Глава 16

«У Москвы разверзся ад!»

«Немецкий солдат никогда не сдается!»

(Гальдер,) (начальник Генерального штаба германских войск)
Советское контрнаступление

Советские ударные армии изначально замышлялись, как крупные соединения, располагавшие большим количеством моторизованной техники, танковыми силами и автоматическим оружием. 1-я ударная армия, дислоцированная восточнее Яхромы, и другие, созданные в период зимы 1941/42 года, еще не в полной мере отвечали перечисленным требованиям. Принимая 23 ноября 1941 года командование 1-й ударной армией, Кузнецов имел в своем распоряжении стрелковую дивизию, 9 стрелковых бригад, 10 отдельных батальонов, артиллерийский полк и дивизион реактивных минометов «катюша». Около 70 % солдат перешагнули 30-летний барьер. Таким же образом выглядела и 12-я армия. Численность личного состава 10-й армии была доведена до 100 тысяч-человек. 10-я армия состояла из 7 резервных стрелковых дивизий, укомплектованных жителями Москвы и Московской области. Соединение было переброшено под Москву из приволжского городка Сызрань, расположенного в 480 километрах от Москвы. К концу ноября к линии фронта были выдвинуты с Волги еще четыре вновь сформированные резервные армии. 24-я, 26-я и 60-я армии были дислоцированы восточнее Москвы, а 61-я находилась в стадии формирования у правого фланга юго-западного участка фронта[71].

29 ноября Сталин передал в подчинение вновь сформированные армии — 1-ю ударную, 20-ю и 10-ю — непосредственно Жукову. На 5 декабря, даже если не считать резервные армии, советские войска, сосредоточенные на центральном участке фронта и противостоявшие группе армий «Центр», превосходили силы немцев даже на момент начала последними операции «Тайфун»[72]. Группа армий «Центр» не имела возможности восполнить тяжелые потери личного состава и техники и в особенности командного состава. На 5 декабря советские армии, сосредоточенные на московском участке, в противоположность немецким имели на треть больше стрелковых дивизий, в пять раз больше кавалерийских, в два раза больше артиллерийских полков и в два раза больше танковых бригад, чем на 2 октября.

Согласно данным, представленным начальником штаба Жукова генерал-лейтенантом В.Д. Соколовским, численность армий Западного фронта превышала 1 миллион человек (немцы приводят несколько другие цифры — 1 100 000 против 1 708 000), однако немцы включили сюда и тыловые части. Огромные потери среди личного состава тыловых и вспомогательных служб серьезно подорвали боеспособность немецких дивизий. По числу артиллерийских орудий силы и вермахта, и Красной Армии были примерно равны (по 13 500 единиц), так же обстояло дело и с танками (1170 машин), однако немцы располагали существенно меньшим числом боеготовых, исправных машин. Наиболее значительным было превосходство русских по числу самолетов — 1370 самолетов против 600 немецких, кроме того, советские ВВС действовали с хорошо оборудованных ближних подмосковных аэродромов[73].

Замысел советского наступления заключался в том, чтобы ударом на Клин и Солнечногорск и в истринском направлении разбить основную группировку противника на правом крыле и ударом на Узловую и Богородицк во фланг и тыл группировке Гудериана разбить противника на левом крыле фронта. Ликвидировав угрозу каналу Москва-Волга, 10-я армия должна была развивать наступление на Клин и во взаимодействии с 30-й и 20-й армиями атаковать 3-ю танковую группу и 9-ю армию немцев на севере. 20-я армия при поддержке 1-й ударной армии и во взаимодействии с 16-й армией наносила удар из Красной Поляны и Белого Раста на Солнечногорск и далее на Волоколамск. Выступ, образовавшийся в результате выдвижения 2-й танковой армии Гудериана, предстояло атаковать силам 50-й армии, а также 10-й, наступавшим строго на запад южнее реки Упы. В первоначальную задачу входила ликвидация прямой угрозы советской столице. Как выразился генерал-лейтенант Соколовский, «окончательно сломить наступление противника, не давая ему возможности для перегруппировки сил и вторжения в столицу». Примерно половина всех танковых сил Советов (290 из 720) была сосредоточена на главном направлении немецкого наступления — на клинском, солнечногорском и истринском участках — то есть там, где немцы сумели ближе всего подойти к Москве. Русские не рассчитывали на немедленный успех — это было первое за всю войну контрнаступление, и его еще предстояло осуществить. Однако советское командование располагало точными данными о том, что враг на грани полного изнеможения.

Именно об отсутствии достаточного количества сил и предупреждает генерал-фельдмаршал фон Бок в дневниковой записи от 3 декабря 1941 года: «Если мы будем вынуждены остановить наступление, то перейти к обороне будет весьма непросто». С падением Москвы связывалась последняя надежда немцев. И это подтверждается словами фон Бока: «Именно переход к обороне наших немногочисленных сил и возможные последствия этого шага служат причиной тому, что я до сих пор продолжаю цепляться за это наступление». Два дня спустя штаб 3-й танковой группы докладывал о том, «…что наступательная мощь группы исчерпана и что она сумеет удержать позиции лишь в случае переподчинения ей сил 23-й [пехотной] дивизии…» Командующий 4-й армией фон Клюге проинформировал фон Бока о том, что намеченное наступление 4-й танковой группы Гёпнера «не представляется возможным». В тот же день генерал-полковник Гудериан просил разрешения отложить начало наступления и для своей 2-й армии. 4 декабря он высказывается куда определеннее: «О переходе дивизии в наступление в этот же день не могло быть и речи. Температура упала до минус 35 градусов». Немецкие танки таких холодов, в отличие от русских, не выдерживали.

Подполковник Грампе из штаба 1-й танковой дивизии в тот же день докладывал о том, что его танки вследствие низких температур (минус 35 градусов) оказались небоеготовы. «Даже башни заклинило, — уверял подполковник Грампе, — оптические приборы покрываются инеем, а пулеметы способны лишь на стрельбу одиночными патронами…»

Вновь сформированные советские армии прибыли на этот участок лишь за две-три недели до начала контрнаступления. Они состояли из свежих частей, укомплектованных сибиряками, остатками старых, обстрелянных частей и прошедшими краткосрочную подготовку резервистами. Не везде хватало боеприпасов и вооружений. Большая часть офицерского и сержантского состава не имела боевого опыта. Танки были распределены по 15 танковым бригадам, таким образом, на одну бригаду в среднем приходилось по 46 машин. Но — как бы то ни было — все бойцы и командиры имели соответствующее обмундирование. Кроме того, боевой дух советского солдата был неизмеримо выше, чем у немецкого, который, начиная с сентября месяца, лишь истекал кровью, промерзал до костей и страдал от нехватки самого необходимого, включая боеприпасы[74]. Советские силы размещались таким образом, что даже в случае их обнаружения противостоять им, произведя необходимые перегруппировки, немцы просто не смогли бы. Но, самое главное, советское командование смогло добиться полнейшей внезапности.

В утренние часы 5 декабря 1941 года советская 29-я армия атаковала пребывавшего в анабиозном состоянии противника, наступая по льду Волги западнее Калинина. Прежде чем враг опомнился, его оборона оказалась прорвана, и советские части углубились в тыл на 10 километров. На следующее утро, когда мороз опустился до минус 35 градусов, солдаты Западного и Юго-Западного фронтов перешли в решительное наступление.

В донесении от 6 декабря командира 2-го батальона 114- го пехотного полка (6-я танковая дивизия), размещавшегося в деревне Степаново, говорилось:

«С наступлением утра наблюдались признаки определенного оживления среди гражданского населения. Объяснение — Степаново вот-вот займут русские, а немцы уйдут оттуда — немецкие солдаты всерьез не восприняли. Однако проведенная радиоразведка подтвердила слухи. Вскоре на дороге Степаново — Жуково появились отступающие части 7-й танковой дивизии».

Как рассказывал начальник штаба 6-й танковой дивизии, по прибытии командующего корпусом генерала Моделя в штаб в 10 утра «последовал неожиданный приказ». Модель, убедившись, что сил 3-й танковой группы явно недостаточно для удержания существовавшей линии обороны от натиска «значительных сил противника», отдал распоряжение все внимание сосредоточить на северо-восточном фланге. «Как следствие, — указывал Модель, — линия фронта должна сократиться». Одновременно последовали распоряжения о прокладке тыловых трасс. Начальник тыла получил приказ об отправке в тыл раненых и соответствующей реорганизации тыловых служб. Корпусу Моделя предстояло начать первое в ходе кампании отступление. Это стало третьим по счету разочарованием, которое пришлось пережить солдатам 6-й танковой дивизии, когда победа казалась такой близкой. В первый раз это случилось под Дюнкерком в 1940 году, потом в сентябре 1941 года под Ленинградом и вот теперь под Москвой.

Артиллерист рядовой Павел Осипов 6 декабря огнем своего орудия поддерживал наступавшие советские войска. Едва пехотинцы пошли в наступление, как обнаружилась их полнейшая неподготовленность. «В особенности молодежь бросалась вперед, и все тут же на тридцатиградусном морозе замертво падали в снег», — рассказывает Осипов. Петр Веселиноков (так в тексте. — Прим. перев.)также пришел в ужас от своего «первого сражения». Он окрестил его бойней. «Самое страшное, — вспоминает он, — это видеть, как от тел только что погибших поднимался пар. В воздухе стоял нестерпимый запах крови и мяса».

На второй день наступления появились первые признаки успеха. 31-я армия совместно с 29-й пытались прорвать оборону немецкой 9-й армии у Калинина. Они так и не смогли пробиться через Волгу южнее Калинина. Однако советская 30-я армия все же смогла вклиниться на 12 километров во фланг 3-й танковой группы северо-западнее Клина. 1-я ударная и 20-я армии нанесли удар по позициям 3-й и 4-й танковых групп у Яхромы и западнее Красной Поляны. Южнее Красной Поляны в результате ожесточенных схваток советские войска также добились некоторого успеха. Тем временем 10-я армия силами одной стрелковой и двух мотопехотных дивизий[75] нанесла удар 2-й танковой армии Гудериана восточнее Тулы. Остальные части советской 10-й армии еще подтягивались на московское направление. 2-я и 30-я армии Юго-Западного фронта наступали у Ельца, создавая угрозу немецким войскам на южном основании тульского выступа.

Штабной офицер Михаил Мильштейн вспоминает, как к ним «постепенно пришло чувство уверенности, первые контратаки принесли успешные результаты». Однако успех давался весьма нелегкой ценой. Вот что рассказывает рядовой-артиллерист Павел Осипов:

«Много было раненых, в особенности среди пулеметчиков. Всем ведь нужно было идти вперед, а этим уже никто не мог помочь. Мы отправили одного из наших сообщить, кому следует, чтобы моторизованное подразделение, следовавшее за нами, забрало раненых».

«В конце концов, — продолжает Мильштейн, — всем понемногу стало ясно, что и непобедимых гитлеровцев тоже можно бить». Причем Мильштейн не использовал пропагандистскую риторику «Великой Отечественной войны», поскольку, будучи штабным офицером, считал успехи Красной Армии не «чудом», а результатом «вдумчивой, планомерной подготовки операции». «Естественно, не обошлось и без потерь, и без неудач, — продолжал он, — однако операцию провели надлежащим образом». В тот период лейтенант, а впоследствии видный историк Дмитрий Волкогонов считал, что немецкая армия «выдохлась» и «контрнаступление Армии стало для немцев полной неожиданностью»[76]. Как и для мирного населения. Павел Осипов озабоченно отмечает, что «имелось много жертв и среди мирного населения, стариков, детей. Советское контрнаступление их также захватило врасплох, и они не успели покинуть районы боевых действий из-за этих жутких холодов».

5 декабря 1941 года немецкий военврач Антон Грюндер до 6 часов утра находился на дежурстве. Это происходило на участке 9-й армии.

«Я как раз садился завтракать, когда начался весь этот ад. Все бросились бежать — танкисты, артиллеристы со своими орудиями, солдаты — в одиночку или группами. Никто не мог понять, в чем дело. Никаких приказов не получали; все старались уйти подальше. Большинство техники вышло из строя из-за морозов, но нам все-таки удалось захватить с собой большую часть медицинского оборудования и лекарственных средств. Мы старались держаться вместе с остатками роты, а отбившиеся пропадали без вести».

Заниматься ранеными в условиях повального отступления — тяжкий труд. «Мы становились свидетелями страшных сцен, — признается Грюндер. — Приходилось менять повязки недельной и больше давности».

«Один солдат был ранен в руку навылет. Конечность почернела, гной тек даже по ногам. Руку до сустава необходимо было отнять. И во время операции я велел троим солдатам непрерывно дымить сигарами, чтобы хоть как-то забить этот жуткий смрад».

Немцы отступали по-всякому: и организованно, и хаотично. Несмотря на бесконечные дискуссии и переговоры штаба группы армий и ОКВ, отступление продолжалось. Моторизованные части, то есть те, кто и пожинал лавры успешного наступления, теперь планомерно откатывались на запад, поскольку располагали техникой. Пехотинцы, на плечи которых ложилась основная тяжесть наступления, выбивались из сил. Теперь им приходилось отступать. Все это существенно уменьшало их и без того мизерные шансы уцелеть.


Советское наступление, начавшееся 5 декабря 1941 года, продолжалось, несмотря на метели


Лейтенант Хаапе направлялся в отпуск, но поезд внезапно задержали. «Всем было приказано явиться в свои части и доложить о прибытии командованию», — рассказывает он. Отпускники пытались протестовать, но их тут же поставили в известность о внезапном наступлении русских, сумевших прорваться к Калинину. «Все погрузились в молчание, — свидетельствует Хаапе, — никто даже и не бранился, слишком уж все это было серьезно».

«А где же русские?» — поинтересовался Хаапе, прибыв в свою дивизию. «Да, везде, — последовал ответ, — этого, похоже, никто не знает».

На северном участке дальше всех продвинулась 30-я армия генерала Лелюшенко. Вскоре ее части вышли к шоссе Москва — Ленинград на стыке 3-й танковой группы и 4-й армии фон Клюге. 13 декабря советская 1-я ударная армия вышла к Клину, создав угрозу окружения города. И для ликвидации угрозы немцам потребовалось два дня упорных боев. 16-я и 12-я армии вышли к Истре. 12 декабря немцы оставили Солнечногорск. Южнее Москвы русские перерезали дорогу Орел — Тула, а части 50-й и 10-й армий успешно сумели еще больше вклиниться на северном фланге 4-й армии Клюге. В ходе первой фазы советского контрнаступления, продлившейся до 24 декабря, советские войска освободили всю территорию, захваченную немцами после знаменательного совещания в Орше.

Павел Осипов размышлял о значении успеха советского контрнаступления и отхода немцев.

«На второй или на третий день нашего контрнаступления мы почувствовали, что успех на нашей стороне, боевой дух солдат, сержантов и офицеров повысился. И с тех пор мы погнали немцев, чтобы не дать им возможность дотла сжечь наши города и села. А они, отступая, жгли все».

Да, русские побеждали, и постепенно начинали понимать это. Командир пехотного взвода Анатолий Черняев, воочию убедившись, в каком состоянии пребывают немцы, понял, что «они были совершенно не готовы к войне с Россией». Приводим его высказывание:

«За эти месяцы войны образ немца сильно изменился. Летом и осенью, когда мы вынуждены были отступать, они казались нам непобедимыми и невероятно сильными. А теперь, когда мы увидели их под Москвой полураздетыми, грязными и голодными, мы поняли, что такая армия уже терпит поражение».

Инициатива переходила к русским. У немцев же дела обстояли как раз наоборот, — боевой дух вермахта неуклонно снижался. В ходе войны назревал поворот, и немцы это хорошо понимали.

«Немецкий солдат никогда не сдается!» Кризис доверия

7 декабря в военном дневнике командующего группой армий «Центр» фельдмаршала фон Бока появилась такая запись:

«Приказы, предписывающие, невзирая ни на что, продолжать оттеснять врага в глубь его территории, были оправданны до тех пор, пока высшее командование, отдавая их, исходило из того, что враг на излете сил и сражается за свою жизнь; и стремление покончить с ним одним махом еще могло оправдывать любые трудности, с которыми нам приходилось сталкиваться, — а главное командование сухопутных войск именно этого и требовало. Это, однако, оказалось заблуждением, и теперь группа армий вынуждена в тяжелейших условиях переходить к обороне»[77].

Далее генерал-фельдмаршал упоминает о телефонном разговоре с генералом Гудерианом. Обычно весьма сдержанный в оценках, Гудериан «рисует обстановку в самых ужасающих тонах, при этом дает мне понять, что не может умолчать о растущем недоверии».

«Прошу его уточнить, к кому конкретно проявлено пресловутое недоверие, и советую ему самому слетать в Ставку Главного командования сухопутных войск…» Явно раздосадованный этой перепалкой фон Бок обращается к генералу Гальдеру. Начальник штаба рекомендует фон Боку «не принимать близко к сердцу слова Гудериана». Когда фон Бок признается, что не в состоянии устоять перед решительной атакой русских на любом участке фронта группы армий, Гальдер пытается успокоить его, говоря, что русские бросают в бой неопытных солдат. «Я считаю, — утверждает Гальдер, — что все это продлится от силы до середины этого месяца, а затем станет потише».

«Так к тому времени, — парирует фон Бок, — нашей группе армий придет конец!» На что Гальдер невозмутимо отвечает: «Немецкий солдат никогда не сдается!» Фон Бок отдает распоряжение своим штабистам просчитать возможность отвода своих сил на 100–150 километров на линию Курск — Орел — Гжатск — Ржев.

Гудериан старался обратить внимание на изменение настроения войск Восточного фронта с момента начала осуществления плана «Барбаросса» и до декабря месяца 1941 года. 8 декабря он писал: «Мы стоим перед печальным фактом того, что наше Верховное командование слишком туго натянуло тетиву лука, не хотело верить поступающим сообщениям об ослаблении боеспособности наших войск, выдвигало все время новые и новые требования…» Будучи типичным представителем поколения аналитиков, выпестованных генштабом, Гудериан делал упор на материальной стороне боеспособности войск. А войск было мало, кроме того, они не имели никакой экипировки для ведения войны в условиях холодов. Даже неудача под Ростовом-на-Дону, по мнению Гудериана, ничему не научила немецкое Верховное командование.

«Ростов был началом наших бед; это был первый предостерегающий сигнал. Несмотря на это, наступление здесь продолжалось. Моя поездка в штаб группы армий 23 ноября не дала никаких результатов и не внесла необходимой ясности; там продолжали работать спустя рукава. Затем потерпел поражение мой северный сосед; мой южный сосед был и до того не очень боеспособен, и в конце концов у меня не осталось другого выбора, как прекратить наступление, так как одному, да еще при 35-градусном морозе, мне было не под силу опрокинуть весь Восточный фронт».

Простой немецкий солдат в декабре месяце 1941 года под Москвой был уже не похож на того, который, затаив дыхание, ждал сигнала к началу операции «Барбаросса» в ночь на 22 июня того же 1941 года. Две трети присущих ему черт претерпели с тех пор фундаментальные изменения в ходе суровых испытаний, выпавших на его долю за это время. Фундаментальная ломка сознания приходится как раз на период с сентября по декабрь. Идеалистический пыл, воспламененный победами в предыдущих кампаниях, угасал по мере роста потерь боевых товарищей. Ужасы войны вбивали клин между теми, кто сумел уберечь в неприкосновенности былые моральные нормы, и теми, кто стремился угодить нацистскому режиму, проявить лояльность к нему. Неприятие пресловутого «приказа о комиссарах» исходило от взращенных на либеральных ценностях Веймарской республики представителей германского офицерства старшего поколения и измотанных в боях, почти уничтоженных в кровавой мясорубке войны унтер-офицеров старой школы. Степень доверия, повышавшаяся под воздействием квазипобед у ворот Ленинграда или в Ростове-на-Дону, понижалась по мере осознания того, насколько велики масштабы провалов. Потери сентября 1941 года, за которыми последовали еще большие потери поздней осенью и в начале зимы, смыли глянец основанного на боевом товариществе руководства войсками. Взошедшие было ростки «блицкрига» усохли.

Война в России явилась суровым испытанием для германской нации. Уже намечался пока что едва ощутимый конфликт тех, кто, вопя во всю глотку пропагандистские заклинания, фанатично сражался «за фатерланд и фюрера», с теми, кто просто честно исполнял свой долг. Те, кто штурмовал Варшаву, победным маршем входил в Париж, Афины, Белград, Смоленск и Киев, все чаще и чаще задавали себе вопрос, а стоит ли на самом деле Москва таких жертв? Падение боевого духа, как важнейшей составляющей боеспособности войск Восточного фронта, прослеживается в военном дневнике Гальдера, совпадая, по сути, с высказываниями Гудериана о том, что Верховное командование в своем упорном нежелании осознать реальное положение дел явно переоценивало боевую мощь вермахта и тем самым наглядно продемонстрировало свою полную некомпетентность. Еще 3 ноября Гальдер признавал, говоря о положении в группе армий «Юг»: «Здесь из-за трудностей с подвозом снабжения и плохого состояния дорог наступательный порыв войск настолько снизился, что общий пессимизм распространился даже на командование группы армий «Юг». Явно требуются энергичные меры для подъема наступательного духа». 22 ноября он вынужден признать: «Снять еще какие-либо соединения с южного фланга и центрального участка 4-й армии для использования их в наступлении не представляется возможным. Войска совершенно измотаны и неспособны к наступлению…» 1 декабря Гальдер констатирует: «Командир 13-й танковой дивизии и один из наиболее способных командиров полков страдают полным расстройством нервной системы». Девять дней спустя генерал Гальдер, после телефонного разговора с фельдмаршалом фон Боком, размышляя о ситуации в группе армий [ «Центр»], запишет в свой дневник: «Он сообщил о донесении Гудериана, что состояние его войск внушает большие опасения и что он не знает, справятся ли они с задачей отражения русского наступления. Войска теряют доверие к своему командованию. Понизилась боевая мощь пехоты! Проводятся мероприятия по прочесыванию тылов. (Обнаружено, что в одной лишь танковой дивизии можно набрать дополнительно 1600 штыков.) Естественно, что танкисты и водители не могут быть направлены в первую линию. Группа армий нуждается в людях! Явная неспособность командира 27-го армейского корпуса…»

Кризис доверия проявлялся и в письмах с фронта. Солдаты, для кого не было секретом, что все ими написанное станет достоянием нацистской цензуры, невзирая ни на что, иногда не стеснялись в выражениях. В своем письме в рейх от 6 декабря ефрейтор Фриц Зигель, проклиная морозы под Тулой, фактически повторил мысль своего командующего:

«Боже мой у что же эти русские задумали сделать с нами? Хорошо бы, если бы там наверху хотя бы прислушались к нам, иначе всем нам здесь придется подохнуть».

Густав Шродек из 1-й танковой дивизии, застрявшей в часе езды от Москвы, 2 декабря записал в дневник, что «в войсках доверие к высшему командованию быстро улетучивается», а боевой дух «неуклонно снижается». Невозможность овладеть Москвой, ради которой пришлось столько перенести, стала самым большим разочарованием. Лейтенант из 258-й пехотной дивизии говорил, что их часть сумела подойти к столице Советов на 30 километров, что, по его мнению, служило «свидетельством героизма, мужества и стойкости наших солдат». Конечно, без потерь не обойтись, но те, кто пал, «навеки будут жить в наших сердцах».



«Но если от наступления никакого проку, то тут следует призадуматься. Я понять не могу, отчего все так происходит, но твердо уверен, что это стыд и позор. Досадно! В конечном итоге нам всем пришлось 3 декабря вернуться туда, откуда начинали. Кое-где от наших рот остались рожки да ножки».

Между строк фронтовых писем читаются миллионы проблем, связанных с ужасающими условиями военного бытия, стремлением выжить, и никогда не покидающие солдата мысли о родном доме. Большинство воспринимало поворот в ходе кампании с полной покорностью судьбе. Боевой задор июня месяца исчез. «Из нас словно воздух выпустили, — писал один ефрейтор из 262-й пехотной дивизии. — От постоянной нервотрепки мне временами уже ничего не хочется», — признается этот пехотинец. Единственное, чего он жаждал, так это небольшой передышки на Рождество да «писем из дому». Но вынужден был сражаться с врагом. «Дорогая моя, — продолжает он, — позади много трудных дней, но нам еще предстоят большие испытания». Сознавая, что домашние не получат его письмо раньше Нового года, он завершал его на оптимистичной ноте. «Вопреки всему политическое положение предельно ясно, — писал ефрейтор, — и результатом этого может быть лишь наша победа!» Однако контрнаступление русских стало громом среди ясного неба. Солдаты никак не могли взять в толк, отчего же «те, кто наверху» втянули их в такие передряги. Обер-лейтенант Карл Мольтнер, офицер штаба танкового корпуса, в беседе уже после войны утверждал:

«Мы были совершенно не готовы воевать в условиях такой зимы при температурах минус 36 градусов. У нас даже не было зимнего обмундирования…»




Изменения приобретали необратимый характер — боевому духу войск Восточного фронта уже не быть тем, каким он был в июне 1941-го. Немецкий солдат по-прежнему сражался за фюрера и фатерланд, или же собственную шкуру, или же и за то, и за другое, но уже не с тем пылом и воодушевлением, без былой самоотверженности, какими было отмечено начало этой кампании. И по мере того, как войска отходили все дальше на запад, немецкий солдат все больше задумывался лишь об одном — как выжить.

Отступление немецких войск

Прорыв советских частей на флангах группы армий «Центр» впервые за эту кампанию поставил немецкие дивизии перед реальной угрозой уничтожения. Лейтенант Георг Рихтер, часть которого 6 декабря оставила расположенные в 30 километрах от Москвы Пучки, двумя днями позже запишет в свой военный дневник следующие строки: «…до сих пор отступление проходило согласно плану». Это существенно облегчало отступление моторизованных частей. Температура в те дни колебалась от минус 6 до минус 12 градусов со снегом. Из-за постоянных перебоев с горючим приходилось часто делать остановки. 13 декабря их часть наткнулась на остатки разгромленной незадолго до этого немецкой колонны — обочину дорог усеивали обгоревшие остовы грузовиков и бронетехники. Внезапно до ушей Рихтера донеслись крики «Ура!»

«Из леса показались коричневатые фигурки, а прямо на меня устремились бегущие в панике солдаты, водители, экипажи машин… В первую минуту я вообще не сообразил, что делать. Попытаться остановить этот неудержимый поток? Бессмысленно — многие из них даже позабыли, что вооружены. Скорее всего, поблизости находились русские танки. И верно — вскоре я увидел, как они, грузно переваливаясь с боку на бок, перебирались через шоссе».

Рихтеру все же удалось собрать группу в 10 человек, из тех, кто помоложе и посмелее. Но бронетранспортеры сопровождения колонны «показали себя не с лучшей стороны». Группа вынуждена была отойти к близлежащей деревне. Ничего из техники спасти не удалось…

Положение немцев усугублялось тем, что они не умели вести бои в отступлении. Приходилось полагаться в основном на сообразительность командиров и каждого бойца в отдельности. Хорст Орлофф, командир танковой роты, который еще совсем недавно имел счастье лицезреть «озаренные солнцем башни советской столицы», в одной из послевоенных бесед вспоминал о том, как их часть отступала:

«Могу лишь сказать, что в пределах моих командных полномочий отступление осуществлялось упорядоченно. Естественно, случались и потери матчасти, и личного состава, но это не было беспорядочным бегством».

Пресловутое неумение отступать объяснялось, прежде всего, победоносными предыдущими кампаниями. Но в декабре войскам Восточного фронта на ходу пришлось осваивать отнюдь не простую науку отхода. И далеко не везде он носил «упорядоченный», по выражению Хорста Орлоффа, характер. Сцены, свидетелем которых был лейтенант Рихтер, отступавший с частями 4-й танковой группы, происходили и при отступлении 3-й танковой группы. «Дисциплина падает», — гласили декабрьские донесения ее штаба.

«Все больше и больше солдат, отбившихся от своих частей, продолжают следовать в западном направлении без оружия, они тащат за собой на веревках коров или же несут в обеих руках сетки, полные картофеля. Погибших в результате воздушных атак или артобстрелов русских уже не хоронят. Не привыкшие отступать… войска охватила настоящая паника. Большинство частей остались без подвоза необходимого провианта… и больше всего страдают от холодов. Среди них много раненых, которых нет никакой возможности отправить в тыловые районы. Никакого контроля за передвижением войск нет. Для танковой группы начинается самый сложный период за всю историю ее существования…»



Высшие командные инстанции были просто не в состоянии оценивать и принимать решения, прочитывая ежедневно ворох подобных донесений, где сообщалось о невесть откуда взявшейся массе русских войск. Штаб ОКВ в попытке стабилизировать обстановку рассылал по частям угрожающие распоряжения, суть которых сводилась к тому, чтобы «не поддаваться панике».

Колоссальные проблемы испытывали не только отступавшие немецкие части, но и остававшиеся в арьергарде, как, например, остатки 18-го пехотного полка, где служил лейтенант Хаапе. Вокруг деревень обустраивались посты охранения, предпринимались попытки привести в порядок оружие. Солдат, наученный холодами русской зимы, уже соображал, что если автомат или пулемет отогреть, а потом очистить его от смазки, то в бою он не даст осечки. И поэтому оружие предпочитали не таскать за собой по морозу, а держать его в теплых хатах у печей, при необходимости разбирая. «И все же, — горько заключал лейтенант Хаапе, — как же тяжело отбивать атаки наступающего противника в этих заснеженных полях».

Подобная тактика давала хоть и скромные, но все же результаты. Потери русских росли. Советские офицеры и сержанты в сравнении с немецкими были плохо обучены по части тактики. Командиры более высокого ранга тяготели к атакам на широком фронте, отводя, например по 9-14 километров на стрелковую дивизию, что приводило к распылению имеющихся сил. Танки использовались в основном как средство поддержки пехоты, вместо того чтобы бросить их для нанесения концентрированных ударов на относительно узких участках.

Русские прекрасно понимали, что немецкие солдаты плохо обмундированы и практически не приспособлены для ведения операций в суровых климатических условиях. Они почти все время отсиживались в теплых землянках, поскольку предпочитали «умереть в тепле, а не погибать на холоде». Русская артиллерия не щадила снарядов, разбивая вдрызг эти хилые убежища, на скорую руку отрытые в мерзлой земле. Однако свойственное русским массированное сосредоточение огромных сил пехоты для атаки одной, зачастую маловажной цели свидетельствовало о неопытности командования. Немцы довольно успешно отбивали фронтальные атаки русских, пытавшихся взять числом, но не умением. Генерал Жуков был вынужден уже на третий день наступления издать распоряжение всеми средствами избегать чреватых колоссальными потерями фронтальных атак.

Примитивные попытки взять немецкие части в кольцо окружения также терпели фиаско. Попытки прорыва почти не предпринимались из-за опасений советских командиров получить удар во фланг. Хорошо продуманная система постов охранения, использование различных легких видов вооружений во взаимодействии с немногочисленными танками и артиллерийскими орудиями существенно увеличивали боеспособность немецких частей.

Кроме того, немцы, отступая, повсеместно использовали «тактику выжженной земли». «Как только стемнеет, тут и там видны кострища пылающих деревенских хат, — писал в письме домой Вернер Польт, 19-летний уроженец Гамбурга, бывший студент. — Сгорают дотла целые деревни».

Подобные зрелища в избытке выпали и на долю Вильгельма Гёбеля из 78-й пехотной дивизии. «По ночам нашим взорам представало жуткое зрелище, — вспоминал он, — небо до самого горизонта окрашивалось багровым заревом от горящих деревень».

Группа армий «Центр» отступала…

Тем временем между ОКХ (Верховным Главнокомандованием сухопутных войск) и ОКВ (Верховным Главнокомандованием вермахта) разгорелись жаркие дебаты по вопросу выхода из создавшегося кризиса. Глубокие вклинения советских войск на флангах группы армий «Центр» поставили перед угрозой окружения весь центральный участок Восточного фронта. Вопрос стоял предельно просто: сражаться или отступать. Собственно, отступление уже шло полным ходом, и, к великому облегчению фронтового командования, речь шла об организованном отводе войск на разумно определенную линию — Курск — Орел — Гжатск. Риск заключался в том, что стремительные и глубокие прорывы немецкой обороны на отдельных участках могли вызвать резкое падение боевого духа немецких войск. Кроме того, приходилось бросать большое количество боеприпасов и техники.

Удерживать фронт, по мнению фронтового командования, было бы самоубийственным актом. Состояние войск Восточного фронта начисто исключало подобную возможность. Однако Гитлер положил конец колебаниям своих полководцев. 18 декабря он передал в штаб группы армий «Центр» свое распоряжение:

«Командующие всех уровней несут прямую ответственность за то, чтобы подвигнуть солдат к фанатичному сопротивлению, невзирая ни на какие прорывы противника с флангов или с тыла».

Иными словами, это был приказ «не отступать ни на шаг». За два дня до этого состоялся телефонный разговор Гитлера с фельдмаршалом фон Боком. Гитлер воспретил командующему группой армий «Центр» любые отводы сил. «Ни шагу назад!» — подытожил фюрер.

В середине декабря начальник штаба 4-й армии генерал Гюнтер Блюментритт был вызван на совещание высшего командного состава. Брешь между 4-й армией Клюге и 2-й танковой армией Гудериана продолжала увеличиваться. Резервов для того, чтобы нейтрализовать угрозу южному флангу, не было. Одна моторизованная дивизия находилась на марше, следуя на запад к Юхнову. Когда Блюментритта вызвал по телефону его давний друг и соратник по штабу группы армий «Центр» начальник штаба группы армий генерал фон Грейфенберг, как раз обсуждался вопрос о возможности отвода сил 4-й армии южнее автомагистрали Москва — Смоленск. «Вы уж там у себя как-нибудь выходите из положения. Только что поступило новое распоряжение Гитлера — 4-я армия не отступит ни на сантиметр». Блюментритт был ошеломлен:

«Согласно всем прогнозам это могло означать лишь одно — разгром и гибель 4-й армии. Но приказ есть приказ. Части, уже начавшие продвижение на запад, были срочно остановлены и возвращены на фронт. 4-я армия готовилась дать свой последний бой, и лишь чудо могло уберечь ее от поражения».

Адольф Гитлер решил взять на себя верховное командование всеми вооруженными силами рейха. Так что силам Восточного фронта предстояло сражаться, не отступая ни на шаг, либо, если понадобится, погибнуть.


Примечания:



7

28 сентября 1940 г. Гитлер издал приказ о предоставлении «производственных отпусков» военнослужащим вермахта. Планировалось временно направить в военную промышленность не менее 300 тыс. квалифицированных рабочих для увеличения производства вооружения и боевой техники. Однако в апреле 1941 г. они были возвращены в вермахт. — См. G. Thomas «Geschichte der deutschen Wehr- und Rustungswirtschaft (1918–1943/45). S. 271–273. (Прим. ред.)



71

Автор допускает неточность, рассказывая о битве под Москвой. 12-я армия не принимала участия в этих боях. После сформирования в августе 1941 г. в ее состав входили две стрелковых, одна танковая дивизии и ряд отдельных частей. Во время Ростовской наступательной операции (ноябрь — декабрь 1941 г.) войска армии действовали на ворошиловградском направлении. 10-я армия до начала декабря находилась в резерве Ставки ВГК юго-западнее Рязани. 24-я армия начала формироваться только в декабре 1941 г. (2-е формирование), когда ей были переданы 385-я стрелковая дивизия и остатки других частей. Она находилась в резерве Московской зоны обороны до 1 мая 1942 г. 3-е формирование 26-й армии началось в ноябре 1941 г. 18 декабря 1941 г. она была передана в состав Волховского фронта и также не принимала участия в контрнаступлении под Москвой. Позже она была переименована во 2-ю ударную армию. 60-я армия занималась в ноябре оборудованием оборонительных рубежей по левому берегу р. Волга на участке от Унжи до Козьмодемьянска и Горького. В конце декабря 1941 г. преобразована в 3-ю ударную армию. Из всех перечисленных автором «резервных» армий в контрнаступлении под Москвой принимала участие как раз только 61-я армия. Ее передовые части 6 декабря вступили в бой с немецкими войсками в р-не ст. Павелец. — Прим. ред.



72

По советским источникам, к началу декабря группа армий «Центр» имела в своем составе 1708 тыс. человек, ок. 13 500 орудий и минометов, 1170 танков и 615 самолетов. Советские войска насчитывали ок. 1100 тыс. человек, 7652 орудия и минометов, 774 танка и 1000 самолетов. — Прим. ред.



73

Эти утверждения автора, как нетрудно заметить, находятся в противоречии с тем, что он говорит несколькими предложениями выше. — Прим. ред.



74

Справедливо будет оставить на совести автора утверждения о том, что с сентября «истекали кровью и страдали от недостатка всего необходимого» только солдаты вермахта. Давно известны утверждения западных историков о том, что морозы и распутица оказывали влияние на всех завоевателей, нападавших на Россию. При этом обычно они забывают упомянуть о том, что эти факторы не могут мешать только одной стороне. — Прим. ред.



75

Следует иметь в виду, что в состав 10-й армии 3-го формирования в ноябре — декабре входили 7 стрелковых и две кавалерийских дивизии. Никаких механизированных дивизий в то время она не имела. — Прим. ред.



76

Как уже упоминалось, в декабре 1941 г. «впоследствии видному историку» Д.Волкогонову исполнилось 13 лет и 9 месяцев, поэтому быть «в тот период лейтенантом» он никак не мог. — Прим. ред.



77

Судя по записям в дневнике фельдмаршала фон Бока, именно он неоднократно заверял ОКВ в том, что его войска способны продолжать наступление на Москву. — Прим. ред.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх