ДЖЕРБИНИ/ТРАПАНИ, 5 ИЮЛЯ 1943 Г

Наши собственные военно-воздушные силы имели слишком мало самолетов, чтобы позволить нам атаковать врага одновременно и мощно над Сардинией и Сицилией.

(Военный дневник главного командования вермахта, вып. 3)

В течение трех дней NATAF и 9-я воздушная армия объединили свои силы в потрясающих атаках на аэродромы в восточной части Сицилии, в то время как средние бомбардировщики NATAF обстреливали аэродромы, лежащие в западной и центральной частях острова. Джербини и его запасные аэродромы были полностью разрушены, наиболее мощный удар, нанесенный 5 июля «В-17», оценивался в 100 уничтоженных вражеских самолетов.

(Европа: от «Факела» до «Пойнтбланка», август 1942 г. – декабрь 1943 г. Армейская авиация США во Второй мировой войне, том 2)

Мы взлетели на рассвете, нашей задачей было усиление обороны восточной части острова. Инспектор истребительной авиации решил сконцентрировать свои истребители и создать несколько ключевых пунктов.

Организация наших эскадр была очень далека от предъявляемых требований. После Битвы за Англию мое подразделение действовало подобно пожарной команде, посылаемой везде, где вспыхивала война. Мы научились существовать и вести бой с минимумом наземного персонала – механиками, оружейниками и связистами, – основная часть, ремонтные мастерские и штаб, редко догоняла боевые компоненты, поскольку те передвигались с места на место. В целом прекрасный пример потраченных впустую ресурсов!

Впрочем, так происходило и прежде: мы путешествовали по России вместе с передовыми армейскими частями, перепрыгивая с одной взлетно-посадочной полосы на другую. В эти дни для перевозки самого необходимого в нашем распоряжении обычно были три транспортных «Ju-52». После нескольких рейсов наши механики, наши палатки и коробки с нашим пайком собирались в новом месте. Мы, пилоты, возвращались из нашего первого патрульного полета над новым сектором, израсходовав боекомплект, на самолетах, более или менее поврежденных в боях. Обычно нас ждали луг или клеверное поле, которые после этого приобретали название аэродрома. Эти летные поля получали названия от соседней деревни или группы лачуг, названия, которые скоро стали известны каждому в люфтваффе: Питомник, Любань, Морозовская или Гигант[75]. Тем временем основная часть эскадры могла находиться где-нибудь в Польше или Крыму, где использовалась в качестве склада и транзитного лагеря для групп отпускников.

В этом конкретном случае инспектор истребительной авиации фактически просил, чтобы мы сотворили чудо: мы, как ожидалось, должны были раздробить наш наземный персонал, и это при том, что мы еще не получили замены людям, потерянным нами в Северной Африке. Транспортные самолеты не могли летать в течение нескольких дней, и чувствовалось, что они не переживут эти вылеты. Воздушный флот не был великодушен к немногим «Ju-52», которыми он все еще обладал.

До предыдущего дня наши самолеты обслуживались 53-й истребительной эскадрой, чьи две группы базировались в Комизо и Джербини. Однако число непригодных для полетов самолетов росло так быстро, что требовалось найти лучшее решение.

В ночь на 5 июля часть технического персонала моей эскадры была на грузовиках отправлена в восточную часть острова. К западу от Катании до подножия Этны лежала широкая равнина. Высохшие, пустые поля, с которых пшеница была давно собрана, тянулись вдаль, насколько глаз мог видеть, усеянные точками пересохших, пыльных оливковых деревьев.

Узкая дорога вилась между несколькими никудышными фермами, обозначенными на карте как Джербини. В результате равнина, имевшая несколько идеальных площадок для взлета и посадки, получила претенциозное название «аэродром Джербини».

Когда мой «мессершмитт» катился к стоянке, я видел механика, показывавшего жестами, чтобы я остановился под оливковыми деревьями. Но едва я покинул взлетно-посадочную полосу, огромное, заверяющееся желто-коричневое облако пыли окутало самолет. Я не мог вообще ничего разглядеть, и потребовалось некоторое время, чтобы снова появились люди, деревья и бараки. Слой пыли был такой толстый, что цвет моих крыльев стал темно-желтым. Я открыл фонарь и огляделся. Во всех направлениях в горячем, струящемся воздухе поднимались столбы пыли. Самолеты моей 1-й группы садились и рулили к стоянкам, предназначенным для них.

Жара была невыносимой. Во влажном воздухе – ни ветерка, моя рубашка, промокшая от пота под снаряжением, прилипла к телу. Солнце делало кабину похожей на духовку. Я отстегнул парашют и вылез на крыло. В нескольких метрах, вне палящего солнца, стоял барак. Вдоль него в земле была выкопана зигзагообразная траншея. Кто-то в ней громко разговаривал по телефону: «Я не понимаю, что вы говорите… Какой квадрат карты?»

Только сейчас я заметил в тени оливкового дерева жалкую фигуру. Гауптман Кегель неподвижно сидел на корточках, его голова была перевязана, а правая рука висела на поддерживавшей повязке. Он смотрел на меня почти укоризненно.

Я спрыгнул с крыла в пыль, снял ножные ремни с патронами сигнального пистолета и стянул через голову спасательный жилет.

– О господи, Кегель, – сказал я, – вы ужасно выглядите.

Он сделал попытку подняться.

– Ради Небес, не вставайте! Что случилось?

Кто-то в бараке все еще кричал в телефон. Механики, раздетые до пояса, бежали к самолету, и топливозаправщик с визгом остановился перед моим «Ме». Жара была убийственной; я чувствовал, как палящее солнце плавило мою голову. Я вынул из наколенного кармана и надел кепку Африканского корпуса с длинным козырьком, защищавшим глаза. Я должен был без промедления связаться с инспектором истребительной авиации и узнать самую последнюю информацию. Самолеты должны были быть немедленно заправлены. Я надеялся, что нам скоро прикажут подняться в воздух, потому что на аэродроме не было никакой защиты от бомбардировщиков.

– Господин майор… – произнес Кегель, о котором я почти забыл. – Я был похоронен, господин майор, в траншее… Мы потеряли «шторьх» – он сгорел. Все, что осталось, – там.

Я увидел почерневший от огня скелет хвостовой секции, торчащий позади барака.

Гауптман Кегель был с нами всего несколько дней. В гражданской жизни он был активистом «Национал-социалистического авиационного корпуса»[76]. Он был старше нас и, хотя прошел курс подготовки на «мессершмитте», не участвовал в боевых вылетах. Я назначил его на командный пункт, чтобы он контролировал вылеты, составлял боевые донесения и вел журнал боевых действий. Ему необходимо было быстро адаптироваться в маленьком сообществе штаба эскадры. Вечером, когда он прибыл, казалось маловероятным, что он собирается делать это, так как слишком много болтал о своих прошлых достижениях и опыте в «Добровольческом корпусе»[77] и в «черном рейхсвере»[78]. Едва ли было удивительно, что наши молодые летчики, ежедневно участвовавшие в боях и имевшие мало времени для бывшего героя, обращались с ним несколько пренебрежительно и с иронией. Он сразу получил прозвище Умный Клауд и вынужден был отвечать на повторяющиеся и невинные вопросы Фрейтага относительно видов снаряжения «черного рейхсвера», почему он не носит форму «Национал-социалистического авиационного корпуса», и тому подобные. Вскоре его спесь спала, и с тех пор он вел себя в манере, соответствующей офицеру нелетного состава в звании гауптмана из штаба эскадры. И теперь он также дожил до беды, но уже на земле.

Барак состоял из одной комнаты. Он был построен молодыми парнями из рабочей команды за несколько дней до этого, и в нем еще царил запах свежей древесины, который, если бы не эта ужасная жара, мог бы быть освежающим.

Мебель включала две железные кровати у противоположной стены, каждая из которых была накрыта покрывалом, и узкий стол напротив двери. С оливкового дерева перед окном свисали провода, которые вели к темно-коричневой коробке с телефонным аппаратом. Полевой телефон, карта и телетайп дополняли командный пункт эскадры. Отчаянное, безжалостное сражение, в которое мы были вовлечены, позволяло иметь только самое необходимое оборудование.

Когда я вошел, с единственного стула поднялся Корн, фельдфебель командного пункта.

– Я на связи со штабом инспектора истребительной авиации, господин майор, и уже доложил о вашем прибытии. Тридцать минут назад бомбили аэродром Комизо. После немедленной дозаправки вы должны находиться в готовности к взлету в кабинах самолетов.

Это был четкий рапорт.

– Почему вы не вынесете телефон наружу, Корн? Из-за жары здесь невозможно находиться.

– Действительно, господин майор, – ответил он.

Корн просто не пытался облегчить себе жизнь.

Перед бараком остановился «кюбельваген», его водитель, резко затормозив, добавил еще пыли в воздухе. Из машины выбрался Фрейтаг, беспечный как всегда, и сообщил, что его группа приземлилась.

– Давайте пойдем в тень позади барака, – предложил я. – Мы вскоре взлетим. Только что атакован Комизо.

– Если они продолжат в таком духе, мы скоро будем ходить пешком. Запчасти все труднее получить. Не хватает даже колес для «сто девятых».

Обмениваясь на практичном жаргоне военных летчиков необходимой информацией, мы периодически прерывались, поднимая головы, как будто хотели почувствовать дуновение ветра от приближавшихся тяжелых бомбардировщиков прежде, чем послышится характерный звук их двигателей. Этот комплекс аэродромов был идеальной целью для «Крепостей» с их тактикой бомбометания по площадям. Вся равнина вокруг Джербини была сейчас покрыта самолетами. Недалеко от нашей посадочной полосы находились эскадра истребителей-бомбардировщиков, оснащенная «фокке-вульфами», и по одной группе из 51-й и 53-й истребительных эскадр, все они были рассеяны под прикрытием редких оливковых деревьев.

– Снова появились «спитфайры» с Мальты, – сказал Фрейтаг, – только на этот раз это самая последняя версия с острыми законцовками крыла. Они оснащены высотными компрессорами и на высоте выше 7000 метров лишь играют с нами в кошки-мышки.

– Сколько раз вы летали над Мальтой, Фрейтаг?

– О, восемьдесят прекрасных экскурсий. Однажды меня вытащили из воды вблизи гавани Валетты, когда уже подходили британские спасательные катера[79]…

Это было в те дни, когда мы сопровождали «юнкерсы» и были еще способны подавить врага над его собственным островом. Фрейтаг говорил об этих вылетах так, словно это были прогулочные полеты.

Говоря, он время от времени подчеркивал слова вялыми жестами. Ноги он вытянул на патронный ящик прямо перед собой, чтобы дать им отдых. Я заметил, что на нем, как обычно, были белоснежные носки и желтые сандалии, хотя я уже много раз говорил ему, что во время вылетов он должен носить прочные ботинки… Но когда теперь я в очередной раз сказал об этом, получил в ответ разоружающие извинения, смысл которых сводился к тому, что его ноги потеют или что в Северной Африке, когда он вынужден был выпрыгнуть на парашюте, это не принесло ему никакого вреда…

Наше снаряжение не давало нам надлежащих гарантий в отношении того, что однажды мы не встретим землю на скорости 3 метра в секунду. Когда началась война, мы, поднимаясь в узкие кабины наших истребителей, все еще носили элегантные, в кавалерийском стиле, сапоги. Затем стали модными теплые меховые сапоги с мягкими, свободно охватывающими икры голенищами, которые говорили всем до одного, что их обладатель пилот. Но когда кто-то был вынужден покинуть самолет на большой скорости, часто случалось, что такие сапоги срывало с ног силой воздушного потока. Так произошло со Шмитцем, который в результате сильно обморозил одну ногу. В течение ночи и дня он перешел по льду Азовского моря, имея только один сапог.

В то время моя группа перебазировалась с Кубани на аэродром в Керчи, в Крыму. Под мартовском солнцем снег на улицах и на полях таял, но ночи все еще были очень холодными, и Азовское море, чей берег находился весьма близко от северной границы аэродрома, представляло собой сплошную поверхность грязно-белого льда. Около полудня самолеты группы вернулись из патрулирования и механики готовили их к вылетам на следующий день, когда из воздушного штаба в Крыму поступил приказ немедленно направить звено из четырех «мессершмиттов» к Мариуполю. Когда я возразил, что уже очень поздно и что будет очень трудно приземлиться ночью на отдаленном и незнакомом аэродроме, мне сказали, что на рассвете ожидается прибытие в Мариуполь самого фюрера и истребительное прикрытие его самолета жизненно необходимо. После некоторого размышления я выбрал в качестве командира звена Шмитца и приказал, чтобы он как можно скорее взлетел.

После завершения летной подготовки Шмитц был сразу направлен в мою эскадрилью в звании обер-ефрейтора. В то время мы были в Кале и Битва за Англию достигла кульминации. Для своих двадцати лет необычно одаренный способностью излучать хорошее настроение, он был принят с распростертыми объятиями в небольшое сообщество пилотов, которые полюбили этого высокого, стройного новичка с утонченными чертами лица и заразительным смехом.

В многочисленных боях в ходе Битвы за Англию Шмитц сражался отважно и быстро показал отличные летные качества, летая на истребителе и управляя им в бесчисленных опасных ситуациях, которые возникали в воздушном бою между равноценными противниками. Вскоре я уже мог позволить ему возглавлять маленькие группы. В ходе кампании в России, когда счет его побед стал быстро расти, он был сбит за линией фронта, но смог вернуться обратно в эскадру после шести дней приключений. Немного позже он получил звание лейтенанта.

Выслушав распоряжение без задержки вылететь в Мариуполь, он заметил, что приказ есть приказ, но совершать вечерний перелет на неизвестный и, возможно, неосвещенный аэродром – все равно что испытывать судьбу. После этого он взлетел.

Ночью меня разбудил телефонный звонок. Из воздушного штаба мне сообщили, что фельдфебель Неметц, ведомый Шмитца, видел, как тот выпрыгнул с парашютом, когда они пересекали Азовское море. Уже почти наступила ночь, и парашют быстро скрылся во мраке.

На следующий день Неметц вернулся и подтвердил то, что я уже знал. Не было никаких следов Шмитца. Ночью на его поиски вылетела эскадрилья спасательных гидросамолетов, но утром из-за тумана поиски пришлось прервать. Как только позволила погода, мы на наших «Ме» начали систематические полеты надо льдом и вели поиски до наступления темноты. При этом мы видели, что с приходом весны лед пришел в движение. Во всех направлениях появлялись высокие гребни пакового льда, чередующиеся с узкими каналами открытой воды.

На следующее утро, – к этому времени я почти записал Джонни в пропавшие без вести, – воздушный штаб информировал меня, что лейтенант Шмитц найден в маленькой деревне на северном берегу Азовского моря, где на широкой деревенской кровати приходил в себя после тяжелого испытания прогулкой по льду.

В тот же самый день он выбрался из транспортного самолета с толстой от бинтов правой ногой. Придя в восторг оттого, что снова «дома», он рассказал нам, как его двигатель встал после сильного удара. Он сразу же понял, что уже слишком темно для вынужденной посадки, да и сомневался в том, что лед выдержит. Не теряя времени, он сбросил фонарь кабины и перевернул машину, чтобы воздушный поток вытянул его из нее. Повиснув на парашюте, он с тревогой обнаружил, что потерял не только правый сапог, но также и носок. Ко всему прочему он неудачно опустился на лед, сразу же должен был сесть и массировать получившую растяжение лодыжку. После этого он с левым носком на правой ноге отправился в путь и шел в течение ночи и дня. Ночь была ясной, и, ориентируясь по Полярной звезде, он пошел в северном направлении. Спустя некоторое время он с тревогой обнаружил, что едва не упал в трещину во льду, и понял, что такие опасные участки необходимо обходить. Ему также пришлось взбираться на высокие барьеры пакового льда, сформировавшиеся по краям каждой полыньи, и эти дополнительные усилия отнимали оставшиеся силы. Тем временем его правая нога промокла, но попытка идти в левом сапоге, надетом на правую ногу, потерпела неудачу. Время от времени он слышал низколетящие поисковые самолеты, но его пистолет «Вери» был потерян во время спуска на парашюте, и тем самым он лишился каких бы то ни было возможностей подать сигнал. Ночь миновала, а он не знал, насколько далеко прошел в направлении своей цели – северного берега. Он был удручен и крайне измотан, бесконечно обходя полыньи и преодолевая ледяные гребни. Ему все чаще приходилось останавливаться, чтобы массировать промокшую, обмороженную ногу и восстанавливать силы. Затем, незадолго до рассвета, опустился туман. Был уже почти полдень, когда он отважился снова отправиться в путь. Каждый раз, взобравшись на ледяной гребень, он нетерпеливо смотрел вдаль, надеясь увидеть берег, который, на его счастье, показался в конце дня. Он очень хорошо понимал, что должен достигнуть земли до наступления сумерек. К этому времени носок на его правой ноге превратился в лохмотья и нога горела, как в огне. Вдали он увидел низколетящие «сто девятые», но знал, что шансов обнаружить его в этой ледяной пустыне у них не больше, чем разыскать иголку в стоге сена.

Он был на пределе сил к тому моменту, когда в сгущающейся темноте вышел на высокий берег и увидел перед собой длинную улицу русской деревни с деревянными избами и маленькими огородами. Открыв ближайшую дверь, он оказался в теплой комнате, освещенной единственной масляной лампой. Его появление испугало крестьянку почти до безумия, но она быстро пришла в себя, с помощью соседки вскипятила воду и положила его на кровать.

На ее аккуратной кровати около печи он заснул под кучей ватных одеял, из-под которых торчала его правая нога, опущенная в ведро с теплой водой.

Когда мы его спросили, была ли эта женщина симпатична и, возможно, даже уступчива, он ответил:

– Даже сама Гарбо[80] не смогла бы остановить мое падение в сон.

Фрейтаг внезапно прервал мои мысли, задав вопрос, который каждый из нас обдумывал вот уже несколько дней:

– Как это все здесь закончится, господин майор? Они скоро высадятся на острове. Через день или два у нас не останется ни одного самолета, чтобы летать. И не предпринимается никаких попыток вытащить нас отсюда. На этот раз западня захлопнется с треском!

Он вопросительно смотрел на меня, как если бы я знал ответ. Я задался вопросом, знал ли его сам инспектор истребительной авиации. Однако как командир Фрейтага я должен был ответить:

– После Сталинграда и мыса Бон я получил все, что хотел, – и героическое сопротивление, и опрометчивые вылеты. Если нам и удастся вовремя убраться отсюда, мы убедимся, что в этом случае каждый достигнет материка, даже если это будет означать, что нам придется взорвать все, что мы не сможем захватить с собой.

– Но как мы собираемся пересечь Мессинский пролив?

Командиры групп, эскадрилий и их пилоты стояли полукругом в пустом капонире, примыкавшем узким концом к бараку. Когда я разрешил сесть, они отошли в тень и сели, присели на корточки или прилегли в положение, которое считали наиболее удобным.

Понимая, что распоряжения относительно вылета фактически не содержали ничего нового и что летчики достаточно опытны в процедурах взлета, набора высоты и фазы перед перехватом противника, чтобы избежать тактических или летных ошибок, я с тревогой отметил, что небрежность возросла и что некоторые из них больше не были столь внимательны к деталям, как требовалось. Я чувствовал, что должен вбить в них основные принципы, которыми было необходимо руководствоваться в ходе всего вылета от взлета до посадки, сообщить, что я вижу их действия вблизи и замечаю, насколько их летная дисциплина ухудшилась.

– Мы взлетаем, – сказал я, – как только пеленгаторы сообщат о подходе врага. Я буду вести все формирование северо-западным курсом так, чтобы мы могли достигнуть высоты атаки без встречи с истребителями.

Но сначала одно или два замечания о взлете. Я хочу, чтобы вы взлетали в насколько возможно плотном строю, чтобы мы не тратили весь день, сортируя затем вас. Как только я начну выруливать на старт, отсюда начнут выстреливаться сигнальные ракеты, пока штабное звено и 1-я группа не поднимутся в воздух. Лишь тогда 2-я группа начнет взлетать в противоположном направлении.

Я буду набирать высоту на минимальной скорости в левом пологом развороте и не стану ложиться на курс до тех пор, пока группы не займут свои позиции. И на этот раз, господа, я хотел бы, чтобы эскадра формировалась без каких-либо крутых виражей или проскоков. Я хочу видеть вас всех на курсе в безупречном строю в пределах пяти минут после взлета.

Я добавил несколько замечаний относительно соблюдения летной дисциплины и подумал, не должен ли назвать фамилии тех людей, которые, как я знал, летали настолько небрежно, что имели тенденцию отставать; часто они задерживались позади формирования и тем самым портили всю атаку. Но, поразмыслив, я решил, что слишком много замечаний, вероятно, только ожесточат их. Кроме того, я знал, что некоторые из них просто не были способны действовать лучше.

– Каждая группа выделит одно звено для прикрытия сверху. Верхнее прикрытие должно лететь не менее чем на 600 метров выше формирования и немедленно спикировать, чтобы защитить его в случае атаки «спитфайров» или «лайтнингов».

Фактически я должен был приказать, чтобы они избегали боя с истребителями и ограничились атаками бомбардировщиков. Но что мы должны были делать, если истребители вынудят нас вступить в бой? Наше формирование было так смехотворно мало, что любая тактика, разработанная, чтобы связать напавшие истребители с тем, чтобы основная часть смогла прорваться к бомбардировщикам, была обречена на неудачу.

Я остановился, поскольку в бараке зазвонил телефон.

– Да, – услышали мы крик Корна, – да, понятно, летят на север!

Он появился в окне с пистолетом «Вери» в руке.

– Срочный взлет, господин майор! Тяжелые бомбардировщики к югу от Комизо, летят на север с эскортом истребителей.

Срочный взлет. Эти слова немедленно вызвали цепочку рефлекторных действий, в которые не было никакого сознательного вмешательства мозга. Фрейтаг исчез словно молния, и я тоже бросился к своему самолету. На бегу я продел голову в спасательный жилет и споткнулся, пропуская его ремень между ног. Мне показался знакомым человек, раздетый до пояса, который, стоя среди самолетов, выпускал в воздух одну за другой красные сигнальные ракеты.

Моя машина стояла на солнце, и я почувствовал, как металлическая обшивка обжигает мне руки, когда схватился за край кабины, забираясь в нее. Два механика стояли наготове, чтобы запустить инерционный стартер. Во время срочного взлета слова не тратились впустую – все делалось автоматически. Если лидером был командир эскадры, то ему следовало оказаться первым в воздухе.

Я потерял счет, сколько раз участвовал в этой гонке со временем. Прохождение предполетной муштры с ее перемешанной последовательностью операций влекло за собой ряд более или менее автоматических действий. Что каждый думал в течение этого времени? Должно быть, это было что-то из единственной мысли – надежды, что, возможно, они не разнесут вас на части на земле или что не будут атаковать вас на взлете…

В течение этих долго тянувшихся секунд я иногда шептал: «Ремни парашюта – шлем – стартер – быстрее, быстрее – закрыть фонарь – быстрее, быстрее…», пока двигатель не запускался и не снимал напряжение. С работающим двигателем вы могли кое-что сделать – могли вырулить, взлететь, лететь и стрелять! Любой летчик скорее бы предпочел рискованный взлет под падающими бомбами, чем сидение в траншее.

Я сидел в своей стеклянной духовке. Я тяжело дышал после того, как мой спринт и скорость, с которой я устроился на своем парашюте[81], заставили пот буквально градом литься по лицу, груди и спине. Справа от меня, на самолете Штрадена, начал поворачиваться винт. Двигатель немедленно запустился, и облако пыли, сухой травы и листьев стало завихряться позади, окутывая машину Бахманна.

Как только мой двигатель заработал, я закрыл фонарь и порулил вперед. Сухая пыль поднялась в ясный летний воздух подобно внезапной песчаной буре и закрыла обзор на юг. Я сигнализировал человеку с пистолетом «Вери», дал полный газ, отдал ручку управления от себя и теперь увидел все летное поле, лежавшее передо мной. Из пылевой завесы появлялись силуэты «мессершмиттов».

Я приказал, что Фрейтаг и его группа должны начать выруливать на старт, как только штабное звено поднимется в воздух. Едва я оторвался от земли, были выпущены зеленые ракеты «Вери», показывавшие, что звено командира эскадры в воздухе.

С двигателем, работавшим на максимальных оборотах, указатель скорости показывал более 100 километров в час, «Ме» оторвался от земли. Уголками глаз я видел Бахманна и Штрадена, поднимающихся за мной. Убрать шасси, большой шаг винта, убрать закрылки. Тогда же я убрал газ, чтобы в плавном левом развороте собрать позади себя всю группу. Я почувствовал облегчение, что снова был в воздухе. После сомнений относительно того, сумеем ли мы взлететь невредимыми, теперь наступил непродолжительный период беззаботного полета. Мы избежали бомбежки на земле, но еще не перехватили врага в воздухе. Каждый мог сконцентрироваться на технике пилотирования, на навигации и обмене сообщениями с офицером управления, но этот короткий момент быстро закончился, и уже глаза людей начали обшаривать небо, чтобы не пропустить внезапное нападение.

– «Одиссей-один», Комизо бомбят – «мебельные фургоны» летят на север, очень высоко. Не пропустите эскорт «спитфайров».

– Сообщение получено.

Соленый пот струился на глаза из-под сетки моего летного шлема. Закрыв глаза, я вытер веки сухой тыльной частью перчатки, сильно пахнувшей бензином. Даже когда мои рукава были закатаны вверх, я всегда в полете надевал перчатки, предпочитая старую темно-коричневую пару, которая пропиталась бензином в результате постоянных контактов с топливными канистрами.

На высоте 900 метров мы вышли из тумана, который окружал нижнюю часть склонов горы Этна, подобно бледно-синему озеру. Взглянув назад, я смог видеть силуэты появившихся «мессершмиттов», резко выделявшиеся на фоне тумана. Сегодня британцы могли без труда заметить нас на значительном расстоянии, так как мы выглядели, словно нас проецировали на экран. Чтобы избежать этого, я должен был повернуть на юг, в сторону солнца. Мы все еще были не выше 5500 метров.

Офицер управления вышел на связь:

– «Одиссей-один», «мебельные фургоны» в 30 километрах к югу от Катании. Ваша высота, пожалуйста?

– Шесть тысяч.

– Сообщение получено. Поменяйте курс на Мессину. Не пропустите эскорт «спитфайров».

Я подтвердил получение предупреждения и обратил внимание на свою группу. Она теперь летела в более рыхлом боевом порядке. Я не смог подсчитать, сколько самолетов взлетело, но я думал, что приблизительно двадцать пять. Одна из эскадрилий Фрейтага была у меня справа, и я мог увидеть другие, когда поднял голову и посмотрел вверх назад через плексиглас фонаря в сторону ослепительного солнца. Внезапно в кабине стало холодно. В углах боковых стекол начали формироваться кристаллы льда. Я опустил рукава рубашки.

Моя левая рука автоматически проверила готовность кислородной маски. Непрерывно, систематически и в соответствии с определенной системой, которая развилась из опыта сотен воздушных боев, мы осматривали воздух вокруг нас. Мой альтиметр показывал 7500 метров. Именно на этой высоте летели бомбардировщики, а выше, приблизительно на 8400 метрах, – эскорт истребителей. К этому времени я после широкого, постепенного виража повернул на север. Заснеженный кратер Этны исчез под крылом, вдали за Мессинским проливом из тумана поднялись горы Калабрии.

Теперь все могло произойти в любую минуту. «Соприкосновение с врагом» – наиболее верное описание начала воздушного боя. Этот термин использовался в наших боевых донесениях во всех случаях. Как только противник был обнаружен вами или кем-то еще, начиналась новая фаза, влекшая за собой различные умственные предположения. Она не обязательно подразумевала, что вы открыли огонь из своих пушек или что вы вступили в бой. Скорее она означала безвозвратный конец сближения; вы освобождались от всего, что могло занимать вас в течение того короткого периода, и в это время вы достигали роковой черты. Теперь никак нельзя было избежать боя, повернуть назад. Все должны были участвовать, когда сражение началось, тот, кто уклонялся от борьбы, потому что в этот конкретный день его наступательный дух был слаб, погибал.

Во время сближения вы заняты, главным образом, стандартными действиями: проверкой приборов, переключением магнето, контролем температуры масла, проверкой давления наддува, часто, чисто автоматически, проверяете ремни парашюта и кислородную маску. Вы летите в группе, вместе с другими справа, слева и выше вас. Однако вы одиноки, очень одиноки в своем гремящем ящике со стеклянным верхом и становитесь добычей мыслей и искушений, которые приносит война. У вас все еще есть некоторый личный выбор; вы все еще можете решать, действительно ли собираетесь выполнять приказ относительно атаки, действительно ли останетесь с группой или же выйдете из атаки. Вибрация в двигателе? Проблемы с зажиганием? Упали обороты? Неисправность двигателя была правдоподобным оправданием за отставание и необходимость повернуть назад. Это было искушение, которому подвергались все пилоты.

По прошествии нескольких минут наушники заполнялись пронзительными голосами, которые давали безжалостные комментарии, питая уже распаленное воображение новыми образами: «бомбардировщики», «их много», «берегись – „спитфайры“…».

Внезапно вы осознавали необъятность моря и угрожающую природу гор и начинали задаваться вопросом о ваших шансах на спасение. Это были четырехмоторные бомбардировщики, и вы должны были подойти очень близко, чтобы сбить их. Даже когда вы атаковали лишь звено из трех самолетов, в вас стреляли приблизительно тридцать пулеметов. Кроме того, «спитфайры», которые, как упоминалось выше, все еще маневрировали на очень большой высоте, с самого начала создавали неудобства для вас. И когда этот конкретный вылет будет завершен, вы выполните еще один и еще один, все в один и тот же день. Если, конечно, будете еще живы…

Обычно сообщение о том, что кто-то поворачивает обратно, поступало сразу после взлета и прежде, чем возникала реальная опасность. Оно неизменно сопровождалось выражением сожаления, например: «О черт, мой двигатель продолжает работать с перебоями. Я вынужден вернуться». В некоторых случаях сожаление было искренним, в других – не очень, и требовался длительный командный опыт, чтобы отличить одно от другого.

Тех, кто поворачивал обратно, можно было разделить на три категории. Прежде всего, подлинные неисправности были отнюдь не редкими, так как техника жила по собственным законам и мало заботилась о репутации летчика-истребителя. Надежные ветераны многочисленных кампаний, «старики», знали свои самолеты и нечасто поворачивали обратно. Вместо пространных объяснений они коротко докладывали лидеру о возникшей неисправности. Они знали, что все ими сказанное будет принято без вопросов.

Вторая категория состояла из опытных пилотов, которые, внезапно достигнув предела своих сил, не могли или не хотели продолжать полет. Пережив сотни вылетов и боев, каждый раз узнавая все больше о том, как преодолеть самого себя, как обмануть совершенно естественный инстинкт самосохранения, они неожиданно понимали, что больше не могут справляться с собой и не способны сопротивляться искушению найти оправдание для временного освобождения от своих обязанностей. После этого они все чаще и чаще поворачивали обратно. В таких случаях лучше было отстранить их от вылетов, чтобы уберечь от гибели.

Третья же группа состояла из молодых летчиков, направленных на фронт из учебно-боевых групп. Среди них всегда были несколько человек, которые поддавались искушению незначительного обмана, чтобы избежать боя. Они были приведены в ужас и крайне подавлены безжалостной воздушной войной на Средиземноморье. Многие из них до этого были введены в заблуждение сводками, которые, хотя и были полны героических дел, ничего не сообщали о превосходстве, которого постепенно достиг противник. Ни одна из истребительных авиашкол не имела возможности подготовить молодых пилотов к тому, что ждало их в действительности.

Когда кто-то из этой категории возвращался обратно, старшие, опытные летчики проверяли его машину. Зачастую они не находили никаких признаков предполагаемой неисправности, немедленно разрушая, таким образом, хрупкое здание мелкой лжи, выстроенное мальчиком. Некоторые больше никогда не предпринимали таких попыток; другие повторяли, но намного позже, уже во второй категории, в то время как большинство остальных были или убиты, или отправлены домой «для другой службы».

Мысли, подобные этим, вертелись у меня в голове в то время, как глаза продолжали механически осматривать окружающее пространство. Внезапно появился враг, и события начали следовать одно за другим с быстротой молнии.

На той же самой высоте встречным курсом прямо через боевой порядок нашей группы пронеслись элегантные истребители. За долю секунды я, казалось, успел рассмотреть, – хотя, возможно, это было только мое воображение, – цветные опознавательные знаки на фюзеляжах «спитфайров», заостренные законцовки крыльев, молочно-синие, словно животы рыб, нижние поверхности.

И внезапно я почувствовал на языке знакомый горький вкус, во рту пересохло.

Тогда же, краем глаза, я увидел ниже нас бомбардировщики. Они, казалось, стояли на месте, поскольку летели тем же самым курсом, что и мы. По-видимому никем не потревоженные, они следовали своим курсом спокойно и величественно. Они летели в своем обычном боевом порядке с превышением, который позволял каждой машине иметь свободный сектор обстрела выше и в задней полусфере. Но это едва ли был подходящий момент, чтобы спикировать на них. Очень скоро за каждым из нас висел бы «спитфайр», дышащий в затылок, роль эскорта требовала от вражеских истребителей, чтобы они развернулись и атаковали нас.

На высоте 8400 метров «спитфайры» могли разворачиваться с удивительно маленьким радиусом. Мы, с другой стороны, в разреженном воздухе на этой высоте должны были выполнять каждый маневр с осторожностью и на полной мощности, чтобы не потерять управление.

В радиоэфире царил полнейший хаос. Смесь сообщений и восклицаний внезапно превратилась в один непонятный и пронзительный крик. Я был рад, что мог видеть свое звено – Штрадена, Бахманна и Бернхарда, – которые сохраняли позицию позади меня. Группа Фрейтага, очевидно, схватилась с истребителями эскорта. Именно она грохотала в наушниках: «Смотри вверх, ручку на себя» или «Йохен, он у тебя на хвосте – берегись!».

Не было никакого рационального объяснения моему решению атаковать, когда я увидел два «спитфайра», летевшие ниже меня. Возможно, опыт прежних подобных ситуаций подсказал мне, без необходимости размышлять, что я был в идеальной позиции, – я имел преимущество в высоте и приближался со стороны солнца. Я не помню, информировал ли остальных о своем намерении, но сам внезапно перешел в крутое пике со стремительно растущей скоростью. Контуры обоих моих противников уже появились в прицеле. Ведомый, однако, как будто услышав крик предупреждения, резко отвернул в сторону и ушел вниз по левой крутой спирали. К этому моменту и его ведущий вышел из моего прицела.

Без колебаний – это было против всякого здравого смысла – я решил довести бой до конца. Не было времени, чтобы оглянуться. Бахманн должен был быть позади меня, если следовал за моими маневрами, как и было предписано. Во время разворота с крутым креном ускорение с силой вжало меня в парашют, шея ныла, поскольку я пытался удержать противника в поле зрения. Глубокий вираж заставил выпустить закрылки, в то время как вибрация ручки управления указывала на то, что самолет на грани срыва в штопор.

Метр за метром я приближался к «спитфайру». Он появлялся в моем прицеле и снова исчезал. Я перевел гашетку стрельбы в верхней части ручки управления в положение «огонь». Еще один полный круг, и затем, возможно, я смог бы прочно зафиксировать его в своем прицеле. Словно одержимый, я мчался на этой карусели, конечной стадии воздушного поединка. Мне не надо было волноваться о том, что сзади или сверху – Штраден, Бахманн и Цан, конечно, прикроют меня, а также целая группа истребителей.

Раздался глухой удар по фюзеляжу, и я вывернул голову, оглядываясь. Посмотрев мимо бронезаголовника, я увидел «спитфайр», который выходил из крутого разворота в нескольких метрах позади. Дымные следы его трассирующих пуль тянулись ко мне, словно пальцы. Мой двигатель сильно застучал. Пули с ужасным треском разбивались о бронепластину позади моей головы. Кабина немедленно заполнилась запахом кордита. Стрелял он чертовски хорошо! Словно во время тренировочного полета, я вышел из сектора обстрела, сделал переворот через крыло и вошел в вертикальное пике. Замерев в кресле, я чувствовал себя почти одним целым со своим самолетом, выполняя классический маневр ухода из-под удара. Это была крутая спираль к земле, похожая на водоворот. Мои глаза почти отстраненно следили за неистово трясущимися приборами, показывавшими неисправность двигателя. Управление зловеще потяжелело, когда обтянутые тканью элероны начали подниматься, словно воздушные шары, фактически провоцируя сваливание в неуправляемый штопор. Вытекавшая охлаждающая жидкость покрыла лобовое стекло молочной, непрозрачной пленкой. Я был спокоен, рассматривая возможные варианты, как если бы наблюдал за поведением того, кто сам себя загнал в безнадежное положение. Лишь на секунду или две у меня возникли такие мысли, как «это конец» или «все кончено», наносившие вред мощному инстинкту самосохранения.

Тогда я стал говорить сам с собой, сопровождая словами действия, как всегда поступал в ходе воздушного боя. Я произносил, возможно, даже вслух: «сейчас», «быстрее» и «выравнивай».

На 1800 метрах стало очевидно, что в меня больше никто не стреляет. Лобовое стекло немного очистилось. Я мог видеть, что приближаюсь к склонам Этны. Я выключил двигатель, потому что температуры масла и охлаждающей жидкости опасно возросли. Винт свободно вращался в воздушном потоке. Я снижался с большой скоростью. Теперь уже можно было различить мелкие детали: узкие полосы обработанной земли, чередующиеся с гребнями виноградных лоз, – не лучшее место для посадки «на живот».

Однако я смог выполнить удачный подход между высокими деревьями к длинному, узкому полю, которое отлого поднималось к Этне. Лишь когда законцовки лопастей моего винта ударились о землю, я заметил, что она повсюду усеяна каменными глыбами. Но оказалось уже слишком поздно что-нибудь предпринимать. Перед самым касанием земли я вцепился в плечевые ремни. Удар был сильным – капот двигателя сорвался и улетел вдаль по высокой дуге, в то время как комья земли глухо застучали по крыльям, лобовому стеклу и фюзеляжу. Меня сильно бросило вперед, но привязные ремни выдержали. Самолет, наконец, остановился с резким толчком, от которого встал на кок винта, почти собираясь перекувыркнуться. Затем последовал сокрушающий удар, когда фюзеляж упал на каменистую землю.

Когда я пришел в себя, вокруг стояла тишина. Единственным звуком было тихое гудение – рация все еще работала.

В изумлении я расстегнул привязные ремни, выключил рацию и вылез из кабины на крыло. Оказавшись на твердой земле, я пошел к большому каменному валуну в нескольких шагах. Едва я достиг его, как почувствовал острую боль в спине. Я медленно опустился на землю, опираясь руками о камень. Повернувшись спиной к солнцу, я стянул спасательный жилет, расстегнул на икрах ремни, на которых держались пистолет «Вери» и сигнальные патроны, и вытащил из наколенного кармана свою кепку.

Ровно час назад мы взлетели из Джербини. Сейчас был полдень и солнце висело прямо над бесплодным полем. Не слышалось ни звука. Прищурив глаза, я посмотрел в небо и увидел там постепенно рассеивающийся след воздушного боя в виде безобидно выглядящего белого узора конденсационных следов.

Поле отлого поднималось к склону Этны. Все оно было усеяно валунами. Один из них оказался на пути моего «сто девятого» и едва не заставил его перевернуться. Когда после «кивка» вперед самолет упал обратно «на живот», мощный удар, очевидно, не лучшим образом сказался на моей спине. Боль была терпимой, если я сохранял неподвижность, но при любом движении простреливала всю спину. Однако я должен был идти, несмотря на последствия, я испытывал такое опустошение, что едва держал глаза открытыми, но о том, чтобы продолжать сидеть здесь, на палящем солнце, не могло быть и речи.

Почему я принял вызов англичанина? Он предложил мне вступить в единоборство, хотя, конечно, у него было много времени, чтобы уйти от моего огня, выполнив разворот и перейдя в пикирование. Вероятно, он чувствовал себя в достаточной безопасности, потому что друзья прикрывали его сверху, иначе пилот второго «спитфайра» никогда не смог бы получить достаточный запас скорости, который позволил ему, сманеврировав, занять позицию позади меня, из которой он и подстрелил мой самолет. Но мой первый противник принял риск проведения ближнего боя до того момента, когда должна прибыть помощь, что очень характерно для упрямых, спортивных британцев; они весьма отличались от русских, с которыми я не так давно вел борьбу.

Мой ведомый не сработал должным образом. Если бы только мои люди прикрывали меня в течение еще нескольких минут и не позволили тому «спитфайру» зайти мне в хвост, я смог бы открыть огонь и отвернуть, и теперь англичанин сидел бы на каком-нибудь поле около своего самолета или выпрыгнул с парашютом, – в противном случае он был бы мертв.

Законы стратегического бомбардировочного наступления все больше и больше диктовали природу воздушных сражений, и, соответственно, дуэль в воздухе, классическая «собачья схватка», была все более редкой. Не находилось никакого времени для пробы сил, никакого времени, чтобы соотнести свои летные навыки с вражескими, когда бомбардировщики летели потоком и истребители обеспечивали их прикрытие. Наша работа состояла в том, чтобы проникнуть через этот защитный экран и напасть на бомбардировщики, в то время как работа истребителей эскорта была в том, чтобы не дать нам этого сделать, идя вверх и открывая огонь, как только мы переходили в пикирование. Но маневренный бой случался уже не так часто.

Частые тревоги выводили наших молодых пилотов из равновесия и иссушали их решимость, так что, когда их атаковали истребители, они входили в крутую спираль, толком не зная, как извлечь из этого маневра тактическое преимущество. Подобные поединки длились недолго; прежде чем можно было прийти на помощь, охваченная огнем жертва, вращаясь, падала на землю, сделав перед этим не более одного полного круга со своим противником.

Однако время от времени в бою неожиданно сходились два одинаково подготовленных мастера. Когда это случалось, ветераны, все еще участвовавшие в основном сражении, наблюдали за ним с восторгом и затаив дыхание ждали его результат.

Они должны были скоро начать меня искать. Очевидно, мою вынужденную посадку не видели; иначе они, конечно, кружились бы над полем. Я должен был пробовать связаться с командным пунктом эскадры по радио. Или, возможно, кто-то из летчиков все еще был в воздухе и смог бы услышать мой аварийный вызов.

Стоная, я заставил себя встать и, держась одной рукой за спину, с трудом перегнулся в кабину. Я использовал обычный переключатель, и рация включилась. Прижимая одной рукой к горлу ларингофон, другой я работал с кнопкой передатчика на ручке управления.

– «Одиссей-один» вызывает «Одиссея»…

Никакого ответа.

– «Одиссей-один» – «Одиссею». Сел на «на живот» к югу от Этны. Пожалуйста, прилетайте…

Очевидно, рация была непригодна для использования. Действительно, было бы чудом, если она пережила тяжелейший удар. Я выключил ее и медленно преодолел сотню метров до края поля, где несколько чахлых деревьев отбрасывали небольшую тень. Когда я вступил в высокую сухую траву, во все стороны поднялись рои маленькой саранчи, облепившей мои ботинки и нижнюю часть брюк. Я отпрянул с отвращением и потряс ногами, чтобы избавиться от вредителей. Тень была и в другом месте – выше, под изгородью например.

Если бы только не эта адская жара! Но они вскоре меня найдут. Я задался вопросом, бомбили ли Джербини. К этому моменту они, вероятно, готовились к следующему вылету.

Тем временем я нашел пятно тени у подножия оливкового дерева, расстегнул рубашку до живота, надвинул кепку на глаза и погрузился в дремоту.

Я наполовину спал, когда услышал звон металла о металл, сопровождаемый мужскими голосами. Открыв глаза, я увидел около самолета двух сицилийцев в грязных белых рубашках и черных брюках. Они вытаскивали из кабины парашют.

– Эй! – закричал я.

Они вздрогнули, после чего я поднял пистолет «Вери» и снова закричал. Сицилийцы посмотрели в моем направлении, но, похоже, хотя и слышали мой крик, еще не разглядели меня в тени оливкового дерева. Только когда они медленно выпрямились, я увидел два длинноствольных дробовика, прислоненных к фюзеляжу. Взяв свое оружие, они подошли ко мне и остановились, не произнеся ни слова. В них не было ничего особенно грозного. В глазах старшего из этих двоих читалось дружелюбие. Это был худой, беззубый человек с костлявыми руками, на которых заметно выделялись вены. Молодой – ему было не больше тринадцати или четырнадцати – внимательно смотрел круглыми, удивленными глазами на чужого летчика.

– Buon gorno[82].

– Buon gorno.

– Tedesco[83]?

– Si, Tedesco.

Они сели около меня в тени. На мгновение я подумал, что было бы любопытно узнать, что бы они сделали, ответь я «Inglese»[84] или «Americano»[85]. Но в этот момент мальчик показал на две фигуры, которые двигались к разрушенному самолету. Затем я услышал своеобразный звук двигателя «шторьха». Да, это был «шторьх», он кружился над склоном, который поднимался к вершине Этны, покрытой редкой растительностью. Я выстрелил красную сигнальную ракету, и уже вскоре медленно летящий самолет выполнял вираж над полем, ища подходящее место для посадки.

Он остановился около «сто девятого», и из него выбрались Бахманн и мой старший механик фельдфебель Шварц. Оба самолета были немедленно окружены любопытными зрителями разных возрастов. Каждый житель соседних деревень должен был видеть происходящее. Без сомнения, мы устроили долгожданное развлечение этим людям, которые собирались вокруг нас, громко разговаривая и жестикулируя. У меня было такое чувство, что совсем скоро они увидят «очень много войны».

– Мне жаль, господин майор, – сказал Бахманн, – что я потерял вас из виду… Вы атаковали так внезапно…

– Да, Бахманн, это точно не был шедевр боевой подготовки или взаимодействия. На вас висит ответственность за то, что случилось.

– Сбили Бесенка. Все произошло так неожиданно – возникло всеобщее замешательство…

Он запнулся. Что он еще мог сказать? Снова ушел один из самых молодых. Отвернувшись, я тоже молчал.

Шварц уже начал демонтировать с самолета оборудование. Мы решили снять и забрать с собой рацию и часы. Шварц должен был остаться около обломков, пока мы с воздуха разведаем маршрут, по которому мог бы проехать эвакуационный автомобиль.

Боль в спине возникла снова, едва я поднялся на пару сантиметров. Меня мучила жажда, пот лился по мне ручьем. Как обычно, кабина «шторьха» походила на духовку. Было 2 часа пополудни, когда мы взлетели. «Шторьх» поднялся над сухим полем, оставив на земле после нашего короткого разбега облако пыли. Наше движение сквозь воздух принесло некоторое облегчение жары. Указатель температуры масла показывал максимально допустимое значение, но я не имел никакого желания подниматься в более прохладный слой воздуха, так как там мы были бы во власти «спитфайров» и «киттихауков».

Мы, вероятно, находились в 50 километрах от Джербини. До горизонта простиралась равнина с полями желтого жнивья. Видимость была не очень хорошей, воздух дрожал от жары. Я пытался найти какие-нибудь наземные ориентиры, когда Бахманн внезапно затряс меня за плечо и завопил в ухо:

– Они атакуют Джербини! Они бомбят…

Тогда и я тоже увидел коричневые фонтаны земли. Казалось, что вся равнина неожиданно пришла в жуткое движение. Аэродром истребителей-бомбардировщиков перепахивался бомбами, и на землю, очевидно, опустился настоящий ад. Когда я приблизился к нашей собственной взлетно-посадочной площадке, она была полностью закрыта завесой пыли. Мы не могли определить, находились ли наши истребители в воздухе, но садиться теперь было безумием. У меня имелось достаточно топлива, чтобы достигнуть Трапани, куда эскадра должна была прибыть тем же вечером. Но Шварц ждал около моего разбитого самолета у подножия Этны и останется там, пока не прибудет помощь.

Приняв решение, я повернулся к Бахманну.

– Летим в Трапани! – прокричал я. – Мы позвоним по телефону в штаб инспектора истребительной авиации относительно эвакуации моего самолета и попросим их позаботиться о Шварце.

Я развернул «шторьх» в северном направлении, чтобы пересечь горы и достичь побережья. Только там, летя на малой высоте над шоссе в Трапани, мы были в безопасности от вражеских истребителей.

Поглядев назад, я увидел, что расползавшееся коричневое облако пыли, подобно одеялу, накрывало равнину. Из него появлялись грибовидные столбы сине-черного дыма от горящих самолетов.

Я пролетел над выжженным склоном горы, а затем поднял «шторьх» к голым скалам и гребню. Полуденная жара вызывала чрезвычайно сильные турбулентные потоки, так что я должен прикладывать большие усилия, чтобы сохранять управление. Справа от нас высился снежный конус вулкана. Затем земля круто шла вниз в виде восхитительного лесного склона, который резко обрывался там, где начиналось глубокое синее море. Я достиг побережья около Чефалу, узнаваемого по своим характерным утесам, и на малой высоте летел на запад, к Палермо. Воздух был теперь спокоен; двигатель монотонно гудел, и горячее полуденное солнце било нам в глаза через плексиглас кабины. Я подвигался на своем жестком сиденье, пробуя преодолеть усталость. Но члены моего тела были столь же тяжелы, как и голова, в глазах от жары и перенапряжения поплыли цветные круги. Я был на ногах с четырех утра.

Англичанин, который подстрелил меня, пробил оба радиатора под крыльями. Однако бронепластина за моей головой предотвратила конец. Я знал, что некоторые из моих пилотов снимали ее, потому что хотели иметь непрерывный обзор задней полусферы, и я решил, что прикажу им вернуть ее на место.

Я задавался вопросом: застали ли эскадру на земле? Это была худшая и наиболее бесславная ситуация, которую можно было придумать для летчика. Всего лишь два года назад экипажи наших собственных бомбардировщиков ежедневно и успешно выполняли ту же самую задачу: уничтожение вражеских военно-воздушных сил на земле… Я думал о несчастном Фрейтаге, который едва не сходил с ума, когда вынужден был сидеть на корточках в траншее, бессильно слушая свист и разрывы бомб.

Сколько самолетов этим вечером прибудут в Шакку и Трапани? Нашим прекрасным механикам приходилось показывать чудеса изобретательности. Непригодные для полетов самолеты безжалостно разукомплектовывались, поскольку ситуация с запасными частями была катастрофическая.

Нам надо было эвакуироваться с имеющихся аэродромов прежде, чем нас полностью уничтожат. Я решил, что на следующий день пролечу на «шторьхе» над гористой частью острова, чтобы разведать возможные посадочные площадки. Там, между Трапани и Энной, должны были быть подходящие места, где мы могли бы укрыться от бомбардировщиков. Я должен был сообщить инспектору истребительной авиации о своем плане и надеялся, что его телефонная линия все еще не повреждена. На самом деле я лишь обманывал себя, как обманывал три месяца назад в Тунисе, когда остатки эскадры были перемолоты в ходе безнадежного сражения на плацдарме на мысе Бон.

Какими ужасающе безразличными мы стали! В течение нашей последней ночи в Северной Африке мы должны были уничтожить автомобили, самолеты, радиостанции и запасные части. Эти действия превратились в оргию вандализма, и, возможно, именно тогда наше отношение к ценности этих вещей изменилось.

Если я не занимался чем-нибудь, то сразу же засыпал. В военное время размышления ни к чему хорошему не приводят. Я бросил «шторьх» в крутой вираж и понесся на малой высоте над берегом. В тот момент нас подбросило воздушным потоком самолета, обогнавшего нас на той же самой высоте. Сделав на «шторьхе» полный разворот, я увидел «сто девятый», направлявшийся в Трапани.

В начале второй половины дня я приземлился на некотором расстоянии от командного пункта, на поле, поднимавшемся вверх к горе Эриче. Как только пропеллер перестал вращаться, напряжение полета спало, и единственное мое желание состояло в том, чтобы закрыть глаза и продолжать сидеть на своем месте.

Бахманн открыл боковую дверь кабины, и немедленно снова почувствовался зной; опять стрекотали кузнечики, пахло маслом и смазкой, нагретыми под палящим солнцем. Едва я выпрямился и занес левую ногу над порогом двери, чтобы выбраться наружу, как моя спина снова заболела.

Застонав, я самостоятельно опустил обе ноги на землю и встал, поддерживаемый Бахманном. В воздух поднялись облака кузнечиков, пока мы сквозь чертополох и дикий редис шли к палатке, где нас ожидал «кюбельваген». Поездка к командному пункту была страданием, поскольку автомобиль не амортизировал толчки и ехал, «считая» на дороге одну борозду за другой.

На командном пункте дежурный офицер доложил, что мое штабное звено и 1-я группа покинули Джербини и вот-вот должны были приземлиться. Информация относительно событий дня была путаной и неточной. Кроме того, линия связи с инспектором истребительной авиации была временно неисправна. Эскадра сбила шесть «Крепостей» и один «москито». Пропали без вести лейтенанты Бернхард и Флик. Ущерб, понесенный при налете бомбардировщиков на Джербини, еще не успели оценить, но главный удар пришелся по эскадре истребителей-бомбардировщиков.

Вскоре позвонил Фрейтаг:

– Мы только что вернулись из Джербини, господин майор, очень беспокоились о вас…

– Я лишь растянул спину. Как дела с вашей группой?

– Сбит Флик. Это произошло в бою со «спитфайрами». Он упал около Катании. Все аэродромы вокруг Джербини повреждены. Парни из истребительно-бомбардировочной эскадры, должно быть, потеряли чертовское число самолетов. Четыре «фокке-вульфа» уже горели, когда мы взлетали.

– Сколько самолетов вы можете поднять в воздух, Фрейтаг?

– Невозможно сказать точно, – ответил он бесстрастно, – но если все пойдет так и дальше, то скоро не будет ни одного.

– «Фрейя» сообщает о вражеских самолетах, приближающихся со стороны Пантеллерии. Я хочу, чтобы вы, как только сможете, имели два звена, патрулирующих к западу от Марсалы.

– Хорошо, господин майор, – подтвердил он новый приказ тем же самым бесстрастным тоном и тремя короткими телефонными звонками сигнализировал, что разговор окончен.

Тем временем дежурный офицер пытался восстановить телефонную связь с инспектором истребительной авиации, которому я послал сообщение по радио. Линия еще долго могла оставаться неисправной, и я хотел информировать его о текущем состоянии эскадры. Гёдерт сообщил из Шакки, что аэродром был атакован множеством бомбардировщиков и что группа сбила пять «киттихауков» из их эскорта ценой одного своего самолета.

В конце концов, я сумел связаться с генералом по телефону и доложить ему об эскадре, воздушных боях и своей вынужденной посадке.

Дослушав меня, он минуту помолчал, затем дал свои инструкции, которые были краткими и точными: «Завтра держите обе свои группы на западе и атакуйте любые тяжелые бомбардировщики, которые нападут на ваши аэродромы. И начинайте использовать запасные грунтовые площадки, чтобы ваша эскадра не была уничтожена на земле…» После этого связь оборвалась.

Я собирался остаться на вилле и поспать несколько часов. Уже наполовину заснув, я отчетливо услышал появление «веллингтонов», ритмичный шум их двигателей и свист первых бомб. Но мои члены были словно свинцовые, и я чувствовал себя так, словно падал на землю на большой скорости. Когда от близкого разрыва бомбы затряслись окна, я еще продолжал лежать на спине, обливаясь потом.

Сев и надевая рубашку, я ощутил приступ дикой боли в спине. Толстяк стоял в дверном проеме с карбидной лампой в руках.

– Разве вам не лучше спать в гроте, господин майор? Они снова здесь…

Вслед за Толстяком я вымученно пролез через отверстие в стене и вошел в грот. Прежде чем мои глаза привыкли к свету, я услышал слова Штрадена:

– Бесенок упал в море, словно факел.

Голос Фрейтага ответил:

– Они сбили его спереди. Никто не заметил приближающиеся «спитфайры». Я понял, что это были «спитфайры», когда он уже падал, горя.

Толстяк пододвинул ко мне шезлонг, и я осторожно в него опустился. Лампа на столе освещала лицо Фрейтага, черты которого резко выделялись в грубом свете. Я никогда прежде не видел его в состоянии такого чрезвычайного истощения. Опухшие веки и мешки под глазами делали его лицо старым. Было очевидно, что он снова слишком много выпил.

– Жаль, я не мог прийти к вам на помощь, господин майор, – сказал он довольно запальчиво. – К моменту, когда вы выполнили эту внезапную атаку, у всех нас были заняты руки.

– Возможно, мне не стоило делать этого, – ответил я, – но я думал, что вы будете меня прикрывать. Поединок – искушение, перед которым я действительно не смог устоять. Еще несколько мгновений – и я наверняка сбил бы его.

– Они спикировали на нас – приблизительно восемь «спитов». Прежде чем мы смогли оглядеться, у каждого из нас оказалось по одному на хвосте. – Тон Штрадена был почти извиняющимся, и его замечание завершило обсуждение.

Парни совершенно правы, думал я, зная при этом, что они давно прекратили подвергать себя ненужному риску. Иначе разве они оставили бы меня с моими проблемами? Теперь они добивались лишь легких побед, сбивая одиночных летчиков, пилотов, которые по неопытности вывалились из боевого порядка своего формирования, отстали из-за повреждений. Во время Битвы за Англию, несмотря на допущенные тогда ошибки, такие вещи едва ли могли иметь место. Но теперь все мы были утомлены, измучены и удручены.

Все равно я задавал себе вопрос, могу ли назвать любого из них «проявившим трусость перед лицом противника». Потом понял, что уже в течение некоторого времени смотрю на Бахманна, который тихо сидел напротив меня. Но он избегал моего взгляда, словно имел нечистую совесть. Возможно, он думал о гибели Бесенка.

– Вы позаботитесь о вещах Бернхарда? – спросил я его. – Мы сможем отправить их на транспортном самолете, если он здесь приземлится.

Он молча кивнул. Подобная процедура была в порядке вещей и больше не нуждалась в особом распоряжении. Это было то, что он делал уже достаточно часто…

Я спрашивал себя, почему наши молодые пилоты переживали так мало вылетов. Мы, «старики», начинали почти так же, как они, но, возможно, могли постепенно адаптироваться к текущей обстановке и по этой причине были теперь невосприимчивы к таким ударам. Когда на замену прибывали молодые летчики, сначала они были все еще очень уверены в себе, щеголеваты и многоречивы. Но первые же несколько вылетов пугали их до смерти, и они вели себя значительно тише. Обычно они замыкали боевой порядок или летели на внешних флангах, где находились в наибольшей опасности. Лишь после очень большого числа вылетов летчику-истребителю давали под командование пару или даже звено. Так что они продолжали еще долго летать в назначенных позициях, потому что на глазах у них были шоры, мешавшие понимать ситуацию в целом, когда был установлен контакт с противником, а также потому, что они еще не развили инстинктивное чувство боя в трехмерном пространстве. Именно в течение этого периода большинство из них встретили смерть, когда во время атаки любой пилот истребительного эскорта с достаточным боевым опытом по тому, как они обходились с самолетом, понимал, что они новички. Всякий раз, когда они выпрыгивали на парашютах или совершали вынужденную посадку, их следовало обязательно сразу же послать в новый вылет, поскольку, если бы им давали слишком много времени на размышление, они не смогли бы справиться с шоком.

– Сколько вылетов совершил Бернхард?

– Приблизительно десять, – ответил Бахманн.