|
||||
|
|
ТРАПАНИ, 27 ИЮНЯ 1943 Г
Комизо находится в южной части острова, приблизительно в 24 километрах от побережья, чей белый бесконечный песчаный пляж можно заметить с большого расстояния. Великолепный вид. В дни, когда мы атаковали порт и аэродромы Мальты, этот залив предоставлял возвращавшимся поврежденным самолетам, у которых не было никаких шансов достичь аэродрома в Комизо, возможность совершить вынужденную посадку. Фокус состоял в том, что надо было посадить самолет на воду таким образом, чтобы он не уходил под воду, а скользил по ее поверхности и в конце пути достигал пляжа. Но было лучше – при условии, что вы могли так далеко дотянуть, – садиться параллельно берегу на мягком песке. Некоторые пилоты «Ме-109» выполняли этот опыт с большим успехом; другие же тонули, пытаясь это сделать. Теперь я уже другими глазами смотрел на красивый серповидный залив, простиравшийся далеко за пределы города Джела, поскольку это место идеально подходило для морского десанта, основанного на тактике, опробованной американцами на Тихом океане. За линией пляжа вдоль берега тянулась цепь невысоких строений. Это были все те же нелепые сооружения с бойницами, которые можно было заметить всюду на побережье. Они были выстроены или из туфа[54], или из мягкого известняка; раствор при их строительстве не использовался, так как этот необходимый компонент дорого стоил и кто-то его «загонял». Эти сооружения, как предполагалось, создавали впечатление готовности к упорному сопротивлению – форма самообмана, типичного для Италии под управлением дуче[55]. Зрелища, подобные этому, наводили на нас жуткую тоску, поскольку нам стало казаться, что мы тоже стали видеть не то, что есть на самом деле, а то, что нам хотелось видеть, иными словами, мы стали выдавать желаемое за действительное. Одним из примеров была моя встреча с итальянским караульным патрулем из двух человек во время предыдущего посещения Джелы. В полдень Бахманн и я шли через дюны к пляжу, чтобы искупаться. Внезапно дорогу нам преградили два пожилых человека в форме итальянской армии. Они спросили пароль, справились о нашей национальности и, очевидно, были весьма удовлетворены, когда мы показали им нашу немецкую форму, оставленную лежать в кустах чертополоха. Эти два трогательных старика были родом из окрестностей Энны, в центре острова. Несмотря на жару, они были одеты в оливковые мундиры из грубой, плотной ткани, прозванной немецкими солдатами «асбестом», и вооружены короткоствольными винтовками, использовавшимися в итальянской армии. Их икры над ботинками со шнурками были обвязаны исчезнувшими уже везде обмотками. Они сказали, что их задача состоит в том, чтобы останавливать неизвестных людей и устанавливать их личности. Обнаружив что-нибудь подозрительное, они должны были сообщить по телефону в штаб своей роты в Джеле. И это была итальянская береговая оборона, после того как итальянцы и немцы потерпели поражение в Северной Африке! Это было столь превозносившееся железное намерение сбросить врага назад в море, если он осмелится вступить ногой на священную землю римлян! Комизо был боевым аэродромом итальянских военно-воздушных сил, носивших гордое название Armata Azurra[56]. Благодаря своему удобному расположению он был излюбленным плацдармом для наших бомбардировщиков и истребителей в ходе сражений за господство в воздухе над Мальтой. Теперь, как и тогда, он был занят одной группой 53-й истребительной эскадры. Поблизости, в роще сосен и фиговых деревьев, постоянно покрытых желтой пылью с сухой равнины, инспектор истребительной авиации разбил свой командный пункт. Выполнив широкий левый разворот над взлетно-посадочной полосой, я мысленно отметил состояние аэродрома. Бомбардировщики союзников, очевидно, часто атаковали его, коричневая, выжженная трава была испещрена бомбовыми воронками, ангары лежали в руинах, а самолеты группы – широко рассеяны в укрытиях по краям аэродрома. Белый крест верхушкой указывал в направлении пригодной взлетно-посадочной полосы, которая, как обещал генерал, была отмечена маленькими красными и белыми флагами. После приземления моя машина, прежде чем остановиться, затряслась по неровной поверхности и наспех засыпанным воронкам. Летное поле выглядело мертвым. Только после того, как открыл фонарь кабины, я заметил механика, подзывавшего меня с края аэродрома, где для защиты самолетов были насыпаны земляные валы. Унтер-офицер Хелбиг приземлился после меня и следовал за мной в направлении укрытий. Я выбрался из кабины и расстегнул ремни спасательного жилета, в то время как механики, приподняв хвост, развернули мою машину носом к посадочной полосе. Под колеса были поставлены клинья, и началась работа по ее обслуживанию. Люди были раздеты до пояса, их дочерна загорелые тела блестели от пота, поскольку они работали под палящим солнцем. Один из них открыл замки капота двигателя, чтобы проверить масло и охладительную жидкость. Мой вопрос о транспорте или о ближайшем телефоне был прерван хлопками разрывов зенитных снарядов высоко над нашими головами. – Они на подходе! – завопил механик, спрыгнув с крыла и бросившись прочь. Другой закричал: – Там есть укрытие! Он показал на земляную насыпь в центре живой изгороди из кактусов и затем также удрал. Мне не оставалось ничего иного, как тоже последовать в укрытие. – Хелбиг, скорее! – крикнул я своему унтер-офицеру перед тем, как вслед за механиками броситься через высохший, высотой по колено, кустарник. К тому моменту, когда достиг входа в укрытие, я уже мог слышать гул авиационных двигателей. Крутая лестница вела вниз. Как стены и крыша укрытия, она была сделана из желтого туфа, камня, мягкого на ощупь и оставлявшего на руках желтые следы. Укрытие представляло собой туннель с двумя выходами и двухметровым основным помещением. Как только мои глаза привыкли к сумраку, я увидел, что оно заполнено так же плотно, как перегруженный автобус. Солдаты или стояли, прислонившись спинами к стенам, или сидели на корточках на пыльном полу. Когда я протолкнулся внутрь, им пришлось потесниться, отодвигаясь от входа к более защищенным позициям у стен. Ни один человек не попытался приветствовать меня. Впрочем, ожидать этого в подобной ситуации было бы невыразимой глупостью. Выражения их лиц были стоическими, почти безразличными, к настоящему времени они уже давно привыкли к этой игре с удачей. Я еще раз, как иждивенец, понял, что без заботливого внимания этих скромных механиков наши машины никогда не смогут подняться в воздух. Они смотрели на меня спокойно и с легким сожалением, словно говоря: «На сей раз вы должны потеть вместе с нами. От вашего умения сбивать самолеты тут будет мало проку». Внезапно зенитная артиллерия стала стрелять интенсивнее. Люди у пушек немногим отличались от тех, кто сидел в укрытии, единственным отличием было то, что первые не могли бежать в укрытие и вместо этого должны были продолжать стрелять, несмотря на приближавшиеся к ним разрывы бомб. Каждый из этих людей исполнял свою роль в этой разрушительной драме, обладая собственным уровнем героизма и следуя собственным путем преодоления самого себя. Эти вещи легко забывались, когда ты обладал привилегией вести бой в одиночку, летя на мощной машине в трехмерном пространстве неба, и, лишь в буквальном смысле упав на землю, вспоминал об этом. Теперь сквозь шум зенитной артиллерии и самолетов можно было четко расслышать шелестящий рев первых падающих бомб. Мы инстинктивно втянули головы в плечи. Когда взорвавшиеся бомбы отозвались в наших барабанных перепонках объемным и ужасным «крумп», Хелбиг обеими руками схватил мою руку и сжал ее очень сильно, до боли. Затем наступила пауза, когда слышна была только зенитная артиллерия. Очевидно, люди возле пушек поблизости от нас выжили. Гул двигателей усилился и тотчас же снова стал стихать, прерываемый разрывами бомб с взрывателями замедленного действия. Лица людей вокруг меня были покрыты белой пылью, поднятой взрывами внутри укрытия. Я слышал, как кто-то сказал: – Следующая волна… – Mamma mia, mamma mia! – завопил истерический голос рядом со мной, и, прежде чем я успел что-либо сделать, одна из пыльных фигур на земле обхватила меня за талию и прижалась ко мне в поисках защиты. – Mamma mia, mamma mia! – Крик продолжался без перерыва. Снова послышался отвратительный свист бомб. Итальянец невыносимо сковывал мои движения, но в тот самый момент, когда от мощных взрывов у всех нас подогнулись колени и я почувствовал, что вот-вот упаду, долговязый немецкий солдат оттащил от меня итальянца и отвесил ему звучную оплеуху. Затем все стихло. Через два входа в нашу темницу медленно дрейфовала пыль, и теперь были слышны лишь одиночные взрывы. Мы осторожно поднялись по ступенькам наверх. Нашим взорам предстала картина разрушений. Клочок земли с увядшей травой, который тянулся от входа до капониров самолетов, представлял отвратительный, изрытый воронками пейзаж, в то время как над местом, где мы поставили «сто девятые» на стоянку, высоко в воздух поднимались два масляно-черных дымных столба. Осколки бомб пробили их топливные баки и зажгли бензин. Воздух над горящими самолетами колыхался от высокой температуры. Огромное облако пыли, висевшее над остальной частью аэродрома, подобно белому одеялу, скрывало ее из вида. Но мы очень четко видели, что осталось от двух наших горящих самолетов, которые теперь уже никто не мог спасти. Затем я нашел какой-то автомобиль, на котором добрался до командного пункта инспектора истребительной авиации. Мой печальный рассказ произвел не большое впечатление на генерала. Вместо того чтобы ходить вокруг да около, он перешел к обсуждению обороны острова: – У меня больше нет никаких сомнений в том, что идет обработка острова перед высадкой десанта. Теперь, когда Пантеллерия капитулировала без единого выстрела, они больше не нуждаются в авианосцах. Мальта и Пантеллерия – идеальные плацдармы для истребителей – больше того, это непотопляемые авианосцы. Бомбардировщики же еще летают издалека, из Туниса, Бизерты и Триполи. – Так мы можем столкнуться с истребителями над любой точкой острова? – Действительно можете! Даже когда бомбардировщики атакуют Мессинский пролив, их еще могут сопровождать «лайтнинги». Я встретился с дальним истребителем «П-38» «лайтнинг» в последние дни кампании в Северной Африке. Наши мнения об этом двухбалочном, двухмоторном самолете были различными. Наш старый «мессершмитт» все еще, возможно, был немного быстрее. Но пилоты, которые вступали с ним в бой, говорили, что «лайтнинг» мог выполнять гораздо более глубокие виражи и оказывался у вас на хвосте, прежде чем вы понимали, что случилось. Рассказы об их вооружении были, несомненно, преувеличены. Шесть пулеметов, установленных в носовой части, предполагалось, давали высокую плотность огня, от которого не было спасения. Конечно, когда они начинали стрелять, казалось, что трассеры льются словно из душа, и надо было обязательно маневрировать, чтобы не дать вражескому летчику возможности занять позицию для открытия огня. Уже некоторое время американцы использовали их для штурмовок дорог в южной части острова, чтобы они, не встретившись с нами в воздухе, не возвращались обратно с полным боекомплектом. Наземные войска поэтому уже боялись их. – Как мы можем выжить при таком неравенстве сил, если нас уничтожают на наших аэродромах? – спросил я. Генерал стал развивать идею, о которой упомянул несколькими днями прежде в телефонном разговоре со мной. – Мы должны использовать три истребительные группы, которые имеем, для серии одновременных ударов. Мы сможем произвести впечатление на врага, только если сконцентрируем все наши силы. Риск очень велик, так как у нас на острове нет достаточного числа аэродромов. Если мы собираемся атаковать врага всеми тремя группами, мы должны будем собрать их по возможности на одном аэродроме. – Это чертовски опасно, – возразил я. – Вчера в Трапани нас неожиданно атаковали двухмоторные бомбардировщики и мы пережили налет только потому, что их прицеливание было паршивым. Но одна серия коврового бомбометания в стиле «Крепостей» могла легко положить конец действиям истребителей на Сицилии. Генерал был убежден, что его идея верна. – Если мы не пойдем на этот риск, – сказал он невозмутимо, – будем и дальше разбазаривать небольшие боеспособные силы, имеющиеся в нашем распоряжении. Если вы попытаетесь сохранить все, кончится тем, что не сохраните ничего, и каждый раз, когда мы взлетаем, получив предупреждение от пеленгаторов, наши действия как укус комара – их не замечают. В любом случае это то, чем вы занимались, с относительным успехом. Нет, мы должны придумать что-то новое. Создадим два основных сектора. Вы будете из Трапани руководить операциями на западе, и, в зависимости от обстоятельств, истребительные группы будут направлены к вам в Трапани или в Шакку. – Но что мы станем делать, если Трапани и Шакку больше нельзя будет использовать? – Вы должны найти запасные взлетно-посадочные площадки. Возьмите «шторьх» и проведите разведку западной части острова. Там непременно есть какие-нибудь поля и луга, которые можно превратить в импровизированные аэродромы. В случае, если вы не сможете ничего найти на западе, мы всегда сможем предложить множество мест для взлета и посадки вокруг Джербини. Этот аэродромный узел будет не так просто вывести из строя. Сейчас генерал проявлял те качества, которые я любил в нем: твердость и решительность в выполнении плана, как только тот оформится. Я спросил его: – Мы можем рассчитывать на подкрепление? Я имею в виду, имеется ли возможность перебросить откуда-нибудь одну или две истребительные группы, чтобы поддержать нас? – Откуда-нибудь, – произнес генерал, пожимая плечами, – откуда-нибудь! Вокруг так же, как и здесь, их не хватает. Вы недавно были на востоке. Что вы собираетесь оттуда перебросить? А противовоздушная оборона рейха? Там уже не хватает нескольких групп! А кроме того, где вы их собираетесь размещать? На острове больше нет места для истребителей. В течение нескольких секунд я молча смотрел генералу прямо в глаза. Он выдержал мой пристальный взгляд спокойно и не отводя глаз. – Если нас не уничтожат на земле, – сказал я, – то, по самым благоприятным оценкам, мы бросим в воздух сотню «Ме». Каковы силы союзников? Его первой реакцией был саркастический смех. – Ради Небес, кто в истребительной авиации сегодня все еще беспокоится о соотношении сил? Когда я сообщаю вам, что союзники имеют приблизительно пять тысяч самолетов против наших трехсот пятидесяти, это означает, что вы можете рассчитывать получить огромное число возможностей для того, чтобы сбивать их. Мы вышли на веранду, чтобы понаблюдать, как звено истребителей из эскадры «Туз пик» вылетает на разведку над Пантеллерией. Самолеты, оставляя позади себя облака пыли, поднялись в воздух практически одновременно. Все выглядело так же, как и в давние дни, когда эта эскадра ежедневно выполняла по нескольку вылетов над Мальтой. Затем генерал объяснил мне общую обстановку: – Управление обороной острова находится в руках итальянцев. Штаб их 6-й армии расположен в Энне. Они располагают значительными силами, предназначенными для обороны, – во всяком случае, тактические символы, которые вы видите на этой карте, указывают на два корпуса и шесть дивизий береговой обороны. Но подавляющее большинство их укомплектованы уроженцами острова, пожилыми мужчинами из старших призывных групп. Береговые оборонительные сооружения построены кое-как, и большая их часть – скорее украшение, чем препятствие. Немецкие части на Сицилии не были боевыми – сформированными как панцергренадерские дивизии, – пока мы не эвакуировались из Северной Африки и высадка десанта не стала неизбежной. Несколько дней назад сюда была переброшена дивизия «Герман Геринг», что для армии много. Я не думаю, что мы получим еще подкрепления. Есть большая группировка зенитной артиллерии, обороняющая Мессинский пролив. Пока она использовалась в своей обычной роли. Ее, конечно, также можно использовать и против танков. Но она должна оставаться там, где находится, – пролив опасное узкое место и должен быть защищен от ударов с воздуха всеми доступными средствами. Все зависит от того, где высадятся союзники. Сейчас об этом идут жестокие споры. Были дикие предположения о возможной высадке южнее Неаполя, на Сардинии и даже на юге Франции, но все согласны в одном – они собираются высадиться на континенте. Я спросил, как генерал-фельдмаршал оценивает наши возможности по успешной защите острова? – Генерал-фельдмаршал? Вы знаете, что он имеет привычку всегда видеть ситуацию в положительном свете. Он верит, что мы сможем сбросить врага обратно в море при условии, что наше контрнаступление будет решительным. Итальянцы, однако, не разделяют его оптимизм. – Сколько дивизий союзников могут высадиться? – Шестьдесят. Да, вы правильно поняли меня: шестьдесят, шесть – ноль! Во всяком случае, так говорят люди из разведки. Американская 7-я армия находится в Оране, Алжире и Бизерте, в полной готовности, а знаменитая британская 8-я армия перегруппировывается в Триполи и Египте. Готовясь к десанту, британцы и американцы собрали на Средиземноморье мощный флот. Только британцы имеют восемь линкоров, которые могут использовать для обработки побережья. Кроме того, есть авианосцы «Индомитабл» и «Формидабл», чьи истребители, как предполагается, прикрывают флот, силы которого, конечно, весьма излишни, так как в руках противника Мальта и Пантеллерия. Наконец, существует множество крейсеров, эсминцев и подводных лодок, но сколько – мы не знаем. Большинство десантных судов принадлежат американцам. В то время как генерал сделал паузу, чтобы заняться своей черной сигарой, я бросил мысленный взгляд в прошлое. Лишь год назад – это было в июне 1942-го – британский флот понес серьезные потери в ходе крупной операции по помощи Мальте. Бомбардировщики 10-го авиакорпуса с острова Крит непрерывно атаковали корабли, плывшие из Александрии, в то время как конвой, шедший из Гибралтара, был атакован 2-м авиакорпусом, базировавшимся на Сицилии[57]. Какова же была цена нашей боевой мощи теперь? Я сказал генералу что-то относительно этого, но он отмахнулся: – То, что мы сейчас переживаем, это подготовка к десанту. Их намерение состоит в том, чтобы ликвидировать угрозу со стороны военно-воздушных сил оси, их главной целью, конечно, являются бомбардировщики и части «Штук»[58]. Это воздушное наступление, масштабы которого еще не имели прецедента в ходе войны. Он снова прервался и задумчиво смотрел перед собой, как будто ища решение. Я использовал эту возможность, чтобы направить разговор на предмет, которого мы мысленно избегали с самого начала беседы. – Господин генерал-майор, я хочу сообщить вам, что мои командиры групп собираются предложить себя для суда трибунала. Они говорят, что вы не можете выбрать одного труса в группе, бросая игральные кости, поэтому настаивают, что судить должны именно их. Я собирался добавить несколько горьких комментариев, но он прервал меня энергичным жестом: – Я же абсолютно ясно сказал вам, что вы не должны предпринимать никаких действий! Боевое донесение произвело хорошее впечатление в штабе флота. Его командующий делает все возможное, чтобы рейхсмаршал отменил свой приказ. – Господин генерал-майор, все равно он не сможет стереть это как обычный карандаш. Пилоты переживают горькую обиду и чувствуют себя оскорбленными. Сейчас вы высказали мысль относительно численно превосходящего противника, с которым мы сталкиваемся каждый день. Я уверен, что мы можем восполнить недостаток численности только превосходящим качеством, объединенным с соответствующей решимостью продолжать борьбу. Но наши истребители уже не лучше самолетов союзников. Вы по себе знаете, по ходу боев над Англией, что этот маятник обычно качался в зависимости от того, наши ли собственные самолеты или машины врага имеют преимущество в каждый конкретный момент. Этого больше не происходит; прошло много времени с тех пор, когда мы имели преимущество. Когда в апреле прибыл сюда с Восточного фронта, чтобы снова вступить в схватку с британцами после двух лет боев с плохо обученным и в техническом отношении более слабым противником, я был вынужден с горечью осознать, что в игре в «кошки-мышки» над Североафриканской пустыней роли полностью поменялись. Абсолютно ясно, что «мышки» теперь мы. – Я знаю, что вы хотите сказать, – ответил генерал тоном, который показывал, что он понял. – Но в операциях истребителей, проводимых умело и точно, удача и успех все еще на нашей стороне. – Но, господин генерал-майор, люди не машины! Большинство пилотов уже давно достигли предела своих возможностей. Я подразумеваю, что наступает стадия, когда приказы не могут заменить моральных качеств. – Что вы имеете в виду? – Я пытаюсь сказать, что храбрость или высшее самообладание просто не могут быть воспроизведены по приказу, и уж тем более, если эти приказы фактически упрекают, оскорбляют и унижают. – Ради Небес, я не хочу больше это слушать! Я сказал вам, что он не подразумевал этого… Я с сомнением покачал головой: – Меня пугают, господин генерал-майор, его действия… Мы молча сидели друг напротив друга, зная, что оба думаем об одном и том же. Я понял генерала и оценил, что он не мог позволить себе быть неосторожным. Что касается меня, то я испытывал побуждение покончить, наконец, с тем, что долго тяготило меня и, фактически, каждого командира эскадры. Что-нибудь действительно изменилось с тех пор, как в 1941 г. я разыскал генерала в его штабе в Восточной Пруссии, чтобы заручиться его поддержкой и не допустить принесения моей истребительной группы в жертву в качестве пехоты на Восточном фронте? В то время мы занимали аэродром на окраине города Клина и температура внезапно на короткий промежуток времени опустилась почти до минус 50° по Цельсию. И было это именно тогда, когда свежие, хорошо оснащенные, акклиматизировавшиеся части из Сибири с сотнями новых танков прорвали немецкий фронт. Армии не оставалось ничего иного, как капитулировать перед генералом Зимой. Двигатели наших истребителей отказывались запускаться из-за замерзшего масла. Мы уничтожили самолеты и отступали пешком. К моменту, когда фронт стабилизировался около Ржева, группа прибыла на резервные квартиры в земляных бункерах около Смоленска. Именно там мы получили приказ в полном составе, офицеры и рядовые, пилоты и наземный персонал, немедленно выступить на фронт и вступить в бой с русскими, которые угрожали прорваться между Ржевом и Вязьмой. Не теряя времени, я запросил разрешение встретиться с инспектором истребительной авиации, находившимся в Восточной Пруссии. Эта возможность мне была предоставлена, и я вылетел в Инстербург[59]. Там я умолял генерала как можно скорее вмешаться, прежде чем группа погибнет. Я выразил сомнение в оправданности этого приказа, поскольку летчики не прошли никакой подготовки как пехотинцы и будут эффективны не более, чем экипаж подводной лодки на земле. Я сказал ему, что полное уничтожение группы станет невосполнимой потерей для нашей боевой мощи. Генерал – он только что был назначен инспектором истребительной авиации[60] – молча выслушал меня. Я говорил искренне и с осуждением последних событий на фронте, которые были свежи в моей памяти. Затем он в своей обычной спокойной манере стал рассказывать о проблемах с нашим производством самолетов. Он долго и безуспешно пытался убедить рейхсмаршала в необходимости большего числа истребителей и истребительных групп. Хотя это было утопией, он продолжал доказывать, надеясь провести наступательную кампанию в воздухе, как только мы потеряли инициативу. Наконец, тот согласился, хотя и несколько неохотно, ускорить производство истребителей и сформировать большее число групп. Однако теперь они выбрали этот самый момент, чтобы позволить пилотам погибнуть в окопах на земле! Он уверил меня, что сделает все возможное, чтобы предотвратить использование истребительной группы в роли пехоты. С чувством большого оптимизма я покинул его штаб и отправился обратно в свою группу. Однако в то время, как я был далеко, произошло ужасное: персонал группы был включен в полевую дивизию люфтваффе, которой заткнули участок фронта, прорванный советскими войсками между Ржевом и Вязьмой. И офицеры, и рядовые успешно и храбро защищали выделенный им сектор, хотя не были обучены и не были оснащены для боевых действий в качестве пехоты в морозных субарктических условиях. В ходе одной из ночных атак русские смогли вклиниться в удерживаемый группой сектор, идя со штыками и ручными гранатами на штурм неопытных обороняющихся. На рассвете наши люди смогли отбить потерянные позиции и получили обратно своих погибших, чьи трупы были заморожены на убийственном холоде, они были изуродованы прикладами винтовок до неузнаваемости. Среди убитых были четыре пилота, молодые офицеры, включая адъютанта, некоторые из них – наиболее эффективные члены моей группы. Инспектор истребительной авиации выполнил свое обещание освободить нас от роли пехоты. Мы прибыли в Восточную Пруссию и вскоре были перевооружены «Ме-109» новой модификации. Однако потери среди личного состава сказывались еще долго, и прошли месяцы, прежде чем группа восстановила прежние стандарты технического обслуживания и боеспособность. Тот разговор с моим начальником, человеком, уважаемым каждым летчиком-истребителем, продолжился теперь, и я говорил с ним, как могут говорить доверяющие друг другу люди. – То, что рейхсмаршал требует от летчиков-истребителей, бесчеловечно! – начал я. – Он не понимает, что непрерывные боевые вылеты могут истощить физические и нервные ресурсы человека. А если понимает, то это его не волнует. Генерал знал это, но, в силу своего твердого характера, не мог признать. – Вам знакома обстановка в рейхе, – сказал он. – Сентиментальные соображения соответствуют ей теперь меньше, чем когда-либо. – Вы можете называть их сентиментальными, господин генерал-майор, но скоро у вас не останется истребительной авиации, если верховное командование люфтваффе будет игнорировать тот факт, что мы люди, а не машины. – Кого вы имеете в виду, когда говорите все это? – ответил он горько. – Вы действительно полагаете, я не знаю того, что можно и чего нельзя требовать от вас? Воздушная битва против Англии, которую мы проиграли самым унизительным образом, повлекла за собой слишком большие жертвы. Вы знаете так же хорошо, как и я, что мы потеряли много очень опытных парней, которые погибли или закончили свой путь в лагерях для военнопленных. Однако вы, пилоты, достаточно долго относились ко многим вещам слишком легко. Вы были испорчены как войной на Востоке, так и легкими победами в ходе головокружительного наступления Роммеля на Александрию. Теперь вы со страхом обнаружили, что славы, которая легко дается, больше нет, и все, что осталось, – это ежедневные воздушные бои с непреклонной готовностью вести их из последних сил. – Вы должны простить меня, господин генерал-майор, но я предлагаю немного упростить вопрос. «Бои из последних сил» – это не то, что вы можете ожидать ежедневно. Я уверен, что вы не нуждаетесь в немецких камикадзе. В конце концов, главная ценность летчика-истребителя в его умении выжить, несмотря ни на что, и в возможности сбивать противника завтра, так же как и сегодня. Вы говорите, что мы легко добивались славы. Я думаю, что Верховное командование соответственно всегда делало так, чтобы нам хватало трудностей. Наши части заплатили большими потерями за дни больших успехов, так же как и за Битву за Англию. Когда дела шли хорошо, наши победы смаковались и мы превращались в суперменов и национальных героев, пожинавших почести, какие только были. Это абсолютно удовлетворяло Верховное командование, поскольку любой из нас, в силу своего возраста, должен был жаждать успеха. Теперь же, когда наши победы и успехи стали редкими, командование ругает нас за то, что мы добивались всего слишком легко. Когда погибли Марселль[61] и Мюнхенберг, еще ни один «лайтнинг» и ни одна «Летающая крепость» не появились над Северной Африкой, и легкие победы, о которых вы говорите, можно было одерживать. Однако и эти двое, лучшие пилоты среди тех, которых мы имели, погибли. Проблема достигла существующих размеров не потому, что мы стали ненастойчивыми или трусливыми, а потому, что люди не могут сражаться без остановок, подобно роботам, которых можно выбросить, когда их пружину нельзя больше заводить. Именно поэтому мы ничего не способны сделать дальше. Вы, конечно, не думаете, господин генерал-майор, что мы можем бить парней из Техаса, таких свежих и отдохнувших, на наших добрых старых «сто девятых» просто потому, что мы потомки воинственных людей с воинственной историей, смелые, бесстрашные и агрессивные? Конечно, мы на милю впереди них с точки зрения опыта, но наши ветераны теперь – скорее изношенные, обветшалые машины, для обслуживания или восстановления которых ни у кого нет времени. Большинство из них были в так называемом «действии» в течение трех с половиной лет, на протяжении которых совершали по одному, а иногда по нескольку боевых вылетов в день. Они делали это потому, что не было альтернативы. Любой, имеющий чувство собственного достоинства, не будет стоять в стороне, в то время как его товарищи делают грязную работу. Вы сказали бы, господин генерал-майор, что командир эскадры, который продолжает вести свою часть, потеряв в воздушном бою глаз, делает это из тщеславия или потому, что считает себя не подходящим для штабной работы? Или что это вы заставляете командира с раздробленной рукой воевать, привязав ее к рычагу сектора газа? Он всегда мог сказать «у меня нет больше сил», и никто не подумал бы о нем ничего плохого. Меня вдруг внезапно осенило, что я могу так говорить с генералом только потому, что мы ровесники, еще потому, что он должен чувствовать то же самое, что и я. Он добился первых успехов в ходе Битвы за Англию и развил тактику воздушного боя вместе со своим предшественником[62]. В течение долгого времени он молчал, потягивая свою черную сигару и, очевидно, размышляя над моей речью. Затем он спокойно, словно обсуждал погоду, ответил: – Все, что вы говорите, верно и в то же время неверно. Вы критикуете высшее командование и рейхсмаршала, но так же, как и я, знаете, что есть упущения, которые никогда не могут быть исправлены. Вы описываете верхние и средние эшелоны командования как далекие от реальности и утверждаете, что они не понимают «вашу» или, скорее, «нашу» войну. Но где им взять опыт современной воздушной войны, если командиры истребительной авиации отказываются служить в штабах и Генеральном штабе? В высшей степени спорно, что они могут хорошо служить своей стране, когда каждый лишь наполовину пригоден для действительной службы. Подразделение, которое управляется с отчаянным фанатизмом, но со слабыми силами и плохими нервами, – это плохо управляемое подразделение, Штейнхоф. Посмотрите, с чем я сам сталкиваюсь: добиваюсь немедленного увеличения истребительной авиации и имею основания полагать, что мои предложения будут приняты, и в то же самое время я отлично знаю, что старших командиров с должной квалификацией можно пересчитать по пальцам одной руки. Сегодня многие группы и эскадры возглавляют люди, которые фактически не более чем компетентные командиры эскадрилий. Вы сами знаете, что есть те, кто ищет и ведет бой, и те, кто просто действует… – Но тогда, господин генерал-майор, это невозможно, – перебил я взволнованно. – Как мы можем создать большее число эскадр и групп и освободить для штабной работы опытных командиров, если их и так не хватает? – Я сейчас только сказал, что дело, которое не было завершено, уже никогда не может быть сделано хорошо, по крайней мере в роде войск, который, словно пожарная команда, должен быть постоянно начеку, поскольку всегда найдется пожар, который необходимо тушить. Не спрашивайте меня, как достичь невозможного. Наши резервы еще не исчерпаны; мы можем переучить пилотов бомбардировщиков и использовать их большой опыт, есть и много других вещей, которые можем испробовать. Но, несмотря на все препятствия, мы должны получать реальный результат. До сих пор мы терпели неудачи в атаках «Летающих крепостей», самого эффективного оружия противника. Рейхсмаршал разгневан из-за этого, и это справедливо. Вы все должны сконцентрироваться на одной, и только одной цели – сбивать бомбардировщики. Забудьте об истребителях. Единственная вещь, которая имеет значение, – это уничтожение бомбардировщиков и десяти членов экипажа внутри каждого из них. Это, думал я, еще вопрос: прав или нет рейхсмаршал, гневаясь на наши предполагаемые провалы. Когда враг получил новое всесильное оружие, чье развертывание было предсказуемо и которым, еще лучше, надо было обеспечить собственную сторону, нет никакого смысла обвинять солдат, которые с самого начала беспомощны перед ним. Но было бесполезно ссылаться на это в споре с генералом, поскольку он это отлично знал сам. Надо было, чтобы кто-нибудь сказал об этом рейхсмаршалу, но, вероятно, ни у кого не хватало смелости сделать это. И тогда я сказал: – Истребительная авиация есть истребительная авиация, господин генерал-майор. Летчики-истребители обучены вести бой, и они, как ожидается, будут это делать всякий раз, когда есть возможность. И тут ничего нельзя изменить. В ходе Битвы за Англию я, на свой грех, принадлежал к группе, чья исключительная задача состояла в прикрытии бомбардировщиков над Лондоном и Южной Англией. Я не могу придумать более идиотское занятие для летчика-истребителя, чем эти челночные полеты к Лондону и обратно. «Держитесь около бомбардировщиков любой ценой, – строго приказали нам. – Не вступайте в бой со „спитфайрами“. Не поддавайтесь соблазну атаковать их, даже когда они находятся в идеальном положении. Оставайтесь с бомбардировщиками». Это вбивалось в нас бесконечно. И если человек это делал шестьдесят раз, как я, если он покорно летел рядом с «хейнкелями» и «дорнье», которые на высоте между 7600 и 8200 метрами ползли в темпе пешехода, если он время от времени видел вверху над собой сверкающие конденсационные следы собиравшихся «спитфайров», которые были предупреждены дальними пеленгаторами и ждали эту процессию над Дувром, если он видел усмешки их пилотов, когда они пролетали около него, пока не пришло время нанести удар сначала по эскорту, а затем по бомбардировщикам, – если человек испытал все это, как он может не иметь сомнений в проницательности Верховного командования? Я на мгновение сделал паузу, на случай, если генерал захочет сказать что-нибудь, поскольку он сам над Англией играл в эту подрывавшую моральный дух игру. Однако он молча смотрел на меня, и у меня сложилось впечатление, что он ждет, когда я продолжу. – Тогда на Восточном фронте, где кризисы, казалось, следовали друг за другом почти непрерывно, мы получили строгие инструкции ограничиться штурмовками наземных целей, используя пушки и пулеметы, и воздержаться от «дурацкой» практики сбивать самолеты. Мои протесты против такого метода повышения морального духа наших войск были столь же бесплодны, как и мое стремление заставить штаб авиакорпуса понять, что уничтожение советского бомбардировщика или «Ил-2» принесет больше помощи армии, чем захватывающая стрельба из пушек над головами пехотинцев, которые, возможно, выражали ликование, бросая свои кепки в воздух. Но когда опытные и надежные пилоты несколько раз сбивались, пораженные пулями из каких-то идиотских винтовок, мой критицизм усилился, хотя я признаю, что часто переступал черту. И сегодня, господин генерал-майор, сегодня наши инструкции: «Уничтожайте бомбардировщики, не беспокойтесь об истребителях». Тогда мы хотим спросить, почему, после того как нам явно приказывали сбивать их, мы не делаем этого. – Как выдающийся пример, они держат перед нами воздушный флот «Рейх»[63]. Но они, кажется, забывают, что мы здесь, прежде чем добраться до бомбардировщиков, сначала должны сцепиться с истребителями с Мальты и Пантеллерии, которые всегда имеют достаточно топлива. Что случится, когда американцы получат возможность использовать эскорт истребителей при налетах на рейх? И что, тогда там не будет таких же криков и скрежетания зубами? – Ага, – неожиданно вставил он замечание, – так вы полагаете, что эскорт истребителей выполняет определенную задачу! Она состоит в том, чтобы позволить бомбардировщикам беспрепятственно приблизиться к цели и сбросить бомбы. Но когда обе стороны делают одно и то же, это не то, что нужно, поскольку решающим фактором будет удача. И она, как это ни прискорбно, сейчас находится на другой стороне. Вы думаете, что я слепой и не вижу, что создавать эффективную противовоздушную оборону Сицилии – безнадежное дело? Помимо явного численного превосходства, нападающие имеют все другие преимущества. Но это не освобождает вас от обязанности принять новую тактику. Если испытываешь нехватку материальных ресурсов, чтобы противостоять новому оружию, то должен попытаться сделать это путем новых способов боя. Вы должны сконцентрировать ваши немногие оставшиеся боеспособные самолеты и должны сбивать бомбардировщики. Может быть, американцы и британцы смогут возвращаться после таких мясорубок, но однажды у них не останется людей, если вы будете продолжать утилизировать их экипажи. Транспортная связь с материком жизненно важна для нашего существования, сумеем ли мы, в случае высадки, удержать остров, или же придется эвакуироваться с него. Материальное снабжение не должно быть прервано. И если мы должны будем оставить Сицилию, движение паромов должно обеспечиваться до последней минуты. На этой стадии войны Мессинский пролив имеет решающее значение для нашей судьбы. Мессинский пролив, повторил я мысленно. Как часто прежде в истории Запада, Мессинский пролив снова был в центре внимания. На материке, в «носке» Италии, лежит деревня под названием Сцилла, а перед ней, на острове, Каридди, – Сцилла и Харибда. Наш грузовик сломался на ухабистой дороге, ведущей к взлетной полосе «шторьха». Последнюю сотню метров я и Хелбиг преодолели пешком и присоединились к сидящему на корточках под брезентовым тентом летчику, который одновременно исполнял функции коменданта аэродрома, механика и офицера управления полетами. Бахманн вылетел из Трапани на «шторьхе», чтобы забрать меня. Хелбиг должен был остаться и ждать его следующего прилета, но тоже должен был быть в Трапани к вечеру. Без наших «шторьхов» мы были бы немобильными и беспомощными. Подвиги, совершенные этими маломощными хитроумными изобретениями из ткани, фанеры и легких сплавов, были почти невероятными. Они сопровождали нас на безграничных пространствах России, продолжали летать и в зное украинского лета, и на жестоком морозе северной зимы. Они не были быстрыми и действительно не были «настоящими» самолетами по сравнению с нашими истребителями, обладавшими высокими летными качествами, однако могли преодолевать в течение дня огромные расстояния. При полете при сильном встречном ветре складывалось впечатление, что они стоят на месте. Но было бы ошибкой предполагать, что они кротко подчинялись, когда их выбирали неопытные летчики со слабым чувством полета. Аварии с участием «шторьхов», на которых летали пилоты, незнакомые с ними, были нередкими. В начале войны считалось особой привилегией летать на «шторьхе» или даже иметь один из них в подразделении. Видя одну из этих машин, я неизменно вспоминал инцидент, уникальный в моей летной карьере. После совещания у рейхсмаршала, передав свою прежнюю ночную эскадрилью преемнику, я принял новую эскадрилью, базировавшуюся около столицы. И почти сразу был вызван в Шёнефельд[64], чтобы обсудить с начальником технического управления люфтваффе технические проблемы ночного боя. Мы стояли на бетоне перед одним из ангаров и ждали прибытия генерала. В дополнение к командирам эскадрилий, командиру недавно сформированной ночной истребительной группы, также присутствовали офицеры из зенитной артиллерии и технической службы. Все соглашались, что вопросами ночного боя были, с одной стороны, взаимодействие между зенитной артиллерией и истребителями, а с другой – технические проблемы, касающиеся определения местонахождения и навигации. Разбившись на маленькие группы, мы ходили взад и вперед, обсуждая это, в то время как резкий ноябрьский ветер резал нас словно нож. Внезапно над дальним концом аэродрома появился генеральский «шторьх»; сделав над стоянкой крутой вираж, он остановился прямо перед нами, спустя момент после того, как его колеса коснулись земли. Генерал был одет в черное кожаное пальто, которое контрастировало с его ярко-белыми лампасами. Он дружески приветствовал нас, обменялся рукопожатиями с нами и сразу же приступил к неформальному обсуждению. Без того, чтобы упрекать нас, он сказал, что наши нескоординированные и достаточно хаотичные ночные атаки на британцев пока неудачны и что он хочет выяснить, почему это происходит. Мы приложили все усилия, чтобы объяснить ему то, на что я уже пробовал указать рейхсмаршалу в своем злополучном выступлении, а именно то, что было фактически невозможно с неадекватными средствами, имевшимися в нашем распоряжении, обнаружить и атаковать одиночный бомбардировщик. Мы рассказали об удачных перехватах, произведенных случайно во время ночного патрулирования на одноместном «мессершмитте» без надежного навигационного оборудования. Зенитчики сказали, что у них недостаточно прожекторов и что эти немногие, рассеянные вокруг важнейших объектов на территории рейха, образовывали сеть со слишком большими ячейками. Офицер-инженер, которого я не знал, говорил о «новой вещи», называемой радиопеленгатором, которая могла обнаружить невидимый вражеский самолет ночью и в тумане. Но я хорошо помню замешательство, которое вызвало обсуждение, как предотвратить вражеские ночные налеты. Очевидно, опасность ночных бомбежек наших городов еще не воспринималась всерьез, а возможность британских налетов на Берлин исключалась полностью. После окончания этого обсуждения я точно понял, что ничего не изменится ни для меня, ни для моей эскадрильи и что мы продолжим летать на наших одноместных «мессершмиттах» в черной как смоль ночи – летать, но не сражаться. Поскольку генерал намеревался улетать, мы собрались вокруг его «шторьха». Неожиданно он спросил меня, – возможно, запомнив по совещанию у рейхсмаршала, – хочу ли я сопровождать его обратно в Штаакен[65]. Я без колебаний занял заднее место в кабине и застегнул привязной ремень. Он молча передал мне назад свою фуражку, чтобы я подержал ее. Я взял ее осторожно, двумя руками, как будто это было что-то чрезвычайно драгоценное. – Теперь я хочу показать вам, на что «шторьх» способен. Произнеся это, он дал полный газ и после очень короткого разбега оторвал самолет от земли. Носом против ветра мы поднимались, словно воздушный шар. Затем этот великолепный мастер воздушной акробатики безупречно выполнил программу из глубоких виражей и замедленных разворотов с крутым креном. Все это происходило непосредственно над небольшой стоянкой, с которой мы взлетели и с которой оставшиеся участники встречи наблюдали за нами, задрав вверх голову. В конце концов он взял курс на Штаакен. После того как мы какое-то время летели над предместьями большого города, он повернулся и спросил меня: «Вы курите сигары?» Когда я ответил положительно, он достал из нагрудного кармана две сигары, обернутые в серебряную фольгу, и одну протянул мне. Они были толстые и длинные, из изумительного табака, темного, насыщенного и ароматного, и, чувствуя себя в маленькой кабине как дома и дымя с большим удовольствием, мы летели над Берлином. Прибытие Бахманна выдернуло меня из моих воспоминаний. Мы должны были дозаправиться и взлететь без задержки. Наш маршрут проходил через центральную часть острова. Теперь, когда вражеские истребители могли летать над Сицилией фактически как угодно, было желательно придерживаться смены их патрулей. По этой причине мы хотели как можно быстрее достигнуть северного побережья, так как оно находилось на пределе их радиуса действий и давало нам шанс лететь в относительной безопасности. Одной из плохих черт «шторьха» было то, что почти неизменно его двигатель отказывался запускаться, если еще не остыл. И здесь, под солнцем, вертикально палящим на двигатель и кабину, ни о каком охлаждении не было речи. Мы заняли наши места, отлично зная, что нечего и мечтать о запуске с первой попытки. Механик, стоя на левом колесе, вставил заводную рукоятку в отверстие в капоте двигателя. Я подал ему знак, чтобы он начинал запуск. Он стал крутить, и, пока он это делал, мы с Бахманном неторопливо обсуждали наш курс, поскольку знали, что пройдет вполне достаточно времени перед тем, как двигатель заработает. Пот начал заливать спину несчастного механика, который сопровождал каждый поворот ручки хорошо слышимым стоном, чтобы быть уверенным в том, что его усилия не проходят незамеченными. Я дал ему еще две минуты, прежде чем скомандовал: – Зажигание выключено – засасывание! Механик спрыгнул с колеса и принялся вращать пропеллер в противоположном направлении[66]. Но он был явно измотан. – Бахманн! – сказал я с красноречивым кивком. Он уже подозревал, что ожидает его, и теперь, сопя и вздыхая, покидал свое заднее место. – Проклятая старая корова! – пробормотал он, нацеливая злобный пинок в одно из колес нашего ценного самолета. – Запуск – зажигание! Я включил оба магнето[67], и Бахманн еще раз начал решать трудную задачу. Механик, все еще тяжело дыша, усмехаясь, стоял в стороне, уперев руки в бедра. «Р-р-р», – изрек двигатель после пары поворотов рукоятки, но это было все. Тропическая рубашка Бахманна стала на спине темнеть от пота. Они, должно быть, трудились полчаса. Затем Бахманн повернулся, посмотрел на меня большими жалобными глазами и просительно сказал: – Господин майор? Фактически он подразумевал: «Право – теперь ваша очередь!» Пожав плечами, я вылез из кабины. Без сомнения, он чувствовал себя измотанным, но действительно было довольно нахально делать такое предложение своему командиру эскадры. Бахманн удобно устроился в кресле пилота. – Зажигание выключено – засасывание! – весело закричал он излишне громким голосом. Физической активности не требовалось, чтобы вспотеть; лучи солнца через плексиглас жгли мой живот. – Зажигание! Едва я, приложив незначительное усилие, рукояткой провернул пропеллер на один полный оборот, двигатель как ни в чем не бывало ожил и продолжал работать без признаков дыма или звуков невоспламенения топлива. – С дороги! – крикнул я Бахманну, показывая, чтобы он быстро перебрался на заднее место и застегнул привязной ремень. Он смиренно кивнул. – Нет никакой справедливости, – это был его единственный комментарий. Подбрасываемый турбулентным потоком теплого воздуха «шторьх» преодолел горный хребет и летел вперед через скалистое ущелье, на дне которого в скудных тенях между дубами неподвижно стоял черный рогатый скот. Затем долина перешла в плавно поднимавшееся плато. Слева от нас простирался огромный, голый горный массив. Двигатель гудел монотонно. Когда я передвинул тумблер зажигания вниз, обороты упали едва заметно. В кабине сильно пахло маслом и смазкой. Если я хотел перелететь через следующий хребет, я должен был сразу же начать набор высоты. Но температура масла была очень высокой, стрелка устойчиво стояла в каком-то миллиметре ниже красной черты. Я осторожно брал ручку управления на себя, следя за высотомером; нельзя было позволить машине терять много скорости. За горным хребтом вдаль тянулось плато, которое закачивалось крутым обрывом, грозно нависавшим над пейзажем. На всем пространстве вокруг не было заметно ни одной деревни, только небольшие холмы, покрытые низким кустарником. В дальнем конце равнины утесы отбрасывали фиолетовые тени. Когда я облетал их, прямо передо мной на этой мирной, уединенной горе возник храм Сегесты[68], его высокие колонны и фронтоны казались сверхъестественными на жаре полуденного солнца. Под нашими крыльями, в дикой местности, лежала лестница, изящно изогнутая по направлению к горе. В поле зрения не видно ни души. Ниже в долине бежит железная дорога в Трапани, маленькая станция – единственный признак человеческой жизни. – Сегеста! – закричал я. – Сегеста, Бахманн, древний храм! Он наклонился к окну и, как и я, был немедленно очарован красотой и великолепием сцены. – Четыреста лет до нашей эры, – ответил он, извлекая то, что помнил из своих школьных дней. – Селинус[69] – Карфагенские войны. Война, конечно, почти всегда на Сицилии. Греки, карфагеняне, римляне. Иностранные завоеватели. И теперь мы. Скоро, возможно, британцы и американцы. Сицилия обречена на это географическим положением: завоеватели прибывают или из Европы, или из Африки. Но мощный храм уже остался позади последней горной цепи. Я развернул на колене карту и рукой измерил расстояние до Трапани. По моей оценке, было еще приблизительно двадцать минут лета. Я намеревался направиться к узкой посадочной полосе на склоне горы Эриче, на которую можно было зайти только с запада, что влекло за собой посадку в гору. Вылет в том же направлении был невозможен; мы всегда взлетали под гору, независимо от направления ветра. Я не был встревожен и не предпринял никаких действий, когда увидел резкие, отчетливые тени самолетов, мелькавшие внизу, на земле. Они пролетели под нами, подобно грозным призракам, и на большой скорости умчались дальше вниз по склону. Только тогда я решил посмотреть вверх, чтобы определить происхождение этих темных призраков. То, что я увидел всего в сотне метров над нами, было второй волной элегантных истребителей, летящих на запад тем же самым курсом. Прошло несколько секунд, прежде чем я пронзительно прокричал: «Киттихауки!» – и в то же самое время автоматически среагировал, убрав газ и бросив «шторьх» в глубокий вираж. Надо было как можно быстрее посадить машину и затем бежать со всех ног. В то время как Бахманн крутил шеей, пытаясь получше разглядеть происходящее позади, и крикнул что-то похожее на «Подходит другая эскадрилья!», «шторьх» выровнялся и почти потерял скорость. Мы едва перелетели через песчаную дорогу, на обочинах которой росли огромные агавы, а затем наши колеса заскользили по мягкой земле крошечного кукурузного поля. Я подтянул ручку управления как можно ближе к своему животу, ожидая, что самолет в любой момент может скапотировать. Каменная стена в конце поля стремительно приближалась к нам. Я отчаянно жал на тормоза, последние обороты винта подняли вихрь песка и кактусовых листьев[70], и хвостовое колесо шлепнулось на землю. Мы выскочили наружу и побежали с такой скоростью, с какой нас только могли нести наши ноги. Куда бежать, не имело значения, главное, чтобы как можно дальше от самолета. Мы оба одновременно решили, что одна определенная дюна представляет подходящее укрытие, и бросились вниз, затаив дыхание. Шум двигателей «киттихауков» стихал вдали. – Нам повезло, – сказал я, все еще задыхаясь после стометрового спринта. – Наш «шторьх» был бы лакомым кусочком для этих истребителей. Все равно он деформирован, чтобы летать теперь. – Я думаю, только винт, – заметил Бахманн. – Что же, нам сидеть здесь сложа руки и ждать новый винт? Где мы вообще? Пожалуйста, принесите карту. Пока он ходил к самолету, я размышлял над неуловимостью судьбы и удачи, когда для человека наступал решающий час. Я думал о летчиках-истребителях, ветеранах с прославленными фамилиями, блестящих командирах и хладнокровных тактиках, которые провели сотни воздушных поединков. Что значил весь их опыт перед лицом тысячи и одного фокуса, припрятанного у фортуны в рукаве? Почему случилось так, что ни один американский пилот не увидел беспомощный «шторьх», летевший под носом? Согласно карте мы были всего в нескольких километрах от шоссе Палермо – Трапани. Бахманн пару раз вздохнул, когда я сказал ему, что пойду пешком к Каталафини[71] и что он отвечает за «шторьх», пока я не найду местных карабинеров и не вернусь вместе с ними. Удобная тропинка вывела к шоссе, и после того, как я несколько минут шел по нему, рядом остановился большой итальянский армейский грузовик, чтобы подобрать меня. Всюду в Северной Африке и на Сицилии итальянские водители отличались высоким духом товарищества, который проявлялся в том, что они сами останавливались всякий раз, когда видели идущего пешком немца. Карабинеры без проволочек согласились взять под охрану «шторьх», и в пределах часа Бахманн был сменен. После этого мы сели в «фиат», который должен был доставить нас в Трапани. Интенсивного движения на шоссе не было. Мы встретили несколько грузовиков, перевозивших солдат и снаряжение. Около каждой деревни неизменно находился дорожный блокпост, состоявший из нескольких камней и бесполезной колючей проволоки, с величавой надписью «Posto di blocco». Посты были укомплектованы пожилыми карабинерами, которые добросовестно проверяли каждый автомобиль. После Каталафини шоссе спускалось вниз, в долину, через плотно заселенную местность и обильные виноградники. В деревнях мужчины, как всегда, праздно стояли и болтали перед кафе. Мирная вечерняя атмосфера, которой веяло от этих деревень и их наивных и набожных жителей, была обманчива. Я думал, что они должны иметь какие-то подозрения о том, что их ждет. Как они реагировали и что за слухи циркулировали на этом наиболее подверженном слухам из островов? Словно зная, что воздушное наступление союзников знаменует последнюю стадию их оккупации чужими для них немцами, они демонстрировали раболепное дружелюбие, но при этом под любыми предлогами отказывались от предоставления эффективной помощи. Громкие лозунги «Noi tireremo diritto» или, например, «Il duce ha sempre ragione», написанные метровыми буквами на фасадах и торцах зданий, вероятно, также никак не могли изменить эти настроения. Было много признаков, которые со временем каждый научился видеть и правильно понимать, показывавших, что здесь, на Сицилии, происходит не то, что дуче имел в виду… Мы, конечно, также имели собственный опыт исторических прогнозов со стороны деятелей нашего Верховного военного командования. Однако мы были достаточно хорошо обучены, чтобы закрывать глаза на подобный опыт и думать о нем как о не относящемся к делу. Перед спуском к морю шоссе делало последний подъем по серпантину через одну из немногих оставшихся на острове дубовых рощ. Мы медленно двигались по очередному повороту, когда на наши уши обрушились радостные такты энергичного военного марша. Мы с удивлением переглянулись. На самом краю дороги разместился итальянский военный оркестр в оливково-зеленой форме, полукругом расположив свои пюпитры вокруг дирижера, стоящего спиной к дереву. Они играли очень бодро, наполняя летний вечер высокими звуками своих инструментов. Не спрашивая нас, наш водитель остановился. Он вышел и, сев на корточки, слушал программу воодушевляющих итальянских военных маршей, музыку, известную своим качеством и исполняемую, к нашему счастью, с большим жаром. Оркестранты в сдвинутых на затылки фуражках и с потом, сверкавшим на их бровях, с большим щегольством размахивали своими немного запятнанными медными инструментами. Вокруг них восседали на земле, сидели на корточках или лежали сотни сицилийцев с детьми всех возрастов, воспользовавшиеся этим неожиданным вечерним развлечением и превращавшие его в импровизированный народный праздник. Это было характерно для сицилийцев, которые неизменно страдали в ходе войн между большими державами. Они всегда, при любой представившейся возможности проводили свои праздники и всякий раз исчезали куда-то, когда иностранные армии начинали сражения. Радостные ноты издалека неслись вслед за нами, когда мы преодолевали последний поворот серпантина. Единственной внешней реакцией Бахманна на нашу остановку стали покачивание головой и замечание: «Если бы фюрер знал…» Мы проехали знакомым маршрутом до виллы. Белая дорога мерцала в сумраке, отражая светлое небо. Пешеходы и запряженные ослами повозки, спешившие в город, были видны лишь как темные силуэты; только лица людей освещались последним светом. В деревне в седловине горы, как всегда в этот час, перед тратторией[72] стояла толпа людей. Я сбросил скорость, чтобы свернуть на узкую дорожку. Единственным ответом на мое приветствие был вялый ропот. На доме около поворота кто-то написал неровными метровыми буквами, все еще видимыми в наступающей темноте: «VINCEREMO!»[73] Толстяк объявил, что краны работают, но я должен поспешить, если хочу принять душ, прежде чем воду снова выключат. Когда я раздевался, зазвонил телефон. Дежурный офицер сообщил, что после обнаружения большого соединения военных кораблей, двигающихся от Мальты, объявлена общая тревога. Задача эскадры состояла в том, чтобы на рассвете вылететь на разведку и перехватывать бомбардировщики. Это было похоже на любой другой день: вы забываете то, что делали сегодня, и думаете о том, как выполнить завтрашнее задание. Таков был наш образ жизни в течение последних четырех лет, но на самом деле наша жизнь стала такой перед войной, когда мы еще только учились летать. Снова появились «веллингтоны», и, когда начали падать первые бомбы, я оправился в грот. Я обнаружил, что все до одного снова собрались там, поскольку теперь стало традицией проводить ночь таким образом. Они выслушали мой рассказ о бомбежке Комизо и вынужденной посадке на «шторьхе», как будто это было самое рядовое происшествие. Все здесь привыкли к убийствам, разрушениям и смерти. При этом они не сделали никаких комментариев, когда я пересказывал свой разговор с генералом. – Доктор вернулся из Мессины, – объявил Толстяк. – Он сказал, что хочет зайти и поговорить с вами. Доктор Шперрлинг сопровождал раненых на паром n вернулся с медицинскими препаратами, которые выпросил на складе. Он был нашим духовным отцом, заботившимся обо всех наших болезнях и духовных потребностях, и мы ужасно тосковали без него в течение этих двух дней, пока он отсутствовал. Как гинеколог он фактически был немного неуместен в нашем полностью мужском сообществе. Его мобилизовали с началом войны и, поскольку он немного летал на планерах, назначили в эскадру, в которой он с тех пор и оставался. Его появление в гроте было встречено радостными возгласами. Польщенный теплым приемом, он широко улыбнулся, показывая свои плохие зубы. – Привет, доктор, мы думали, что вы, должно быть, дезертировали. Что делают девочки в Мессине? – рассмеялся кто-то. Доктор Шперрлинг никогда не терялся с ответом: – Что я буду делать для вас, так это продолжать накачивать атебрином, пока вы еще не столь желты, как китайцы, но девочки будут последним, что придет вам в голову! Независимо от температуры он носил китель хаки с накладными карманами. Если кто-то жаловался на то, что заболел, он немедленно начинал молча рыться в них перед тем, как извлечь пилюли всех размеров и разновидностей, таблетки от малярии, тропических болезней, диареи. – Мессина выглядит ужасно. Тяжелые бомбардировщики почти все время атакуют ее. Паромы не могут использовать порты в Мессине или в Реджо. Они теперь идут в запасные гавани, но два больших парома уже утонули. Военные грузы доставляются на десантных судах и на паромах «Зибель», и эта работа выполняется весьма успешно. Наша зенитная артиллерия потрясающа. Вы понятия не имеете, какой заградительный огонь она ведет при каждом налете. Осколки, падающие вниз, шумят подобно ветру, дующему сквозь крону деревьев. – Несомненно, док, – дружелюбно сказал Кёлер. – Мы знаем, на что это похоже, только слышим это не так. Приходите к нам через некоторое время, когда мы, взлетев, на высоте 7700 метров видим вблизи тяжелые бомбардировщики, и эти грязно-серые взрывы перед вашим носом, и осколки летят всерьез, – если не возражаете против моих слов. Но если я когда-нибудь буду сбит нашей зенитной артиллерией, то действительно подумаю, что сошел с ума. – Если у вас еще останется ум, – раздался голос из темноты. – На шоссе между Мессиной и Палермо всегда большое движение, – продолжал доктор. – Но их истребители-бомбардировщики работают главным образом против дорожных мостов и туннелей. Недавно они стали атаковать одиночные автомашины. И явно наслаждаются этим. Я не мог заснуть, хотя устал как собака. До этого времени я отказывался признаться самому себе, что уже долго был добычей беспокойства, формы внутренней эрозии, которая весьма отличалась от чувства страха. Страх всегда появлялся в какой-то конкретной ситуации, например непосредственно перед перехватом противника или в середине боя, когда ты понимал, что у тебя на хвосте «спитфайр». Но если возникала такая ситуация, ты мог сражаться и действовать, и с изменением ситуации страх уходил. Чувство беспокойства, однако, приходило изнутри. Оно неизменно возвращалось на определенной степени морального истощения, когда вы были бессильны справиться с ним. Многие из самых храбрых прибегали к спиртным напиткам, чтобы рассеять это беспокойство. Несомненно, Фрейтаг был одним из них. Я переживал эту форму беспокойства в течение долгого времени, с тех пор как мы потеряли уверенность в победе. Оно распространилось среди нас той ночью, когда мы были отрезаны на аэродроме в Калинине и могли слышать «ура» наступающих русских, не имея возможности ничего сделать. То же самое было на мысе Бон – последнем выступе Африки, остававшемся у нас в руках, – мы готовились бежать и еще не знали, удастся ли это нам. И сейчас чувство беспокойства людям вокруг меня снова не давало спать или превращало сон в чуткую, тревожную дремоту на неудобных раскладушках. И это не имело ничего общего со страхом, который затрагивал каждый орган человека, парализовывал его на несколько секунд и от которого пересыхало во рту. Такие реакции вызывались внешними воздействиями и могли разительно отличаться. Например, я в прошедший полдень летел без мыслей в голове и не сразу почувствовал тревогу, которую должен был чувствовать при виде американских истребителей. Подобные потрясения – неотъемлемая часть воздушного боя – могли быть спрогнозированы по мере того, как вы начинали осознавать самого себя и собственные реакции. Но было невозможно предвидеть все ситуации и способы, которыми можно было бы на них реагировать. Никто никогда не знал, что ждет его. Судьба нередко давала своей жертве время разобраться. Если его поврежденный самолет летел, то у пилота был выбор: сможет ли он преобразовать удивление или внезапность в необходимые действия, или же паника возьмет верх? Судьба также предоставляла ему время, чтобы перебороть себя или же, если удар был внезапным и сокрушительным, с горечью осознать человеческое бессилие, когда пылающий самолет падал на землю в пикировании, не поддающемся контролю. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх |
||||
|
|
||||
