Глава ШЕСТАЯ

Молотов полон подозрений

1

В конце июля Европа оказалась на перепутье. Англичане и французы готовились послать в Москву свои военные миссии. Гитлер игнорировал британские инициативы, направленные на улучшение отношений, в то время как германские дипломаты продолжали обхаживать Советский Союз. Молотов демонстрировал интерес к этим германским прелюдиям и, казалось, желал их продолжения и развития. Но все же, как отмечал Шуленбург, Молотов испытывал подозрения: он не доверяет ни нам, ни англичанам. В то же время усиливались признаки подготовки Германии к войне с Польшей. Кризис был неминуем и все опасались наихудшего.

И все же во Франции и Британии даже противники умиротворения испытывали в отношении штабных переговоров с Москвой некоторое беспокойство. Будут ли они успешными? А уж если нет, то помогай нам Бог. Кто знает, что Чемберлен или Бонне делали бы? В конце июля и Сидс и Наджиар предупреждали свои правительства, что в Москву лучше ехать не с пустыми руками. «Я убежден, — писал Сидс, — что прибытие в Москву британской военной миссии будет единственным доказательством нашей искренности, которому готово поверить советское правительство... каждый член Политбюро считает, что нынешнее британское правительство просто проникнуто духом «капитулянтства» перед державами Оси; по некоторая, весьма влиятельная его часть, все же полагает, что с помощью нашей прессы и общественного мнения, а также постоянного давления со своей стороны нас можно скрутить и принудить к соглашению. И это соглашение должно быть абсолютно недвусмысленным, четко прописанным в сфере военных действий».1

Наджиар несколькими днями позже отослал подобную депешу своим. Советское правительство придавало штабным переговорам огромное значение; их прогресс совершенно однозначно обусловливал прогресс во всех иных областях. Советское руководство не хотело голословных заявлений о военных обязательствах, такая позиция преобладала в нем с 1935 года, со времени подписания франко-советского пакта. Мы не хотели заключать военной конвенции, отмечал Наджиар, а сейчас и Молотов и Потемкин твердят, что без штабного соглашения не будет вообще ничего.2

Депеша эта однако не возымела никакого действия. Еще не начав переговоров французское и британское правительства уже настроились на то, что те не приведут к быстрым результатам, если вообще к чему-нибудь приведут. Переговоры можно потянуть и в конце концов заключить что-нибудь такое обтекаемое и расплывчатое. Что конкретно — Галифакса вообще не волновало. Он был убежден, что пока идут эти военные переговоры «Россия по крайней мере не перекинется в германский лагерь». Чемберлен был с ним вполне согласен, потому что «он не придавал этим переговорам вообще никакого значения». Он говорил адмиралу сэру Реджинальду Драксу, главе британской миссии в Москве, что «палата общин толкает его гораздо дальше того места, на котором хотели бы остановиться мы».3

Для англичан важным условием возможности военного соглашения было согласие Советов принять британское определение «косвенной агрессии». А в военных переговорах британские представители были проинструктированы «продвигаться как можно медленнее». Если не получится вообще никакого соглашения, то по крайней мере будет выиграно время, до осени или до зимы оттянется начало войны.4 Еще в начале лета Харви, личный секретарь Галифакса, записал в своем дневнике, что эти переговоры в Москве были «просто уловкой — главным образом благодаря медлительности и нежеланию, с которыми мы за них с самого начала взялись. Это правительство никогда и ни на что не согласится с Советской Россией».5 Эти «ничего и никогда» стали очевидны 2 августа, когда дипломаты вкратце отчитались перед Дрэксом о ходе переговоров. Из того что он услышал, Дрэкс вполне резонно заключил, что эти переговоры скорее всего ни к чему не приведут: «Когда я спросил, насколько велика вероятность провала ответом мне было краткое, но красноречивое молчание, а потом министр иностранных дел заметил, что в общем лучшей линией поведения было бы затягивание переговоров как можно дольше. Перспектива была не из блестящих, но мы все же согласились на том, что так будет лучше всего».6

Небрежение к переговорам демонстрировалось разными способами. Даже для транспортировки своей миссии в Москву британское правительство, как известно, наняло торговое судно; современные быстроходные гидросамолеты были заняты на очередных маневрах. Только какой-нибудь клерк из Форин офиса мог предполагать, что миссию следует отправить с эскортом быстроходных крейсеров! Ведь это было бы сигналом «всему миру вообще и державам Оси в частности, что мы действительно придаем какое-то значение этим переговорам». Министр все же «рассмотрел» это предложение, отмечал Сарджент. Но в конце концов решил, что... «было бы слишком вызывающе посылать крейсера на Балтику...».7 Переговоры, казалось, так мало заботили Галифакса, что он «едва прочитал» инструкции для британской делегации. Так, британской делегации было сказано избегать дискуссий о советской помощи Польше и Румынии; Советы могли сами напрямую договориться с польским и румынским правительствами. И такие инструкции были даны несмотря на то, что все знали — вопрос о правах прохода войск будет ключевым в советской позиции.8

Французы не вполне разделяли такое благодушие англичан. Они ждали переговоров с нетерпением и хотели послать свою делегацию в Москву как можно скорее. Но как случалось всегда, посожалев о планах доставки британской делегации, они со всем согласились.9 Инструкции главе французской делегации, генералу Жозефу Думенку были даны краткие и расплывчатые, «почти бесполезные», как отмечал британский генерал Гастингс Л. Исмэй; хотя и в более пространных британских инструкциях толку было мало. Французские генералы были, похоже так же беззаботны, как и их британские коллеги. По словам Исмэя, французские инструкции «сводились... в основном к требованиям, которые выдвигали французы к русским, и молчали насчет того, что же готовы сделать сами французы». «У русских тоже наверняка есть какие-то вопросы к французам и англичанам относительно их вклада в общее дело», заметил Исмэй. В ответ генерал Луи Жамэ «улыбнулся и пожал плечами». Когда Исмэй поинтересовался у Думенка, что тот собирается говорить в ответ на вопросы русских, тот ответил: «Да, по сути дела, ничего, я лучше послушаю».10 Французы в очередной раз демонстрировали свои дурные привычки. Как и в британских, во французских инструкциях почти ничего не говорилось относительно советской помощи Польше и Румынии, предлагалось только делать упор на то, что Польша была не согласна предоставить Красной армии проход через свою территорию.11 Думенк даже сетовал Леже, что едет в Москву «с пустыми руками» — неважный багаж на переговорах для предлагающей стороны. Леже соглашался. А Бонне и Даладье, все более воодушевляясь, требовали от Думенка не возвращаться из Москвы без договора. Если понадобится, обещайте, говорил Бонне. «Что обещать?» — спрашивал Думенк. «Все, что сочтете нужным», — отвечал Бонне; если переговоры сорвутся, война неизбежна. «Прощай, хороший шанс!» — напутствовал Даладье.12

Когда Дракс спросил на брифинге, не стоит ли ему встретиться с Майским, Галифакс ответил: «если вы в состоянии вынести это...». «Времени оставалось очень мало», — отмечал Дракс, но среди британцев никто не испытывал особой озабоченности по поводу переговоров с Москвой, только обычное британское высокомерие по отношению к русским. У Майского остались записи об их завтраке с Драксом. Беседа была вполне безобидная, до тех пор пока Майский не спросил, почему делегация не летит в Москву или не отправится туда на быстроходном крейсере. Дракс отделался вежливым ответом, что у делегации слишком много багажа и не стоит лишать команду военного корабля их спальных мест. «Я ушам своим не верил», — писал Майский. Дракс сам признался, что делегация отправлялась на зафрахтованном по случаю торговом судне «City of Exeter». Скорость его была тринадцать узлов в час, говорилось в записке Майского. Изумленный посол не стал скрывать своих чувств от Дракса. «Когда в Европе почва начинает гореть под ногами», а англо-французы собираются в Москву на грузовозе. «Поразительно! — писал Майский. — Чемберлен, несмотря ни на что, продолжает вести свою игру: ему нужен не тройственный пакт, а переговоры о пакте, чтобы подороже продать эту карту Гитлеру».13

Майский не слишком ошибался, говоря о Чемберлене, тем удивительнее его оптимизм относительно исхода переговоров. Нисколько не доверяя премьер-министру, он все же надеялся, что англо-советский блок в конце концов будет создан. Майский даже размышлял о семи годах своей работы в Лондоне: «Медленно, но неудержимо — с зигзагами, рецидивами, провалами — англо-советские отношения улучшаются. От дела «Метро-Виккерса» до поездки военной миссии в Москву! Вот такое пройдено расстояние! Пропасть между Лондоном и Москвой все больше суживается. Через остающееся расстояние саперы все более успешно перекидывают балки и стропила, на которых должен быть укреплен мост». «Почему такое возможно? — спрашивал себя Майский. — Потому что объективный фактор — основные интересы двух держав — оказываются совпадающими». Эти интересы оказались сильнее разделявших нас идеологических факторов. И по странной иронии судьбы, полагал Майский, британское правительство, которое строит англо-советский блок против нацистской Германии, возглавляет именно тот самый Чемберлен. Посол заключает свою запись сентенциями о неизбежности мировой пролетарской революции, но мысль и без того ясна — переговоры в Москве увенчаются успехом.14

Мандель, когда он встретился с Сурицем 2 августа, не был столь оптимистичен. Думенк отправляется в Москву без детальных инструкций, говорил он: «Лондон и Париж (ввиду давления общественного мнения) желают сейчас избежать срыва соглашения, но не чувствуется стремления добиться солидного соглашения, которое следует немедленно применить». Состав делегации даже не обсуждался на заседании кабинета — беспрецедентная ситуация, учитывая важность московского соглашения.15

Странные события в Лондоне тоже не прибавляли веры в серьезность намерений англо-французов. Батлер, парламентский заместитель министра иностранных дел выступил 31 июля в палате общин, чтобы оправдать позицию правительства относительно непрямой агрессии. Батлер подверг сомнению советскую позицию в отношении независимости балтийских государств; в свете последовавших событий это, возможно, и было оправданно, однако в тот момент, когда англо-французская миссия готовилась отправиться в Москву, такое заявление могло сослужить плохую службу; впрочем, может быть, оно с той целью и клалось. Молотов был разозлен и ТАСС немедленно выступил с комментарием: «г. Батлер... допустил искажение позиции советского правительства. На самом деле разногласия состоят не в том, чтобы посягать или не посягать на независимость Балтийских стран, ибо обе стороны стоят за гарантию этой независимости, а в том, чтобы в формуле о «косвенной агрессии» не оставить никакой лазейки для агрессора покушающегося на независимость Балтийских стран».16

2 августа с Молотовым встретились Сидс и Наджиар; главной темой беседы было заявление Батлера. У Сидса не было копии этого заявления и он безуспешно пытался смягчить раздражение наркома. Молотов также пожаловался на то, что в британскую и французскую прессу просочились сведения о конфиденциальных деталях переговоров. И характер этой информации указывал, что она была из правительственных источников. «Эти методы», сказал Молотов, могут оказать весьма негативное воздействие на ход переговоров. И хотя Молотов открыто не заявлял этого, утечки информации были наверняка сфабрикованные — чтобы подготовить общественное мнение к срыву переговоров и возложить вину за это на советское правительство. Это был крайне важный момент, как уже раньше заявлял об этом Бонне.

Молотов также хотел знать, будут ли наделены военные делегации всеми необходимыми полномочиями. Небезосновательный вопрос, как выяснилось впоследствии. Сидс писал после встречи: «Молотов выглядел совершенно другим человеком, нежели был на нашей последней встрече, и я чувствую, что наши переговоры столкнутся с серьезными препятствиями». Но пусть уж лучше «буря утихнет», предлагал Сидс. Наджиар был столь же критичен и отметил, что он уже два месяца предупреждает правительство об опасности этих утечек в прессе, но без успеха.17 В своем личном письме к Сардженту Сидс был еще более откровенен.

«А теперь позвольте снять груз с души и поворчать на некоторых грешников, среди которых в качестве главных обвиняемых, я сильно подозреваю, ваших друзей из К.б...та м. н..т..в [Кабинета министров]. Неужели с этими людьми ничего нельзя сделать?

НЕУЖЕЛИ НЕЛЬЗЯ ЗАСТАВИТЬ ИХ ЗАМОЛЧАТЬ?

Среди всех этих попыток организовать переговоры, на которые затрачивается масса усилий стремящихся к этому людей, меня, как участника этого процесса вновь и вновь ставит в дурацкое положение без всякой к тому необходимости, этот поток недобросовестных намеков и слухов, просачивающихся в прессу. И к нашему стыду Лондон тут преуспел больше Парижа... Иногда мои инструкции, обусловливающие мое поведение на переговорах, становятся известны еще до того как я успеваю ими воспользоваться... Я бываю поставлен в совершенно идиотское положение... когда, например, некая лондонская газета публикует наше предложение о секретном дополнении к договору практически в то же самое время, когда мы предлагаем это советскому правительству!»18

Чтобы хоть как-то исправить положение, Батлер отправился к Майскому. Посол был настроен миролюбиво: «он был уверен, что этому инциденту не придадут слишком большого значения». Да и как иначе он мог быть настроен, принимая во внимание его уверенность в успехе московских переговоров.19

Наджиар встретился с Потемкиным, чтобы обменяться списками членов делегаций предстоящих переговоров. Ничто не могло лучше продемонстрировать серьезность советских намерений, сказал Потемкин, чем состав советской делегации, которую должен был возглавить сам нарком обороны Ворошилов, в нее входил также и начальник генерального штаба Красной армии, Б. М. Шапошников. Думенк и Дракс не были фигурами равного им ранга. Наджиару также был передан запрос Молотова об уровне полномочий англо-французской делегации. А несколькими днями позже Наджиару вновь был задан вопрос о позициях польского и румынского правительств относительно предоставления прохода для Красной армии.20

У советской делегации были все полномочия вести переговоры и подписать военную конвенцию с англо-французской делегацией. Шапошников подготовил детально проработанный документ, в котором указывались даже номера частей и соединений, которые Красная армия готова была использовать, чтобы выполнить свои обязательства. Еще более значительными представляются личные инструкции, данные Ворошилову, главе советской делегации. Среди них были следующие: «прежде всего» заявить о чрезвычайных полномочиях советской делегации и потребовать таких же для их делегаций от французской и британской сторон. «Если не окажется у них полномочий на подписание конвенции, выразить удивление, развести руками и «почтительно» спросить, для каких целей направило их правительство в СССР». Если они ответят, что прибыли только для того, чтобы обсудить подготовку военного соглашения, спросить — имеется ли у них конкретный оборонительный план на случай агрессии против будущих союзников. Если такового нет, спросить британцев и французов — на основе чего они вообще собираются договариваться. «Если французы и англичане все же будут настаивать на переговорах, то переговоры свести к дискуссии по отдельным принципиальным вопросам, главным образом, о пропуске наших войск через Виленский коридор и Галицию, а также Румынию».

«Если выяснится, что свободный пропуск наших войск через территории Польши и Румынии является исключительным, то заявить, что без этого условия соглашение невозможно, так как без свободного пропуска советских войск через указанные территории оборона против агрессии в любом ее варианте обречена на провал, что мы не считаем возможным участвовать в предприятии, заранее обреченном на провал».21

Советские инструкции предусматривали любые слабые места в позиции англо-французской делегации, а их категоричный тон не предвещал ничего хорошего. Штабные переговоры шли своим нелегким, извилистым путем к провалу; и это именно в то время, когда немцы продолжали все настоятельнее обхаживать советское руководство на самых разных уровнях — от низшего до самого высшего. Англо-французская политика окончательно зашла в тупик, чего нельзя сказать о германских инициативах того же периода.

2

31 июля советский пресс-атташе А. А. Смирнов побывал в германском министерстве иностранных дел, где имел встречу с заместителем главы пресс-службы Б. фон Штуммом.

— У Германии нет «каких-либо агрессивных планов против СССР», — заявил Штумм.

— «Мы, конечно, не забываем о том, что написано в книге Гитлера["Mein Kampf"]», — ответил Смирнов.

— «Ах, — воскликнул Штумм, — имеется большая разница между тем, что написано и что проводится. Книга была написана давно, в тюрьме, на скорую руку... что написано в этой книге, устарело, и вы не должны принимать всерьез».22 Но советское руководство никогда не забывало о «Mein Kampf» с ее грезами о завоевании востока.

2 августа Астахов встретился с Вайцзеккером для обсуждения текущих дел. После обычного вступления о всегдашнем германском стремлении к улучшению отношений Вайцзеккер сказал, что с Астаховым желал бы встретиться сам Риббентроп, что было немалым удивлением для посла. Риббентроп подтвердил, что Германия очень заинтересована в улучшении торговых отношений. «Ваша страна производит много сырья, в котором нуждается Германия. Мы же производим много ценных изделий, в которых нуждаетесь вы». И быстро двигаясь еще дальше, заметил, что заключение экономического соглашения могло бы стать началом улучшения политических отношений. Нет причин для вражды между двумя нашими народами, говорил он, если они еще согласятся не вмешиваться во внутренние дела друг друга. «Национал-социализм не есть экспортный товар, и мы далеки от мысли навязывать его кому бы то ни было. Если в Вашей стране держатся такого же мнения, то дальнейшее сближение возможно». Астахов ответил в том же лукавом духе, а потом высказал всем знакомую уже сентенцию, что советское руководство не считает идеологические или внутренние различия непреодолимым препятствием для установления дружественных отношений между государствами. Риббентроп отреагировал на это благосклонно, заметив, что серьезных препятствий для улучшения отношений вообще не существует. И несколько раз подчеркнул, что об улаживании территориальных вопросов между Балтийским и Черным морями Германия и Советский Союз всегда смогут договориться.

Потом Риббентроп повернул беседу к вопросу о «так называемых западно-европейских демократиях». Он не придавал особенного значения их протестам. «Мы достаточно сильны и к их угрозам относимся с презрением и насмешкой. Мы уверены в своих силах (с подчеркнутой аффектацией). Не будет такой войны, которую проиграл бы Адольф Гитлер». А что касается Польши, то рано или поздно «Данциг будет наш», и решения этой проблемы недолго уже осталось ждать. Германия не принимала всерьез польские вооруженные силы; кампания против Польши будет делом семи — десяти дней. Конечно, Германия надеется, что в этом не будет необходимости. И так далее и в том же духе. Астахов описывал это как продолжительный и временами напыщенный монолог. Риббентроп просил, чтобы его мнения о германо-советских отношениях были доведены до Москвы, Астахов пообещал, добавив от себя: «...Я не сомневаюсь в том, что мое правительство готово приветствовать всякое улучшение отношений с Германией».23

3 августа по приказу Риббентропа Шуленбург отправился с визитом к Молотову, чтобы продолжить разговор, начатый в Берлине. Это было как раз на следующий день после того, как Молотов встречался с Сидсом и Наджиаром по поводу заявления Батлера в палате общин. И на этот раз германские предложения были теми же самыми, но Шуленбург все же повторил их, пересказав очередную версию предложений Шнурре о трехступенчатом улучшении отношений — в экономике, в средствах массовой информации и в культурной сфере. Это могло создать предпосылки к улучшению политических отношений. Молотов ответил примерно то же, что он говорил во время своей последней встречи с Шуленбургом в конце июня, но уже без сарказма. Он надеялся на заключение экономического соглашения, но политические проблемы оставались. Советское правительство не могло игнорировать заключение антикоминтерновского пакта, потому что это поощряло Японию к агрессии на Дальнем Востоке. И еще Молотов напомнил послу, что германское правительство упорно отказывалось от участия в тех международных конференциях, в которых участвовал Советский Союз. Как мог посол согласовать эти явно враждебные действия со внезапно изменившимся отношением германского правительства, спрашивал Молотов.

«[Я] не имею намерения оправдывать прошлую политику Германии, — ответил Шуленбург, — [я] только желаю найти путь для улучшения отношений в будущем». Это Молотову понравилось и в ответ он повторил то, что уже говорил прежде, «что советское правительство относится положительно к стремлению германского правительства к улучшению отношений. Во всяком случае, советское правительство всегда стояло и теперь стоит за нормализацию и улучшение отношений с Германией и с другими странами». Шуленбург добавил, что его правительство намерено уважать интересы Советского Союза на Балтике и в Польше. Германия не отказывается от своих притязаний на Данциг, но надеется, что этот вопрос разрешится мирно, хотя возможен и иной путь решения этого вопроса. Молотов заметил, что прежде всего от Германии зависит, понадобится ли этот «иной путь». Шуленбург стал протестовать: «свинство поляков» провоцирует Германию.

Посол повторил, что не хотел бы обсуждать германскую политику в прошлом; сейчас нужно было искать пути для улучшения отношений. Я согласен, ответил Молотов, но мы не можем забыть об этом прошлом. Вообще, отчет Шуленбурга рисует эту встречу в более позитивном ключе, нежели отчет Молотова. «В сегодняшней беседе... Молотов оставил свою обычную сдержанность и казался необычайно открытым». Во всех других пунктах отчеты в основном совпадают, что не так уж часто встречается в протоколах о германо-советских встречах. «Из всего отношения Молотова, — заключает Шуленбург, — было видно, что советское руководство постепенно привыкает к мысли об улучшении германо-советских отношений, хотя застарелое недоверие к Германии сохраняется. Мое общее впечатление таково, что в настоящий момент советское правительство полно решимости заключить соглашение с Британией и Францией, если те выполнят все их требования. Однако переговоры эти могут длиться неопределенно долго, в особенности если учесть настороженность Британии. Я полагаю, что мои заявления произвели впечатление на Молотова; тем не менее потребуются еще значительные усилия с нашей стороны, чтобы вызвать поворот в курсе советского руководства».24

Кстати, это было в тот самый день, когда Потемкин встретился с Наджиаром, чтобы сказать ему, что состав советской делегации следует воспринимать как знак советской готовности к штабным переговорам. 4 августа Молотов телеграфировал Астахову, что было бы желательно продолжать общие дискуссии с немцами. Многое может зависеть от того, как будут развиваться события на торговых переговорах.25

В тот же самый день 5 августа Астахов встретился со Шнурре, чтобы передать ему инструкции Молотова. В ответ Шнурре довольно раздраженно спросил, есть ли у поверенного другие полномочия, нежели только выслушивать германские мнения. Астахов никак не ответил на это, но сказал, что по его мнению сама позиция Молотова была уже шагом вперед. Шнурре вовсе не был в этом уверен: Молотов «слишком озабочен прошлым». Шуленбург был настроен в отношении переговоров более оптимистично: «мы по крайней мере... дали Советам пищу для размышлений». Но Молотов был полон подозрений. «В каждом слове, на каждом шагу, — писал Шуленбург, — чувствуется огромное недоверие к нам... Самое неприятное тут заключается в том, что в таких людях недоверие очень легко возбудить, зато избавляются они от него медленно и с трудом».26

8 августа Астахов опять сообщал в Москву об очередном германском плане мероприятий для подхода к улучшению политических отношений. Среди них были сотрудничество в средствах массовой информации и культурный обмен, но наиболее важная часть отводилась вопросам территориального урегулирования вдоль западных границ Советского Союза, от Балтики до Черного моря. Основываясь на информации из приватных источников, он сообщал, что «немцы готовы были бы объявить свою незаинтересованность (по крайней мере, политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также [бывшей] германской Польши... и (в порядке дискуссии) Галиции».

Но такое обсуждение могло состояться только в случае «отсутствия англо-франко-советского военно-политического соглашения». Астахов нисколько не верил, что Германия будет долго придерживаться этих соглашений; любое взаимопонимание можно было планировать только на ближайшее будущее, «чтобы этой ценой нейтрализовать нас в случае войны с Польшей».27

10 августа Шнурре пригласил Астахова, чтобы обсудить текущие вопросы, а потом повернул разговор на политические вопросы.

«Германское правительство наиболее интересуется вопросом нашего отношения к польской проблеме [сообщал Астахов]. Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция советского правительства».

В случае войны Германия стремилась бы к восстановлению своей территории в старых границах, но не больше. Германское правительство «готово, по словам Шнурре, сделать все, чтобы не угрожать нам и не задевать наши интересы, но хотело бы знать, к чему эти интересы сводятся». Астахов передавал, что не сказал в ответ ничего определенного. В конце разговора Шнурре заметил, что заключение Советским Союзом договора с Францией и Британией было бы не самым удачным началом в налаживании отношений с Германией.28 В собственном отчете Шнурре указывал, что у Астахова не было инструкций обсуждать польскую проблему или переговоры в Москве. Но в то время, как Астахов сообщал, что не ответил ничего определенного, Шнурре указывал, что советский поверенный был готов вести обсуждение по собственной инициативе. «Переговоры с Британией начались в то время, когда Германия еще не была расположена договориться». Советское правительство садилось за стол переговоров «без должного энтузиазма, но какой выбор мы могли сделать в сложившихся обстоятельствах? Сейчас ситуация изменилась», отмечал Астахов: «Но никто не может сейчас просто разорвать то, что началось в хорошо обговоренных условиях». Исход переговоров был весьма туманным и было вполне возможно, что советское правительство оставит за собой право изменить позицию.29

Сообщения Астахова в Москву были важны в смысле прояснения деталей возможного территориального modus vivendi. Но астаховская телеграмма от 10 августа знаменательна прежде всего с той точки зрения, что в ней впервые утверждается о прямом германском предупреждении Москве, что война неизбежна и советскому правительству стоило бы побыстрее принять решение, к какому лагерю оно примкнет. Больше того, Шнурре и другие германские дипломаты прямо заявляли Астахову, что договор с Францией и Британией был бы совершенно неуместен, если Советы хотели взаимопонимания с Германией, поэтому советскому руководству следовало бы выбрать одно из двух. Гельфанд в Риме отмечал позднее, что 10 августа стало ключевой датой: именно в этот день Германия начала массированно наседать на итальянское правительство, предлагая ему четко определиться в своих намерениях.30 11 августа Молотов коротко ответил на письмо Астахова от 8 августа: «Перечень объектов, указанный в Вашем письме от 8 августа, нас интересует. Разговоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве».31 Советское руководство заглотило германскую наживку.

В то время как немцы усиленно давили на советских дипломатов и даже пытались их пугать, британцы предпринимали последние, отчаянные попытки убедить Гитлера повернуть и избежать войны с Польшей. В конце июля с Гитлером встретился лорд Кемсли, владелец «Sunday Times» и ярый умиротворенец. Беседа получилась вполне дружелюбной: Гитлер хотел колоний и «отмены» Версальского договора. Он предложил, подстрекаемый Кемсли, чтобы каждая сторона Германия и Британия, изложили свои требования на бумаге, чтобы дискуссия не была беспредметной. По возвращении в Лондон Кемсли встретился с Вильсоном; после этого Галифакс и Чемберлен согласились рассмотреть предложения Гитлера, было подготовлено письмо и послано по конфиденциальным каналам. 3 августа, в тот самый день, когда Молотов принимал Шуленбурга, Вильсон встретился с германским послом. Вильсон передал послание, в котором говорилось, что, если Гитлер ослабит свое давление, возможны переговоры по широкому кругу вопросов. По словам Вильсона, Дирксен предложил список проблем, которые могли заинтересовать Гитлера; по словам Дирксена, Вильсон подтвердил все то, что предлагал Вольтату в июле, включая договор о ненападении и торговые переговоры. Вильсон также предупредил, опять же по словам Дирксена, что если информация об этих переговорах просочится в прессу, Чемберлену придется подать в отставку. Во многих пунктах повестка дня Вильсона — Дирксена очень напоминает то, что немцы предлагали Молотову. К договору стремился Чемберлен, но вовсе не Гитлер. Фюрер желал заключить сделку с Советским Союзом, чтобы освободить себе руки для войны с Польшей, но англичане, в отличие от Молотова, не могли согласиться на такую сделку.32

3

Англо-французская делегация прибыла в Ленинград ранним утром 10-го, а в Москву 11 августа; в тот же самый день Молотов отправил Астахову телеграмму, в которой высказывал интерес к германским предложениям. Германские шутники спрашивали: «Почему англичане послали на переговоры в Москву боевого адмирала?» Ответ был такой: «Они в последнее время потерпели столько дипломатических крушений, что только адмирал может уберечь их от того, чтобы снова не сесть на мель».33

По прибытии в Москву миссии разъехались по своим посольствам. По словам Думенка, Наджиар не скрывал своей озабоченности и неспособности повлиять на события. Переговоры с Молотовым не давали практически никаких результатов, «потому что Париж и Лондон предпочитали все время спорить и слишком поздно спохватились...».

«Вы привезли какие-нибудь четкие инструкции относительно прав прохода через Польшу?» — спрашивал Наджиар. Думенк ответил, что Даладье дал ему инструкции не идти ни на какое военное соглашение, которое бы оговаривало права Красной армии на проход через Польшу. Думенк должен был довести до сознания советского руководства, что его просят только помогать польскому правительству военными поставками и оказывать только ту помощь, о которой могут попросить поляки по ходу событий. «Если русские не пожелают сотрудничать на такой основе, — добавил Даладье, — у меня есть возможность разыграть другую карту, и в случае необходимости я ею воспользуюсь». Но что это была за карта, Думенк не сказал, или этого просто не сообщил ему сам Даладье.

«Они просто не читают... или не понимают моих отчетов», жаловался Наджиар: вопрос о правах прохода был ключевым и его невозможно было обойти. Думенк сказал на это, что Драксу вообще даны инструкции только затягивать переговоры. Наджиар был вне себя и сказал Думенку, что такие инструкции заранее обрекают переговоры на провал.34 Впоследствии посол отмечал: «Я предлагал четко сформулированное военное соглашение, в ответ они прислали из Парижа и Лондона две делегации с инструкциями ни на что не соглашаться. Все это кажется невероятным, но тем не менее это так».35 Эти свидетельства Наджиара и Думенка, не говоря уже о других документах, вполне отчетливо показывают, чем была на деле французская решимость заключить альянс с Советами. В 1946 году Даладье заявлял, что советское упорство в вопросе о проходе для Красной армии явилось «полной» неожиданностью для французского правительства, но, как выясняется, это вовсе не было никакой неожиданностью.36

После неоднократных предупреждений о необходимости проработки вопроса о правах прохода, Наджиар решился на отчаянную меру. Он срочно телеграфировал в Париж, что инструкции для британской делегации находятся в противоречии с тем, о чем договаривались три правительства. Они могли нанести непоправимый вред, если только сама Британия «не надеялась втайне на срыв переговоров». Советское правительство и так испытывает сильные сомнения относительно англо-французских намерений, и теперь они еще возрастут. Наджиар просил Бонне как-нибудь повлиять на Лондон.37

В Париже, на Кэ д`Орсе, в ответ на послание Наджиара от 12 августа, попросили британский Форин офис «несколько смягчить инструкции» для Дракса. Сидс также телеграфировал Галифаксу с подобными требованиями: «У французского генерала есть инструкции сделать все от него зависящее, чтобы как можно быстрее заключить военное соглашение, и в этом смысле они весьма отличаются от инструкций, данных Драксу». Сидс спрашивал — действительно ли правительство желает выйти «за рамки расплывчатых общих мест» и добиться прогресса на переговорах. Если нет, то это очень жаль, «потому что до сих пор все указывало на то, что Советы на самом деле готовы заключить этот договор».38 Заместитель начальника генштаба соглашался с Сидсом, и Форин офис пошел на смягчение инструкций, хотя и не до конца. Однако Галифакс был удивлен сообщением Сидса об инструкциях Думенку, потому что пока дело решалось в Лондоне, французская сторона не выказывала нетерпения заключить договор как можно скорее. C`est tres juste — именно так, отмечал Наджиар.39

Переговоры начались в Москве в субботу, 12 августа, после банкета и концерта, которые состоялись накануне вечером. И сразу же начались трудности, как только Ворошилов, следуя инструкции, выложил на стол свои письменно заверенные полномочия и попросил сделать то же Думенка и Дракса. Думенк предоставил написанное в расплывчатых выражениях письмо Даладье. Дракс, «немного растерявшись», как говорил он сам, — «в высшей степени смущенный, закашлявшись», как сказал об этом Думенк, — вынужден был «после долгой паузы» признать, что у него нет таковых. «Маршала Ворошилова, похоже, очень расстроило то, что ни у британской, ни у французской миссий не было, по сути, чрезвычайных полномочий». В конце концов Ворошилов согласился продолжить, в то время как Дракс в спешке телеграфировал в Лондон, прося прислать авиапочтой письменные инструкции. Форин офис согласился; пусть у Дракса будет право обсуждать и договариваться, но подписывать договор у него права нет. «Это просто не укладывалось ни в какие рамки, — писал позже Дракс, — что правительство и Форин офис отправили нас в это плавание, не снабдив ни верительными грамотами, ни какими-либо другими документами, подтверждающими наши полномочия». Думенк высказывался почти идентично.40

Французы и англичане планировали сводить переговоры к обсуждению общих мест. Но Ворошилов был настроен совсем не так. Следуя, опять же, своим инструкциям, он хотел обсуждать оперативные планы и не собирался позволить французам и англичанам ходить вокруг да около. В воскресенье 13 августа, выслушав доклад Думенка, Ворошилов спросил, какая роль отводится Советскому Союзу в случае агрессии против потенциальных союзных войск, и в особенности против Польши и Румынии. Как писал Думенк, «своей открытостью, граничащей с простодушием, маршал просто припер нас к стенке». Нам не осталось места ни для словопрений, ни для маневра, ни для дипломатических увиливаний.41

На следующий день 14 августа Ворошилов повторил свой вопрос. Думенк, помня инструкции Даладье, ответил, что каждый союзник должен будет защищать свою территорию, обращаясь в случае необходимости за помощью.

«А если они не потребуют помощи?» — спросил Ворошилов. «Если же они своевременно не попросят этой помощи, это будет значить, что они подняли руки кверху, что они сдаются», — уклончиво ответил Думенк. Дракс заметил, что если Польша и Румыния не примут советской военной помощи, то они «в скором времени [«в течение двух недель», по мнению Думенка] станут простыми немецкими провинциями». Маршал позволил своим собеседникам еще некоторое время поупражняться на эту тему, потом внезапно резко заявил: «Я хочу получить ясный ответ на мой весьма ясный вопрос относительно совместных действий вооруженных сил Англии, Франции и Советского Союза против общего противника — против блока агрессоров или против главного агрессора, — если он нападет. Только это я хочу знать и прошу дать мне ответ, как себе представляют эти совместные действия генерал Гамелен и генеральные штабы Англии и Франции».

Думенк и Дракс, сбитые с толку, однако пытались уйти от прямого ответа, но Ворошилов больше не собирался этого терпеть. «Я прошу ответить на мой прямой вопрос». Если так, то «Заявление генерала Думенка и других представителей французской и английской военных миссий о том, что Польша и Румыния сами попросят помощи, я считаю не совсем правильным. Они, Польша и Румыния могут обратиться за помощью к Советскому Союзу, но могут и не обратиться или могут адресовать свою просьбу с таким опозданием которое потом повлечет за собой очень большие и тяжелые последствия... Не в наших интересах, не в интересах вооруженных сил Великобритании, Франции и Советского Союза, чтобы дополнительные вооруженные силы Польши и Румынии были бы уничтожены»

После пяти лет обсуждений и откладываний — и на самом деле с 1934 года — Ворошилов, как заметил Думенк, наконец, загнал своих потенциальных союзников в угол. Британцы попросили пятнадцатиминутного перерыва. Дракс покинул совещательную комнату ошеломленным. Он был почти уверен, что его миссии пришел конец. «Мы... думали, что сможем получить поддержку России не приводя каких-либо разумных доводов», — писал Думенк. Однако Наджиар был еще не готов трубить отбой. «Я предупреждал», — телеграфировал он в Париж. И было еще не слишком поздно потребовать ответа от поляков и румын. Сидс телеграфировал в Лондон, поддерживая Наджиара. В этом вопросе, говорил Сидс, Британии и Франции придется «выступить просителями»; ответственность за получение ответа от Варшавы ложилась на Лондон и Париж.

На следующий день 15 августа англо-французская делегация информировала советскую сторону, что передала вопросы Ворошилова для рассмотрения в Лондон и Париж. Пока ожидался ответ, продолжалось обсуждение общих вопросов: советские делегаты предложили сотню дивизий, чтобы поддержать обороноспособность Польши. Думенку приходилось изворачиваться, так как у Франции вообще не было планов приходить на помощь полякам, хотя в это и трудно было поверить. Ворошилов продолжал обсуждение до 17 августа, когда, наконец, прервал его, заявив, что оперативное планирование невозможно начинать без ответов на «кардинальные вопросы», по его словам, о правах прохода для Красной армии. Французское и британское правительства по-прежнему хранили молчание, так что дальнейшие встречи решено было прервать до 21 августа.

В Лондоне заместители начальника генштаба, которых Чемберлен временами не прочь был использовать как бессловесное орудие в своих комбинациях, наконец, потеряли терпение. «Ввиду быстроты, с которой развиваются события, возможно, что этот ответ устареет раньше, чем будет написан, но мы все равно считаем, что его нужно дать, заявил он прямо, — хотя бы в форме общих заметок по поводу использования польской и румынской территорий русскими вооруженными силами». Ворошилову следовало ответить. Сейчас «уже не время полумер, — замечал тот же замначальника генштаба, — и с тем, чтобы расставить все по местам, не грех и «надавить как следует» на Польшу и Румынию; «русским следует предоставить все возможности оказывать помощь и вносить максимальный вклад в дело борьбы с агрессией».

«Совершенно ясно, что без своевременной и эффективной русской помощи, у поляков нет никакой надежды сдерживать германский удар... сколько-нибудь продолжительное время. Это же касается и румын, с той только разницей, что тут сроки будут еще короче.

Поддержки вооружениями и снаряжением недостаточно. Если русские собираются участвовать в сопротивлении германской агрессии против Польши и Румынии, то эффективно они смогут действовать только на польской или румынской территориях; и если... с получением ими прав на это тянуть до самого начала войны, то тогда будет уже слишком поздно. Наибольшее, на что тогда смогут рассчитывать союзники, это отомстить за Польшу и Румынию и, может быть, восстановить их независимость после поражения Германии в длительной войне.

Без немедленной и эффективной русской помощи... чем дольше будет длиться эта война, тем меньше останется шансов для Польши или Румынии возродиться после нее в форме независимых государств и вообще в форме, напоминающей их нынешний вид».

И кто сейчас сможет сказать, что замначальники генштаба были неправы? Все согласились с тем, что «неприятную правду» нужно было «с предельной откровенностью» преподнести Варшаве и Бухаресту. Договор с Советским Союзом был «лучшим способом предотвратить войну»; если бы он сорвался, расплачиваться за возможное советско-германское сближение пришлось бы Польше и Румынии.44 А в то время, когда разворачивалась эта драма, Форин офис продолжал плодить бумаги о непрямой агрессии. «И все это было бы смешно, если бы не было так трагично», — откровенно писал Наджиар.45

В Париже ультиматум Ворошилова и телеграммы Наджиара наконец подвигли Кэ д`Орсе оказать давление на польское правительство чтобы то позволило Красной армии проход через свою территорию. До сих пор поляки отказывались от всякого сотрудничества. Москва могла подумать, что Польша испугалась, и увеличить цену за свою помощь. «Заключать сделку с советским правительством... все равно что торговаться на восточном базаре, — отмечал один из польских дипломатов, — главное не показать интереса к той вещи, которую ты на самом деле хочешь купить».46

15 августа Бонне вызвал к себе польского посла в Париже, Лукасевича, который сказал, что Бек наверняка сходу отвергнет советские требования о правах на проход.47 Бонне послал инструкции Ноэлю встретиться с Беком, а французскому военному атташе, генералу Феликсу-Жозефу Мюссе было приказано вернуться в Варшаву. В самый разгар разразившегося кризиса, не без сарказма отмечал Наджиар, «военный атташе проводит свой отпуск в Биаррице». Хуже того: ни Ноэль, ни Мюссе не способны были оценить серьезности его инструкций. Ноэль боялся скомпрометировать свою позицию в Варшаве. Мюссе вообще был подвержен польскому влиянию и так же, как поляки ставил под вопрос искренность советских намерений.48

Ноэль встретился с Беком 18 августа; польское правительство было непреклонно и не соглашалось давать никаких прав прохода. Пусть это означало войну, и все равно советскому руководству нельзя было доверять, а на Красную армию не стоило особо полагаться. Думенк хотел послать в Варшаву одного из своих старших офицеров на помощь в переговорах, но Париж запретил, боясь нежелательной огласки. Взамен был послан младший офицер, капитан Андре Бюфре, у которого не было никакой надежды повлиять на Ноэля или Мюссе. И вполне в духе этих переговоров Бюфре опоздал на свой самолет обратно в Москву, что вызвало еще более саркастические заметки на полях у Наджиара. С такими посланцами, думал он, надеяться на успех не стоит. А Советы мертво стояли на своем, отмечал Дракс, в вопросе о правах прохода. Наджиар заявлял, что если поляки не согласятся, переговоры в Москве обречены на провал.49

Форин офис послал инструкции Кеннарду в Варшаву, чтобы тот поддержал французов, но и это не прибавило успеха. «Мы делаем все, что можем», говорил Кеннард, но польское правительство не желает уступать. «Вопрос о проходе для русских войск оказался тем камнем, на который натыкаются все предложения о создании коллективного альянса в Восточной Европе». Не говоря уже о веками копившейся национальной неприязни, польскую позицию диктовали еще и «серьезные внутриполитические причины» — многочисленные украинское и белорусское нацменьшинства, заселявшие Восточную Польшу.

«Почти немыслимо, что существующая политическая структура Восточной Галиции сохранится в случае входа туда русских войск, тем более если учесть, что коммунистические идеи всегда находили определенный отклик среди молодых украинцев. В Виленской области многочисленное белорусское население весьма политически незрело и легко подвержено советской пропаганде».50

Ноэль снабжал Париж подобными же заключениями. Форин офис прислал дополнительные инструкции, но Кеннард отвечал, что он уже использовал все свои самые веские аргументы и решил «воздержаться от дальнейших действий».51 Кэ д`Орсе приказала Ноэлю попытаться еще раз. 21 августа в ответ на призывы Наджиара французское правительство уполномочило Думенка — хотя британцы и не посылали никаких инструкций на этот счет Драксу — подписать все, чего он сможет добиться в Москве. «Слишком поздно», — отмечал Наджиар.52

4

12 августа Астахов передал Шнурре (полученные накануне) инструкции от Молотова: советское правительство было готово, после соответствующих приготовлений и переходных шагов от торгового соглашения, рассмотреть вопрос о политических переговорах. А что с польским вопросом? поинтересовался Шнурре. Астахов не смог ответить ничего определенного. А Молотову сообщил, что время уходит и немцы не заинтересованы в ступенчатом продвижении к цели. Они хотели сразу обсудить «территориально-политические» вопросы, «чтобы развязать себе руки на случай конфликта с Польшей». Больше того, немцев беспокоили переговоры с англо-французами и они готовы были сделать определенные предложения, чтобы воспрепятствовать достижению соглашения на них — заявить об отсутствии своих интересов в Прибалтике, Бессарабии, Восточной Польше, не говоря уже об Украине. В обмен немцы хотели только «от нас обещания невмешательства в конфликт с Польшей» В следующем письме, отправленном в тот же день, Астахов предупреждал, что война с Польшей уже на пороге. Ему не было нужды говорить что для обеспечения безопасности своей страны советскому руководству следовало действовать незамедлительно.53

В воскресенье 13 августа, когда военные переговоры в Москве столкнулись с серьезными трудностями, Шнурре вновь обратился к Астахову, с еще более откровенным посланием: «события идут очень быстрым темпом и терять время нельзя». Советскому Союзу следует решить, кто он Германии — союзник или противник.54 Во вторник 15 августа Шуленбург предложил Молотову встретиться с Риббентропом в Москве, чтобы уладить наиболее острые разногласия, и зачитал длинное послание Риббентропа, в котором тот выражал желание германского правительства улучшить отношения. Молотов был как всегда сдержан и подозрителен. Готово ли германское правительство подписать договор о ненападении? спросил он. Собирается ли оно использовать свое влияние на Японию, чтобы положить конец противостоянию на Манчьжурской границе? И хотя Молотов не сказал ничего определенного относительно даты визита Риббентропа — это потребует «провести подготовку определенных вопросов» — было ясно, что германская увертюра его заинтересовала. Шуленбург смотрел на перспективу заключения соглашения вполне оптимистично, совсем не так, как после разговора с Молотовым 3 августа.55 Именно в тот же день 15 августа Думенк и Дракс пообещали Ворошилову обратиться за разъяснениями относительно прав прохода для Красной армии через Польшу и Румынию.

На следующий день Астахов телеграфировал, что получил информацию от итальянского поверенного в делах — немцы больше не собирались рассматривать вопрос о Данциге изолированно, а считали его частью польской проблемы, чье будущее теперь рисовалось «крайне мрачным». Ситуация «столь напряжена, что возможность мировой войны не исключена. Все это должно решиться в течение максимум трех недель».56 Война стала неизбежностью. Хотело ли советское правительство иметь в ней таких ненадежных партнеров как Британия и Франция? Думенк и Дракс уже несколько дней метались в кругу нелегких вопросов, которые задал им Ворошилов. Это производило весьма невыгодное впечатление на советское руководство, которое и само оказалось приперто к стенке в вопросе войны и мира.

В четверг 17 августа Шуленбург сообщил Молотову, что германское правительство заинтересовано в заключении пакта о ненападении. И попросил разъяснений советской позиции относительно Балтийских государств; Молотов уклонился от прямого ответа. Такая позиция должна быть выработана совместно, обоими правительствами. Шуленбург повторил, что германское правительство не хочет терять времени и «не намерено терпеть польских провокаций». Посол попросил советского согласия на встречу с Риббентропом на этой или на следующей неделе, надеясь на незамедлительный ответ. Тогда Молотов вручил Шуленбургу памятную записку, в которой предлагался пакт о ненападении или подтверждение договора с Берлином от 1926 года о нейтралитете, и проект протокола, определявшего германские и советские внешнеполитические интересы. Я должен добавить, сказал Молотов, что товарищ Сталин знает об этих предложениях и согласен с ними. Но до того, как начнутся политические переговоры, нужно закончить с торговым соглашением. «Это будет первым шагом, который надо сделать на пути улучшения взаимоотношений». Коснувшись возможного времени визита Риббентропа, Молотов высоко оценил готовность германского правительства послать в Москву дипломата столь высокого ранга, в отличие от Британии, которая сумела послать только Стрэнга. Но к приезду министра нужно было сделать определенные приготовления; Советский Союз не хотел преждевременно вызывать «бурю» в общественном мнении.57 Отчет Шуленбурга об этой встрече вполне совпадает с отчетом Молотова и подчеркивает, что советская политика за истекшие две недели проделала изрядный путь, в то время как Ворошилов все еще ждал ответа из Парижа и Лондона о правах прохода. Добровольный выпад Молотова по поводу миссии Стрэнга тоже был хорошим показателем советских настроений.

Эти советские настроения обеспокоили турок. Турецкий посол в Москве А. X. Актай встретился с Молотовым в тот же день, что и Шуленбург, и передал пожелания турецкого президента Исмета Иненю, чтобы договор с англичанами и французами был заключен как можно скорее. Этот договор был важным условием сохранения мира и был в общих интересах Турции и Советского Союза. «Переговоры затянулись, — ответил Молотов, — но не по нашей вине. Мы делали и делаем все необходимое, но не все в этом отношении зависит от нас».58 В свете предложений Молотова Шуленбургу это был не такой уж искренний ответ столь давнему союзнику.

В субботу 19 августа, пока советское правительство продолжало ожидать от англо-французов ответов на вопросы Ворошилова, Шуленбург во второй половине дня прибыл с визитом к Молотову. Посол извинился за свою настойчивость, но слишком уж «необычной» была ситуация и для достижения соглашения требовались «ускоренные методы», «в Берлине опасаются конфликта между Германией и Польшей». Малейший повод может вызвать обострение напряженности. Шуленбург всегда начинал с такого предисловия, когда желал чего-то добиться от Молотова; это была игра на советских опасениях. Германия хотела знать, на чьей стороне будет Советский Союз в случае войны. Риббентроп, по словам Шуленбурга, очень спешил: принципиальные договоренности были достигнуты по всем вопросам. «Гитлер готов учесть все, что пожелает СССР». Посол настаивал на незамедлительном решении вопроса и визите Риббентропа в Москву. Согласно советскому отчету об этой встрече, Молотов пообещал, что доведет предложения Шуленбурга до сведения советского руководства. Он был настроен в пользу предстоящего визита германского министра иностранных дел, но до того, как тот мог состояться, нужно было «более или менее» определиться с соглашением. А торговые переговоры до сих пор не были завершены. Такой ступенчатый и обставленный многими условиями подход раздражал немецкого посла, который настаивал, чтобы соглашение было достигнуто к моменту визита Риббентропа в Москву. А Молотов немного заигрывал с Шуленбургом, простодушно спрашивая, не обусловлена ли такая спешка немцев развитием германо-польских отношений. Шуленбург ответил утвердительно, напомнив Молотову, что германское правительство хотело бы учесть советские интересы «перед наступлением событий». Игра продолжалась еще некоторое время, Молотов медлил, Шуленбург действовал с отчаянным напором. Ближе к вечеру, игра, судя по всему, кончилась, Молотов вызвал посла к себе в кабинет, вручил ему проект пакта о ненападении и проинформировал, что Риббентроп может прибыть в Москву 26—27 августа. «У Молотова не было никаких оснований для такой внезапной перемены настроения, — сообщал Шуленбург. — Я полагаю, что вмешался Сталин». Если это правда, то, значит, Молотов в то время еще держался франко-британской стороны? Подтвердить это однозначно, к сожалению, нечем.59

Пока в Москве Молотов и Шуленбург вели между собой эту дуэль, в Берлине советские представители изо всех сил тянули с заключением торгового соглашения. Шнурре говорил, что эта задержка никак не связана с самим соглашением. «Отговорки, выдвигаемые русскими, видны насквозь. Очевидно, что они получили из Москвы, связанные с политическими причинами, инструкции тянуть как можно дольше с подписанием соглашения». 20 августа Гитлер — весьма озабоченный тем, чтобы уладить это все и сразу же двинуться на Польшу — послал Сталину телеграмму, настаивая на как можно более скором визите.60 21 августа ТАСС объявил о подписании советско-германского торгового соглашения; 22 августа в Москве ожидали Риббентропа, чтобы на следующий же день завершить с заключением пакта о ненападении.61

5

Сообщение о торговом соглашении вышло как раз в то время, когда англо-французская делегация в последний раз встретилась с Ворошиловым. Ответов из Лондона и Парижа о правах прохода до сих пор не было, но Дракс наконец представил свои заверенные полномочия. Он предложил не собираться еще три или четыре дня, однако Ворошилов в ответ предложил отложить все вообще на неопределенный срок. Пока не получены ответы из Парижа и Лондона, обсуждать все равно нечего. Ворошилов оставил открытым вопрос о возобновлении переговоров и подписании договора, но в свете договоренностей между Молотовым и Шуленбургом это было уже простым жестом вежливости. Кроме того, советское правительство уже знало, какой ответ дали поляки англо-французам. Советский посол в Варшаве сообщал, что польская пресса полна насмешливых комментариев о возможности сотрудничества с Советским Союзом. Думенк и Дракс пытались еще продолжить обсуждение, но Ворошилов сказал «нет».62

В тот же вечер 22 августа Думенк встретился с Ворошиловым наедине и в последний раз попытался спасти ситуацию. Французское правительство, сказал он, уполномочило его подписать соглашение, предусматривающее права прохода для Красной армии через Польшу.

«А как английское правительство?» — спросил Ворошилов. Думенк не знал.

«А что же с польским и румынским правительствами?» Думенк не мог ответить. «Я убежден, — ответил Ворошилов, — что поляки сами захотели бы участвовать в наших переговорах, если бы они дали согласие на пропуск советских войск. Поляки непременно потребовали бы своего участия, их генеральный штаб не пожелал бы остаться в стороне от вопросов, которые обсуждаются и которые так близко их касаются. Поскольку этого нет, я сомневаюсь, чтобы они были в курсе дела».

«Это возможно, но я не знаю и не могу этого сказать», — заметил Думенк. «Подождем, пока все станет ясным», — отвечал Ворошилов. «Я с удовольствием могу подождать, — сказал Думенк, — но я не хотел бы ждать без оснований. Я откровенен с маршалом. Вместе с тем уже объявлено о том, что кто-то должен приехать, и мне эти визиты не доставляют удовольствия». «Это верно, — согласился Ворошилов, — но виноваты в этом французская и английская стороны. Вопрос о военном сотрудничестве с французами у нас стоит уже в течение ряда лет, но так и не получил своего разрешения». И потом припомнил Чехословакию. Возразить Думенку было нечего. Но главная новость заключалась в том, что Ворошилов не желал продолжать переговоры, хотя и оставлял дверь чуть приоткрытой; но может быть, просто из вежливости, или скорее всего потому, что советскому руководству всегда неплохо было иметь лишнюю возможность.63

В тот же вечер, после визита Думенка к Ворошилову, Сидс отправился к Молотову. Встреча была бурной. Молотов гневно отверг обвинения Сидса в непорядочном поведении. Он не собирался позволять англичанам «осуждать советское правительство».

— Но вы должны были предупредить нас, — настаивал Сидс.

— Британское правительство не советуется с нами, когда проводит свою политику, — отвечал Молотов.

— Это совершенно разные вещи, — возражал Сидс.

Вообще британское правительство ведет себя несерьезно, говорил Молотов. «Уровень неискренности стал максимальным, когда военная миссия прибыла в Москву с пустыми руками» и совершенно неготовой к вопросу о проходе Красной армии через Польшу и Румынию. «Вы просто "играете с нами"», — обвинял Молотов. «И тогда советское руководство решило — "или вчера или днем раньше", — предположил Сидс — принять предложения немцев».

Сидс отрицал, что британская миссия прибыла на переговоры «с пустыми руками» — хотя именно так выразился Думенк, когда говорил об инструкциях, которые дал ему Леже в Париже. Молотов просто отмахнулся от объяснений Сидса. Вопрос о правах прохода «возник "на основе нескольких событий в прошлом"» и французы не смогли по этому поводу «дать четкий ответ».64 Кто может сказать, что Молотов ошибался? Еще в 1935 году, отмечал Наджиар, Советский Союз предложил четкие обязательства по договору, «на которые мы ответили расплывчатыми формулировками».65

Уже в начале сентября с Потемкиным встретился Пайяр. Иногда он не скрывал своих истинных чувств и, как в данном случае, высказал свои сожаления относительно подписания пакта о ненападении. Я всегда был и остаюсь, сказал Пайяр, сторонником франко-советского сотрудничества, но все же должен с грустью сообщить об утрате одной из моих «иллюзий». «Я ответил на эти ламентации, — писал Потемкин, — что сами правительства Франции и Англии должны принять на себя ответственность за неудачу попытки советско-англо-французского политического соглашения».66

Лучшее, что могли сделать поляки — согласиться 23 августа с тем, что в случае германской агрессии не следовало исключать тех или иных форм польско-советского сотрудничества. Но и этого было бы недостаточно, отмечал Наджиар. Польский отказ сотрудничать с Советами был просто политической «болезнью», по словам Ноэля.67 В тот же день Бонне послал телеграмму в Бухарест, в которой утверждал, что поляки согласились на проход русских, и теперь румынскому правительству остается сделать то же. «Неточно», — отмечал Наджиар, и безрассудно. «В Варшаве и Бухаресте нам надо было шевелиться еще в апреле».68 Из Берлина Наджиару телеграфировал Кулондр: у него появилась информация от одного из высокопоставленных немецких чиновников, что между Германией и Советами еще не было ничего конкретно решено. Они договаривались только по самым общим вопросам. Значит, время действовать в Москве еще было.69

6

На самом деле его уже не было. В тот же самый день, 23 августа, в Москву прибыл Риббентроп, и на следующее утро был подписан пакт о ненападении. К пакту прилагался секретный протокол, содержание которого теперь достаточно хорошо известно, но все же не помешает его здесь просуммировать. «В случае территориально-политического переустройства» Финляндия, Эстония, Латвия, Бессарабия, восточная часть Польши по рекам Нарве, Висле и Сану попадали в "сферу интересов" Советского Союза. Литва и остальная часть Польши предназначались Германии. «Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития». Обе стороны согласились сохранять этот протокол «в строгом секрете».70

Риббентроп хотел добавить несколько цветистых пассажей о германо-советской дружбе, но Сталин отклонил их. Две нации годами обливали друг друга «ушатами грязи»; нужно было время, чтобы советское общественное мнение свыклось с этой идеей. После того как дело было сделано, появились стаканы с водкой, зазвучали шутки, позвали фотографов, чтобы запечатлеть событие. Но Сталин все же, похоже, пил воду, а не водку. «Мне приходилось поднимать тост за Гитлера, — вспоминал Молотов. — Это же дипломатия».71

Англичан и французов годами предупреждали об опасности германо-советского сближения. Литвинов, например, делал это постоянно. А также Альфан, Кулондр, Наджиар и Пайяр. «Сколько раз я говорил об этом! — вспоминал Альфан. — Договоритесь с СССР (о взаимопомощи), иначе русские договорятся с немцами».72 Все было бесполезно. Французское и британское правительства не придавали этим предупреждениям значения — или, во всяком случае, серьезного значения.

В Варшаве Бек нисколько не был обеспокоен этим внезапным поворотом событий, он просто подтвердил его подозрения относительно советского руководства. «На самом деле мало что изменилось», — говорил Бек Ноэлю. Когда Наджиар увидел этот отчет, он заметил: «Невозможно представить себе большей глупости».73 Британский Форин офис воспринял известие о внезапном повороте не с таким стоическим безрассудством. Сарджент сожалел о таком промахе британских спецслужб: как они могли не усмотреть таких важных вещей? Но это внезапное изменение взглядов трудно принять всерьез, потому что тот же самый Сарджент в былое время неоднократно высмеивал слова Литвинова о возможности германо-советского сближения как «пустые угрозы». Коллье, который внимательно наблюдал за этим процессом в течение нескольких лет, даже сталкивался по этому поводу с Сарджентом. И все же поворот в советской политике случился настолько быстро, что даже разведслужбы не успели сориентироваться. Госдепартамент США передал соответствующую информацию британскому послу в Вашингтоне только 17 августа, когда было уже поздно что-либо предпринимать. Сообщение о возобновлении германо-советских торговых переговоров появилось в советской прессе только 22 июля. Да и то Шнурре возражал — это могло преждевременно раскрыть все планы. Если бы англо-французы запомнили предостережение Потемкина, сделанное еще в феврале, о том, что экономические соглашения очень часто ведут к политическим последствиям, они может отнеслись бы к делу серьезнее. Или, как Литвинов напоминал Пайяру в марте: «была тесная взаимосвязь между политическими и экономическими отношениями...». На самом деле французы и британцы и не нуждались в таких предупреждениях, они давно знали о взаимосвязанности экономических и политических аспектов советской политики.74

В Париже Даладье считал, что теперь вторжение германских армий в Польшу — дело нескольких дней. Он проклинал польскую «глупость» и русское «двуличие», хотя в последнем у него было не так уж много прав упрекать других.75 В сентябре председатель французского Сената Жюль Жаннени спросил Даладье — не застала ли «русско-германская коллизия» врасплох французский генеральный штаб. «Нет, — ответил Даладье, — мы уже долгое время допускали такую возможность, но все равно Сталин перехитрил нас. Он просто потешался над нашей миссией в Москве, выдвигая немыслимые требования». Право прохода, например, через Польшу; этого было крайне трудно добиться, объяснял Даладье, но в конце концов поляки согласились. Вот тогда и выяснилась вся несостоятельность русских.76 Разъяснения Даладье Жаннени не вполне соответствовали истине, но он, как и Бонне, был прежде всего заинтересован в том, чтобы переложить вину за срыв переговоров на советское правительство.

После того как Бонне получил новости из Москвы, он вызвал Сурица, чтобы выразить ему свое неудовольствие. Пакт о ненападении произвел «болезненное впечатление» на французское правительство. Все были просто «поражены» тем фактом, что советское руководство позволило себе заключить договор с Германией, в то время как английская и французская делегации находились в Москве. Бонне уверял, что польское правительство согласилось предоставить право прохода, хотя Суриц в этом сильно сомневался, или, похоже просто знал, как было на самом деле. Еще Бонне телеграфировал Наджиару, чтобы тот воспользовался статьями о взаимных консультациях франко-советского договора о взаимопомощи от 1935 года. «Слегка поздновато», решил Наджиар.77 Наконец, Бонне затеял флирт с Римом, чтобы использовать его в качестве посредника (как было перед Мюнхеном) для предотвращения германского вторжения в Польшу. Больше у французов никаких идей не возникло. В Лондоне правительство Чемберлена также искало выход до самой последней минуты, но так и не нашло.

7

Какие выводы можно сделать из столь неожиданного развития событий? Сталин, может быть, счел это просто достойной отплатой: он расплатился с англичанами и французами их же монетой за нежелание участвовать в мероприятиях по коллективной безопасности. Наджиар считал именно так. Apres Munich, c`est la reponse du berger a la bergere, отмечал он — после Мюнхена Советы расплатились с нами ударом за удар.78 И вопрос вовсе не в том, что Сталин доверял Гитлеру больше, чем англо-французам; Сталин не доверял никому. Вопрос был в том, чтобы выиграть время или sauve qui peut — спасение пусть даже путем панического бегства. Его решимость была сродни тому, что испытывали в 1938 году англо-французы, не допуская распространения войны за пределы Чехословакии. Это было поощрение «крокодилу» оборотиться к другой жертве.

Была ли у советского руководства другая возможность защитить себя, нежели заключение пакта о ненападении с Германией? Суриц и Потемкин предлагали такую в мае, но Молотов не согласился. Британское правительство было расколото и колебалось. Французы были более податливы, но им не удалось убедить британцев следовать своим курсом, взамен они сами последовали за Лондоном. И что уж говорить о Польше: утес, на котором держалась вся коллективная безопасность, в 1938 году — агрессор, в 1939 году — жертва. Мог ли Советский Союз отказаться от пакта о ненападении с нацистской Германией, когда французское и британское правительства отвергали «всеобъемлющий» альянс, а Польша просто до самого конца плевала на предложения о советской помощи?

Стоило ли советскому правительству еще подождать англичан? Антиумиротворители в Британии, в особенности Черчилль, в конце концов взяли бы верх, как предсказывал Майский. Может быть позиция Советов была недостаточно гибкой, несмотря на всю надменность и скрытность англичан и французов? Ответ скорее всего в том, что пусть позиция была негибкой, но она была оправданной. Может быть искусным лавированием и можно было добиться того, чего хотели Советы — как и предлагали Суриц и Потемкин — если бы у Молотова хватило терпения играть в такие игры. Но у Сталина явно не хватило. Война была неизбежна и немцы просто предложили Молотову выбирать себе друзей. Вот как писал он об этом в своих воспоминаниях:

«Если бы мы не вышли навстречу немцам в 1939 году, они заняли бы всю Польшу до границы. Поэтому мы с ними договорились. Они должны были согласиться. Это их инициатива — пакт о ненападении. Мы не могли защищать Польшу, поскольку она не хотела с нами иметь дело. Ну и поскольку Польша не хочет, а война на носу, давайте нам хоть ту часть Польши, которая, мы считаем, безусловно принадлежит Советскому Союзу».79

И кроме того, в свете британской скрытности и французской слабости, не был ли чреват «западный» выбор Советского Союза огромной опасностью? Чемберлен не желал альянса с Советским Союзом. По его собственным признаниям, только давление общественного мнения и парламента вынуждало его всегда заходить дальше, чем он хотел, но и тогда он продолжал противиться альянсу и не очень горевал, когда переговоры провалились. Как раз в то время, когда немцы обхаживали Молотова, Чемберлен обратился к Гитлеру с предложением о переговорах — если бы только тот мог прекратить свои угрозы и сдержать в узде свою армию. Да, британская политика эволюционировала в 1939 году, но Чемберлен, Вильсон и Галифакс (может быть, временами и в меньшей степени) среди прочих, упорствовали и двигались к более твердым взглядам с большим трудом. Что тогда можно сказать о Франции? Бонне никто не доверял, а Даладье был «быком с улиточьими рогами». Мандель, который регулярно виделся с Сурицем, поощрял твердость советской позиции, ибо только такая позиция могла не позволить французскому руководству увильнуть от настоящего альянса.

История заключения нацистско-советского пакта о ненападении давно уже обросла всякого рода слухами и легендами. Началось это еще летом 1939 года, когда французы и англичане сами устраивали «утечки» информации в прессу, чтобы подготовить общественное мнение к возможному провалу переговоров и возложить вину за это на Советский Союз. Согласно этим легендам Советы сами искали возможности заключения этого пакта, для чего тайно и вероломно «сговорились» с нацистами. А во время переговоров 1939 года Молотов нарочно изводил англичан и французов все новыми требованиями, чтобы дать немцам возможность решить. Советское требование о правах прохода представляется как «большой сюрприз» на переговорах в Москве. А Вторую мировую войну «обусловил» именно пакт о ненападении.

После войны Даладье даже обвинил французских коммунистов в предательстве за то, что они поддержали пакт; но сам он несет не меньшую ответственность за то, что случилось в августе 1939 года.80 Точно так же как Чемберлен, в особенности, Чемберлен. Англо-французская беззаботность при подготовке переговоров в Москве просто невероятна, если не допустить, что она явилась отражением антисоветской настроенности, нежелания лишаться последней надежды договориться с Гитлером и, в случае Франции, недостатком решительности, который и заставил ее следовать за англичанами, несмотря на все просчеты выбранного ими курса. Англо-французская стратегия проволочек, общих мест, нежелание обсуждать вопрос о праве прохода столкнулись с советскими ожиданиями четкого оперативного планирования, детально проработанных соглашений, польского сотрудничества и быстрого подписания договора. И если не считать творцов англо-французской политики — Чемберлена, Галифакса, Даладье, Бонне — дураками, каковыми они определенно не были, то их политику в отношении Советского Союза в 1939 году следует считать не грубым промахом, а скорее слишком хитроумным риском, который не оправдался.

Все это касается и советской политики. Хотя у нас и нет исчерпывающих свидетельств с советской стороны, даже то, что имеется. указывает: немцы начали активно проявлять знаки внимания к советскому руководству еще в мае, но «Советы» до конца июля или даже до начала августа на эти ухаживания не поддавались. Но главным, что определило советскую политику было, похоже, неверие в добрые намерения Франции и Британии, серьезная озабоченность угрозой, которая могла исходить через прибалтийские страны, опасения немедленной войны с Польшей (которую напрямую поддержала бы Германия) и требования немцев, чтобы Советский Союз объявил о своей позиции еще до начала войны. Маловероятно, что за две августовские недели советское руководство могло целиком избавиться от своей глубокой, застарелой неприязни к нацистской Германии и изменить политике коллективной безопасности, но именно о том свидетельствуют документы. Неправда и то, что Молотов постоянно выдвигал перед Сидсом и Наджиаром все новые и новые требования. Основы советской политики были четко определены еще в 1935 году. Нет особой разницы между первоначальными предложениями Литвинова и тем, что потом неоднократно повторял Молотов. Не были новыми проблемами или «неожиданными» требованиями вопросы о «косвенной» агрессии, о гарантиях странам Прибалтики, о правах прохода и о военном соглашении. Даладье лгал, когда говорил, что советские требования о правах прохода явились для него сюрпризом. Он не только не был этим удивлен, он предчувствовал, что этот вопрос обязательно будет поднят, поэтому и инструктировал Думенка не соглашаться.

И как быстро все забыли летом 1939 года о Литвинове. Не прошло еще и четырех месяцев после его отставки, а впечатление было такое, что он вовсе и не являлся главой советской дипломатии все предвоенные годы. Политика коллективной безопасности, литвиновская политика была отброшена, словно старое тряпье. Один из сотрудников французского посольства в Москве хорошо сказал о политике сталинского режима: «Не устаешь убеждаться, что советское руководство всегда готово отказаться от своих идеологических установок ради реалий жизни... и ненависть к фашизму, создание защиты от агрессоров для них не цели, а средства». Целями советской политики были безопасность государства и восстановление его в границах царской империи. Советская политика «не зависела от каких-либо моральных установок»; она целиком исходила «из кодекса Макиавелли в его чистейшей форме».81 И в свете сталинских крутых разворотов во внутренней политике с одной позиции до диаметрально противоположной, зверского устранения соперников и истребления невинных почему должно удивлять, что те же правила применялись и в международных отношениях?

Если верить его пропаганде, то советское руководство хотело выиграть время, удержаться в стороне от схватки, с тем чтобы война завершилась как можно скорее. Но Сталин совершил ту же ошибку что и французы с англичанами: он думал, что с Гитлером можно иметь дело, или по крайней мере возможно отложить неизбежную конфронтацию, пока Советский Союз не накопит достаточно сил. По прошествии лет легко видеть, что Сталину следовало бы придерживаться литвиновской линии и политики коллективной безопасности, дать французам и англичанам больше времени на изменение своей политики. Но годы проясняют и другое: в то время никто не мог точно сказать, изменят ли Париж и Лондон свои взгляды. Чемберлен точно не собирался этого делать, да и французы, у которых теперь не было Клемансо, и уж точно не поляки, вся политика которых выражалась в слепоте и упрямстве. Сталину пришлось выбирать между войной сейчас и войной позже; он выбрал войну позже, а может была надежда, что ее и вовсе не случится. Вот в этом и заключался роковой просчет. Мандель, который уже давно уяснил для себя, кто такой Гитлер, уже в то время знал, что произойдет. «Мы сидели сложа руки, — говорил он, — пока они не раздавили Польшу. А драться нужно было начинать с первого часа». Это не был взгляд по прошествии лет, это был хороший совет, и Сталину следовало бы к нему прислушаться. В 1942 году Молотов соглашался: «Мы несем за это равную ответственность».82









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх