Глава 7

Португалия, залив Лагуш

Вокруг «красавчика-принца» Чарли сложено много мифов. До последнего времени существовало мнение, что у него была подавлена сексуальность; в настоящее время от этой выдумки отказались. Более устойчивым оказалось представление, что он был болваном, страдающим нервозной несостоятельностью приспособиться к реальности. Подразумевается здесь вот что: стоицизм всегда связан с интеллектом, а волюнтаризм — с глупостью.

Но Чарльз Эдуард Стюарт, несмотря на все недостатки (коих имелось множество), кажется весьма интеллигентным человеком. Глубоко сведущий в теориях философов (в разное время среди его личных друзей были Вольтер, Монтескье, Кондильяк и Гельвеций), ставший светочем франкмасонства восемнадцатого столетия, он мог оказаться вдумчивым и склонным к размышлениям. Но неоправданные вспышки ярости часто маскировали это качество.

К 1759 г. он испытывал глубокую озабоченность тем, что движение якобитов могло восприниматься как устаревшая и дискредитированная доктрина. Чарльз консультировался о том, что делать с этим, в частности, спрашивал совета у Джона Холкера.

Холкер — одна из выдающихся фигур индустриальной истории. Он родился в 1719 г. в Стретфорде (Ланкашир), служил в Манчестере в течение семи лет (во время своего ученичества), вступил в Манчестерский полк армии якобитов, когда в ноябре 1745 г. туда прибыл Чарльз Эдуард. Из тюрьмы, в которой Холкер оказался после Куллодена, он совершил побег во Францию. А там после недолгого периода, проведенного в полку лорда Огилви, он начал в 1749 г. заниматься бизнесом, привезя из Англии людей и машины, необходимые для организации текстильной промышленности во Франции.

Машоль, тогдашний генеральный контроллер финансов, обещал сделать Холкера королевским поставщиком, если тот сможет победить англичан в их собственной игре. К 1755 г. якобитский предприниматель добился таких успехов, что его назначили генеральным инспектором, ответственным за иностранных промышленников.

В будущем Холкера ожидали еще большие успехи, когда он привез из Англии первую прядильную машину «Дженни», а вслед за ней — челнок Аркрайта. Это позволило Франции возглавить текстильную промышленность.

Холкер никогда не забывал о службе с Чарльзом Эдуардом, к которому был глубоко и искренне привязан. В 1750 г. с риском для своей жизни он сопровождал принца в секретной поездке в Лондон, а в конце 1758 г., услышав, что лидера покинули очень многие из его прежних последователей, предприниматель нашел время, чтобы отвлечься от своего занятия (делания денег) и отправиться в Булонь на встречу с опальным «красавчиком-принцем».

Чарльз Эдуард рассказал, что теперь наметились признаки серьезного отношения французов к тому, чтобы оказать ему помощь в восстановлении трона предков. Но он был обеспокоен тем, что Шотландия больше не является той базой, какой была в 1745 г. Английское правительство уничтожало клановую систему, конфисковало поместья якобитов, запретило ношение традиционной одежды шотландских горцев, оголило горы и долины, цинично истощило личный состав шотландских военных, сформировав Хайлендерские полки и отправив их в Северную Америку сражаться с французами и индейцами. В то время движение якобитов находилось под угрозой с целого ряда идеологических направлений одновременно. Многие из несчастных людей шотландской земли, жителей трущоб Эдинбурга, которые встали под штандарт принца, теперь увидели большую привлекательность в развивающихся идеях методизма. А образованные классы все больше тянулись к мыслителям направления, которое позднее назовут шотландским Просвещением. Мыслители Шотландии, почти все до единого, оказались враждебны Стюартам и их идеологии.

Холкер пытался переубедить принца. В конце концов, вряд ли имелось много более возвышенных и ютландских умов, чем у экономиста сэра Джеймса Стюарта, а он пострадал за приверженность движению якобитов. И это так. В 1743 г. тридцатидвухлетний Стюарт вступил в брак с сестрой лорда Элхо, дуэлянта и магната шотландского Лоуленда, который в 1745 г. присоединился к принцу, хотя и не любил его и никогда не нашел с ним взаимопонимания. Во многих конфликтах между принцем и лордом Джорджем Мюрреем во время событий 1745 г. Элхо можно было безошибочно найти на стороне Мюррея.

Элхо оказался в окончательном списке повстанцев-якобитов, категорически исключенных при любой возможной в будущем амнистии британского правительства. В своей горестной судьбе он обвинял лично Чарльза Эдуарда. Сэр Джеймс Стюарт оказался удачливее: его в итоге простили в 1763 г. Ему очень повезло, что он пропустил разгром при Куллодене, поскольку был направлен в Версаль в качестве личного посланника Чарльза Эдуарда. Он остался там, чтобы оказать помощь в планировании французского вторжения в Англию, которого так никогда и не произошло.

В конце 1758 г. Стюарт с женой были в Венеции (а где еще могли находиться якобиты?), где они познакомились и подружились с леди Мэри Уортли Монтегю. Как указывал Холкер, Стюарт отличался выдающимся и утонченным умом. Называемый иногда «последним сторонником системы меркантилизма», он оказался своего рода очагом компромисса между шотландским Просвещением и более ранними традициями.

Как экономист, Стюарт проявил такую же двусмысленность, лавируя между долгосрочной (можно даже сказать — полумарксистской) трудовой теорией стоимости и теорией краткосрочного «Спроса и предложения». Он первым ввел термин «равновесие» в лексику экономистов и был очевидным предшественником классической и неоклассической школ. В качестве экономиста он выступал за субсидии на экспорт и тарифы на импорт, придерживаясь теории «реальных биллей» о денежной массе. Это довольно сложная для понимания критика того, что современные экономисты называют «количественной теорией денег». В то время как Юм объяснял инфляцию в эпоху Елизаветы результатом притока золота из Америки, Стюарт и Адам Смит полагали: она возникла только тогда, когда в Европе увеличилась торговля, а спрос на золото стал фактором. Именно спрос, а не свежий приток самого золота вызвал инфляцию. Но это — один из немногих вопросов, относительно которого мнения Смита и Стюарта совпадали.

Возможно, знаменательно то, что самая известная книга Смита «О богатстве наций» была задумана как бескомпромиссная критика Стюарта. Так шотландский экономист отличился тем, что удостоился нападок со стороны одного из главных теоретиков капитализма и одобрения ведущего теоретика коммунизма — Карла Маркса.

Но в 1759 г. Стюарт был в изгнании, поэтому в более поздние годы не представлял никакой силы. Что же касается остальных деятелей шотландского Просвещения, то полагают, что опасения «красавчика-принца» оправдались. Их отношение к якобитам варьировалось от равнодушия (в лучшем случае) до открытой враждебности (в худшем случае). Хотя, будучи шотландцем, Юм испытывал инстинктивное сочувствие дому Стюартов, а как «тори» он не симпатизировал Ганноверской династии («вигам»), он не стал якобитом. Обвинение в якобитстве постоянно забавляло его.

В 1754 г., сразу после публикации его истории правления двух первых Стюартов, Юм написал своему другу Болкаресу, что потрясен злобой своих многочисленных критиков. Согласно этим критикам, «я такой же выдающийся атеист, как Болинброк, такой же выдающийся якобит, как Карт. Якобы я не могу писать на английском языке и т. д.» Возможно, отчасти, в том есть доля и его вины, так как Юм слишком полагался в своей работе «История Британии» на подобный более ранний труд, написанный неистовым якобитом Томасом Картом (умершим в 1754 г.) Иногда дело доходило до заимствования целых фраз и отрывков.

В восемнадцатом столетии Юм прославился более как историк, а не философ. Его многотомную историю Британии обычно рассматривали как лучший труд в этой насыщенной области. Любопытно отметить, что Юм составил ее не в хронологическом порядке. Первые тома, посвященные Стюартам, вышли в свет в 1754 г., тома о правлении Тюдоров — в 1759 г., и лишь в 1761 г. вышла в свет «История Британских островов» от Юлия Цезаря до Генриха VII. Можно сказать, что Юм подал вначале все самое лучшее, так как его работы по Средним векам содержали серьезные ошибки исследования, интерпретации и иногда даже в базовых фактах. Но история Тюдоров, выпущенная в 1759 г., получила большинство благоприятных рецензий.

В своей рецензии, датированной тем же летом, Тобиас Смоллетт, соперник-практик, сказал: труд Юма «включает соображения историка-философа в отображении деталей фактов, манере освещения каждого объекта. При этом ощутимо не нарушается ход изложения».

Но для дома Стюартов оказалось мало утешения в этом труде. В знаменитом споре (который продолжается и в наши дни) относительно того, принимала ли Мария, королева шотландцев, участие в заговоре с целью убийства своего мужа лорда Дарнли, Юм однозначно объявил Марию виновной.

В конце 1750-х и в начале 1760-х гг. было опубликовано огромное количество трудов по истории Британии. Помимо Юма, в этой области многое сделали Смоллетт и Уильям Робертсон, а также те, кто забыт в настоящее время (Роберт Генри, Катерина Маколей и Чарльз Кут). Даже Оливер Голдсмит попробовал свое перо в этом жанре.

После труда Юма, пожалуй, самой интересной стала работа — Уильяма Робертсона, друга Адама Смита, и лорда Кеймса, ученика Генри. Лорд Кеймс — еще одна ключевая фигура шотландского Просвещения. Он доказывал, что история до сих пор была основана на схеме четырех «этапов» развития человечества: сначала это охотники и собиратели, затем пасторальные номады (кочевники), следующей является сельскохозяйственная община и, наконец, современное (коммерческое) общество. В своей «Истории правления императора Карла V» Робертсон принял эту модель, доказывая, что так называемые «Темные века» — возврат от сельскохозяйственного к пасторально-кочевническому этапу, символом которого являются готы, вандалы и франки. Возрождение земледелия стало колыбелью средневекового феодализма, но в то же время в чреве сельскохозяйственного общества уже созревал четвертый этап — средиземноморские государства в Венеции и Генуе. А они возвещали общую коммерческую цивилизацию в Западной Европе на четвертом этапе.

Если экономику сэра Джеймса Стюарта можно рассматривать как протомарксистскую, то и к этому можно отнести и превосходство «способов производства», особое подчеркнутое Робертсоном (хотя последний никогда не использовал такой термин).

Кеймс и Робертсон объясняли разнохарактерность современного общества с точки зрения своей фундаментальной модели. Именно поэтому кланы горцев Шотландии и ирокезы находились еще на пасторально-кочевническом этапе развития, Россия — на сельскохозяйственном этапе, но Британия и Франция, два соперника за мировое господство, совершенно определенно вступили на коммерческий этап.

Подчеркивание Кеймсом и Робертсоном «этапов в истории» оказалось плодотворным: оно оказало влияние на работу Гиббона, посвященную упадку и разрушению Римской империи. А его далекое эхо звучит в работе Арнольда Тойнби «Исследование истории», созданной в двадцатом веке.

Совершенно ясно, что подчеркивание «способов производства» ничем не могло послужить делу якобитов. Ведь британскую историю истолковывали без упоминания «божественного права королей», а с точки зрения чисто случайного (непредвиденного) пожалования земель.

Но если якобитам было мало утешения в работах Юма, Кеймса или Робертсона, еще меньше они могли извлечь из работ Адама Смита. Тот вообще не проявлял никакого интереса (даже подразумеваемого) к судьбам дома Стюартов.

По общему мнению, самым важным трудом шотландского Просвещения в 1759 г. стала работа Смита «Теория моральных чувств». Ее он сам считал значительно выше своей намного более известной работы «Исследование о природе и причинах богатства наций», опубликованной на семнадцать лет позднее.

На Смита глубокое влияние оказали и его старый учитель философии Фрэнсис Хатчисон, и Юм. Но оба наставника придерживались противоположных взглядов на природу морали. Смит хотел найти способ примирить противоречивые точки зрения.

Хатчисон доказывал: мораль является врожденным свойство человека. Но Юм подчеркивал: мораль, в сущности, представляет систему поощрений и наказаний, налагаемых обществом на индивидуума извне.

Важно ясно представлять, что для Смита философия морали означала разработку объяснения действий и практики, традиционно называемых «моралью». Следовательно, это стало эмпирическим исследованием человеческой истории, а не нормативным вопросом, где требуется доказать соответствие критерию «правого» дела (как принято в современной теории этики).

Столкновение между Хатчисоном и Юмом, которое беспокоило Смита, по сути было древней стычкой между принципами эпикурейцев и стоиков. Стоики утверждали, что мораль приходит к людям естественным образом, когда они постигают основной порядок вселенной. Эпикурейцы придерживались точки зрения, что человеком движут личные интересы, а мораль — лишь инструмент, позволяющий убедиться в том, что личный интерес или эгоизм не превращается в самоуничтожение.

Адаму Смиту нравилась убедительность обеих точек зрения. Естественная мораль стоиков, безусловно, поддерживает людей, живущих небольшими сообществами или в городах-государствах вроде упомянутых Руссо в сочинении «Об общественном договоре». Но в больших современных обществах в полную силу вступает эпикурейская традиция регулирования личных интересов (эгоизма).

Смит полагал, что две различные точки зрения можно примирить с помощью так называемого «чувства товарищества» и того, что мы назвали бы сопереживанием, умением поставить себя на место другого. Так как мы способны отождествлять себя с другими людьми, то существенная функция общества заключается в том, чтобы правдиво изображать себя, отражаясь в нем как в зеркале.

«Разве можно представить, — писал Смит, — что человеческое создание может развиваться и достигать зрелости в каком-то уединенном, изолированном месте, не взаимодействуя с другими представителями своего рода, чтобы человек не мог думать о своих собственных характерных отличиях иначе, чем о красоте и безобразии собственного лица».

Он полагал: общество позволяет нам (как позднее сформулировал это Бёрнс) «увидеть нас, как видят нас другие». С точки зрения морали мы все двойственны, так как одновременно стремимся к удовлетворению собственного интереса (эгоизма), но учитываем воздействие на других. Мы одновременно являемся судьями и подвергаемся суду, а эго нуждается в одобрении нашего собственного суждения о себе (того, что на обычном языке называют сознанием).

Это привело Смита к созданию его главного принципа. Все мыслители шотландского Просвещения одобряли такой принцип: по Юму это было «мнение», а по Смиту — «воображение».

Воображение представляет собой то, что позволяет нам изваять специфическую человеческую сферу в природном мире. Мы стремимся к порядку, а наше воображение представляет собой средство, которое позволяет нам удовлетворить это стремление. Поэтому в некотором отношении искусство, наука, технология и религия — часть той паутины, которую мы плетем, чтобы создать категории в этом мире. Чем богаче наше воображение, тем более глубокое чувство товарищества может развиваться у нас. Следовательно, тем счастливее мы становимся, воспринимая ощущение счастья, возникающее у других: «Наше воображение в период мучений и страданий, как полагают, ограничено и сосредоточено в пределах нас самих. Расширяясь во времена процветания и спокойной жизни, оно распространяется на все вокруг нас. Мы любуемся удобствами и красотой, царящей во дворцах, и сдержанной экономичностью величия, восхищаемся тем, как все приспособлено для спокойной жизни, предвосхищает все потребности и исполняет все желания… Естественно, наше воображение будоражится [спокойствием и красотой], порядком, правильным и гармоничным развитием системы, машин и механизмов, с помощью которых все создано».

Истинное воображение, следовательно, согласно Смиту, в этом случае не порождает зависть или ревность. Оно наблюдает, как накопление богатства приносит нам всем пользу. Смит называет «обманом воображения» то, что низводит людей на самый низкий уровень.

«Воображение заставляет возделывать землю, строить дома, закладывать города и учреждать государства, изобретать и развивать все области наук и искусства, облагораживающие и украшающие жизнь людей, полностью менять лик земли, превращать непроходимые природные леса в приятные и плодородные равнины, делать из непреодолимых и безбрежных океанов новые средства, обеспечивающие жизнь, создать великую магистраль, обеспечивающую связь между различными народами всего мира».

Так как поистине богатым человеком можно назвать того, у кого самое плодовитое воображение, человек, обладающий финансовым богатством, становится дополнением. На основе своих богатств они могут творить, а значит, приносить пользу всему человечеству.

Труд «Теория моральных чувств» показывает, как Адам Смит пытается выполнить сложный акт балансирования: между философской теорией и нормальной практикой жизни, между юриспруденцией и этикой, между эмпиризмом и философским рационализмом. Он пытается следовать Юму, охватывая эмпирический мир и описывая то, что существует на самом деле. Но Смит не менее привязан к теориям врожденных идей и квазикантианскому вопросу о категориях как средству познавания смысла мира и введения порядка.

«Теория» стала той оригинальной книгой, которая принесла Смиту известность и аплодисменты Бёрка, Юма и Канта. Но можно легко понять, насколько она далека от ностальгической точки зрения на мир якобитов.

Чарльз Эдуард правильно заметил, что шотландское Просвещение на некотором уровне было противником всего, за что он боролся. Но, несомненно, оно оставалось «чистым» перед монархией, а строго говоря, вообще не имело к ней никакого отношения. Что же знал Георг II об идеях Кеймса, Юма, Робертсона или Смита? Какие их мысли беспокоили его?

Тем, кто делает ударение на особенностях эмпирического мира, теории божественного, наследственного или неотъемлемого права, их идеи принесут мало пользы. Те, кто подчеркивал значение доверия, могли уделить мало времени якобитам, выступавшим против национального долга как экономического бремени. Приверженцы теории «постепенного накопления» богатства обращали мало внимания на оппозицию, рассматривающую «показное» потребление и деньги как зло с ароматом восточной «роскоши», вместо этого восхваляя достоинства земельного богатства, спартанского аскетизма и добродетельных качеств древних городов-государств.

Джон Холкер мог оценить нашествие нового мышления на мир, так как в новая индустриальная экономика, где он был пионером, стала частью его жизни. Но он знал: Чарльз Эдуард, как ряд покойных принцев, хотел быть «народным», видеть себя «добрым человеком, делающим добрые дела». Поэтому Холкер поддержал его в том, чтобы лидер якобитов сосредоточил свое внимание на всех, лишенных прав и собственности, а не на искушенной общественности, испытавшей влияние Просвещения.

Чарльз отреагировал напыщенно. Он разработал манифест, состоящий из 107 статей. Тон его декларации давал основания полагать: принц действительно решил, что его час пробил, что он вскоре высадится в Англии. Он начинал с утверждения того, что его сдержанность в 1745-46 гг. была сама по себе залогом его будущих действий. Чарльз Эдуард заявил (неискренне), что он говорит как принц-регент с полными полномочиями регентства.

Документ содержал общий обзор преступлений и проступков Ганноверской династии, а также утверждения, что интересы Ганновера ставились выше интересов Британии, и это вовлекло страну в ненужные войны. Принц денонсировал регулярную армию и выразил надежду, что национальное ополчение покончит с этим инструментом тирании. Затем он перешел к своей предполагаемой политике, пытаясь переубедить свою аудиторию по трем важнейшим фронтам: религиозному, финансовому и социально-экономическому.

Подробно обсудив католицизм, принц подтвердил: он в настоящее время является протестантом. Но он тут же подчеркнул, что его обращение — дело принципа и убеждения, а не целесообразности. Он указал, что в 1745 г. принял другую веру по личным мотивам, но в то же время был искренне убежден в истинности католической религии. Аналогично этому, он долго молчал, исходя из личных мотивов, о переходе в англиканскую церковь.

Чарльз Эдуард продолжал: «Превратности судьбы, постигшие меня с той поры, заставившие задуматься, лишили возможности получать информацию. До сих пор Господь был милостив ко мне и поддержал мои честные устремления, просветив мое понимание и указывая тайные тропы, по которым перст человека был допущен к созданию искусной системы римской непогрешимости… Чтобы сделать мое отречение от ошибок Римско-католической церкви более достоверным и менее подверженным в дальнейшем неправильной интерпретации, я отправился в Лондон в 1750 году. В столице я клятвенно отрекся от Римско-католической церкви и вступил в лоно церкви Англии по всем тридцати девяти статьям, установленным законом. Надеюсь жить и умереть в соответствии с ними».

Объявив себя истинным протестантским принцем, Чарльз Эдуард перешел к вопросам финансов. Он денонсировал акцизный сбор как основную причину контрабанды: «Разве что-нибудь может быть более рабским, чем уголовно наказуемые статьи, введенные против мошенничества с доходами?»

Затем принц коснулся своего плана ликвидации национального долга с помощью фонда для погашения займа. Долг всегда был мишенью для пропаганды якобитов. И принц Эдуард набросился на бремя, столь огромное, что доходы, полученные от налогообложения за год, не могли обслужить его. Подразумевалось, что все будущие налоги придутся на мануфактуры: «Если результаты вашего труда перестанут экспортироваться в результате высоких цен в метрополии, никакая превосходная способность в организации торговли не сможет более уравновесить нагрузку иностранного импорта и огромные ежегодные денежные переводы в пользу ваших кредиторов».

Затем принц раскрыл свой главный план совершенствования индустриального капитализма за счет финансового капитализма (хотя, естественно, он не употреблял подобные термины). После повторного пересказа случая с фиаско мошеннической «Компании Южных морей» в 1720 г. и ряда других заметных примеров ганноверской коррупции и взяточничества, принц заявил, что в своей политике будет руководствоваться торговлей, и лишь одной торговлей. Затем (здесь очевидно влияние сэра Джеймса Стюарта) он сообщил о своих планах, направленных на увеличения количества металлических денег в обращении. «Что касается чудовищной нагрузки долга, представляющего угрозу для безопасности правительства, мы открыто заявляем, что не считаем, что он особенно опасен для Короны. Но, поскольку он оказывает воздействие на безопасность народа, неразрывно связанного с ней, мы готовы выплатить его, если это мероприятие будет утверждено парламентом… Если долги будут существовать, налоги неизбежны. Но мы торжественно обещаем дать разрешение на отмену налогов в соответствующей пропорции, когда долги перестанут существовать. Во всех случаях мы введем такую бережливость в государственных расходах, которая обеспечит возможность либо отменить налог на солодовый напиток, либо акцизный сбор на слабое пиво. Они наиболее обременительны для трудолюбивой бедноты нашей страны».

Упоминание о бедных подводит принца к самой оригинальной части его манифеста: «Разве бедняки не ведут голодное существование? Но в результате чего становится бедняками? В результате пренебрежения образованием молодежи? В результате налогового бремени? Разве об этих бедняках заботятся, несмотря на огромный фонд, созданный природой для нации ради этой цели?.. Мы возьмем под защиту государства детей бедных родителей. В результате родители смогут воспроизводить себе подобных, а о детях будут правильно заботиться. Они смогут стать теми, кем задумала их трудолюбивая природа — наш неиссякаемый источник богатства».

Затем он перешел к подробному описанию мероприятий, направленных на развитие промышленности и увеличение экспорта, в особенности — рыболовной и льняной промышленности. Это ясно демонстрирует влияние Холкера.

В 1745 г. ганноверское правительство приступило к мероприятиям, направленным на то, чтобы разубедить рабочий люд присоединяться к якобитам. Им исподволь внушалось, что восстание в том году вызвано исключительно техническими тонкостями вопросов монархии. Людям доказывали, что для тружеников полей, для мастеровых в кузнице или торговцев в его лавке не имеет совершенно никакого значения, кто взойдет на трон — Ганноверская династия или Стюарты. Так зачем менять известное на неизвестное?

Под влиянием Холкера Чарльз Эдуард ответил на вызов и заявил: различие будет огромным.

Безусловно, выполнение обещания взять бедноту под защиту государства оказалось бы революционным предприятием. Но его не стали осуществлять в Британии и в следующие 200 лет.

Тем временем Чарльз Эдуард и его агенты продолжали полагаться на французский двор, делая одно замысловатое предположение за другим, доказывая, почему Франция должна именно теперь сделать всеобщее усилие, чтобы поддержать Стюартов. Среди несметного числа доводов были следующие: Людовик XV и Стюарты связаны кровными узами и общими интересами в божественном праве монархии; французское вторжение никогда не добьется успеха без второго фронта в Англии и Шотландии, а обеспечить это смогут только якобиты. Если Франция попытается вторгнуться одна, без «красавчика-принца», простой народ Британии присоединится к Питту в приливе патриотических чувств. Всех тайных якобитов в британской армии и ополчении побудить к действию окажется невозможно, если французы начнут действовать односторонне.

Если якобиты будут посвящены в планы французов, то они могут привести лошадей, фургоны и продовольствие к пункту высадки. Так как олдермен Лондона (и вновь это было голословным утверждением) якобит, то если Франция начнет вторжение одна, Лондон окажет сопротивление. Но если с французской армией будет принц, столица капитулирует без борьбы.

Если Чарльз Эдуард получил бы формальный договор об альянсе, подобный соглашению, подписанному между Францией и якобитами в Фонтенбло в октябре 1745 г., то принц с уверенностью заявил: к концу 1759 г. английский парламент ратифицирует договор, не только взяв на себя расходы по вторжению, но и разорвав союз с Пруссией. Он же гарантирует французские владения в Новом Свете.

Но Шуазель более не верил в принца и его возможности. Все, что должно быть сделано, Франция должна выполнить одна. Если это значит удвоение или утроение ресурсов для вторжения в Британию (в сравнении с тем, что Франция истратила в 1745-46 гг.), то так тому и быть.

В первоначальном плане Шуазеля предусматривалась крупная флотилия плоскодонных судов, которые пройдут через Ла-Манш из портов Булонь и Амблетуз с 50 000 солдат на борту. Этот план подвергся значительным модификациям (в конце концов, его изменили до неузнаваемости). Но в течение всего 1759 г. французы были совершенно серьезно настроены на вторжение на берега Британии.

Первые 150 плоскодонок имели прямоугольную форму, их длина составляла 100 футов, ширина — 24 фута, а осадка — 10 футов. Каждое судно было рассчитано на транспортировку 300 пехотинцев или 150 кавалеристов, на носу и на корме устанавливалось по одной пушке. Они вступили в строй в Гавре, где 10 000 рабочих получили специальные контракты на судостроительных верфях.

Следующие 150 плоскодонок построили в пяти других местах: Бресте, Сен-Мало, Нанте, Морло и Порт-Орьян. В Дюнкерке, Нанте и Бордо были спущены на воду дополнительно двенадцать вооруженных кораблей охранения («прам») длиной 130 футов, шириной 36 футов и с осадка в 9 футов. Каждое судно охранения оснастили двадцатью 36-фунтовыми пушками и двумя мортирами, при них имелось 300 артиллеристов.

С расходами не считались. В итоге, в строй вступили еще пятьдесят четыре плоскодонки. По одной оценке, только лишь в Гавре в неделю тратили 100 000 ливров. Но точно известно: к концу 1759 г. на десантный флот пошло тридцать миллионов ливров, что достаточно для строительства тридцати линкоров.

По заявлению одного из взволнованных представителей британского правящего класса, лорда Литтлтона, «они, безусловно, проводят такую подготовку, которая никогда не велась для вторжения в Британию со времен испанской армады».

План Шуазеля, безусловно, был дерзким, но его нервные коллеги по государственному совету (исключая Бель-Иля) полагали: идея переправы через Ла-Манш без французского флота в качестве эскорта оказалась слишком уж смелой. Дебаты по этому вопросу в конце концов могли привести Францию к краху. Но, к чести Шуазеля, он постоянно настаивал: военные корабли, строго говоря, неуместны, а совместные операции армии и военно-морского флота окажутся просто повторением катастрофы испанской армады.

Если обеспечить правильное соотношение судов во французском флоте в Бресте, то проблемы подготовки немедленного вторжения возросли бы многократно. Ведь в 1759 г. во Франции не хватало огромного количества личного состава для комплектования команд боевых кораблей.

Проблемы комплектования личным составом обострились в силу трех причин: много кораблей вместе с командами захватил Королевский Флот; произошла утечка компетентного персонала, вызванная каперством; высокая смертность среди французских моряков из-за плохого питания, отсутствия гигиены и болезней. В дополнение к этому во Франции нарастало сопротивление давлению со стороны правительства. Общеизвестно, что оно вовремя не платило морякам денежное жалование (если вообще платило его). Даже после принудительного призыва на флот моряки дезертировали целыми толпами, чувствуя отвращение и разочарование из-за грубого и жестокого обращения, обмана и невыплаты денежного довольства.

К концу Войны за австрийское наследство (в 1748 г.) морякам должны были выплатить авансом денежное содержание за пять месяцев раньше, чем французские боевые корабли укомплектуют командами. Когда против массового дезертирства оказались безуспешными самые драконовские меры по применению наказаний (например, килевание), военно-морское министерство изменило тактику. Оно попыталось применить более деликатные методы. К весне 1759 г. в Бресте наказание стало настолько мягким, что дезертировавшие старшины и матросы почти ничем не рисковали.

Последствия для французских флотов оказались катастрофическими. К маю в эскадре Бреста не хватало 3 507 старшин и старших матросов. На кораблях в Лорьяне не было 443 матросов, флотилии Тулона требовалось еще 5 000 рядовых матросов для укомплектования личного состава команд.

Неустанная подготовка французов не осталась незамеченной на другой стороне Ла-Манша. Но с самого начала Питт оставался удивительно самодовольным. Первое чрезвычайное заседание британской правящей элиты по вопросам французской угрозы состоялось 19 февраля в доме лорда Ансона, возглавлявшего Королевский Флот. Присутствовали Питт, Ньюкасл, граф Хардвик (бывший лорд-канцлер, ставший министром без портфеля), граф Роберт Холдернесс, госсекретарь по делам Северного округа, Джон Картрайт (граф Гренвилл), президент совета, фельдмаршал Лигоньер, армейский главнокомандующий.

Ансон, адмирал флота и Первый Лорд Адмиралтейства, открыл заседание, уверенно заявив о состоянии Королевского Флота.

В тот момент на флоте имелся рекордный список личного состава: 71 000 моряков. Такого показателя ранее никогда не достигалось. Было 275 кораблей, готовых к плаванию, а еще восемьдесят два судна находились на регулярной службе.

Но Ансон предупредил: за этими внешне благополучными цифрами скрывается ряд проблем. Эти корабли необходимы на целом ряде других театров военных действий — в Средиземном море, Вест-Индии, Ост-Индии и Северной Америке, а также в водах метрополии. Это предполагало, что пятьдесят девять из 100 линкоров находятся за рубежом и или в пути. В метрополии оставался всего сорок один линкор, но из этого числа только двадцать один корабль был полностью укомплектован личным составом и оснащен. У французов имелось сорок три линейных корабля в отечественных водах и тридцать — за рубежом.

Ансон выразил уверенность: к маю в Ла-Манше в полной боевой готовности будет сорок один корабль из судов Флота метрополии. Но остается проблема комплектования их командами. Так как уже исчерпаны все средства набора новобранцев, то этот недостаток личного состава в основном вызван болезнями, цингой и дезертирством. Адмирал предложил ряд чрезвычайных мер. Необходимо прекратить каперство, забрать все экипажи, а тем временем тайный совет должен обратиться с призывом к мэрам и магистратам собрать по возможности больше матросов, как это сделали в 1745 г. во время восстания. Конечная цель заключается в том, чтобы в Королевском Флоте впервые в истории имелось 300 полностью снаряженных кораблей.

Затем попросили выступить Лигоньера с таким же обзорным докладом о состоянии армии. Он объяснил: к этому время численность армии составляет 52 000 военнослужащих, включая войска, которые служат с принцем Брауншвейгским Фердинандом в Германии, а также гарнизон в Гибралтаре. Еще 5 000 солдат находятся в Шотландии, 4 000 служат на флоте. В крайнем случае можно собрать еще 4 000 армейских пенсионеров для гарнизонной службы. Но настоящая проблема заключается в том, что после выделения войск на оборону Лондона и в военно-морские порты в распоряжении у командующего останется только 10 000 солдат. Их можно отправить на защиту берегов от высадки французов.

Затем вмешался Питт, проливая свет на возникшие проблемы. Он отказался отзывать войска с любого важного заморского театра военных действий, но предложил дислоцировать войска и транспортные суда на острове Уайт, чтобы их можно было перебросить в любой порт вторжения. Он проявил больше сочувствия к Ансону, чем к Лигоньеру. Адмирал уверенно заявил: названное им число матросов, равное 71 000 человек, к июлю будет действительно представлена моряками, годными к военной службе. Этот показатель не останется просто на бумаге.

Численность моряков в водах метрополии, следовательно, должна увеличиться с 18 000 до 25 000. В дополнение к этому в строй должно быть введено не менее тридцати четырех новых военных кораблей.

Затем слово взял Ньюкасл, вечный пессимист. Принимая близко к сердцу апломб Питта, он осторожно предположил: едва ли французы успеют приступить к вторжению раньше октября.

Затем разработали общую военно-морскую стратегию. При любых обстоятельствах главная цель заключалась в том, чтобы не допустить объединения французских флотов в Тулоне и Бресте. Поэтому адмирал Эдуард Боскауэн, командующий Королевским Флотом в Средиземноморье, при любых обстоятельствах не должен допустить, чтобы французы из Тулона прошли через Гибралтарский пролив. Если же в силу каких-либо неблагоприятных обстоятельств это произойдет, следует немедленно дать им бой. Боскауэн сам должен принять решение, учитывая местные обстоятельства, будет ли он базироваться перед Тулоном или в самом Гибралтарском проливе.

Команда Питта проводила регулярные совещания в течение весны и лета 1759 г. Хотя Питта, Ньюкасла, Ансона, Лигоньера, Хардвика, Холдернесса и Гренвилла вряд ли можно назвать великолепной семеркой, они стали эффективным военным кабинетом, значительно меньше раздираемым на части фракциями и интригами, чем у их соперников в государственном совете Франции. «Люди Питта» отличались большей целеустремленностью. Это отчасти объясняется тем, что действовали они в условиях конституционной, а не абсолютной монархии. Георг II имел множество недостатков и, безусловно, был менее разумным персонажем по сравнению с Людовиком XV. Но он не правил по букве тайного закона и юстиции. Английский парламент оказался заодно со своим королем, а французский продолжал заниматься конфликтами даже теперь, когда Франция стояла на пороге самого страшного кризиса, невиданного до сих пор.

Военный кабинет Питта проявлял отношение скорее в духе «можно — делаем», чем его французский аналог. Последний слишком часто занимался поисками причин, почему смелые шаги не приносят успехов.

Знаменательно заседание, состоявшееся 8 мая в доме Холдернесса, когда Джон Рассел, четвертый герцог Бедфорд и лорд-лейтенант Ирландии, заключили союз семи государств англов и саксов при отсутствии Лигоньера. Вполне естественно, что на повестке дня стоял важный вопрос об Ирландии. Было известно: французы рассматривают вопрос о высадке в Ирландии и предпринимают меры, чтобы возбудить скрытое, но огромное недовольство. Была получена информация (поскольку британская секретная служба работала эффективно), что Людовик XV даже предлагал Чарльзу Эдуарду Стюарту корону «второго острова Джона Буля». Правда, от нее высокомерно отказались.

Бедфорд подчеркнул: Ирландия находится в жалком положении, численность войск на острове составляет всего 5 000 солдат, и нет возможности отправить им подкрепление. Питт еще раз свел до минимума значение французской угрозы, но согласился: следует предпринять меры, чтобы погасить волнения. Вникая в суть проблем, он доказал, что необходимы решительные действия, нужно назначить верховного военно-морского командующего в водах метрополии. Ведь соединение вторжения направится в Англию, Шотландию или Ирландию обязательно по морю. Только на море его и можно разбить.

Встал большой вопрос: кого назначить таким командующим? Контр-адмирал сэр Чарльз Сондерс был фаворитом Ансона и самым вероятным кандидатом. Но по общепринятому мнению он оказался слишком молод, чтобы руководить эскадрой в Ла-Манше. Адмирал Эдуард Боскавен считался подходящим, но он раздражал Ансона тем, что отказался от старшего военно-морского поста, предложенного ему в экспедиции в Квебек вместе с Вульфом, бесспорно надеясь на то, что его кандидатуру выдвинут для операций в Ла-Манше.

Ансон предложил Боскавену утешительный приз главнокомандующего Королевским Флотом в Средиземноморье и назначил Сондерса на должность в экспедиции в Квебек. Следовательно, если сам Ансон не сможет возглавить флот (почтенный возраст свидетельствовал не в его пользу, хотя он выступал в 1758 г. в роли временно исполняющего подобные обязанности). Самым очевидным претендентом на этот пост становился адмирал сэр Хоук: бестактный и опрометчивый человек, всегда находящийся на первых ролях, не владеющий политическими навыками, с полным отсутствием личного обаяния, сумевший нажить множество врагов. Его поддерживала лишь благосклонность, проявляемая Георгом II.

Полагали, что его занимала только техника искусства мореплавания. Хоук не мог жить без моря. Даже его биограф ничего не говорил о его личной жизни или других, не связанных с морем, интересах. В возрасте пятидесяти четырех лет он сделался героем битвы при Финистерре в 1747 г. Но в Семилетней войне этот адмирал испытал все превратности. В Средиземном море он сменил на посту командующего несчастного адмирала Бинга, принял участие в плохо продуманной атаке на Рошфор в 1757 г., а вскоре после нее не сумел перехватить флот в Бресте.

Самый мрачный час наступил для Хоука в 1758 г. Ансон направил капитана Ричарда Хау (позднее ставшего знаменитым адмиралом) командовать транспортными судами в амфибийной (десантной) атаке на Сен-Мало. Хоук был командующим всего флота. Он каким-то образом взял себе в голову, что атака при совместной операции должна быть выполнена на Рошфор, а Хау прислали для того, чтобы заменить его, так адмирал потерпел поражение в прошлом году. Он импульсивно спустил свой флаг и направил резкое письмо в совета Адмиралтейства, умывая руки. Для Хоука это было делом чести, но у Адмиралтейства нашлись возражения.

Хоука вызвали в следственный совет Адмиралтейства. К этому времени он уже понял свою ошибку и пытался извиниться и смягчить поспешность своих действий. Но ледяной выговор, сделанный ему, вновь продемонстрировал поразительную политическую наивность Хоука. Решение, принятое лордами Адмиралтейства, гласило: «То, что сэр Эдуард Хоук спустил свой флаг без приказа, является грубейшим нарушением дисциплины. Поэтому, несмотря на официальное признание, сделанное в названное время [т. е. извинение Хоука], лорды не считают возможным восстановить его в должности командующего кораблями в Ла-Манше. Но, учитывая его прошлые заслуги, дальнейшего порицания и преследования не будет».

Командование флотом в Ла-Манше принял Ансон, а Хоук ушел в «отпуск по болезни». Адмиралу повезло: его могли бы судить военным трибуналом или просто проигнорировать, на чем карьера закончилась бы.

Безусловно, Ансону было трудно простить Хоука. Но в мае 1759 г. Питт, Ансон и остальные решили: достоинства этого человека в качестве боевого адмирала перевешивают все личные соображения. Поэтому его назначили командующим четырнадцатью военными кораблями в Спитхеде и одиннадцатью судами в Плимуте. Его заместителем стал сэр Чарльз Харди — еще один человек на первых ролях, который до сих пор не мог простить Сондерсу то, что последнего назначили командовать флотом в Квебеке, обойдя Харди.

Среди множества талантливых капитанов, назначенных в подчинение Хоуку, находились Роберт Дафф, Джон Сторр, Август Харви, Роберт Дигби, сэр Питер Дэннис, Август Кеппель, Сэмюэль Баррингтон, Джон Байрон, Джордж Эджкомб, Уиттеронг Тейлор и Ричард Хоу (предполагаемое «возмездие» новому командующему в 1758 г.) Большинство из них сами стали адмиралами.

За назначением Хоука последовала подготовка против вторжения. На следующем заседании военного кабинета, состоявшемся 18 мая, Питт объявил: на острове Уайт создается вооруженный лагерь, на борту кораблей для транспортировки войск в Ирландию и в Шотландию отправлены подкрепления, созвано ополчение. Все это выполнено в срочном порядке. Самым важным стало то, что Хоуку приказали немедленно выйти из Торби и встать перед Брестом.

С тех пор как Шуазель впервые положительно решил вопрос о вторжении на Британские острова, между соперничающими военно-морскими группировками происходили постоянные стычки (обычно в форме один на один). В них французы всегда оказывались вторыми: «Вестал» против «Беллоны» в феврале; «Ирис» и «Эол» против «Миньона», «Саутгемптон» против «Данаи» в марте; «Ахиллес» против «Конт де Сен-Флорентин» в апреле; «Венера» против «Аретузы» в мае…

Воздействие на боевой дух французов увеличилось, когда Хоук, получив инструкции Адмиралтейства блокировать Брест, приступил к плотной и непрерывной осаде порта. В то время как в 1756-58 гг. Королевский Флот вел наблюдение за Брестом с баз на западе Англии, теперь он организовал систему постоянного наблюдения и разведки, работая посменно. Хоук отправил обратно корабли для переоснащения (по шесть судов одновременно), чередуя действия своих крупных судов.

Составленный график выполнялся неточно: корабли, как правило, слишком долго задерживались в Плимуте. Но французы этого не поняли. В связи с тем, что раньше боевые корабли противника не могли без боя подходить ко входу в гавань Брест, во Франции воспринимали плотную блокаду как унижение и даже нечто еще худшее. Ведь теперь делалась ставка на надежность блокирования.

Учитывая, что французская флотилия, состоявшая из двадцати двух боевых кораблей, фактически была одинакового размера с флотилией Хоука (у него имелось двадцать три судна), французы теряли достоинство в глазах Европы, поскольку не осмеливались сразиться с Королевским Флотом. Сама география и технология работали против французского проекта вторжения. На востоке Бреста не было гавани, подходящей для большого флота в век паруса — портов, подобных портам Плимута или Портсмута, не имелось. А в приливные гавани могло входить лишь небольшое количество судов, но не более того.

Однако положение Хоука ни в коем случае нельзя назвать безоблачным существованием. Он постоянно пытаться совершить невозможное, ведя наблюдение за французами и одновременно снабжая и переоснащая свой флот. Его терзали неполноценные и устаревшие судостроительные верфи в Портсмуте и Плимуте, а также недостаток личного состава. Нехватка персонала в командах оказалась серьезной, но не критической: добровольцы и общее увеличение набора матросов по всему королевству усилили численность личного состава только на 1 000 человек, а не на 7 000, обещанных Питтом.

Но настоящим огорчением для Хоука (что привело его к опасному конфликту с Адмиралтейством) стало решение Ансона о чистке и переоснащении кораблей, что приводило совершенно неоправданным задержкам судов в порту.

Хоук предложил, чтобы корабли, назначенные для переоснащения, приводили в порядок, только укрепляя корпус. Другими словами, их следовало опрокинуть на мелководье, а затем (в качестве временной профилактики) нанести смесь каучука и колесной мази. Но Ансон настаивал на соблюдении полной процедуры в соответствии с регламентом.

Главная причина медленного возврата кораблей, приводившая в бешенство Хоука, заключалась в стремлении Ансона минимизировать издержки переоснащения. Командующий отказывался нанимать большее количество рабочей силы. И после вызова на следственный совет в прошлом году Хоук твердо запомнил, насколько следует проявлять осторожность. После этого фиаско Ансон и Адмиралтейство больше не допустят никакого послабления.

Вторая проблема была связана с обеспечением продовольствием. Склады продовольствия (особенно — бочки пива) часто оказывались ниже предусмотренного стандарта. Но суда должны были постоянно возвращаться в Англию, чтобы получить все необходимое. Летом Хоук убедил поставщиков провианта выходить до Уэсана навстречу ему, чтобы его кораблям не пришлось совершать слишком дальние походы. Но он знал, что как только начнутся штормы и погода изменится, торговцы откажутся выполнять условия этого соглашения. Им не захочется нести потери.

Штормы и в самом деле разбушевались тем летом и продолжались до конца 1759 г. В начале июня мощный ураган вынудил эскадру, осаждающую Брест, сняться с места. Кораблям пришлось вернуться в Торбей остаться там до 17 июня. Хоук знал: те же самые ветры, которые гнали его вверх по Ла-Маншу, не выпустят французов из порта. А изменение направления ветров, которое позволит французским судам выйти в море, позволит и осаждающему соединению вернуться обратно. Но его неотступно беспокоило то, что неприятель готов выйти из Бреста в ту самую секунду, когда погода улучшится. Это обеспечит ему возможность перейти к нападению раньше, чем Королевский Флот вернется в Ла-Манш. Более того, тот же ураган, который заставил британцев вернуться, может привести еще один французский флот (возможно даже ужас из ужасов — эскадру из Тулона) в Брест.

Шторма вызвали вспышку заболеваний среди личного состава адмирала Хоука. А это предполагало дополнительную уборку, чистку и переоснащение его кораблей, которые должны выходить в открытые моря. Но в целом в «войне нервов» британцы одержали победу, сидя сложа руки. Бдительность заставляла команды британского флота оставаться всегда на предельном уровне боевой готовности. А сам факт того, что французы оставались взаперти, привел к тому, что боевой дух последних резко упал.

Несколько участников событий 1759 г. с французской стороны позднее подтвердили: непрекращающаяся блокада действительно оказала огромное влияние на падение боевого духа во Франции. А уверенность британцев возрастала, когда одинаковые сообщения приходили друг за другом: французы не будут готовы совершить решительные действия раньше осени.

Блокада Хоука отличалась двумя основными особенностями: атакой и сковыванием действий противника. Пока июнь плавно переходил в июль, адмирал сжимал кольцо блокады вокруг берегов Франции. Если он сам оставался перед Брестом, то командор Бойс и эскадра крейсеров вели наблюдение за всеми возможными передвижениями в портах Фландрии. Еще одна эскадра крейсеров стояла в Даунсе на случай, если французы попытаются выскользнуть из Булони и Амблетузы. Одно из соединений вело наблюдение перед Гавром, где строилась основная масса плоскодонок. Пятое соединение под командованием контр-адмирала Родни, критика и соперника Хоука, стояло в состоянии боевой готовности в Спитхеде.

Первую кровь пришлось пролить отважному Родни. Он на корабле «Ахиллес», вооруженном шестьюдесятью пушками, возглавлял смешанное соединение, состоящее из линкоров, вооруженных пятьюдесятью пушками, фрегатов, шлюпов и бомбардирских кораблей. 3–5 июля эскадра совершила рейд на Гавр и уничтожила большое количество плоскодонок, а также огромные запасы на складах. Пристально наблюдая, как собственная непосредственно подчиненная ему команда состязается с адмиралом Родни, Хоук испытал особое удовольствие от подвига, совершенного 29 июля. Корабль «Рочестер» преследовал конвой противника и четыре фрегата в реке Ванн.

Но в начале лета основная работа Хоука была направлена на сковывание действий противника. Он не пропускал суда нейтральных стран, не разрешая им входить в Брест, обрекая порт на голод и лишая его военно-морского снабжения. Адмирал рисковал крупным инцидентом, который мог оказаться на руку Шуазелю, когда перехватил четыре шведских торговых корабля и эскортировал их в Плимут.

Хоук остановил доставку снабжения, поступающего французам, организовав специальную прибрежную эскадру под командованием Огаста Харви, состоявшую из четырех фрегатов. Они могли плавать перед скалистыми берегами Бретани и опасными подветренными берегами, еще больше изолируя Брест.

Строго говоря, все это противоречило международным законам, так как предполагалось, что блокада относится только к кораблям воюющих стран или тем судам, на борту которых находится контрабандный военный груз. По строгому определению он представлял собой деньги, оружие или боеприпасы. Но Георг II был не более педантичным международным юристом, чем Елизавета I.

В условиях, когда Боскавен вел такое же непрерывное наблюдение, изолируя французский флот в Средиземноморье внутренним рейдом в Тулоне, к середине июля у военного кабинета Питта появились основания для осторожного оптимизма. К лидеру вернулось прежнее настроение самодовольного презрения к подготовке, проводимой французами. Это помогло почти что восстановить гармонию, нарушаемую мрачным Ньюкаслом, охваченным очередным приступом пессимизма: «Я льщу себе надеждой на то, что блокада Гваделупы принесет нам в этом году очень большой успех в Северной Америке. Но полагать, что мы сможем выжить французов из Северной Америки, было бы самым пустым занятием для нашего воображения».

Но 16 июля на заседании военного кабинета в Холдернесс-хаузе Питт и его коллеги, не считая Ньюкасла, были в обычном хорошем настроении. Для увеличения численности армии решили выпустить листовки, в которых новобранцам сообщали: их не отправят из страны в Германию, Северную Америку, Индию или Карибское море.

В суматохе взаимных поздравлений 16 июля приняли и другие военные решения. Они включали резолюцию об организации Хайлендерского полка для службы в Шотландии (впервые после 1745 г. британская элита почувствовала возможность сделать это совершенно безопасно, полагая, что новобранцы не дезертируют сразу же к якобитам). Кроме того, предусматривалась организация еще одного совершенно отдельного пехотного полка, нового легкого кавалерийского подразделения; а также прикрепление частей ополчения к регулярной армии с целью фактического их объединения.

Повсюду на Британских островах нарастала уверенность. Тобиас Смоллетт, который в это самое время писал историю Англии, включил ряд зловеще лояльных обращений (для французов) от ирландских католиков к королю Георгу: «Они заявляли во всеуслышание о своем горячем негодовании относительно угрожающего королевству вторжения противника, впавшего в отчаяние от бесконечных поражений. Он, возможно, совершит это в качестве последней попытки. Но напрасно тешит себя неприятель воображаемой надеждой, будто Ирландия поможет ему».

К середине лета у Шуазеля полностью созрели планы. В Бресте, Гавре, Рошфоре и Тулоне вели интенсивную военно-морскую подготовку. Войска сосредотачивали в ряде пунктов — в основном, в Остенде, Дюнкерке, в Сен-Омере, Лилле и Ванне. Приближалось завершение строительства 325 кораблей для транспортировки войск, а также плоскодонок, включая 100 судов в Гавре, специально спроектированных для переброски снабжения, артиллерии, военного имущества и материалов. Еще 225 кораблей предназначались для войск.

План был несколько изменен: теперь 125 из общего числа кораблей предназначались для кавалерии и лошадей, 100 судов — для пехоты. Военный представитель граф д'Эровиль отправился в Гавр, чтобы наблюдать за учениями по погрузке на борт судов и выгрузке с них. Он восхищался результатами: всего за шесть или семь минут люди успевали погрузиться и выгрузиться со всех 100 лодок.

В дополнение к этому все двенадцать прам (вооруженных судов охранения) оказались вполне удовлетворительными. Всего у Франции имелось 48 000 солдат и 337 кораблей, а также снабжение на три месяца. Все предназначалось для грандиозного предприятия Шуазеля — вторжения в Англию и Шотландию.

Шуазель к этому времени решил: портом отправления для удара Субиза по Англии должен стать Гавр, а не Дюнкерк. Причина оказалась проста: войска можно расквартировать в Руане и транспортировать вниз по Сене в самый последний момент. Кроме того, значительно легче доставить в Гавр пятьдесят лодок, построенных в Дюнкерке, а не 100 судов из Гавра в Дюнкерк. Более того, учитывая приливы и отливы, вся экспедиция смогла бы выйти одновременно именно из Гавра, а не из Дюнкерка.

Известному каперу Франсуа Туро предоставили небольшое соединение, с которым он должен был отправиться с целью установки дымовой завесы, чтобы корабли разведчики Королевского Флота продолжали докладывать: в Дюнкерке продолжаются подготовительные работы.

Идеи о расширении вторжения в Британию после грандиозных учений «большого удара» уже зрели в голове Шуазеля. Он уведомил своего друга герцога д'Огюльона, в то время популярного героя после того, как он нанес крупное поражение рейдовой группе английских морских пехотинцев, высадившихся в Бретани в 1758 г., что вскоре ему понадобятся его услуги в качестве командира экспедиции в Шотландию.

К началу июня Шуазелю стало понятно, что он должен снарядить два соединения вторжения: одно в Британию (под командованием принца Субиза), а второе — в Шотландию (под командованием д'Огюльона).

Предполагаемая экспедиция в Шотландию заставляет вновь вспомнить о якобитах. Учитывая потенциальный усиливающий эффект тайного движения якобитов в Англии, а особенно, в Шотландии, прагматичный Шуазель понял: ему придется иметь дело со сторонниками дома Стюартов, несмотря на его личную антипатию к принцу Чарльзу Эдуарду. Поэтому медлительный министр, подобно Макиавелли, решил обратиться непосредственно к лорду Блентайру (его подпольное прозвание — Лесли) и к шевалье Александру Макензи Дугласу.

Он рассчитал правильно: эти люди действительно подходили для разжигания восстания шотландских горцев. Но Шуазель не одобрил кандидатуру «красавчика-принца», «находящегося в мрачном настроении в своих тенетах» в Булони. Поэтому, вступив в тайный сговор, он устранил принца от дел до поры и времени.

Шуазель ввел в игру своих агентов-якобитов, организовав прямые переговоры между ними, собой и д'Огюльоном, отвлекая внимание и водя за нос Чарльза Эдуарда. Зная, как работал ум принца Стюарта, и насколько им руководила гордость, министр предположил: направив к принцу своего секретаря Жана-Луи Фавье, можно рассчитывать, что разъяренный Чарльз Эдуард напишет гневное письмо, требуя кого-то, занимающего более высокое положение.

«Красавчик-принц» вполне предсказуемо попался в эту ловушку. Прошло еще какое-то время, пока Шуазель «подбирал» подходящую кандидатуру. Наконец он отправил своего друга и родственника Иокима Казимира де Бетюна в Булонь и проинструктировав его уклоняться от прямых ответов. Поставленный в тупик Чарльз Эдуард сказал Бетюну, что он должен знать, хочет ли министр, чтобы он принял участие во французской экспедиции. Ведь тогда следует предупредить друзей в Англии, которые получали противоречивые сообщения. Бетюн воспользовался старой формулой: «Все для принца и ничего без него». Он подчеркнул, что Франция не будет готова к походу до самой осени.

Размах двуличия Шуазеля можно определить по инструкциям, которые он одновременно с этим вручил французскому послу в Голландии маркизу д'Аффре. Хотя Питт одно время опасался, что голландцы возненавидят Британию за нарушение законов о нейтральных странах, касающихся кораблей нейтралов в открытых морях, и поэтому могут присоединиться к войскам французов, ситуация оказалась совершенно противоположной. Голландцы были серьезно обеспокоены подготовкой французов ко вторжению и искали подтверждения, что в намерения Франции не входило ни восстановление на троне «претендента», ни его сына, ни проведение религиозной военной кампании католицизма.

Д'Аффре заверил высших представителей Голландии, что Франция не вовлекает Чарльза Эдуарда в подготовку. Правда, с ними проводили беседы, но только для того, чтобы определить размеры потенциальной численности якобитов в горных районах Шотландии.

В намерения Франции входило разгромить Британию в метрополии, заставить ее отказаться от глобальных претензий и заключить мир на условиях, благоприятных для себя. Едва ли вообще можно говорить о религиозном крестовом походе, подчеркнул д'Аффре. Ведь сам Чарльз Эдуард — протестант.

Шуазель окончательно решил вопрос, посланием, которое содержало уничтожающе презрительное упоминание принца Стюарта. Людовик XV, писал он, не нуждается в «привидениях, призраках или в чучелах» при рациональном проведении французской политики и достижении ее целей.

В свете всего сказанного, в судьбе Чарльза Эдуарда есть нечто глубоко патетическое (хотя винить в этом он мог только самого себя). Когда Эжен Элеонор де Мезье, отпрыск династического союза между семьей английских якобитов Оглторп и известной французской аристократической семьи Роган, написал Чарльзу Эдуарду, спрашивая его, не может ли тот сопровождать его в экспедиции в Англию, принц 12 июня ответил: «С глубокой благодарностью оценил предложение службы с Вами. Буду счастлив, если представится удобный случай, которым непременно воспользуюсь. В газетах я вижу частые упоминания о большой экспедиции, но больше не знаю о ней ничего. Если узнаю, то ознакомлю и Вас».

Отстранив «красавчика-принца», Шуазель приступил к серьезным делам с Лесли и Дугласом. Естественно, оба агента-якобита не виделись с глазу на глаз. Дуглас направил длинную докладную записку, рекомендуя высадку в Бристоле, откуда идет широкая дорога, ведущая в Лондон и к якобитам Уэльса на водосборной площади. В тот же день (13 июня) Лесли отказался от идеи высадки в Уэльсе или на западе Англии как от пустой затеи. Он посоветовал Шуазелю сосредоточиться на Шотландии.

Будучи проницательным человеком и уловив ход мыслей Шуазеля, Лесли выступил с предложением, что будет неплохо, если листовка, адресованная шотландским кланам, окажется подписанной Чарльзом Эдуардом. Но напрямик он сообщил: нет необходимости в том, чтобы принц вмешивался из Булони.

В принципе Лесли нацеливался на восстановление положения в Шотландии, аналогичного тому, которое было в марте 1746 г. (непосредственно под Куллоденом). Поэтому он упомянул лорда Джорджа Мюррея, как человека, которого следует вызвать. Мюррей, уже ставший немощным пожилым человеком, живший в изгнании в Голландии, был в 1745-46 гг. генерал-лейтенантом у принца Эдуарда и главным умом в армии якобитов. Проблема, как прекрасно знал Лесли, заключалась в том, что «красавчик-принц» не переносил его.

Шуазель быстро понял замаскированную враждебность к Чарльзу в замечаниях Лесли. Он ответил, что Людовик XV оценил все эти предложения; король всегда особенно хорошо относился к Шотландии. Сам же министр полагает: предложение кандидатуры лорда Джорджа Мюррея хорошее. Но, учитывая известное отношение к нему Чарльза Эдуарда, вероятно, лучше дождаться того времени, когда французские войска действительно высадятся в Шотландии. Потом и будет возможно обращаться к генерал-лейтенанту — ветерану борьбы.

Энергичный Лесли правильно воспринял одобрительный намек Шуазеля и 15 июня провел продолжительное совещание с принцем де Субизом, предполагаемым командующим экспедиции в Англию. Лесли сообщил ему: Шотландия является решающим аспектом вторжения в Британию. На западном побережье Шотландии необходимо взять плацдарм. В этом случае либо Чарльз Эдуард, либо его отец Джеймс (Яков) выпустят королевское свидетельство для сбора полков кланов. Конечная цель — создание шотландского правительства, дружественного Франции (с целью воссоздания «Старого альянса»), с парламентом и тайным советом, которые должны восстановить древние законы и обычаи страны.

Лесли обещал обеспечить еще одно восстание якобитов в Шотландии, но просил сохранить его предложение в тайне от английских якобитов (предположительно — и от самого Чарльза Эдуарда).

Лесли, с одобрения Субиза, далее направил Шуазелю список, в который вошли двадцать три пэра и шестьдесят пять рыцарей, баронетов и джентльменов, на которых можно положиться, если французы высадятся в Шотландии. Он обещал выставить на поле боя 20 000 воинов кланов, но только при условии, что на западном побережье высадятся лучшие войска Франции, численность которых как минимум составит 7 000 солдат. Они должны прибыть с оружием, боевой техникой и рядом опытных офицеров и инженеров.

Следующий меморандум Лесли написан похвально тщательно. В нем имелись карты и перечислялись пункты высадки (особенно он подчеркивал Гринок и Монтроуз), а также рекомендации маршрута для флотилии вторжения, которая должна проследовать на запад курсу вокруг Ирландии, учитывая течения в Ла-Манше.

Будучи ветераном «Королевской тайны» Людовика XV, Лесли находил особое удовольствие в закулисной дипломатии и в вероломстве. Совершенно очевидным кажется его предательство Чарльза Эдуарда.

Но и остальные якобиты, заискивающие перед Шуазелем и считающие «красавчика-принца» конченым человеком, вели себя еще более вероломно. Доминик О'Хогарти рекомендовал, чтобы принцу Стюарту предложили пойти в отпуск: либо предложили стать королем Ирландии, либо бросили его на произвол судьбы. Поступали даже предложения о том, чтобы вызвать Джеймса Стюарта из Рима для встречи с Людовиком XV, а затем предложить ему корону Ирландии, вообще отказавшись от Чарльза Эдуарда. А Джеймс и без того был крайне разгневан на своего сына за его упрямую бескомпромиссность. Дело доходило до того, что он отказывался подписать акт об отречении или сертификат на регентство в пользу Чарльза (идея не такая уж перспективная, как могло бы показаться на первый взгляд).

Шуазель, обладавший ясным умом и отличавшийся непреклонной целеустремленностью, смог разрубить узел фракционности, недоброжелательства, мелкого соперничества и просто мечтаний об идеальном государстве (всем этим стало движение якобитов к 1759 г.) Министр хотел добиться точно того, что ему было необходимо для победы над своими колеблющимися коллегами в государственном совете.

Момент истины наступил на заседании совета 14 июля (где присутствовали Бель-Иль, Беррьер, Силуэт, д'Эстрэ и Субиз). Уверенный Шуазель начал развлекать короля и министров рассказом о том, что он поступил с Чарльзом Эдуардом подобно Макиавелли. «Так как поддержка якобитов для нас будет бесценной, — говорил он, — то пришлось вести переговоры непосредственно с принцем Стюартом. Но удалось отделить от них в значительной степени Блентайра (Лесли) и работать с ним отдельно. Блентайру сообщили, что французская экспедиция не зависит от Чарльза Эдуарда, но что Его Христианнейшее Величество ничего не имеет против любых благ, которые может получить дом Стюартов в результате вторжения. Вполне возможно, что все переговоры с кланами шотландских горцев могут ни к чему не привести, но есть основания полагать: необходимо попытаться провести их».

Что же касается самого Чарльза Эдуарда, то только после высадки в соответствующих местах д'Огюльона и Субиза будет понятно истинное значение его поддержки. В этот момент Франции станет ясно, что делать с принцем дальше.

Людовик XV сделал особое ударение на том, что принято решение не заключать никакого официального соглашения с Чарльзом Эдуардом, а его командующие получили строжайшие приказы не вести с принцем никаких дел. Король намеревался проинформировать и пригласить принца Стюарта принять личное участие только после вторжения.

Бель-Иль, отличающийся неровным отношением к принцу, колеблющимся от теплого участия до полного раздражения, попросил кратко изложить ему содержание состоявшихся переговоров между Шуазелем и Чарльзом Эдуардом.

Шуазель ответил: принц приложил целый ряд усилий, чтобы разузнать все секреты. Но министру пришлось обманывать принца, не посвящая его во все дела.

Затем Шуазель раскрыл свое поистине враждебное и презрительное отношение к Стюарту. Он пояснил, что Чарльза Эдуарда не подпускают к этим делам по трем основным причинам: принц не является целеустремленным человеком; он окружен шпионами и продажными подонками общества; существует опасность того, что в Голландии и в Швеции может возникнуть паника, и они присоединятся к британцам, если Франция поддержит Стюарта открыто (хотя он и поменял свою религию).

Закончив со Стюартами, Шуазель перешел к положению с личным составом и к состоянию готовности военно-морского флота. Несмотря на последний меморандум Лесли, предупреждающий об опасности высадки на южном побережье Англии, министр постарался заверить совет: экспедиция Субиза отправится из Гавра, как планировалось с самого начала. Она высадится в Портсмуте. Адмирал Ла-Клуэ получит приказ выйти из Тулона во главе Средиземноморского флота. Поэтому внимание британцев будет отвлечено на Тулон.

После разрушения судостроительных верфей, арсенала и военно-морских сооружений в Портсмуте, Субиз использует его в качестве базы для своих операций в Англии и главного центра коммуникаций с Францией. Соединение Туро в это время дезориентирует Королевский Флот, чтобы он сохранял большую часть своих сил в Даунсе. Но когда придет время, Туро оторвется от противника и направится в Ирландию, где вновь осуществит отвлекающий удар.

Мысль Шуазеля заключалась в том, что пока Хоук ведет наблюдение за Брестом, а остальной его флот находится в Даунсе, Субиз и его войска сумеют проплыть через брешь в середине. Недавний тревожный рейд на Гавр, выполненный Родни, удовлетворил британцев и убедил их в том, что этот порт более не представляет никакой угрозы.

Затем Шуазель перешел к части, посвященной сопротивлению. В сентябре из Бреста отплывут двадцать пять пехотных батальонов и драгунский полк под командованием герцога д'Огюльона. Они направятся в Шотландию в сопровождении маршала Конфлана и брестской флотилии, которая дойдет до открытых просторов Атлантики. В этой точке от флота отделятся шесть боевых кораблей Конфлана, которые будут сопровождать д'Огюльона до пункта высадки в Клайде. Затем с остальными шестнадцатью боевыми судами Конфлан направится на остров Мартиника. После выхода в море он должен вскрыть запечатанный конверт с приказами, гласящими, что следует продолжить путь, направляясь в Вест-Индию, чтобы найти и разбить адмирала Мура, а затем повторно взять Гваделупу, и, возможно, даже перейти к захвату Ямайки.

Тем временем армия д'Огюльона после высадки в Глазго должна перейти к захвату Эдинбурга, который станет базой для завоевания Шотландии. Изюминка плана Шуазеля заключалась в том, что далее шесть боевых кораблей первоначальной флотилии Конфлана обогнут Шотландию, выйдут в Северное море и направятся в Остенде, где примут на борт следующую армию. Ее численность составляет 20 000 человек. Она уже должна быть подготовлена ветераном-генералом Шевером.

Это новое ударное соединение, предназначенное для нанесения последнего удара, высадится в Молдене (Эссекс), откуда французская армия быстрым маршем пройдет по массиву плоскогорья, чтобы взять Лондон, застав англичан врасплох. Шуазель доказывал: предусмотренные мероприятия правильно согласованы. И в силу простого закона вероятности, по меньшей мере, два из четырех проектов (Портсмут, Глазго, Молден, Мартиника) должны сработать. Даже допуская, что вооруженные силы Шевера и Субиза будут изолированы Королевским Флотом, д'Огюльон развернется в Шотландии, получит поддержку от воинственных кланов шотландских горцев и весной 1760 г. будет готов вторгнуться в Англию с севера с армией численностью в 40 000 солдат.

Но Шуазель пренебрег тремя важными соображениями. Планы вторжения в Англию были составлены слишком схематично, не имелось детальной координации или разработки военного взаимодействия между армиями Субиза и Шевера. График Шуазеля, предусматривающий высадку Субиза приблизительно на один месяц раньше Шевера, был довольно рискованным. Ведь обе французские армии могли быть разбиты по отдельности.

Сценарий для д'Огюльона и Конфлана был по многим аспектам еще хуже. Ведь Конфлан должен был прорваться через блокаду Королевского Флота в Бресте и принять на борт армию д'Огюльона из района Морбиана и с полуострова Киброн, расположенного на расстоянии в 100 миль. Этот план (сбор армии в одном порту, флота в другом) стал таким же вопиющим заблуждением, которое привело в 1588 г. к разгрому испанской армады.

И, наконец, сложная стратегия Шуазеля явно попахивала «слишком большим умом». В этом отношении она зловеще предвещала попытку Наполеона в 1804-05 гг. перехитрить Нельсона. Если все пойдет не по плану в одном из четырех предприятий (пяти, если считать ложный маневр Туро), то это может неблагоприятно сказаться на остальных.

И вновь можно заметить постоянный порок Франции во время Семилетней войны: рассредоточение ресурсов и неспособность сконцентрироваться на одной ясной цели. Та же история происходила в 1746 г., когда Франция могла нанести сокрушительный удар по Британии, начав одновременно три предприятия: помощь Чарльзу Эдуарду в Шотландии, экспедицию на Кейп-Бретон и военную кампанию во Фландрии.

Несмотря на все свои таланты, Шуазель так и не выучил урок по сосредоточению вооруженных сил. И напротив, Питт отказался останавливать любую из своих заморских военных кампаний даже тогда, когда его коллег охватило почти истерическое беспокойство по поводу угрозы французского вторжения.

Шуазель, изложив свой замысловатый план, попросил своих коллег-министров прокомментировать его. Субиз, вызвав раздражение Шуазеля, сделал ряд чрезвычайно беспомощных и иногда бессмысленных замечаний. Во-первых, он выразил беспокойство относительно попытки перехода через Ла-Манш без прикрывающего флота (хотя было очевидно: уступив ему в этом, необходимо отказаться от опасных предприятий в Вест-Индии и от вторжения д'Огюльона в Шотландию).

Субиз был против погрузки в Гавре, так как это было явным сигналом Англии, что объектом станет Портсмут. С другой стороны, если силы вторжения выйдут из Дюнкерка, это может означать, что целями станут Дувр, Темза, Молден и даже восточное побережье Шотландии. Совершенно нелепо будущий командующий спросил, есть ли возможность отправить 337 лодок из Дюнкерка. Ведь Шуазель совершенно ясно заявил на предшествующем заседании, что это практически нецелесообразно.

Педантичный Силуэт был значительно более позитивным. Он подчеркнул, что давние десанты в Англию во времена правления Людовика XI и Генриха VI показали: подобные высадки возможны. Но министр предположил, что Шуазель излишне оптимистично обвел кружочком на календаре сентябрь месяц.

Учитывая плотные тиски блокады Бреста Королевским Флотом и то, что флотилии Конфлана необходимо прорваться через эти суда, а затем пройти 100 миль в море на юго-восток, чтобы взять на борт силы вторжения, это, безусловно, потребует времени. Так что зима наступит раньше, чем начнется само вторжение. Только тогда шторма заставят корабли Королевского Флота уйти. В результате Субиз, в свою очередь, не сможет пройти через Ла-Манш вовремя. Ему придется ждать зимних южных или юго-западных ветров. Если все эти возражения можно разрешить, проект Субиза все равно провален, Королевский Флот может заставить его высадиться на острове Уайт вместо Портсмута.

Силуэт поддержал предложение об отправке флота в Вест-Индию, подталкивая Шуазеля к продолжению попыток убедить Швецию, чтобы выполнить совместную высадку войск на восточном побережье Шотландии. Но, несмотря на финансовые затруднения, вторжение в целом должно состояться. Министр тепло поддержал идеи коллеги.

Действительно при сложившихся в настоящее время обстоятельствах, когда в опасном положении оставались Канада, Индия и Вест-Индия, что еще мог предпринять король?

Маршал д'Эстрэ проявил столь же негативное отношение, как и Субиз — вплоть до того, что Шуазель почти заподозрил армию в том, что она по-своему заинтересована в крахе вторжения в Британию. Маршал начал с бессмысленных жалоб на то, что французский военно-морской флот слишком слаб. С философской и исторической точек зрения такое утверждение, безусловно, было корректным. Но оно более чем бесполезно на совещании, где принимается решение.

Затем д'Эстрэ, подобно Марку Антонию, восхваляющему Брута, заявил: в общих чертах он принимает план… И раскритиковал его по всем пунктам. Сначала маршал, запинаясь, коснулся того, что Королевский Флот обязательно перехватит любые суда, пытающиеся пересечь Ла-Манш из Гавра или из Дюнкерка. Этим он превзошел самого Субиза по абсолютно негативному отношению.

Д'Эстрэ настаивал на том, что Конфлан должен дать морской бой Хоуку даже раньше, чем возьмет на борт солдат д'Огюльона. Все будет зависеть от исхода боя: если французский адмирал проиграет его, то все окажется потерянным.

Учитывая, что армия и флот во Франции находились в состоянии постоянного соперничества, Шуазеля можно простить за то, что он поверил в высказывание маршалом д'Эстрэ неких неосознанных желаний.

Наконец, маршал раскритиковал организацию подготовки Субиза к переправе через Ла-Манш. Учитывая, что вокруг острова Уайт постоянно курсирует дюжина британских боевых кораблей, а перед Гавром всегда, независимо от погоды, стоят на страже крейсеры, командующему потребуется исключительно благоприятное изменение погоды. Даже если он выйдет в море, неужели кто-нибудь действительно способен представить, что огромная флотилия в составе 337 судов сумеет пройти через Ла-Манш, оставаясь незамеченной? А если ее заметят, то не останется шанса выполнить маневр уклонения, и суда будут просто уничтожены.

Д'Эстрэ поддержал своего коллегу, армейского маршала Субиза, в том, что только одних прам (вооруженных кораблей охранения) для обороны будет мало. Командующему для этого потребуется флот Конфлана. Но даже если эти препятствия каким-то чудом удастся преодолеть, захват Портсмута в морозную зимнюю погоду уже сам по себе представляет немыслимое дело. Допустим, что атака окажется успешной. Где могут быть расквартированы победоносные войска? И не вызовет ли Королевский Флот все боевые корабли до последнего судна в Ла-Манш, отрезав Субиза от Франции?

Короче говоря, д'Эстрэ хотел подчинить экспедицию Субиза экспедиции д'Огюльона, сосредоточиться на Шотландии и напасть на английский контингент в ходе успешной высадки на реке Клайд. Мало-помалу он пытался заставить Шуазеля остановиться только на одной политической позиции, которую тот совершенно не хотел принять: приказать Конфлану вступить в бой с Хоуком раньше, чем пытаться сделать что-то еще.

Шуазель, пораженный валом критики, обрушившимся в его адрес, перешел в контратаку. Он отмел все доводы д'Эстрэ. Идея Субиза относительно того, что армия может быть окружена в Портсмуте, была нелепостью, говорил министр. Ведь если 50 000 солдат уже высадятся, он сможет пойти на Лондон и заставить его капитулировать. А то, что будет делать Королевский Флот на море, не имеет вообще никакого отношения к этому.

Но на стороне маршалов взвешенно выступил Беррьер. Он воздал должное «благородному» плану Шуазеля и согласился с тем, что кое-что необходимо выполнить срочно, так как самое плохое — пребывать в безразличном бездействии. Но морской министр считал, что времени слишком мало, французские ресурсы совершенно ничтожны, а противник очень силен. Посему стратегия Шуазеля вряд ли увенчается успехом. Разве Субиз действительно сможет пересечь Ла-Манш без флота Конфлана?

Беррьер сомневался, что вооруженные корабли охранения (прамы) будут готовы своевременно, и даже в том, что плоскодонки будут построены раньше конца октября. А это означало, что вся операция сможет произойти в середине зимы. Несколько противореча самому себе, морской министр далее согласился с тем, что Субиз должен выйти из Сены в сопровождении прам, а шотландский проект и предприятия в Вест-Индии следует развивать и далее.

Людовик XV ненавидел ситуации, когда совет не мог прийти к согласованному решению. Но король старался понять дух совещания. Он постановил, что Конфлан должен защищать и охранять армию д'Огюльона и эскортировать ее в Шотландию, а затем вернуться для эскортирования Субиза через Ла-Манш. Маневр Туро сохраняется, но идеи с высадкой Шевера и действиями в Вест-Индии следует отложить в долгий ящик (по меньшей мере, временно).

Хотя король и министры тепло поздравили Шуазеля со смелостью его мышления, по его собственному мнению, заседание совета 14 июля стало поражением для всех его идей. Не получил он поддержки от двух своих слабых военных коллег — Субиза и д'Эстрэ.

Правда и то, что Шуазель был огорчен скептицизмом и цинизмом со всех сторон. Хотя парижская толпа испытывала настоящий энтузиазм насчет перспектив высадки на земле древнего противника, интеллектуальные классы и философы считали: эта идея целиком кажется просто фантастической. Вольтер в письме другу, в котором он сообщал о слухах, распространяющихся в Париже (включая сенсационную выдумку, что сам Чарльз Эдуард высадиться в Шотландии в составе русско-шведского соединения), язвительно заметил: все это звучит как нечто из «Тысячи и одной ночи». В злом тоне он продолжал: «Что же касается десанта, то 280 английских кораблей — это 280 задач Ньютона, которые должны решить наши картезианцы».

Несмотря на предупреждения со стороны своего доверенного лица, маркизы Помпадур, что планы вторжения должны быть основаны на горах финансов, а не на пушках боевых кораблей, Людовик XV был решительно настроен на наступление. Он хорошо понимал: десант в Британию — единственная карта, которая осталась у него на руках. Король приказал Силуэту изыскать необходимые деньги.

Силуэт отреагировал выдачей семидесяти двух миллионов ливров, полученных от налогообложения доходов крестьян.

Испания во главе с новым королем наконец-то решила дать заем; банкир двора и генеральный откупщик Жан-Жозеф де Лаборд получил четыре миллиона ливров португальскими деньгами. Они предназначались Мадридом специально для финансирования высадки Туро в Ирландии. Несомненно, закулисными манипуляциями Помпадур по поручению ее протеже Субиза можно объяснить последствия совещания, состоявшегося 14 июля.

На следующем заседании государственного совета (22 июля) Людовик XV принял решение отложить экспедицию Субиза и восстановить план удара по Ла-Маншу, который должен нанести Шевер. Теперь приняли решение, что он отправится в Молден из Остенде, разыгрывая австрийско-голландскую карту.

Адмиралу Ла-Клю, который должен был обеспечить безопасную транспортировку соединения вторжения д'Огюльона в Шотландию, приказали отправиться в море из Тулона, избежать встречи с британцами под командованием Боскавена и соединиться с Конфланом в Бресте. Временно у них окажется локальное превосходство над Хоуком, и это даст время погрузить войска д'Огюльона на корабли.

В Средиземном море в мае Боскавен принял командование от контр-адмирала Томаса Бродерика и продолжил политику своего предшественника, совершая отважные рейды на побережье Франции, беспокоя французов и оставляя их в догадках. У него, при наличии двадцати пяти кораблей (тринадцати линкоров и двенадцать фрегатов), имелись официальные приказы обеспечить строгую блокаду Марселя и Тулона, а также тайные приказы о приоритете обеспечения безопасности Гибралтара. Но относительно вторжения не говорилось ни слова.

Постоянная активная деятельность Боскавена заставила французов думать: противник намерен выполнить еще один десант крупными силами на побережье. Поэтому они развернули десять пехотных батальонов между Тулоном и Марселем.

Боскавен увеличил опасения и неуверенность, направив два фрегата в отважный рейд непосредственно под береговые батареи в Тулоне. По искусству мореплавания и отчаянной храбрости этот адмирал был еще одним Хоуком. Но, если исходить из характеров, нельзя представить двух более непохожих коммандеров.

Там, где Хоук был социально и политически бесполезен и бестактен, Боскавен знал, как манипулировать элитой Георга, добиваясь максимальных преимуществ. В возрасте сорока девяти лет среди его достижений и титулов были следующие: звания вице-адмирала, лорда Адмиралтейства, члена тайного света и генерала морской пехоты с жалованием в 3 000 фунтов стерлингов в год (приблизительно 200 000 фунтов в нынешних деньгах).

Семейная жизнь Боскавена оказалась счастливой, он был предан своей интеллектуальной жене Фрэнсис, которая отвечала ему любовью и родила пятеро детей. Единственного, чего не было у Боскавена — это удачи, которая всегда сопутствовала Наполеону. Он умер в январе 1761 г. от таинственной лихорадки. По мнению врачей, заболевание было вызвано тем, что адмирал слишком много лет провел в море.

В конце июня Боскавен снял блокаду и направился на запад к берегам Испании в глубокие воды. На борту его флагманского корабля служил в качестве помощника артиллериста один из самых выдающихся представителей восемнадцатого столетия — чернокожий юноша, которого звали Олауда Эквиано. Позднее он стал известным писателем, вдохновлявшим афро-американцев.

Эквиано был сыном вождя Бенина. В возрасте одиннадцати лет его схватили работорговцы. Выжив в печально известном «среднем переходе», он прибыл в Америку. А там в 1757 г. в возрасте двенадцати лет его купил лейтенант Королевского Флота по имени Майкл Паскаль.

В 1759 г. Паскаля перевели под командование Боскавена. Такова была причина присутствия Эквиано на борту флагманского корабля. Он обладал мощным умом и потрясающей памятью, позволившей позднее рассказать об ужасающем шторме, в который попал флот Боскавена: «Волны вздымались так высоко, что, хотя пушки были закреплены очень надежно, у нас были все основания опасаться, что их смоет, столь сильной была качка. А если это произошло, то мы бы погибли».

Так как Боскавен оставался в заливе Салоу около Таррагоны до конца июля, этот период времени оказался идеальным, чтобы Ла-Клю вышел из Тулона и направился через Гибралтарский пролив на соединение с Конфланом в Бресте. Типичные беспорядки, нерешительность и простое невезение французов привели к тому, что приказ Людовика XV по этому поводу поступил Ла-Клю только в конце месяца. Но к тому времени Боскавен уже прибыл в Гибралтар для пополнения продовольствия.

В течение целого месяца Боскавен подвергался огромной опасности, полагаясь на «открытую блокаду»: он оставил два фрегата для наблюдения (один — перед Малагой, а второй курсировал в проливе между Эстрепоной и Сеутой). Адмирал полагал: Ла-Клю может попытаться пойти в наступление, и он (Боскавен) сумеет покончить с ним.

3 августа Боскавен получил новый приказ. На этот раз приоритет был поставлен на угрозе вторжения. Ему приказывали любой ценой не допустить соединение флотов Бреста и Тулона и строго рекомендовали преследовать Ла-Клю повсюду, куда бы тот не направлялся, если ему удастся выйти из пролива в Атлантический океан.

Как обычно, французам потребовалось немыслимо огромное время, чтобы выйти в море. Только 5 августа Ла-Клю наконец-то убедился в том, что британцы не устроили засаду перед Тулоном.

Он вышел в море. У французского адмирала имелось двенадцать линкоров и три фрегата, включая флагманский корабль «Океан» (80 орудий на борту) — гордость французского флота.

Хотя Людовик XV во время своего правления глупейшим образом допустил, что его военно-морские силы пришли в упадок, по общему признанию, французские линкоры восемнадцатого столетия были лучшими в мире с точки зрения судостроения. А лучшим образцом стал «Океан» — новый линкор, спущенный на воду в 1756 г. в Тулоне.

В намерения Ла-Клю входил подход к Гибралтарскому проливу вдоль побережья Берберии. Затем он хотел ночью незаметно проскользнуть через узкий вход. Сначала удача сопутствовала ему, попутный крепкий восточный бриз позволил добиться значительных успехов. Он уже почти прошел, оставаясь никем не замеченным, через пролив восточнее Сеуты сразу после наступления темноты. Но тут суда Ла-Клю заметил патрульный корабль Королевского Флота. И поднял тревогу…

Ла-Клю продолжал продвигаться вперед, так как флот Боскавена находился еще на переоснащении, на борту флагманского судна «Намюр» еще не подняли паруса, большая часть команды находилась в увольнении на берегу. Сам Боскавен и старшие офицеры настолько потеряли чувство опасности, что спокойно обедали у губернатора Скалы.

Но кто-то на борту флагманского корабля адмирала, выполняя полученный приказ, дал сигнал сняться с якоря. Званый обед мгновенно прекратился, все бросились к кораблям. Скорость сборов Боскавена оказалась потрясающей. К 10 часам вечера восемь судов уже были на ходу. Еще через час Боскавен преследовал Ла-Клю по пятам около мыса Кабритра.

Это было беспримерным достижением искусства мореплавания. Нет ничего удивительного в том, что историки Королевского Флота всегда поют дифирамбы этому достижению: всего за три часа весь флот, стоявший со спущенными парусами ночью на причалах в «сложной» гавани и при отсутствии адмирала, поставил паруса и вышел в море.

Ла-Клю видел, как британский фрегат дал сигнал о своем присутствии, и понял: все его надежды на лучший сценарий оказались тщетными. Сейчас он уже участвовал в гонках с преследованием. Француз был уверен, что «Океан» может обогнать своих преследователей. Но как обстоит дело с меньшими кораблями его флотилии?

В полночь Ла-Клю принял судьбоносное решение. Его постоянно действующий приказ-инструкция гласил, что следует прибыть на встречу в Кадис. Это мудрая профилактическая мера, учитывая разные скорости его судов и непостоянство погоды в Атлантическом океане, которая может рассредоточить корабли. До сих пор они шли с потушенными огнями, но сейчас, при установившемся благоприятном ветре и в полной уверенности, что весь флот плотно сгруппировался вокруг него, Ла-Клю оповещающим фонарем дал сигнал: вся армада должна изменить курс и направится к мысу Сан-Винсенте.

Почему этот сигнал не увидели прочие, остается загадкой. Но не менее пяти линкоров и три фрегата («Фантаск», «Лион», «Трито», «Фиэр», «Л'Орифламм», «Ла-Химер», «Минерва» и «Грас») не повиновались новому указанию. Они шли в Кадис, выполняя первоначальные инструкции. Некоторые предполагают, что капитанам не понравился новый приказ, и они преднамеренно игнорировали его. Но по самым доброжелательным предположениям, дальние суда слишком отстали и в полночь не смогли прочесть сигнал. А к тому времени, когда они догнали основную флотилию (где-то в 2 или 3 часа ночи) Ла-Клю уже погасил фонарь, опасаясь, что он просто освещает путь Боскавену.

И вновь часть вины можно возложить на Людовика XV, который пренебрегал французским военным флотом, так как у французов не имелось сигналов ночного компаса. Восемь оторвавшихся французских кораблей провели весь следующий день, пытаясь найти «Океан», а затем отказались от этих попыток и пошли в Кадис, убежденные, что они найдут флагманский корабль там.

Прибыв в Кадис 19 августа, они сразу же были окружены адмиралом Бродриком. Здесь суда оставались в состоянии полной беспомощности вплоть до первого дня нового 1760 г.

Когда французские корабли разделились, Боскавен принял правильное решение: игнорировать малый отряд кораблей и преследовать флагманское судно.

В 6 часов утра 18 августа Ла-Клю увидел: в хвосте его соединения идут корабли. Полагая, что это его отставшие суда, он остановился, чтобы они догнали флагманское судно. Наконец, когда на горизонте появилась эскадра Бродрика (арьергард Боскавена), в результате простого подсчета в уме француз понял, что это противник.

К своему ужасу, Ла-Клю увидел: его собственных кораблей, которых шли в хвосте, не видно, зато он самым глупейшим образом подпустил к себе противника.

Сейчас, имея семь своих судов с подветренной стороны, будучи на расстоянии приблизительно тридцати миль от мыса Сен-Винсенте, а также учитывая таинственное исчезновение арьергарда французского флота, Боскавен, выражаясь метафорически, уже облизывал губы. По его собственным словам, «с востока дул сильный ветер, погода стояла прекрасная, море было гладким и спокойным. Мы вскоре поняли, что чрезвычайно быстро догнали противника. Затем обнаружили, что это всего семь крупных линейных кораблей. На одном из них был флаг французского адмирала».

Боскавен просигналил своему флоту. Как он вспоминал позднее, это было сделано, чтобы «корабли вступали в бой сразу после подхода, не обращая внимания на строй. Суда противника построились впереди и направились от нас на всех парусах… Подул свежий ветер, и мы очень быстро догнали их».

В течение пяти часов (приблизительно с 8 часов утра до 1 часа дня) обе флотилии быстро шли на северо-запад. Постепенно британцы начали опережать противника.

Вскоре после этого оба флота подняли флаги, и Боскавен дал сигнал к атаке. Было уже 2 часа 30 минут дня, когда корабль его величества «Куллоден» начал ближний бой с судном «Кентавр», вооруженным семьюдесятью четырьмя пушками. Им командовал капитан месье де Сабран-Грамон.

Хотя Боскавен вызвал противника на бой, вначале он не был доволен ходом сражения. Краткий официальный рапорт адмирала гласил: «Приблизительно в половине третьего некоторые из передовых кораблей начали сражение. Я не мог добраться до „Океана“ почти до четырех часов».

Но из его личной переписки следует: адмирал был разочарован, когда пять его боевых кораблей вместе напали на «Кентавра». По мнению Боскавена, Бродрик и арьергард могли легко позаботиться о противнике, остающемся в тылу, а в это время лучшие суда должны преследовать флагманский корабль.

Не мог Боскавен выполнить и свой любимый маневр, атакуя противника в обратном порядке, когда каждый из последующих кораблей использует предыдущий, уже вступивший в бой, в качестве заслона. Таким образом он проходит рядом с ним к следующему судну противника. Это продолжается, пока не произойдет атака на каждый корабль противника от тыла до авангарда.

Олауда Эквиано вспоминал: Боскавен прошел мимо трех кораблей противника, чтобы близко подойти к «Океану». Он был обстрелян всеми тремя кораблями противника. Но «несмотря на это, наш адмирал не открыл огонь из пушек ни по одному из них, что меня удивило. Он приказал нам лечь вниз животом на палубе и лежать в таком положении, пока мы не подойдем к „Океану“. А когда поступил приказ, мы дали полных три залпа в него, притом — сразу же».

Тем временем Боскавен вел бой с «Кентавром», сражавшимся как тигр в течение пяти часов. В ожесточенном бою погибли или получили ранение двести французских моряков, а капитан де Сабран-Грамон был ранен в девяти местах. А когда Боскавен около 4 часов дня подвел «Намюр» достаточно близко к «Океану», то завязал бой с отходом. «Намюр» отважно сражался в яростном морском бою, ему пришлось отойти под углом от корабля противника через полчаса, но только после того, как он нанес неприятелю тяжелые потери. Восемьдесят французских моряков были убиты, свыше ста — ранены.

Олауда Эквиано подносил пушкам порох во время всего сражения. Он назвал этот бой ужасающим и смертоносным: «Я подвергался страшной опасности погибнуть на взорвавшемся корабле. Это продолжалось более получаса. Когда мы доставали боеприпасы из ящиков, дно многих из них оказалось прогнившим. Порох рассыпался по палубе около основания мачты; у нас едва хватило воды, чтобы залить его. При этом мы не делали того, что должны — не защищались от выстрелов противника. Нам приходилось ходить по всей длине корабля, чтобы подносить порох».

Ла-Клю (одна его рука была сломана, вторая — с серьезным ранением), временно передал командование графу де Карне-Марсейну. Флагманский корабль Боскавена, выведенный из строя, потеряв бизань-мачту и оба топселя, дал полный назад. При этом маневре ему пришлось сражаться с «Кентавром», который в то время (7.15 вечера) начал стрелять. Но до того сам «Кентавр» был обстрелян пятью кораблями Королевского Флота.

Пока «Океан» разбирался с парусами, Боскавену пришлось перенести свой флаг на борт «Ньюарка». Он дал приказ об общем преследовании. Оно продолжалось всю ночь. В британском авангарде находился «Гернси», вооруженный пятьюдесятью пушками.

Теперь для французов пришло время «спасайся, кто может». К утру 19 августа у Ла-Клю рядом с «Океаном» находилось только три судна, вооруженных семьюдесятью четырьмя пушками — «Редутабль», «Темерар» и «Модест». Два других корабля шли по независимому маршруту, один из них направлялся в Рошфор, второй — на Канарские острова.

Боскавен докладывал: «Я вел преследование всю ночь, утром 19-го увидел только четыре паруса, которые направлялись в Лагуш».

Не имея возможности скрыться от своих преследователей, но твердо решив не сдаваться, Ла-Клю направил свой великолепный флагманский корабль на скалы. На борту развевался флаг, все паруса были подняты. «Все мачты оказались сбиты и упали через нос корабля», — докладывал наблюдавший Боскавен.

«Редутабль» последовал примеру французского флагмана. Но «Темерар» и «Модест» бросили якоря под огнем пушек нескольких португальских батарей в заливе Лагуш. Чудовищно нарушая нейтралитет Португалии, Боскавен направил свои корабли в порт, чтобы взять французские суда в качестве трофеев.

«Океан» и «Редутабль» предали огню там, где они находились. Похоже, на борту «Океана» осталось очень много пороха, так как Олауда Эквиано писал следующее: «Около полуночи я увидел, как взорвался „Океан“. Взрыв был невиданной силы. Мне никогда не доводилось видеть подобную сцену. Менее чем за минуту полночь от сияния пламени на ограниченном пространстве превратилась в день. Это сопровождалось страшным грохотом ужаснее грома. Казалось, что было видно даже самую крошечную частичку творящегося вокруг нас».

Карне Марсена и его офицеров взяли в плен, Ла-Клю избежал участи пленного, бежав в Лиссабон на куттере. Лагуш стал потрясающей победой Британии. Французы потеряли пять кораблей и 500 человек убитыми и ранеными. Потери Боскавена составляли 252 человека. Но решающее значение этой победы заключалось в ее стратегических последствиях. Теперь Конфлан остался один против сплоченного могущества Королевского Флота. Шансы на успешное вторжение французов значительно сократились.

Не найдя два остальных французских корабля, Боскавен доложил о своем успехе Питту и Хоуку. 20 августа он объявил, что возвращается в метрополию, оставив патрулировать Бродрика и семь кораблей.

Деморализованным французам оставалось лишь заняться самой неподходящей полемикой между Ла-Клю, военно-морским министром и капитанами кораблей, которые ушли в Кадис. Они приступили к марафону эпистолярного самооправдания и перекладывания вины друг на друга. Ла-Клю указывал пальцем на капитанов, которых окружили в Кадисе. А они, со своей стороны, протестовали, заявляя: адмирал не выполнил свой первоначальный план, изменил намерения, а после этого не отправил четких и ясных сигналов.

Ла-Клю беспечно писал Шуазелю, что он не виноват, просто ему не повезло. Все, что можно было сделать с помощью искусства мореплавания, он выполнил, только вот капризная Фортуна отвернулась от него.

Французское общественное мнение выразило отвращение ко всему этому делу. Лишь капитан де Сабран-Грамон вышел с честью из этой ситуации. Действительно, по всеобщему признанию он вел себя столь же отважно, как воины в древности.

Этого человека явно приветствовали аплодисментами даже его британские захватчики в Гибралтаре.

Как всегда, французское правительство проявило нелепую снисходительность к побежденным адмиралам. В 1764 г. Ла-Клю стал генерал-лейтенантом, а Кастильона, одного из капитанов, тайком пробравшегося в Лагуш, повысили в звании в 1765 г. Маркиз де Сент-Айнан, неблестящий командир корабля «Редутабль», продолжал службу — и дослужился до высшего звания в военно-морском флоте.

Мрачное настроение в Париже контрастировало с эйфорией в Лондоне. Туда весть о великой победе добралась 6 сентября. Даже врожденный пессимист герцог Ньюкасл позволил себе высказаться с новым оптимизмом: «Теперь Боскавен вернется, — писал он, — с семью кораблями и тремя французскими, а также с двумя полками из Гибралтара. Признаюсь, что до сих пор опасаюсь вторжения».

Адам Смит, наслаждаясь успехом своей книги о моральных чувствах, говорил своему другу Гилберту Эллиоту (в письме, датированном 10 октября), что он очень доволен Лагушем. Но, между прочим, никто серьезно не воспринимал угрозу вторжения.

Новость о победе в Миндене (Германия), поступившая почти одновременно с известиями от Боскавена, убедила Пита: в этом году Провидение было на стороне Британии. Но он, и Ньюкасл забыли древнюю мудрость о крысах, загнанных в угол. Теперь, почти не имея никакого выбора, Шуазель и его министры будут сражаться отчаянно, чтобы гарантировать: д'Огюльон и его войска вторжения добрались до Шотландии.