аттестуемый «поведения хорошего, понятен и к наукам прилежный») добился в учении следующих успехов: «российскую грамматику — читает; арифметику — знает; историю и географию — продолжает; французский и немецкий язык — слабо; чистое письмо по-русски, французски и немецки — посредственно; рисовать — хорошо; танцевать — танцует». Подобная аттестация и у его 18-летнего брата Николая, который несколько лучше успевал в чистописании по-русски. К этому времени их старший брат Петр (за успехи в учении произведенный в 1794 году в сержанты) «оказался науки окончившим». Через год, в июле 1796 года он был выпущен штык-юнкером в армейскую конную артиллерию.

Именно тогда вновь сформированные конно-артиллерийские роты вызвали интерес не только у артиллеристов, но, как вспоминал Ермолов, «конная артиллерия возбудила внимание всей столицы. Генерал-фельдцейхмейстер (начальник всей артиллерии. — А. В.), князь Платон Александрович Зубов показывал ее, как плоды своих забот об русской артиллерии. Мелиссино тоже, со своей стороны, хлопотал об ней и долго придумывал для нее мундир… Конная артиллерия стала модным войском; петербургский beau monde[22] приезжал смотреть на конно-артиллерийский строй<…>. В конную артиллерию были назначаемы офицеры, которые приобрели военную репутацию, георгиевские кавалеры, люди с протекцией и красавцы».

Поэтому естественна была та радость, которую испытали младшие братья Сеславины при виде Петра в щегольском красном мундире с черными бархатными лацканами. с золотым аксельбантом, в шляпе с белым плюмажем, лосинах и гусарских сапожках со шпорами. Очевидно, тогда определилось желание Александра служить только в конной артиллерии.

…В ноябре 1796 года, с внезапной смертью 68-летней императрицы, век Екатерины закончился. На престол вступил ее сын Павел, восторженный поклонник Фридриха II и его, устаревшей к тому времени, военной системы. Всем известна страсть Павла к «фрунту, к косам, буклям, ботфортам». Современники чаще всего одаривали его эпитетами «сумасброд-император», «тиран» и «деспот». Особенно тяготила подданных введенная Павлом I строжайшая регламентация одежды и причесок, даже «дети носили треугольные шляпы, косы, букли, башмаки с пряжками. Это, конечно, безделицы; но они терзали и раздражали людей больше всякого притеснения».

Искореняя в армии ненавистный ему екатерининский дух, Павел искоренял и суворовский. Войска одели в неудобные мундиры прусского образца, стеснявшие движения солдат в бою, но облегчавшие достижение «немецкой стойки и выправки», необходимые для красоты столь любимого императором вахтпарада. Шагистика и фрунтомания доводили до изнеможения одинаково как солдат, так и офицеров. Однако наряду с этим в нововведениях Павла I были и свои положительные стороны. Ему, в частности, удалось восстановить в армии дисциплину, пришедшую в упадок к концу правления Екатерины II. Определенно улучшился быт военных, преобразилась артиллерия: «громоздкие пушки екатерининских времен» были заменены более совершенными орудиями, «легче и поворотливее прежних».

В жизни Артиллерийского и Инженерного кадетского корпуса, который новый монарх взял под свое «высочайшее» покровительство, естественно, также наступили перемены: кадет, получивших новое обмундирование a la prussien и косы с буклями, стали усиленно обучать фрунтовому искусству. Кроме того, в силу обострения отношений с революционной Францией, из курса наук (вероятно, не без радости многих кадет) был изгнан французский язык.

Для братьев Сеславиных, заканчивавших обучение, приближался день выпуска. Годы, проведенные в корпусе, общие радости и невзгоды, общее порой одеяло, сдружили горячего, вспыльчивого Александра и сдержанного, хладнокровного Николая. Совместная в дальнейшем служба еще более усилила сердечную взаимную привязанность братьев. Именно это чувство, спустя почти 20 лет после окончания корпуса, вызвало у Сеславина слезы при встрече за границей с человеком, поразительно похожим на брата. «Здесь военный комиссар довольно значащая особа, — писал он ему из Франции в 1817 году, — сходствует с тобою как две капли воды… Первый раз, когда я его увидел, остановился вдруг, долго смотрел на него, родились в голове моей разные мысли, вспомнил о нашей юности, и слезы покатились невольно из глаз. С тех пор всякий раз, когда его вижу, ощущаю томное и сладостное удовольствие…»

Февраль 1798 года — время выпуска братьев Сеславиных. 16 числа Павел I прибыл в Артиллерийский корпус. «Этот день для меня памятен тем, что он есть начало моего счастия в первую половину кипящей деятельностью моей жизни, — вспоминал впоследствии Александр Сеславин, — …государь Павел Петрович, несколько дней спустя после рождения его высочества Михаила, пожаловал к нам в корпус. Это было во втором часу, после обеда, когда кадеты играли на дворе и катались на коньках. Штаб и обер-офицеры разъехались по домам обедать. Узнав о прибытии государя, все кадеты разбежались. Всегда смелый, я подошел к государю и поцеловал руку. Мне было тогда 13 лет, я был прекрасен как херувимчик. Поцеловав меня, государь объявил, что он прибыл поздравить кадет с новым фельдцейхмейстером, а узнав, что я племянник того Сеславина, который служил у него в Гатчине, спросил у меня: не желаю ли я служить у него в гвардии? Я отвечал, что желаю, но только с братом. Через несколько дней мы были уже офицеры в гвардейской артиллерии…» Высочайший приказ от 18 февраля 1798 года гласил: «…всемилостивейше производятся артиллерийского кадетского корпуса кадеты в гвардии артиллерийский батальон в подпоручики: Сеславин 1-й и 2-й…» Уточним, что 1-м стал Николай, а 2-м — Александр. Сеславина 1-го определили в конную роту, а 2-го — в первую пешую. Прочитав приказ, братья поздравили друг друга с производством в офицеры. Конечно, были и поцелуи, и объятия, и слезы радости, и бессонная ночь перед выпуском, в которую Александр и Николай предавались мечтам о своей, несомненно, блестящей жизни гвардейскими офицерами. Были и хлопоты с экипировкой, и, наконец, восторг, когда они надели офицерские мундиры и получили шпаги. Такое начало военной службы отвечало их самым сокровенным желаниям.

Однако внешне блестящая жизнь гвардейского офицера в царствование Павла I не была легкой. Каждый день проходил в разводах, учениях, смотрах «в высочайшем присутствии». Императором в офицерах особенно ценилось знание устава и умение ловко и красиво исполнять приемы с эспонтоном (род копья) и шпагой, а также соблюдение регламентированной одежды и прически. «Малейшая ошибка против формы, слишком короткая коса, кривая букля и т. п. возбуждали гнев его и подвергали виновного строжайшему взысканию». Мемуары современников сообщают, что незначительной ошибки офицера во время вахтпарада в присутствии императора было достаточно для его ареста и даже исключения из службы. «Протяжный и сиповатый крик Павла: „Под арест его!“» — запомнили многие из гвардейских офицеров.

Александр Сеславин, всегда одетый по форме и тщательно причесанный, своим серьезным отношением к исполнению служебных обязанностей удостоился благосклонности царя. «По повелению его величества, я с двумя орудиями, находясь всегда при лейб-батальоне, ходил в Гатчину, Павловск и Петергоф. Вскоре потом назначили меня адъютантом (батальона. — А. В.), и на маневрах я пришел в палатку его величества с рапортом к фельдцейхмейстеру. Увидев меня, мой шеф спрятал личико на грудь августейшей своей матери. Много стоило труда августейшему родителю уговорить упрямого фельдцейхмейстера, который плакал, кричал и барахтал ножками, чтобы принял от меня рапорт и то не иначе, как отворотясь от меня, и протянув назад ручку, в которую я вложил рапорт…»

Исправное исполнение своих адъютантских обязанностей гвардии подпоручиком Александром Сеславиным вскоре было оценено: «Усердная и ревностная служба Ваша обратила на Вас Императорское Наше внимание, почему, во изъявление особливого Нашего к Вам благоволения пожаловали мы Вас почетным кавалером державного ордена Св. Иоанна Иерусалимского… Дан в Гатчине сентября 9 дня 1800 г.».

Грудь Александра украсил первый в его жизни орден — восьмиконечный Мальтийский крест из белой эмали, которым он, очевидно, особенно гордился, поскольку никто из его сверстников-сослуживцев (за исключением брата Николая) награжден не был.

Через полгода благоволивший к Сеславину Павел I был убит. Началось царствование Александра I.

II

Известие о смерти Павла и вступлении на престол Александра в столице было принято, по свидетельству современников, с радостью. Однако «этот восторг проявлялся главным образом среди дворянства, остальные сословия приняли эту весть довольно равнодушно».

Наступившее время самодержавного «конституционализма» породило много иллюзий в просвещенной части дворянства. Но «дней александровых прекрасное начало» завершилось аракчеевщиной — 1825 годом.

Цари меняются, но служба остается… Как обычно, в 6 часов утра адъютант гвардейского артиллерийского батальона Сеславин 2-й отдавал строевой рапорт инспектору всей артиллерии и командиру батальона Аракчееву, строго следившему за исполнением этой обязанности адъютанта. Приняв от генерала распоряжения, Сеславин записывал их в книгу приказов и развозил по ротам. После утреннего развода день проходил в ведении служебной переписки, выполнении поручений по осмотру караулов, рот. Каждый последующий день был подобен предыдущему. Однообразие службы угнетало. В свободные от дежурства вечера Сеславин читал книги по военной истории, увлекшись, просиживал иногда и ночи.

Он сдружился со своим сослуживцем, молодым эстляндским бароном подпоручиком Романом Таубе, ставшим его добрым товарищем. Позднее, в 1809 году Таубе, за отличие в русско-шведской войне произведенный в капитаны, получит следующее стихотворное послание от находившегося в отставке Сеславина:

Героя юного я с чином поздравляю
И степени большой достоинства желаю;
Желаю, чтобы ты Отчизне был полезен,
Чтоб всем был столько мил, колико мне любезен,
Чтоб обществу был друг, на бранном поле славен
И чтобы не забыт тобою был Сеславен.

Часто проводя время вместе, друзья выезжали в свет на званые вечера, балы. Молодого, красивого гвардейского офицера Сеславина принимают в петербургских гостиных, где он нередко встречает нежные улыбки женщин. Но рассеянный образ жизни требовал денег. Естественно, жалованья подпоручика не хватало. На небогатого отца городничего рассчитывать не приходилось. Оставалось единственное средство, довольно распространенное среди гвардейской молодежи, — жить в долг. Стремясь не быть в числе последних, Сеславин залезает в долги, с каждым годом все более обременявшие его.

…В январе 1805 года Сеславин выходит в отставку поручиком и покидает Петербург. Нам неизвестна причина, побудившая его оставить службу, но, вероятно, не последнюю роль в этом решении сыграли начавшие его тяготить однообразие службы, безденежье, а отсюда невозможность вести общепринятую столичную жизнь гвардейского офицера, а также затянувшееся пребывание в одном чине.

В 1805 году Россия, обеспокоенная расширением наполеоновской Франции за счет соседних государств, вошла в состав антифранцузской коалиции. В определенной мере этому решению способствовал известный ответ Наполеона на протест Александра по поводу расстрела герцога Энгиенского. Нота, составленная по приказу первого консула, содержала откровенный намек на участие сына (Александра) в убийстве отца (Павла). Царь никогда не простил Наполеону этого оскорбления, по свидетельству участников заговора, вполне заслуженного.

В июле Австрия и Россия заключили военную конвенцию о совместных действиях против Франции. Война была решена.

В августе Сеславин, узнавший о скором начале кампании, вновь возвращается в строй. В Петербурге он получает назначение в десантный корпус графа П. А. Толстого, предназначавшийся для действия в Ганновере, захваченном войсками Наполеона. Гвардейский поручик Александр Сеславин — командир конной артиллерии корпуса, в его ведении четыре орудия (из них два приобретены на личные средства цесаревича Константина).

Командующий десантным корпусом — генерал-лейтенант Толстой был более придворным, чем военным человеком. Этот сановник, по отзыву современников, отличался добротой и великодушием. При таком командире служба офицеров была избавлена от грубостей, мелочной опеки и придирок. По роду своих обязанностей Сеславин, часто встречавшийся с генералом, сумел завоевать его полное расположение.

…12 сентября из Кронштадта на одном из кораблей военного флота с десантным корпусом Сеславин отправился к берегам Шведской Померании. Первое в его жизни морское путешествие продолжалось неделю. К концу плавания буря разметала корабли: утонуло несколько казаков, «взвод кирасиров был брошен на дальний остров, где и зазимовал; погибло несколько пушек и зарядных ящиков». Орудия, вверенные Сеславину, уцелели. Собравшись в Штральзунде, русский десант вскоре двинулся в Ганновер. Но, вопреки надеждам Сеславина, жаждавшего испытать свое мужество в битве, корпусу не пришлось сразиться с неприятелем. Его попросту не оказалось. Наполеон, сосредоточивший свои силы в Баварии, очистил Ганновер.

Военный поход превратился в прогулку. Местные жители «толпами стекались смотреть на русских… Всюду угощали офицеров и солдат наших; в больших городах давали нам балы».

Во время экспедиции Сеславин познакомился с двумя Преображенскими офицерами: капитаном графом Михаилом Воронцовым и поручиком Львом Нарышкиным. Оба новых товарища принадлежали к богатым аристократическим семьям. Воронцов, 23-летний синеглазый брюнет, уже имел боевую награду — Георгиевский крест 4-й степени. Назначение в столь молодые годы на ответственную должность начальника штаба корпуса имело основанием не только его личные качества. Знатность семьи, пост отца, посланника России в Англии, в значительной мере предопределили блестящий жизненный путь Воронцова. Исполняющий обязанности адъютанта командира корпуса его двоюродный брат 20-летний Нарышкин, приветливый и приятный в общении (в ближайшем будущем счастливый соперник Александра I в любви к «царице» петербургских салонов Марии Четвертинской), особенно расположил к себе Сеславина. Возникшую в их первом походе дружбу они сохранили на всю жизнь. Именно Льву Нарышкину Сеславин позднее подарит на память турецкую пулю, ранившую его при штурме Рущука.

Молодые люди вместе проводят свободное время, осматривают достопримечательности северогерманских городов, по вечерам нередко составляют для корпусного командира партию в вист.

В конце ноября к русскому десанту, освободившему Ганновер, присоединились английские войска. В ожидании прибытия шведского корпуса союзники разрабатывают план дальнейшего движения в Голландию. Неожиданное известие о победе французов в генеральном сражении при Аустерлице прекратило эти приготовления.

Сеславин, подобно другим офицерам корпуса, гордившимся заслуженной славой русского оружия, посчитал эту новость вымыслом. Но последовавший вскоре приказ о возвращении десанта в пределы России окончательно разрушил его надежды. Безрадостным был путь русского корпуса домой через прусские владения…

Первый поход Сеславина закончен. В июле 1806 года он прибыл в Стрельну, где поступил в состав гвардейской конно-артиллерийской роты. «Его императорское величество объявляет свое удовольствие лейб-гвардии артиллерийского баталиона поручику Сеславину 2-му за сохранение во время похода в совершенном порядке и исправности вверенной ему команды и орудий».

Вернувшись в Россию, Александр встретился с братом Николаем и Романом Таубе, участвовавшими в Аустерлицком сражении. С интересом он слушал их рассказы о битве и с нетерпением ожидал случая отомстить неприятелю за поражение. В мае 1807 года эта возможность, наконец, ему представилась.

В 1807-м продолжалась русско-прусско-французская война, начавшаяся осенью 1806-го. В феврале гвардии был объявлен поход, 16-го числа Александр вместе со своей ротой выступил из Петербурга. В марте перешли границу прусского королевства и «тут узнали, — вспоминал один из сослуживцев Сеславина, — „пятую стихию“ — грязь! Дороги от весенней ростепели до такой степени распустились, что артиллерия в сутки не могла идти… более 2 или 3 верст, и один из офицеров наших… на большой дороге, с лошадью едва не утонул…».

В конце мая возобновились прерванные военные действия. 29-го в сражении при Гейльсберге Сеславин получил боевое крещение. Утром он с двумя конными орудиями вместе с отрядом генерала А. Б. Фока был направлен для усиления авангарда П. И. Багратиона, атакованного французами. Русский авангард упорно защищался. Сеславин с орудиями на рыси вынесся на боевую позицию. Здесь он впервые услышал свист пуль и визг неприятельских ядер, увидел блеск клинков атакующей конницы противника. По приказу Сеславина, артиллеристы, снявшись с передков на самой ближайшей дистанции от неприятеля, когда уже различались лица французских кавалеристов, открыли картечный огонь. Гвардейцы привычно, ловко и весело заряжали и наводили орудия. По команде поручика «пали» канониры подносили дымящиеся пальники к затравкам. Оглушая, гремел выстрел, и через рассеявшийся дым Сеславин видел отступающего в замешательстве противника, оставившего на поле тела убитых и раненых людей и лошадей. Все его внимание было приковано к действию орудий. Каждый удачный выстрел вызывал в душе ликование. Он был счастлив… В самые критические моменты боя Сеславин оставался хладнокровным и спокойно отдавал распоряжения. Невозмутимость поручика передавалась и его солдатам.

Противник, усиленный свежими войсками, продолжал напирать, и авангардный бой развернулся в сражение.

Во время битвы, при неизвестных для нас обстоятельствах, у Сеславина была повреждена грудь, началось горловое кровотечение. Это не позволило ему принять участие в дальнейших боевых действиях. Досаду Сеславина от такого невезения несколько развеяла встреча в походном госпитале с Львом Нарышкиным, раненным в руку в том же «деле».

Вскоре после неудачного для русской армии сражения при Фридланде был заключен Тильзитский мир и гвардия в августе вернулась в Петербург. Прусская кампания закончилась. Она принесла Сеславину боевой опыт, репутацию офицера отличной храбрости, орден Владимира 4-й степени и… расстроенное здоровье. Последнее, а также постоянная нужда в деньгах и какое-то неудовольствие, испытанное им по службе, вынудило Сеславина в декабре вновь выйти в отставку. Одновременно покинул военную службу и его брат Николай.

Отставной поручик Сеславин увлекается идеей путешествия в Индию, завоеванную Англией, после Тильзитского мира ставшей врагом России. Именно, «с 1807 года, когда я принужден был оставить службу по неудовольствию, я решился предпринять путешествие в Ост-Индию, собрав наперед нужные сведения о странах, которые я должен был проходить. Рассуждая часто об Англии и о причинах возвышения ее, утвердился в той мысли, что не в Европе должно искать средств ослабить влияние Англии на твердую землю, но в Ост-Индии. Россия к ней ближе всех; одна Россия в состоянии разрушить владычество англичан в Индии и овладеть всеми источниками ее богатства и могущества…». Видимо, недостаток средств не позволил Сеславину осуществить это рискованное предприятие, привлекавшее его, помимо всего прочего, особой романтикой и восточной экзотикой. Но мысль о путешествии в Индию не покидала его, и через несколько лет он вновь вернется к этому плану.

В отставке Сеславин с прежней увлеченностью продолжает изучение военной литературы. Он штудирует пользовавшийся особой популярностью в то время труд Жомини «Рассуждения о великих военных действиях» и другие книги по военному искусству, особое внимание уделяя описанию походов Ганнибала, Цезаря, Наполеона и Суворова. Подобное чтение обогащало ум Сеславина и расширяло его военный кругозор. Помимо военных сочинений, он читает «Рассуждения о всеобщей истории» Боссюэ, «Исповедь» Руссо, перечитывает «Приключения Телемака» Фенелона.

Опыт, приобретенный Сеславиным в последнюю кампанию, побудил и его взяться за перо. В июне 1808 года он представляет в Артиллерийский департамент Военного министерства «Мнение о необходимости снарядных вьюков для летучей артиллерии». В нем Сеславин высказал интересный взгляд на назначение конной артиллерии, характеризующей его как зрелого и, несомненно, одаренного артиллериста: «Конная артиллерия сделана, как и кавалерия, для учинения внезапных на неприятеля нападений; для доставления отдаленным местам скорого подкрепления; для удара чрез быстрые и поспешные движения <…>; для прикрытия ретирады и переправы войск… Наконец, для преследования и окончательного поражения разбитого, расстроенного и бегущего неприятеля. Во всех случаях, где должно усилить огонь, зажечь ли отдаленную деревню, в которой засел неприятель, словом — где нужна поспешность, там употребляется конная или летучая артиллерия». Исходя из положения, что «чем конная артиллерия легче и менее имеет при себе обоза, тем способнее действует против неприятеля», Сеславин далее пишет: «Исследовав все случаи, встретиться могущие в походе и в действии против неприятеля с конною артиллериею, нахожу, что зарядные ящики во многих случаях неудобны…» Поэтому он предложил ввести на строевых артиллерийских лошадях снарядные вьюки. «Мнение» Сеславина в департаменте приняли к сведению и подшили в дело. Этим и ограничились…

Деятельная натура Сеславина не смогла выдержать длительного бездействия. В марте 1810 года он возвращается в гвардейскую конную артиллерию и отправляется волонтером в Молдавскую армию, воевавшую с турками.

В начавшемся в мае новом походе за Дунай Сеславин действует в составе корпуса генерала Ф. П. Уварова. Первый генерал-адъютант царя и шеф кавалергардов знал гвардейского поручика не только по службе, но и по прусской кампании. Уваров хорошо помнил отличные действия его при Гейльсберге. Это обеспечило Сеславину доброе отношение корпусного командира и завидное положение офицера для особых поручений.

После перехода через Дунай Молдавская армия графа Н. М. Каменского двинулась к турецкой крепости Силистрия и осадила ее. Здесь Сеславин с авангардом Уварова участвовал в отражении вылазки неприятеля и впервые познакомился с действием осадной артиллерии.

1 июня гвардейский поручик, командуя батарейной полуротой, сражается у Разграда. Искусные выстрелы из его орудий «принудили неприятеля, находившегося в большом количестве на валу, отступить и скрыться с оного». Гарнизон крепости вместе с трехбунчужным пашой сдался, Разград занят русскими войсками, Сеславин награжден новым орденом — Анны 2-й степени.

Поход продолжался. Во время маршей, изнурительных под южным солнцем, Сеславин утешал себя тем, что наконец-то он видит места, в которых прославился Суворов.

11 июня русская армия достигла Шумлы. Разделившись на колонны, русские войска атаковали высоты перед городом, защищаемые армией великого визиря Юсуфа. Сеславин, находившийся во время упорного боя при Уварове, «в самом жестоком огне оказал всевозможную храбрость и расторопность отличного офицера». В этот день он впервые отражал атаки турецких янычар, которые с кривыми ятаганами и кинжалами, с криком «алла!», остервенело кидались на русские каре.

На следующее утро была предпринята еще одна безуспешная попытка взять город штурмом. Не взяв Шумлу с ходу, перешли к ее блокаде. Напротив турецких укреплений возводятся редуты. Противник, препятствуя их устройству, делает отчаянные вылазки. За отличие, проявленное при отражении одной из них, Сеславин был произведен в штабс-капитаны.

Осада Шумлы затянулась. После успешного начала кампании эти неудачные действия главнокомандующего произвели в Петербурге невыгодное впечатление. Желая поправить свою репутацию, Каменский решает взять штурмом Рущук, ранее осажденный частью его войск. Оставив блокадный корпус у Шумлы, русские войска двинулись к Рущуку. 9 июля они подошли к этой крепости, лежащей среди крутых гор на берегу Дуная. Надеясь, что появление русской армии устрашит гарнизон Рущюка, Каменский приказал прибывшим из-под Шумлы войскам идти к крепости парадным маршем, с барабанным боем и музыкою. Затем он потребовал сдачи. Демонстрация успеха не имела: «турки спокойно смотрели с крепостных стен на наше движение, отказали в сдаче и усиливали оборону».

Русские войска стали готовиться к штурму, вязали фашины и делали штурмовые лестницы. В разгар этой подготовки в лагере под Рущуком получено известие о появлении в тылу на берегах Янтры турецких войск. Навстречу им отправился отряд генерала А. Н. Бахметева, с которым вызвался идти и Сеславин. 12 июля после упорного боя русский отряд разбил противника и преследовал спасающихся бегством турок несколько верст. «Отличившийся храбростию и искусством в сражении» штабс-капитан Сеславин был отмечен «высочайшим благоволением».

18 июля Каменский, которому не терпелось поскорее отрапортовать царю о взятии новой турецкой крепости, не дождавшись пробития бреши, отдал приказ о штурме. Начавшиеся дожди заставили отложить это предприятие на несколько дней. В одну из ночей, во время вынужденного бездействия, два добровольца, рискуя жизнью, вымерили крепостной ров. Одним из храбрецов был 23-летний артиллерийский поручик Александр Фигнер. Его имя стало известным в Молдавской армии, и, видимо, именно тогда Сеславин познакомился с Фигнером. Никто из них не предполагал, что через два года им предстоит вместе партизанить в окрестностях Москвы…

Дожди прекратились, земля высохла. Желая сделать приятное императору Александру, Каменский назначил штурм на 22 июля, день тезоименитства императрицы Марии Федоровны. Войска разделились на пять колонн. Вызвали «охотников», которые должны были захватить крепостной вал. Сеславин был в их числе, ему предстояло вести колонну Уварова. Ночью штурмовые колонны выступили из лагеря. Шли, сохраняя тишину, стараясь в темноте незамеченными приблизиться к крепостному рву. Подойдя ко рву, залегли, ожидая сигнала. Незадолго до рассвета, в начале четвертого часа сигнальная ракета известила о начале штурма. Колонны поднялись, построились и молча двинулись вперед. Неожиданно на колонну Уварова со стороны крепости обрушился шквал огня. Турки, заранее узнавшие о готовящемся штурме, открыли движение колонны и начали обстреливать. Невзирая на пушечный и ружейный огонь, штурмующие забросали фашинами ров, приставили лестницы к валу. Многие из них оказались короткими. Опираясь на штыки, подсаживая друг друга, охотники вскарабкались наверх. Сеславин одним из первых поднялся на крепостной вал. Первое препятствие было преодолено. Оставалось спуститься в крепость… Раздался новый залп. Сеславина сильно ударило в сгиб правого плеча, он зашатался и рухнул в ров…

Штурм продолжался. Русские колонны, преодолевая отчаянное сопротивление турецкого гарнизона, упорно взбирались на вал. Турки усилили огонь и сделали вылазку. «Колонны были в прежестоком огне, со всех сторон осыпаны дождем пуль, картечи и ядер, — сообщает участник штурма. — Турки… катали по стенам бревна, лили кипящую воду и металл… косами и кольями сбрасывали раненых гренадер в глубокий ров, где они все преданы смерти…» Штурм захлебнулся. Понеся тяжелые потери, русские войска были вынуждены отступить.

Штурм Рущука принес Сеславину чин капитана и… новое увечье. Турецкая пуля, меченная крестом, пробила его правое плечо и раздробила кость. С этого времени Сеславин не мог уже полностью поднимать руку — только сгибал ее в локте. Тяжесть раны увеличивалась вновь открывшимся сильным горловым кровотечением, вызванным падением с вала в ров. Вместе с другими ранеными Сеславина направляют на излечение в Бухарестский госпиталь. Не прежде февраля следующего года он смог вернуться в Петербург.

Здоровье Сеславина было серьезно подорвано. В мае 1811 года он, получив отпуск для продолжения лечения, отправляется на кавказские минеральные воды. Через полгода Сеславин, восстановив свои силы, возвратился в северную столицу. 12 декабря 1811 года «высочайший приказ» сообщал, что «лейб-гвардии конной артиллерии капитан Сеславин 2-й… назначается адъютантом к военному министру».

Генералы, как заметил Ермолов, разделяли своих адъютантов на два разряда: на тех, которых они брали в адъютанты, и тех, которые их брали в генералы. Сеславин принадлежал к первому. В отличие от некоторых офицеров, которым с помощью протекции жены военного министра (он не умел ей отказывать) удалось добиться этого лестного назначения, М. Б. Барклай-де-Толли сам выбрал в адъютанты А. Н. Сеславина, имеющего заслуженную репутацию отличного офицера.

Новый адъютант добросовестным отношением к своим обязанностям заслужил сначала полное расположение, а затем и доверие военного министра. В период своей адъютантской службы при Барклае-де-Толли Сеславин смог лучше понять этого молчаливого, довольно сухого в общении человека, всецело занятого подготовкой к неминуемой войне с Францией. «Он первый ввел в России систему оборонительной войны, дотоле неизвестную, — писал впоследствии Сеславин. — Задолго до 1812 года уже решено было в случае наступления неприятеля отступать, уступая ему все до тех пор, пока армии не сосредоточатся, не сблизятся со своими источниками, милиция не сформируется и образуется и, завлекая таким образом внутрь России, вынудим его растягивать операционную свою линию, а чрез то ослабевать, теряя от недостатка в съестных припасах людей и лошадей…»

Наступил 1812 год. «Наполеон, ожидая долгое время от россиян наступательной войны, а вместе с тем верной погибели армии и рабства любезного нашего Отечества, сам наступил», — запишет позднее в своих воспоминаниях Сеславин.

III

С началом войны некоторые из адъютантов военного министра (одновременно и главнокомандующего 1-й Западной армии) и флигель-адъютантов царя были отправлены из Вильны к корпусным командирам с предписаниями о направлении их движения. По недоразумению авангард 4-го пехотного корпуса генерала И. С. Дорохова, находящийся в Оранах, недалеко от западной границы, не получил этого приказа.

Утром 16 июня при приближении численно превосходящих сил противника 1-я Западная армия покинула Вильну. Барклай-де-Толли, встревоженный отсутствием известий от Дорохова, отправил к нему с небольшим отрядом казаков одного из лучших своих адъютантов Сеславина. Это было первое ответственное поручение гвардейского капитана в Отечественную войну 1812 года. Путь Сеславина пролегал на запад через уже занятую неприятелем территорию и сопряжен был с известным риском. Вечером того же дня Сеславин, совершив напряженный марш, минуя вражеские войска, встретил отступающий отряд Дорохова, едва не отрезанный французами…

Отступление продолжалось. После нескольких дождливых дней наступила жара. От многочисленных колонн войск поднималась страшная пыль. Пыль и жара вызывали нестерпимую жажду. Сеславин, сопровождая на переходах Барклая-де-Толли, видел солдат, жадно пьющих грязную воду из луж…

Служба адъютантов главнокомандующего была нелегкой. Днем и ночью они, загоняя лошадей, развозили срочные приказы и диспозиции, выполняли различные поручения Барклая-де-Толли: следили за порядком войск на маршах, отправлялись к ведущему бой арьергарду, проводили рекогносцировку неприятеля. Лучших своих адъютантов главнокомандующий использовал чаще всего. Короткий отдых, и снова в путь…

Сеславин осунулся, похудел, но был доволен службой, позволявшей ему быть в гуще событий. Примером для адъютантов был сам Барклай-де-Толли, работавший постоянно, без отдыха, даже ночью.

23 июня Сеславину, по приказу главнокомандующего находившемуся в арьергарде, довелось впервые с начала военных действий сразиться с врагом. Утром при селе Кочергишки на берегу Десны русский арьергард генерала Ф. К. Корфа был атакован французским авангардом маршала И. Мюрата. Сеславин принял участие в завязавшемся горячем кавалерийском бою и за проявленную храбрость был отмечен «высочайшим благоволением».

Вечером 27-го числа войска 1-й Западной армии вступили в укрепленный лагерь при Дриссе. Здесь предполагали остановиться и дать сражение. Дрисский лагерь был сооружен по плану прусского генерала Фуля, перешедшего на русскую службу и пользовавшегося особым доверием царя. Но подробный осмотр укрепленного лагеря показал его полную непригодность, и на военном совете было решено оставить этот злополучный лагерь.

1-я Западная армия двинулась через Полоцк к Витебску, где надеялась соединиться со 2-й Западной армией Багратиона, отделенной от нее превосходящими силами противника.

6 июля в полдень Сеславин вместе со свитой Барклая-де-Толли вступил в Полоцк. Город казался вымершим. На пустынных улицах был слышен только шум от проходящих колонн войск, ржание и топот лошадей. Сеславин прислушался к разговору артиллеристов. Один из них говорил: «Видно, у него много силы, проклятого; смотри, сколько отдали даром, вот и этот город ему же достанется». — «Еще посмотрим, — отвечал другой, — может, нарочно его так далеко заводят». — «Нарочно али нет, а все это что-то небывалое. Слыханное ли дело, чтобы без драки уходить так далеко и отдавать все даром!» — «Толкуй, — прервал беседу старый унтер-офицер. — Видно, тебя не спросили, что пошли!» В рядах солдат раздался смех.

Через несколько дней армия пришла в Витебск. В ожидании прибытия войск Багратиона готовились к сражению. «Солдаты стали веселее, — сообщал современник, — каждый горел нетерпением сразиться, удостоверить французов, что мы уходили от них непобежденные. Представляя себе опасность, которой подвергалось отечество, никто не думал о собственной жизни, но каждый желал умереть или омыть в крови врагов унижение, нанесенное русскому оружию бесконечною ретирадою».

Навстречу наступающему противнику Барклай-де-Толли двинул 4-й пехотный корпус генерала А. И. Остермана-Толстого с несколькими полками кавалерии и конной артиллерией, который должен был задержать движение неприятеля и выиграть время до похода 2-й Западной армии. Вместе с этим отрядом главнокомандующий отправил своего адъютанта Сеславина, пользующегося его полным доверием и наделенный особыми полномочиями.

На рассвете 13 июля у местечка Островно началось упорное и кровопролитное сражение, в котором Сеславин, по свидетельству его товарища В. И. Левенштерна (тоже адъютанта главнокомандующего), принял активное участие. «Граф Остерман поручил нам руководить действием на его флангах, решив сам командовать центром… Сеславин командовал левым крылом, а я правым».

Русские войска в течение дня мужественно отразили атаки вдвое превосходящих сил противника и только с наступлением темноты по окончании дела в порядке отступили на некоторое расстояние. Сеславин, впервые получивший возможность влиять на ход боевых действий, с честью выдержал испытание. Выгодно расположенная им артиллерия нанесла чувствительный урон врагу.

На следующий день отряд генерала П. П. Коновницына, сменивший корпус Остермана, на новой позиции у деревни Какувячино вновь успешно отражал до ночи атаки противника, рвущегося к Витебску. И снова Сеславин был в огне…

Два дня выиграли. Наполеон, судя по упорству, с которым сражались русские в эти дни, заключил, что приблизился час решительной битвы. Наконец-то он, воспользовавшись подавляющим численным превосходством своих сил, сможет разбить русскую армию.

Барклай-де-Толли действительно готовился к сражению, но невыгодность позиции при Витебске и известия, полученные от 2-й Западной армии, заставили его изменить принятое решение и отступить к Смоленску. Багратион сообщал, что не смог пробиться и взял направление к этому городу.

15 июля русская армия в виду неприятеля покинула лагерь при Витебске. Это опасное движение прикрывал арьергард генерала П. П. Палена, в котором находился и Сеславин. Арьергард сражался весь день и позволил армии, совершить этот маневр в удивительном порядке. Наполеон, уверенный, что эти передвижения в расположении русских относятся к предстоящей битве, был обманут…

Доблестно сражавшийся в эти три дня гвардейский капитан Сеславин был представлен Барклаем-де-Толли к следующему чину полковника, но это производство он получил лишь поздней осенью.

Продолжительное отступление вызвало в русских войсках недовольство. «…С первого шага отступления нашей армии близорукие требовали генерального сражения, — вспоминал Сеславин. — Барклай был непреклонен. Армия возроптала, главнокомандующий подвергнут был ежедневным насмешкам и ругательствам от подчиненных, а у двора — клевете. Как гранитная скала с презрением смотрит на ярость волн, разбивающихся о подошву ее, так и Барклай, презирая незаслуженный им ропот, был как и она, непоколебим».

Однажды ночью Сеславин прибыл из арьергарда с очередным рапортом. Барклай-де-Толли в задумчивости сидел за столом, что-то изучая по разложенной карте. Выслушав донесение, он спросил адъютанта: «А какой дух в войске? Как дерутся, что говорят?» — «Бранят Вас до тех пор, пока гром пушек и свист пуль не заглушит их ропот. Вступив в дело, все забыто, дерутся, как следует русским», — искренне ответил Сеславин. Нахмурившись, главнокомандующий сказал: «Я своими ушами слышал брань, и ее не уважаю. Я смотрю на пользу отечества, потомство смотрит на меня. Все, что я ни делаю и буду делать, последствие обдуманных планов и великих соображений, плод многолетних трудов».

…22 июля наступило долгожданное соединение русских армий под Смоленском. План Наполеона разобщить и по отдельности разгромить 1-ю и 2-ю Западные армии потерпел неудачу.

4 августа корпус маршала М. Нея, идущий в авангарде наполеоновской армии, попытался с ходу взять Смоленск. Защищавшие древний русский город корпус Н. Н. Раевского и отряд Д. П. Неверовского отбили атаки многочисленных колонн врага.

Вечером главнокомандующие решили, что 1-я армия продолжит удерживать Смоленск, а 2-я прикроет московскую дорогу. Армия Барклая-де-Толли расположилась за Петербургским предместьем на высотах правого берега Днепра против города. Оборона Смоленска была возложена на корпус Д. С. Дохтурова и дивизию Коновницына. Ночью они сменили войска Раевского, принадлежавшие к армии Багратиона, выступившей по дороге на Москву.

Утро было солнечным. За городом слышалась ружейная перестрелка. Барклай-де-Толли вместе со штабом выехал из Петербургского предместья для осмотра боевой позиции на левом берегу Днепра. Проезжая через город, Сеславин обратил внимание, что, несмотря на доносящийся шум боя, в городе царило оживление. На улицах продавали мороженое. В 10 часов утра Барклай-де-Толли со свитой подъехал к Малаховским воротам — центру позиции, занимаемой войсками Дохтурова, и, остановившись на их террасе, пробыл здесь около часа. Отсюда хорошо обозревались окрестности. Сеславин увидел вдали густые неприятельские колонны, обложившие город. Ближе, среди кустарников, стрелковые цепи противника, сгущаясь, вели оживленную перестрелку с нашими егерями…

Завершив объезд позиции, главнокомандующий расположился на левом фланге, на батарее, поставленной на возвышении напротив Раченского предместья. В 4-м часу начался штурм Смоленска. До позднего вечера продолжались ожесточенные атаки неприятеля, мужественно отбиваемые русскими войсками. Крепостные стены способствовали успеху обороны. Не сумев овладеть Смоленском, Наполеон отдал приказ о его бомбардировке. На город обрушился убийственный огонь из 150 батарейных орудий. Смоленск запылал во многих местах, ядра и рвущиеся гранаты разили и жителей и идущих в бой солдат. Во время штурма Сеславин принял участие в отражении неожиданной атаки неприятельской кавалерии, сумевшей переправиться вброд через Днепр и попытавшейся овладеть батареей и захватить главнокомандующего. Конвой Барклая-де-Толли вместе с адъютантами и ординарцами бросился навстречу противнику и после короткого рукопашного боя обратил его в бегство.

Вскоре после этой схватки Барклай-де-Толли послал Сеславина в Смоленск обстоятельнее узнать положение дел. Переехав через обстреливаемый мост на Днепре, Сеславин во второй раз в этот день побывал в городе. То, что он увидел, разительно отличалось от утренней картины. Смоленск горел. Над городом разрывались гранаты, по улицам рикошетом били ядра. Рушились стены, всюду валялись убитые, несли раненых, в ужасе метались жители. Вечерний Смоленск был наполнен громом, треском, огнем, дымом, стоном и криком. Предместья города были охвачены пожаром. Вокруг стен Смоленска кипел горячий бой, и только ночная темнота остановила сражающихся. Но канонада, не смолкая, продолжалась до глубокой ночи.

Враг не сумел сломить сопротивление русских войск. Успешная оборона Смоленска подняла дух армий до высокой степени. Не участвовавшие в бою завидовали сражавшимся. Общим мнением было продолжение битвы в Смоленске. Но главнокомандующий счел целесообразным возобновить отступление. В час ночи Дохтуров получил приказ оставить Смоленск и, отведя войска на правый берег Днепра, уничтожить мосты…

Возвращаясь ночью в главную квартиру, Сеславин остановил коня на высоте правого берега Днепра. Она была занята группой генералов и офицеров, смотрящих на пылавший внизу Смоленск. «Этот огромный костер церквей и домов был поразителен, — вспоминал товарищ Сеславина Павел Граббе. — Все в безмолвии не могли свести с него глаз. Сквозь закрытые веки проникал блеск ослепительного пожара».

По дороге шли колонны отступающих войск, везли тяжелораненых. Рядом брели толпы жителей, покидавших Смоленск. Рыдания женщин, крик детей раздирали душу. Вид народного бедствия вызвал у Сеславина новое, не испытанное прежде, чувство. Он вспомнил родных, отцовский дом на Сишке и подумал, что, находясь в рядах армии, сможет быть полезным Отечеству…

…На рассвете 6 августа передовым неприятельским войскам удалось оттеснить русский арьергард и вступить в Петербургское предместье. Барклай-де-Толли отправил Сеславина к Коновницыну с приказом остановить противника. Генерал вместе с Сеславиным и другими адъютантами повел один из егерских батальонов в штыковую атаку. Враг был опрокинут и сброшен в Днепр, предместье очищено. «Столь удачному и скорому отражению неприятеля, — рапортовал Коновницын главнокомандующему, — одолжен я был наиболее квартирмейстерской части полковнику Гавердовскому… гвардейской артиллерии капитану Сеславину, дивизионному адъютанту моему… штабс-капитану Ахшарумову и находящемуся при начальнике главного штаба… поручику Фонвизину, кои, содействуя мне примерами личного мужества, устремили солдат на неприятеля и были виновниками всему успеху».

На следующее утро Сеславин участвовал в новом арьергардном бою при деревне Гедеоново, недалеко от Петербургского предместья. Здесь особенно отличился его друг Нарышкин, служивший ротмистром в Изюмском гусарском полку. В один из критических моментов боя Нарышкин со своим эскадроном атаковал неприятеля во фланг, смял его и заставил отступить. Сеславин был рад поз править товарища с блестящей атакой.

Днем главнокомандующий отправил Сеславина с кавалерийским отрядом графа В. В. Орлова-Денисова на левый фланг позиции при деревне Лубино. Здесь адъютант главнокомандующего сражался до вечера, вместе с гусарами участвуя в атаках на неприятельскую кавалерию.

Наградой Сеславина за успешные действия под Смоленском была золотая сабля с надписью «за храбрость».

Русские армии продолжали отходить по Московской дороге. «Войска наши, — сообщал современник, — повсюду жгли все города и селения… так чтобы французов лишить всех способов покоя. Местные жители повсюду бежали из своих домов, укрываясь в лесах… всякий чем мог вооружался для нападения и уничтожения неприятеля». Разгоралось пламя народной войны…

Вскоре после боя у Лубино Сеславин был вновь прикомандирован к арьергарду, где провел две недели, почти каждый день сражаясь с неприятелем. Он с отличием участвовал в 11 жарких боях, и командующие генералы давали ему самые лестные характеристики. В частности, Коновницын отзывался об адъютанте главнокомандующего: «…был он… употреблен к учреждению наших батарей, кои под его наблюдением действовали всегда с величайшею удачею… первый во всех опасностях и из сильнейшего огня выходил… последним…»

Арьергардная служба была не из легких. «Арьергард наш терпел величайшую нужду… не оставалось даже соломы для биваков и дров для разведения огня», — вспоминал служивший в арьергарде вместе с Сеславиным Александр Муравьев. Для походной жизни Сеславина и его товарищей было обычным после боя голодными устраиваться на ночлег в поле, часто под дождем, или в уцелевшей курной избе, наполненной насекомыми, спать, не раздеваясь, неделями. Нужно было обладать свойственной ему неприхотливостью и умением довольствоваться малым, чтобы переносить подобные условия.

Совместная служба в арьергарде сблизила Сеславина с его ровесником Яковом Гавердовским, одним из лучших штабных офицеров и ближайшим помощником Коновницына. Между ними установилась взаимная симпатия, и нередко, сидя у бивачного костра, офицеры вели дружеские беседы…

23 августа под Гридневом Сеславин, отражая атаку неприятельской кавалерии, был ранен пулею в ногу. Но уже на следующий день, превозмогая боль, принял участие в ожесточенных боях при Колоцком монастыре и у села Бородино, в виду расположившейся на боевой позиции русской армии. Здесь арьергард присоединился к главным силам, и Сеславин вернулся в штаб Барклая-де Толли. Недавно прибывший к войскам главнокомандующий всех армий князь Голенищев-Кутузов решил на полях бородинских дать сражение, которого все давно ждали.

…26 августа, затемно, Сеславин верхом на лошади со штабом Барклая-де-Толли расположился на батарее, построенной на скате высоты у Горок. Все распоряжения к битве были сделаны, войска строились в боевые порядки. Гвардейский капитан с нетерпением ожидал рассвета. Ночная сырость потревожила свежую рану в ноге. Боль не утихала. Сеславину стало ясно, что сражаться пешим с простреленной ногой он едва ли сможет. Одна надежда, что фортуна будет милостива к его верному Черкесу.

Рассветало. На востоке заалели редкие облака. Поднималось яркое солнце. Сильный туман еще держался у видневшегося внизу села Бородино с белой церковью. Стояла тишина. В шесть часов утра слева донесся глухой пушечный выстрел. «Гаубица», — определил Сеславин. Вновь тишина. Спустя несколько минут последовал второй, третий, четвертый выстрел, и вот уже канонада загремела по всей боевой линии. Сражение началось.

Впереди у Бородина затрещала ружейная перестрелка, рассыпалась дробь барабанов. Воспользовавшись туманом, французы внезапно атаковали село, занятое гвардейскими егерями и отделенное от позиции речкой Колочею. Сеславин с трудом различил в дыму выстрелов и поднявшейся пыли быстро движущуюся по дороге, ведущей в село, темную колонну. «Удержатся ли наши?» Барклай-де-Толли отдал короткое распоряжение полковнику Гавердовскому, недавно назначенному генерал-квартирмейстером 1-й армии. Гавердовский тронул лошадь. Съезжая с батареи, он кивнул Сеславину и поскакал к Бородину, окутанному дымом и туманом. Сеславии проводил взглядом друга и невольно подумал: «Увидимся ли?»

Через некоторое время лошадь Гавердовского с окровавленным седлом вернется к своим, а тело убитого полковника так и не будет найдено…

Бой в селе был недолгим. Через четверть часа французам удалось выбить гвардейцев, потерявших половину своего состава, и ворваться на мост через Колочу. Контратака бригады армейских егерей остановила движение противника. Враг был отброшен, внизу запылал мост. Посмотрев влево, Сеславин увидел высокие столбы дыма, сопровождающиеся страшным ревом артиллерии. «Семеновские флеши!» Как и предполагал Сеславин, именно на левом фланге развернулось одно из главных действий кровавой драмы.

Барклай-де-Толли спустился с батареи и направился к центру позиции. Сеславин вместе с другими адъютантами и ординарцами сопровождал главнокомандующего 1-й армии. Вся лежащая впереди местность была покрыта движущимися войсками и дымом пушечных выстрелов. Лучи солнца играли на оружии и амуниции идущих в бой колонн. Огонь с обеих сторон усиливался. Ружейные выстрелы и артиллерийская канонада слились в один непрерывный гул. «Выстрелы так были часты, что не оставалось и промежутка в ударах… — свидетельствует участник сражения. — Густые облака дыма, клубясь от батарей, возносились к небу и затмевали солнце…» «Ядра и гранаты буквально взрывали землю на всем пространстве», — добавляет товарищ Сеславина Левенштерн.

Под огнем Барклай-де-Толли со свитой проехал перед фронтом гвардейской бригады, стоящей в резерве на опушке рощи. Преображенцы и семеновцы приветствовали главнокомандующего. Ядра, визжа, долетали до их рядов, убивая и калеча все живое. Непрестанно слышалась команда «сомкнись!», и гвардейцы, молча смыкая ряды, продолжали стоять с ружьем у ноги.

В штабе заметили сосредоточение неприятелем значительных сил против Центральной батареи. Барклай-де-Толли обернулся к свите: «Господин Сеславин!» Сеславин подъехал. «Приведите из резерва две конные роты и установите их по вашему усмотрению у Центральной батареи». Сеславин отдал честь, и Черкес зарысил за деревню Семеновскую, где располагался общий конно-артиллерийский резерв. Артиллеристы, рвавшиеся в сражение и уже имевшие потери от залетавших ядер и гранат, с радостью встретили адъютанта, привезшего приказ «идти в дело».

Время приближалось к 11 часам. Сеславин, ведя на рысях две конные роты, увидел съезжающие с покрытой пороховым дымом Центральной батареи передки артиллерии и отступающую в беспорядке пехоту прикрытия. Он внутренне похолодел: «Ключ позиции в руках врага!» Указав артиллеристам место для развертывания орудий, Сеславин послал лошадь в карьер. Курган приближался. С левой его стороны стояла пехотная колонна. Сеславин осадил лошадь перед ее фронтом. В этот решающий момент главное — инициатива. Адъютант Барклая-де-Толли произнес магически подействовавшие на пехотного штаб-офицера слова: «по приказу главнокомандующего» и, обнажив свою турецкую саблю, повел колонну в штыковую контратаку. В то же время с правой стороны ударил с батальоном Левенштерн, а в центре возглавил контратаку прибывший к Центральной батарее Ермолов. Сверху посыпался дождь картечи и пуль. Одна из них сбила кивер Сеславина.

Загремело «ура!». Сеславин прибавил шагу и первый врубился в ряды французской пехоты. После страшного по ожесточенности рукопашного боя враг был сброшен с батареи, захваченные орудия возвращены, высота покрыта неприятельскими телами, бригадный генерал Бонами взят в плен. Боевая линия в центре была восстановлена.

Подъехавший во время схватки к батарее Барклай-де-Толли одобрил действия Сеславина и вскоре отправил его к начальнику артиллерии графу А. И. Кутайсову, которого видели неподалеку. Сеславин должен был подробнее узнать у генерала размещение на позиции артиллерии и привести в центр свежие роты. Посланные от разных частей армии офицеры уже давно разыскивали начальника артиллерии. Все усилия Сеславина и ординарца Кутайсова гвардейского прапорщика Николая Дивова найти генерала также были безуспешными. Наконец поблизости от кургана они заметили бурого коня Кутайсова. «Мы вместе с… Сеславиным, — вспоминал Дивов, — подошли к лошади и увидали, что она была облита кровью и обрызгана мозгом, что убедило нас в невозвратной потере для всей российской артиллерии достойнейшего ее начальника».

Почти одновременно Сеславин встретил тяжело раненного князя Багратиона, которого несли к перевязочному пункту. Генерал был бледен и часто оборачивался в сторону горевшей деревни Семеновской, где продолжался бой его армии с превосходящими силами противника. Флеши были потеряны. Лицо Багратиона выражало страдание. Сеславин помрачнел. Позднее он узнает, что на левом фланге сражался и его старый товарищ полковник Роман Таубе. Ядро оторвало ему ногу…

Доложив главнокомандующему 1-й армии о случившемся, Сеславин, выполняя его приказ, помчался к главному артиллерийскому резерву у Псарева. Вскоре он вновь привел артиллерийские роты и разместил их у Центральной батареи. Неприятель, овладевший Семеновскими высотами, выстроил на них и у Бородина многочисленные батареи. Подготавливая решительную атаку центра, более ста орудий открыли смертоносный перекрестный огонь. Не успели артиллеристы, приведенные Сеславиным, занять позицию и сделать первый выстрел, как их засыпало ядрами и гранатами. «Людей и лошадей стало, в буквальном смысле, коверкать, а от лафетов и ящиков летела щепа…» — свидетельствует очевидец. Артиллеристы гибли, с лафетов сбивало пушки, зарядные ящики взлетали на воздух. Но разбитые орудия заменяли другими, и оставшиеся в живых продолжали сражаться.

Около двух часов дня, когда Наполеон отдал приказ вновь атаковать Центральную батарею, Сеславин вернулся к Барклаю-де-Толли. Главнокомандующий верхом на лошади стоял на пригорке недалеко от батареи и наблюдал за движением противника. Белая лошадь генерала была прекрасной мишенью, и это место непрерывно обстреливалось. Рикошетирующие ядра осыпали Барклая-де-Толли и его сильно поредевшую свиту землею. Многие из адъютантов и сопровождавших главнокомандующего офицеров и ординарцев были ранены, некоторые убиты. Просвистев, очередное ядро ударило в лошадь генерала. Поднявшись, не изменяясь в лице, Барклай потребовал другую.

Евгений Богарнэ, поддержанный с флангов кавалерией, повел свои пехотные дивизии на Центральную батарею. Массы неприятельской конницы охватили возвышение и бросились на стоявшую поблизости пехоту. Построившись в каре, русские полки батальным огнем отразили неистовые атаки кавалерии противника. Почти одновременно три французские пехотные дивизии штурмовали Центральную батарею, защищаемую дивизией П. Г. Лихачева. После резни укрепление было взято.

У подножия кургана неприятельская кавалерия возобновила атаки на русскую пехоту. На помощь ей спешили на рысях из резерва Кавалергардский и Конногвардейский полки. Барклай-де-Толли, в сопровождении Сеславина и немногих оставшихся адъютантов, возглавил атаку отборной кавалерии. Светлая масса русских кирасир вынеслась навстречу врагу. Захлопали пистолетные выстрелы. Разрядив пистолет в ближайшего противника, Сеславин наносил и отражал удары неприятельских кавалеристов. «Закипела сеча, общая, ожесточенная, беспорядочная, где все смешалось, пехота, конница и артиллерия, — вспоминал участник битвы. — Бились, как будто каждый собой отстаивал победу». Над полем боя стоял страшный гул, в котором слились крики сражающихся, звон клинков, звуки выстрелов, ржание сталкивающихся лошадей и стон раненых. Команды и проклятия раздавались на русском, польском, немецком и французском языках. «Лошади из-под убитых людей бегали целыми табунами», — сообщает очевидец. Наконец около пяти часов неприятельская конница, не выдержав, отступила. Только артиллеристы с обеих сторон до позднего вечера продолжали свою страшную дуэль…

Солнце уже село, когда Сеславин, вместе с товарищами сопровождая Барклая-де-Толли, вернулся на ту же батарею у Горок, где он встретил утро этого ужасного дня. Из 12 адъютантов, находившихся при главнокомандующем с начала битвы, осталось только трое: А. А. Закревский, раненый Левенштерн и Сеславин. Из остальных офицеров один был убит, несколько ранено, другие лишились в сражении своих лошадей. В великой битве Сеславин и его Черкес остались невредимы. Деятельность неустрашимого гвардейского капитана в течение 15-часового сражения была оценена по достоинству: Сеславин в числе немногих особо отличившихся генералов и офицеров стал кавалером одного из почетнейших орденов — Георгия 4-й степени. Орденская грамота гласила: «…несмотря на полученную Вами рану пулею, участвовали в сражении… 26-го числа, быв употребляемы для распоряжения и перемещения артиллерии под жестоким неприятельским огнем, и потом, когда отнята была Центральная батарея, бросились на оную из первых и до самого окончания сражения являли повсюду отличную храбрость и мужество».

Впереди были путь к Москве и знаменитый Тарутинский марш-маневр…

IV

В конце сентября, после отъезда из армии заболевшего Барклая-де-Толли, бывший адъютант главнокомандующего Сеславин был прикомандирован к Коновницыну, назначенному дежурным генералом и фактически исполняющему обязанности начальника главного штаба Кутузова.

Фельдмаршал, готовясь в Тарутинском лагере к контрнаступлению, развернул партизанскую войну. Легкие армейские «партии», поддерживая действия отрядов крестьян из окрестных селений, окружили Москву, занятую врагом. Вспыхнувшая народная война охватила своим истребительным огнем наполеоновскую армию. Каждый день стоил неприятелю нескольких сотен человек, десятков отбитых транспортов с оружием, боеприпасами и продовольствием. В штаб Кутузова почти ежедневно приходили донесения об успешной деятельности в тылу врага партизанских отрядов Давыдова, Дорохова и Фигнера, приводили множество пленных. Число армейских партизан увеличивалось.

Сеславин решил, что в сложившейся обстановке именно во главе «летучего» отряда он сможет принести наибольшую пользу отечеству. Гвардейский капитан обратился за содействием к дежурному генералу. Коновницын, с искренним уважением относившийся к предприимчивому и отважному офицеру, рекомендовал Сеславина Кутузову. Он был приглашен на обед к фельдмаршалу, где встретил теплый прием. В послеобеденной беседе, очевидно, решился вопрос о назначении Сеславина командиром формируемой партии. 30 сентября гвардейский капитан получил предписание главнокомандующего всех армий: «Командируетесь, ваше высокоблагородие, с партиею, состоящей из 250 донских казаков войскового старшины Гревцова и I эскадрона Сумского гусарского полка, в направлении по дороге от Боровска к Москве, причем имеете в виду действовать более на фланг и тыл неприятельской армии. Неподалеку от вас действует артиллерии капитан Фигнер с особым отрядом, с коим можете быть в ближайшем сношении. Отобранным от неприятеля оружием вооружить крестьян, отчего ваш отряд весьма усилиться может, пленных доставлять сколько можно поспешно, давая им прикрытие регулярных войск и употребляя к ним вдобавок мужиков, вооруженных вилами или дубинами. Мужиков ободрять подвигами, которые оказали они в других местах, наиболее в Боровском уезде».

Сеславин был доволен, получив в командование отдельный отряд и, главное, полную самостоятельность в своих действиях. Правда, он надеялся на более значительную партию, но для начала и это неплохо. Сеславин был уверен, что, оправдав доверие Кутузова, сможет рассчитывать на ее увеличение. В том, что он с честью выдержит испытание, сомнений не было. Особую уверенность придавали сумские гусары, имевшие за плечами не одну кампанию и опыт аванпостной службы. С командиром эскадрона, смелым штабс-ротмистром Александром Алферовым, Сеславин был знаком по арьергардным делам. Пользуясь правом выбора офицеров, он взял в партию также 22-летнего поручика Елизаветградских гусар Николая Редкина, уже с отличием партизанившего в отряде Дорохова и тоже известного Сеславину по арьергарду. Обязанности штабного офицера отряда были поручены юному прапорщику лейб-гвардии Литовского полка Александру Габбе. получившего в свое распоряжение карты. В будущем Габбе — верный адъютант Сеславина. Назначенные в партию донские казаки Гревцова прибыли в армию недавно, в числе нескольких полков, вызванных Платовым с Дона. Многие из казаков были молоды и необстреляны, но все имели горячее желание сразиться с неприятелем.

В ночь на 1 октября Сеславин скомандовал собравшемуся отряду: «справа по три марш!», и партизаны вместе с проводниками-крестьянами покинули Тарутинский лагерь. Миновав последние разъезды, партия, соблюдая тишину, пошла лесами и оврагами на север, к Москве. Темная октябрьская ночь, выпавший первый снег, дремучие леса и ожидание опасности делали экспедицию особенно привлекательной для Сеславина.

Первое крупное дело нового партизанского отряда, не считая стычки 2 октября с неприятельскими фуражирами, произошло 4-го числа у селения Быкасово на Новой Калужской дороге. От взятых накануне пленных узнали, что отряд генерала Орнано (4 кавалерийских полка, 2 батальона пехоты и 8 орудий), прикрывающий крупный обоз, остановился в селе Вяземы на Можайской дороге. Несмотря на значительное превосходство неприятеля, Сеславин решился на рассвете следующего дня атаковать отряд. Главное — напасть внезапно и решительно. Охотники из крестьян, присоединившихся к партии, хорошо знавшие местность, вызвались провести партизан по глухим лесным тропам. Сеславин разбил отряд на три части. Впереди с проводниками шел авангард из казачей сотни с Редкиным во главе, затем — основная часть партии, движение которой прикрывал арьергард. Марш был ночным, долгим и трудным. Люди дремали верхом на лошадях… «Сделав 55 верст, — рапортовал Сеславин Коновницыну, — я в Везюмове его не нашел, и узнал, что за несколько часов выступил на Боровскую дорогу, дабы маршировать чрез Фоминское, Верею и Смоленск… Я шел с ним параллельно, проходя ночью деревни, в которых находился неприятель… Будучи окружен всегда сильными неприятельскими партиями, я скрылся в лесах на Боровской дороге. Коль скоро неприятель показался, я пропустил пехоту и часть кавалерии чрез деревню. дабы соделать их не в состоянии взаимно себя подкреплять. Я стремительно атаковал, опрокинул кавалерию и стрелков. При сем случае убито у неприятеля до 300 чел., в том числе один генерал… один полковник и несколько офицеров. После сего генерал Орнани устроил на высотах батарею, пехоту и кавалерию, открыл канонаду и оружейный огонь… Сумские гусары и казаки Гревцова пред картечами, ядрами и пулями искололи всех лошадей и испортили упряжь под остальною артиллериею, фурами и ящиками. Когда же пехота грозила отрезать нам ретираду, я приказал отступить к лесу. Остановись вне выстрела, я показывал, что имею намерение вновь атаковать… Но когда неприятель, будучи подкреплен кавалериею, повел решительную атаку, я отступил лесами к Наре… и остановился в трех верстах от Фоминского, где неприятель расположился ночевать. Потери с нашей стороны около сорока человек… Дельце было порядочное и горячее»[23].

После успешного поиска Сеславин расположил свой отряд на ночлег в небольшой деревушке в лесу, покинутой жителями и окруженной болотами. Вскоре из леса появилось несколько десятков бородатых крестьян. «Что надобно, мужики?» — спросил Сеславин. «Ваше сиятельство, пожалуй нам ружья и патроны бить врага-супостата», — кланяясь в пояс, отвечали крестьяне. Сеславин распорядился выдать каждому из захваченных в бою трофеев. Получив оружие, крестьяне горячо благодарили командира партизан. Сеславин поручил им, не упуская из вида его отряда, незамедлительно сообщать о неприятеле. «Это мы можем, ваше сиятельство!» — говорили крестьяне.

Утром следующего пасмурного дня партия Сеславина отправилась в новую экспедицию и неожиданно встретила отряд Фигнера у села Отепцово. Поручик Бискунский, партизанивший с Фигнером, вспоминал, что «на переходе чрез пустую деревушку и луг открытый, вдруг сквозь туман увидели мы отряд конницы… идущей с фланга прямо на нас. Во внезапности этой Фигнер приказал остановиться и скорее построиться к атаке… Но как эта чернеющая конница в тумане подходила ближе и ближе, нам показались и пики, дротики. В таком сомнении, по неожиданности тут русских, кто-то из наших офицеров подскакал лучше узнать, и в минуты три мы увидели русских казаков, и к нам подскакал Сеславин. Это было первое столкновение двух отрядов настоящих партизанов, и я первый раз увидел его… Мы сейчас заметили, что Сеславин приятный, веселый в обращении, умный, рассудительный как „старый“». Посовещавшись, партизаны решили вместе на рассвете вновь напасть на отряд Орнано, остававшийся в Фоминском. Холодной осенней ночью, для соблюдения полной тишины подобрав сабли под бедро, партизаны прошли лесами к селу и расположились в засаде у дороги, идущей из Фоминского через лесную просеку.

На рассвете 6 октября часть отряда Орнано выступила из села. Прежде вышел авангард из кавалерии, замыкала марш пехота. Партизаны, пропустив первые колонны, попытались отрезать хвост. Неприятельская пехота встретила их залпом. Пули застучали по деревьям и ранили несколько человек. Завязалась перестрелка. Из авангарда на рыси возвращалась кавалерия, готовясь к атаке. Остановившаяся на дороге неприятельская артиллерия навела пушки и открыла огонь. Не в состоянии с незначительными силами сопротивляться превосходящему числом противнику с пехотой и артиллерией, конные отряды Сеславина и Фигнера были вынуждены отступить и скрыться в лесах. Летящие им вслед ядра ломали деревья…

В тот же день произошло Тарутинское сражение, в котором русские войска нанесли поражение авангарду Мюрата. Это событие ускорило выход Наполеона из Москвы. 7 октября неприятельская армия покинула древнюю столицу России и двинулась по Старой Калужской дороге, ведущей к Тарутинскому лагерю. Предприняв это движение, Наполеон собирался в случае преследования Мюрата русской армией атаковать Кутузова. Но, убедившись, что после боя русские вернулись в укрепленный лагерь, Наполеон повернул на Новую Калужскую дорогу. Какую цель преследовал император, сделав подобный маневр? Он стремился скрытно, избегая решительного сражения, обойти слева Тарутинский лагерь и по не разоренному войной краю, через Малоярославец и Калугу, пройти в Смоленск.

Для Кутузова было очевидным, что неприятель в ближайшее время должен оставить Москву. Но когда и куда враг будет отступать? Этот вопрос более всего занимал фельдмаршала в эти осенние дни и порой бессонные ночи. Многие из партизанских отрядов, отправленных Кутузовым на сообщения противника, искали ответ. Но только Сеславину, бывшему, по образному выражению современника, «глазами и ушами» армии, удалось первому установить истину. Предприимчивый партизан полагал, что своевременная разведка более всего будет способствовать успеху действий наших войск. Поэтому одной из своих главных задач Сеславин считал непрерывное наблюдение за движениями неприятеля, широко используя для этой цели местное население.

…После поиска у Фоминского Сеславин вернулся в Тарутинский лагерь просить увеличения своей партии. В лагере он остановился в избе Ермолова — начальника штаба 1-й армии, принимавшего живейшее участие в координации деятельности отрядов Сеславина и Фигнера, его коллег-артиллеристов. В главной квартире Кутузова гвардейский капитан нашел самый ласковый прием. Фельдмаршал утвердил все его представления об отличившихся к награде и приказал усилить отряд двумя эскадронами Ахтырских гусар и ротой 20-го егерского полка. Немного позднее Сеславин получит еще два конных орудия. Теперь отряд в составе трех родов оружия мог более эффективно действовать против неприятеля.

7 октября, в день приезда Сеславина в лагерь, Дорохов сообщил о появлении у Фоминского (где по-прежнему стоял отряд Орнано) пехотной дивизии Бруссье. Не зная, что за ней следует армия Наполеона, Дорохов был намерен атаковать противника и просил подкрепления. Кутузов отправил к нему два пехотных полка. Через день, 9-го числа, Дорохов, рапортуя о сосредоточении указанных неприятельских отрядов в районе Фоминского, предположил, что «сие действие неприятеля может быть предварительным движением целой его армии на Боровск». Получив это донесение, Кутузов в тот же день отправил партии Сеславина и Фигнера к Фоминскому обстоятельнее узнать о силах и расположении противника. Утром следующего ненастного дня из Тарутинского лагеря в тайную экспедицию против отрядов Орнано и Бруссье выступил пехотный корпус Дохтурова, усиленный кавалерией, артиллерией и казаками. Между тем у Фоминского сосредоточивались основные силы Наполеона, перешедшего проселочными дорогами со Старой Калужской на Новую. Но в штабе Кутузова об этом еще не знали. Приближался тот решительный момент, от которого зависел исход войны. Если Наполеону удастся, минуя русскую армию, пройти в Калугу (где находились главные боевые и продовольственные запасы Кутузова), отступление французской армии будет проходить в более благоприятных условиях…

Целый день шел мелкий осенний дождь. Поздно вечером войска Дохтурова, сделав трудный переход по размытой проселочной дороге, стали биваком у села Аристово, на половине пути к Фоминскому. На рассвете им предстояло атаковать и истребить неприятельские отряды, которые, как полагали, оплошно отдалились от главных сил Наполеона. Из-за предосторожности, чтобы не встревожить противника, костров не разводили. Люди, кутаясь в мокрые шинели, старались согреться, собираясь в кучки. Около семи часов прибыл Дорохов. Он сообщил Дохтурову, что видел около Фоминского и за рекой Нарой (протекавшей у села), огни неприятельских биваков, но лесистые места не позволили ему определить сил противника. Дохтуров решил ждать известий от Сеславина и Фигнера.

Время приближалось к девяти, когда у передовых пикетов раздался топот лошадей и показалось несколько всадников. На оклик часового последовал ответ: «наши». Это был Сеславин с пятью или шестью казаками и гусарами. На одной из лошадей сидело двое, из них последний был в высокой медвежьей шапке гренадера Старой гвардии. Сведения, которые привез партизан, были настолько важны и неожиданны, что заставили полностью изменить план действии.

Несмотря на расставленные у Нары неприятельские посты, тщательно охранявшие переправы через нее, Сеславин сумел перейти реку и подойти к Новой Калужской дороге. Не доходя четырех верст до Фоминского, смелый партизан, оставив свой отряд в лесной лощине, скрываясь за деревьями, приблизился к дороге. Над ней стоял гул, обычно сопровождавший движение больших масс войск. Сеславин, рискуя быть замеченным, влез на дерево, на котором еще оставались листья. То, что он увидел, заставило его сердце учащенно забиться: вся дорога была заполнена густыми неприятельскими колоннами. «Я стоял на дереве, — вспоминал Сеславин, — когда открыл движение французской армии, которая тянулась у ног моих, где находился сам Наполеон в карете. Несколько человек отделилось от опушки леса и дороги, были захвачены и доставлены светлейшему в удостоверении в таком важном для России открытии, решающем судьбу Отечества, Европы и самого Наполеона…»

Сеславин, смертельно усталый от продолжительной скачки, с блестящими от возбуждения глазами, сидя за столом в избе, рассказывал Дохтурову об увиденном. Неожиданно для себя он заметил, что генерал с недоверчивым видом воспринимает его сообщение. Со свойственной ему горячностью, Сеславин, оскорбленный недоверием, предложил Дохтурову надеть на себя «белую рубашку» (т. е. расстрелять), если он фальшиво донес. Партизан кликнул ординарца-казака и приказал ему привести пленного гвардейского унтер-офицера. При допросе француз показал: «Уже четыре дня, как мы оставили Москву… Завтра главная квартира императора в городе Боровске. Далее направление на Малоярославец». Ситуация была ясна. В подобных: чрезвычайных обстоятельствах медлить было нельзя. Дохтуров тотчас же отправил с донесением к Кутузову своего дежурного штаб-офицера Дмитрия Болговского, а неутомимый Сеславин помчался к своему отряду продолжать наблюдение за движением армии Наполеона.

Заслуга Сеславина была не только в том, что он своевременным извещением спас от гибели войска Дохтурова, которые на рассвете атаковали бы не отдельные отряды, а наткнулись на всю неприятельскую армию. Главная его заслуга перед отечеством состояла в том, что открытие предприимчивого партизана дало возможность Кутузову остановить врага у Малоярославца и вынудить его отступать по разоренной Смоленской дороге. Именно по той дороге, по которой Наполеон пришел в Москву.

Реакция Кутузова на сообщение Сеславина известна по воспоминаниям Болговского: «…Вид его на тот раз был величественный, и чувство радости сверкало уже в очах его. „Расскажи, друг мой, сказал он мне, что такое за событие, о котором вести привез ты мне? Неужели воистину Наполеон оставил Москву и отступает? Говори скорей, не томи сердце, оно дрожит“. Я донес ему подробно о всем вышесказанном, и, когда рассказ мой был кончен, то вдруг сей маститый старец, не заплакал, а захлипал и… рек: „…с сей минуты Россия спасена…“»

С этого времени фельдмаршал называет гвардейского капитана не иначе, как «Александр Никитич» и, предоставив ему полную самостоятельность, не раз доверяет ответственнейшие поручения. Современники также высоко оценили подвиг Сеславина. Уже упоминавшийся Болговский писал, что «вряд ли кто дотоле имел счастие оказать более блестящую услугу государству, как не он, Сеславин». Имя отважного партизана приобрело всероссийскую известность, а затем и всеевропейскую.

Позднее, в 1813 году, в России будет издан гравированный портрет героя с подписью: «Он первый известил главнокомандующего армиями о намерении неприятеля идти из Москвы в Калугу, и тем содействовал к предупреждению его под Малоярославцем, которое имело следствием постыдную и гибельную для французов ретираду». Мнение самого Сеславина: «Неприятель предупрежден под Малым Ярославцем, французская армия истреблена, Россия спасена, Европа освобождена, и мир всеобщий есть следствие сего важного открытия». 10 октября 1812 года — решающий день в жизни Сеславина. В этот день он обрел бессмертие…

«Великая армия» Наполеона отступала. «Неприятель идет с усильною поспешностью, имея с собою для ночных маршей фонари, которые неприятель взял в Москве… — доносил фельдмаршалу из авангарда М. А. Милорадович. — Армия идет в большом беспорядке и продолжает кормиться лошадиным мясом, хлеба не имеет, все селения жгут… пленных усталых прикалывают»[24].

С началом отступления противника армейские партизанские отряды шли на его флангах, тревожа врага постоянными набегами и затрудняя движение. Опережая неприятеля, партизаны разрушали на его пути мосты и переправы, уничтожали сделанные им запасы продовольствия и фуража, истребляли отдельные отряды. Действия легких партий изматывали силы врага, обрекали его на лишения и голод.

Важнейшей задачей партизан в это время было наблюдение за направлением движения противника, сбор сведений о его численности и боеспособности. В этом незаменимую роль сыграл Сеславин, представлявший в штаб Кутузова наиболее обстоятельные и достоверные донесения. Энергичный и предприимчивый командир партизан как никто иной органически сочетал действия своего отряда со стратегическими и тактическими замыслами главного командования. «Сегодня 19-го по утру на заре, — рапортовал Сеславин Коновницыну, — Платов в Колоцком разбил авангард Нея… Я думаю, что наша армия не успеет упредить неприятеля в Вязьме, ежели не пойдет форсированным маршем… Неприятель идет более 30 верст в сутки, истребляет все, что может затруднить его марш… Милорадович ночует в Семеновском. Хочет идти по утру в Гжать, там неприятеля не найдет, ему надо идти из Семеновского на Теплуху или прямо в Вязьму. Сим может перерезать ему дорогу, затруднить марш, дабы армия успела подойти. Сию минуту еду к Милорадовичу с сим предложением… Я с Фигнером хочу опередить неприятельскую армию и стараться вредить сколько возможно будет: Ваше превосходительство! Случай прекрасный истребить неприятеля… Оставьте все тягости, облегчите солдат, снимите с них ранцы и идите налегке, рассчитайте марши, может быть упредите и в Вязьме неприятеля…»

22 октября отряды Сеславина и Фигнера вместе с передовыми частями русской армии сражаются в окрестностях Вязьмы. Наступил вечер. Бой с противником, отошедшим под ударами русских к городу, продолжался. «Желая скорого окончания сражения… — вспоминал Сеславин, — я поехал в Вязьму, занятую неприятелем. Опрокинутые фуры, зарядные ящики препятствовали отступлению пехоты и артиллерии. Суматоха была большая, я ехал верхом навстречу (неприятелю. — А. В.), и никто не обратил на меня внимания. Выезжая из города, я нашел пехоту и артиллерию, стоявшими еще в грозном виде, занимая высоты. Я пришпорил моего серого Черкеса и, проскакав между колоннами и батареями, остановился вне ружейного выстрела. Сняв фуражку, махал ею с белым платком нашим войскам, державшим ружья у ноги… Несколько пуль, выпущенных из колонн неприятельских, мне не сделали вреда. Без повеления и команды все войска взяли ружья на перевес и двинулись прямо ко мне. Дошедши до меня, кричали: „Вот наш Георгий храбрый на белом коне!“ Неприятель дрогнул и перновцы, в голове которых был я… настигли неприятеля в улице, остановленного опрокинутыми фурами. Наши шли вперед по трупам неприятелей…»

После поражения при Вязьме неприятельская армия пала духом. Сотни и тысячи солдат Наполеона, изнуренные голодом и холодом, уставшие бороться, брели по заснеженной дороге за сохранившими еще порядок корпусами…

Неприятель продолжал отступление к Смоленску. Отряды Сеславина и Фигнера шли в непосредственной близости от левого фланга противника, препятствуя ему искать продовольствия с этой стороны. Несколько раз в день партизаны, обойдя неприятельские колонны, пересекали им дорогу и внезапно нападали. Пока враг принимал меры к отражению атаки, они «стелили дорогу французам пулями, пиками, саблями и, хуже всего, картечью из орудий. Все это дело нескольких минут, и лишь обращаются на нас, мы в шпоры, с дорог в лес или за гору в поле, и конечно, пускаемся вперед…. и опять истребим мосты, нападем навстречу на головы, на хвосты, день и ночь…» — свидетельствует Ксаверий Бискупский.

27 октября отряды Сеславина и Фигнера соединились с партией Давыдова, расположившейся в селе Дубосищи. Это была первая встреча знаменитых партизан. Позднее Давыдов, вспоминая о ней, напишет: «Сеславина я несравненно выше ставлю Фигнера и как воина, и как человека, ибо к военным качествам Фигнера он соединял строжайшую нравственность и изящное благородство чувств и мыслей. В личной же храбрости… он — Ахилл, тот Улисс». «Сеславин достойнее меня», — соглашался Фигнер.

…После сердечных приветствий Давыдов сообщил боевым товарищам о том, что на дороге, ведущей из Ельны в Смоленск, в селах Язвине, Ляхово и Долгомостье, стоят отряды из свежей дивизии генерала Бараге д’Илье. Обсудив ситуацию, партизаны решили воспользоваться разобщенностью неприятельских сил и атаковать один из отрядов — 2-тысячную бригаду генерала Ожеро в Ляхово. Но поскольку соединившиеся партии имели немногим более 1200 человек, то для участия в нападении был приглашен еще отряд Орлова-Денисова, находившийся поблизости.

На рассвете партизаны решительно атаковали неприятеля, к своему несчастью поздно заметившего их появление. Бой у Ляхова, в котором особенно отличились гусары и артиллеристы Сеславина, завершился капитуляцией отряда Ожеро. В плен сдались сам бригадный генерал, 60 офицеров и 2000 солдат.

Наступила морозная ночь. Обезоруженные колонны противника шли по дороге мимо рядов конных партизан, освещаемые заревом зажженного во время боя Ляхова. Пленные ругали «мороз, своего генерала, Россию, нас, — вспоминал Давыдов, — но слова Фигнера: filez, filez (пошел! пошел!) покрывали их нескромные выражения».

Фигнер доставил пленных в главную квартиру Кутузова. Довольный фельдмаршал отправил бесстрашного партизана в Петербург для доклада императору о блестящем деле при Ляхове. В реляции, увозимой Фигнером, Кутузов писал: «Победа сия тем более знаменита что при оной еще в первый раз… неприятельский корпус сдался нам».

После отъезда Фигнера отряд его поступил в команду Сеславина. В этом составе партизанам предстояло дойти до Вильны и принять участие в десяти «делах» с неприятелем.

Действующие против фланговых группировок противника 3-я Западная армия П. В. Чичагова и отдельный корпус П. X. Витгенштейна приближались к пути отступления наполеоновской армии, преследуемой войсками Кутузова. Возникла необходимость координации их совместных усилий для полного разгрома врага. Одну из важных задач — установление связи с Витгенштейном фельдмаршал возложил на Сеславина. Поручение было сложным и опасным: путь проходил через места, еще занятые неприятельскими войсками. Кроме того, в штабе Кутузова не имели точных сведений о местонахождении отдельного корпуса. Но фельдмаршал не сомневался, что Сеславин, известный ему как один из отличнейших офицеров армии, сумеет с честью выполнить это трудное задание. «Основываясь на деяниях, вами до сих пор с отличным рвением исполняемых, и зная личные ваши достоинства. я наперед уверен, — прочитал Сеславин в предписании Кутузова, датированном 30 октября, — что вы с отрядом… доставите великую пользу для общих действий главной армии и не упустите по дорогам чинить неприятелю всякого рода вред». Сеславин перевернул лист и перечитал окружившим его офицерам начало повеления главнокомандующего: «Хотя главная цель вашего отряда должна состоять в том, чтобы открыть скорую коммуникацию с графом Витгенштейном, но сие предприятие будучи… еще подвержено большой опасности, то представляю единственно вашему усмотрению…» «Последние слова, — вспомнит позднее Сеславин, — заставили их вспыхнуть и вскричать: „Идем!“ „Идем!“ повторили все, и мы отправились в путь…»

В ожидании известий от посланных Сеславиным в неприятельский тыл лазутчиков, которые должны были установить место пребывания Витгенштейна, а также направление движения противника, отряд действует в окрестностях Красного. Именно у этого городка Кутузов намеревался преградить путь отступления Наполеону.

Партия Сеславина, находившаяся впереди всех «летучих» отрядов, совершала дерзкие поиски на коммуникации неприятельской армии, оставлявшей Смоленск. Партизаны рассеивали отдельные вражеские колонны, брали пленных, перехватывали курьеров с важными депешами, захватывали магазины (склады) с продовольствием, ценившимся противником в то время буквально на вес золота. Днем и ночью враг не знал покоя. «Наполеон с гвардией пришел вчера в Ляды, — сообщал Сеславин 5 ноября Коновницыну. — …Я в ночь их потревожил, окружил Ляды, стрелял и заставил кричать (партизан. — А. В.), чем не дал спать Наполеону, потому и заставил их быть в готовности и страхе… Стадо пленных сегодня вам будет доставлено…»

Умело организуя разведку, Сеславин продолжал представлять в штаб Кутузова оперативную информацию о положении и направлении движения неприятеля, столь необходимую для успешной подготовки и проведения Красненской операции. При чтении рапортов Сеславина поражает глубокое понимание им ситуации, сложившейся на театре военных действий. Содержащиеся в них соображения гвардейского капитана о возможном движении русской армии для истребления вражеских войск свидетельствуют о его незаурядном военном даровании. «Не худо ежели бы во время атаки на Красное некоторые корпуса двинулись форсированно, чрез Зверовичи, Боево, Чирино к Дубровне, — писал Сеславин в очередном донесении дежурному генералу также 5 ноября. — Там застанут на переправе неприятеля. Французские войска, находящиеся в Красном, будучи задержаны атакою наших войск, должны будут пропасть на здешней стороне Днепра. После разбития французов, думаю, надо будет преследовать их к Лядам малою частию, а прочим идти также на Зверовичи… к Дубровне. Дорога хороша и места открытые, кавалерии нашей есть где разгуляться. Впрочем, вы сведующее и умнее меня. Ежели я заврался, то это происходит от пылкости и сильного стремления губить врага».

По мнению некоторых военных историков, выполнение предложенного Сеславиным плана действий привело бы к полному уничтожению неприятельской армии.

Кутузов высоко оценивал донесения Сеславипа. Переписка его штаба с партизаном полна слов благодарности за сообщение «весьма важных известий», которыми он «много способствовал к общей пользе».

После трехдневного сражения под Красным наполеоновская армия, понеся большие потери, потеряв целый корпус и почти всю артиллерию, бросилась к Березине. Здесь противник намеревался переправиться и продолжить отступление к Вильне. На Березине, по замыслу Кутузова, войска Витгенштейна и Чичагова должны были довершить разгром врага.

Сеславин, выполняя приказ фельдмаршала, утром 15 ноября открыл сообщение с Витгенштейном, находившимся на левом берегу Березины у села Кострицы. В тот же день неутомимый партизан был отправлен генералом к Борисову. Сеславин должен был во что бы то ни стало занять город и, установив связь с Чичаговым (расположившимся на правом берегу), уведомить его о плане Витгенштейна на следующий день атаковать неприятеля, переправлявшегося у Студянок. Новое поручение также блестяще исполнено. В ночь с 15 на 16-е отряд Сеславина освободил Борисов, взял в плен 3 тысячи человек и открыл связь с армией Чичагова.

16 ноября русские войска атаковали противника на обоих берегах Березины и довершили разрушение «великой армии». Однако Наполеону вместе с ее незначительной частью (9 тысяч) удалось ускользнуть.

Вечером 23 ноября император оставил в Сморгони обломки своей армии и отправился в Париж. Ночью того же дня у уездного города Ошмяны, на Виленской дороге, пути Наполеона и Сеславина едва не пересеклись.

Был сильный мороз. «Я не помню в жизни моей столь страшного холода, — сообщает участник похода. — …С трудом можно было говорить друг другу: густой воздух почти останавливал дыхание человека». Пехотная дивизия Луазона, идущая из Вильны навстречу своей разбитой армии, остановилась в Ошмянах и поспешила укрыться от стужи в домах. Вечером отряд Сеславина ворвался в город. Партизаны, застав неприятеля врасплох, изрубили караул и зажгли магазин с продовольствием. Противник в замешательстве бросился из Ошмян, но, заметив, что атакует только конница, остановился, устроился и открыл огонь. Сеславин оставил город. Спустя час в Ошмяны въехала карета императора. «Наполеон благополучно доехал до Ошмян, — писал французский историк Шамбре, — но легко, однако, мог попасть в руки Сеславина, что несомненно случилось бы, если б партизан сей знал об его проезде».

Мороз усилился и достиг 33 градусов. 27 ноября отряд Сеславина приблизился к Вильне. Вся дорога к городу была покрыта трупами замерзших людей, палыми лошадьми, брошенными пушками, зарядными ящиками и фурами. Около двух часов дня у заставы Вильны раздалась канонада — партизаны атаковали арьергард противника. — «Орудия мои рассеяли толпившуюся колонну у ворот города, — рапортовал Сеславин Коновницыну. — В сию минуту неприятель выставил против меня несколько эскадронов: мы предупредили атаку сию своею и вогнали кавалерию его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; …предпринял вторичный натиск, который доставил мне шесть орудий и одного орла (знамя. — А. В.). Между тем подошел ко мне генерал-майор Ланской, с коим мы теснили неприятеля до самых городских стен… Я отважился на последнюю атаку, кою не мог привести к окончанию, быв жестоко ранен в левую руку; пуля раздробила кость и прошла навылет…» Рапорт Сеславин завершил словами: «рекомендую весь отряд мой, который во всех делах от Москвы до Вязьмы окрылялся рвением к общей пользе и не жалел крови за отечество».

На следующий день подошедший авангард русской армии выбил неприятеля из Вильны. В освобожденной столице Литвы Сеславин узнал о своем производстве «за отличные подвиги» в полковники, назначении командиром Сумских гусар и флигель-адъютантом царя. Сеславин был счастлив. Высокие награды — доказательство его несомненных заслуг перед отечеством в освободительной войне.

Тяжелая рана долго не заживала[25]. Сказывались лишения, перенесенные во время похода. Гусарский полковник Сеславин вернулся к армии, уже действовавшей в Германии, только во второй половине 1813 года.

V

Когда и где Сеславнн присоединился к армии, нам неизвестно. Но сохранившиеся источники обнаруживают его 10 августа 1813 года идущим, по своему обыкновению, во главе «летучего» отряда (состоящего из Сумского гусарского полка) к Дрездену. Отряд должен был «освещать» марш Богемской армии союзников к столице Саксонии и наблюдать за движением неприятеля. В тот же день Сеславин открыл противника (3 тысячи пехоты и 450 кавалерии) на пути к селению Гепперсдорф. Два эскадрона сумских гусар лихой атакой рассеяли полк неприятельских драгун и заставили отступить пехоту. Один из эпизодов этой схватки как бы предвосхитил известный роман Майн Рида. Убитый французский драгун остался в седле и, не теряя посадки, продолжал носиться перед фронтом сражающихся…

13 августа Сеславин, успешно выполнив свою задачу, присоединился к авангарду корпуса Витгенштейна, приблизившегося к Дрездену. Около четырех часов дня близ города произошел авангардный бой, в котором отличился полк Сеславина. Сумцы вместе с гродненскими гусарами стремительной атакой расстроили французских драгун Мюрата и отбили четыре орудия. Полковник был доволен действиями своих гусар. В полку также отметили редкое хладнокровие, бесстрашие и распорядительность нового командира под огнем.

Солнечным утром 14 августа Богемская армия обложила Дрезден, укрепленный противником. В начале пятого часа прозвучали три пушечных выстрела. По этому сигналу союзная артиллерия открыла огонь и колонны пошли на штурм. Атакой пехотных частей на крайнем правом фланге, по приказу Витгенштейна, руководил гусарский полковник Сеславин.

Наполеон, воспользовавшись нерешительностью в действиях главнокомандующего Богемской армии князя Шварценберга, сосредоточил свои силы и отразил атаки союзников на Дрезден. С наступлением ночи канонада утихла, и в окрестностях города загорелись тысячи бивачных огней. Сеславин, выставив аванпосты, расположился с полком под открытым небом рядом с полем сражения. Утомленные люди, довольствовавшись скудным ужином, жаждали сна. Неожиданно полил холодный дождь, продолжавшийся всю ночь. От ливня не спасали шалаши, сделанные на скорую руку. Потоки дождевой воды скатывались за шею, текли по всему телу, наполняли сапоги. Промокшие до костей, продрогшие гусары безуспешно пытались отдохнуть. Для Сеславина эта бессонная ночь была особенно мучительна из-за растревоженных сыростью ран.

Наступило утро. Дождь шел не переставая. В седьмом часу открылась канонада и сражение возобновилось. В битве под Дрезденом союзники, фактически не имевшие единоначалия, потерпели неудачу.

Вечером армия начала отступать обратно в Богемию. Дождь лил целый день. Поле сражения превратилось в болото, дороги размылись и стали труднопроходимыми, люди и лошади вязли в грязи. Целые батальоны австрийцев, потеряв свои «ботики»[26] в черноземье, отказывались драться и сдавались в плен. Изнуренные и расстроенные войска союзников отступали во мраке, под проливным дождем. Повсюду слышались крики раненых и проклятья…

Во время ретирады Богемской армии Сеславин, вместе с полком сдерживая наступление французов, с отличием участвовал в арьергардных боях. После ряда побед союзных войск при Грос-Беерене, Кацбахе и Кульме положение на театре военных действий изменилось в лучшую для них сторону. В конце августа Богемская армия предприняла новое наступление в Саксонию. Сумские гусары вновь сражаются в авангарде Витгенштейна.

Полковник Сеславин, деливший с полком все тяготы походной жизни, всегда сохранявший бодрый и веселый вид, требовательный, но справедливый командир, завоевал любовь и уважение своих гусар.

Между тем неустанные переходы, нередко в непогоду, по горным неудобным дорогам, продолжительные марши и контрмарши, недостаток продовольствия изнурили передовой корпус Витгенштейна. Командование решило дать ему передышку. В середине сентября войска Витгенштейна остановились на отдых у Теплица, расположенного в красивой долине среди гор. Здесь Сеславин, в последнее время особенно страдавший от ран, смог пользоваться знаменитыми целебными минеральными источниками, Купание в теплицких горячих ваннах принесло ему некоторое облегчение. Там же, в Теплице, наш честолюбивый герой с удовлетворением прочитал «высочайший» приказ, отданный войскам в день коронации царя — 15 сентября. Сеславин, в числе других отличившихся полковников, был произведен в генерал-майоры. Вероятно, именно тогда французский художник-график Луи Сен-Обен сделал один из первых и лучших портретов прославленного героя. Красивое, мужественное, немного усталое лицо. Курчавые волосы, небольшие усы, бакенбарды по моде. Задумчивый взгляд умных глаз…

Итак, в 33 года Александр Никитич стал генералом. Не протекция власть имущих, а многочисленные боевые заслуги и незаурядные способности позволили ему за с голь короткий срок (немногим более двух лет) пройти путь от гвардейского капитана до генерал-майора. В роду Сеславиных появился первый генерал.

В конце сентября союзные армии перешли в наступление и, медленно сжимая кольцо вокруг основных сил противника, приблизились к Лейпцигу. На равнине близ этого саксонского города произошло грандиозное сражение, решившее судьбу империи Наполеона. Прелюдией к битве было кавалерийское «дело» 2 октября, развернувшееся у местечка Либертволквиц на юг от Лейпцига.

День был пасмурным и холодным. Дул сильный порывистый ветер. По приказу Сеславина гусары одели ментики в рукава. Сумцы стали на правом фланге колонны Палена рядом с конной ротой генерала Никитина. Конно-артиллеристы вынеслись далеко вперед и открыли огонь по кавалерии Мюрата, расположившейся около Либертволквица. Выдвинувшаяся из неприятельской линии французская конная артиллерия отвечала русской. Почти одновременно несколько полков французских драгун, ветеранов Испании — лучшей кавалерии Наполеона, устремились на русскую батарею, столь рискованно отдалившуюся от прикрытия.

Сеславин заметил опасность, угрожающую артиллеристам, и мгновенно оценил ситуацию. Он отдал короткую команду «к атаке!», повторенную эскадронными командирами. Гусарский генерал, сопровождаемый полковым адъютантом и трубачами, выехал и встал перед серединою полка. Развернутым фронтом гусары двинулись навстречу неприятелю. Сеславин услышал за собой ровный гул копыт нескольких сотен лошадей. Первые десятки метров прошли шагом, затем привычно перешли на рысь. Сеславин оглянулся. Некоторые гусары, нарушив равнение, с раскрасневшимися лицами, вырвались вперед. Генерал весело прокричал: «Легче, легче, равняйтесь, гусары!»

Полк прошел шагов 500, когда по команде Сеславина трубачи протрубили сигнал «галоп!». Гусары, сохраняя сомкнутые линии, увеличили аллюр. Неприятельская кавалерия быстро приближалась. Впереди хорошо были видны отборные драгуны в медвежьих шапках, несущиеся на батарею в рассыпном порядке. Пушки рявкнули и обдали их картечью. Залп вызвал опустошение в рядах драгун, но они продолжали атаку. Еще немного и противник возьмет батарею. «Держитесь, братцы, сейчас выручим!» — подумал Сеславин. Он выхватил саблю из ножен, дал шпоры коню и, указывая клинком направление, громко и звонко скомандовал: «Полк! Повзводно налево марш-марш!» Трубы проиграли «атаку!». Эхом отозвались голоса эскадронных командиров: «Пики к атаке!» Сеславин на мгновение обернулся. Первая шеренга гусар, пригнувшихся над мчащимися во весь опор лошадьми, была окаймлена холодным блеском наконечников тяжелых черных пик. За ней взметнулись ряды рук со светлыми клинками. Люди, охваченные общим пьянящим чувством атаки, разом закричали «ура!».

Умело нанесенный Сеславиным удар пришелся по левому флангу и тылу неприятельской кавалерии. Пики первой шеренги полка выбили из седла многих драгун, попавших под копыта налетевших лошадей. Враг был опрокинут, батарея Никитина спасена.

Преследование противника, отступающего в беспорядке, расстроило ряды гусар. Встречная атака других неприятельских полков отбросила сумцев назад. На помощь русским гусарам двинулись прусские драгуны, уланы и кирасиры. Противник не выдержал одновременных фланговых атак союзной кавалерии и обратился в бегство. На смену расстроенным частям вынеслись новые французские полки. Сеславин, собрав по сигналу «аппель!» свои эскадроны, опять повел их в атаку…

Кровавая «карусель» продолжалась несколько часов. К вечеру конница Мюрата, расстроенная огнем союзной конной артиллерии и опрокинутая атаками союзной кавалерии, отступила.

В этом одном из крупнейших в истории кавалерийском бою с обеих сторон сражалось около 14 тысяч всадников. Рубились с величайшим ожесточением, до конца, пока удар более сильного не сбивал противника с коня. Современники сравнивали бой у Либертволквица с «сечами древних».

В тот день полк Сеславина понес незначительные потери. Жизнь многих гусар спасли… ментики. Эти куртки, опушенные мехом и расшитые на груди многочисленными шнурами с тремя рядами металлических пуговиц, ослабили опасные удары неприятельских палашей и сабель.

Через день Сеславин во главе Сумского полка участвовал в «битве народов». Лейпцигское сражение, принесшее освобождение Германии, длилось три дня. «Генерал-майор Сеславин оказывал во всех случаях примерную неустрашимость и отличную предприимчивость, наносил большой вред неприятелю и чем более предстояла опасность, тем более оказывал присутствие духа и благоразумия», — писал в представлении об отличившихся главнокомандующий русско-прусских войск Барклай-де-Толли[27].

Новой наградой генерала стали бриллиантовые украшения к ранее полученному ордену Анны 2-й степени.

Потерпевшие поражение наполеоновские войска отступили к Эрфурту, а затем за Рейн. Впереди лежал путь во Францию. «Черт возьми, хорошую штуку мы выкинули, — говорили в рядах отступающих солдат Наполеона. — Пошли за русскими в Москву, чтобы привести их во Францию…»

Наступил новый, 1814 год. Союзные армии — во Франции!

В кампании, продолжавшейся три месяца, генерал Сеславин снова действует во главе отдельного отряда. Подобное назначение он получил благодаря своей славе знаменитого партизана и знанию французского языка. Под командою генерала, помимо трех эскадронов сумских гусар (в их числе был и эскадрон, с которым он партизанил в 1812 году), четыре казачьих полка и взвод донской конной артиллерии. Всего около 1500 человек при трех орудиях.

Неизменным спутником Сеславина в этом походе, как и прежде, был храбрый и дельный гвардейский поручик — Александр Габбе 1-й, искренне любивший генерала и исполняющий при нем обязанности адъютанта. Вместе с Александром в отряде находился и его младший брат — 18-летний гвардии подпоручик Петр Габбе 3-й, в будущем — поэт и публицист, близкий к декабристам.

Отряд Сеславина, совершая рейды в тылу неприятеля, почти ежедневно вступал в бой и постоянно представлял командованию Богемской армии обстоятельные сведения о противнике. В феврале, успешно действуя на коммуникации войск Наполеона между Парижем и Орлеаном, отряду удалось захватить Орлеанский канал. «Генерал-майор Сеславин занял… Монтаржи, овладел каналом, соединяющим Луару с Сеною, сжег все захваченные на нем суда, сломал шлюзы и таким образом отнял у Парижа способы продовольствия со стороны южной…» — сообщает журнал военных действий[28]. «Вскоре, — вспоминал Сеславин, — я получил от Б(лагословенно)го лицемерный рескрипт: „стараться не наносить вреда мирным жителям!! Но сердце его (царя. — А. В.) трепетало от радости…“»

Отряд гусарского генерала неоднократно принимал также участие во многих боях и сражениях. 17 января Сеславин вместе с русскими войсками Силезской армии Блюхера бьется с неприятелем при городе Бриенне — первом сражении этой кампании. Через два дня сражается у селения Ла-Ротьер, где, опрокинув французскую кавалерию, берет три орудия. 15 и 16 февраля — близ Ла-ферт-сюр-Об. 9 марта участвует в сражении Богемской армии с войсками Наполеона при Арси. Наконец, при движении союзных армий к Парижу, 13 марта он сражается у селения Фер-Шампенуаз.

Неожиданное появление отряда Сеславина на пути отступления корпусов маршалов Мармона и Мортье вызвало панику в рядах неприятеля: «артиллерия, конница, пехота, все стремглав бежало к Фер-Шампенуазу», — сообщает французский историк Кох. Несмотря на малочисленность своего отряда, Сеславин бесстрашно атаковал сохранившую порядок Молодую гвардию Наполеона, отнял 9 орудий и взял много пленных.

После сражения союзники продолжали марш в столице Франции, а Сеславин отправился к Провену, где, не оставляя своих «поисков», наблюдал за движением войск Наполеона.

Солнечным утром 19 марта войска союзников торжественно вступили в Париж. Через несколько дней, 25 марта, Наполеон отрекся от престола. Кампания была завершена, война — окончена. «Далекий путь от Фоминского в глубь Франции Сеславин прошел с такою же честию, с какою совершило этот путь знамя храбрейшего из русских полков: древко надрублено саблями, герб проколот штыком, но прикосновение неприятельских пальцев не осквернило ни древка, ни герба», — писал один из современников генерала.

Новые подвиги Сеславина были отмечены высшей степенью ордена Анны, а также иностранными орденами: австрийским — Марии-Терезии и прусским — Красного орла. Сумской гусарский полк, с успехом действовавший под командой генерала, получил знаки «отличия» на кивера и георгиевские штандарты.

В мае Сеславин, воспользовавшись двухмесячным отпуском для излечения ран (число которых в последнюю кампанию увеличилось еще на две), отправился в Теплиц, целительные воды которого привлекли многих израненных русских офицеров. Среди них был и 29-летний подполковник гродненских гусар Евгений Назимов[29], заслуженный и лихой кавалерист, отличавшийся храбростью и прямолинейностью. Очевидно, именно тогда Назимов познакомился с Сеславиным и вскоре, найдя общий язык, близко сошелся с ним.

Курс лечения принес ощутимую пользу, и во второй половине года гусарский генерал прибыл в свой полк, вернувшийся из Франции в Россию.

В отечестве с ликованием встречали победителей. Имя Сеславина, как и имена других героев 12-го года, было у всех ка устах. «На стенах постоялых дворов, на станциях, в избах — везде, вместе с портретами Кутузова, Багратиона, Кульнева и других, появился портрет партизана Сеславина», — сообщал его первый биограф М. И. Семевскпй.

Юный граф Дмитрий Шереметев дал в честь героя роскошный обед. Провозгласили тост за здоровье Сеславина. Все собравшиеся подняли бокалы с пенящимся шампанским. Неожиданно со стены, напротив генерала, сдвинулся занавес, и перед взглядами изумленных гостей предстала огромная картина, изображающая партизана в момент открытия движения армии Наполеона на Малоярославец.

Весной следующего 1815 года Сеславии получил назначение состоять при начальнике 1-й гусарской дивизии — расстроенное ранами здоровье требовало продолжительного лечения. В мае генерал, простившись с сумскими гусарами, взял новый отпуск «до излечения ран».

…Зимой 1816 года Александр Никитич приехал в Петербург. В воскресный день 13 февраля, в разгар празднеств по случаю бракосочетания великой княгини Анны Павловны с наследным принцем Вильгельмом Оранским, Сеславин присутствовал на балу, который был дан в Светлой галерее Зимнего дворца. Красивый генерал с рукой на перевязи привлек внимание великосветских дам. Сеславин, стараясь сохранить бесстрастный вид, смотрел на северных красавиц, в изысканных туалетах легко скользивших под звуки музыки. Но простреленные ноги (в одной из них оставалась пуля) не позволяли ему принять участие в танцах.

За ужином, накрытым на более 500 персон в Большой мраморной зале, императрица Елизавета Алексеевна, «обхаживая и угощая гостей», была особенно ласкова с раненым героем. «После ужина десятки толпились около меня, любопытствуя узнать, о чем так милостиво беспримерно говорила мне императрица», — вспоминал позднее Сеславин. Читателю уже известны знаменательные слова царственной особы о заслугах генерала, «которых Россия не может еще оценить». Именно эти заслуги прославленного партизана вызвали благосклонность императора и его прелестной супруги.

В мае в знак монаршей милости Сеславин, как и многие заслуженные генералы, получил в аренду на 12 лет казенное имение. Эта аренда должна была ему ежегодно приносить тысячу рублей серебром, начиная с 1818 года. Летом он в числе немногих избранных гостей отдыхает с императорской фамилией в Царском Селе.

В сентябре царь разрешил Сеславину, по-прежнему страдавшему от ран, а также от возобновившегося горлового кровотечения, отправиться на лечение во Францию. Перед отъездом Сеславина из Петербурга Александр I дал ему аудиенцию: «государь позвал меня к себе в кабинет, — рассказывал генерал брату Николаю, — и, благодаря меня за службу, обнял меня, целовал и когда я, будучи растроган сею его благосклонностью, сказал ему, что нет жертвы, которую бы ему не посвятил, он прослезился и, прижав меня к груди своей, сказал, чтоб я требовал от него, чего мне надо… я отвечал государю, что не имею ни в чем нужды. „По крайней мере впереди, если будешь иметь нужду — пиши прямо ко мне, уведомляя о своем здоровье…“»

Итак, для Сеславина все складывалось наилучшим образом: его имя овеяно славой в России, он пользуется покровительством монарха-триумфатора. Но ничто не было более непостоянным, чем милость Александра I…

Прибыв во Францию, Сеславин прежде всего отправился в крепость Мобеж — штаб-квартиру русского отдельного корпуса графа Воронцова, оставленного здесь по условиям Парижского мира 1815 года. В Мобеже находился старинный друг Сеславина — Лев Александрович Нарышкин, также ставший генерал-майором и командовавший в составе корпуса казачьей бригадой. Давно не видевшиеся друзья были рады встрече и провели ночь в разговорах. Сообщая о новом в России, Сеславин рассказывал Нарышкину о том, что Аракчеев в большой силе при царе, что военная служба все более делается схожа с танцмейстерской наукой. «В своей страсти к красоте фрунта царь превзошел своего отца, — говорил другу Александр Никитич. — Его величество желает, чтоб все полки ходили одинаково и по ровному числу шагов в минуту. Когда гвардия марширует, начальник гвардейского штаба становится подле государя, держа в руках секундные часы и высчитывая по ним шаги. Израненные в битвах ветераны, спасшие Россию, вынуждены уступать место „экзерцирмейстерам“, до тонкостей овладевшим искусством равнять носки».

Простившись с другом, Сеславин, проехав через всю Францию, остановился в Бареже, прославившемся своими целебными источниками. В этом южном городке, расположенном в узкой долине Пиренеев, он провел несколько месяцев.

Переезд из одного конца Европы в другой, дороговизна в чужих краях, а также стремление жить за границей в условиях, достойных звания русского генерала, довольно скоро опустошили его кошелек, никогда, впрочем, не отличавшийся полнотой. «В одно время был 27 дней без обеда, питаясь только чаем, — рассказывал позднее Сеславин графу П. А. Толстому, — в другое — я не имел золотой монеты заплатить лекарю за операцию, который отказался принять, зная, что я не платил несколько месяцев за квартиру, и ожидая конца жизни с часу на час, един только l'instinct de sa conservation[30] как говорит Руссо, внушил мне средство, которое меня спасло». Чтобы продолжить необходимый курс лечения, генерал вынужден был делать новые долги. Царь, узнав от Воронцова о бедственном положении Сеславина, «снисходя на отличную службу и болезненное состояние, происходящее от полученных им в сражении ран», пожаловал ему 8 тысяч рублей. Эта сумма была очень кстати.

В Бареже Сеславин узнал, что брат Николай, занимавший должность городничего в Вышнем Волочке и не так давно женившийся, стал отцом. Разделяя радость брата, он писал ему в августе 1817 года: «…Как ты счастлив, Николаша! Никогда не имел столь сильного желания жениться, как теперь… Чувствую необходимость иметь друга и всегдашнего товарища. Повсюду отдают должную справедливость моим заслугам; правда, это льстит моему самолюбию, но ощущаю всегда пустоту в себе. Чтоб не истребилась память дел моих, надо жениться, родить сына, которому передав мои дела я не умру, я буду жить в нем».

В это время мысли Сеславина часто обращаются к образу юной и милой Катеньки (сестры невестки Софьи Павловны), с которой он познакомился, гостя у брата Николая. Общение с обаятельной девушкой, по-детски радовавшейся вниманию знаменитого генерала, привело к тому, что наш герой серьезно увлекся ею. «Катиньке напишите, — просит Сеславин свою невестку, — …что я весьма часто вспоминаю те минуты, которые провел с нею. Я бы желал найти ее столько же резвою, как и прежде, да боюсь, что она вспомнит, что не прилично ей в 18-ть лет резвиться»[31]. В другом письме за 1819 год он сетует: «От Катиньки не имею ни строчки, я бы хотел, чтоб она меня любила в половину того, как я ее люблю».

Однако его желанию в лице жены обрести «друга и всегдашнего товарища» не суждено было сбыться. Он остался холостяком.

Пройдя в Бареже полный курс лечения, генерал почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы продолжить осмотр достопримечательностей Франции. Это путешествие не обошлось без приключений. Близ Тулузы на него напали разбойники. В письме к родным Сеславин рассказывал, что «в сумерки один разбойник, остановясь среди дороги и прицелясь, прочил убить почталиона, ежели он не остановится. Почталион повиновался. Тогда, приближаясь к моей коляске, требовал денег. Я ему дал несколько, он требовал еще; я дал и еще. Но когда он потребовал от меня 10 000 франков и велел мне выйти из коляски, грозя меня убить… я бросился на него, вырвал из его рук дубину… ударил его по виску так, что он упал в ров, забыв выстрелить из пистолета, который держал в правой руке». Устрашенные сотоварищи разбойника не рискнули напасть на разъяренного иностранца, и он беспренятственно продолжил свой путь.

«Ничего не осталось во Франции, чего бы я не видел, — сообщал любознательный и неутомимый путешественник брату Николаю осенью 1818 года. — …Осмотрел все крепости и порты на Средиземном море, все заведения и фабрики южной Франции. Там выдержал две горячки, после которых открывались раны, и одна по сие время открыта и выбрасывает кости… Весною я оставил проклятую Францию. Пробыв несколько времени в Женеве, я нанял мызу в Швейцарии, поблизости Лозанны, на берегу Женевского озера. Вид оный наипрекраснейший… Тут я провел лето, леча свою рану в правом плече. Завтрашний день еду осмотреть ту дорогу, по которой шел славный Аннибал, переходя Альпы, а также узкие проходы и гору Saint Bernar где прошел Бонапарт и С. Готард, где проходил Суворов…»

Намеченный напряженный маршрут путешествия по Альпам Сеславин, несмотря на незажившую рану и возникшую от этого лихорадку, выполнил. На обратном пути, неподалеку от источника Роны, где глетчер ледяным каскадом низвергается с большой высоты вниз, он едва не погиб. «Ноги мои начали уже скользить по льду и если бы не палка с острым гвоздем, которую воткнул в лед и тем удержался, я обрушился бы в пропасть до 8000 футов. Проводник с опасностью жизни мне помог, — писал генерал брату Николаю в мае 1819 года. — …Известно тебе, что я несколько лет занимался военными книгами, просиживая иногда и ночи. С тех пор я питал в себе непреодолимое желание осмотреть три пути, которые прославили навсегда Аннибала, Бонапарта и Суворова, дабы сделать сравнение сих грех великих полководцев. Любопытство, которое чуть не стоило жизни, удовлетворено…»

Осень и зиму 1818 года Сеславин по совету врачей (опасавшихся серьезных последствий от продолжительного горлового кровотечения) провел в Италии, славившейся своим мягким климатом. За это время он осмотрел все крепости, а также все поля сражений кампании 1799 года, обессмертивших имя Суворова и русских. Не осталось почти ни одного значительного города в этой замечательной стране, где бы не побывал Сеславин.

Весной 1819 года наш путешественник, наняв в Ливорно небольшое судно, морем возвращается во Францию, по пути «взглянув на остров Эльбу». Во время шторма его жизнь вновь подверглась опасности из-за неосторожности капитана корабля, но судьба хранила Сеславина.

Остановившись на несколько месяцев в Марселе, он продолжал лечиться на местных водах и приступил к «описанию и замечанию всего», что «видел и узнал во время путешествия».

Долгое пребывание вдали от России вызвало в Сеславине тоску по отечеству. Красивейшие пейзажи, лазурное море не радуют более его глаз. «Проехав Европу, смею вас уверить, — пишет он родным из Марселя, — что нет лучше народа русского, нет лучше места как Есемово и Федоровское, где бы я желал провести некоторое время в кругу милых сердцу моему».

Но особенно тяготило его вынужденное бездействие. Неугомонная и смелая натура, за годы военных тревог свыкшаяся с жизнью, полной опасностей, привычная к сильным ощущениям, требовала деятельности, причем деятельности, полезной отечеству. Сеславин решается предпринять рискованное путешествие в Индию. Генерал намерен реализовать тот план, который он тщательно продумал, еще будучи поручиком. Подобное предприятие, по его замыслу, позволило бы «решить вопрос европейских политиков: может ли Россия внести оружие свое в ост-индийские английские владения… и уничтожить владычество англичан в Индии». В августе 1819 года Сеславин с верной оказией посылает в Петербург письмо, в котором испрашивает позволения царя отправиться с этой целью инкогнито в Калькутту, а оттуда, через Дели, Лахор, Кабул, Самарканд, Хиву и киргизские степи, прибыть в Оренбург.

Сеславин не сомневался, что его предложение будет одобрено и он сумеет оказать «величайшую услугу отечеству». В ожидании разрешения генерал заказал место на корабле, осенью отплывавшем в Калькутту. Но, вопреки всем надеждам, ответа не последовало.

Сеславин задумался. Спустя два месяца генерал, отгоняя тревожные мысли, пишет начальнику Главного штаба П. М. Волконскому новое письмо. Указывая в нем на свое желание служить и быть полезным отечеству, Сеславин просит поручить ему должность, «ежели его императорскому величеству не угодно путешествие в Индию». И вновь он не удостоился ответа.

Душевный покой Сеславина нарушен, самолюбие жестоко уязвлено: им, заслуженным генералом, пренебрегают. «Предполагая, что служба моя и пламенное усердие к престолу соделались не нужными, я прошу покорно, — пишет в декабре обиженный герой князю Волконскому, — …исходатайствовать мне позволение остаться в Италии: вы избавите меня от издержек, которые могли бы меня расстроить совершенно, возвращаясь в Россию, ибо арендатор не платит денег, отзываясь неурожаем, а притом теплый климат способствует много к остановлению кровохаркания и к излечению груди… Ежели бы вы почли сие невозможным, увольте меня от службы: …я не хочу занимать место другого, который имеет, может быть, более способностей, нежели я, несмотря на беспрерывные занятия мои, которые заставляли меня желать быть употребленным единственно для того, чтобы принесть плоды оных на пользу службы…» Далее Сеславин, не имея более сил сдерживаться, задает доверенному лицу царя вопрос, который мучает его последнее время: «скажите мне откровенно, потерял ли я милость и благосклонность государя… или не находят во мне способностей, свойственных званию генерала?»

Напрасно генерал ждал ответа и на это письмо. Обычно жизнерадостный и веселый Сеславин с тех пор становится все чаще мрачным и раздражительным. Он не может объяснить себе, чем вызвано подобное пренебрежительное отношение к нему.

В начале 1820 года Сеславин отправился морем в Англию, где, продолжая лечение на водах в Бате, собирался писать воспоминания о своих действиях в 1812–1814 годах. В пути генерала ожидал новый удар судьбы. «Во время бедствия, которое претерпел корабль в океане, коляска моя, все вещи, даже до последней рубашки, бумаги — плоды пятилетних трудов, одним словом все, брошено в море, чтобы освободить бот… дабы спасти людей от неминуемой погибели», — сообщил Сеславин Волконскому в феврале 1820 года[32].

Положение Сеславина было незавидное. «В России я потерял родовое имение, арендатор не платит денег, отзываясь неурожаем, я нажил неоплатные долги в продолжении двадцатидвухлетней офицерской службы, от которых страждет честное мое имя, не на что книг купить — единственная страсть моя, и нечем жить: вот мое состояние».

Генеральского жалованья (1800 рублей в год) было явно недостаточно даже для уплаты процентов по долгам, приближавшимся к 40 тысячам. Доведенный до крайности, Сеславин вынужден просить императора, принимая во внимание его службу, боевые раны, а также пример других, обеспечить его состояние, спасти честь генерала. Не получив ответа и не имея средств продолжать лечение, он возвращается в Россию, надеясь лично объясниться с царем.

VI

В Петербурге Сеславин Александра I не застал. Благословенный отправился в очередной вояж по своей империи. В стране царила реакция, в армии процветала парадная шагистика и жестокая палочная муштра. Заслуженные генералы, отличающиеся гуманным отношением к солдатам, были не в чести, их оттеснили бездушные и ревностные исполнители «высочайшей» воли.

В столице Сеславин узнал, что влиятельные враги, пользуясь его длительным отсутствием, смогли поколебать лестное мнение царя о прославленном герое. Глухо упоминалось, что особое неудовольствие монарха вызвали публичные высказывания Сеславина о чрезмерном увлечении «строевым совершенством» в войсках.

Оскорбленный холодным приемом при дворе, Сеславин 4 августа 1820 года подает прошение об увольнении от службы. В условиях аракчеевщины особый смысл приобретали слова, написанные независимым генералом в этой официальной бумаге: «по здешнему суровому климату продолжать воинскую службу не могу». Как видно, север был вреден не только Пушкину. Отставку не замедлили принять, и 17 августа 40-летний Сеславин был уволен от службы «за ранами» на почетных условиях — с мундиром и полным пенсионом.

Генерал подвел итог своей почти двадцатилетней службы: «74 сражения больших и малых, в которых он находился большею частию с первой пули до последней», 6 ран, столько же орденов и золотая сабля «за храбрость». Еще — аренда в тысячу рублей в год и многочисленные долги, некоторую часть из которых, правда, царь, памятуя заслуги Сеславина, взял на себя.

«Здоровье, обстоятельства и некоторые обязательства» вновь призвали Сеславина в чужие края. Осенью того же года он покинул Россию и более полутора лет провел за границей, продолжая прерванное лечение.

В мае 1822 года он вернулся в Петербург. Отставной генерал полон сил и надежд на то, что сможет еще быть полезным отечеству. Сеславин по-прежнему увлечен идеей экспедиции в Индию и полагает, что сумеет убедить царя в ее целесообразности.

Он еще не знал, что Александр I, удалив кого-либо однажды, уже никогда не приближал к себе. Более того, Сеславин и не догадывался, что отдан приказ о секретном надзоре за ним. Знаменитый партизан, отличающийся независимостью в суждениях и пользующийся популярностью среди гвардейской молодежи, был подозрителен властям. Агент тайной полиции, наблюдавший за поведением Сеславина, сообщал в своем донесении[33]: «Уволенный от службы генерал-майор Александр[34] Никитич Сеславин живет в гостинице Демута самым уединенным образом. Он платит за квартиру и стол 300 рублей в месяц. Он много пишет и, надобно полагать, судя по разложенным на столе картам и книгам, он занят каким-то военным сочинением.

Он почти никого не принимает, часто отказывает во встрече молодым офицерам. Лицо, которое его в основном посещает, и с кем он проводит время, — это уволенный от службы генерал-майор Леонтий Иванович Депрерадович. Судя по манере, как они вместе проводят время (всегда отсылают слугу), надобно полагать и судить, что они не только близкие друзья, но и вполне возможно, обсуждают что-то тайное. Сеславин также часто посещает вечерами Депрерадовича, живущего на Литейной, в доме купца Креболкина. <…>

Другой близкий и часто его посещающий человек — полковник Назимов, который состоит при обер-полицмейстере по особенным препоручениям. Он часто проводит вечера у него. Слуга рассказывает, что его часто посещают чиновники коллегии иностранных дел, но мне еще не удалось установить, кто это. Слуга говорит: „у барина важные дела по иностранной коллегии“.

Сеславин рассказывал нескольким лицам, что его величество император повелел ассигновать ему 40 000 руб. из казны, но что он их не примет до тех пор, пока не будет определен на службу, и что он будет служить не иначе, „как по особенным поручениям при особе его величества“».

Впрочем, отмечают, что господин Сеславин имеет крайне свободную манеру выражаться, особенно в том, что касается военной службы, и особенно когда он говорит о себе самом и о своих заслугах. Сеславин еще много говорит о военной экспедиции в Индию, главой которой он надеется быть. Однако надеждам Сеславина не суждено было осуществиться.

«Во уважение отличной его службы в прошедшую войну и полученных ран» царь пожаловал отставному генералу для уплаты долгов 50 тысяч. Но предложение Александра I вернуться на службу и «состоять по кавалерии» не устраивало Сеславина, а желаемого им почетного назначения в свиту императора не последовало. Убедившись, что им по-прежнему пренебрегают, а люди менее достойные идут в гору, оскорбленный Сеславин оставляет Петербург и порывает связь с двором. Видимо, это произошло осенью 1823 года.

Некоторое время он живет в имении своего старшего брата Николая под Вышним Волочком. Не имея своей семьи, Сеславин целиком отдается заботам многочисленного семейства брата, всю любовь перенося на племянниц и племянников.

Шли годы… Наступил 1827 год, ставший для Сеславина годом воскресших надежд. Весной он отправляется в Петербург хлопотать об определении двух старших племянниц в Екатерининский институт благородных девиц — одно из привилегированных учебных заведений России. «Дочери Сеславина принадлежат государству — они приняты», — написал Николай I, согласно преданию, на прошении прославленного героя. Окрыленный успехом, Сеславин немедленно подает новое орошение — о зачислении двух старших племянников в Пажеский корпус. И эта просьба была удовлетворена: они были приняты, как и их сестры, с содержанием от казны. Сеславин счастлив — его заслуги не забыты!

В том же году Сеславин, продав аренду и «удовлетворив прочих наследников деньгами», вступил во владение родовым имением. Наконец-то сбылась его давняя мечта — вернуться в родной дом и жить под отцовскою крышею.

Приехав в Есемово, новый помещик нашел имение в запустении. Большая часть крестьян пребывала в бедности и нищете. «Все надобно переменить. Мужик гол, хозяйство убыточно», — думал Сеславин, глядя на покосившиеся избы и пустые крестьянские дворы.

Но появление в деревенской усадьбе, с устоявшимися патриархальными обычаями, нового хозяина, воспитанного на армейском порядке и дисциплине, уже само по себе таило зародыш неизбежного конфликта между крепостными и помещиком.

Сеславин построил новый дом, прибавил земли крестьянам на пустошах, дал лесу каждому на избу и собирался перестроить свои деревни по новому плану городского архитектора. Для облегчения полевых работ он завел редкие, по тем временам в России, машины. «Введение машин для барщинных заменяет каждая 14 человек… молотьба идет скорее, трудная работа ценами уничтожена, — сообщал Сеславин ржевскому предводителю дворянства, — жатвенные машины заказаны, трудная работа жатвы будет также уничтожена». Пользуясь близостью торгового города Ржева, есемовский помещик вводит для своих крепостных отхожие промыслы. Отправляясь в свободное от полевых работ время на заработки, крестьяне должны были, по мысли Сеславина, несомненно улучшить свое состояние и соответственно повысить доход помещика. Кроме того, он, как человек не терпящий праздности, обязывал крепостных работать в дни местных праздников, которых не признавал. Стоит заметить, что в то время в Российской империи на год приходилось только официальных более 30 праздничных дней.

Новый порядок, вводимый властным своеволием душевладельца, вызвал недовольство крепостных, менее всего заинтересованных в улучшении хозяйства барина и притерпевшихся к собственной нищете. Некоторые из крестьян в виде протеста отказывались отправляться на заработки, нередко не выходили на барщину и тянули время с уборкой урожая на помещичьих угодьях. Многие небрежно вели свое хозяйство и, наконец, разорившись, переходили на содержание барина. Через несколько лет из 10 крестьянских дворов осталось только 3, остальные сели на помещичьи хлеба.

Несложившиеся отношения с крестьянами сводили на нет все начинания Сеславина. Ему пришлось довольно долго вести упорную борьбу со своими крепостными, прежде чем установился желаемый им порядок ведения хозяйства. Не обошлось и без применения принудительных мер. Непокорных били розгами, а наиболее «дерзких» Сеславин отдавал в рекруты или ссылал на поселение. Наш герой был сыном своего времени…

Переименовав свое сельцо в Сеславино, отставной генерал зажил уединенно, почти не заводя знакомств с местными помещиками и редко выезжая. Даже в церкви появлялся редко.

В 30-е годы, по случаю юбилейных торжеств, устроенных в честь 12-го года, Сеславин нарушил свое уединение. В августе 1834-го он присутствовал на открытии Александровской колонны на Дворцовой площади Петербурга, а через несколько лет — в 1839-м участвовал в Бородинских торжествах.

Спустя 27 лет Сеславину вновь довелось побывать на поле русской славы. Для участия в церемонии открытия монумента съехались многие из оставшихся в живых генералов и офицеров, ветеранов великой битвы. В субботу 26 августа в годовщину сражения на Бородинском поле раздалось 120-тысячное «ура!» собранных войск и гром артиллерийского салюта: потомки отдавали дань памяти погибшим героям.

В тот знойный августовский день Сеславин, очевидно, испытал не только сильное волнение от нахлынувших воспоминаний. Болезненное самолюбие и обида, пробудившиеся в нем при виде боевых товарищей, не имевших его славы и заслуг, но занявших видное служебное положение, отравили ему весь праздник. С горечью думал отставной генерал о том, что он, прославленный воин, по-прежнему не у дел, по-прежнему не оценен по достоинству.

После церемониального марша Сеславин, не дожидаясь окончания празднеств, покинул Бородино и вернулся в имение. Независимый и оригинально мыслящий генерал был обречен на бездействие в «прозаическом, осеннем царствовании Николая I», которому, по словам Герцена, «нужны были агенты, а не помощники; исполнители, а не советчики; вестовые, а не воины».

С тех пор Сеславин еще более замкнулся и уже почти не покидал своего имения. Он полностью погрузился в заботы по ведению хозяйства. «Вы желаете знать о моем житье-бытье? — писал он в мае 1845 года любимой племяннице Марии Николаевне. — Извольте, я удовлетворю ваше желание. Земледелие, сообразно нынешнему состоянию науки, раздел земель с весны до осени, и борьба с невежеством, жесточнее всякой борьбы — суть всегдашние мои занятия».

Жизнь Сеславина в деревне проходила однообразно. Он рано вставал и отправлялся на неизменную прогулку по своей заповедной роще. Летом в сильную жару его можно было часто видеть сидящим у речки Сишки в специально устроенном месте с холодной ключевой водой. Старые раны в жару нестерпимо болели, и он искал спасения в прохладе. Во время полевых работ садился на лошадь и объезжал свои владения, которые он значительно увеличил. «…У нас здесь погода стоит прекрасная, призывает в поле для обозрения работ, — сообщал рачительный помещик родным в Петербург, — и как некто сказал: „Взгляните на сии бразды, возделываемые земледельцем, на них зреет слава и величие государств“ — я страстно полюбил земледелие».

Помимо увлечения хлебопашеством, Сеславин по-прежнему много читает. Он собрал прекрасную библиотеку и постоянно пополняет ее новыми изданиями. Особый интерес его вызывают книги, относящиеся к событиям 12-го года. В тиши кабинета он предавался воспоминаниям о былом, нередко брался за перо, начинал писать, и чем больше вспоминал, тем сильнее его душу бередила мысль: он спас Россию, Европу, но не оценен, другие — интриганы, ничтожества в чести, им чины, награды, а он в деревне, забытый всеми…

Одно время Сеславин страдал от болезни глаз, грозившей слепотой, но его железное здоровье и здесь одержало верх над недугом. В 1850 году семидесятилетний генерал писал брату Николаю: «Тебе угодно знать о моем здоровье? Я скажу, что я так здоров, что мог бы и для пользы Отечества пуститься в море, в службу, но боялся всегда противных ветров, которые постоянно дуют мне с севера». Снова аналогия с пушкинским — «но вреден север для меня».

Сохраняя в груди своей «пламя юных лет», Сеславин был по-прежнему свеж и бодр. Подобное состояние он приписывал воздержанному образу жизни и «употреблению в каждую субботу ванны в 32–33 градуса, которая предупреждает болезни и истребляет даже зародыш оных». И в преклонном возрасте он мог без устали проскакать в день 60 верст верхом, вызывая восхищение соседей-помещиков: «Вот каковы старые гусары!»

Сеславину суждено было прожить долгую жизнь. Он пережил своего друга Льва Нарышкина, умершего в 1846 году в Неаполе, и любимого брата Николая, скончавшегося в 1856 году. Смерть брата лишила Сеславина последнего друга и обрекла на полное одиночество. Острую душевную боль ему причинили также известия о неудачах русской армии во время Крымской войны. На его глазах пала тень на славу русского оружия…

В последние годы жизни он все чаще уединялся в кабинете, в который «никого не впускал, а только отдавал приказания чрез приотворенную дверь, куда подавалась ему набиваемая лакеем трубка табаку».

25 апреля 1858 года на семьдесят восьмом году жизни Александр Никитич Сеславин скончался в своем имении от удара (так раньше называли инсульт). Похоронили генерала на Николаевском погосте в Сишках. В 1873 году племянники поставили на его могиле памятник, сохранившийся до наших дней.

Официальная Россия забыла народного героя. «Ни в одном из наших журналов, ни в одной из газет не почтили память Сеславина», — отмечал его первый биограф. Даже смерть не пробудила интереса к этой незаурядной личности. Для современников слава знаменитого партизана существовала в отрыве от отставного генерала, доживавшего свои дни в тиши Тверской губернии.

После себя Сеславин оставил несколько внебрачных детей от крепостной любовницы, разграбленную крепостными усадьбу и… бессмертную славу героя 1812 года.

Александр Валькович


Примечания:



2

Произведен в 1791 году.



3

Орден Почетного легиона (франц.).



20

Жена Н. Н. Сеславина, урожденная Гурьева.



21

В 1798 году в корпус поступили также младшие сыновья Сеславина — Федор и Сергей. Окончив корпус в 1805 году, Федор был произведен в подпоручики полевой артиллерии, а Сергей — в подпоручики инженерного корпуса.



22

Высший свет (франц.).



23

ЦГВИА СССР, ф. ВУА, д. 3509, л. 25 и об.



24

ЦГВИА СССР, ф. ВУА, д. 3509, л. 326 и 327.



25

Боевые ранения в обе руки дали Сеславину особую привилегию: «Никогда и ни перед кем не только не снимать шляпы, но и не подносить руки к козырьку, так как движение руки вверх сопровождалось у него болью».



26

Ботики — короткие сапоги, не доходящие до щиколоток.



27

ЦГВИА СССР, ф. 103, оп. 208 ат св. 0, д. 33, л. 150.



28

ЦГВИА СССР, ф. ВУА, д. 3419, л. 100 об.



29

Он приходился двоюродным братом декабристу М. А. Назимову.



30

Инстинкт самосохранения (франц.).



31

ГПБ, ф. 152, оп. 1, д. 505, л. 2 об.



32

ЦГВИА СССР, ф. 33, оп. 3/244, д. 1083, л. 7,



33

Оригинал на фр. яз. Публикуется впервые (см.: ЦГВИА СССР, ф. ВУА, д. 744).



34

Писарь ошибочно написал «Павел».









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх