• Поклонение волхвов
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • XXI
  • XXII
  • XXIII
  • XXIV
  • XXV
  • XXVI
  • XXVII
  • XXVIII
  • XXIX
  • XXX
  • XXXI
  • XXXII
  • XXXIII
  • XXXIV
  • XXXV
  • XXXVI
  • XXXVII
  • XXXVIII
  • XXXIX
  • XL
  • XLI
  • XLII
  • Раненая львица – потоп
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • Х
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • XXI
  • XXII
  • XXIII
  • XXIV
  • XXV
  • XXVI
  • XXVII
  • XXVIII
  • XXIX
  • XXX
  • XXXI
  • XXXII
  • XXXIII
  • XXXIV
  • XXXV
  • XXXVI
  • XXXVII
  • XXXVIII
  • XXXIX
  • XL
  • XLI
  • XLII
  • XLIII
  • XLIV
  • XLV
  • XLVI
  • XLVII
  • XLVIII
  • XLIX
  • L
  • LI
  • LII
  • LIII
  • Гильгамеш и Древо жизни
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • XXI
  • XXII
  • XXIII
  • XXIV
  • XXV
  • Таммуз – тень воскресшего
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • Х
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • XXI
  • XXII
  • XXIII
  • XXIV
  • XXV
  • XXVI
  • XXVII
  • XXVIII
  • XXIX
  • XXX
  • XXXI
  • XXXII
  • XXXIII
  • XXXIV
  • XXXV
  • XXXVI
  • XXXVII
  • XXXVIII
  • XXXIX
  • XL
  • XLI
  • Тайна двух в Таммузе
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • Х
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • XXI
  • XXII
  • XXIII
  • XXIV
  • XXV
  • XXVI
  • XXVII
  • XXVIII
  • XXIX
  • XXX
  • XXXI
  • XXXII
  • XXXIII
  • XXXIV
  • Отец, Сын и Мать
  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • Х
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • XIX
  • XX
  • XXI
  • XXII
  • XXIII
  • XXIV
  • XXV
  • XXVI
  • XXVII
  • XXVIII
  • XXIX
  • XXX
  • XXXI
  • XXXII
  • XXXIII
  • XXXIV
  • XXXV
  • XXXVI
  • XXXVII
  • XXXVIII
  • Вавилон – Таммуз

    Поклонение волхвов

    I

    «Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском, во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока… И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как, наконец, пришла и остановилась над местом, где был Младенец. Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою. И, вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, матерью Его, и, падши, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну» (Матф. II, 1 – 11).

    II

    Св. Иероним говорит: «Вифлеем, ныне для нас святейшее место земли, о коем Псалмопевец поет: Истина возникла из земли, – осеняем был некогда рощею Таммуза или Адониса, и в вертепе том, где Христос Младенец плакал, оплакивался древле Венерин возлюбленный» (Epist., 49, ad Paulin.).

    «Оплакивается, как умерший, а потом воспевается и славится, как воскресший» (ad Iesec., VIII, 14).

    Это значит: смерть и воскресение Бога – тайна Христова предречена тайной Адонисовой-Таммузовой. Вот чему пришли поклониться «волхвы с востока».

    III

    «Волхвы» – волшебники, «маги», «халдеи», мудрецы вавилонские, звездочеты и звездопоклонники. Звезда, которую видели они на востоке, есть звезда утренняя, наша Венера, Иштар (Istar) вавилонская. Восход ее указывал начало празднества Таммузова, плача о боге умершем, ликования о воскресшем, всюду, где почитался Таммуз-Адонис, от Вавилона до Столпов Геркулесовых.

    IV

    Сим и Иафет, семиты и арийцы, разделенные всегда, или, по крайней мере, за память человечества, в языке, духе и крови, соединяются в таинственном имени этой звезды: по-семитски, вавилонски Istar, по-финикийски Astarte; и в языках арийских то же имя: в санскрите star, в авесте stare, в греческом

    , в латинском astrum, stella, в немецком Stern, во французском astre. Так во всех веках и народах всемирно-исторических, от той незапамятной древности, когда «по всей земле был один язык» (Быт. XI, 1), до наших дней, имя Иштар, звезды Вифлеемской – одно.


    Как будто из одной колыбели к одной и той же Звезде Утренней только что проснувшееся человечество подняло глаза свои и назвало ее одним и тем же именем.

    В небе светлеющем, во исполнение пророчеств,
    Я восхожу, восхожу в совершенстве.
    Я – Иштар, богиня закатная,
    Я – Иштар, богиня рассветная.
    ((Р. Dhorme. La relig. Assyro-Babyl., 56))

    V

    Istar– имя небесное, а земное – Mami. Обе половины человечества, семитское и арийское, соединяются и в этом имени земном: в языках семитских и арийских – один и тот же корень: mater – ma. Как будто и он сохранился от той незапамятной древности, когда «по всей земле был один язык». Языки смешались и разделились во всем, – только не в этом; как будто из одной колыбели к одной Звезде Утренней подняло глаза свои человечество и пролепетало: «Mami! – Мама!» как все мы лепечем детским лепетом. С ним проснулось оно и, может быть, с ним же уснет последним сном.

    VI

    Во дни царя Гаммураби, современника Авраамова, первого законодателя человечества, все шумеро-вавилонские богини соединяются в одну Istar-Mami, – «Матерь богов и людей», «Всематерь».

    «Дан ему скипетр и венец, потому что создала его мудрая Мами», – сказано о царе Гаммураби, в начале законодательства (Ieremias. Handbuch der altorient. Geisteskult., 210). И все цари Вавилона – ее же «создания»; все, как дети, зовут ее, лепечут: Mami. И она утешает, баюкает всех, как детей своих, – даже Ассурбанипала Ужасного:

    Я укрою тебя, как мать укрывает дитя свое,
    Спрячу тебя меж сосцов моих, как печать ожерелия.
    Не бойся же, мальчик мой маленький!
    ((Phil. Berger. Origines Babil., 23))

    VII

    Ее изваяние древнейшее – мать, кормящая грудью младенца, или прижимающая руки к сосцам своим, как бы для того, чтобы выдавить из них молоко; нагое тело – по исполнению, иногда чудовищно-грубое, но по замыслу тонкое, полудетское, полудевичье.

    Такое изваяние найдено в кургане Telle, в Месопотамии (Contenau. La Deesse Nue Babyl., 57). И почти такие же встречаются в Египте доисторическом, в Сиро-Финикии (Tell-Taanek и Zendjirli, loc. cit. 78), в Малой Азии (Хеттее), в остатках доэллинской древности, на островах Эгейского моря, на о. Кипре, в Микенских слоях, на о. Крите, в слоях неолитических и, наконец, в Западной Европе (Франция), в пещерах каменного века (четвертичная эпоха, гроты grimaldi и Brassempony, loc. cit. 103).

    Везде – все та же Матерь с Младенцем. Это в начале мира, а в конце: «Жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, а на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела в чреве» и «родила Младенца» (Откр. XII, 1 – 13). И на вавилонских печатях цилиндрах – Иштар-Мами, нагая, облеченная в солнце, как в ризу, с лунным серпом и звездами.

    Все та же везде. О Ней, о Матери, первая и последняя мысль человечества: Ею все началось, и, может быть, Ею же кончится.

    VIII

    Человечество, как Бедный Рыцарь:

    Полон чистою любовью,
    Верен сладостной мечте,
    A. M. D. своею кровью
    Начертал он на щите.

    A. M. D. – Alma Mater Dei, а по-вавилонски: Ummu rimnitum sa nise – «человеков Матерь милосердная».

    Всех детей твоих, Матерь,
    Помилуй, спаси, заступи!
    ((A. Jeremias. Handbuch, 218))
    Царица всемогущая, милосердная Заступница,
    Нет иного прибежища, кроме тебя!..
    ((A. Jeremias. Das alte Testament, 107))

    Что это, христианский акафист? Нет, вавилонская клинопись.

    Очи возвел я к Тебе,
    Ухватил я край ризы Твоей…
    Ты спасаешь, разрешаешь и милуешь, —
    ((Р. Dhorme. La relig., 260))

    могли бы сказать волхвы с востока, поклоняясь Матери с Младенцем.

    IX

    В вавилонском предместии, Борзиппе, над нынешним курганом Birs Nimrud, возвышаются развалины древней асфальто-кирпичной башни, святилище бога Nebo (Прорицателя), или звездочетной вышки, Ziqqurrat, исполинской, семиярусной. «Построим себе башню высотою до небес» (Быт. XI, 4).

    По описанию Геродотову (I, 181), эта башня состояла из восьми уступов или меньших башен, постепенно суженных кверху, так что на первой стояла вторая, на второй – третья, и так, восемь башен, все одна на другой; а на самой верхней – святилище с великолепным ложем и золотою трапезою; но никакого изображения бога там не было и никто не оставался на ночь, кроме одной женщины из того народа, избранной богом. Халдеи же сказывают… будто сам бог нисходит во святилище и почивает на ложе, так же как и в Египетских Фивах, по свидетельству египтян, ибо и там остается на ночь женщина в святилище Зевса Фиванского (Аммона-Ра); и обе не знают мужа.

    Kadistu, «непорочными», или enitu, «невестами божиими» назывались жены и девы-затворницы, жившие в особых кельях близ вавилонских храмов и посвященные богине Иштар. Одну из них жрецы в торжественном шествии, во время празднества Иштар, возводили на семиярусную, семивратную башню – Zikkurrat – по наружной семиуступной лестнице.

    Семь драгоценных убранств было на деве, так же как на самой богине, жрецы снимали их по одному в каждых вратах: в первых – царскую тиару с головы, во вторых – серьги из ушей, в третьих – ожерелье с шеи, в четвертых – эфод с персей, в пятых – кольца с ног, в шестых – пояс с чресл, в седьмых, последних, – «покров стыда» с ложесн. И дева вступала, нагая, во святилище (Fr. Lenormant. Fragm. cosmog. de Berose, 460).

    X

    Несметные толпы с плоских кровель великого города смотрят на нее, восходящую, богоподобную, в облаке курений, в звоне арф и псалтирей, в хоре молитв.

    Над исполинскими уступами башни, в безоблачном небе Сенаара, искрится вечерняя звезда и тонкий рог нового месяца. А когда, перед входом в святилище, снят последний покров с непорочных ложесн, то все обнаженное тело белеет, голубеет, лунно-звездное, с темным треугольником стыда, и человеческие множества падают ниц в благоговейном ужасе.

    На вершине башни святилище сливается изразцами небесно-лазурными с темнеющей лазурью неба так, что нельзя отличить одно от другого, и кажется, башня уходит вершиною в самое небо, и в самое небо вступает Непорочная.

    Что же ждет ее там, во святилище?

    Тихо, тихо. Вдруг в окне,
    За окном, – мелькнуло белое…
    Сердце дрогнуло во мне,
    Сердце девичье, несмелое…
    Но вошел… И не боюсь,
    Не боюсь я Светлоликого.
    Он, как брат мой… Поклонюсь
    Брату, вестнику Великого.
    Белый дал он мне цветок…

    XI

    Геродотово свидетельство о жене или деве, ожидающей Бога на башне, подтверждается изображениями на вавилонских печатях-цилиндрах (Fr. Lenormant. La magie chez les Chaldeens, 132): ступенчатая башня, на вершине ее брачное ложе, на нем восседает бог, старица, поклоняясь, подводит к нему юную деву, и бог подает ей цветок.

    Белый дал он мне цветок…
    Белую лилию: «Радуйся, Благодатная!»

    XII

    Вот чему пришли поклониться волхвы с востока: весь путь Вавилона – путь к Младенцу и к Матери.

    XIII

    «Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды. И, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце, и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне поклониться Ему. Они, выслушав царя, пошли… И, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою» (Матф. II, 7 – 12).

    «Ce, Ангел Господен является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет… ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его» (Матф. II, 13).

    Геродот, повествуя о двух женщинах, ожидающих Бога на башнях Вавилона и Фив, не подозревает, какой тайны касается, соединяя в этом ожидании Вавилон с Египтом. Между поклонением волхвов и бегством в Египет, между восходящею звездою вавилонскою и восходящим солнцем египетским – Младенец Христос. Как будто Вавилон и Египет вступили в заговор, чтобы спасти Его, укрыть.

    Оба идут к Нему, а может быть, и от Него; Он в конце обоих, а может быть, и в начале.

    XIV

    Душа Египта, Озирис, душа Вавилона, Таммуз, – один умерший и воскресший бог. Таммуз и Озирис – две тени одного тела, или одна душа в двух телах.

    XV

    Смысл вавилонской башни, Zikkurat, и пирамиды египетской – один и тот же: по-вавилонски: rikis Saame и irsiti, «соединение земли и неба» (Meissner. Babyl. u. Assyr., 312). И то же по-египетски: «небо с землей соединяется» (A. Moret. Misteres Egypt. 25). «Пирамида – лестница для Озириса, восходящего на небо» (надпись фараона Пэпи, W. Strauss. Dei altagypt. Gotter, 110). И в видении Иакова: «Вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней» (Быт. XXVIII, 12).

    Такова связь Вавилона с Египтом не только в духе, в религии, но и в плоти, в истории.

    XVI

    Откуда пришли в Египет древнейшие поселенцы, «Горовы Спутники», мы не знаем; но, судя по корням языка, протосемитским, они спустились в долину Нила с равнин Сеннаарских, будущей Вавилонии. И древнейшие памятные доски, стелы, фараонов Djezer и Snefrou, на Синайском полуострове, указывают на тот же путь (Morgan. Les origines d’Egypte, 191–192).

    По книге Бытия, Мизраим (Mizraim, Египет) – сын Хама. Сами египтяне называют землю свою «землею Хамовой», Quamet, Quemet. – Сим и Хам – сыны Ноевы. От Хама – Египет, от Сима – Вавилон. Это значит, Вавилон и Египет – братья.

    XVII

    «Соколиное племя», «Горовы Спутники» основали в Египте священный город An (Гелиополь), покорив туземное племя «Стрелков», «Лучников», Anou (Naville. La religion des anciens Egypt., 5–6). A вавилонский бог неба – Anu. Существует или нет связь между этими двумя Anu, – во всяком случае, несомненна связь между искусством вавилонским и египетским (Morgan. Recherches sur les Grig. de l’Egypte, I, 193).

    Египетская пирамида Саккара (1-й династии, по Манефону), кирпичная, пятиярусная, на остальные пирамиды непохожая, напоминает вавилонские башни – зиккураты. Все вообще древнейшие египетские гробницы, «мастаба» (mastaba), сложены из необожженного кирпича, так же как строения в Tell Loh и в других вавилонских курганах. В Нижнем Двуречии нет камня, и там употребление кирпича естественно, а в камнеобильном Египте – оно непонятно, если не предположить связи с вавилонским зодчеством (ib., 194).

    В египетских изображениях, на каменных наагадехских дощечках, «палитрах» для растирания глазной сурьмы и румян, встречаются баснословные, как бы допотопные, животные с длинными, змеевидными шеями, которые в позднейшем Египте бесследно исчезают, а в Вавилоне сохраняются. Древнейшие печати для закупорки погребальных абидосских сосудов – не египетские жуки-скарабеи, а вавилонские цилиндры – валики. Египетская мера длины, локоть, равна вавилонской, и мера емкости тоже.

    Так нет прямых доказательств, но есть бесчисленные намеки на то, что Вавилон и Египет – братья не только по плоти, но и по духу.

    XVIII

    В Вавилоне, так же как в Египте, все уже готово, дано сразу, с самого начала наших исторических сведений, или даже до них. И с той поры уже нет движения вперед, а есть только движение назад, нисхождение (Н. Winckler. Die Babyl. Geisteskultur, 10).

    «В истории, в культуре Вавилона происходит постепенное вырождение, снижение» (Hilprecht. Ausgrab. im Bel Tempel zu Nippur. – G. Foucart. Hist. des religions et methode comparative, 47).

    Солнце Вавилона восходит так же внезапно, как солнце Египта. Когда появляются оба, одно за другим, на горизонте истории, круг их совершенен, подобно кругу восходящего светила: за чертой горизонта он тот же, что на небе.

    XIX

    В середине III тысячелетия происходит нашествие варваров на Западную Азию, такое же, как на Европу в конце Римской империи, и наступает вавилонское «средневековие», «варварство», относящееся к шумерийской древности, как наше средневековие – к древности классической (Winckler. Abraham, als Babylonier, 19). Надписи древнейших царей Уракагины и Гудэа и совершенное искусство этих времен свидетельствуют о таком высоком уровне шумерийской древности, который предполагает развитие тысячелетнее.

    XX

    Что такое шумеры (sumeri), поселенцы Двуречия досемитские, мы не знаем и, может быть, никогда не узнаем. По языку, духу и крови это загадочное племя, исчезнувшее с лица земли, как призрак, не похожее ни на одно из человеческих племен. Сходство шумерийского языка с языками туранскими, финно-монгольскими недостаточно, чтобы утверждать их родство (Winckler. Die babyl. Geisteskultur, 7). Мы знаем только, что шумеры – не семиты и не арийцы. В Шумеро-Аккадском царстве Саргона Древнего akkadi суть «жители северных гор», Sumeri – «жители южных равнин», но эти последние, судя по языку, – выходцы Севера: по-шумерийски, лев – «большой пес», конь – «осел запада», вино – «вода жизни» (gish-tin), пальма – «прямая» (Hommel. Geschichte Babyl. und Assyr., 245).

    Уже в третьем тысячелетии, с возобладанием аккадов-семитов, шумерийский язык постепенно вымирает и сохраняется только как священный язык молитв, обрядов и заклинаний, подобно латыни наших средних веков (Fr. Lenormant. Les premieres civilisations, II, 151).

    В раскопках довавилонского города Лагаша найдены головы шумерийских царей или царских наместников, patesi, изваянные с изумительным искусством. Бритые, плосколицые, широкоскулые, с косым и узким разрезом глаз, с носами острыми, как птичьи клювы (Р. Dhorme. La relig., 3). Незапамятно-древние, как бы допотопные лица, но не дикие, не грубые, а тонкие, только не нашею тонкостью, неизъяснимо странные, как бы существа с иной планеты – люди не-люди.

    XXI

    Когда аккады-семиты, в IV или V тысячелетии, сошли на равнину Сеннаарскую, шумеры уже обладали культурою тысячелетнею: создали клинопись, научили семитов математике, геометрии, началам астрономии, зодчеству, устройству каналов, орошению полей (Tiele. Histoire comparee des anciennes religions, 159). Не в Египте, а в Вавилоне родилось точное знание.

    XXII

    Не Египет, а Вавилон измерил и понял время: разделил год на 365 дней, день на часы, час на минуты, минуту на секунды. Наша часовая стрелка, двигаясь по циферблату, все еще указывает время вавилонское (С. F. Lehman. Babyl. Kulturmission, 4).

    XXIII

    Глубине знания соответствует глубина совести; мудрости человеческой – мудрость Божия.

    «Слову матери внимай, как слову Божиему», – сказано в надписи Уракагины, древнейшего царя Лагашского (Jeremias. Handbuch, 333).

    Кровавая месть, Моисеем не отмененная, отменяется по законам царя Гаммураби, в начале III тысячелетия. «Всякой тяжбе конец» – простая клятва, а клятвопреступление вовсе не предвидится. Когда обвиненный в утайке чужого наследства клянется во храме Шамаша: «От соломы до золота ничего у меня не осталось», то судья объявляет его оправданным (ib., 337).

    «Да не обидит сильный слабого» – в этом весь закон Гаммураби (H. Grossmann. Altorient. Teste, I, 168).

    «Двадцать мужей войдут в эту землю, – и ни один не будет обижен; пес забежит, и пса не убьют», – вот чем Вавилон славится, как «земля земель» (О. Weber. Die Litter. d. Babyl. u. Assyr., 224).

    XXIV

    Та же, как в Египте, – милость, мирность, невоинственность.

    Уже самым строением земли опустошительность войн исключается. Сеть каналов – живая сеть кровеносных сосудов: перерезать их – убить страну, не только чужую, но и свою.

    Царь Гудэа (около 2600 г.), посвящая новый храм богу, объявляет на семь дней всеобщий мир, братство и равенство, как бы царство Божье на земле (ib., 220).

    «Царство мое осенил я сенью благодатною, людей Шумера и Аккада умирил на лоне моем», – говорит законодатель Гаммураби (H. Grossmann. Altorient. Teste, I, 163). Так последнее слово закона – мир всего мира.

    XXV

    То же солнце мира в Вавилоне, как в Египте; но и здесь, как там, не восход, а закат: чем глубже в древность, тем ярче свет, как будто самый источник его – позади, в той для нас неисследимой древности, которую миф Платона называет Атлантидою.

    XXVI

    Посейдон научил атлантов божественной мудрости (Plato. Crit). Посейдон – бог моря, и вавилонский бог мудрости, Эа (Еа) – тоже. Бероз (Berossos), вавилонский жрец во дни Александра Великого, вспоминает древнее сказание о том, как бог-рыба, Оаннес-Эа, выходя из моря, учит допотопных людей мудрости (Babyloniaka, Fragm.). «Читать камни времен допотопных» и значит по-вавилонски: «учиться мудрости».

    Вавилонский богатырь Гильгамеш «с сокровеннейшей мудрости поднял покров, весть нам принес о веках допотопных». А вавилонскому Ною, Утнапиштиму, боги велят зарыть в землю, в Сиппаре (Surippak), «Городе Книг», клинописные скрижали допотопных мудрецов – семя будущей мудрости; и после потопа все опять «началось от одного этого семени», – говорит саисский жрец у Платона («Тимей»). Почти тот же миф у Бероза (О. Weber. Die Litter. d. Babyl. u. Assyr., 97).

    Календарю – началам астрономии – научили вавилоняне все человечество, в том числе и древнейшие племена Америки (Н. Winckler. Die babul. Geisteskultur, 51).

    Каким путем распространились эти знания из Азии в Америку, – никто не знает. Не тем ли, который шел на крайний Запад, к вавилонским «Островам Блаженных», к «Атлантиде» эллинской?

    XXVII

    Может быть, все вавилонское знание – только воспоминание о какой-то забытой мудрости, наследие второго человечества от первого.

    По Геродоту, «великий путь шел от египетских Фив к Столпам Геркулесовым» – к Атлантиде. И от Вавилона – не тот же ли путь?

    XXVIII

    Иногда, читая, глазам не веришь.

    «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром» (О. Weber, ib., 230). Что это? Нагорная проповедь? Нет, шумерийская клинопись. Мы знаем, что клинописи, повторяясь из тысячелетия в тысячелетие, восходят к неисследимой древности. Не Атлантида ли – Апокалипсис бывший – просвечивает в этом слове сквозь бездну веков или вечности, так же как в слове Господнем: «Прежде, нежели был Авраам, Я есмь».

    XXIX

    Атланты, «сыны Посейдона», сыны бога Эа вавилонского, строят «в середине Острова» – может быть, средоточии земли, объединявшем человечество, – «исполинскую твердыню» или башню («Критий» Платона).

    «Построим себе город и башню высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли» (Быт. XI, 4). Люди, после потопа, когда еще «на всей земле был один язык» (Быт. XI, 1) – одно человечество, начали строить башню – Zikkurrat, – именно здесь, на равнине Сеннаара, в средоточии земли, в Вавилоне будущем. И здесь же произошло «смешение языков», рассеяние человечества: «оттуда рассеял их Господь по всей земле» (Быт. XI, 1).

    Но цель Вавилона во всемирной истории остается все та же – объединить человечество.

    В противоположность замкнутой Нильской долине, равнина Сеннаара открыта всем племенам и народам: все они сходятся здесь, как бы таинственною силою влекутся сюда, чтобы достроить Атлантову Башню, восстановить единое человечество.

    XXX

    «Тобою сотворенный, Господи, благословляю Тебя… Ты даровал мне власть править народами, по воле Твоей… Возвеличь же царство Твое, распространи поклонение святыне Твоей… Владыка народов, услышь молитву мою!.. Все племена земные да приидут во Врата Божии», – Bab-ilu – Вавилон (Tiele. Hist. comparee des anciennes relig., 238). Такова молитва царя Навуходоносора. Так же как во дни царя Гудэа, здесь объявляется мир Божий, царство Божие на земле.

    XXXI

    Четы херувимов, kherubu, исполинских быков, человекоглавых, тиаровенчанных, доныне стерегут победные, на глыбах черного базальта, надписи ассиро-вавилонских царей.

    «Салманассар царь великий, царь могущественный, солнце воинств человеческих, победитель вселенной, зеница ока Божьего, царь Ассура – я» (Orppert. Hist. des empires de Chaldee et d’Assyie, 117). – «Я прошел через леса непроходимые, через вершины горные, острые, как острие ножа» (Теглатпалассар. – Ibid., 48). «Был я в кедровых лесах, благоухающих… Высокие утесы проломал, камни раздробил, путь открыл широкий для величественных кедров Ливана, тенистых, драгоценных, срубленных в честь бога моего, Мардука, и по каналу сплавил их, как стебли тростника» (Салманассар II. – Grossman. Altorient. Texte, I, 110). «На высотах гор воспел я песнь великим богам и вознес всесожжения» (Ассурназиргабал I. – Orppert. Hist., 97). – «От великого моря солнца восходного до великого моря солнца закатного простирается власть десницы моей» (Салманассар. – Ibid., 117).

    Таков путь ассиро-вавилонских царей ко всемирному владычеству: от Саргона до Александра, от Александра до Цезаря, от Цезаря до Наполеона – все тот же путь.

    XXXII

    По найденной в раскопках Tell el Amarna, между Мемфисом и Фивами, переписке царей Египта с царями Вавилона, Ассура, Ханаана, Хеттеи, Митанни и других народов видно, что в XV веке до Р. X. вавилонский язык был всемирным. Самим царям Египта служат для этой переписки не иероглифы, а клинопись.

    XXXIII

    Буррабуриаш, царь Вавилона, пишет фараону Аменхотепу IV:

    «Я здрав. Будь здрав и ты. И земля твоя, и дом твой, и жены твои, и дети твои, и вельможи твои, и кони твои, и колесницы твои здравы да будут. Я и брат мой (царь Египта) сказали так: как в дружбе были наши отцы, так и мы будем в дружбе».

    Следует жалоба на то, что вавилонские купцы убиты и ограблены в Ханаане, земле фараоновой.

    «В твоей земле обиду мне учинили; казни же их (грабителей). И отнятое серебро возврати, и тех, кто людей моих убил, убей и кровь их отмсти. А если не убьешь их, то снова будут они грабить караваны мои, или посланных тобою убивать, и сношения между нами прекратятся…. В дар тебе посылаю мину лапис-лазури» (Grossmann. Altorientalische Texte, I, 129).

    Такова всемирность в политике. Но не в политике источник ее, а в религии.

    XXXIV

    В Тель-Амарне найдена клинописная дощечка с былиною о вавилонском богатыре Этане. Точки, разделяющие клинопись, сделаны египетскими красными чернилами: вероятно, египтянин учился по этой дощечке вавилонской грамоте, а может быть, и вавилонской мудрости.

    XXXV

    В той же переписке найдено письмо Тушратты, царя Митаннийского, пославшего в Египет изваяние богини Иштар для исцеления больного фараона Аменхотепа III: «Богиня Иштар Ниневийская, всех земель владычица, так говорит: „Египет хочу посетить, страну мне любезную“. И вот, я послал ее, и она отошла. И, как во дни отца моего, так и ныне посетила ту землю владычица; и, как в те дни пребывала там с честью, так да почтит ее брат мой и ныне, и еще в десять раз больше почтит… И да возвратит ее в радости… И да сохранит нас обоих, брата моего и меня, Иштар, царица небесная. Да подаст нам сто тысяч лет жизни и многие радости. И добро друг другу сотворим».

    А в заключение прибавлено:

    «Иштар – мой Бог, но она для брата моего не Бог» (Н. Grossmann. Altorient. Texte, I, 130). Это не похвальба, а проповедь: если Иштар тебя исцелит, неужели и ты в нее не уверуешь? Это и значит: «все племена земные да приидут во Врата Божии» – Град Божий, Вавилон; да будет мир всего мира.

    XXXVI

    «Мир лучше войны», это Вавилон знает – помнит (платоновское «знание – воспоминание») меньше, чем Египет, воюет больше; но любит мир, так же как он: не война, а мир – душа обоих.

    XXXVII

    От Вавилона к Ассирии – от мира к войне. Не Египет, не Вавилон, а Ассирия начала воевать как следует. Ассирийцы – «первые римляне» во всемирной истории.

    Душа Ассура – не мир, а война. Он первый полюбил войну, поверил, что голая сила – меч – решает судьбы народов.

    «Сила его – бог его» (Аввак., I, 11). И все мы доныне – дети Ассуровы: что начал он, кончаем мы.

    XXXVIII

    С рождением или зачатием Ассура почти совпадает появление боевого коня в Западной Азии (около 2000 г.), а также и нашего индо-германского племени (Ed. Meyer. Gesch. d. Alt. Orient., I, II, 819). Медленный вол заменяется быстрым конем, мирный плуг – боевой колесницей. В коне – уже наша стремительность, наш полет неистовый.

    XXXIX

    После коня, – железо (около 1000 года), кажется, оттуда же, из нашей индо-германской полуночи, – железо, «металл Сэта», дьявола, по слову египтян, или братоубийцы Каина, по сказанию Талмуда: Kenan, Каин – «первый ковач железа» (Талмуд. – Jeremias der alte Testament, 119); железо – европейский металл по преимуществу, наш каинов дар человечеству.

    Легкость наша – в коне, лютость – в железе. Попрали конем, убили железом святую Азию, и, может быть, попрем, убьем все человечество. Бурею конною, бурею железною раздувается тлеющее пламя войны во всемирный пожар – всемирную историю, ибо единственный смысл ее для нас – война.

    «Все будут убивать друг друга», – это вавилонское пророчество исполняется над нами так, как ни одно из пророчеств (Н. Winkler. Die babyl. Geisteskultur, 100).

    От Вавилона к Ассирии, от Ассирии к Риму, от Рима к нам – пламя войны разгорается, и происходит то, что мы называем «прогрессом» – постепенное одичание, огрубение, озверение человечества.

    XL

    Ассуром побежден Вавилон внешне, но внутренне длится борьба до конца обоих. Вавилон или Ассур, мир или война, – все тот же вопрос, как в Египте; от начала до конца времен – все тот же.

    XLI

    И вот что удивительно, чуду подобно: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром», – это забыто, зарыто, но не потеряно. Это сокровище – «золото, ладан и смирну» – приносят волхвы с востока в дар Младенцу.

    XLII

    «Пал, пал Вавилон… повержен великий город!» – восклицает Ангел Апокалипсиса (Откр. XVIII, 2 – 21). Да, пал к ногам Господним: «И, падши, поклонились Ему».

    Раненая львица – потоп

    I

    В развалинах Ниневийских дворцов найдено стенное изваяние Раненой Львицы: хребет пронзен стрелою; задние лапы, уже омертвелые, влачатся по земле; но, стоя на передних, издыхающий зверь вытянул шею, поднял морду и разинул пасть, как будто все еще грозит врагу предсмертным рыканием.

    Эта раненая львица – душа Вавилона. С такою силою, как, может быть, нигде никогда, здесь изображен таинственный переход жизни в смерть, их мерцающая двойственность, их согласие в противоположностях.

    II

    «Противоположное – согласное», – учит Гераклит Эфесский (Fragm. 8), недаром посвятивший книгу свою «О природе», ???? ??????, Артемиде Эфесской, эллинской ипостаси Великой Матери богов Азийской – Иштар-Мами вавилонской: душа Вавилона, душа всей Азии – в Гераклитовой мудрости.

    «Из противоположного возникает прекраснейшая гармония; из противоборства рождается все» (Fragm. 8). Это и значит: все рождается из противоборства и согласия двух начал в третьем, из Тайны Трех.

    III

    «Бог есть день – ночь; зима – лето; война – мир; сытость – голод: в Боге все противоположности,

    « (Fragm. 67). Анантиизмом, «философиею противоположностей» можно бы назвать всю мудрость Гераклита, мудрость вавилонскую по преимуществу.

    IV

    По тому же учению: «Добро и зло соединяются в действии, как противоположные части лиры и лука». Соединяются и напрягаются, как тетива на луке и на лире струна. Это и есть то напряжение, Spannung, о котором говорит Шеллинг и Яков Бём языком христианской Троичной мистики: «В Боге отрицание и утверждение, небытие и бытие, нет и да, гнев и любовь».

    V

    Напряжение двух противоположных начал есть Божественная сущность мира. Вот почему в вавилонских изваяниях богов, людей и животных напрягаются таким страшным напряжением, как бы окаменелою судорогою, переплетенные, перекрученные, как морские канаты, исполинские жилы, мышцы и мускулы.

    Крепкую медь гнешь, как тростник.

    Тут, за явлением силы физической – явление воли метафизической – душа Вавилона: вечно борется она, труждается, «восхищает усилием царствие небесное», или земное.

    VI

    Ничего подобного в Египте. Там почти не видно мускулов в нежных округлостях юношеских тел: главное свойство их – ненапряженность, вольность и легкость движений. Тела богов, людей и животных как бы вечно покоятся в покое субботнем, в эдемской праздности. Может быть, и здесь – сила не меньшая, чем в Вавилоне, но скрытая: крепкую медь гнет она, как тростник, без усилия.

    Вечно борюсь я и вечно труждаюсь;
    Ты же, праздный, лежишь на спине.
    Как же бессмертье обрел ты в сонме богов? —

    мог бы Вавилон спросить у Египта устами богатыря своего, Гильгамеша (XI, 5–7). Но Египет не сумел бы ответить: сила его – тайна для него самого.

    VII

    «Противоположное – согласное». Согласное утверждает Египет, Вавилон – противоположное.

    Здесь уже ни следа египетской солнечной ясности, легкости: все темнеет, тяжелеет как бы каменной тяжестью, под низко нависшими, потопно-тучными тучами.

    VIII

    Не только в египетском, но и во всемирном ваянии нет ничего подобного издыхающим львам ниневийским. В этих звериных телах анантиизм божественный сквозит еще прозрачнее, чем в телах человеческих.

    Вот царская охота: скачущие кони мчат колесницу; царь, обернувшись назад, мечет стрелы из лука в огромного льва; смертельно раненный зверь, встав на дыбы, вцепился передними лапами с растопыренными, похожими на исполинские пальцы, когтями, в обод колеса, как будто хочет остановить колесницу; издохнет сейчас, но с последним рыканием вгрызся зубами в толстый обод – вертящийся вихрь колеса (Place. Ninive et l’Asseyrie, II, pl. 50).

    A вот другой, тоже раненый лев, с торчащим в загривке обломком копья, сидя на задних лапах, опустив морду и выгнув спину с предсмертною икотою, блюет кровью, хлещущей из разинутой пасти, как из опрокинутого чана, – и, кажется, с кровью выходит душа. Что же, конец борению? Нет, все еще борется со смертью, но это уже не зверь, а бог умирающий (Perrot et Chipiez. Hist. de l’Art, II, 541).

    IX

    «Основа бытия есть ужасное» (Шеллинг). Ужасное отвращает взор Египта, а взор Вавилона притягивает. Здесь, Египту непонятная, воля к ужасу.

    Х

    «Может быть, человек любит не одно благоденствие; может быть, он ровно настолько же любит страдание?.. А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти… Любить только одно благоденствие даже как-то неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь даже очень приятно… Я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется… Я ведь тут собственно не за страдание стою и не за благоденствие. Стою я – за свой каприз, и чтобы он был мне гарантирован, когда понадобится» (Достоевский. Записки из подполья).

    «Подпольный человек» родился в Вавилоне. Вавилон первый понял, что «разломать иногда что-нибудь даже очень приятно» – и разломал Египет. Египет сломанный, Египет, возлюбивший страдание больше, чем благоденствие, и есть Вавилон. Incipit tragoedia – трагедия человечества здесь начинается.

    Вавилон возлюбил страдание, потому что понял, – о, конечно, не умом, а сердцем, – что «страдание – единственный источник познания» (Достоевский) – источник свободы, источник личности. Любовь к страданию, «страсть к страданию» – душа Вавилона.

    XI

    «Страсти Озирисовы», как тлеющие угли, подернулись пеплом в тишине Египта; вавилонская буря сдунула пепел, угли снова раскалились – и уже не потухнут.

    XII

    «Подпольное» – «темное». Темный, подпольный человек Достоевского повторяет Гераклита Темного: «Человек любит страдание ровно настолько же, как благоденствие». Это и есть «противоположное – согласное» в существе человека и в существе самого Бога, ибо сам Бог есть «ночь – день, зима – лето, война – мир, сытость – голод: все противоположности». Два начала в Боге, два лица в третьем – анантиизм Троичный.

    XIII

    По Троичной алгебре Шеллинга:

    + А = Отец.

    – А = Сын.

    ± А = Дух.

    В вавилонской троице космической: первое лицо – Ану (Anu), бог неба; второе – Энлил (Enlil), бог земли; третье – Эа (Еа-Iа), бог воды или первичной Бездны – Absu, соединяющей небо с землею.

    В вавилонской троице звездной: Син (Sin), бог луны; Шамаш (Samas), бог солнца; Иштар (Istar), богиня звезды утренне-вечерней, соединяющей день с ночью.

    XIV

    Именно так понял вавилонскую троицу христианский гностицизм, этот осенний цветок на увядающем вавилонском дереве. Здесь бог Мардук (= Энлил) соответствует гностическому Логосу, второму лицу Троицы, а бог Эа, или женская ипостась его, богиня Иштар, – лицу третьему. Вот почему, в древней клинописи, Эа (= Иштар) говорит о Мардуке-Энлиле, как отец-мать – о сыне: «Все веления мои возвестит он».

    XV

    «Я начал быть, как Бог единый, но три Бога были во Мне», это знает и Египет (Книга Апофиса). Но египетская троица – в созерцании, в статике, а вавилонская – в динамике, в действии, в воле, в «страсти к страданию»: «человек любит страдание до страсти». Эта страсть и пронзает душу его, как стрела – ниневийскую львицу, анантиизмом божественным.

    XVI

    Закрытые в Египте, как в почке подводного лотоса, открываются в Вавилоне три листа божественного Трилистника – Тайна Трех.

    XVII

    Ночь светлее дня для Вавилона: лунный бог, Син, выше, чем Шамаш, бог солнечный. Это непонятно, если существо религий есть «натурализм», поклонение силам природы, между прочим, и силе света, как утверждает современная наука о религиях. Но существо религий – не поклонение силам природы, а что-то иное.

    XVIII

    Бог для Египта – свет, а для Вавилона – свет и тьма, или, точнее, борение тьмы и света, их противоположность, анантиизм напряженнейший.

    Противоположность света и тьмы наибольшая осуществляется в полнолуние, когда луна и солнце противостоят друг другу, противоборствуют в наивысшей точке своей; видимая в зените луна, невидимое солнце в надире светят светом ярчайшим. В таком соотношении обоих светил мир небесный принадлежит луне, подземный – солнцу, что противно естественному чувству, но согласно с чувством религиозным, сверхъестественным. Ибо свет светил – свет богов; боги являются ночью, а днем, в лучах солнца, умирают: солнце – звездоубийца, богоубийца.

    XIX

    В здешнем порядке день покрывается ночью; в нездешнем ночь – днем.

    Святая ночь на небосклон взошла
    И день отрадный, день любезный,
    Как золотой ковер, она свила,
    Ковер накинутый над бездной.
    ((Тютчев))

    Вот тайна Вавилонской мудрости:

    Светом полуденным ночь покрывается.

    Ночь божественнее дня. «Халдеи говорят, что Бог темен» (Hippol. Philosophoum., IV, 5).

    Или точнее: ночь и день равно божественны; свет и тьма в Боге – два начала в третьем – анантиизм Троичный.

    XX

    Вот почему для Вавилона божество наивысшее – не солнце, и даже не луна, а светило самое ночное, малое, тайное – Звезда.

    Слово «Бог» по-шумерийски Dingir, по-вавилонски El, обозначается клинописным знаком пятилучной звезды. Существо вавилонских богов – звездное.

    XXI

    В Египте – религия дневного неба, солнечного, в Вавилоне – ночного, звездного. Но и в дневном – ночное, в солнечном – звездное.

    Душа хотела б быть звездой,
    Но не тогда, как в небе полуночи
    Сии светила, как живые очи,
    Глядят на сонный мир земной;
    Но днем, когда сокрытые как дымом
    Палящих солнечных лучей,
    Они, как божества, горят светлей
    В эфире чистом и незримом.
    ((Тютчев))

    XXII

    «Созерцая небо, отовсюду открытое, вследствие равнинности и обширности обитаемой ими страны, ассирийцы (вавилоняне) первые начали наблюдать течение звезд» (Cicero. De divinat.).

    На равнинах Сенаара воздух так прозрачен и звезды так ярки, что простым глазом можно наблюдать фазы Венеры, и свет ее, как лунный, отбрасывает тень.

    Здесь люди впервые подняли глаза к звездному небу.

    Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
    И звезда с звездою говорит.

    Здесь отверзлась в душе человеческой бездна, равная бездне звездной, и душа поняла родство свое с небом: «души наши суть части неба. Animas nostras partes esse coeli» (Plin. Hist. Natur., II, XXVI; 95).

    XXIII

    Наблюдая движение светил, вавилоняне первые поняли, что не бессмысленный случай правит миром, а закон: «зиждется все на законе, certa stant omnia lege» (Manilius).

    Основа точного знания, понятие закона родилось в вавилонской звездной мудрости. И если нашей безбожной науке суждено когда-нибудь вернуться к началам божественным, то снова пойдет она по пути вавилонскому.

    XXIV

    «Соединяя земное с небесным, показали халдеи во взаимном сочувствии всех частей мира гармонию, согласующую все неким созвучием мусикийским» (Philo. De Abraham, XV).

    По древней клинописи:

    Вещее знаменье неба на земле повторяется,
    Вещее знаменье земли повторяется на небе.

    Это созвучие двух миров соединяло некогда ведение с верою, науку с религией и, может быть, снова соединит.

    XXV

    Звездное небо – не только в душе, но и в теле человеческом.

    Сохранилось вавилонское глиняное изваяние печени, kabittu, разделенное для гаданий на пятьдесят клеток, «небесных сфер». Гадания эти восходят к глубочайшей, шумерийской древности (Р. Dhorme. La relig., 294). И как далеко простиралось влияние вавилонской звездной мудрости, видно из того, что в Пиаченце (Этрурия) найдено точно такое же бронзовое изваяние (Jeremias. Handbuch, 145).

    По вавилонскому учению, не сердце, а печень есть средоточие жизни в теле человека и животного. Астрологическая печень изображает планисферу звездного неба, внутреннего, живого, животного, кровью дымящегося, как ночное небо дымится звездными дымами. Кровяные шарики в теле – бесчисленные солнца в небе. В небе и в теле совершается

    Круговращение великих колес,
    Движущих каждое семя к цели его,
    По воле сопутственных звезд.
    Ovra delle rote magne.
    Che drizzon ciascun seme ad alcum fine,
    Secondo che le stelle son compagne.
    ((Dante. Purgat., XXV, 109))

    Так земная судьба человека пронизана тайною звездных судеб.

    XXVI

    Есть некий час всемирного молчанья,
    И в оный час явлений и чудес,
    Живая колесница мирозданья
    Открыто катится в святилище небес.
    ((Тютчев))

    Вот какую колесницу хочет остановить звездная мудрость Вавилона, вгрызаясь, как тот лев ниневийский, в вертящийся вихрь звездных колес.

    XXVII

    Недаром звездочеты-халдеи, на своих подоблачных башнях, наблюдали течение звезд: смотрели и увидели, ждали и дождались. «Се, звезда, которую увидели они на востоке, шла перед ними, как, наконец, пришла и остановилась над местом, где был Младенец». Остановилась с нею и вся живая колесница мирозданья.

    XXVIII

    «Проведи для народа черту со всех сторон и скажи: берегитесь восходить на гору и прикасаться к подошве ее; всякий, кто прикоснется к горе, предан будет смерти». Это сказано на Синае (Исх. XX, 12). Но ту же черту провел Вавилон до Синая. Трансцендентность Божия здесь впервые постигнута.

    Горе! я не могу тебя вынести…
    Weh! ich ertrag dich nicht…
    ((Faust))

    «Лица Моего не можно тебе увидеть» (Исх. XXIII, 20).

    Невидимость, невыносимость Божьего лица Египет забыл, Вавилон помнит. Детски-бесстрашен пред Богом Египет, Вавилон устрашается.

    Люди, сколько ни есть их, что они знают?
    Зло перед Богом – добро человеков,
    Зло человеков – пред Богом добро.
    Кто ведает волю Господню на небе?
    Кто ведает волю Господню во аде?
    Как твари дрожащей путь Божий постигнуть?..
    Слово Божье – закрытый сосуд: кто знает, что внутри?
    Боже незнаемый-знаемый, буди мне милостив!

    XXIX

    Египет не молится, он только благодарит и славословит Бога, как будто все уже есть; а Вавилон понял, что и все – ничто перед Богом; нищету и наготу свою увидел, – и родилась молитва.

    Совлеки с меня, Боже, как ризу, грехи мои многие!
    И, если седьмижды их семь, разреши их, Господи!
    Да утишится сердце Твое, как сердце матери моей;
    Да утишится сердце Твое, как сердце отца моего!
    Матери нет у меня, – Ты моя мать!
    Нет отца у меня – Ты мой отец!

    Лучше никто никогда на земле не молился.

    XXX

    De profundis – впервые здесь родилось.

    Помощи ждал я, – никто не помог,
    Плакал, – никто не утешил,
    Кричал, – никто не ответил.
    Обращусь к милосердному Господу,
    Голосом громким возопию к Тебе, Боже мой!
    Внемлешь Ты, Праведный, молитве грешника…
    Воззришь на человека – и жив человек.

    Ни греха, ни покаяния не знает Египет; Вавилон познал грех и покаялся. Египет стоит, Вавилон падает ниц перед Богом. Сухи очи Египта, не плакали; очи Вавилона влажны от слез; первый заплакал он сам и плакать научил других, постиг блаженство слез. «Душа человека – Божия слеза», это Египет знал, но забыл, а Вавилон помнит.

    XXXI

    В начале мира – тишина, по сказаниям египетским: тихо выходит новорожденный бог солнца из распустившегося лотоса; по сказанию вавилонскому, мир начинается бурею, поединком бога Мардука с богиней Тиамат (Thiamat), Преисподнею. Хаос побежден Богом, но все еще грозен. Мир – вечная война Бога с хаосом, и молитва мира вечная: «Да покорит он (Мардук) Тиамат-Преисподнюю, да смирит ее навсегда!» (Loisy. Les mythes babyl., 86).

    Не только на земле война, но и на небе. «Произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона… И низвержен был великий дракон, древний змей, называемый дьяволом» (Откр. XII, 7–9). Михаил и Змей – Мардук и Тиамат: это было в начале и будет в конце.

    XXXII

    Так понял Вавилон то, чего не мог понять Египет, – динамику времени, движение мира от начала к концу. Вавилонская повесть о творении, «Enuma elis», предрекает всю историю мира от Бытия до Апокалипсиса, от первых воспоминаний человечества до последних чаяний.

    XXXIII

    «Умного и страшного духа небытия» Египет почти не видит; Вавилон увидел его лицом к лицу. Изображает дьявола сказочно, но чувствует подлинно.

    Вавилонская демонология уже напоминает средневековую.

    Все полно бесов: бесы падают с неба, как дождь; растут из земли, как трава; стелются в знойных низинах Ефрата зачумленною мглою.

    В городах уснувших бродят,
    В узких улицах ночных…
    Плачут совами на крышах…
    Нет замка им, нет запора…
    Проползают под дверями,
    Как ужи, и тонким свистом
    Свищут в скважины замков…
    ((Ungnad. Rel. d. Babyl., 285))

    Здесь шабаш ведьм уже начинается.

    XXXIV

    Вавилон – родина бесов, но и ангелов тоже.

    Lamassu– наши ангелы-хранители; kherubu – херувимы. Если эти святые видения, запечатленные в сердце нашем с младенчества, говорят о каких-то подлинных сущностях, то мы не должны забывать, что Вавилон их первый ощутил.

    XXXV

    В Египте Человекобожество еще не отделено сознательно от Богочеловечества, и потому невинно; в Вавилоне – уже начало сознания – начало вины.

    XXXVI

    Весь Вавилон строится, как «вавилонская башня» – zikkurrat. «Строить в небо ступени», лестницу в небо, и значит по-вавилонски строить зиккуррат (Ieremias. Handbuch, 327). «Построили башню, чтобы взойти на небо, ut in coelum conscenderent» (Alexand. Polyhist).

    Смысл вавилонской башни – двойной, вопрошающий: с Богом или против Бога?

    XXXVII

    «И увидел во сне: вот лестница стоит на земле; и вот, ангелы Божии восходят и нисходят по ней… Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно, Господь присутствует на месте сем; а я и не знал! И убоялся, и сказал: как страшно место сие! это не иное что, как дом Божий, врата небесные» (Быт. XXVIII, 12–17). Bab-El, Вавилон и значит «Врата Небесные», «Врата Божии».

    Вот почему на вавилонской башне «невеста божия», enitu ждет Жениха.

    Таков смысл Вавилона богочеловеческий, а вот и человекобожеский.

    «Первые люди, возгордясь силою и величием своим, стали презирать богов и построили высокую башню там, где ныне Вавилон. Башня уже почти касалась вершиною неба, когда внезапно ветры помогли богам и опрокинули башню на строителей», – сообщает Бероз древневавилонский миф (Fragm. XV–XVI).

    И в Талмуде почти тот же миф: «Люди, строившие башню, говорили: пойдем войною на Бога» (Midrasch Tanchuma Noach). – «И метали стрелы в небо, и падали они, обагренные кровью. И, видя то, люди говорили: ныне убили мы всех, кто там на небе» (Sefer Hajaschar).

    Смысл Вавилона человекобожеский угадали и пророки Израиля. «Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой, буду подобен Всевышнему» (Ис. XIV, 13–14). «Как упал ты с неба, Денница сын зари!» (Ис. XIV, 12).

    Может быть, туда же, на восток, где Вавилон, устремлены были и очи Сына Человеческого, когда видел Он «сатану, спавшего с неба, как молния».

    XXXVIII

    В наши дни пытается человечество достроить башню вавилонскую, и Достоевский говорит о ней почти так же, как пророк Исаия. И двойной, вопрошающий смысл ее тот же: с Богом или против Бога? Увидим ли мы с высоты ее звезду Вифлеемскую, как мудрые звездочеты, или внезапная буря снова опрокинет башню на безумных строителей?

    XXXIX

    Какой-то мировой катаклизм, то, что мы называем «потопом», живо помнят многие народы Азии, Европы, Америки; но живее всех – Вавилон. Недаром в сердце Гильгамеша, великого вавилонского эпоса – Потоп.

    Знание есть «воспоминание» (

    Платона). И будущее можно знать – «вспоминать», как прошлое. Вавилон первый вспомнил конец мира бывший и познал – будущий.

    XL

    Двенадцать клинописных дощечек «Гильгамеша» найдены в развалинах ниневийских дворцов, в Ассурбанипаловом книгохранилище. На одиннадцатой – сказание о потопе.

    То же сказание в Бытии; но Бытие записано не ранее VIII века до Р. X., а шумерийский «Гильгамеш» относится не позже, чем к XXV веку, и, может быть, повторяет древнейший подлинник.

    XLI

    От этих глиняных дощечек, густо усыпанных острыми гвоздями клинописи, кажется, все еще веет страшным запахом потопных вод.

    XLII

    В одном из древнейших отрывков изображаются бедствия допотопного мира. Дощечка сломана, клинья полустерты. Но вот что можно прочесть:

    …Когда третий год наступил,
    Взбунтовались люди в городах своих…
    Когда четвертый год наступил,
    Истощились хлебные житницы…

    Далее сломано, несколько строк выпало. В них, должно быть, повествовалось о страшном голоде, следствии всемирной войны и всемирного бунта. И опять можно прочесть:

    …Люди, как тени, бродят по улицам.
    Когда пятый год наступил,
    Дочь косится на мать подходящую,
    Мать дверей не отворяет дочери;
    Дочь наблюдает за весами матери,
    Мать наблюдает за весами дочери.
    Когда год шестой наступил,
    Люди людей пожирали от голода…
    Мать дитя свое изготовила к трапезе…
    ((Cuneiform Texts from Babyl.)(Tabl. in the Brit. Mus., XV, 49))

    И в эти же дни Утнапиштим Атрахазис (Atrachasis – Премудрый), вавилонский Ной, зарывает в землю древние скрижали, сокровища допотопной мудрости, то «единственное семя, от которого все опять началось» после потопа (Plato. Timeus. – Berossos. Babyloniaka, Fragm.).

    Значит, именно тогда, накануне тех страшных дней, человечество достигло высшей ступени развития – того, что мы называем «прогрессом», «цивилизацией», что Платон называл «Атлантидою», а Достоевский – «человекобожеством». И вот, на этой высоте – всемирная война, всемирный бунт, одичание, озверение, людоедство – конец человечеству: все, как у нас – то же начало и тот же конец.

    XLIII

    …Открывает Премудрый уста свои,
    Так говорит Богу Эа Властителю:
    «Погибает, Господи, род человеческий,
    Пожирает землю ярость богов.
    Смилуйся, Боже, над тварью твоей!..»

    Опять сломано. Кажется, боги смиловались, но люди не покаялись.

    …Собрал Энлил богов, сказал им так:
    «Вот, не убывает зло, а множится.
    Не щадите же людей, не милуйте!
    Воскорбел я в сердце моем от буйства их…»

    И в Бытии почти дословно то же: «Раскаялся Господь, что создал человека, и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человека» (VI, 6–7).

    Тогда Elohim, боги Израиля, и боги Вавилона – решают потоп. Но милосердный Iahwe-ja предупреждает Ноя-Атрахазиса; а дабы не нарушить тайны богов, говорит с человеком не лицом к лицу, а в вещем знамении; как начинающийся ветер потопный, свистит в щели тростниковой хижины, первобытного жилища сенаарского:

    «Хижина, хижина! Стена, стена!
    Слушай, хижина! Внемли, стена!
    Человек из Шуриппака, сын Убара-Туту,
    Сломай свой дом, построй ковчег,
    Презри богатство, жизни взыщи,
    Все потеряй, душу спаси!»
    ((Gilgamesch, XI, 21–27))

    И строение ковчега повторяется в обоих сказаниях, библейском и вавилонском, до мельчайших подробностей – до «горной смолы», chemar, которой осмолены оба ковчега (Gilg., XI, 66–70. – Быт. VI, 14).

    Но изображение самого потопа в вавилонской клинописи живее, подлиннее, чем в Бытии, как будто здесь говорит слышавший, а там – видевший.

    XLIV

    Только что в небе утро забрезжило,
    Черная туча из-за неба выползла;
    Бог Адад внутри загремел,
    Полетели вперед боги-вестники,
    Над горами, над долами.
    Колья причалов рвет Иррагал из земли,
    Рушит плотины Нимурта неистовый.
    Ануннаки-диаволы подняли факелы,
    Облистали землю страшными блесками.
    Ярость Ададова вздыбилась до неба,
    Свет дневной обратила во тьму
    И разбила землю, как сосуд горшечника. —
    Дул, не слабея, весь день ветер полуденный,
    Выл и ревел, гнал воды на горы;
    Как полки, на людей волны падают.
    Люди друг друга не видят во тьме,
    Небо не видит земли погибающей. —
    Устрашилися боги смерча потопного,
    Побежали, взлезли на небо, к Ану Отцу,
    И прижались к стене, прикурнули, как псы.
    Закричала Иштарь, как роженица,
    Завопила царица богов благовещая:
    «В перст земную отыдет род человеческий!
    Зло повелела я в сонме богов,
    Истребленье людей моих лютое:
    Я сама родила их, Матерь единая;
    Ныне же люди, как рыбья икра, воды наполнили!»
    Плачут боги, плачут бесы с богиней Иштар,
    Воют, согнувшись, сидя на корточках…
    ((Gilgam., XI, 97 – 216))

    XLV

    «Семь дней продолжалась буря потока, а на седьмой утихла», – повествует Атрахазис:

    Взглянул я на небо, и вот, тишина;
    Весь же род человеческий в перст отошел,
    И гладка поверхность вод, как крыша гладкая. —
    Люк я открыл, свет упал на лицо мое;
    Сел я, поник и заплакал,
    Слезы текли по щекам моим…
    ((Gilgam., XI, 133–138))

    В Божественной Книге ничего нет равного этим слезам человеческим.

    XLVI

    Когда ковчег остановился на горе Низир (Nisir), Атрахазис выпускает по очереди голубя, ласточку и ворона, чтобы узнать, сошла ли вода с земли. Голубь и ласточка вернулись в ковчег, «не найдя места покоя для ног своих» (Быт. VIII, 9).

    Ворон полетел, место нашел,
    Сел – клюет, каркает – не возвращается.
    ((Gilgam., XI, 154–155))

    Тогда Атрахазис выходит из ковчега и приносит на горе жертву богам:

    Сладостный запах учуяли боги
    И слетелись на жертву, как мухи.
    ((Gilgam., XI, 161–162))

    Бог Эа благословляет Атрахазиса:

    Атрахазис с супругой были доныне людьми;
    Ныне же будут, как боги, в сонме богов.
    ((Gilgam., XI, 202–203))

    Судьба Атрахазиса таинственнее Ноевой: этот родил второе человечество и умер, как человек; тот не рождает и не умирает, как бог (второе человечество Иштарь-Мами творит из персти земной, так же как первое). На краю света, в Устье Рек, где был Эдем, поселяется Атрахазис, последний человек первого человечества, как Второй Адам, бессмертный, вкусивший от Древа Познания и Древа Жизни вместе.

    Чей же это прообраз, чья тень? Богочеловека или человекобога? И здесь опять двойной, вопрошающий смысл Вавилона.

    XLVII

    Вообще внутренний смысл обоих сказаний, библейского и вавилонского, вопреки внешнему сходству, глубоко различен: одна песнь, двумя голосами разно спетая.

    Когда выпущенный голубь возвратился, «Ной простер руку свою, и взял его, и принял к себе в ковчег» (Быт. VIII, 9). Бледный луч солнца сквозь тучи потопа, вспыхнувшая радуга Завета, темный люк в осмоленной крыше ковчега и на простертой иссохшей ладони шестисотлетнего старца розовые лапки белого голубя: трагедия кончается идиллией, ревущая буря потопа – голубиным воркованием, здесь, в Бытии, а там, в Гильгамеше, – карканием ворона.

    Наступит ли конец и второго мира так же, как первого, этого не знает Бытие или не хочет знать, а Вавилон знает. Об этом-то конце зловещий ворон и каркает.

    XLVIII

    Согласно с Берозом, последним истолкователем незапамятно-древних вавилонских сказаний, бытие мира состоит из ряда «великих годов», и каждый имеет лето и зиму: зима наступает, когда все созвездия соединяются в точке Водолея или Рыбы; лето – в точке Льва или Рака. Каждая зима начинается всемирным потопом (

    ); каждое лето – пожаром (

    ) (Beros. Babylon. Fragm.).


    Так все мировые круги, «обороты великих колес», ovra delle rote magne, совершаются между двумя концами-началами, и каждый, обнимая 432000 лет, есть точное повторение предыдущего, ибо созвездия, возвращаясь в положение изначальное, производят прежнее действие.

    Все это уж было когда-то,
    Но только не помню, когда…

    О постоянных разрушениях мира огнем и водою говорит и Саисский жрец у Платона: в одном из этих разрушений погиб и остров Атлантида («Тимей»).

    В тайном учении египетских жрецов эти мировые круги называются nem-anch, «обновления жизни», и nem-masu, «повторения бывшего» (Brugsch, Relig. u. Mythol. d. alten Aegypt., 260); в учении орфиков, – «восстановление»; а в современной науке один из таких кругов есть «мировая эволюция».

    XLIX

    Сколько их? Бесчисленное множество? Нет, только три, ибо Тайна Трех – в трех мирах совершается.

    Если верно последнее, то мы сейчас – во втором круге, перед концом огненным.

    L

    «Суд мира и всего, что в нем, через огонь. – Все огонь, когда придет, разрушит и возьмет себе» (Fragm., 63–65), – как будто повторяет Гераклит новозаветное пророчество: «В начале словом Божиим небеса и земля составлены из воды и водою: потому тогдашний мир погиб, быв потоплен водою. А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день суда… Тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (Вт. Петр. III, 5 – 10).

    «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как томлюсь, пока он возгорится», – свидетельствует и Сын Человеческий.

    LI

    О, конечно, для нас все это – лишь старые басни, пустые сны! Как бы только нам самим не оказаться сном пустым.

    Неужели мы до конца не поймем, почему Сын Человеческий, согласно со всею древнею мудростью, соединяет бывший конец с будущим, потоп водный – с огненным? «Как было во дни Ноя, так будет и в пришествии Сына Человеческого. Ибо, как во дни перед потопом, ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня как вошел Ной в ковчег; и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, так будет и пришествие Сына Человеческого» (Матф. XXIV, 38–39).

    Не думали, как мы не думаем; не слышали, как мы не слышим шума подходящего потопа, уже не водного.

    LII

    Океанский кабель и радио не повторят ли когда-нибудь древнюю клинопись:

    Ануннаки, диаволы, подняли факелы,
    Облистали землю страшными блесками…
    Ярость Ададова вздыбилась до неба…
    И разбила землю, как сосуд горшечника.

    Что это, было или будет? было и будет, – отзывается эхо веков в вечности, как зловещее карканье ворона.

    LIII

    В жизни каждого человека наступает минута, когда душа его вдруг видит смерть. Если и в жизни всего человечества должна наступить такая минута, то, может быть, сейчас она ближе, чем когда-либо.

    Но и все века к ней шли. Ее уже предрек Вавилон: душа его увидела смерть, как раненая львица ниневийская.

    Гильгамеш и Древо жизни

    I

    Увидел он все до пределов вселенной,
    Все испытал и познал,
    Взором проник в глубочайшие тайны,
    С сокровеннейшей мудрости поднял покров…
    Весть нам принес о веках допотопных;
    Путь далекий прошел он, скорбя и труждаясь,
    И повесть о том начертал на скрижалях…
    На две трети он – бог, на одну – человек.
    ((Gilgam., I, 1 – 51))

    Таково начало «Гильгамеша», как бы начало «Фауста». Вот когда уже начинается трагедия знания, наша трагедия по преимуществу. Фауст и Гильгамеш – обладатели знания, искатели жизни.

    «Жизни ты ищешь, но не найдешь» – это о Гильгамеше сказано, и почти то же о Фаусте:

    Grau, lieber Freund, sind alle Theorien;
    Doch ewig grun der goldne Baum des Lebens.
    Все умозренья, милый друг мой, серы;
    Но вечно зелено златое Древо Жизни.
    Древо Познания не есть Древо Жизни: кто вкусит от первого, не вкусив от второго, смертью умрет. Несоединимость двух порядков, бытия и мышления, – вот источник Гильгамешевой-Фаустовой трагедии.

    II

    Я знаю, что умру, и перед этим единственным знанием все остальные знания ничтожны, ненужны, потому что не избавляют меня от смерти, не отрицают, а утверждают смерть. Чем больше я знаю, тем больше постигаю смерть, ибо существо знания, закон необходимости – закон смерти: «все изошло из праха и отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Чем больше я знаю, тем больше вкушаю от смертной горечи, скорби смертной: «кто умножает познание, умножает скорбь» (Еккл. I, 18). Я свободен в знании, а в жизни раб. Знать – мочь? Нет, не мочь, потому что никакое знание смерти победить не может. Чем больше я знаю, тем больше умираю. Знание – смерть, вот последнее слово Гильгамешевой-Фаустовой мудрости.

    III

    Сохранился вавилонский резной камень-печать с изображением мужа и жены, сидящих друг против друга, у дерева с плодами; оба простирают руки к нему, как бы готовясь сорвать плод; за спиной жены – змей.

    «От всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Быт. II, 17).

    Как не умереть, соединить древо познания с древом жизни? От Гильгамеша до Фауста, это вопрос всего человечества.

    IV

    К тому же кругу сказаний относится другой вавилонский богатырь Адапа.

    Случайно созвучие имен Адапа – адам, но не мифов. Тело Адама «взято от земли вавилонской», по Талмуду (Micha Josef bin Gorion); а по сказанию вавилонскому, Адапа – сын бога Эа (Еа – Ja), первый человек, «семя человеческое», Zer ameluti. И судьба Адапы – Адама, так же как судьба Гильгамеша, есть трагедия знания:

    Знание дал ему Бог, но жизни вечной не дал.
    ((Adapa, 4))

    В священном городе Эриду, в Устье Рек, там, где был древле Эдем, готовит Адапа, первосвященник Божий, чистыми руками хлебы предложения, ловит рыбу для Божьей трапезы. Однажды, в море, полуденный ветер опрокинул челн его. Адапа заклял ветер, волшебная сила заклятия «сломала крылья ветру», и на семь дней ветер затих. Сведав о том, разгневанный бог Ану зовет Адапу на суд, а бог Эа дает ему мудрый совет: «В разодранную ризу облекись – знак скорби по двум умершим богам, Таммузу и Гишзиде, небесным привратникам».

    Когда же предстанешь на суд,
    Пищу смерти предложат тебе, – не ешь;
    Воду смерти предложат тебе, – не пей;
    Ризу подадут тебе, – облекись;
    Масть подадут тебе, умастись.

    Адапа исполнил совет. Таммуз и Гишзида, увидев скорбную ризу, проводили его в небо, заступились за него перед Ану, и гнев бога утишился, но не совсем:

    «Для чего открыл Эа мужу нечистому
    Тайны земные, тайны небесные,
    Дал ему силу и славу безмерную?
    А мы, что для него могли бы мы сделать еще?
    Принесите ему пищу жизни, да есть».
    Пищу жизни принесли ему, – не ел;
    Воду жизни принесли ему, – не пил;
    Ризу подали, – облекся в нее,
    Подали масть, – умастился ей.
    И дивясь, вопросил его Ану Отец:
    «Зачем ты, Адапа, не ел и не пил?»
    Адапа. «Эа мой бог повелел: не ешь, не пей».
    Ану. «Земного земле возвратите же!»

    Таков приговор Божий над человеком: «Возвратишься в землю, из которой ты взят» (Быт. III, 19).

    V

    Тут все как будто нарочно темно, недосказано, или двусмысленно. Кажется, что говорящий больше знает, чем говорит; не может или не хочет сказать всего, приподымает угол завесы и опускает тотчас же. О самом главном сказано вскользь или вовсе умолчано.

    Где совершается конец Адаповой мистерии, во времени или в вечности? Когда ветер опрокинул челн, спасся Адапа или погиб в море, – первый человек, так же как все первое человечество в водах потопа? Если погиб, то, возвращаясь на землю, он снова рождается, как второй Адам второго мира, послепотопного. Не потому ли и облекается в новую одежду смерти – в тело смерти?

    В каждом слове загадка; все сокращено, сжато, как в семени, но из этого малого семени вырастает великое дерево – судьба человечества.

    VI

    Не послушался Бога Адам и умер; послушался Адапа и тоже умер: как будто не в послушании тут дело, не в воле человеческой.

    Если бы Адапа Бога не послушался, то наследовал бы вечную жизнь. Тут уже мановение тишайшее к бунту, к человекобожеству; таков, по крайней мере, один из двух возможных смыслов, недосказанных. Иное мановение в Бытии, но, страшно сказать, почти та же двусмысленность.

    Обманул ли Змей Адама? «Знает Бог, что в день, в который вы вкусите их (плодов с древа познания), откроются глаза ваши, и вы будете, как боги» (Быт. III, 5). Но ведь и Бог говорит почти то же: «вот, Адам стал, как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от древа жизни, и не стал жить вечно» (Быт. III, 22).

    Нет, Змей не обманул Адама, и Эа не обманул Адапу. Сами они обманулись ложным, потому что неполным, знанием. Elohim, – значит «Боги», – может быть, Три Бога в Одном.

    В Боге Троичном анантиизм, «противоположное – согласное» (по Гераклиту), есть источник истины и жизни; а в человеке, двоящемся между добром и злом, – антиномизм, противоречивое – несогласуемое, есть источник лжи и смерти. Вот почему Адапа отвергает жизнь, как смерть, и принимает смерть, как жизнь.

    И все мы доныне – дети Адаповы. Не предлагается ли каждому из нас Пища Жизни, Вода Жизни – мы знаем Кем?

    Пищу жизни дали ему, – не ел;
    Воду жизни дали ему, – не пил.

    Этот приговор не читает ли в сердце своем каждый из нас?

    VII

    Еще загадочнее миф об Этане, примыкающий к тому же кругу Гильгамешеву.

    Богатырь Этана молится богу солнца, Шамашу, о «злаке рождения», sammu sa alladi. Что для Адапы «пища жизни», для Гильгамеша «злак жизни», то для Этаны «злак рождения» – рождения в вечную жизнь.

    О, Шамаш, ты насытился туком овнов моих,
    Кровью овец моих земля упитана;
    Чтил я богов, бесов страшился;
    Жертву курений моих возносили пророчицы…
    Да изыдет же, Господи, милость из уст твоих…
    Злак Рождения даруй мне, сними с меня бремя смертное!
    ((Etana, 120 – 5))

    Шамаш отсылает Этану к Орлу, ужаленному Змеем (опять Змей!), издыхающему в пропасти от голода. Этана кормит Орла; Орел оживает, «крепнет, как лев», и возносит Этану на крыльях к небу Ану Отца. Но там не находят они Злака Рождения и узнают, что он выше, во втором небе богини Иштар. Опять возносятся. Но, когда земля и море исчезают, Этана устрашается и молит Орла:

    Не хочу я, мой друг, возноситься на небо!
    Дай мне вернуться на землю назад!

    И вместе с Орлом падает.

    «Как упал ты с неба, Денница, Сын Зари!.. А говорил в сердце своем: взойду на небо… буду подобен Всевышнему» (Ис. XIV, 12–14).

    От Люцифера до Антихриста, полет человека есть явление человекобожества.

    VIII

    Все мы доныне – дети Этановы: питаемся «злаком рождения» – злаком смерти, ибо кто рождается, тот умирает. Но этого-то мы и хотим – не воскресения мертвых, а вечной жизни живых. Смерть личности, бессмертие рода, – вот наша вечная жизнь – вечная смерть. Отвергаем с неба Сошедшего, сами хотим на небо взойти; восходим – взлетаем – и падаем. Это безумие наше сегодняшнее предречено допотопною мудростью.

    IX

    Адапа, Этана – два близнеца Гильгамешевы, а третий – Энгиду (Engidu-Eabani).

    Энгиду не рожден, а создан, как Адам. Создает его богиня Аруру (Aruru) – Иштар-Мами, Матерь богов.

    Боги призвали богиню Аруру:
    «Создала ты древле многих бесстрашных;
    Создай же и ныне подобного им».
    Слово богов услыхала Аруру,
    В сердце своем создала образ Божий,
    Руки умыла, глину смесила,
    Сделала брение, мужа слепила,
    Чадо богов, Энгиду бесстрашного.
    ((Gilgam., I, 80–85))

    «На две трети он – бог, на одну – человек»; это о Гильгамеше сказано, а об Энгиду можно бы сказать: на две трети он – бог, зверь – на одну.

    X

    Тело его волосами покрыто…
    Волосы густы, как буйная жатва.
    Жизни людей он не знает;
    Скотьему богу видом подобен,
    Вместе с газелями в поле пасется,
    Ходит со стадом на водопой,
    С рыбами счастлив в воде.
    ((I, 87–91))

    Звери любят его, а люди страшатся. Зверолов жалуется на него Гильгамешу, царю Урука:

    «Диких зверей охраняет он в поле…
    У водопоя, в сумерках, рыщет,
    Страшный, как зверь: подойти я не смею…
    Ловчие ямы мои засыпает,
    Рвет мои сети, ломает капканы…
    Дичь разогнал, запрещает ловитву».
    ((I, 133–139))

    Гильгамеш подсылает к Энгиду священную блудницу богини Иштар, чтобы соблазнить и заманить его в город. Зверолов выставляет на него наготу блудницы, как сеть на зверя, и зверь ловится в сеть.

    Шесть дней, семь ночей ласкал он блудницу,
    Когда же утолился, вернулся к зверям.
    Но, завидев его, убежали газели,
    И звери полей от него отступили.
    Как чарою злой очарован Энгиду…
    Смутился, ослаб, подогнулись колени,
    Смирилась навеки в нем буйная сила…
    Вернулся к блуднице, у ног ее сел…
    В лицо ее смотрит, словам ее внемлет.
    «Ты прекрасен, Энгиду, ты богу подобен.
    Зачем же, как зверь, со зверями живешь?
    Пойдем, отведу тебя в город…»
    ((I, 168–186))

    В город ведущая Зверебога Блудница, – кажется, нет и не будет лучшего образа для того, что мы называем «прогрессом», «цивилизацией». Руссо и Толстой повторят проклятие Энгиду:

    «Суд я тебе изреку, о, Блудница!..
    Будь проклята ты во веки веков,
    В город меня из полей заманившая!»
    ((VII, 125–142))

    XI

    Человек в природе, как Адам в раю; и, уходя от нее, тоскует ней, как о потерянном рае. Тоска эта родилась в Вавилоне. Именно здесь, в Месопотамии, был древле сад Господень, рай земной, Gan-Eden. «Насадил Господь Бог рай в Эдеме, на востоке» (Быт. II, 8). И все еще цветут на берегах Ефрата «пальмы вавилонские от времен Адамовых» (Талмуд).

    На обломках вавилонского ваяния дошли до нас изображения «висячих садов»: земляные насыпи расположены уступами на исполинских сводчатых подстройках. Над раскаленною печью глиняно-кирпично-асфальтовых стен дышат эти сады эдемскою прохладою. Там, на зеленых лужайках, курильницы смешивают пряное благовоние мирры и ладана с росною свежестью лилий полевых.

    XII

    Не в одном ли из таких садов услышал царь Навуходоносор голос с неба: «Отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями»?.. «И тотчас исполнилось это слово… отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною» (Дан. IV, 28–30).

    Это – проклятие. Но вот и благословение, возвращение Адама-Энгиду в потерянный рай: «И был Он (Иисус) там в пустыне, сорок дней, и был со зверями. И Ангелы служили Ему» (Марк. I, 13).

    Звери и ангелы вместе служат второму Адаму в пустыне, как в Божьем раю.

    XIII

    От «Гильгамеша» сохранились только обломки, но можно судить и по ним о величии целого, ни с чем, кроме первых глав Бытия, не сравнимого. Мы, сложные, малые, даже понять не можем этого простого величия.

    От Гильгамеша к Илиаде – какое падение! По сравнению с певцом вавилонским, этот эллин – варвар.

    …Как хищные волки,
    Кои оленя рогатого в дебри нагорной, повергнув,
    Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти;
    После же, стаею целой, к источнику горному рыщут;
    Там языками гибкими мутную воду потока
    Локчут, кровью рыгая… и страшно раздуты утробы…
    …Так Мирмидонян вожди… устремляются в битву.
    ((Ил. XVI, 157–166))

    Таково человечество Гомера: окровавленные волчьи пасти, кровавая волчья отрыжка, раздутые кровью, волчьи утробы. «Все будут убивать друг друга», – это вавилонское пророчество исполнилось. «Гнев, богиня, воспой!» Гнев, войну, убийство воспевает муза Гомерова, а муза вавилонская – мир, милость, любовь. «Любовь твоя была для меня превыше любви женской», – мог бы сказать Гильгамеш об Энгиду, как Давид о Ионафане (Вт. Цар. I, 26).

    Ни капли крови – на богатыре вавилонском, «кротчайшем из людей». Воюет и он, но не с людьми: враг его, последний враг человечества – смерть. Не война, не убийство – цель его, а любовь и жизнь бесконечная.

    XIV

    На одном из стенных изваяний дворца Ассурбанипалова, лев с грозно ощетинившейся гривой, стоя перед львицею, покорно лежащею у ног его, смотрит на нее, как будто с рыканием любовно-яростным; а за львом, под кущею райского сада, на длинном, тонком, гнущемся стебле – полураскрытая лилия.

    Лев и Лилея – сила и нежность. «Сильнее львов» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Но за львиною силою – нежность лилейная.

    XV

    Гильгамеш – «друг печали», по дивному слову певца своего.

    «Зачем ты обрек Гильгамеша покоя не знать,
    Дал ему сердце немирное?» —

    жалуется богу мать богатыря.

    От Гильгамеша до Фауста, все они таковы, искатели вечной жизни, не возлюбившие души своей даже до смерти, обуянные «страстью к страданию».

    Сам не зная покоя, не дает он его и другим: строит исполинские стены города, храмы, башни, может быть, «ступени в небо» – зиккуррат подоблачный. Так замучил людей на работах, что те, наконец, восстали на царя, взмолились богам, и боги создают Гильгамешу соперника, зверебога Энгиду: «Да вступят они в состязание и да обретут люди покой».

    Энгиду, заманенный в город блудницею, вызывает Гильгамеша на бой. Гильгамеш победил и полюбил врага, исполнил завет: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром». Тогда-то и выходит «из крепкого сладкое», из львиной силы – нежность лилейная.

    Вместе, как братья, богатыри идут на подвиги, убивают двух страшилищ, исполина Гумбабу (Humbaba) и Тура Небесного. Но, после этих обычных богатырских подвигов, вдруг наступает необычайное. Энгиду тоскует в городе, как зверь в клетке, изнывает в тоске. В вещем сне видит смерть и умирает.

    XVI

    Что сразило его? Не мор, не меч, не яд. Отчего же умирает он? Ни от чего. Услышал тихий зов смерти и пошел на зов. Может быть, уже в ласках блудницы заронилось в него семя смерти вместе с похотью. Жил в пустыне, как зверь и бог, не зная смерти; ушел к людям, вкусил от древа познания и познал смерть.

    «О, друг мой, я проклят: не в битве паду я, —
    Блаженны бесстрашные, павшие в битве,
    А я устрашился, и вот умираю,
    Умираю на ложе бесславно, как трус!»

    Какой битвы устрашился бесстрашный? Этого он и сам не знает. «Все будут убивать друг друга», – от Гильгамеша до Илиады, от Илиады до нас, исполняется это пророчество. Конец первого мира – водный потоп; конец мира второго – потоп кроваво-огненный. Не этого ли конца и устрашился Энгиду? Не познал ли он, первый из людей, в смерти человека смерть человечества?

    «Энгиду, о, друг мой, степная пантера,
    Всего мы достигли: на горные выси
    Взошли, победили Небесного Тура,
    Гумбабу сразили, под сенью кедровой…
    О, что же он значит, твой сон непробудный?
    Зачем ты так бледен и друга не слышишь?»
    Не слышит он друга, на друга не взглянет.
    Тот к сердцу притронулся, – сердце не бьется;
    И другу лицо он покрыл, как невесте,
    И громким рыканьем, как лев, зарыкал,
    Как львица, чей львенок похищен ловцами…
    «О, как умолчать мне, как выплакать горе?
    Кого возлюбил я, тот сделался прахом!
    Мой друг, мой Энгиду, он сделался прахом!
    И так же я лягу, как он, и не встану,
    Не встану во веки веков!»

    Не душа ли всего человечества в этом надгробном рыдании исходит слезами, как душа того ниневийского льва, изрыгающего кровь, исходит кровью?

    «Согласные и любезные в жизни своей, не разлучались и в смерти» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Смерть познал Гильгамеш через любовь. О смерти знают все, но знает смерть только любящий, потерявший любимого, потому что одною с ним жизнью живет, одною смертью умирает.

    «С тех пор, как он умер, и я не живу», —

    это слово Гильгамеша – вечное слово любви о смерти.

    «Никто не любил тебя больше, чем я», —

    это слово Изиды мог бы повторить Гильгамеш, но с иным смыслом, не утоляющим, а жаждущим. Что «крепка любовь, как смерть», знает и он; но что крепка и смерть, как любовь, тоже знает. Любовью смерть победить труднее, чем думал Египет. Вот этот-то смертный труд любви и поднял Вавилон.

    XVII

    Любовь познал Гильгамеш через смерть – в этом нежность его лилейная; за любовь восстал на смерть – в этом сила его львиная.

    Так же познал он, как Энгиду, в смерти человека смерть человечества и замыслил подвиг сверхчеловеческий – со смертью смертный бой.

    Тут-то и начинаются страдания, «страсти» Гильгамешевы, подобные страстям Таммузовым, Озирисовым, Дионисовым – всех богов страдающих.

    Царь, покинув престол, идет скитаться по свету нищим бродягою. Как бы неведомой силой гонимый, изможденный, одичалый, страшный под шкурой звериной, как зверь, все бежит и бежит, остановиться не может, подобно Агасферу и Каину.

    Куда? На край света, где обитает Атрахазис Дальний, последний человек первого мира, от потопа спасшийся. Один из людей, жил он и смерти не видел, потому что вкусил от Злака Жизни. От него-то и хочет узнать Гильгамеш, где растет этот Злак.

    XVIII

    Путь его – путь Солнца, от востока к западу. Не к тому ли крайнему западу, где погибла Атлантида в бездне вод потопных?

    Там, на рубеже мира, может быть, у Столпов Геркулесовых, видит он двух страшилищ, мужа Скорпиона с женой Скорпионихой.

    На главах их небо покоится,
    Тела их ушли в преисподнюю.
    Стерегут они врата небесные.
    Смертоносен их лик ужасающий,
    Скалы дробит их блеск ужасающий…
    Стерегут они солнечный выход и вход.
    ((IX, 39–44))

    За четою скорпионною – горы Машу (Maschu), дремучие, застящие небо так, что царит в них вечная ночь. Не те ли, которые мы называем Атласскими? За горами – сад из драгоценных камней. Не тот ли, который мы называем тропической Африкой? И, наконец, океан. Не тот ли, который мы называем Атлантическим?

    Там Дева морей на престоле сидит…
    Гильгамеш. Путь через море мне, Дева, открой,
    К Атрахазису Дальнему путь укажи!
    Дева Морей. Нет путей через море, нет переправ;
    Никем, кроме Солнца, не хожен тот путь,
    Замкнут Водами Смерти бездонными…
    Как же ты, Гильгамеш, переступишь их?
    Как Воды Смерти пройдешь?..
    Ступай к Ур-Шанаби: может быть,
    с ним переправишься…
    ((X, 65–77))

    Ур-Шанаби (Ur-Schanabi), Атрахазисов лодочник, велит Гильгамешу нарубить в лесу сто двадцать шестов, сажает его в лодку, и на третий день плавания достигают они Вод Смерти. Что это за воды?

    Саисский жрец у Платона говорит почти словами вавилонской былины: «моря того (над затонувшею Атлантидою) нельзя ни переплыть, ни исследовать, потому что ход кораблей преграждается множеством ила, поднявшегося над затонувшим Островом» (Тимей).

    И карфагенские мореплаватели, обогнувшие мыс Доброй Надежды за 2000 лет до Васко де Гама, натолкнулись, у Канарских островов, на великое Море Трав. Его же видел и Колумб на пути в Америку.

    Не эти ли воды суть Воды Смерти? Если так, то понятно, почему Гильгамеш не гребет веслами, а толкает лодку шестами, и, увязая в иле, в чаще водорослей, гнутся шесты, ломаются; понятно и то, почему эти воды, над затонувшею Атлантидою, называются Водами Смерти, и почему Атрахазис Дальний живет на острове, среди океана, может быть, незатонувшей вершине Атлантических гор.

    XIX

    Переправившись через Воды Смерти, пловцы выходят на берег.

    Говорит Гильгамеш Атрахазису Дальнему:
    «Ты, как я; вид у тебя человеческий…
    Но вечно борюсь я и вечно труждаюсь,
    Ты же, праздный, лежишь на спине.
    Как же обрел ты бессмертие в сонме богов?»
    ((XI, 1–9))

    Следует сказание о потопе – гибели первого человечества.

    Что сердцу Гильгамеша смутно брезжило, то здесь уже освещено почти полным светом сознания: смерть человека – смерть человечества, и воскресение человека – воскресение человечества.

    «Так принят богами я в сонм богов», —

    заключает Атрахазис свое сказание.

    «А тебя, Гильгамеш, кто из богов примет тебя?
    Как обретешь ты, смертный, вечную жизнь?..
    Тайну тебе я открою великую,
    Тайну о Злаке Жизни поведаю:
    Терну и розе подобен тот Злак…
    Если ж найдешь его, жив будешь им».
    ((XI, 205–206))

    Вот и вся тайна: Злак Жизни – роза и терн, Роза Любви, Терн Страдания. Не потому ли из терна сплетется венец того, Кто даст людям вечную жизнь в любви?

    Но где находится Злак, об этом не сказано. Или, может быть, громко не сказано, а прошептано на ухо, потому что из дальнейшего видно, что Гильгамеш все уже знает: подвязал тяжелые камни к ногам, бросился в море, нырнул, опустился на дно, нашел Злак, сорвал, отвязал камни и вынырнул.

    Злак Жизни, Древо Жизни райское – на дне океана, в бездне вод потопных, Вод Смерти, или, как сказал бы Саисский жрец у Платона, – в «затонувшей Атлантиде». Вечная жизнь, то, чего второе человечество ищет, первым уже найдено, ибо в мировых веках-вечностях все повторяется, возвращается:

    Все это уже было когда-то,
    Но только не помню, когда…

    XX

    «Вот, Ур-Шанаби, обещанный Злак!
    Неутолимое им утоляется.
    Имя же Злака: Вечная Молодость.
    Отнесу его людям, да вкусят бессмертия!» —

    торжествует Гильгамеш, но недолго. На обратном пути, когда он сходит в овраг, чтобы искупаться в студеном источнике, запах Злака учуял Змей, подполз, схватил его и унес.

    Гильгамеш возвращается, видит, что Злак исчез, проклинает Змея, садится на землю и плачет:

    «Для кого, Ур-Шанаби, трудился я?
    Для кого истекало кровью сердце мое?
    Не себе я сделал добро, —
    Сделал добро я Змею ползучему!..»
    ((XI, 295–313))

    И здесь опять, как везде, о самом святом и страшном сказано вскользь, как будто с нарочно загадочною краткостью; угол завесы приподнят и тотчас опущен.

    Кто этот Змей, решающий судьбу второго человечества, может быть, так же, как первого? Не он ли изображен на вавилонском резном камне-печати, за спиною Жены, сидящей против Мужа, у Древа Жизни? «Как бы не простер он руки своей, и не взял также от Древа Жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. III, 22). Это сказано об Адаме, и о Гильгамеше – почти то же:

    «Жизни ты ищешь, но не найдешь:
    Когда сотворили боги людей,
    То людям назначили смерть,
    А себе оставили жизнь».

    XXI

    Нищим ушел он и нищим вернулся. Но, тайны жизни не узнав, хочет узнать, по крайней мере, тайну смерти. Вызывает заклинаниями тень друга из подземного царства бога Нергала.

    Открыл Нергал в земле расщелину
    И тень Энгидову, как ветер, выпустил.
    ((XII, 88–89))
    Гильгамеш. Скажи мне, мой друг, скажи мне, мой друг,
    Тайну смерти, ее же ты видел, скажи!
    Энгиду. Не скажу тебе, друг, не скажу тебе, друг:
    Если б сказал я, то сел бы ты и заплакал.
    Гильгамеш. Пусть же я сяду, пусть же заплачу!

    Далее клинопись стерта так, что трудно прочесть; но, кажется, мертвый только повторяет плач живого: «Кого возлюбил ты, тот сделался прахом; твой друг, твой Энгиду, он сделался прахом!» И заунывен, как вой ночного ветра, непонятный припев:

    В пыли сидят на корточках!
    В пыли сидят на корточках!
    Опять стерто, уже так, что ничего нельзя прочесть, как будто нарочно здесь тайна веков легла на тайну вечности.
    И, наконец, последний разговор, которым все кончается:
    Гильгамеш. Того, кто железом убит, ты видел ли?
    Энгиду. Видел.
    На ложе покоя лежит он, пьет чистую воду.
    Гильгамеш. Того, кто в сражении пал, ты видел ли?
    Энгиду. Видел.
    Мать и отец обнимают его, супруга склонилась над ним.
    Гильгамеш. Того, чье тело брошено в поле, ты видел ли?
    Энгиду. Видел.
    Душа его в земле не успокоится.
    Гильгамеш. Того, кто никем не оплакан, ты видел ли?
    Энгиду. Видел.
    Дно горшков лижет он, ест объедки нечистые.
    ((XII, 92 – 158))

    Этим кончается все. Какой конец какого начала!

    Увидел он все до пределов вселенной.
    Все испытал и познал,
    Взором проник в глубочайшие тайны,
    С сокровеннейшей мудрости поднял покров…

    И вот что увидел: «дно горшка с нечистыми объедками». По Екклезиасту: «Нет у человека преимущества перед скотом… Все идет в одно место: изошло из праха и отыдет в прах». И по египетской мудрости: конец всего – Всесмерть.

    XXII

    Но Египет к этому пришел, а Вавилон исходит из этого, и сам еще не знает, к чему придет.

    Путь Гильгамеша – путь всего Вавилона-Ассура. Царь Ассурбанипал молится богине Иштар:

    От тебя дара жизни ищу я;
    Для него прохожу через степи,
    Чрез моря, через реки,
    Через горные дебри;
    Беды, муки меня изнурили,
    Исказили мой образ прекрасный.

    И доныне путь Гильгамеша не кончен. Вечно скорбящий, стенающий, как бы гонимый неведомой силой, все идет и идет он, остановиться не может, подобно Агасферу и Каину. Путь его – путь всего человечества.

    XXIII

    Не нашли, чего искали, искатели вечной жизни, не вкусили от Древа Жизни, но уже простирали к нему руки: уже предлагалась Пища Жизни Адапе; уже возносился Этана к небу Иштар, за Злаком Рождения; уже имел в руках своих Злак Жизни Гильгамеш. Этого никогда не забудет человечество.

    Зачем обрек его Бог покоя не знать,
    Дал ему сердце немирное?

    Вот зачем: чтобы искать, пока не найдет.

    XXIV

    «Гомер мучается в аду за то, что лгал на богов» (Пифагор). На богов все певцы лгут, сплетают лживые басни о них – мифы, чтобы скрыть под ними ужасную истину: «Дно горшка с нечистыми объедками». Но пророки знают, что миф не ложь, а прообраз божественной истины, воплощаемой в мистерии.

    XXV

    «Боги людям назначили смерть, а себе оставили жизнь» – вот что знает миф. «Бог любит мертвых воскрешать, sa miti bulluta irammu», – вот что знает мистерия.

    Конец мифа – начало мистерии: Гильгамешева трагедия, в мифе неразрешимая, разрешается в Таммузовой мистерии.

    Жизни вечной искал Гильгамеш и не нашел; ее найдет Таммуз.

    Таммуз – тень воскресшего

    I

    Таковы клинописные знаки Таммузова имени: Dumu-zi, Истинный Сын. Или полнее: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны. «В начале сотворил Бог (Боги – Elohim) небо и землю. Земля же была безвидна и пуста; и Дух Божий носился над водою» (Быт. I). Этот, носящийся над бездною, Дух Божий и есть Эа-Иа, отец Таммуза.

    Dumu-zi-absu – Истинный Сын Бездны – Истинный Сын Божий.

    II

    «Видишь ли сии великие камни? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне» (Map. XIII, 2). Будет и было: будет в конце, было в начале нашего мира, с теми, кого Платон называет «Атлантами», а Бытие – «исполинами». Прошли над землею воды потопа, и от великого здания – Атлантиды – не осталось камня на камне, все было разрушено.

    Лицо земли, омытое от скверны человеческой, опять засияло райскою невинностью. Все началось сызнова: по диким пустыням скитались опять дикие люди, звероловы и пастухи-кочевники, – дикие, но не совсем. О человечестве умершем новорожденное не сохранило даже памяти; одна только точка светилась в этом черном провале беспамятства, как звезда на дне колодца, одно воспоминание или чаяние неимоверное, одно имя, такое святое и страшное, что люди произносили его шепотом, уже почти не зная, не помня, откуда оно: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны.

    Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын…
    ((Britisch Museum К 4950))

    Кто, даже из нас, ничего уже не знающих, не помнящих, прочтет эту полустертую клинопись, услышит этот шепот веков или вечности, без удивления и ужаса? Не влагаем ли мы здесь персты свои в какую-то грозную тайну первого человечества, как Фома Неверный – в язвы Воскресшего?

    Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын, – впоследствии бездна подземная, а в начале – подводная, потопная; из нее-то и выходит бог-рыба, бог бездны, Оаннес-Эа (Oannes), по сказанию Бероза (Babylon., Fragm.), чтобы «учить людей», или, может быть, не столько учить новому, сколько напоминать древнее, забытое, высветлять чуть брезжущую точку в провале беспамятства, звезду на дне колодца.

    Даже для нас, не знающих, не помнящих, разве это не удивление, не ужас, что Сын Человеческий второго человечества был уже Им и для первого? «Прежде нежели был Авраам, Я есмь», на это слово Его отвечает бездна веков: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны – Истинный Сын Божий.

    III

    «Весть нам принес о веках допотопных» Гильгамеш, человеческий образ бога Таммуза. Не ту же ли весть повторяет смутно, невнятно, как бред, сказание, дошедшее до нас в священных книгах Набатеян? (Nabathai, сиро-аравийское племя. Chwolson. Tammuz, 78.) В каждом мировом веке, эоне, сохраняется в нетлении мертвое тело одного Человека; когда же наступает новый век, оно воскресает, и Человек Тот становится Богом; потом опять умирает, опять воскресает, – и так во веки веков. Во всех веках-вечностях – Он, как солнце в каплях росы.

    IV

    Дикими кажутся нам эти первые люди второго человечества, бродящие по лицу пустынной земли, послепотопной; под звериными шкурами, сами, как звери. Но странно, непостижимо для нас, сквозь дремучую тьму этой дикости светит Свет Истинный. В косматых звериных сердцах – то же что в сердце Гильгамеша-Энгиду, львино-лилейное.

    Дики, жестоки; льют кровь, как воду, убивают бесчувственно. Но вдруг наступает минута: взор человека встречается со взором животного-жертвы, и жалость, как нож, пронзает сердце жреца, и неимоверное слышится в плаче Таммузовых флейт:

    A-dan dub-ba en dingiz-Dumuzi.
    О Таммузе Далеком плач подымается…
    Матка-коза и козленок заколоты,
    Матка-овца и ягненок заколоты…
    О Сыне Возлюбленном плачь подымается!

    Возлюбленный Сын и есть жертва, «Агнец, закланный от создания мира».

    V

    Другое имя Таммуза столь же древнее – Umune Etura, Хозяин Овечья Хлева. Это и понятно: только что выйдя из бездны потопной, земля, утучненная прахом погибшего мира, зазеленела, как одно беспредельное пастбище; люди на ней – пастухи, и Бог – Пастух.

    Таммуз-Адонис-Адонай, от Вавилона до Израиля – все тот же пастуший Бог. «Господь – пастырь мой… Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим» (Пс. XX, 1–2).

    И от Израиля до Сына Человеческого: «Я есмь Пастырь Добрый – жизнь Мою полагаю за овец… И они слышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Иоан. X, 14–16).

    И от Сына Человеческого – до конца времен: «Не будут уже ни алкать, ни жаждать… ибо Агнец… будет пасти их и вводить их на живые источники вод» (Откр. VII, 16–17).

    Вот куда ведет овец своих Пастырь Таммуз.

    VI

    Другое имя его – Владыка Подземного Царства. Когда речь идет о Таммузе, etura значит «овчарня подземная», то же что arallu, «царство мертвых», ибо не только живых, но и мертвых пасет Пастырь Таммуз.

    «Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мною: Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня», поют струны псалтири Давидовой об Адоне, Боге Израиля, то же что пастушья свирель – об Адонисе-Таммузе (Пс. XXII, 4).

    VII

    Другое имя его: Damu, Младенец. Волхвы с востока, поклоняясь Младенцу в вертепе Вифлеемском, могли бы назвать его Damu.

    VIII

    Другое имя его Du-zi по-вавилонски, по-ассирийски Lib-lib-bu, Росток, Отпрыск, Злак прозябающий, – тот «Злак Жизни», которого ищет Гильгамеш.

    Первая зеленая точка ростка на черной земле и есть Он, Либлибу-Таммуз, Истинный Сын. Он умирает в каждом семени, оживает в каждом злаке. Божественная тайна растения – тайна воскресная – открылась людям впервые, кажется, именно здесь, на цветущих Сенаарских пастбищах, где все живое живет и дышит вместе с растеньями.

    Когда, после зимних дождей, наступает весна, – все вдруг зеленеет, распускается; буйные травы доходят по грудь волам и коням, а овцы и козы совсем утопают в них. Цветы растут не отдельно, как у нас, а сплошными цветниками, чащами, белыми, желтыми, красными, голубыми, лиловыми, розовыми, так что вся равнина кажется многоцветным ковром. Гончие, возвращаясь с охоты, выходят из этих чащ, окрашенные в цветочную пыль разных цветов. Но уже в мае все увядает от зноя; засохшие стебли трав хрустят под ногой и ломаются; все черно, обуглено, как на пожарище; вся земля – царство смерти.

    Тогда-то и заводит пастушья свирель унылую песнь:

    О Таммузе далеком плач подымается,
    О Сыне Возлюбленном плач подымается…
    Ты – деревцо в саду воды не испившее,
    Вершиною в поле не расцветавшее;
    Ты росток, текучей водой не взлелеянный,
    Ты – цветок, чьи корни из земли исторгнуты…

    «Он взошел, как отпрыск и росток из сухой земли» (Ис. LIII, 2). «Росток», по-еврейски natser, по-вавилонски du-zi, по-ассирийски liblib-bu, и есть Истинный Сын. Вот о Ком плачет и кого зовет из бездонной, может быть, допотопной, древности свирель Таммузова.

    IX

    Много у него имен – и ни одного: потому-то и много их, что все недостаточны. Как будто люди ищут и не могут найти настоящее имя, хотят вспомнить уже забытое или узнать еще неизвестное; тоскуют, плачут о Нем, зовут Его, Далекого.

    Он далеко, но где, в прошлом или в будущем? Миф говорит: в прошлом; мистерия: в будущем.

    Люди ищут Его, и в этих поисках – тоска неутолимая, неимоверное чаяние. Как будто уже знают они, что «нет иного имени под небесами, каким надлежало бы нам спастись».

    Х

    Таммуз – древнейший шумерийский бог. Чем глубже в древность, тем чаще имя его, а потом все реже. Когда же семиты возобладали над шумерами, Таммуз отступает в тень окончательно, из мифа уходит в мистерию. Отступать, уходить, умаляться – в этом существо Сына: «Он был презрен и умален перед людьми… мы отвращали от Него лицо свое: Он был презираем, и мы ни во что ставили Его» (Ис. LIII, 3).

    Имя его – редко, а изображений нет вовсе. На вавилонских памятниках изображаются все боги, кроме Таммуза: он – неизобразимый, невидимый, или, точнее, еще не виданный, не получивший образа, но уже величайший и, может быть, единственный Бог. ?????????, Единородным называют его эллины, посвященные в таинства Адониса-Таммуза.

    В мифе новый, семитский бог Мардук-Меродах-Шамаш (Merodach-Samas) оттесняет и умаляет древнего Таммуза шумерийского; Меродах становится богом величайшим и, может быть, единственным. Так в мифе, но не в мистерии: по тайному учению жрецов, Меродах-Мардук и Таммуз суть две ипостаси единого Бога; зримое солнце дневное, и ночное, незримое.

    В Вавилоне происходит то же, что в Египте: Озирисова-Таммузова мистерия покрывается мифом Амоновым-Мардуковым; тайное единобожие первого – явным единобожием второго. Но если Амон-Мардук един истинен, то только потому, что истинен един Озирис-Таммуз. Плоть Египта и Вавилона – Мардук-Амон; дух – Озирис-Таммуз.

    XI

    Таммуз и Озирис – не два бога, а один – той для нас неисследимой древности, довавилонской и доегипетской, когда эти два племени были одним.

    И Озирис, подобно Таммузу, – Великая Жертва: во всех заколаемых жертвах – он; и Озирис – Пастырь Добрый: пастуший посох, жезл и бич – в руках его; и Озирис – Младенец, во втором воплощении своем, Горе; и Озирис – Росток, в прорастающей мумии.

    Это в мистерии, то же и в мифе. Мифическое имя Таммуза – Меродах-Мардук, по-вавилонски Maruduk, по-шумерийски Amurutuki, значит Сияние Солнца. А Озирис, Usiri, значит Сила Ока, Ока небесного, – тоже Сияние Солнца.

    Полдень 21 июня, миг, когда солнце начинает убывать, умаляться, есть Таммузова точка в году, и Озирисова, потому что и Озирис есть «убывающее зимнее солнце» (Плутарх. – Jeremias, Das alte tastament, 13). Конец солнца во времени соответствует «кончине века сего» в вечности. Ее-то и пришел возвестить Сын.

    Так совпадают почти с геометрическою точностью эти два образа, две тени одного Тела.

    XII

    Связь Адоная (Adonai), Бога Израильского, с Адоном (Adon) ханаанским, Таммузом вавилонским, чувствуют пророки Израиля, как «языческую мерзость», погибель народа, а сам народ, как спасение свое, тайную святыню сердца своего. От нового Бога Синайского возвращается он к древнему Таммузу, ханаанскому, вавилонскому, с тоскою неутолимою, с неимоверным чаянием. Сколько бы пророки ни обличали народ, все кажется ему, что он изменяет не Иегове для Таммуза, а Таммузу для Иеговы, родному – для чуждого.

    XIII

    Авраам вышел из Ура Халдейского (Ur Kasdim). Племя Авраамово, будущий Израиль, – только малый «росток», «отпрыск» (natser) на великом вавилонском дереве. Могла ли не быть святою древняя земля Эдема, земля праотцев?

    И Ханаан, земля обетованная, задолго до прихода в нее Израиля, уже напитана вавилонскими, эдемскими росами; задолго до громов Синая, плакала в ущелиях Гермона и Кармила тихая свирель Таммуза.

    И потом, когда царь Соломон, во всей славе своей, заливал помост жертвенника кровью овнов и козлов, вдруг доносился откуда-то тихий плач:

    Матка-овца и ягненок заколоты,
    Матка-коза и козленок заколоты…
    О Сыне Возлюбленном плач подымается…

    XIV

    «И будет тот день… воззрят на Того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце… Подымется великий плач в Иерусалиме, как плач Гадад-Риммона, на полях Меггидонских» (Зах. XII, 9 – 12).

    Гадад-Риммон (Adad-Ramman) – ханаанский город, посвященный Адону-Таммузу, и плач на полях Меггидонских – плач по Таммузу.

    О, сердце, о, сердце Владыки! О, ребра пронзенные!

    Недаром услышали века в этом плаче пророчество.

    XV

    И в самом Вавилоне, городе Мардука-Таммуза, Иезекииль, пророк вавилонского плена, имел видение.

    «Поднял меня дух… и принес в Иерусалим (во храм), ко входу внутренних врат, обращенных к полуночи, где поставлен был идол ревности, возбуждающий ревнование… И привел меня ко входу во двор (храма), и я взглянул, и вот, в стене скважина. И сказал мне: сын человеческий! прокопай стену. И я прокопал стену, и вот, какая-то дверь. И сказал мне: войди и посмотри на отвратительные мерзости, какие они делают здесь. И вошел я, и вижу: вот всякие изображения пресмыкающихся и нечистых животных и всякие идолы дома Израилева, написанные по стенам кругом. И семьдесят мужей из старейшин дома Израилева стоят перед ними… и у каждого в руке кадило, и густое облако курений возносится кверху. И сказал мне: видишь ли, сын человеческий, что делают старейшины дома Израилева в темноте, каждый в расписанной горнице своей? И сказал мне: обратись и увидишь еще большие мерзости. И привел меня ко входу во врата дома Господня, которые к полуночи, и вот, там сидят жены, плачущие по Таммузу» (Иез. VIII, 3 – 14).

    Цари Израиля, в том числе и Соломон, строитель дома Господня, «поставили жрецов, чтобы совершать курения на высотах… Ваалу, Солнцу и Луне, и Созвездиям, и всему Воинству Небесному» (Четв. Цар. IV, 5). Образы животных, написанные на стенах дома Господня, – не что иное, как вавилонские звездные боги, изображаемые в виде животных в небесном круге Зодиака: ведь и самые херувимы, носящие престол Адоная, Господа Бога Всевышнего, суть крылатые тельцы ассиро-вавилонские, Kherubu (Иез. I, 6–7). Солнце, среди звезд, и есть Господь-Бог, Адонай-Адон-Таммуз, среди прочих богов, сынов Божиих: «Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы» (Пс. LXXXI, 6). Ему-то, Истинному Сыну, Dum-mu-zi, и совершаются таинства в доме Господнем.

    XVI

    У врат полуночных, там, где плачут жены по Таммузу, находится «Идол Ревности». Что это за идол?

    В еврейском подлиннике: «Идол Ревности о Потерянном» (Fr. Lenormant. Il mito di Adone-Tammuz, 164). Мы знаем, что в иерусалимском храме находился идол Астарты-Иштар, внесенный туда, может быть, еще царем Соломоном, устроителем «высот», священных рощ той же богини, в виду Иерусалима, направо от Масличной горы (Четв. Цар. XXIII, 6 – 13). Астарта-Иштар – мать Адона-Таммуза, «Идол Ревности», любви ревнующей, скорбящей о «потерянном», умершем Сыне, и есть изваяние богини Иштар-Астарты, Скорбящей Матери.

    В горах Ливана, над цветущею долиною, посвященною некогда Адонису-Таммузу, сохранился до наших дней изваянный в скале образ богини «скорбящей, с покрывалом на голове, с лицом, склоненным на левую руку; кажется, что слезы текут по щекам ее, – lacrymae manare creduntur» (Macrob. Saturn., I, 21).

    Вечен этот образ, от Изиды, скорбящей об Озирисе, Иштар – о Таммузе, Астарты – об Адонисе, Кибелы – об Аттисе, Деметры – о Персефоне, – до Mater dolorosa, Всех скорбящих Матери.

    На нее-то глядя, и плачут о Таммузе Иерусалимские дщери. «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших» (Лук. XIII, 28–31).

    XVII

    «И ввел меня во внутренний двор дома Господня, и вот, у дверей храма Господня, между притвором и жертвенником, около двадцати пяти мужей стоят спинами своими ко храму Господню, а лицами своими на восток и кланяются на восток, солнцу… И ветви подносят к ноздрям своим» (Иез. VIII, 16–17).

    У врат полуночных, жены плачут о Солнце зашедшем, Сыне умершем; а у врат полуденных, мужи, поднося к ноздрям своим ветви, обоняя «клейкие весенние листочки» (Достоевский) – «отпрыски», naiser – поклоняются Солнцу восходящему, Сыну воскресшему.

    Смерть и воскресение Бога – вот что значат Таммузовы таинства – для пророка «мерзости». О Ком плакали дщери Иерусалимские, так и не узнал великий пророк Израиля; но узнала смиренная Ханаанеянка: «Господи! и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. – О, женщина! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему» (Матф. XV, 27–28).

    XVIII

    «Бога должно заклать» – читаем мы на одной шумерийской дощечке бездонной древности. Заклать, убить Бога, – что это, страшно? Нет, мы к этому привыкли. Но не сразу; сначала устрашались, изумлялись, по слову пророка: «Как многие изумлялись, глядя на Тебя: столько был обезображен, паче всякого человека, лик Его, и вид Его – паче сынов человеческих» (Ис. LII, 14).

    Обезображен так, что ученики, сняв тело со креста, не узнали Его и ужаснулись, разбежались молча от ужаса: Кто это был? Что это было?

    И всего ужаснее то, что этот земной ужас – только отражение ужаса небесного: Агнец, закланный от создания мира, – в основе мира и в основе всех таинств, или, точнее, одного-единственного, потому что все они ведут к одному, именно к этому: Бога должно заклать.

    XIX

    Египет хорошо знает об этом, можно сказать, только об этом и думает, но молчит, как Сфинкс, – онемел от ужаса. Вавилон лепечет, как в бреду, невнятным лепетом.

    Бероз, вавилонский жрец (III в. до Р. X.), вероятно посвященный в таинства Таммуза, сообщает древний миф о творении человека:

    «Видя, что земля плодородна и необитаема, Бэл (Мардук) отрубил себе голову, и прочие боги, смесив текущую кровь с землею, вылепили человеков; потому-то обладают они разумом и причастны божеской природе»!

    (Berossi. Fragm., ap. Damasc., de prim. princip., cap. 125).


    Только в косматых, звериных сердцах мог родиться этот исполинский, каменный бред. Но и в каменной грубости – нежность лилейная: Бог умирает из любви к человеку. В книге Бытия (II, 7) Бог создает человека из «красной земли», afar, «лепит» его yacar, как горшечник лепит сосуд. Земля – красная, может быть, потому, что смешана тоже с кровью, но чьею, здесь уже не сказано.

    XX

    В позднейшем вавилонском мифе о творении мира – Enuma elis – люди созданы из крови не бога Мардука, а дьявола Кингу (Kingu), сообщника восставшей на богов Тиамат (Thiamat), Преисподней (VI, 5 – 24). Как бы ужаснувшись богоубийства, человеческая мысль прикрывает мистерию мифом, бездну ночи – покровом дня.

    Но древнейший подлинник того же мифа подтверждает страшное сказание Бероза:

    Боги призвали богиню,
    Мудрую Мами, Помощницу:
    «Ты, единая плоть материнская,
    Можешь создать человеков.
    Создай же их, да иго богов понесут».
    Открывает уста свои Мами Великая,
    Великим богам говорит:
    «Я одна не могу…»

    Здесь клинопись стерта, а дальше можно прочесть:

    Открывает уста свои Эа,
    Великим богам говорит:
    «Бога должно заклать…
    С божеской плотью и кровью
    Мами глину смесить…»
    ((Cuneif. Texis from Babyl. Tabl. in Britisch Museum, VI, 5))

    Этот заколаемый бог и есть Озирис, Великая жертва, Таммуз, Истинный Сын – первая на земле тень Агнца, закланного от создания мира. Только для того и смесит Великая Матерь глину с божескою плотью и кровью, чтобы могло совершаться некогда таинство Плоти и Крови.

    Так шепот бездонной древности отвечает громам Евхаристии: «Да молчит всякая плоть человечья и да стоит со страхом и трепетом, Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».

    XXI

    Бог умер однажды, чтобы человек родился, и снова умер, чтобы человек воскрес.

    XXII

    Знамение Ионы пророка есть знамение Сына Человеческого: «Ибо, как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли» (Матф. XII, 40).

    Имя Иона – от бога Fa-la-Jahwe. Эа, бог-рыба, изображается на вавилонских памятниках человеком в рыбьей коже, как Иона во чреве кита. Бог Эа-Оаннес, выходя из моря, подобно пророку Ионе, учит людей, проповедует.

    Иона нисходит в сердце морей, как Таммуз – в сердце земли, как Гильгамеш – на дно океана, как все первое человечество – в бездну вод потопных. «Воды объяли меня до души моей, бездна заключила меня… Но Ты, Господи, изведешь душу мою из ада!» (Ион. II, 6–7).

    Ложным пророком Божьего гнева оказался Иона и восскорбел: «Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить! – И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтобы избавить его от скорби его. Иона весьма обрадовался растению. И сделал Бог так, что на другой день, при появлении зари, червь подточил растение, и оно засохло. Когда же взошло солнце, навел Бог знойный полуденный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог и просил себе смерти… И сказал Бог Ионе: неужели так сильно скорбишь ты о растении? Он сказал: очень скорблю, даже до смерти. Тогда сказал Господь: ты жалеешь о растении… Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого?» (IV, 1 – 11).

    До смерти скорбит Иона об увядшем растении, как Гильгамеш – о Злаке Жизни, как весь Вавилон – о Таммузе, Ростке увядающем:

    Ты – росток, текучей водой не взлелеянный,
    Ты – цветок, чьи корни из земли исторгнуты…
    О Сыне Возлюбленном плач подымается…

    Любовью Сына побежден Иона, пророк гнева Отчего. «Мне ли не пожалеть», не возлюбить, – говорит не Отец, не Иегова, грозный Бог Синая, а Сын, Таммуз, кроткий бог Вавилона.

    Бездонно-древняя клинопись: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром», сохранила для нас как бы слово из нагорной проповеди не нашему человечеству. Не от этого ли тихого слова, которое созидает и уничтожает миры, онемел египетский Сфинкс, рушилась Вавилонская башня, и снизошла Атлантида в сердце морей?

    Истинный Сын – Терн страдания, роза любви – вот Злак Жизни, которого ищут и не находят они. Найдем ли мы, или так же погибнет и вторая Атлантида, как первая?

    XXIII

    Таммуз, подобно Озирису, – воистину Бог, и человек воистину: родился, жил и умер, как человек.

    Гильгамеш, огвергая любовь богини Иштар, перечисляет погубленных ею любовников: все они – люди, простые, бедные – поселяне, пастухи, звероловы. В их числе и Таммуз.

    Судила Таммузу, любовнику юности,
    Ты из году в год плачи надгробные.
    ((VI, 46–47))

    Таммуз – пастух, хозяин овечьего хлева, umu etura. И Сын Человеческий родился в хлеву, среди пастухов.

    О человеческой жизни Таммуза мы почти ничего не знаем. Может быть, намек на нее – только в царских житиях, потому что все цари Вавилона – «Таммузы», как все цари Египта – «Озирисы».

    Вот что повествует о себе Саргон I (Saruk-inu), царь Шумера-Аккада (около 2500 г.): «Отца моего я не знал… На берегу Ефрата, зачала меня мать моя и родила тайно, и положила в тростниковый ковчег, и осмолила горною смолою отверстие ковчега, и опустила его в реку, и не сомкнулись надо мною воды реки. И принесла меня река к водочерпию Акки (Akki). Акки водочерпий, в благости сердца своего, вынул меня из ковчега, вскормил, как родного, и сделал садовником. Когда же был я садовником, богиня Иштар преклонила ко мне сердце свое».

    Этот стих Таммузова плача соединяет вавилонского бога-младенца с Саргоном и Моисеем: все трое – подкидыши «Род же Его кто изъяснит?» – сказано и о Сыне Человеческом (Ис. LIII, 8).

    Не связан ли ковчег Истинного Сына Бездны с ковчегом Ноя-Атрахазиса (оба осмолены «горною смолою», chemar), так же как вообще смерть Человека Таммуза – со смертью человечества – Потопом?

    XXIV

    О Смерти Таммуза мы тоже почти ничего не знаем; знаем только, что он убит: «Воззрят на Того, Кого пронзили».

    О, сердце, о, сердце Владыки! О, ребра пронзенные!

    На золотом покрове мифа, скрывающем мистерию, выткан узор: юный охотник, убитый вепрем. В Адонисовых-Таммузовых таинствах полагалось на плащаницу восковое изваяние убитого юноши с кровавой раной на бедре от клыков дикого вепря (Brugsch. Die Adonisklage, 4). Вепрю, Нинибу (Ninib), посвящен и месяц Таммузовой смерти. Но вот что странно к богоубийце Нинибу обращаются поклонники бога с молитвою:

    Возвращаешь ты тело, сошедшее в ад.

    Таммуз и Ниниб возвращают умерших из ада, воскрешают одинаково. Это можно объяснить только тем, что эти два бога – один, так же как Сэт и Озирис.

    Здесь уже сквозь миф просвечивает мистерия. В мифе жертва невольна; вольна в мистерии: «Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня; но Я Сам отдаю ее, и власть имею опять принять ее» (Иоан. X, 17–18). И об Озирисе сказано: «Он знает день, когда его не будет» (Кн. Мертв.).

    XXV

    Когда Таммуз умирает, богиня Иштар сходит в ад:

    В страну без возврата, в страну, что ты знаешь,
    Богиня Иштар устремила свой помысел, —
    Откуда вошедший уже не выходит…
    В дом тьмы, где живущие света не видят,
    Где землю едят, насыщаются прахом;
    Где света не видят, во тьме обитают,
    Одеты, как птицы, в одежды из перьев;
    Где пылью покрыты замки на воротах.
    К воротам подземным Иштар приступила:
    «Открой мне, привратник, открой мне ворота!
    Ворот не откроешь, – замки я сломаю,
    Сорву я запоры, разрушу пороги,
    И выведу мертвых, чтоб ели и жили, —
    И будет их больше, чем было живых!»
    ((Cuneif. Texts, XV, 45 s. s))

    Царица ада, Эрешкигаль (Ereschkigal), велит привратнику впустить богиню Иштар в царство смерти, поступив с нею «по древним законам». Он проводит ее через семь ворот; в первых – снимает с головы ее великую тиару, во вторых – серьги из ушей, в третьих – ожерелье с шеи, в четвертых – эфод с персей, в пятых – кольца с ног, в шестых – пояс с чресл, в седьмых – покров стыда с ложесн. И нагая, вступает богиня в царство смерти. Там Эрешкигаль заточает ее и поражает шестьюдесятью язвами.

    Богиня Иштар – Звезда любви:

    Свет небесный, огнь пламенеющий,
    Это ты, о богиня, над землей восходящая!

    И под землю, в ад нисшедшая. Божественная, человеческими язвами изъязвлена вся, от подошвы ноги до темени, – вот сидит она там на дне ада, как Иов на гноище. Взяла на себя наши немощи, понесла наши болезни, «Матерь человеков милосердная» – Ummu rimnitu sa nise.

    XXVI

    Это вавилонское Сошествие в ад пробудит в веках немолчные отклики, от падения гностической Софии Премудрости до нашего русского «хождения Богородицы по мукам».

    И если воистину мир спасет не только Сын, но и Мать, то это больше, чем миф. Возопит когда-нибудь все человечество к Ней, «теплой Заступнице мира холодного», как возопил Вавилон:

    Царица всемогущая, милосердная Заступница,
    Нет иного прибежища, кроме Тебя!

    XXVII

    По сошествии в ад Небесной матери, мать-земля перестает родить. Растения, животные, люди поражены бесплодием:

    Сосцы свои от земли отвратила Низаба,
    Зреющей жатвы богиня.
    За ночь поля побелели,
    Едкою солью покрылись;
    Зелень не всходит, жатва не зреет;
    Горе людей постигает.
    Ложесна матерей затворились,
    И дитя не выходит из чрева…
    Рыба в воде не мечет икры,
    Птица в гнезде яиц не кладет.
    Бык не покрывает телицы,
    Осел не покрывает ослицы.
    Супруг не ложится к супруге;
    Супруг спит один на ложе своем,
    Одна спит супруга на ложе своем…
    «Доколе же растущее будет удержано?
    Доколе зеленеющее будет связано?» —

    плачет пастушья свирель о Таммузе-Либлибу, Ростке непрорастающем.

    Пастух сестре своей говорит:
    «Вот матка-овца ягненка покинула».
    Сестра пастуху говорит:
    «У матки-овцы плодородие связано;
    От ягненка она убегает с жалобным блеяньем…»

    Дальше стерто, можно только прочесть:

    Разрушенье… Бушует потоп…

    Потоп – конец человечества первого, не нашего; но не предсказан ли и нам тот же конец? «Охладеет любовь» (Матф. XXIV, 12). Потухнет солнце любви – сердце мира – и в сердце человеческом наступит полярная ночь, чье ледяное дыхание мы уже чувствуем. Плодородие нашей земли уже не связала ли Мать? Не белеют ли едкою солью наши поля? Не убегает ли с жалобным блеянием матка овца от ягненка? И не о нашем ли конце это сказано: «Разрушенье – бушует потоп»?

    XXVIII

    Таммузовы плачи, или, как названы они в подлиннике, «плачевные песни флейт», дошли до нас в шумерийском списке третьего тысячелетия: значит, могли распеваться уже в кочевьях доавраамовых, но, может быть, и тогда уже были отзвуком неизмеримо большей древности.

    Дики и скудны эти напевы: как будто слышится в них шелест ночного ветра в сухих камышах Ефрата, протяжное блеяние коз и овец, ночная перекличка пастухов между степными отарами; как будто пахнет от них жарким ветром степей, горькою полынью, свежею мятою, парным молоком и теплотою овечьего хлева.

    XXIX

    Медленно восходят облака из-за холмов зеленеющих; медленно пасутся овцы и козы; медленно падают звуки пастушьей свирели, однообразно-унылые, – звук за звуком, как слеза за слезою.

    О чем они плачут? О, конечно, не только об одном Человеке, но и обо всем человечестве.

    «Дни человека, как трава; как цветок полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс. СII, 15–16). – Эта судьба человека – судьба всего человечества.

    Как увядающее мило!
    Какая прелесть в нем для нас,
    Когда болезненно и хило,
    Все то, что так цвело и жило,
    В последний улыбнется раз!

    Последняя улыбка человечества умершего сливается с первою улыбкою новорожденного, в этих напевах Таммузовых флейт.

    XXX

    О Сыне Возлюбленном плач подымается…
    Плач о полях невсколосившихся,
    Плач о матерях и детях гибнущих,
    Плач о потоках неорошающих,
    Плач о прудах, где рыба не множится,
    Плач о болотах, где тростник не зыблется,
    Плач о лесах, где тамарин не цветет,
    Плач о степях, где вереск не стелется,
    Плач о садах, где мед и вино не текут…

    Слова повторяются в песне, как звуки голоса в рыдании. Эти повторения утомительны для нас, но, может быть, для самих плачущих копится в них сила, подобная магической силе заклятий.

    XXXI

    «О, супруг мой, дитя мое!» —

    плачет богиня Иштар о Таммузе. Он – сын и супруг ее вместе, так же как Озирис – сын и супруг Изиды.

    «О, мать моя! Жена моя!» —

    говорит своей возлюбленной, Сольвейг, умирающий Пэр Гюнт (Ибсен).

    Кто из любивших не чувствовал этого неземного предела земной любви – материнской нежности в ласках возлюбленной? Мать и Невеста – две на земле, а на небе – Одна: одна Звезда любви, восходящая утром и вечером.

    XXXII

    Все пронзительнее звуки плачущих флейт, все заунывнее:

    О, дитя мое, как долго ты лежишь!
    О, владыка бессильный, как долго ты лежишь!
    Мой Даму бессильный, как долго ты лежишь!
    Хлеба не буду вкушать,
    Пить я не буду воды…
    Умер владыка, умер Таммуз…
    Псы блуждают в развалинах дома его,
    На могильную тризну слетаются вороны…
    Плач похоронный в буре звучит,
    Звучит в непогоде свирель заунывная…
    …Разрушение… Бушует потоп…

    Этим кончается все. Семь дней плача над гробом Человека Таммуза, как семь дней бури потопной над гробом человечества, а на седьмой – тишина.

    Взглянул я на небо – и вот тишина;
    Весь же род человеческий в перст отошел…
    Сел я, поник и заплакал,

    повествует Ной-Атрахазис о конце потопа. «Все изошло из праха и все отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Смерть человека – смерть человечества.

    XXXIII

    Но и воскресение человека – воскресение человечества.

    Бог Эа, отец Таммуза, чтобы спасти гибнущий мир, вынуждает царицу ада, Эрешкигаль, освободить богиню Иштар. Об этом повествуется с тою же загадочною краткостью, с какою все вавилонские мифы касаются самого святого и тайного, связующего миф с мистерией. Ясно одно: на дне ада бьет родник Живой Воды. Эрешкигаль велит окропить этой водой богиню Иштар и вывести ее из ада.

    Конец мифа утерян, кроме последних стихов:

    «В дни Таммуза играйте на флейте лапис-лазуревой,
    Играйте на звонком кольце корналиновом!
    Играйте, плакальщики, плакальщицы, радостно,
    Да восстанут из гробов своих мертвые,
    Вдыхая жертвенный дым!»

    О воскресении поют после плача и флейты Таммузовы.

    Нисходит во ад богиня Иштар,
    Чтобы сердце Таммуза обрадовать,
    Озарить Овчарню Подземную,
    Воскресить Пастуха, в бессилье лежащего…

    И на другой шумерийской дощечке – та же воскресная песнь:

    Велик, велик, Господь велик!..
    Вновь отверзает он очи свои,
    Вновь открывает уста свои,
    Возвращает земле плодородие…
    Небо высоко, Господь велик!

    Вот, может быть, первая песнь человечества «клейким весенним листочкам», «росткам», naster, зеленеющим, после потопного половодья, когда вознесся от влажной земли благовонной пар, как дым от кадильницы:

    Да восстанут из гробов своих мертвые,
    Вдыхая жертвенный дым!

    XXXIV

    О конце Таммузовых таинств мы ничего не знаем, но отчасти можем судить о них по концу позднейших таинств Адонисовых.

    Когда, после семидневного плача, наступает тишина, то снимают с плащаницы восковое изваяние мертвого тела, с кровавою раною, омывают его водою, умащают елеем, облекают в багряницу, полагают во гроб; может быть, уносят, погребают; возжигают светильники и вдруг, в тишине, в полночь, слышится издали, от места погребения, исступленно-радостный клик: «Таммуз воскрес!» – «Великую обитель сени смертной ниспроверг!» – как сказано в молитве Мардуку-Таммузу. Это и значит: «Смертью смерть попрал».

    Да восстанут из гробов своих мертвые!

    «Сущим во гробах жизнь даровал».

    XXXV

    Что воскресило Таммуза? То же, что Озириса: любовь. Любовь есть бесконечное утверждение личности не только по сю, но и по ту сторону смерти. Именно такою любовью и возлюбила Озириса-Таммуза Изида-Иштар: «Никто не любил тебя больше, чем я!» Как живого, любит и мертвого, ибо «крепка любовь, как смерть». Любовь нисходит и в смерть. В смерти любовь – Живая Вода на дне ада.

    XXXVI

    Если Бог един и личен, то не может не воскресить того, кто личен и един; если Бог есть любовь, то не может не воскресить любящего. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» Любовью жало смерти притуплено, победа ада упразднена.

    XXXVII

    Sa ana aralle surulu pagarsu tutira.
    Ты возвращаешь тело, сошедшее в ад.

    Не только душу, но и тело. Весь человек живет, и умирает или воскресает весь, с душой и с телом.

    Я люблю тебя, тело мое,
    Как овца любит ягненка своего,
    Как росток любит семя свое.

    Воскресшее тело родится из мертвого, как ягненок из чрева овцы, росток из семени. Не бессмертия души ищет Вавилон, а воскресения плоти: тайна воскресная для Вавилона, так же как для Египта, есть тайна животная, растительная, звездная – тайна всей космической плоти.

    XXXVIII

    Вечной жизни живых ищет Гильгамеш и не находит; воскресения мертвых ищет Таммуз и находит.

    Человек умер – умерло человечество: таков смысл Гильгамешева мифа, а смысл мистерии Таммузовой: человек воскрес – воскресло человечество.

    XXXIX

    На все человечество прошлое до начала времен еще не пришедший Сын Человеческий откинул две исполинские тени: одна – Озирис, другая – Таммуз. Разве это не чудо? Но вот, чудо еще большее: по тому, как движется тень человека, мы узнаем, что человек делает; по двум теням еще не пришедшего Сына уже знает человечество от начала времен, что Он сделает.

    XL

    Тени телу своему подобны во всем, кроме одного, что мы сейчас даже назвать не умеем, ибо кто знает сейчас имя того, о чем сказано: «Крепка любовь, как смерть»? Смерть побеждает, воскресает Таммуз-Озирис тогда, когда соединяется с Иштар-Изидою, Жених – с Невестою. Женихом назван и Сын Человеческий; но не сходит за Ним в ад, не воскрешает Его Невеста.

    Почему же именно здесь, в поле, в тайне Двух, между тенями и Телом – прерыв?

    XLI

    Хорошо ли видит наш глаз? Ведь если тайна Одного, личность, связана с тайною Двух, полом, то в предельном утверждении личности, Воскресении, эта связь не может быть прервана.

    Вглядимся же пристальнее: не следует ли и в этом, так же как во всем остальном, тень за Телом?

    Посмотрим, как совершается в Таммузе тайна Двух.

    Тайна двух в Таммузе

    I

    «Ложесна Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела», – поется в церкви песнь Пречистой Деве Матери.

    Ложесна, женский стыд, для христианских девственников есть бездна ада, престол диавола. И вот, этот престол разрушен, Бог сошел в ад. Так оно и есть, не может быть иначе, если Непорочное Зачатие – истина. Там, где наши грешные очи смежаются, открываются очи святых и видят: в ложеснах – Бог.

    II

    Бог в ложеснах – последняя точка пути бесконечно длинного, темного, тайного. Весь Египет, Вавилон, Ханаан, Хеттея, Эгея, Израиль – весь Отчий Завет идет по этому пути.

    Когда привратник вводит богиню Иштар в седьмые врата ада, то снимает «с ложесен ее покров стыда», subat palti sa zumrisa.

    «Зачем, привратник, ты снял покров со стыда моего?»
    «Войди, госпожа моя! Таков закон царства подземного».

    Рождение-смерть есть закон пола; пол покрывается смертным страхом-стыдом, как ночь – днем, тот мир – этим. Вот почему снятие покровов – половое бесстыдство – есть смерть, а целомудрие – целость пола, целость личности – есть жизнь и, в последнем пределе, вечная жизнь – Воскресение.

    III

    На Вавилонскую башню, Zikkurat, семиярусную, семивратную, восходит «божья невеста», enitu, жрица богини Иштар, и, когда, в седьмых вратах, снимается с ложесен ее покров стыда, несметные толпы молящихся падают ниц в благоговейном ужасе:

    «Ложесна Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела!»

    IV

    «Какая мерзость!» – вот наше первое чувство при этом совпадении древнего с новым. Безбожник Вольтер хохочет, а верующий в Бога Паскаль ужасается, но оба согласны в этом, и только в этом – в ощущении древней святыни, как мерзости. Тут вообще между нами нет споров; во всем разделяемся, воюем, но тут наступает мир: ни эллина, ни варвара, но все – «новая тварь», новый мир – антипод древнего. Религиозно-половое чувство древних богопротивно для нас, так же как для них – наша религиозно-половая бесчувственность. Центростремительная сила пола сделалась центробежною: чем когда-то все притягивалось, от того ныне отталкивается все. Неощутимо, невидимо перевернулся мир на оси своей, и это величайший из всех переворотов, из всех «революций» величайшая.

    Кости наши извела половая проказа, духовный сифилис, но мы молчим, стыдимся говорить об этом; так молча, в стыде и погибнем. Никогда не поймем, что пол есть место святое или проклятое, врата неба или ада, но глубина, а не плоскость. Всею своею тяжестью навалился на эти врата наш мир, наш ад, чтоб не открылись.

    «Открой мне, привратник, открой мне ворота!
    Ворот не откроешь – замки я сломаю.
    Сорву я запоры, разрушу пороги,
    И выведу мертвых!»

    V

    На одном ассирийском каменном конусе, посвященном богине Милитте (по-гречески ???????, по-вавилонски mullittu, Родительница, Мать), изображен поклоняющийся жертвеннику жрец, а над жертвенником узкий параллелограмм, геометрическая фигура ктеиса (?????), женского стыда, и рядом – утренне-вечерняя звезда Венеры. Явлением звезды знаменуется то, что изображаемое действие происходит на небе, в трансцендентной области.

    В небе светлеющем, во исполнение пророчеств,
    Я восхожу, восхожу в совершенстве.
    Я – Иштар, богиня закатная,
    Я – Иштар, богиня рассветная.

    Может быть, и сама звезда есть огненный ктеис в темных недрах ночи, «Невесты с покрытым лицом».

    VI

    «Каждый вавилонянин имеет свою печать», – сообщает Геродот. Вот почему дошло до нас такое множество этих печатей-цилиндров, из ляпис-лазури, яшмы, агата, корналина, халкедона, гематита, горного хрусталя и других камней. У каждого человека – свой камень, обладающий своею магией, особою, личною. Большею частью имя владельца вырезано на нем рядом с именем того бога, которому человек посвящен, и со сложными знаками, выражающими связь человека с богом, тоже особую, личную; и тут же, между звездами, лунным серпом и солнечным диском, т. е. опять-таки в небесной, трансцендентной, области, реет параллелограмм ктеиса, женского стыда.

    Так запечатлен каждою вавилонскою печатью пол в личности – тайна Одного в тайне Двух.

    VII

    Что это значит, и зачем это нужно? А вот что, и вот зачем.

    «Если жена отвратится от мужа своего и скажет ему: ты больше не войдешь ко мне, то испытать должно сокровенное: нет ли в чем вины ее перед мужем; и, если она непорочна, а муж нарушил закон, пренебрег ею, то никакой вины да не будет на ней: приданое свое может она взять обратно и возвратиться в дом отца своего». Это закон царя Гаммураби, от начала второго тысячелетия.

    «Я – царь Гаммураби, единственный… Я показал людям свет… Путями мира вел их… И, дабы не угнетал сильный слабого, начертал я законы мои… Угнетенный да придет перед лицо мое, слова мои да услышит, и будет оправдан; да облегчится сердце его, и да скажет он: „Воистину, царь Гаммураби – отец народа своего“, и да помолится об мне от всего сердца Мардуку, богу моему».

    Через сорок веков могли бы помолиться за царя Гаммураби честная женщина, Анна Каренина, и проститутка, Соня Mapмеладова. Он один не сказал о них: «Мне отмщение, и Аз воздам», но, «наклонившись низко, что-то чертил перстом на земле», – не эти ли слова: «должно испытать сокровенное?» – «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень».

    Да, царь Гаммураби имел право сказать: «Я показал людям свет».

    Свет небесный, огонь пламенеющий,
    Это ты, о богиня, над землей восходящая!

    Богиня Иштар – «Жена, облеченная в солнце», или «Божия Невеста», Enitu, на вершине вавилонской башни, зиккуррата, с темным треугольником ложесен: «Ложесна Твоя престол сотвори, и чрево Твое пространнее небес содела!»

    VIII

    Мы смотрим на этот треугольник или параллелограмм и ничего не понимаем. «Какая мерзость!» – хохочет Вольтер, ужасается Паскаль. Но ни хохот, ни ужас не помогают Анне Карениной и Соне Мармеладовой: одна кончает под поездом, другая – в кабаке, на Сенной. Не так ли кончит и вся наша «цивилизация»? «Я думаю: не можно ли эту цивилизацию послать к черту на рога, как несомненно от черта она и происходит?» (Розанов).

    Мы на горе всем буржуям
    Мировой пожар раздуем!

    Нам кажется, что это пожар только социальный. Нет, не только: за громовою бурей общественной – тихая буря пола; под сверкающим огнем социальным – темные лучи полового радия.

    IX

    «Жены да безмолвствуют», «жена мужу да повинуется», – учит апостол Павел. Ну, а если жена отвратится от мужа и скажет ему: «Ты больше не войдешь ко мне», как это предвидел царь Гаммураби, за две тысячи лет до апостола Павла, – тогда что? «Испытать должно сокровенное?» Нет, слова эти, начертанные перстом на песке, стерлись.

    Все сокровенное в любви, всю божественную тайну Двух мы свели к «Елене Прекрасной», к женскому равноправию и полицейской регламентации публичных домов. Потухли небесные огни пола, и вспыхнули земные огни проституции. «Вавилонскую блудницу» напоминает наша христианская цивилизация так, как ни одна из языческих.

    «Бог в ложеснах» – мерзость для нас; ушел Бог, пришел дьявол.

    Существо нашей цивилизации – бесполое, потому что безбожное, и это не простится ей: «охладеет любовь», сойдет в ад, и проклята будет земля проклятием бесплодия.

    Истощились хлебные житницы…
    Люди людей пожирают от голода…
    Мать дитя свое изготовила к трапезе

    И вторая Атлантида погибнет так же, как первая.

    Х

    Что значит вавилонское поклонение ктеису? Что значит целомудрие, целость пола – целость личности, как путь к воскресению? Почему нужна тихая буря пола, бoльшая, чем все бури общественные, все революции, чтобы мы это поняли.

    XI

    «Всякая женщина, рожденная в той стране, должна, хоть раз в жизни, войти в храм Афродиты, чтобы отдаться чужеземцу… В ограде святилища устроены ходы, разделенные веревками; чужеземцы ходят по ним и выбирают себе женщин, которые понравятся им. Женщина, занявшая место в ограде, уже не может уйти, пока чужеземец не бросит ей денег на колени и не совокупится с нею вне ограды. Кидая деньги, он должен сказать: „Призываю богиню Милитту!“ И как бы ни был скуден дар, женщина не отказывает мужчине: это запрещено ей законом, ибо дар тот свят; следует же она за первым, кто бросит ей денег» (Herodot. I, 199).

    Геродот повествует об этом, не осуждая и не оправдывая, но уже ничего не понимая, так же как мы не понимаем. Что это? «Священная проституция»? Соединение этих двух слов нелепо и кощунственно. Но, кроме слова «проституция», у нас нет другого.

    Проституция есть половое самоубийство женщины. Проститутка продает тело свое и берет плату себе. Но эти вавилонские женщины и девушки, как бы ни был щедр или скуден дар, отдают его богине; и натянутая между ходами веревка уравнивает всех, бедных и богатых, знатных и простых. Здесь не может быть и похоти в грубом смысле, по крайней мере со стороны женщины: не она выбирает мужчину.

    Раз в жизни посвящаются Милитте все вавилонские женщины и девушки, а иные – навсегда. Эти живут за оградою святилищ, в особых кельях, как затворницы, и называются «чистыми», kadistu, «святыми», kedesa, «невестами божьими», enitu. Строгие законы о них напоминают римские законы о весталках, или средневековые уставы женских обителей. Город Урук (Эрех) есть священный город кедешей, блудниц богини Иштар, и сама она – Кедеша, Блудница богов.

    Есть и у царя Гаммураби закон о священной проституции, и тут же, рядом, – закон о свободе женщин в браке, о равенстве жены и мужа, непревзойденный в нашей христианской цивилизации.

    Нет, мы тут, в самом деле, ничего не понимаем.

    XII

    Единственный смысл пола для нас – деторождение. Человек родится, чтобы родить и умереть: смертная личность, бессмертный род – таков порядок естественный, данный, и мы принимаем его, как должный, иного не ищем.

    Вавилон ищет: он уже смутно предчувствует, что в деторождение включается пол не без остатка; что есть что-то в половой любви ненужное для безличного рода, но для человеческой личности самое ценное; что созидание бессмертного рода на разрушении смертной личности, этот «закон природы» – для человека беззаконие; это естество пола – данное, но не должное; и человек восстает на него. Из этого-то восстания, пусть еще слепого, грешного, но уже вещего, и родилось то, что мы называем «священной проституцией».

    Всякий человек должен, хоть раз в жизни, вырваться из цепи рождений-смертей; всякий мужчина должен, хоть раз в жизни, соединиться с женщиной, и всякая женщина с мужчиной, не для того чтобы родить и, родив, умереть. Когда мужчина говорит женщине: «Призываю богиню Милитту!» – то она становится для него Милиттою, и покров стыда падает с нее, как с самой богини Иштар на дне ада, или с «божьей невесты», enitu, на вершине вавилонской башни, зиккуррата. И нечаянный гость, чужеземец, входит к ней, как таинственный Вестник с белым цветком:

    Он вошел, и не боюсь,
    Не боюсь я Светлоликого.
    Он, как брат мой… Поклонюсь
    Брату, вестнику Великого.
    Белый дал он мне цветок…

    XIII

    «И разрушил (царь Иосия) домы блудилищные, которые были при храме Господнем, где женщины ткали одежды для Астарты… И высоты… их же устроил Соломон, царь Израилев, осквернил… и наполнил место их костями человеческими» (Четв. Царств. XXIII, 7 – 14).

    Но не там ли, на этих высотах, воспел царь Соломон Суламифе, смуглой пастушке, «дикой серне гор бальзамических», чистейшую песнь чистейшей любви, Песнь песней?

    На ложе моем ночью искала я того,
    кого любит душа моя;
    искала его и не нашла его.
    Встану же я, пойду по городу,
    по улицам и площадям…
    Встретили меня стражи,
    обходящие город…
    «Не видали ли того, кого любит душа моя?»
    Избили меня стражи, изранили,
    сняли с меня покрывало…
    ((III, 1–3; V, 7))

    «Покрывало стыда» сняли с нее, как с блудницы или с самой богини Иштар. Но в ту же ночь постучался к ней Чужеземец, таинственный Вестник с белым цветком.

    «Отвори мне, сестра моя,
    возлюбленная моя… чистая моя!..»
    Я встала, чтобы отпереть…
    и с рук моих капала мирра,
    и с перстов моих мирра капала на ручки замка…
    ((V, 2–5))

    Не этой ли миррою наполнила сосуд свой Грешница, чтобы разбить его у ног Господа и приготовить тело Его к погребению? И первая увидела тело Воскресшего.

    «Крепка, как смерть, любовь», – это и значит: предельный смысл пола не вмещается в родовое бессмертие, личную смерть; предельный смысл любви – не рождение смертных, а воскресение мертвых.

    XIV

    Вот какую любовь назвали мы блудом; вот какие «высоты» мы осквернили, наполнили костями человеческими. И тщетно поет Церковь Песнь песней о Суламифе Невесте: мы уже не понимаем, что это значит. Вавилонские корни христианского цветка вырваны, и цветок увял.

    Но и в самом Вавилоне, так же как в Египте, Ханаане, Хетте, Эгее, Израиле – во всем Отчем Завете – брезжит Завет Сыновний – христианство до Христа. И здесь уже борется с Эросом Антэрос, с полом – противопол.

    XV

    «Варвары стыдятся наготы», – удивляются эллины (Геродот), люди Запада, религиозно угасающего пола, сравнительно с людьми Востока. Но вот Египтяне, тоже «варвары», наготы не стыдятся: прозрачный египетский лен – «тканый воздух» – почти не скрывает нагого тела, и это, конечно, не только потому, что здесь жарко, но и потому, что здесь еще не совсем исчез с человеческого тела след рая.

    В Вавилоне лен заменяется шерстью, опять-таки не только потому, что здесь холоднее, но и потому, что след рая здесь уже совсем исчез. На шумерийских памятниках люди и боги изображаются в тяжелых длинных юбках из косматой или волнистой козьей шерсти, со множеством оборок, воланов, напоминающих наши старомодные женские платья: покров на покрове – стыд на стыде. Только жрец, baru, приносящий жертву, обнажается. Здесь, может быть, еще уцелела древняя связь Вавилона с Египтом.

    Но, вообще, чувство наготы, как чувство греха, родилось здесь же, в Вавилоне. Прикосновение к нагому телу, мужчины или женщины, не очистившихся после соития, оскверняет, как прикосновение к трупу.

    Так в Вавилоне, так и в Израиле. В обоих уже открывается наш «дурной глаз» на пол, как на трансцендентно-нечистое.

    XVI

    «И открылись глаза у обоих, и узнали они, что наги… И сказал (Бог Адаму): кто сказал тебе, что ты наг?» (Быт. III, 7 – 11). Сказал Сын. Пол – в Отце, противопол – в Сыне. Или так, по крайней мере, людям кажется.

    XVII

    Противопол, сила полового отталкивания, действует в Таммузовой мистерии, так же, как в Гильгамешевом мифе; но в мистерии – религиозно-положительно, как иное «да», а в мифе – отрицательно, как единое «нет»; в мистерии вскрывается «противоположное-согласное» в поле и в личности, как путь к воскресению, а в мифе – противоречивое-несогласуемое, как путь к смерти.

    XVIII

    Гильгамеш, победив исполина Гумбабу, вступает в торжественном шествии в город Урук.

    Омыл он одежды, оружие вычистил,
    Распустил по плечам кудри прекрасные,
    В светлые ризы облекся, препоясался,
    Возложил на главу свою царский венец.
    Взглянула Иштар на красу Гильгамешеву:
    «Будь, Гильгамеш, будь супругом моим,
    Подари мне цвет плоти твоей,
    Будь мне мужем, я буду женою твоей!
    Дам тебе колесницу из лапись-лазури и золота,
    С золотыми колесами, с алмазными дугами,
    Запряженную крепкими мулами.
    Когда же вступим в чертог наш, в благовонии смол,
    Все цари земли тебе поклонятся,
    Облобызают стопы твои властители,
    Принесут тебе дани гор и долин.
    Козы твои – тройни, овцы двойни будут метать;
    Весить будет осел твой, что весит лошак,
    А лошаку в ярме не будет равного;
    И кони твои колесницу, как вихрь, помчат!»
    Гильгамеш открывает уста свои,
    Так говорит богине Иштар:
    «Оставь себе дары свои, владычица!
    Будет с меня и одежды моей,
    Будет с меня и пищи моей!
    Вот, я вкушаю брашна богов,
    Упиваюсь царскими винами…
    Ты же подобна двери, под бурей незапертой,
    Подобна ты крыше, готовой обрушиться,
    Подобна слонихе, стряхнувшей седло свое,
    Подобна ты ноше, согнувшей носильщика,
    Подобна ты камню, стены не держащему,
    Подобна ты злому талисману вражьему,
    Подобна ты узкой, жмущей обуви!
    Кому из мужей своих осталась ты верною?
    Вот, пересчитаю всех твоих любовников
    И счету итог подведу:
    Судила Таммузу, любовнику юности,
    Ты из году в год плачи надгробные;
    Полюбила Аллалу, крапчатого Ястреба,
    И крылья ему изломала; ныне живет он в лесу,
    «Крылья мои, крылья!» – стонет жалобно;
    Полюбила ты Льва многосильного
    И дважды семь западней ему вырыла;
    Полюбила Коня быстроногого
    И загоняла его плеткою до смерти;
    Полюбила Табулу, пастуха овечьего, —
    Обернула его волком, и псы растерзали его;
    Полюбила Ишулану садовника,
    Обернула его мышью летучею.
    Ныне меня полюбила – и так же погубишь, как тех!»
    ((VI, 1 – 77))

    Оскорбленная богиня восходит на небо к Ану, отцу своему, и молит его отомстить Гильгамешу. Ану сначала отказывает, но когда она грозит сокрушить врата адовы и выпустить мертвых, то насылает на Гильгамеша Тура небесного. Огнедышащий Тур опустошает землю Урука. Но Гильгамеш и Энгиду, загнав чудовище в болотные камыши Ефрата, убивают его.

    Взошла богиня Иштар на стену Урукову,
    Вспрыгнула на зубец стены, воскликнула:
    «Горе тебе, Гильгамеш, надо мною надругавшийся,
    Умертвивший Тура моего небесного!»
    Услыхал Энгиду слово Иштар,
    Оторвал член у Тура небесного
    И бросил богине в лицо:
    «Так же будет и с тобой, проклятая!»
    ((VI, 174–181))

    XIX

    Вот предел кощунства; дальше идти некуда, дальше и мы не пошли.

    Богиня Иштар – из всех вавилонских божеств величайшее.

    Нет Бога истинного, кроме Тебя!

    «Матерь богов», Ummu ilani, была уже тогда, когда никого из них еще не было. Как дитя знает и любит мать раньше отца, так и все человечество: путь его – от Матери-Земли к Отцу Небесному, а может быть, и обратно, от Отца к Матери. Мать – первая святыня человечества и последняя. Вот почему хула на Мать, как хула на Духа, не прощается.

    Не простилась и Гильгамешу. Вечной жизни ищет он – и находит вечную смерть. Казнь за кощунство – безбожие, а за безбожие – бессмыслица мира: «дно горшка с нечистыми объедками».

    XX

    Но и в кощунстве, так же как в святыне, пол связан с Богом: кто против пола, тот против Бога.

    Связан пол с личностью на обоих полюсах: восстановление, исполнение личности есть воскресение; но личность без пола – тайна. Одного без тайны Двух – не может исполниться. Вот почему не находит Гильгамеш вечной жизни: «воскресительница мертвых», mubali-tat miti – есть богиня Иштар, а ее-то он и отверг.

    XXI

    Богиня любви могла бы ответить ему, как Дух Земли отвечает Фаусту:

    Du gleichst dem Geist, den du begreifst,
    Nicht mir!
    Ты равен духу, коего постиг, —
    Не мне!

    Мукам и злодействам пола подводит Гильгамеш верный итог, но требует уплаты по счету не там, где следует. Проклят пол, искажен, осквернен, но не Богом, а человеком. В человеческий ад нисходит богиня Иштар, и люди вопиют к ней из ада: что ты с нами сделала? А она отвечает им: что вы со мною сделали?

    XXII

    Divina Astarte… hominum deorumque vis, vita, salus;
    Rursus eadem quae es pernicies, mors, interitus!
    Ты, богиня Астарта… людей и богов жизнь,
    сила, спасение;
    Ты же – и смерть, разрушение, гибель!
    ((Plaut. Mercator, IV))

    Люди сами выбирают жизнь или смерть в поле. Выбрали смерть – и смертоносный пол опустошает землю, как «огнедышащий Тур».

    XXIII

    Суд тебе изреку я, блудница,
    И он никогда не изменится.
    Вот, проклинаю тебя проклятием тяжким…
    Будет домом твоим улица,
    Тень стены – твоим убежищем,
    Изнемогут ноги твои от усталости,
    Пьяный и трезвый будет бить тебя по щекам…
    За то, что ты скорбь на меня навела,
    Выманила в город из полей моих.
    ((Gilgam., VII, 125–142))

    Так проклинает зверебог Энгиду блудницу богини Иштар. «Суд тебе изреку я, блудница», – начинает Энгиду, а кончает св. Иоанн на Патмосе: «Суд твой пришел…» «Пал, пал Вавилон, великая блудница!» (Откр. XVIII, 10; 2).

    То, что мы называем «цивилизацией», и есть «Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным» (Откр. XVII, 5), ибо, воистину, душа цивилизации – блуд: за растленным обществом, растленною личностью – растленный пол. И ведь уж, конечно, не только языческой, но и нашей христианской цивилизации предсказан этот страшный суд.

    Пьяный и трезвый будет бить тебя по щекам, начинает Энгиду, а кончает св. Иоанн на Патмосе: «Возненавидят блудницу, и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне» (Откр. XVII, 16). В огне мирового пожара:

    Мы на горе всем буржуям
    Мировой пожар раздуем!

    «И восплачут и возрыдают о ней цари земные… когда увидят дым от пожара ее» (Откр. XVIII, 9).

    За явным пожаром – тайный, тление полового радия; за всемирным бунтом – блуд всемирный.

    XXIV

    То, что мы называем «цивилизацией», движется в том, что мы называем «прогрессом», – в поступательной смене родов, рождений, в половой динамике. Вот почему «маленькая ошибка» в передвижении рельсовой стрелки, именно здесь, в точке пола, может погубить весь прогресс и всю цивилизацию. Эту маленькую ошибку мы и сделали, вынув религиозную душу из пола.

    XXV

    Праведен ли суд Божий над «вавилонскою блудницею»? Праведен. Ибо наша «великая цивилизация» – великая Проститутка – воистину «растлила землю» (Откр. XIX, 2).

    Весь вопрос в том, действительно ли та, которой поклонялась вся языческая, Отчая древность, под именем Изиды-Иштар-Астарты-Анагиты-Кибелы-Деметры, есть блудница.

    Du gleichst dem geist den du begreifst,
    Nicht mir!

    Плоть Господа – от семени Авраамова. Но уже Авраам у вавилонян, в Уре Халдейском, мог слышать эту молитву к богине Иштар, как бы христианский акафист Пречистой Деве Матери:

    Царица всемогущая, милосердная заступница,
    Нет иного прибежища, кроме тебя!

    В веках и народах произошло – страшно сказать – смешение Пречистой Девы Матери с «вавилонскою блудницею», святого пола с проклятым, и от этого смешения гибнет мир.

    XXVI

    Нехотя говорю я об этих страшных тайнах, не потому, что боюсь кощунства и соблазна. В религии мы уже давно не соблазняемся и не кощунствуем: как соблазняться несущим, и зачем бросать камни в пустое небо? Говорю об этом нехотя, потому что это сейчас никому не понятно и не нужно.

    Вообще люди не глупы: легко понимают трудного Маркса и еще более трудного Эйнштейна. Только в религии глупеют вдруг неестественною глупостью, не понимают самого простого, потому что им этого не нужно понимать, или нужно это не понимать. То, о чем я сейчас говорю, самое для них ненужное, и потому самое непонятное.

    XXVII

    Третье лицо Пресвятой Троицы – Лицо Женское.

    По-гречески

    , Дыхание, среднего рода, по-латински Spiritus, Дух – мужского рода, по-еврейски Ruach, то мужского, то женского, по-арамейски Ruacha – всегда женского. Иисус Назарянин говорил на языке арамейском: Его язык прикасался к этой тайне – к существу Женскому в Боге.


    Там, где есть только мужское, еще нет пола; пол начинается там, где есть мужское и женское. В Бога включается пол только с Существом Женским. Мы этого не делаем, потому что пол для нас проклят, и половая символика кощунственна, т. е. была бы кощунственна, если бы мы еще могли кощунствовать. Но сказать: Отец родил Сына, не значит ли уже начать половую символику?

    XXVIII

    Мы не умеем ни говорить, ни даже думать о Боге. Вся наша теология есть «мифология». Но ведь и весь наш язык насквозь мифологичен, баснословен, условен, как условна вся наша земная Евклидова геометрия. Мы говорим: Бог есть; но, может быть, человеческая категория бытия столь же несоизмерима с Богом, как и человеческая категория пола.

    Человек или совсем не думает о Боге, отпадает от него, как отпали мы, или приникает к нему всем существом своим и чистейшею, огненнейшею точкою существа своего – Полом.

    XXIX

    «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт. I, 1–2).

    «Носился», «опускался», как птица с распростертыми крыльями опускается, чтобы высидеть яйцо. «Дух Божий», Ruach, Душа («душа» не то слово, но другого нет), Душа Божия «высиживала» мир из хаоса, как птица высиживает яйцо.

    XXX

    И на Озирисову мумию опускается богиня Изида, ястребиха с распростертыми крыльями: высиживает воскресшее тело его из мертвого, как птица – яйцо.

    «Сколько раз хотел я собрать детей твоих (Иерусалим), как птица собирает птенцов своих под крылья, – и вы не захотели», – говорит и Сын, как Мать (Матф. XXIII, 37).

    XXXI

    Голубь есть птица Девы Марии – вавилонской Иштар, ханаанской Астарты, сиро-финикийской Ашеры, тиро-сидонской Танит и той для нас безыменной богини прээллинской (Крито-Эгейской), которая потом названа Афродитой-Уранией.

    «Крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, – и се, отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него» (Матф. XVI, 3).

    Не он, а Она – Ruach – ниспускалась, носилась над водами Иордана, так же, как в начале Бытия – над водами бездны.

    XXXII

    «Деяния Фомы, Acta Thomae, сообщают евхаристическую молитву первых христиан: „Сниди, Голубица Святая… сниди, Матерь Сокровенная… даруй нам приобщиться Тебе в тайнах сих, совершаемых во имя Твое“ (Act. Thom. – Bousset. Hauptprobleme der Gnosis, 66).

    Так Евхаристия древнейшая совершается во имя Духа-Матери. И крещение тоже (ibid., XXVII. W. Bousset, op. cit., 66).

    «

    Матерь Моя, Дух Святый», – говорит Иисус в Евангелии от Евреев (Hieronim. In Mich., VII, 16. – Origen. In Iohan., 11, 6).


    «Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? Ангел сказал Ей в ответ: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя» (Лук. I, 34–35).

    Всевышний есть Отец; Дух Святый, Ruach – Мать. В пречистом теле Марии Отец соединяется с Матерью.

    XXXIII

    Бог есть Мать: к тайне этой, в христианстве еще не раскрывшейся, уже прикасаются идолы каменного века, глиняные фигурки Матери с Младенцем, находимые всюду, от Двуречья до Атлантики, по всем путям христианства будущим.

    Может ли это быть? Может. Как тень Сына, еще не пришедшего, уже легла назад, на все человечество, до начала времен, – так и тень Матери.

    Озирис-Таммуз – тень Сына предсказывает не только то, что Он уже сделал для нас, но и то, что Он еще сделает.

    XXXIV

    «Istar Mami» – «Мама», – пролепетал Вавилон первым детским лепетом, и это ему зачтется в веках и в вечности.

    Отец, Сын и Мать

    I

    «Ты – жених крови у меня… жених крови по обрезанию», – говорит сыну своему Сепфора, жена Моисея (Исх. IV, 26). «Творец твой есть супруг твой… Как жену, призывает тебя Господь», – говорит пророк Израилю (Ис. LIV, 1–6).

    Израиль есть Жених и Невеста, обрученные Богу, Он и Она, – Мужеженщина. Это не образ и подобие, а действительность, не дух, а плоть и кровь, не миф, а мистерия – таинство брачное, брачный союз Бога с человеком. На этом зиждется весь Израиль, весь Отчий Завет. И эти глубочайшие корни Израиля уходят в Вавилон.

    II

    Богиня Иштар, Звезда любви, утренне-вечерняя, есть «на закате Жена, на рассвете Муж», сказано в одной вавилонской клинописи (Dussaud. Notes de Mithologie Syrienne, 9). Божие лицо, обращенное к свету дня, к этому миру, есть лицо мужское, а ко мраку ночи, к тому миру – женское. Бог – Он и Она вместе, Мужеженщина.

    Вот почему во всех вавилонских молитвах обращение к Богу – двойное, к Нему и к Ней, к Отцу и к Матери:

    Матери нет у меня – ты моя Мать!
    Нет отца у меня – ты мой Отец!

    Бог вавилонян есть «Матереотец», ?????????? гностиков и орфиков.

    III

    В Сузах, древней столице Элама, найдено изваяние богини Nana (Иштар) с бородою.

    Подобно Ассуру, она – бородатая,

    говорится в гимне Иштар Ниневийской.

    Когда в Египте к подбородку женских мумий приставляется священная бородка Озирисова, то это и значит: на закате, в рождении-смерти, – жена; на рассвете, в воскресении, – муж; или, точнее, муж и жена вместе, Адамо-Ева, «по образу и подобию Божиему» (Бытие-Талмуд). Два пола, эмпирически разделенные, трансцендентно слиты.

    IV

    И бог Таммуз, так же, как богиня Иштар, есть Он и Она, Мужеженщина.

    В шумерийской надписи царя Гудэа, Истинный Сын Бездны, Dumu-zi-absu, именуется не «Владыкою», En, a «Владычицей», Nin: не Он, а Она, или Он и Она вместе.

    Иштар есть Жена, становящаяся мужем, или Дева, становящаяся Отроком, а Таммуз – Отрок, становящийся Девою. В брачном союзе их происходит соединение не двух, а четырех существ, или двух Андрогинов – Отрока-Девы и Девы-Отрока.

    Так и в Египте Изида, Usrit, есть женское лицо Озириса, Usiri, а Озирис есть мужское лицо Изиды. Озирис-Озириса – Андрогин божественный.

    V

    «Есть на острове Кипре изваяние Венеры Бородатой (Venus Barbata), в виде мужа в женском одеянии, ибо одна и та же богиня почитается и Мужем, и Женою. Quod eadem et mas estimatur et femina» (Macrob. Saturn, III, 8).

    Там же, на о. Кипре, в «священных городах» Амафонте и Пафосе изображается Адонис-Таммуз, и Афродита-Иштар в конусообразном камне-аэролите с двойным отпечатком фалла-ктеиса. А на Тенедосских монетах соединены на одной шее две головы, Зевса-Отца и Геры-Матери (Lajard. Le culte de Venus, 101). И, наконец, в Риме, древнейший латинский бог, Jupiter Terminalis (Пограничный), есть Андрогин, Муж с сосцами женскими, Progenitor genetrixque deum, «Отец и Мать богов» (Lajard. op. cit., 103).

    Так от Египта до Греции, от Вавилона до Рима, опять-таки по всем будущим путям христианства, века и народы приходят к одной и той же теореме половой геометрии или метагеометрии – к божественной Двуполости.

    VI

    Тут мы уже ничего не понимаем, глупеем окончательно. Еще бы! Ведь это не Маркс и не Эйнштейн; это – детски-простое, но самое ненужное для нас, и потому самое непонятное.

    О двуполости мы знаем только по Краффт-Эбингу: гермафродит – двуполое чудовище. Как могли эллины, люди совершенного изящества, поклониться такому уродству? Как могли римляне, люди совершенного разума, поклониться такой нелепости? Кажется, все века и народы сошли с ума – все, кроме нас.

    VII

    Существует биологический закон: нет однополых особей, все промежуточны. Всякая особь данного пола таит в себе зародыш пола противоположного, мужская – женского, женская – мужского; во всякой особи есть то, что сближает края полового расщепа, замыкая особь в ее самодовлеющей целости – будущей личности. Биологический предел однополости – совершенная безличность: только самец, только самка – так же неосуществим, как предел двуполости – совершенная личность.

    Или проще: всякий мужчина – чуть-чуть женщина, всякая женщина – чуть-чуть мужчина, и только потому – не самец и не самка, не зверь, а человек (Вейнингер. Пол и характер, рус. перев., 330, et passim).

    Это неустойчивое равновесие мужского и женского в биологической особи и есть путь к человеческой личности. «Личность есть равноденствие полов» (Розанов). Личное, духовное есть двуполое.

    VIII

    В нашей изначальной религиозной бездарности, безличности-однополости – мы этого никогда не поймем; не поймем, почему в самых гениальных, духовных, личных лицах человеческих – Александра Великого, Наполеона, Леонардо да Винчи, юного Гете, Байрона – сквозь мужское просвечивает женское, или даже девичье, и в этом их главная прелесть, ибо нет на земле большей прелести. Но не для нас: нас уже не привлекает даже неземная прелесть Того, Кто сказал: «Когда два будут одно, и мужское будет женским, и не будет ни мужского, ни женского, приидет царствие Божие».

    IX

    Два ассиро-вавилонских ангела, стоя друг против друга, по обеим сторонам Древа Жизни, прикасаются к нему чешуйчатым, наподобие кедровой шишки, конусом. Это священное изображение повторяется бесчисленно на стенных изваяниях, резных камнях, глиняных призмах, цилиндрах, глазированных кирпичах, вышивках тканей. Что означает оно?

    Финиковая пальма, кормилица Сенаара, – растение двуполое. Одна мужская пальма приходится на сотни женских. Естественное оплодотворение цветочною пылью, разносимою ветром и насекомыми, редко и недостаточно. Чтобы получить съедобный плод, люди оплодотворяют дерево искусственно, влезают на него и опыляют женский цветок пылью мужского. Уже Геродот (1, 193), Теофраст (Hist. plant., II), – и Плиний Натуралист (Hist. natur., XIII, 7) – знали об этом. Можно видеть, и в наши дни, людей, занятых этой работою, в Месопотамии, во время цветения финиковых пальм.

    Тою же работою заняты и Божии работники, ангелы, на ассиро-вавилонских священных изображениях. Конус, которым прикасаются они к Древу Жизни, есть мужской цвет пальмы. Что для египтян крест с рукоятью, ankh, для христиан – четырехконечный крест, то для вавилонян этот оплодотворяющий конус-фалл. Тут же рядом с ним, над Древом Жизни, реет параллелограмм ктеиса, как всегда, между солнечным диском, лунным серпом и звездами, в знак того, что изображаемая тайна совершается на небе: небесная тайна пола есть вечная жизнь, Воскресение.

    Х

    По небу полуночи Ангел летел
    И тихую песню он пел…
    Он душу младую в объятиях нес
    Для мира печали и слез…

    Так ассиро-вавилонские ангелы несут с неба на землю звездную пыль человеческих душ, цветочную пыль с Древа Жизни – Божий сев.

    «Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле, и возрастил сад Свой и взошло все, что могло взойти; но взрощенное живет лишь чувством соприкосновения своего с таинственным миром иным» (Достоевский).

    XI

    «Ты находился в Эдеме, саду Божием… Ты был Херувимом помазанным… ходил среди огнистых камней» (Иез. XXVIII, 13–14), сказано в пророчестве Тиру, а может быть, и всему Ханаану, Вавилону, Хеттее, Эгее, Египту, Израилю – всей Отчей древности, ибо вся она поклоняется этим «огнистым камням», бэтилам.

    ????????, по-европейски bethil, значит «дом Божий» (Быт. XXIII, 17). В этих упавших с неба, небесным огнем опаленных, черных камнях-аэролитах обитают звездные боги. В городе Уруке (Эрехе), посвященном богине Иштар, семь бэтилов – семь богов звездных. И в Уре Халдейском, Авраам Вавилонянин мог поклоняться таким богам. Внук Авраама, Иаков-Израиль взял камень, положил себе в изголовие, уснул и увидел во сне лестницу, восходящую в небо: «И вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней» (как «невесты Божии», ennitu – по семи уступам вавилонской башни, зиккурата). «Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно, Господь присутствует на месте сем, а я и не знал!.. Как страшно место сие! это не что иное, как дом Божий (Beth-il), это врата небесные!» (Быт. XXVIII, 12–17). Врата небесные, Врата Божии, Bab-ilu – Вавилон. И воздвиг Иаков на том месте священный камень, Бэтил.

    XII

    Вот что мы называем «фетишизмом», диким словом новых дикарей – ученых.

    Фетишизм – начало всех религий. Первые богопоклонники суть камнепоклонники. Во всяком феномене может раскрыться нумен – «врата небесные»; во всяком месте «присутствует Бог, а мы и не знаем». Таков смысл фетишизма – не ложной, а истинной религии.

    «Говорит Иисус: Подыми камень, и ты найдешь Меня; разруби дерево, и Я там» (A. Resch. Agrapha, 69). Это неуслышанное нами слово Господа как будто услышало древнее человечество. И в христианском таинстве не пресуществляется ли хлеб и вино в Тело и Кровь, материя – в Богоматерию?

    Но какое нужно пылание религиозного чувства, чтобы раскалить, преосуществить камень в Бога – этого мы и представить себе не можем. Бэтилизм, поклонение камням, есть начало всех религий, а потом каменная толща их выветривается, густота разжижается в эстетику, этику, метафизику – и наступает конец религий: тогда безбожное человечество поклоняется себе самому, как «Великому Фетишу», и дичает той новою дикостью, которую мы называем «прогрессом», «цивилизацией», вплоть до антропофагии. Это и наш конец.

    XIII

    Можно сказать, что весь Отчий Завет есть не что иное, как Бэтил, упавший с неба, небесным огнем пропылавший камень. Ныне он уже тускл, но когда-то был прозрачен, как черный алмаз.

    XIV

    Бэтилом, каменным столпом или конусом, знаменуется Фалл (так в Пессинунте, Амафонте, Пафосе, Библосе и других «священных городах», иераполях); а на широкой подошве Бэтила, в естественных бороздах и морщинах камня, верующие находят или стараются найти «печать Афродиты Урании», Небесной Девы Матери, подобие Ктеиса.

    Такая печать – на «черном камне» Каабы, в Мекке, древнем бэтиле. Магомет, уничтожая всех идолов, не дерзнул уничтожить его – и доныне зиждется на нем Ислам. Может быть, и двойная скрижаль Моисея есть не что иное, как двойной Бэтил, священный камень Элогимов – Двух Богов в Одном – Мужеженщины.

    И все эти двойные звезды, прозрачно-черные алмазы, как вехи, указывают путь к Звезде Вифлеемской.

    XV

    Души, по Гераклиту, «рождаются-падают». Падают с неба, как звезды – семена сева Божьего. Пролет человеческих душ через мир – пролет падающих звезд.

    «Мы знаем мартовский и сентябрьский пролет аэролитов через земную атмосферу… Собственно, всякое обоюдополое слияние есть пролет целых созвездий человеческих душ, есть в точности Млечный, небесный путь» (Розанов).

    Было слово Господа к Аврааму в видении, ночью: «Посмотри на небо и сосчитай звезды… Столько будет у тебя потомков» (Быт. XV, 5). И напал на Авраама «ужас и мрак великий» (XV, 12), когда увидел он истекающий из чресл его, клубящийся звездною пылью человеческих душ, Млечный Путь к единому Солнцу – к Тому, Кто сказал: «Прежде нежели Авраам был, Я есмь».

    XVI

    Авраам вышел из Вавилона, из Египта вышел Моисей: весь Израиль – между этими двумя исходами. И Ханаан, Земля обетованная – между Вавилоном и Египтом.

    Израильский ковчег Завета есть не что иное, как «ладья» богов египетских, а херувимы над ним – не что иное, как kherubu вавилонские.

    Иаков-Израиль воздвиг Бэтил. А когда умер Израиль, то «повелел Иосиф слугам своим, врачам, бальзамировать отца его, и врачи набальзамировали Израиля» (Быт. L, 2).

    Весь Израиль есть египетская Мумия и вавилонский Бэтил.

    XVII

    Вавилон и Египет – две грозовые тучи, а между ними, Израиль-молния.

    «В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассириею; благословение будет посреди земли, которую благословит Господь Саваоф, говоря: благословен народ Мой, Египтяне, и дело рук Моих, Ассирияне, и наследие Мое, Израиль» (Ис. XIX, 24).

    Израиль – между двумя третий, ибо в нем совершается тайна Трех.

    XVIII

    Но только ли соединение Египта и Вавилона – Израиль, и ничего больше? Нет, еще что-то.

    Египет говорит: был Озирис; Вавилон говорит: Таммуз был; Мессия будет, говорит Израиль. «И будет в тот день: воззрят на Того, Кого пронзили» (Зах. XII, 9 – 10).

    Вместо «был», «будет», – вот из вечности в века упавшая молния Израиля.

    XIX

    До пришествия Сына Человеческого никто не подходил к Нему так близко, не видел лица Его так ясно, как тот безыменный и величайший из пророков, которого мы называем «Второ-Исаия»: «Предал душу Свою на смерть и к злодеям причтен… Понес на Себе грех многих и за преступников сделался Ходатаем» (Ис. LIII, 5 – 12).

    Воистину, тот, кто это сказал, уже видел Господа Распятого.

    XX

    Озирис – тень, Таммуз – тень, а Сын Человеческий – тело, и тело это в Израиле. Египет и Вавилон знали о Сыне; родил Сына Израиль. Он раскрыл тайну о Сыне во всемирно-историческом действии; собрал все лучи Сына в один зажигающий фокус – в одну точку пространства и времени – в Рождество Христово.

    XXI

    «Род же Его кто изъяснит?» (Ис. LIII, 8). – «Родословие Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авраамова», – изъясняют первые строки первого Евангелия. Вот к какому Солнцу клубится Млечный Путь Авраамова семени.

    XXII

    Египетская пирамида из камня, вавилонская башня из кирпича, – две первые лестницы, восходящие в небо, знаменуют третью, последнюю – из человеческой плоти и крови – родословие Господа. И эти три лестницы строятся по одному закону чисел.

    Число пирамиды – семь: четыре треугольника; три и четыре – семь.

    Число вавилонской башни – четырнадцать: по семи уступам восходит «божья невеста», enitu, и нисходит по семи; дважды семь – четырнадцать.

    А число родословия Христова – трижды четырнадцать: «всех родов от Авраама до Давида четырнадцать родов; и от Давида до переселения в Вавилон четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов» (Матф. 1, 17).

    Эта игра божественных чисел, как игра солнца в алмазе. В Египте и в Вавилоне – только лучи, а Солнце – в Израиле.

    XXIII

    И доныне еще не исполнилась тайна Израиля, доныне пути его в веках и народах не кончены.

    Вечно скорбящий, стенающий, как бы неведомой силой гонимый, все идет и идет он, остановиться не может, как Гильгамеш, искатель вечной жизни.

    Дара жизни ищу я,
    Для него прохожу через степи,
    Чрез моря, через реки,
    Через горные дебри.
    Беды, муки меня изнурили,
    Исказили мой образ прекрасный…

    Вечный Израиль – Вечный Жид – непрестанное чудо веков и народов. Кто этого чуда не видит, тот вообще не видит Божиих чудес.

    XXIV

    Может ли быть религиозный человек антисемитом? Нет, скорее – антиарийцем. Семиты создают религии, арийцы разрушают. Религиозная бездарность их такова, что и в атеизме не сумели они обойтись без помощи семитов; атеизм арийцев, личный и созерцательный, превратили семиты в общественное действие – в атеистический социализм. Так и доныне Иафет – духовный раб Сима.

    XXV

    Слово «жид» есть кощунство над плотью Господа, ибо плоть Его от Израиля. Слово «жид» есть проклятие благословенного Господом: «Благословляю тебя (Авраам)… и благословятся в тебе все племена земные» (Быт. XII, 2–3).

    XXVI

    Вот смешной жид Янкель у Гоголя, у Шекспира страшный жид Шейлок. В этих двух лицах – смешное и страшное вместе, как бы нездешнее, вечное. Проходят века, а он остается. Граниты египетские, кирпичи вавилонские, эллинские мраморы, римское железо – все рассыпалось, как пыль, исчезло, как сон, а он остался. И все мы пройдем, а он останется. Небо и земля пройдут, а род сей останется, доколе все не исполнится.

    XXVII

    Злака жизни искал Израиль, как Гильгамеш, – нашел и потерял. Ждал Мессии, Мессия пришел, а Израиль Его не узнал. Вот тайна Израиля – тайна Божия.

    Бог на Синае сказал Моисею: «Лица Моего не можно тебе увидеть, потому что не может человек увидеть лицо Мое и остаться в живых… Покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду. И, когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лицо Мое не будет видимо тебе» (Исх. XXXIII, 20–23).

    И доныне Израиль Божьей рукою покрыт: лица Божьего Сына – не видит.

    XXVIII

    «Лица Моего не можно тебе увидеть», – говорит Отец; «Видящий Меня, видел Отца Моего», – говорит Сын. Сын говорит не то, что Отец. Или это только нам кажется так? Но ведь и весь мир есть только мир явлений, то, что нам является, кажется.

    Сын и Отец – одно в Боге, а в мире – два. Два Завета, Отчий и Сыновний, друг другу противоречат, противоборствуют. В этом-то узле противоречий и сплетены судьбы Израиля с судьбами христианства и всего человечества. Узел не людьми завязан и не людьми развяжется.

    XXIX

    Сына не увидел Израиль, а мы «увидели и возненавидели Его»; Сына Израиль не принял, а мы, приняв, отвергли; Сына распял Израиль однажды, а мы распинаем всегда.

    «Се, оставляется вам дом ваш пуст», – это сказано не только Израилю, но и нам всем.

    Два Завета, друг другу противоборствуя, уничтожают друг друга, и вот, на месте их – пустота: мерзость запустения, царство Антихриста.

    XXX

    Так начинается «скорбь, какой не было от начала мира», наша скорбь – «Апокалипсис наших дней». И не только современным, настоящим, но и будущим, апокалипсическим становится Египет, Вавилон, Ханаан, Израиль – Вечный Израиль – Вечный Жид.

    XXXI

    Говоря о тайне Двух в Озирисе-Изиде, в Таммузе-Иштаре, в Адонисе-Астарте, в Аттисе-Кибеле, в Митре-Анагите, в Дионисе-Деметре – во всех умирающих и воскресающих богах, Мужеженщинах – как было не сказать о той же тайне в вечном, современном, настоящем, будущем, апокалипсическом Израиле?

    Израиль – Жених и Невеста, Он и Она, Мужеженщина, так же как Дух, Ruach, первое явление Божьего лица в Бытии; так же как Элогим, сотворивший человека, по образу своему – мужчину и женщину – двух в одном.

    Это в Отце, это и в Сыне.

    «Был же Иисус спрошен: когда приидет царствие Твое? сказал: когда два будут одно,

    , и мужское будет женским, и не будет ни мужского, ни женского» (Clemens Alex., III, Stromata, XIII, 92).


    Древние иудеохристиане, наассеяне (офиты) верно поняли это слово Господне: «Горняя Сущность Эонов пребывает там, где нет ни женского, ни мужского, а есть новая тварь, новый человек – Мужеженщина,

    «(Hippolit. Philosophum., V, 7).


    Так в одной и той же трансцендентной точке пола два Завета противоборствуют друг другу и согласуются: «противоположное – согласное»,

    (Heraclit. Fragm., 8).

    XXXII

    Нельзя говорить об этих тайнах без ужаса. «Ужас и мрак великий» напал на Авраама, когда Бог заключал с ним Завет пола – обрезания (Быт. XV, 12). Но если пол естественный окружен мраком и ужасом, то «двуестественный», ?????? (орфики), тем более.

    «Как страшно место сие!» – сказал Иаков-Израиль, поклоняясь двойному Бэтилу, звездному Фаллу-Ктеису. И всего страшнее то, что тут смешное и страшное вместе. «Пал Авраам на лицо свое и рассмеялся», тут же, пред лицом Божиим, в великом мраке и ужасе (Быт. XVII, 12).

    XXXIII

    Я себя не обманываю, я знаю, что не страшными и даже не смешными кажутся слова мои, а только пустыми в «пустом доме», где их и слышать некому.

    «Господи, пусто и страшно в мире Твоем!» (Гоголь). Такая пустота, такая скорбь в мире, какой не было от начала мира.

    Говорю бедным языком человеческим, но молюсь, а не кощунствую: Отец не утешил, не утешает Сын – утешит Мать – Дух. «Как утешает кого-либо мать, так утешу Я вас» (Ис. LXVI, 13). Вот почему Дух назван «Утешителем». Не Он, а Она утешит: это самое детское слово Того, Кто спас мир детством.

    XXXIV

    Мир гибнет, оттого что забыл Мать.

    Мужское возобладало над женским. Война есть дело мужское, – и вот, война бесконечная: «Все будут убивать друг друга». И погибнет мир в огне войны, если не потушат огня слезы Матери.

    XXXV

    Какая разница между Отцом и Матерью? Этого не знают мудрецы – знают дети: Отец накажет, Мать простит.

    XXXVI

    Все язычество – христианство до Христа – есть неутолимая тоска о Сыне; все христианство после Христа есть неутолимая тоска о Матери.

    Наступила ночь Отца – взошло солнце Сына; наступает ночь Сына – взойдет солнце Матери.

    XXXVII

    Три Завета, три любви захватывают мир, одна за другой, одна глубже другой: глубока любовь Отца, а любовь Сына глубже; глубока любовь Сына, а еще глубже любовь Матери.

    Отец не спас, Сын не спасает – спасет Мать.

    XXXVIII

    Отец против Сына, и Сын против Отца, доколе не пришел Дух. В Духе Сын и Отец – одно: «Два будут одно».

    Два Завета, Первый и Второй, противоборствуют в себе, но в Третьем – согласуются. Первый Завет – Отца, Второй – Сына, Третий – Духа – Матери.

    Так совершается Тайна Трех.









     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх