Раздел третий. Религиозное существо

Душа человека и её границы, вообще достигнутый до сих пор объём внутреннего опыта человека, высоты, глубины и дали этого опыта, вся прежняя история души и её ещё не исчерпанные возможности — вот охотничье угодье, предназначенное для прирождённого психолога и любителя «большой охоты». Но как часто приходится ему восклицать в отчаянии: «я один здесь! ах, только один! а кругом этот огромный девственный лес!» И вот ему хочется иметь в своём распоряжении несколько сот егерей и обученных ищеек с острым нюхом, которых он мог бы послать в область истории человеческой души, чтобы там загонять свою дичь. Но тщетно: он вновь и вновь бесповоротно, с горечью убеждается в том, сколь мало пригодны помощники и собаки для отыскивания всего того, что возбуждает его любопытство. Неудобство посылать учёных в новые и опасные охотничьи угодья, где нужны мужество, ум и тонкость во всех смыслах, заключается в том, что они уже более непригодны там, где начинается «большая охота», а вместе с нею и великая опасность: как раз там они теряют своё острое зрение и нюх. Чтобы, например, отгадать и установить, какова была до сих пор история проблемы знания и совести в душе homines religiosi, для этого, может быть, необходимо самому быть таким глубоким, таким уязвлённым, таким необъятным, как интеллектуальная совесть Паскаля, — и тогда всё ещё понадобилось бы, чтобы над этим скопищем опасных и горестных переживаний распростёрлось небо светлой, язвительно меткой духовности, которое могло бы обозреть их с высоты, привести в порядок, заковать в формулы. — Но кто оказал бы мне эту услугу! Но у кого хватило бы времени ждать таких слуг! — они являются, очевидно, слишком редко, во все времена их появление так невероятно! В конце концов приходится делать всё самому, чтобы самому знать кое-что, — это значит, что приходится делать много! — Но любопытство, подобное моему, всё же остаётся приятнейшим из всех пороков, — прошу прощения! я хотел сказать: любовь к истине получает свою награду на небесах и уже на земле.

Вера в том виде, как её требовало и нередко достигало первоначальное христианство, среди скептического и южно-свободомыслящего мира, которому предшествовала и в котором разыгрывалась длившаяся много столетий борьба философских школ, параллельно с воспитанием в духе терпимости, которое давала imperium Romanum, — это не та чистосердечная и сварливая вера подданных, которая связывала какого-нибудь Лютера, или Кромвеля, или ещё какого-нибудь северного варвара духа с их Богом и христианством; скорее, это вера Паскаля, так ужасающе похожая на медленное самоубийство разума — упорного, живучего, червеобразного разума, который нельзя умертвить сразу, одним ударом. Христианская вера есть с самого начала жертвование: жертвование всей свободой, всей гордостью, всей уверенностью духа в самом себе, и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение. Жестокость и религиозный культ финикиян сквозят в этой вере, которую навязывают расслабленной, многосторонней и избалованной совести: её предпосылка в том, что подчинение ума связано с неописуемой болью, что всё прошлое и все привычки такого ума противятся тому absurdissimum, каким предстаёт ему «вера». Современные люди с притуплённым по части всякой христианской номенклатуры восприятием уже не испытывают того ужасного суперлативного потрясения, которое для античного вкуса заключалось в парадоксальной формуле: «Бог на кресте». Нигде и никогда не бывало ещё до сих пор столь смелого поворота, чего-либо столь же страшного, вопрошающего и проблематичного, как эта формула: она предвещала переоценку всех античных ценностей. Это Восток, глубокий Восток, это восточный раб мстил таким образом Риму и его благородной и фривольной терпимости, римскому «католицизму» веры, — и, конечно, не вера, а свобода от веры, эта полустоическая и усмехающаяся беззаботность относительно серьёзности веры, — вот что всегда возмущало рабов в их господах, вот что возмутило их против своих господ. «Просвещение» возмущает: ведь раб хочет безусловного, он понимает только тираническое, также и в морали, он любит, как и ненавидит, без нюансов, до глубины, до боли, до болезни, — всякие его скрытые страдания возмущаются против благородного вкуса, который, по-видимому, отмахивается от страдания. Скептическое отношение к страданию — в сущности лишь поза аристократической морали — не в малой степени причастно к возникновению последнего великого восстания рабов, которое началось с французской революцией.

Всюду, где только до сих пор проявлялся на земле религиозный невроз, мы встречаем его в сочетании с тремя опасными диетическими предписаниями — одиночеством, постом и половым воздержанием, — причём невозможно с уверенностью заключить, где здесь причина, а где следствие, и есть ли здесь вообще связь между причиной и следствием. Право усомниться в последнем нам даёт то обстоятельство, что как у диких, так и у ручных народов к числу постоянных симптомов этого явления принадлежат и внезапные взрывы бьющего через край сладострастия, которые затем так же внезапно превращаются в судороги покаяния и в миро-и волеотрицание: не следует ли истолковывать и то и другое как замаскированную эпилепсию? Но здесь больше, чем где-либо, следует воздержаться от толкований: до сих пор ни один тип не расплодил вокруг себя такой массы вздора и предрассудков, ни один, по-видимому, в большей степени не заинтересовал людей и даже философов, — кажется, настало время несколько охладеть к этому явлению, научиться осторожности, даже ещё лучше: отвратить взор, отойти от него. — Ещё на заднем плане последней философии, шопенгауэровской, стоит, почти как самостоятельная проблема, этот страшный вопросительный знак религиозного кризиса и пробуждения. Как возможно волеотрицание? как возможен святой? — это и был, по-видимому, тот вопрос, с которого Шопенгауэр стал философом и с которого началась его философия. В том-то и сказалась истинно шопенгауэровская последовательность, что самый убеждённый из его приверженцев (а заодно, быть может, и последний, если говорить о Германии —), а именно Рихард Вагнер, завершил как раз на этом свою творческую деятельность и напоследок ещё вывел на сцену в лице Кундри этот страшный и вечный тип, type vecu[30], во всей его осязаемости; и это в то самое время, когда психиатры почти всех стран Европы имели случай изучать его на близком расстоянии повсюду, где религиозный невроз — или, как я называю это, «мания религиозности» — проявил себя в последней эпидемической вспышке в виде «армии спасения».

Если же мы спросим себя, что, собственно, так сильно интересовало людей всех рас и времён, а также и философов в феномене святого, — так это, без сомнения, связанная с ним видимость чуда, а именно, непосредственная последовательность противоположностей, диаметрально противоположно оцениваемых в моральном отношении душевных состояний: верили, что здесь воочию видно, как из «дурного человека» разом делается «святой», хороший человек. Прежняя психология потерпела на этом месте кораблекрушение: не произошло ли это главным образом оттого, что она подчинилась господству морали, что она сама поверила в ценностные противоположности морали и всмотрела, вчитала, втолковала эти противоположности в текст и в сущность дела? — Как? «Чудо» — это всего лишь ошибка интерпретации? Нехватка филологии?

Кажется, что латинские расы имеют более тесную внутреннюю связь со своим католицизмом, нежели мы, жители Севера, со всем христианством вообще, и что, следовательно, неверие в католических странах означает нечто совершенно иное, нежели в протестантских, — именно, своего рода возмущение против духа расы, тогда как у нас оно является скорее возвращением к духу (или к отсутствию духа) расы. Мы, жители Севера, несомненно происходим от варварских рас, что видно также и по нашей способности к религии: мы плохо одарены ею. Следует исключить отсюда кельтов, которые тоже служили прекрасной почвой для восприятия христианской инфекции на Севере; во Франции христианский идеал достиг полного расцвета, насколько это позволило бледное солнце Севера. Как непривычно благочестивы для нашего вкуса даже ещё эти последние французские скептики, если в их роду есть сколько-нибудь кельтской крови! Какой католический, какой не немецкий запах слышится нам в социологии Огюста Конта с её римской логикой инстинктов! Каким иезуитизмом веет от этого любезного и умного Цицерона из Пор-Рояля, Сент-Бёва, несмотря на всю его враждебность к иезуитам! И даже Эрнест Ренан, — как чуждо звучит для нас, северян, речь одного такого Ренана, чью сластолюбивую в более тонком смысле и любящую покой душу каждое мгновение выводит из равновесия самое ничтожное религиозное напряжение! Стоит только повторить за ним эти красивые фразы — и какая озорная злость тотчас же поднимается в ответ на них в нашей, вероятно, менее прекрасной и более суровой, именно, более немецкой душе! «Disons donc hardiment que la religion est un produit de l’homme normal, que l’homme est le plus dans le vrai quand il est le plus religieux et le plus assure d’une destinee infinie... C’est quand il est bon qu’il veut que la vertu corresponde a un ordre eternel, c’est quand il contemple les choses d’une maniere desinteressee qu’il trouve la mort revoltante et absurde. Comment ne pas supposer que c’est dans ce moments-la, que l’homme voit le mieux?..»[31] Эти фразы являются до такой степени антиподами моего слуха и привычек, что, когда я наткнулся на них, то в первом порыве негодования приписал сбоку: «la niaiserie religieuse par excellence!»[32] — а в последнем его порыве даже ещё и полюбил их, эти фразы, с их вверх тормашками перевёрнутой истиной! Это так мило, так необычайно — иметь собственных антиподов!

Что возбуждает наше удивление в религиозности древних греков, — так это чрезмерный избыток изливаемой ею благодарности: в высшей степени благородна та порода людей, которая так относится к природе и жизни! — Позже, когда перевес в Греции перешёл на сторону черни, страх стал превозмогающим элементом также и в религии; подготавливалось христианство.

Страсть к Богу: она бывает мужицкой, чистосердечной и назойливой, как у Лютера, — весь протестантизм обходится без южной delicatezza. Бывает в ней восточное неистовство, как у раба, незаслуженно осыпанного милостями или возвеличенного, например у Августина, который самым обидным образом лишён всякого благородства в манерах и страстях. Бывает в ней женственная нежность и страстность, стремящаяся стыдливо и невинно к unio mystica et physica[33], как у мадам де Гюйон. Во многих случаях она проявляется довольно причудливо, как маскировка половой зрелости девушки или юноши, временами даже как истерия старой девы, а также её последнее тщеславие. Церковь не раз уже в подобных случаях признавала женщину святой.

До сих пор самые могущественные люди всё ещё благоговейно преклонялись перед святым, как перед загадкой самообуздания и намеренной крайности в лишениях: почему преклонялись они? Они чуяли в нём, как бы за вопросительным знаком его хилого и жалкого вида, превосходящую силу, которая хотела испробовать себя на таком обуздании, силу воли, в которой они узнавали и умели почтить собственную силу и жажду владычества: почитая святого, они почитали нечто в себе. Кроме того, вид святого внушал им подозрение: к такой чудовищности отрицания, противоестественности нельзя стремиться беспричинно, так говорили и так вопрошали они себя. На это есть, быть может, основание, какая-нибудь великая опасность, насчёт которой аскет, пожалуй, лучше осведомлён, благодаря своим тайным утешителям и посетителям? Словом, сильные мира узнали новый страх пред лицом его, они учуяли новую мощь, неведомого, ещё не укрощённого врага: «воля к власти» принудила их остановиться перед святым. Они должны были справиться у него — —

В иудейском «Ветхом Завете», в этой книге о Божественной справедливости, есть люди, вещи и речи такого высокого стиля, что греческой и индийской литературе нечего сопоставить с ним. С ужасом и благоговением стоим мы перед этими чудовищными останками того, чем был некогда человек, и в нас рождаются печальные думы о древней Азии и её выдавшемся вперёд полуостровке, Европе, которой хотелось бы непременно приобресть по отношению к Азии значимость «человеческого прогресса». Конечно: кто сам — только слабое ручное домашнее животное и знает только потребности домашнего животного (подобно нашим нынешним образованным людям вкупе с христианами «образованного» христианства), тому нечего удивляться, а тем более огорчаться среди этих руин, — вкус к Ветхому Завету есть пробный камень по отношению к «великому» и «малому» — быть может, Новый Завет, книга о милости, всё ещё будет ему более по сердцу (от него сильно потягивает душком праведных, нежных, тупых богомольцев и мелких душ). Склеить этот Новый Завет, своего рода рококо вкуса во всех отношениях, в одну книгу с Ветхим Заветом и сделать из этого «Библию», «Книгу в себе», есть, быть может, величайшая смелость и самый большой «грех против духа», какой только имеет на своей совести литературная Европа.

Откуда нынче атеизм? — «Отец» в Боге основательно опровергнут; равным образом «Судья» и «Воздаятель». Опровергнута и его «свободная воля»: он не слышит, а если бы и слышал, всё равно не сумел бы помочь. Самое скверное то, что он, по-видимому, не способен толком объясниться: не помутился ли он? Вот что, из многих разговоров, расспрашивая и прислушиваясь, обнаружил я в качестве причин упадка европейского теизма; мне кажется, что, хотя религиозный инстинкт мощно пошёл в рост, — он как раз с глубоким недоверием отвергает удовлетворение, сулимое ему теизмом.

Что же делает, в сущности, вся новейшая философия? Со времён Декарта — и именно больше в пику ему, нежели основываясь на его примере, — все философы под видом критики понятий «субъект» и «предикат» покушаются на старое понятие «душа», — это значит: покушаются на основную предпосылку христианского учения. Новейшая философия, как теоретико-познавательный скепсис, скрытно или явно антихристианская, хотя, если говорить для более тонкого слуха, она отнюдь не антирелигиозна. Прежде верили в «душу», как верили в грамматику и грамматический субъект; говорили, «я» есть условие; «мыслю» — предикат и обусловленное; мышление есть деятельность, к которой должен быть в качестве причины мыслим субъект. И вот с упорством и хитростью, достойными удивления, стали пробовать, нельзя ли выбраться из этой сети, — не истинно ли, быть может, обратное: «мыслю» — условие, «я» — обусловленное; «я» — стало быть, только синтез, производимый при посредстве самого мышления. Кант хотел, в сущности, доказать, что, исходя из субъекта, нельзя доказать субъект, — а также и объект: быть может, не всегда ему была чужда мысль о возможности мнимого существования субъекта, стало быть, «души», — та мысль, которая однажды в виде философии Веданты и во всём своём чудовищном великолепии уже присутствовала на земле.^{10}

Существует большая лестница религиозной жестокости со многими ступенями; но три из них самые важные. Некогда жертвовали своему Богу людьми, быть может, именно такими, которых больше всего любили, — сюда относится принесение в жертву первенцев, имевшее место во всех доисторических религиях, а также жертва императора Тиберия в гроте Митры на острове Капри — этот ужаснейший из всех римских анахронизмов. Затем, в моральную эпоху человечества, жертвовали Богу сильнейшими из своих инстинктов, своей «природой»; эта праздничная радость сверкает в жестоком взоре аскета, вдохновенного «противника естества». Наконец, — чем ещё осталось жертвовать? Не пришлось ли в конце концов пожертвовать всем утешительным, священным, целительным, всякой надеждой, всей верой в скрытую гармонию, в будущие блаженства и справедливость? не пришлось ли пожертвовать самим Богом и, из жестокости к себе, боготворить камень, глупость, тяжесть, судьбу, Ничто? Пожертвовать Богом за Ничто — эта парадоксальная мистерия последней жестокости осталась поколению, которое растёт именно сейчас: мы все уже кое-что об этом знаем.

Кто, подобно мне, с какой-то загадочной алчностью долго старался продумать пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской, полунемецкой узости и наивности, с которой он напоследок предстал в этом столетии, именно, в образе шопенгауэровской философии; кто действительно заглянул когда-нибудь азиатским и сверхазиатским оком в глубь и на дно этого образа мыслей, самого мироотрицающего из всех возможных, — заглянул с той стороны добра и зла, а не пребывая во власти и среди заблуждений морали, как Будда и Шопенгауэр, — тот, быть может, тем самым открыл для себя, помимо собственной воли, обратный идеал: идеал самого задорного, витального и жизнеутверждающего человека, который не только научился довольствоваться тем и мириться с тем, что было и есть, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть, во веки веков, ненасытно взывая da capo[34] не только к себе, но ко всей пьесе и зрелищу, и не к одному лишь зрелищу, а в сущности к тому, кто нуждается именно в этом зрелище — и кто делает его нужным; потому что он беспрестанно нуждается в себе — и делает себя нужным — — Как? Разве это не было бы — circulus vitiosus deus[35]?

Вместе с силой духовного зрения и прозрения человека растёт даль и как бы пространство вокруг него: его мир становится глубже, его взору открываются всё новые звёзды, всё новые загадки и образы. Быть может, всё, на чём духовное око упражняло своё остроумие и глубокомыслие, было только поводом для его упражнения, игрушкой, чем-то, предназначенным для детей и детских головок. Быть может, самые торжественные понятия, за которые больше всего боролись и страдали, например понятия Бога и греха, покажутся нам когда-нибудь не более значительными, чем кажутся старому человеку детская игрушка и детская печаль, — и, может быть, тогда «старому человеку» опять понадобится другая игрушка и другая печаль, — и он окажется всё ещё в достаточной мере ребёнком, вечным ребёнком!

Замечено ли, насколько для истинно религиозной жизни (а так же для её любимой микроскопической работы самоисследования, как и для того нежного, тихого настроя, который называется «молитвой» и представляет собою постоянную готовность к «пришествию Божьему») нужна внешняя праздность или полупраздность, — я разумею праздность с чистой совестью, исконную, родовую, которой не так уж чуждо аристократическое чувство, что работа оскверняет, — а именно, опошляет душу и тело? И что, следовательно, современное, шумливое, не теряющее времени даром, гордое собою, глупо гордое трудолюбие, больше, чем всё остальное, воспитывает и подготавливает именно к «неверию»? Среди тех, например, кто нынче в Германии живёт в стороне от религии, я встречаю людей, проникнутых «вольнодумством» самого разного вида и происхождения, но прежде всего множество тех, в ком трудолюбие, из поколения в поколение, уничтожило религиозные инстинкты, — так что они уже совершенно не знают, на что нужны религии, и только с каким-то тупым удивлением как бы регистрируют их наличие в мире. Они и так чувствуют себя изрядно обременёнными, эти бравые люди, и собственными делами, и собственными удовольствиями, не говоря уже об «отечестве», газетах и «семейных обязанностях»: у них, кажется, вовсе не остаётся времени для религии, тем более что им не ясно, идёт ли тут речь о новом гешефте или о новом удовольствии, — ибо невозможно, говорят они себе, ходить в церковь просто для того, чтобы портить себе доброе расположение духа. Они вовсе не враги религиозных обрядов; если в известных случаях, например, со стороны государства, требуется участие в таких обрядах, то они делают что требуется, как и вообще делают многое, — с терпеливой и скромной серьёзностью и без особого любопытства и недовольства: они живут слишком в стороне и вне всего этого, чтобы быть в душе «за и против» в подобных вещах. К этим равнодушным относится нынче большинство немецких протестантов средних сословий, особенно в больших торговых и транспортных центрах, где идёт кипучая работа; равным образом относится к ним большинство трудолюбивых учёных и весь университетский состав (исключая теологов, возможность существования которых в этом заведении задаёт психологу всё большее число всё более тонких загадок). Благочестивые или даже просто воцерковленные люди редко представляют себе, сколько доброй воли, можно сказать произвола, нужно нынче для того, чтобы немецкий учёный серьёзно отнёсся к проблеме религии; всё его ремесло (и, как сказано, ремесленное трудолюбие, к которому его обязывает современная совесть) склоняет его в отношении религии к сознающей своё превосходство, почти снисходительной весёлости, к которой подчас примешивается лёгкое пренебрежение в адрес «нечистоплотности» духа, предполагаемой им там, где ещё ходят в церковь. Лишь при помощи истории (а стало быть, не на основании своего личного опыта) учёному удаётся прийти в отношении религий к почтительной серьёзности и какому-то робкому уважению; но даже если его чувство возвысится до благодарности в отношении к ним, всё-таки он лично ни на шаг не подвинется ближе к тому, что ещё существует в виде церкви или благочестия, — скорее, наоборот. Практическое равнодушие к религиозным вещам, в котором он рождён и воспитан, обычно сублимируется в нём в осмотрительность и чистоплотность, которая страшится соприкосновения с религиозными людьми и вещами; и, быть может, именно глубина его терпимости и человечности велит ему уклониться от тех затруднительных коллизий, которые, бывает, влечёт за собою само проявление толерантности. — У каждой эпохи есть свой собственный божественный род наивности, и в том, что она его изобрела, другие эпохи ей могут только позавидовать. И сколько наивности, достопочтенной, ребячливой и совершенно бестолковой наивности в этой вере учёного в своё превосходство, в чистой совести его толерантности, в ни о чём не догадывающейся, простодушной уверенности, с которой его инстинкт смотрит на религиозного человека как на нестоящий и примитивный типаж, который он сам перерос, — он, маленький, заносчивый карлик и плебей, прилежно-расторопный умственный ремесленник «идей», «современных идей»!

Кто глубоко заглянул в мир, догадывается, конечно, какая мудрость заключена в том, что люди поверхностны. Это инстинкт самосохранения научает их быть непостоянными, легкомысленными и лживыми. Порой мы встречаем страстное и доходящее до крайности поклонение «чистым формам», как у философов, так и у художников, — не подлежит сомнению, что тот, кому до такой степени нужен культ поверхности, когда-нибудь да сделал злосчастную попытку проникнуть под неё. Что касается этих обжёгшихся детей, прирождённых художников, которые находят наслаждение жизнью только в том, чтобы искажать её образ (как бы в затянувшуюся отместку жизни), то для них, может быть, существует даже ещё и табель о рангах; в какой мере у них отбита охота к жизни можно заключить из того, до какой степени искажённым, разбавленным, опотустороненным, обожествлённым хотят они видеть её образ, — и можно бы отнести homines religiosi к числу художников, в качестве их высшего ранга. Это глубокая подозрительная боязнь неисцелимого пессимизма принуждает целые тысячелетия вгрызаться в религиозное истолкование бытия: боязнь, присущая тому инстинкту, который чает, что, пожалуй, можно слишком рано стать обладателем истины, ещё до того, как человек сделается достаточно сильным, достаточно твёрдым, в достаточной степени художником... Благочестие, «жизнь в Боге», рассматриваемые с этой точки зрения, явились бы тогда утончённейшим и крайним порождением страха перед истиной, художническим поклонением последовательнейшей из всех подделок и опьянением ею, волей к переворачиванию истины, к неправде любой ценой. Быть может, до сих пор не было более сильного средства, чем благочестие, для того чтобы приукрасить самого человека: благодаря ему человек может сделаться до такой степени искусственным, поверхностным, переливчато красочным, добрым, что вид его перестанет вызывать страдание.

Любить человека ради Бога — это было до сих пор самым благородным и отдалённым чувством, до какого смогли возвыситься люди. Что любовь к человеку без какой-либо освящающей её и скрытой за нею задачи есть только лишняя глупость и скотство, что приверженность этому человеколюбию должна получить сперва свою меру, свою утончённость, свою крупицу соли и пылинку амбры от некоей высшей приверженности: кто бы ни был человек, впервые почувствовавший и «переживший» это, как бы ни запинался его язык в то время, когда он пытался выразить такую нежность, — да будет он для нас навеки святым и достойным почитания как человек, полёт которого был до сих пор самым высоким, а заблуждение — самым прекрасным!

Философ, как понимаем его мы, свободные умы: как человек, несущий всестороннюю ответственность, на совести которого лежит общее развитие человека, — такой философ в своих культивирующих и воспитательных целях так же воспользуется религиями, как и прочими политическими и экономическими обстоятельствами. Селективное, культивирующее и дисциплинирующее, то есть всегда столь же разрушительное, сколь и творческое и формирующее, влияние, которое может быть оказано с помощью религий, разносторонне и многообразно, смотря по роду людей, поставленных под их опеку и охрану. Для сильных, независимых, подготовленных и предназначенных повелевать, тех, в ком воплотился разум и искусство господствующей расы, религия является лишним средством к преодолению сопротивления, к возможности господствовать; это узы, связующие властелина с подданными и предающие, вверяющие ему их совесть, то их скрытое и сокровенное, что охотно уклонилось бы от повиновения; и если отдельные натуры такого знатного происхождения вследствие своей высокой духовности склонны к более уединённой и созерцательной жизни и оставляют за собой только самый утончённый вид властвования (над избранными учениками или членами ордена), тогда и сама религия может послужить средством того, как оградить свой покой от шума и тягот более грубого правления, а свою чистоту — от необходимой грязи всякого политиканства. Так смотрели на дело, в частности, брахманы: с помощью религиозной организации они присвоили себе власть назначать народу его царей, меж тем как сами держались и чувствовали себя в стороне от правления, вне его, как люди высших, сверхцарственных задач. Между тем религия даёт также некоторой части подчинённых руководство и повод для подготовки к будущему господству и повелеванию, — тем медленно возвышающимся классам и сословиям, в которых вследствие благоприятствующего строя семейной жизни постоянно возрастают сила и возбуждение воли, воли к самообузданию: им религия предлагает достаточно побуждений и искушений идти стезями высокой духовности, испытать чувства великого самопреодоления, молчания и одиночества. Аскетизм и пуританство почти необходимые воспитующие и облагораживающие средства, если раса хочет возвыситься над своим плебейским происхождением и потрудиться над собою во благо своего будущего господства. Наконец, людям обыкновенным, большинству, существующему для служения и для общей пользы и лишь постольку имеющему право на существование, религия даёт неоценимое чувство удовлетворения своим положением и жизненным устройством, мир в душе на самый разный манер, облагороженное чувство послушания, ещё одно счастье и ещё одну боль, переживаемые с себе подобными, и нечто наподобие преображения и украшения, нечто вроде оправдания всей обыденности, всей низменности, всего полуживотного убожества их душ. Религия и религиозная значимость жизни озаряет светом солнца таких всегда угнетённых людей и делает их сносными для самих себя; она действует, как эпикурейская философия на страждущих более высокого ранжира, подкрепляя, придавая утончённость, как бы используя страдание, наконец, даже освящая и оправдывая его. Быть может, самое почтенное в христианстве и буддизме — это их искусство научать и самого низменного человека встраивать себя путём благочестия в высший иллюзорный порядок вещей и благодаря этому продолжать довольствоваться действительным порядком, жить в котором ему достаточно тяжко, — но эта-то тяжесть и нужна!

Однако напоследок, дабы подсчитать убыток от подобных религий и осветить их зловещую опасность, нужно сказать следующее: если религии не являются средствами воспитания и дисциплинирования в руках философов, а действуют самостоятельно и самодержавно, если они хотят сами представлять собою последние цели, а не средства наряду с другими средствами, то это всегда обходится дорогой и страшной ценой. Человечество, как и всякий другой животный вид, изобилует неудачными экземплярами, больными, вырождающимися, хилыми, страждущими поневоле; удачные случаи также и у человека являются всегда исключением, а учитывая, что человек есть ещё не установленное животное, даже редким исключением. Хуже того: чем выше тип, представляемый данным человеком, тем меньше вероятность того, что он удастся. Случайность, закон бессмыслицы, господствующий в общем хозяйстве человечества, выказывает себя наиболее устрашающим образом в своём разрушительном воздействии на высших людей, жизненные условия существования которых, во всей их тонкости и многообразии, чрезвычайно трудно рассчитать. Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что ещё как-то может держаться, они, как религии для страждущих, даже принципиально принимают сторону всего неудачного, они признают правыми всех тех, кто страдает от жизни, как от болезни, и хотели бы добиться того, чтобы всякое иное восприятие жизни считалось ложным и невозможным. Как бы высоко ни оценивали эту щадящую и оберегающую заботу, которая окружала все типы людей, включая и высший, до сих пор почти всегда оказывавшийся наиболее страждущим, всё равно в общем балансе прежние и как раз суверенные религии являются главными причинами, удерживавшими тип «человек» на более низкой ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть. Мы обязаны им неоценимыми благами, и у кого же достанет благодарности, чтобы не истратить её всю на то, что, к примеру, сделали до сих пор для Европы «священнослужители» христианства! И всё-таки, если они приносили страждущим утешение, внушали угнетённым и отчаивающимся мужество, давали несамостоятельным опору и поддержку и заманивали в монастыри и душевные тюрьмы, прочь от общества, людей с расстроенным внутренним миром и обезумевших; что ещё, кроме этого, пришлось им совершить, чтобы со спокойной совестью так же основательно трудиться над сохранением больных и страждущих, то есть, по существу и на деле, — над ухудшением европейской расы? Поставить все расценки ценностей на голову — вот что пришлось им совершить! И сломить сильных, оскорбить великие ожидания, бросить подозрение на счастье, заключённое в красоте; всё самовластное, мужественное, победительное, властолюбивое, все инстинкты, столь свойственные высшему и наиболее удавшемуся типу «человека», согнуть неуверенностью, нечистой совестью, саморазрушением; всю любовь к земному и к господству над землёй обратить в ненависть к самой земле и всему земному — вот задача, которую поставила и должна была поставить себе церковь, пока в её оценке «отречение от мира», «отречение от чувств» и «высший человек» не сплавились в одно чувство. Если допустить, что кто-нибудь сумел бы насмешливым и беспристрастным оком эпикурейского бога окинуть причудливо-горестную и столь же грубую, сколь и утончённую комедию европейского христианства, — то он, сдаётся мне, не смог бы вдоволь надивиться и посмеяться; не кажется ли вам, что Европой в течение восемнадцати веков правило единственное желание — сделать из человека возвышенного выродка? Но тот, кто с совершенно противоположными потребностями, уже не по-эпикурейски, а с неким божественным молотом в руке подошёл бы к этому почти произвольно вырождающемуся и гибнущему человеку, каким представляется европейский христианин (например, Паскаль), разве не закричал бы он с гневом, состраданием и отвращением: «О болваны, чванливые сострадательные болваны, что же вы наделали! Разве это была работа для ваших рук! Как же искромсали, как изгадили вы мне мой лучший камень! Что вы позволили себе!» — Я хотел сказать вот что: христианство до сих пор было наиболее роковым видом зазнайства человека. Люди недостаточно возвышенные и твёрдые для того, чтобы работать над человеком так, как работают художники; люди недостаточно сильные и дальновидные для того, чтобы сделать над собою высокое усилие и дать свободу действия тому очевидному закону, по которому рождаются и гибнут тысячи неудавшихся существ; люди недостаточно благородные для того, чтобы видеть зияющие пропасти в иерархии людей, отделяющие их друг от друга, — вот такие люди с их заявлением, что «перед Богом все равны», вершили до сих пор судьбы Европы, пока не вырастили наконец измельчавшую, почти смешную породу, какое-то стадное животное, нечто добродушное, хилое и посредственное, — нынешнего европейца...

Примечания:

3

Явился осёл, прекрасный и сильнейший (лат.).

30

пережитый тип (фр.).

31

«Скажем смело, что религия есть продукт нормального человека, что человек наиболее прав, когда он наиболее религиозен и наиболее уверен в бесконечной судьбе... Только когда он добр, он хочет, чтобы добродетель соответствовала извечному распорядку, только когда он созерцает вещи незаинтересованным взглядом, он находит смерть возмутительной и абсурдной. Как не предположить, что в эти мгновения человек видит лучше всего?..» (фр.).^{46}

32

«в чистом виде религиозная глупость» (фр.).

33

мистическое и физическое единство (лат.).

34

снова и снова (ит.).

35

порочный круг Бога (лат.).