Кому не случается сказать глупость? Беда, когда ее высказываютобдуманно.

Ne iste magno conatu magnas nugas dixerit. [1]

Но в этом я не повинен. Выпаливая свои, я трачу на них не большеусилий, чем они стоят. И это их счастье. Потребуй они от меня хоть чуточкунапряжения — я бы тотчас же распрощался с ними. Я покупаю и продаю их толькона вес. С бумагой я беседую, как с первым встречным. Лишь бы говориласьправда. Это важнее всего. Кому не отвратительно вероломство, раз дажеТиберий [2] отказался прибегнуть к нему, хоть оно и могло доставить емувеликую выгоду? Ему дали знать из Германии, что если он пожелает, то спомощью яда его избавят от Арминия [3] (из всех врагов, какие были у римлян,он был самым могущественным; это он нанес войску Вара [4] столь постыдноепоражение, и он один препятствовал распространению их владычества в техкраях). Тиберий ответил, что римский народ привык расправляться с врагами воткрытую, с оружием в руках, а не тайком, прибегая к обману. Он отвергполезное ради честного. Это был, скажут мне, лицемер. Полагаю, что так:среди людей его ремесла не диво. Но признание добродетели не обесцениваетсяв устах ее ненавистника. Тем более, что оно вынуждено у него самой истиной,и если даже он отвергает его в своем сердце, то все же прикрывается им,чтобы приукрасить себя.

Наше устройство — и общественное и личное — полно несовершенств. Ноничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность. И нет во вселеннойвещи, которая не занимала бы подобающего ей места. Наша сущностьскладывается из пагубных свойств: честолюбие, ревность, пресыщение, суевериеи отчаяние обитают в нас, и власть над нами настолько естественна, чтоподобие всего этого мы видим и в животных: к ним добавляется и стольпротивоестественный порок, как жестокость, ибо, жалея кого-нибудь, мы привиде его страданий одновременно ощущаем в себе и некое мучительно-сладостноещекотание злорадного удовольствия; его ощущают и дети;

Suave mari magno, turbantibus aequora ventis,
E terra magnum alterius spectare laborem; [5]

и кто бы истребил бы в человеке зачатки этих качеств, тот уничтожил быоснования, на которых зиждется наша жизнь. Так и во всяком государствесуществуют необходимые ему должности, не только презренные, но и порочные;порокам в нем отводится свое место, и их используют для придания прочностинашему объединению, как используют яды, чтобы сохранить наше здоровье. Иесли эти должности становятся извинительными, поскольку они нужны, иобщественная необходимость побуждает забыть об их подлинной сущности, топоручать их следует все же более стойким и менее щепетильным гражданам,готовым пожертвовать своей честью и своей совестью, подобно тем мужамдревности, которые жертвовали для блага отечества своей жизнью; нам же,более слабым, подобает брать на себя и более легкие и менее опасные роли.Общее благо требует, чтобы во имя его шли на предательство, ложь ибеспощадное истребление: предоставим же эту долю людям более послушным иболее гибким.

Конечно, меня часто охватывала досада, когда я видел, как судьи,стараясь вынудить у обвиняемого признание, морочили его ложными надеждами наснисхождение или помилование, прибегая при этом к бесстыдномунадувательству. И правосудие и Платон, поощрявший приемы этого рода, немаловыиграли бы в моих глазах, предложи они способы, которые пришлись бы мнеболее по душе. Злобой и коварством своим такое правосудие, по-моему,подрывает себя не меньше, чем его подрывают другие. Не так давно я ответил,что едва ли мог бы предать государя ради простого смертного, ибо и простогосмертного предать ради государя мне было бы крайне прискорбно. Мало того,что мне противно обманывать, — мне противно и тогда, когда обманываются вомне. Я не хочу подавать к этому ни оснований, ни повода.

В немногих случаях, когда мне доводилось в крупных и мелкихразногласиях, разрывающих нас ныне на части, посредничать между нашимигосударями [6], я всегда старательно избегал надевать на себя маску ивводить кого бы то ни было в заблуждение. Кто набил в этом ремесле руку, тотдержится возможно более скрытно и всячески притворяется, что исключительнодоброжелателен и уступчив. Что до меня, то я выкладываю мое мнение сразу,без околичностей, на свой собственный лад. Совестливый посредник и новичок,предпочитающий скорее отступиться от дела, чем от самого себя! Так бывало сомной до последнего времени, и мне настолько везло (а ведь удача здесьбезусловно самое главное), что мало кто, имея сношения с враждебнымистанами, вызывал меньше моего подозрений и снискивал столько ласки идружелюбия. Я всегда откровенен, а это производит благоприятное впечатлениеи с первого взгляда внушает доверие. Непосредственность и правдивостьсвоевременны и уместны в любой век, каким бы он ни был. К тому женезависимость тех, кто действует бескорыстно, не порождает ни особыхподозрений, ни ненависти; ведь они с полным правом могут повторить ответГиперида [7] афинянам, жаловавшимся на резкость его речей: «Господа, незачемобсуждать, стесняюсь ли я в выражениях, но следует выяснить, говорю ли я,преследуя свою пользу и извлекая для себя выгоду». Моя независимость легкоограждала меня и от подозрений в притворстве; во-первых, я всегда проявляютвердость и не стесняюсь высказать все до конца, сколь бы дерзкими иобидными мои слова ни были, так что и за глаза я не мог бы высказать ничегохудшего; во-вторых, независимость моя всегда выступает в обличьебезыскусственности и простоты. Действуя, я не добиваюсь чего-либо сверхтого, ради чего я действую; я не загадываю вперед и не строю далеко идущихпредположений; всякое действие преследует какую-то определенную цель, — такпусть же, если возможно, оно достигнет ее.

Кроме того, меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстнаялюбовь к великим мира сего, и воля моя не зажата в тиски ни нанесенным ейоскорблением, ни чувством особой признательности. Что касается нашихгосударей, то я почитаю их лишь как подданный и гражданин, и мое чувство кним свободно от всякой корысти. За это я приношу себе великую благодарность.Даже общему и правому делу я привержен не более чем умеренно, и оно непорождает во мне особого пыла. Я не склонен к всепоглощающим и самозабвеннымпривязанностям, а также к самопожертвованию: долг справедливости отнюдь нетребует от нас гнева и ненависти; это страсти, пригодные только для тех, ктоне способен придерживаться своего долга, следуя велениям разума; всезаконные и праведные намерения по своей сущности справедливы и умеренны, впротивном случае они мятежны и незаконны. Это и позволяет мне ходить везде ивсюду с высоко поднятой головой, открытым лицом и открытым сердцем.

Говоря по правде, — и я нисколько не боюсь в этом признаться, — я, несмущаясь, поставил бы при нужде одну свечу архангелу Михаилу, а другую — егодракону, как собиралась сделать одна старая женщина. За партией,отстаивающей правое дело, я пойду хоть в огонь, но только в том случае, еслисмогу. Пусть Монтень, если в этом будет необходимость, провалится вместе совсем остальным, но если в этом не будет необходимости и он уцелеет, я будубесконечно благодарен судьбе, и поскольку мой долг вкладывает мне в рукуверевку, я пользуюсь ею, помогая Монтеню выстоять. Разве Аттик [8],принадлежа к благонамеренной, но побежденной партии, не спасся при всеобщемкрушении, среди стольких потрясений и перемен лишь благодаря своейумеренности?

Для частных лиц, каким он был, это легче, и в таком положении можно сдостаточным основанием отбросить честолюбивые помыслы и не вмешиваться пособственной воле не в свое дело. Но колебаться и пребывать в нерешимости,сохранять полнейшую безучастность и безразличие к смутам и междусобицам втвоем отечестве — нет, этого я не нахожу ни похвальным, ни честным. Ea nonmedia, sed nulla via est, velut eventum exspectantium quo fortunae consiliasua applicent [9].

Такая вещь позволительна только по отношению к делам соседей: во времявойны варваров с греками Гелон [10], тиран сиракузский, скрывая, кому онсочувствует, держал наготове посольство с подарками, которому повелел бытьначеку и, установив, на чью сторону склоняется счастье, без промедлениясойтись с победителем. Поступать так же по отношению к собственным идомашним делам, к которым невозможно отнестись безучастно и о которых нельзяне иметь суждения, было бы своего рода изменой. Но не вмешиваться в эти делачеловеку, не занимающему никакой должности и не взявшему на себя поручений,которые побуждали бы его действовать, я нахожу более извинительным (и все жене прибегаю к этому извинению), чем в случае войн с чужеземцами, хотя в нихпо нашим законам принимают участие только желающие. Однако и те, ктополностью отдается междусобицам, могут вести себя настолько благоразумно и стакою умеренностью, что грозе придется пронестись над их головой, непричинив им вреда. Не было ли у нас оснований предполагать то же и вотношении покойного епископа Орлеанского, сьера де Морвилье [11]? И средитех, кто доблестно занимается этим делом и ныне, я знаю людей, чье поведениенастолько безупречно и благородно, что они должны устоять на ногах, какие быбедствия и превратности ни обрушило на нас небо. Я считаю, что лишь королямпристало распаляться гневом на королей, и потешаюсь над теми умниками,которые с готовностью устремляются в столь неравную борьбу; с государем незатевают личной ссоры, когда открыто и смело идут против него ради своейчести и в соответствии со своим долгом; если он не любит подобного человека,он поступает лучше, он уважает его. И в особенности отстаивание законов изащита установившегося порядка содержит в себе нечто такое, что побуждаетдаже посягающих на него в своих целях извинять, если не чтить, егозащитников.

Но не следует называть долгом — а мы это постоянно делаем — внутреннююдосаду и недовольство, порождаемые корыстью и страстями личного свойства,как нельзя называть смелостью предательское и злобное поведение. Такие людизовут рвением свою склонность к злобе и насилию; не сознание правоты своегодела движет ими, а корысть: они разжигают войну не потому, что онасправедлива, но потому, что это — война.

Ничто не мешает поддерживать хорошие отношения с теми, кто враждуетмежду собой, и вести себя при этом вполне порядочно; выказывайте к тому идругому дружеское расположение, пусть не совсем одинаковое, ибо онодопускает различную меру, и уж во всяком случае достаточно сдержанное и невлекущее вас в одну сторону так сильно, чтобы она могла располагать вами посвоему усмотрению; и еще: довольствуйтесь скромною мерою их благосклонностии, оказавшись в мутной воде, не норовите ловить в ней рыбку.

Другой способ, а именно: предлагать всего себя и тому и другому, —столь же неразумен, сколь и бессовестен. Уверен ли тот, кому вы предаетедругого, равным образом благоволящего к вам, что вы не проделаете в своюочередь того же самого с ним? Он считает вас дурным человеком и, покаслушает ваши речи, использует вас в своих видах и с помощью вашейбесчестности обделывает свои дела, ибо двуличные люди полезны тем, что онимогут дать, но надо стараться при этом, чтобы сами они получили как можноменьше.

Я не говорю одному того, чего не мог бы в свое время сказать другому,лишь слегка изменив ударение, и я сообщаю ему вещи либо несущественные, либообщеизвестные, либо такие, которые могут пойти на пользу обоим. Нет такойвыгоды, ради которой я позволил бы себе обманывать их. Доверенное моемумолчанию я свято храню про себя, но на хранение беру лишь самую малость;ведь беречь тайны государя, которые тебе ни к чему, докучное и тяжелоебремя. Я охотно иду на то, чтобы они доверяли мне только немногое, нобезоговорочно верили всему, что бы я им ни принес. Я всегда знал больше, чеммне хотелось.

Откровенная речь, подобно вину и любви, вызывает в ответ такую жеоткровенность.

Филиппид, по-моему, мудро ответил царю Лисимаху [12], который спросилего: «Что из моего добра желал бы ты получить?» — «Все, что тебе будетугодно, лишь бы то не были твои тайны». Я вижу, что всякий досадует, если отнего утаивают самую сущность дела, которое ему поручено, и скрываюткакую-нибудь заднюю мысль. Что до меня, то я бываю доволен, когда мнесообщают не больше того, что поручают сделать, и вовсе не жажду, чтобы мояосведомленность лишала меня права говорить и затыкала мне рот. Если япредназначен служить орудием обмана, пусть это будет, по крайней мере, безмоего ведома. Я не хочу, чтобы меня принимали за усердного и исполнительногослугу, готового предать все и всех. Кто недостаточно верен себе самому, томупростительно не соблюдать верности и своему господину.

Но ведь именно государи-то и не довольствуются преданностью наполовинуи пренебрегают услугами, оказываемыми в определенных границах и наопределенных условиях. Этой беде ничем не поможешь; я искренно объявляю им,до каких пределов я с ними, ибо я могу быть только рабом разума, да и то этоне всегда мне удается. Что до них самих, то они неправы, требуя отсвободного человека такого же подчинения и такой же покорности, как от того,кого они создали и купили и чья судьба теснейшим и неразрывным образомсвязана с их судьбой. Законы сняли с меня тягостную заботу: они сами избралидля меня партию и дали мне господина; любая другая власть и прочиеобязательства не более чем относительны и должны отступить на второй план.Само собой разумеется, что если чувства увлекут меня в противоположнуюсторону, я вовсе не должен за ними последовать; воля и желания создают себесобственные законы, но наши поступки должны подчиняться общественнымустановлениям.

Этот мой образ действия несколько расходится с общепринятым; он неможет повести к далеко идущим последствиям и непригоден на длительный срок:даже сама невинность не сумела бы, живя среди нас, обойтись без притворстваи вести дела, не прибегая ко лжи. Вот почему общественные обязанности мне непо нраву; все, что требуется от меня моим положением, я неукоснительновыполняю, стараясь делать это по возможности неприметнее. Еще в детстве меняприневолили заниматься делами этого рода, и я неплохо справлялся с ними,постаравшись, однако, избавиться от них как можно скорее. Впоследствии я нераз избегал браться за них, соглашаясь на это лишь изредка, и никогда нестремился к ним, повернувшись спиной к честолюбию; и если я повернул спинуне совсем так, как гребцы, продвигающиеся к цели своего плаванья задом, товсе же я сделал это настолько, что не погряз в них, хотя обязан этим вменьшей степени своей воле, чем благосклонной судьбе. Но существуют путислужения обществу, менее претящие мне и более соразмерные с моимивозможностями, и я знаю, что, если бы судьба в свое время открыла мне этипути ко всеобщему уважению, я пренебрег бы доводами рассудка и последовал еезову.

Те, кто вопреки моему мнению о себе имеют обыкновение утверждать, будтото, что я в своей натуре называю искренностью, простотою инепосредственностью, на самом деле — ловкость и тонкая хитрость и что мнесвойственны скорее благоразумие, чем доброта, скорее притворство, чеместественность, скорее умение удачно рассчитывать, чем удачливость, — нестолько бесчестят меня, сколько оказывают мне честь. Но они, разумеется,считают меня чересчур уж хитрым, и того, кто понаблюдал бы за мной вблизи, яохотно признаю победителем, если он не вынужден будет признать, что вся ихмудрость не может предложить ни одного правила, которое научило бывоссоздавать такую же естественную походку и сохранять такую женепринужденность и беспечную внешность — всегда одинаковую и невозмутимую —на дорогах столь разнообразных и извилистых; если он не признает также, чтовсе их старания и уловки не сумеют научить их тому же. Путь истины —единственный, и он прост; путь заботящихся о своей выгоде или делах, которыенаходятся на их попечении, — раздвоен, неровен, случаен. Я нередкосталкивался с поддельной, искусственной непосредственностью, силившейся —чаще всего безуспешно — выдать себя за настоящую. Уж очень напоминает онаосла Эзоповой басни [13], который, подражая собаке, положил от полнотычувств передние ноги на плечи своего хозяина, но в то время как собакувознаградили за это приветствие ласками, бедному ослу досталось в наградудвойное количество палок. Id maxime quemque decet quod est cuiusque suummaxime. [14] Я не пытаюсь отказывать обману в его правах — это означало быплохо понимать жизнь: я знаю, что он часто приносил пользу и что большинстводел человеческих существует за его счет и держится на нем. Бывают пороки,почитаемые законными; бывают хорошие или извинительные поступки, которые темне менее незаконны.

Правосудие как таковое, естественное и всеобщее, покоится на других,более благородных основах, чем правосудие частное, национальное,приспособленное к потребностям государственной власти: Veri iurisgermanaeque iustitiae solidam et expressam effigiem nullam tenemus; umbra etimaginibus utimur [15], — так что мудрец Дандамис, выслушав прочитанные при немжизнеописания Сократа, Пифагора и Диогена [16], счел их людьми великими вовсех отношениях, но порабощенными своим чрезмерным преклонением передзаконами; одобряя законы и следуя им, истинная добродетель утрачиваетнемалую долю своей изначальной твердости и неколебимости, и много дурноготворится не только с их разрешения, но и по их настоянию. Ехsenatusconsultis plebisque scitis scelera exercentur [17]. Яследую общепринятому между людьми языку, а он проводит различие междуполезным и честным, называя иные естественные поступки, не только полезные,но и насущно необходимые, грязными и бесчестными.

Но остановимся на одном примере предательства. Два претендента нафракийское царство затеяли спор о своих правах на него. Император помешал имприбегнуть к оружию. Тогда один из них, делая вид, будто жаждет дружескогосоглашения с соперником, которое может быть достигнуто при личном свидании,пригласил его к себе на пир и, когда тот прибыл к нему, повелел схватить егои убить. Справедливость требовала от римлян, чтобы они покарали стольгнусное злодеяние, но сделать это обычным путем им мешали препятствиявсякого рода, и так как тут нельзя было обойтись без войны и без риска, онине побрезговали предательством. Ради полезного они пошли на нечестное.Подходящим человеком для этого оказался некий Помпоний Флакк; прикрываясьлживыми речами и уверениями, он завлек преступника в расставленные ему силкии, вместо обещанного почета и милостей, заковал его в цепи и отослал в Рим [18]. Один предатель предал другого, что случается не так уже часто, ибо онинастолько исполнены недоверия ко всему и ко всем, что поймать их при помощиприменяемых ими же уловок — дело нелегкое, и мы это испытали на печальномопыте недавнего прошлого.

Пусть, кто хочет, делается Помпонием Флакком — таких, кто захотел бысделаться им, сколько угодно. Что до меня, то и моя речь и моя честность ивсе остальное во мне составляют единое целое; их высшее стремление — служитьобществу; я считаю это непреложным законом. Но если бы мне приказали взятьна себя обязанности судьи и заниматься разбором тяжб, я бы ответил: «Яничего в этом не смыслю»; или обязанности начальника землекопов, роющихтраншеи для войска, я бы сказал: «Я призван к более достойной роли»; равнымобразом, и тому, кто пожелал бы воспользоваться мною для лжи, предательстваи вероломства, ожидая от меня какой-нибудь важной услуги, или для убийства иотравления неугодных ему людей, я бы сказал: «Если я кого-нибудь обокрал илиограбил, отправьте меня немедленно на галеры». Ибо честному человекупозволительно говорить в том же духе, в каком говорили лакедемоняне снанесшим им поражение Антипатром, когда обсуждали с ним условия мира: «Тыможешь навязать нам любые, какие только ни пожелаешь, тяжелые иразорительные повинности, но навязывать постыдные и бесчестные — и непытайся: ты зря потеряешь время» [19]. Всякий должен дать себе самому такуюже клятву, какую египетским царям торжественно давали назначаемые ими судьи,а именно, что они не пойдут наперекор своей совести даже по царскомуповелению [20]. Мы откровенно презираем и осуждаем поручения известногорода; кто возлагает на нас подобные поручения, тот тем самым выносит намприговор и, если мы способны это понять, налагает на нас тяжкий груз иоковы. Насколько общественные дела улучшаются в таких случаях благодарявашему участию в них, настолько же ухудшаются ваши; чем лучше вы выполняетеподобное поручение, тем больший ущерб наносите самому себе. И вовсе не будетвнове, а порой, пожалуй, в какой-то мере и справедливо, если вас покарает заваши услуги тот же, кто использовал вас в своих целях. Вероломство можетбыть иногда извинительным; но извинительно оно только тогда, когда егоприменяют, чтобы наказать и предать вероломство.

Известно сколько угодно предательств, которые были не толькоотвергнуты, но и наказаны теми, в чьих интересах они предпринимались. Кто незнает приговора Фабриция врачу Пирра [21]? Но бывало и так, что повелевшийсовершить предательство сам же и расправлялся с тем, кого он использовал,ибо он перестал доверять предателю и не хотел оставлять за ним стольнепомерной власти и ему становились омерзительны раболепие и покорность,столь безграничные и столь подлые.

Ярополк, великий князь Русский, подкупил одного венгерского дворянина,поручив ему предательски умертвить польского короля Болеслава или, поменьшей мере, предоставить русским возможность причинить ему какой-нибудьсущественный вред. Этот дворянин, ведя себя, как подобает честному человеку,стал с еще большим усердием служить польскому королю и сделался членом егосовета и одним из самых близких к нему людей. Добившись этого высокогоположения, он дождался удобного случая и в отсутствие своего государявпустил русских в Вислицу, большой и богатый город, который они разграбили исожгли дотла, перебив при этом без различия пола и возраста не только всехего обитателей, но и большое число окрестных дворян, вызванных в городпредателем именно ради этого. Ярополк, утолив жажду мщения и удовлетворивгнев, который не был, впрочем, безосновательным (ибо и Болеслав нанес емутяжкое оскорбление, сделав с ним приблизительно то же), и пресытившисьплодами упомянутого предательства, увидел его ничем не прикрытую гнусность;рассмотрев его холодным и трезвым, не смущенным больше страстями взглядом,он почувствовал такие угрызения совести и такое раскаяние, что приказалвыколоть глаза и отрезать язык и срамные части тому, кто былнепосредственным виновником происшедшего [22].

Антигон убедил воинов аргираспидов предать в его руки Евмена, ихверховного военачальника и его противника; но едва они его выдали и онповелел его умертвить, как ему вздумалось стать вершителем божественноговозмездия и покарать столь подлое преступление; отослав предателей кправителю этой провинции, он строго-настрого наказал ему погубить иистребить их любыми способами. И вышло так, что из большого числа этихвоинов ни один не ступил больше на македонскую землю [23]. Чем лучше они емупослужили, тем отвратительнее в его глазах был их поступок и тем строженадлежало их наказать.

Раб, открывший убежище, где скрывался его господин Публий Сульпиций,немедленно получил свободу, как было предусмотрено в проскрипциях Суллы, но,став свободным, был тотчас же сброшен с Тарпейской скалы, что былопредусмотрено законами государства [24]. Таких предателей вешали с кошелькомна шее, в котором была их плата. Воздав должное частной и ограниченнойсправедливости, воздавали вслед за тем должное и справедливости как таковой.

Махмуд Второй, видя в своем младшем брате возможного соперника и желаяпо этой причине избавиться от него — дело в их роду обычное, —воспользовался услугами одного из своих приближенных военачальников, которыйи удушил Махмудова брата, заставив его проглотить сразу слишком много воды.После того как с этим было покончено, Махмуд во искупление стольпредательского убийства выдал убийцу матери покойного (они были братьямитолько по отцу); она же, в его присутствии, собственными руками вспоролаубийце живот и, нащупав сердце, вырвала его еще дымящимся и трепещущим ибросила на съедение псам [25].

И наш король Хлодвиг приказал повесить троих слуг Канакра, предавшихему своего господина и ради этого подкупленных им [26].

Да и отъявленным злодеям, после того как они извлекли выгоду изкакого-нибудь бесчестного поступка, бывает очень приятно пристегнуть к немус полной уверенностью в успехе что-нибудь свидетельствующее об ихсправедливости и доброте и о том, что их якобы мучит совесть и они хотят ееоблегчить.

К этому нужно добавить, что сильные мира сего смотрят на исполнителейстоль отвратительных злодеяний как на людей, изобличающих их в преступлении.И они стараются уничтожить их, чтобы устранить свидетелей против себя изамести, таким образом, следы своих происков.

Если при случае они все же вознаграждают вас за совершенное вамипредательство, дабы общественная необходимость не была лишена этогоотчаянного и крайнего средства, тот, кто делает это, не перестает считатьвас — если только он сам не таков — законченным мерзавцем и висельником, и вего глазах вы еще больший предатель, чем в глазах вашей жертвы, ибо онизмеряет низость вашей души по вашим рукам, а они беспрекословно емуповинуются и ни в чем не отказывают. Использует же он вас совсем так же, какпользуются отпетыми негодяями при совершении казней, — их обязанности стольже полезны, сколь малопочтенны. Подобные поручения, не говоря уже об ихгнусности, растлевают и развращают совесть. Дочь Сеяна, которую римскиесудьи не могли наказать смертью, так как она была девственница, сначала былаобесчещена палачом, дабы законы не потерпели ущерба, и лишь после этогоудавлена им [27]; не только руки его, но и его душа — рабы государственнойвласти, располагающей ими по своему усмотрению.

Когда Мурад Первый, желая усугубить тяжесть наказания тех из своихподданных, которые оказали поддержку его мятежному сыну, — а тот задумал нечто иное, как отцеубийство, — повелел их ближайшим родственникамсобственноручно совершить над ними казнь, некоторые предпочли бытьнесправедливо обвиненными в содействии чужому отцеубийству, чем статьорудиями убийства своих родичей [28], и я нахожу, что они поступили в высшейстепени честно. И когда уже в мое время в кое-каких взятых приступомгородишках мне доводилось встречать негодяев, которые, чтобы спасти своюжизнь, соглашались вешать своих друзей и товарищей, я неизменно считал, чтосудьба их — еще более жалкая, тех судьба тех, кого они вешали.

Рассказывают про Витовта, князя Литовского, что им некогда был изданзакон, согласно которому осужденные на смерть преступники должны былисамолично исполнять над собой приговор, ибо он не постигал, как это ни в чемне повинные третьи лица могут привлекаться и понуждаться к человекоубийству [29].

Если крайние обстоятельства или какое-нибудь чрезвычайное инепредвиденное событие, угрожающее существованию государства, заставляютгосударя изменить своему слову и обещаниям или как-нибудь по-иному нарушитьсвой долг, он должен рассматривать подобную необходимость как удар бичабожьего; порока тут нет, ибо он отступается от своих принципов радиобщеобязательного и высшего принципа, но это, конечно, несчастье, и стольбольшое несчастье, что тому, кто меня спрашивал: «Что же тут поделаешь?» — яответил: «Ничего поделать нельзя. Если он и вправду оказался зажатым в тискиэтими двумя крайностями (sed videat ne quaeratur latebra periurio [30]), следовалопоступить именно так, как он поступил; если он сделал это без горечи, еслиему не был тягостен шаг, это верный признак того, что он не в ладах со своейсовестью».

Найдись среди государей кто-нибудь с такой щепетильной совестью, чтодаже полное исцеление от всех зол не бы примирить его со столь отчаяннымсредством, то и в этом случае я не стал бы его порицать. Он не мог быпогибнуть более извинительным и пристойным образом. Мы не всесильны; ведьтак или иначе нам часто приходится препоручать наш корабль божественномупромыслу, видя в нем якорь спасения. Что же более насущно необходимое можетсовершить государь? [31]. Разве не наименее возможное для него то, что онможет сделать лишь ценою утраты доверия к его слову и за счет своей чести —а слово и честь должны быть ему, пожалуй, дороже его собственногоблагополучия, больше того — благополучия его подданных? И если, пребывая вполном бездействии, он попросту взовет к помощи бога, не будет ли у негооснований надеяться, что благость господня не откажется поддержать своеймилостивой рукой руку праведную и чистую?

Случаи, когда государям приходится нарушать свой долг, — дурные игибельные примеры; они представляют собою редкие и печальные исключения изнаших естественных правил. Здесь надо уступать обстоятельствам, но возможноумереннее и с оглядкою; никакая личная выгода не оправдывает насилия,совершаемого нами над нашей совестью; общественная — дело другое, но и толишь тогда, когда она вполне очевидна и очень существенна.

Тимолеон [32] смыл чудовищность совершенного им слезами, которыепролил, вспоминая о том, что убитый его рукою тиран — родной брат ему; и егосовесть была справедливо смущена тем, что общественная польза могла бытьдостигнута лишь ценою его бесчестия. Даже сенат, освобожденный Тимолеоном отрабства, и тот не осмелился вынести окончательное решение относительно этоговысокого подвига и разделился в этом вопросе на два несогласных между собойи противостоящих друг другу стана. Случилось, однако, что как раз в этовремя прибыли послы от сиракузцев к коринфянам с мольбой о защите ипокровительстве и с просьбой направить к ним полководца, способноговозвратить их городу былое величие и очистить Сицилию от различныхугнетавших ее мелких тиранов, и сенат отправил туда Тимолеона.Воспользовавшись этим новым предлогом, сенат заявил, что приговор по делуТимолеона будет вынесен в соответствии с тем, хорошо или дурно он будетвести себя, выполняя свое поручение, и что его ждет либо милость, подобающаяосвободителю родины, либо немилость, подобающая братоубийце. При всейнесообразности такого решения его можно в известной степени извинить ввидуопасности показанного Тимолеоном примера и важности возложенного на негодела. И сенат поступил правильно, отложив свой приговор и стремясь найти длянего опору со стороны, в соображениях, не имеющих прямого касательства ксамому делу. И что же! поведение Тимолеона во время этого путешествия вскорепролило дополнительный свет на сущность его деяния — так достойно идоблестно вел он себя в любых обстоятельствах; да и удача, сопутствовавшаяему во всем, несмотря на трудности, которые ему пришлось преодолеть привыполнении своего благородного дела, была ниспослана, казалось, самимибогами, сговорившимися споспешествовать его оправданию.

Цель Тимолеона, убившего брата-тирана, оправдывает его, если вообщетакое деяние может быть оправдано. Но стремление увеличить государственныедоходы, толкнувшее римский сенат принять то бессовестное решение, о которомя намерен сейчас рассказать, не настолько возвышенно, чтобы оправдать явнуюнесправедливость.

Несколько городов, внеся денежный выкуп, с разрешения и по указу сенатаполучили от Суллы свободу. Этот вопрос был подвергнут новому обсуждению, исенат объявил, что они должны вносить налоги по-прежнему, деньги же,выплаченные ими в качестве выкупа, не подлежат возвращению [33]. Гражданскиевойны преподносят нам на каждом шагу столь же отвратительные примерыковарства, ибо мы наказываем ни в чем не повинных людей только за то, чтоони верили нам, когда мы сами были иными, и должностное лицо налагаетнаказание за перемену в своих взглядах на тех, кто в этом нисколько невиноват: учитель порет ученика за его покорность, поводырь — следующего заним по пятам слепца. Гнуснейшее подобие правосудия! И философия также несвободна от правил ложных и уязвимых. Пример, который нам приводят вдоказательство того, что личная выгода может брать порой верх над даннымнами словом, не кажется мне достаточно веским, несмотря на примешивающиесясюда обстоятельства. Вас схватили разбойники и затем отпустили на волю,связав предварительно клятвою, что вы заплатите им определенную мзду;глубоко неправ тот, кто утверждает, будто порядочный человек, вырвавшись изих рук, свободен от своего слова и может не платить обещанных денег. Онникоим образом от него не свободен. То, что я пожелал сделать, побуждаемыйстрахом, я обязан сделать и избавившись от него, и даже если он принудил кподобному обещанию мой язык, а не волю, я все равно должен соблюсти вточности мое слово. Что до меня, то я всегда совестился отрекаться от своегослова даже тогда, когда оно неосторожно слетало у меня с уст, опередивмысль. Иначе мы мало-помалу сведем на нет права тех, кому мы даем клятвы иобещания. Quasi vero forti viro vis possit adhiberi [34]. Личные соображения могутсчитаться законными и извинять нас при нарушении нами обещанного лишь водном-единственном случае, а именно, если мы обещали что-нибудь само по себенесправедливое и постыдное, ибо права добродетели должны стоять выше прав,вытекающих из обязательств, которыми мы связали себя.

Я поместил когда-то Эпаминонда [35] в первом ряду лучших людей и неотступаюсь от этого. До чего же возвышенно понимал он свой долг, он, которыйни разу не убил ни одного побежденного и обезоруженного им в схватке;который не позволял себе даже ради бесценного блага — возвращения свободыотчизне — предать смерти без соблюдения всех форм правосудия какого-нибудьтирана или его приспешника; который считал дурным человеком того, кто,будучи даже безупречным гражданином, не щадил в пылу битвы, среди врагов,своего друга или того, с кем его связывали узы гостеприимства! Вот душа, ивпрямь отлитая из драгоценного сплава! Он вносил в самые жестокие инеобузданные человеческие деяния доброту и человечность, притом доведеннуюдо такой степени утонченности, какая известна лишь самым человечным изфилософских учений. От природы ли была так чувствительна его душа, суровая,гордая и несгибаемая в борьбе со страданием, смертью и бедностью, или еесмягчило самовоспитание, но она стала на редкость нежною и отзывчивой.Грозный, с мечом в руке и залитый кровью, он идет в бой, сокрушая иуничтожая мощь народа, непобедимого в схватке со всеми, кроме него [36], ностарательно уклоняется в сумятице и гуще жестокой битвы от встречи с другомили с тем, с кем его связывали узы гостеприимства. И он был поистине достоинповелевать на войне, ибо в самом пылу ее, в самом яром пламени, внеистовстве кровопролития способен был ощущать укоры доброго сердца. Ведьэто чудо — уметь вкладывать в такие дела хотя бы малую толикусправедливости, и только самообладание Эпаминонда могло примешивать к нимкротость и снисходительность самых мягких нравов и душевную чистоту. И в товремя как один полководец сказал мамертинцам [37], что статуты ни в какоймере не распространяются на вооруженных людей, а другой в разговоре снародным трибуном — что одно время для правосудия, а другое для войны [38],а третий — что звон оружия мешает ему слышать голос законов [39], Эпаминондуничто никогда не мешало слышать голоса учтивости и безупречной любезности.Не позаимствовал ли он у своих врагов обычай совершать, идя на войну,жертвоприношения музам, дабы их прелесть и жизнерадостность смягчалиприсущую воину ярость и беспощадную жестокость?

Так не будем же, следуя в этом столь великому учителю и наставнику,опасаться отстаивать мысль, что есть кое-какие вещи, непозволительные даже вотношении наших врагов, и что общественные интересы отнюдь не должнытребовать всего от всех в ущерб интересам частным,

manente memoria etiam in dissidio publicorum foederum privati iuris: [40]

                et nulla potentia vires
Praestandi ne quid peccet amicus, habet; [41]

a также, что вовсе не все может позволить себе порядочный человек,служа своему государю, или общему благу, или законам. Non enim patriapraestat omnibus officiis, et ipsi conducit pios habere cives in parentes [42]. Это самоечто ни на есть подходящее наставление для нашего времени; нам незачемприкрывать наши души стальными пластинами — довольно того, что ими прикрытынаши плечи, и достаточно обмакивать наши перья в чернила, незачем макать ихв кровь. И если презирать дружбу, личные обстоятельства, данное тобой словои узы родства, принося все это в жертву общественному благу и повиновениювласти, означает выказывать величие души и проявлять редкостную иисключительную доблесть, то, весьма вероятно, — скажем это себе в извинение — такое величие не могло бы ужиться с душевным величием Эпаминонда.

Мне внушают глубокое отвращение яростные призывы, исходящие от некойсовсем иной, лишенной всяких нравственных устоев души:

          dum tela micant, non vos pietatis imago
Ulla, nec adversa conspecti fronte parentes
Commoveant; vultus gladio turbate verendos. [43]

Не дадим же душам от природы злобным, коварным и кровожаднымприкрываться личиной разума; забудем о таком правосудии, неистовом,одержимом, и будем подражать в своих действиях тому, что более свойственночеловеку. Но как, однако, различны являемые нами в разное время примеры! Водной из битв гражданской войны против Цинны некий воин Помпея [44] убилсвоего брата, не узнав его между врагами, и тут же от стыда и отчаянияналожил на себя руки [45]; а спустя несколько лет, во время новойгражданской войны, которую вел тот же народ, другой солдат, убив брата,потребовал от своих начальников награду за это [46].

Мерилом честности и красоты того или иного поступка мы ошибочно считаемего полезность и отсюда делаем неправильный вывод, будто всякий обязансовершать такие поступки и что полезный поступок честен для всякого:

Omnia non pariter terum sunt omnibus apta. [47]

Обратимся к самому насущному и полезному из всего, что известно вчеловеческом обществе, — я имею в виду вступление в брак; но вот соборсвятых отцов находит, что не вступать в брак более честно, и запрещает егопо этой причине наиболее почитаемому нами сословию; да и мы отдаем в табунтолько тех лошадей, которых считаем менее ценными.

Другие творят человека; я же только рассказываю о нем и изображаюличность, отнюдь не являющуюся перлом творения, и будь у меня возможностьвылепить ее заново, я бы создал ее, говоря по правде, совсем иною. Но делосделано, и теперь поздно думать об этом. Штрихи моего наброска нисколько неискажают истины, хотя они все время меняются, и эти изменения необычайноразнообразны. Весь мир — это вечные качели. Все, что он в себе заключает,непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, — икачается все это вместе со всем остальным, а также и само по себе. Дажеустойчивость — и она не что иное, как ослабленное и замедленное качание. Яне в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад ипошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру еготаким, каков он предо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисуюего пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении отвозраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия к семилетию, ноот одного дня к другому, от минуты к минуте. Нужно помнить о том, что моеповествование относится к определенному часу. Я могу вскоре перемениться, ине только непроизвольно, но и намеренно. Эти мои писания — не более чемпротокол, регистрирующий всевозможные проносящиеся вереницей явления инеопределенные, а иногда и противоречащие друг другу фантазии, то ли потому,что я сам становлюсь другим, то ли потому, что постигаю предметы при другихобстоятельствах и с других точек зрения. Вот и получается, что иногда япротиворечу себе самому, но истине, как говорил Демад [1], я не противоречуникогда. Если б моя душа могла обрести устойчивость, попытки мои не были быстоль робкими и я был бы решительнее, но она все еще пребывает в учении иеще не прошла положенного ей искуса.

Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого блеска,что, впрочем, одно и то же. Вся моральная философия может быть с таким жеуспехом приложена к жизни повседневной и простой, как и к жизни болеесодержательной и богатой событиями: у каждого человека есть все, чтосвойственно всему роду людскому.

Авторы, говоря о себе, сообщают читателям только о том, что отмечает ихпечатью особенности и необычности; что до меня, то я первый повествую освоей сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о филологе, поэтеили юристе.

Если людям не нравится, что я слишком много говорю о себе, то мне ненравится, что они занимаются не только собой.

Но разумно ли, что при сугубо частном образе жизни я притязаю наобщественную известность? И разумно ли преподносить миру, где форма имастерство так почитаемы и всесильны, сырые и нехитрые продукты природы, иприроды к тому же изрядно хилой? Сочинять книги без знаний и мастерства неозначает ли то же самое, что класть крепостную стену без камней, иличто-либо в этом же роде? Воображение музыканта направляется предписаниямиискусства, мое — прихотью случая. Но применительно к науке, которая менязанимает, за мной, по крайней мере, то преимущество, что никогда ни одинчеловек, знающий и понимающий свой предмет, не рассматривал егодоскональнее, чем я — свой и в этом смысле я самый ученый человек изо всехживущих на свете; во-вторых, никто никогда не проникал так глубоко в своютему, никто так подробно и тщательно не исследовал всех ее частностей исуществующих между ними связей и никто не достигал с большей полнотой изавершенностью цели, которую ставил себе, работая. Чтобы справиться с нею,мне потребна только правдивость; а она налицо, и притом самая искренняя иполная, какая только возможна. Я говорю правду не всегда до конца, нонастолько, насколько осмеливаюсь, а с возрастом я становлюсь смелее, ибообычай, кажется, предоставляет старикам большую свободу болтать и, не впадаяв нескромность, говорить о себе. Здесь не может произойти то, чтопроисходит, как я вижу, довольно часто, а именно, что сочинитель и его труднесоразмерны друг другу: как это человек, столь разумный в речах, написалстоль нелепое сочинение? Или каким образом столь ученые сочинения вышлииз-под пера человека, столь немощного в речах?

Если у кого-нибудь речь обыденна, а сочинения примечательны — этозначит, что дарования его там, откуда он их заимствует, а не в нем самом.Сведущий человек не бывает равно сведущ во всем, но способный — способен вовсем, даже пребывая в невежестве.

Здесь мы идем вровень и всегда в ногу — моя книга и я. В других случаяхможно хвалить или, наоборот, порицать работу независимо от работника; здесь — это исключено: кто касается одной, тот касается и другого. Кто возьметсясудить о работе, не зная работника, тот причинит больше ущерба себе, нежелимне; кто предварительно узнает его, тот сполна удовлетворит меня. Но я будусверх меры счастлив, если получу общественное одобрение хотя бы только зато, что дал почувствовать мыслящим людям свое умение с толком употреблятьмои знания — если таковые у меня есть, — доказал им, что я стою того, чтобыпамять служила мне лучше.

Прошу меня извинить за слишком частые упоминания о том, что я редкораскаиваюсь в чем бы то ни было и что моя совесть в общем довольна собой, нетак, как совесть ангела или, скажем, лошади, но так, как может быть довольнасобой человеческая совесть; я постоянно повторяю нижеследующие слова не какпустую формулу вежливости, а как нечто, идущее от непосредственного ощущениямною своей ничтожности: все, что я говорю, я говорю как ищущий и неведающий, бесхитростно и с чистой душой опираясь на общераспространенные изаконные верования. Я отнюдь не поучаю, я только рассказываю.

Настоящим пороком нужно считать только такой, который оскорбляетсознание человека и безоговорочно осуждается человеческим разумом, ибо егоуродство и вредоносность до того очевидны, что правы, пожалуй, те, ктоутверждает, будто он является порождением, в первую очередь, глупости иневежества. Трудно представить себе, чтобы, познакомившись с ним, можно былобы не возненавидеть его. Злоба чаще всего впитывает в себя свой собственныйяд и отравляется им. Подобно тому, как язва на теле оставляет после себярубец, так и порок оставляет в душе раскаяние, которое, постоянно кровоточа,не дает нам покоя. Ибо рассудок, успокаивая другие печали и горести,порождает горечь раскаяния, которая тяжелее всего, так как она точит насизнутри; ведь жар и озноб, порожденные лихорадкой, более ощутительны, чемдействующие на нас снаружи. Я считаю пороками (впрочем, каждый из нихизмеряется своей меркой) не только то, что осуждается разумом и природой, нои то, что признается пороком в соответствии с представлениями людей, пустьдаже ложными и ошибочными, если законы и обычай подтверждают такую оценку.

Нет, равным образом, ни одного проявления доброты, которое недоставляло бы радости благородному сердцу. Когда творишь добро, самиспытываешь некое радостное удовлетворение и законную гордость,сопутствующие чистой совести. Прочная, но смелая и решительная душа может,при случае, обеспечить себе спокойствие, но познать удовлетворение иудовольствие этого рода ей не дано. А это немалое наслаждение — чувствоватьсебя огражденным от заразы, распространяемой столь порочным веком, иговорить себе самому: «Кто заглянул бы мне в самую душу, тот и тогда необвинил бы меня ни в несчастии и разорении кого бы то ни было, ни вмстительности и в зависти, ни в преступлении против законов, ни в жаждеперемен или смуты, ни в нарушении слова; и хотя разнузданность нашеговремени разрешает все это и учит этому каждого, я никогда не накладывал рукуна имущество или на кошелек какого-либо француза, но всегда жил за счетсвоего собственного, как на войне, так и в мирное время, и никогда непользовался ничьим трудом без должной его оплаты». Подобные свидетельствасовести чрезвычайно приятны, и эта радость, эта единственная награда,которая никогда не минует нас, — великое благодеяние для души.

Искать опоры в одобрении окружающих, видя в нем воздаяние задобродетельные поступки, значит опираться на то, что крайне шатко инепрочно. А в наше развращенное, погрязшее в невежестве время добрая слава внароде, можно сказать, даже оскорбительна: ведь кому можно доверить оценкутого, что именно заслуживает похвалы? Упаси меня бог быть порядочнымчеловеком в духе тех описаний, которые, как я вижу, что ни день каждыйсочиняет во славу самому себе. Quae fuerant vitia, mores sunt [2].

Иные мои друзья по личному ли побуждению, или вызванные на это мною, нераз принимались с полною откровенностью журить и бранить меня, выполняя туиз своих обязанностей, которая благородной душе кажется не только полезнее,но и приятнее прочих обязанностей, возлагаемых на нас дружбою. Я всегдавстречал эти упреки с величайшей терпимостью и искреннейшейпризнательностью. Но, говоря по совести, я частенько обнаруживал и в ихпорицаниях и в их восхвалениях такое отсутствие меры, что не допустил бы,полагаю, ошибки, предпочитая впадать в ошибки, чем проявлять благоразумие наих лад. Нашему брату, живущему частною жизнью, которая на виду лишь у нассамих, особенно нужно иметь перед собой некий образец, дабы равняться нанего в наших поступках и, сопоставляя их с ним, то дарить себе ласку, тоналагать на себя наказание. Для суда над самим собой у меня есть моисобственные законы и моя собственная судебная палата, и я обращаюсь к нейчаще, чем куда бы то ни было. Сдерживая себя, я руководствуюсь мерою,предуказанной мне другими, но, давая себе волю, руководствуюсь лишь своеймерою. Только вам одному известно, подлы ли вы и жестокосердны, или честны иблагочестивы; другие вас вовсе не видят; они составляют себе о васпредставление на основании внутренних догадок, они видят не столько вашуприроду, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь сих приговором, считайтесь лишь со своим. Tuo tibi iudicio est utendum [3]. Virtutis etvitiorum grave ipsius conscientiae pondus est: qua sublata, iacent omnia [4].

Хотя и говорят, что раскаяние следует по пятам за грехом, мне кажется,что это не относится к такому греху, который предстает перед нами в гордомвеличии и обитает в нас, как в собственном доме. Можно отринуть и поборотьпороки, которые иногда охватывают нас и к которым нас влекут страсти, нопороки, укоренившиеся и закосневшие вследствие долгой привычки в душечеловека с сильной, несгибаемой волей, не допускают противодействия.Раскаяние представляет собой не что иное, как отречение от нашей собственнойволи и подавление наших желаний, и оно проявляется самым различным образом.Так, оно может заставить человека сожалеть о своей былой добродетели истойкости:

Quae mens est hodie, cur eadem non puero fuit?
Vel cur his animis incolumes non redeunt genae? [5]

Великолепна та жизнь, которая даже в наиболее частных своих проявленияхвсегда и во всем безупречна.

Всякий может фиглярствовать и изображать на подмостках честногочеловека; но быть порядочным в глубине души, где все дозволено, куда никомунет доступа, — вот поистине вершина возможного. Ближайшая ступень к этому —быть таким же у себя дома, в своих обыденных делах и поступках, в которых мыне обязаны давать кому-либо отчет и где свободны от искусственности ипритворства. И вот Биант [6], изображая идеальный семейный уклад, говорит,что глава семьи должен быть в лоне ее по своему личному побуждению таким же,каков он вне ее из страха перед законами и людскими толками. А Юлий Друз [7]весьма достойно ответил работникам, предлагавшим за три тысячи экюпеределать его дом таким образом, чтобы соседи не могли видеть, как прежде,что происходит за его стенами; он сказал: «Я не пожалею и шести тысяч, носделайте так, чтобы всякий со всех сторон видел его насквозь». С уважениемотмечают обыкновение Агесилая останавливаться во время разъездов по стране вхрамах с тем, чтобы люди и самые боги наблюдали его частную жизнь [8].Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни жены их, нислуги не видели в них ничего замечательного. Лишь немногие вызываливосхищение своих близких.

Как подсказывает опыт истории, никогда не бывало пророка не только усебя дома, но и в своем отечестве. То же и в мелочах. Нижеследующийничтожный пример воспроизводит все то, что можно было бы показать и напримерах великих. Под небом моей Гаскони я слыву чудаком, так как сочиняю ипечатаю книги. Чем дальше от своих родных мест, тем больше я значу в глазахзнающих обо мне. В Гиени я покупаю у книгоиздателей, в других местах — онипокупают меня. На подобных вещах и основано поведение тех, кто, живя ипребывая среди своих современников, таится от них, чтобы после своей смертии исчезновения завоевать себе славу. Что до меня, то я не гонюсь за ней. Яжду от мира не больше того, что он мне уделил. Таким образом, мы с ним врасчете.

Иного восхищенный народ провожает с собрания до дверей его дома; новместе с парадной одеждой он расстается и с ролью, которую только чтоисполнял, и падает тем ниже, чем выше был вознесен: в глубине его души всенелепо и отвратительно, и даже если в нем господствует внутренний лад, нужнообладать быстрым и трезвым умом, чтобы подметить это в его привычных и ничемне примечательных поступках, в его обыденной жизни. Добавим к тому же, чтосдержанность — мрачная и угрюмая добродетель. Устремляться при осадекрепости в брешь, стоять во главе посольства, править народом — все этипоступки окружены блеском и обращают на себя внимание всех. Но бранить,смеяться, продавать, платить, любить, ненавидеть и беседовать с близкими и ссобою самим мягко и всегда соблюдая справедливость, не поддаваться слабости,неизменно оставаться самим собой — это вещь гораздо более редкая, болеетрудная и менее бросающаяся в глаза. Жизни, протекающей в уединении, что быни говорили на этот счет, ведомы такие же, если только не более сложные итягостные обязанности, какие ведомы жизни, не замыкающейся в себе. И частныелица, говорит Аристотель [9], служат добродетели с большими трудностями иболее возвышенным образом, нежели те, кто занимает высокие должности. Мыготовимся к выдающимся подвигам, побуждаемые больше жаждою славы, чем своейсовестью. Самый краткий путь к завоеванию славы — это делать по побуждениюсовести то, что мы делаем ради славы. И доблесть Александра, явленная им наего поприще, намного уступает, по-моему, доблести, которую проявил Сократ,чье существование было скромным и неприметным. Я легко могу представить себеСократа на месте Александра, но Александра на месте Сократа я представитьсебе не могу. Если бы кто-нибудь спросил Александра, что он умеет делать,тот бы ответил: подчинять мир своей власти; если бы кто-нибудь обратился стем же к Сократу, он несомненно сказал бы, что умеет жить, как подобаетлюдям, то есть в соответствии с предписаниями природы, а для этого требуютсяболее обширные, более глубокие и более полезные познания. Ценность душиопределяется не способностью высоко возноситься, но способностью бытьупорядоченной всегда и во всем. Ее величие раскрывается не в великом, но вповседневном.

Как те, кто судит о нас, проникая в глубины нашей души, не придаютслишком большого значения блеску наших поступков на общественном поприще,понимая, что это не более чем струйки и капли чистой воды, пробивающиесянаружу из топкой и илистой почвы, так и те, кто судит о нас по нашемувнешнему великолепию, заключают, исходя из него, и о нашей внутреннейсущности, ибо в их сознании никак не укладывается, что обычные людскиесвойства, такие же, как их собственные, совмещаются в нас с теми другимикачествами, которые вызывают их удивление и так недостижимы для них. По этойпричине мы и придаем бесам звериный облик. Кто же способен представить себеТамерлана [10] иначе, как с нахмуренными бровями, раздувающимися ноздрями,грозным лицом и неправдоподобно могучим станом, таким станом, каким наделяетего наше потрясенное славою этого имени воображение. И если бы кто-нибудьдоставил мне в прошлом случай увидеть Эразма [11], мне было бы трудно несчесть афоризмом и апофтегмой любую фразу, с которой он обратился бы ксвоему лакею или экономке.

Мы гораздо легче можем представить себе восседающим на стульчаке иливзгромоздившимся на жену какого-нибудь ремесленника, нежели вельможу,внушающего почтение своею осанкой и неприступностью. Нам кажется, что свысоты своих тронов они никогда не снисходят до прозы обыденной жизни.

Нередко случается, что порочные души под влиянием какого-нибудьпобуждения извне творят добро, тогда как души глубоко добродетельные — потой же причине — зло. Таким образом, судить о них следует лишь тогда, когдаони в устойчивом состоянии, когда они в ладу сами с собой, если это порой сними случается, или, по крайней мере, когда они относительно спокойны иближе к своей естественной непосредственности. Природные склонностиразвиваются и укрепляются при помощи воспитания, но изменить и преодолеть ихнельзя. Тысячи характеров в мое время обратились к добродетели или к пороку,хоть и были наставлены в противоположных правилах:

Sic ubi desuetae silvis in carcere clausae
Mansuevere ferae, et vultus posuere minaces,
Atque hominem didicere pati, si torrida parvus
Venit in ora cruor, redeunt rabiesque furorque,
Admonitaeque tument gustato sanguine fauces;
Fervet, et a trepido vix abstinet ira magistro. [12]

Эти врожденные свойства искоренить невозможно; их прикрывают, ихпрячут, но не больше. Латинский язык для меня как родной; я понимаю еголучше, чем французский, но вот уже сорок лет совершенно не пользуюсь им какязыком разговорным и совсем не пишу на нем; и все же при сильных и внезапныхдушевных движениях, которые мне довелось пережить раза два-три за мою жизньи особенно в тот раз, когда я увидел, что мой отец, перед тем совершенноздоровый, валится на меня, теряя сознание, первые вырвавшиеся из глубинпамяти и произнесенные мною слова были латинскими: природа сама собойпробивается наружу и выражает себя, вопреки долгой привычке. И этот примерможет быть подкреплен множеством других.

Те, кто пытался с помощью новых воззрений преобразовать в мое времянравы людей, искореняют лишь чисто внешние недостатки; что же касаетсянастоящих пороков, они их не затрагивают, если только не усиливают и неумножают, и этого усиления и умножения нужно бояться; они охотноостанавливаются на достигнутом и отказываются от других улучшений,ограничиваясь упомянутыми внешними и произвольными преобразованиями, которыене многого стоят, а между тем приносят им славу; таким образом, они засходную плату оставляют в покое другие, подлинные, врожденные, глубокоукоренившиеся пороки. Обратитесь на миг к показаниям вашего опыта; нетчеловека, который, если только он всматривается в себя, не открыл бы в себенекоей собственной сущности, сущности, определяющей его поведение ипротивоборствующей воспитанию, а так же буре враждебных ему страстей. Что доменя, то я не ощущаю никакого сотрясения от толчка; я почти всегда пребываюна своем месте, как это свойственно громоздким и тяжеловесным телам. Если яи оказываюсь порой вне себя самого, то все же нахожусь всегда где-топоблизости. Мои порывы не уносят меня чересчур далеко. В них нет ничегочрезмерного и причудливого, и мои увлечения, таким образом, нужно считатьздоровыми и полноценными.

Но что действительно заслуживает настоящего осуждения — а это касаетсяповседневного существования всех людей, — это то, что даже их личная жизньполна гнили и мерзости, что их мысль о собственном нравственном очищении —шаткая и туманная, что их раскаяние почти столь же болезненно и преступно,как и их грех. Иные, связанные с пороком природными узами или сжившиеся сним в силу давней привычки, уже не видят в нем никакого уродства. Других (ясам из их числа) порок тяготит, но это уравновешивается для нихудовольствием или чем-либо иным, и они уступают пороку, предаются ему ценоютого, что грешат пакостно и трусливо. И все же можно представить себе такуюнесоизмеримость удовольствия и греха, что первое — это можно сказать иотносительно пользы — с полным основанием извиняет второй, и не только в томслучае, когда удовольствие примешивается случайно и не имеет прямой связи сгрехом, как при краже, но даже если оно неотделимо от греховного деяния, какпри сближении с женщиной, когда вожделение безгранично, а порою, какговорят, и вовсе неодолимо.

Побывав недавно в Арманьяке и посетив поместье одного моегородственника, я видел там крестьянина, которого никто не называет иначе, как«вор». Он рассказывает о своей жизни следующее: родившись нищим и считая,что зарабатывать хлеб трудом своих рук — значит никогда не вырваться изнужды, он решил сделаться вором и всю молодость безнаказанно занимался этимсвоим ремеслом, чему немало способствовала его огромная телесная сила; онжал хлеб и срезал виноград на чужих участках, проделывая это где-нибудьвдалеке от своего дома и перетаскивая на себе такое количество краденого,что никому в голову не приходило, будто один человек способен унести наплечах все это в течение одной ночи; к тому же он старался распределятьпричиняемый им ущерб равномерно, так чтобы каждый в отдельности не испытывалслишком чувствительного урона. Сейчас он уже стар и для человека егосословия весьма состоятелен, чем обязан своему прошлому промыслу, в которомпризнается с полною откровенностью. Чтобы вымолить у бога прощения заподобный способ наживы, он, по его словам, что ни день оказываетвсевозможные благодеяния потомкам некогда обворованных им людей, дабывозместить свои былые хищения; и если он не успеет закончить эти расчеты(ибо наделить разом всех он не в силах), то возложит эту обязанность нанаследников, принимая во внимание то зло, которое он причинил каждому иразмеры которого известны лишь ему одному. Если судить по его рассказу,правдивому или лживому — безразлично, он сам смотрит на воровство как надело весьма бесчестное и даже ненавидит его, однако менее, чем нужду; онраскаивается в нем как таковом, но раз уж оно было уравновешено и возмещеноописанным образом, он в нем отнюдь не раскаивается. В данном случае нет тойпривычки, что заставляет нас слиться с пороком и приноровлять к нему даженаше мышление; здесь нет и того буйного ветра, который время от временипроносится в нашей душе, смущая и ослепляя ее и подчиняя в это мгновениевласти порока.

Всему, что я делаю, я, как правило, предаюсь всем своим существом и,пустившись в путь, прохожу его до конца: у меня не бывает ни одногодушевного побуждения, которое таилось бы и укрывалось от моего разума; онипротекают почти всегда с согласия всех составных частей моего «я», безраздоров, без внутренних возмущений, и если они бывают достойны порицанияили похвалы, то этим обязаны только моему рассудку, ибо если он был достоинпорицания хоть однажды, это значит, что он достоин его всегда, так как,можно сказать, от рождения он неизменно все тот же: те же склонности, то женаправление, та же сила. А что касается моих воззрений, я и теперь пребываюв той же точке, держаться которой положил себе еще в детстве.

Существуют грехи, которые увлекают нас стремительно, неодолимо,внезапно. Оставим их в стороне. Но что до других грехов, тех, в которые мыбеспрестанно впадаем, о которых столько думали и говорили с другими, илигрехов, связанных с особенностями нашего душевного склада, нашими занятиямии обязанностями, то я не в силах постигнуть, как это они могут столь долгоевремя гнездиться в чьем-либо сердце без ведома и согласия со стороны совестии разума познавшего их человека; и мне трудно понять и представить себераскаяние, охватывающее его, как он похваляется, в заранее предписанный дляэтого час [13].

Я не разделяю взгляда приверженцев Пифагора, будто люди, приближаясь кизваяниям богов, чтобы выслушать их прорицания, обретают новую душу [14],разве только он хотел этим сказать, что она неизбежно должна быть какой-тоиной, новой, на время обретенной, поскольку в собственной их душе не заметнотого очищения и ничем не нарушаемого покоя, которые обязательны длясовершающих священнодействие.

В этом случае учение пифагорейцев утверждает нечто прямопротивоположное наставлениям стоиков, требующих решительно исправлятьпознанные нами в себе пороки и недостатки, но запрещающих огорчаться ипечалиться из-за них. Пифагорийцы — те заставляют нас думать, что они вглубине души ощущают по той же причине сильную скорбь и угрызения совести,но что касается пресечения и исправления упомянутых пороков и недостатков, атакже самоусовершенствования, то об этом они не упоминают ни словом. Однаконельзя исцелиться, не избавившись от болезни. Раскаяние только тогда возьметверх над грехом, если перевесит его на чаше весов. Я считаю, что нет ниодного душевного качества, которое можно подделать с такою же легкостью, какблагочестие, если образ жизни не согласуется с ним: сущность егонепознаваема и таинственна, внешние проявления — общепонятны и облачены впышный наряд.

Что до меня, то, вообще говоря, я могу хотеть быть другим, могуосуждать себя в целом и не нравиться сам себе и умолять бога о полном моемпреображении и о том, чтобы он простил мне природную слабость. Но все это,по-моему, я могу называть раскаянием не более, чем мое огорчение, что я неангел и не Катон [15]. Мои поступки по-своему упорядочены и находятся всоответствии с тем, что я есть, и с моими возможностями. Делать лучше я немогу. Раскаянье, в сущности, не распространяется на те вещи, которые нам непо силам; тут следует говорить только о сожалении. Я могу представить себебесчисленное множество различных характеров, более возвышенных иупорядоченных, нежели мой, однако я не исправляю благодаря этому своихприрожденных свойств, как моя рука и мой ум не становятся более мощнымиоттого, что я рисую в своем воображении другую руку и другой ум, какими быони ни были. Если бы, представляя себе более благородный образ действий, чемнаш, и стремясь к нему всей душой, мы ощущали раскаянье, нам пришлось быраскаиваться в самых невинных делах и поступках, — ведь мы хорошо понимаем,что человек с более выдающимися природными данными сделал бы то же самоелучше и благороднее, и мы постоянно желали бы поступить так же. И теперь,когда я на старости лет размышляю над своим разгульным поведением вмолодости, я нахожу, что, принимая во внимание свойства моей натуры, онобыло, в общем, вполне упорядоченным; на большее самообуздание я не былспособен. Я нисколько не льщу себе: при сходных обстоятельствах я всегда былбы таким же самым. Это отнюдь не пятно, скорее это присущий мне особыйоттенок. Мне незнакомо поверхностное, умеренное и чисто внешнее раскаяние.Нужно, чтобы оно захватило меня целиком, и лишь тогда я назову его этимсловом, нужно, чтобы оно переворачивало мое нутро, проникало в меня так жеглубоко и пронизывало насквозь, как божье око.

Что касается переговоров, которые мне приходилось вести [16], то из-засвоего незадачливого поведения я не раз упускал благоприятные случаи. Моисоветы, однако, бывали тщательно взвешены и отвечали потребностямобстоятельств: главная их черта — нужно избирать самый легкий и подходящийдля себя путь. Полагаю, что на совещаниях, в которых я принимал когда-тоучастие, мои суждения о предметах, подвергавшихся рассмотрению, были, всоответствии с отмеченным правилом, неизменно благоразумными, — в подобныхслучаях я поступал бы в точности так же еще тысячу лет. Я имею в виду ненынешнее положение дел, а то, каким оно было тогда, когда я их обсуждал.

Всякий совет обладает действенностью лишь в течение определенноговремени: обстоятельства и самая сущность вещей непрерывно в движении ибесконечно изменчивы. За свою жизнь я допустил несколько грубых изначительных промахов, и не потому, что у меня не хватило ума, но вследствиеневезения. В предметах, которыми приходится заниматься, таятся самыеневероятные неожиданности — особенно изобилует ими человеческая природа, —немые, никак не проявляющиеся черты, порою неведомые даже самим носителямих, и все это обнаруживается и пробуждается от случайных причин. Если мойразум не смог предвосхитить и заметить их, то я нисколько не виню его вэтом; круг его обязанностей строго определен; меня одолевает случай, и еслион покровительствует тому образу действий, от которого я отказался, то тутничем не поможешь; я себя не корю за это, я обвиняю мою судьбу, но не своеповедение, а это вовсе не то, что зовется раскаяньем.

Однажды Фокион подал афинянам некий совет, которому те не последовали.Между тем, вопреки его мнению, дело протекало весьма успешно для них, икто-то сказал ему: «Ну что, Фокион, доволен ли ты, что все идет так хорошо?»«Конечно, доволен, — ответил тот, — доволен, что это случилось так, а неиначе, но я ни чуточки не раскаиваюсь в том, что советовал поступить так-тои так-то» [17]. Когда мои друзья обращаются ко мне за советом, я излагаю егосвободно и четко, не останавливаясь на полуслове, как поступают врискованных случаях почти все, дабы оградить себя от возможных упреков, еслидела обернутся наперекор их рассудку; меня это нисколько не беспокоит. Ведьупрекающие будут кругом неправы, мне же не подобало отказывать им в этойуслуге.

Я никоим образом не стремлюсь возлагать вину за мои ошибки илинесчастья на кого-либо, кроме себя. Ибо, по правде говоря, я редкоприслушиваюсь к чужим советам — разве что подчиняясь правилам вежливости илитогда, когда я могу почерпнуть из них недостающие мне познания, а такжесведения о том или ином факте. Но где требуется лишь поразмыслить, доводы состороны могут лишь подкрепить мои собственные суждения, но чтобы ониопровергли их — такого никогда не бывает. Все, что мне говорят, я выслушиваюблагожелательно и учтиво, но, сколько мне помнится, вплоть до этого часа яверил только себе самому. На мой взгляд, эти высказывания — не более чеммушки и крапинки, скользящие по поверхности моей воли. Я не очень-то ценюсвои мнения, но так же мало ценю и чужие. Судьба воздает мне за это полноюмерой. Если я не гонюсь за советами, то еще меньше я их расточаю. Их у меняпочти и не спрашивают и еще реже им доверяют, и я не знаю ни одногообщественного или частного дела, которое было бы начато или доведено доконца по моему настоянию. Даже те, чьими судьбами я в некоторой мерераспоряжаюсь, — и они охотнее подчиняются чьей-нибудь чужой воле, нежелимоей. И поскольку о влиянии своем я пекусь менее ревностно, чем о душевномпокое, мне это гораздо приятнее: не обращая на меня внимания, людипредоставляют мне возможность жить в соответствии с моими желаниями, которыесостоят в том, чтобы сосредоточиться и замкнуться в себе, и для меня великаярадость пребывать в полном неведении относительно чужих дел и не чувствоватьна себе обязанности устраивать их.

По своем завершении всякое дело, чем бы оно ни окончилось, перестаетзанимать мои мысли. Если его исход оказался печальным, меня примиряет с этимследующее соображение: он не мог быть иным, ибо таково его место в великомкруговороте всего сущего и в цепи причин и следствий, о которых говорятстоики; ваше воображение, как бы вы ни старались и ни жаждали этого, не всостоянии сдвинуть с места ни одной точки, не нарушив при этомустановленного порядка вещей, и это касается как прошлого, так и будущего.

И вообще, я не выношу тех приступов раскаяния, которые находят начеловека с возрастом. Тот, кто заявил в древности [18], что он бесконечноблагодарен годам, ибо они избавили его от сладострастия, держался на этотсчет совсем иных взглядов, чем я: никогда я не стану превозносить бессилиеза все его мнимые благодеяния. Nec tam aversa unquam videbitur ab opere suoprovidentia, ut debilitas inter optima inventa sit. [19] В старости мы лишь изредка предаемся любовнымутехам, и после них нас охватывает глубокое пресыщение; тут совесть,по-моему, ни при чем; горести и слабость навязывают нам трусливую и хлипкуюдобродетель. Мы не должны позволить естественным изменениям брать верх наднами до такой степени, чтобы от этого страдали наши умственные способности.Молодость и ее радости не могли в свое время скрыть от меня печати порока насладострастии; так и ныне пришедшая ко мне с годами пресыщенность не можетскрыть от меня печати сладострастия на пороке. И теперь, когда оно больше невластвует надо мной, я сужу о нем точно так же, как тогда, когда пребывал вего власти. Энергично и тщательно стряхивая его с себя, я нахожу, что мойразум остался таким же, каким был в беспутные дни моей юности, — разве чтоослабел и померк с приближением старости; и еще я нахожу, что, если онзапрещает мне предаваться чувственным наслаждениям, заботясь о моем телесномздоровье, то и прежде он делал то же, заботясь о здоровье моего духа. Зная,что теперь он больше не борется за него, я не могу считать его болеедоблестным. Мои вожделения настолько немощны и безжизненны, что ему, всущности, и не нужно обуздывать их. Чтобы справиться с ними, мне достаточно,так сказать, протянуть руку. И случись ему столкнуться с былым моимвожделением, он, опасаюсь, справился бы с ним не в пример хуже, чем раньше.Я не вижу, чтобы он занимался чем-либо таким, чем не занимался тогда, как невижу и того, чтобы он стал проницательнее. И если это — выздоровлениеразума, то как же оно для нас бедственно!

До чего ничтожно лекарство, исцеляющее посредством болезни!

Эту услугу должно было бы оказывать нам не несчастье, но нашсобственный ум в пору своего расцвета. Напасти и огорчения не могутпринудить меня ни к чему, кроме проклятий. Они полезны лишь тем, кто непросыпается иначе, как от ударов бича. Мой разум чувствует себя гораздонепринужденнее в обстановке благополучия. Переваривать несчастья ему гораздотруднее, чем радости: в этом случае его охватывает тревога и он начинаетразбрасываться. При безоблачном небе я вижу много отчетливее. Здоровьеподает мне советы и более радостные и более полезные, чем те, которые мнеможет подать болезнь. Я очистил и упорядочил мою жизнь, как только мог, ещев те времена, когда наслаждался всеми ее дарами. И мне было бы досадно истыдно, если бы оказалось, что убожество и печали моего заката имеют правопредпочесть себя тем замечательным дням, когда я был здоров, жизнерадостен,полон сил, и что меня нужно ценить не такого, каким я был, но такого, какимя сделался, перестав быть собой. Счастье человеческое состоит вовсе не втом, чтобы хорошо умереть, как говорит Антисфен [20], а в том, по-моему,чтобы хорошо жить. Я никогда не вынашивал в себе чудовищной мысли напялитьна голову и тело того, кто, в сущности, уже мертв, — а что иное япредставляю собой? — колпак и халат философа и никогда не стремился к тому,чтобы это жалкое рубище осудило и унизило самую яркую, лучшую ипродолжительную часть моей жизни. Я хочу показать — и притом так, чтобы всеэто видели, — что всегда и везде я все тот же. Если бы мне довелось прожитьеще одну жизнь, я жил бы так же, как прожил; я не жалею о прошлом и нестрашусь будущего. И если я не обманываюсь, то как внутри, так и снаружидело обстояло приблизительно одинаково. Больше всего я благодарен своейсудьбе, пожалуй, за то, что всякое изменение в состоянии моего телапроисходило в подобающее для моих лет время. Я видел себя в пору первыхпобегов, затем цветов и плодов, теперь наступила пора увядания. И этопрекрасно, ибо естественно. Я гораздо легче переношу свои боли именнопотому, что в мои годы они в порядке вещей, и потому, что, страдая от них, яс еще большей признательностью вспоминаю о долгом счастье прожитой мноюжизни. И моя житейская мудрость равным образом остается, возможно, на том жеуровне, что и прежде; впрочем, она была гораздо решительнее, изящнее,свежее, жизнерадостнее и непосредственнее, чем нынешняя, — закоснелая,брюзгливая, тяжеловесная.

Итак, я отказываюсь от всех улучшений, зависящих от столь печальныхобстоятельств и от возможных случайностей. Нужно, чтобы бог пребывал в нашемсердце.

Нужно, чтобы совесть совершенствовалась сама собой благодаря укреплениюнашего разума, а не вследствие угасания наших желаний. Сладострастие кактаковое не становится бесцветным и бледным, сколь бы воспаленными изатуманенными ни были созерцающие его глаза. Следует любить воздержание самопо себе и из уважения к богу, который нам заповедал его, следует любитьцеломудрие. Что же касается воздержания, на которое нас обрекают наши катарыи которым я обязан не чему иному, как моим коликам, то это не целомудрие ине воздержание. Нельзя похваляться презрением к сладострастию и победой надним, если не испытываешь его, если не знаешь его, и его обольщений, и егомощи, и его бесконечно завлекательной красоты. Я знал и то и другое, и кому,как не мне, говорить об этом. Но в старости, как мне кажется, наши душиподвержены недугам и несовершенствам более докучным, чем в молодости. Яговорил об этом совсем молодым, но тогда меня неизменно осаживали на томосновании, что я безбородый юнец. Я говорю то же самое и сейчас, когда моясивая борода придает моим словам вес. Мы зовем мудростью беспорядочный ворохнаших причуд, наше недовольство существующими порядками. Но вдействительности мы не столько освобождаемся от наших пороков, сколькоменяем их на другие — и, как я думаю, худшие. Кроме глупой и жалкой спеси,нудной болтливости, несносных и непостижимых причуд, суеверий, смехотворнойжажды богатств, когда пользоваться ими уже невозможно, я замечаю у стариковтакже зависть, несправедливость и коварную злобу. Старость налагает морщиныне только на наши лица, но в еще большей мере на наши умы, и что-то не виднодуш — или они встречаются крайне редко, — которые, старясь, не отдавали быплесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним в гору и под гору.

Принимая во внимание мудрость Сократа и кое-какие обстоятельства егоосуждения [21], я решаюсь предполагать, что он сам некоторым образомспособствовал совершившемуся, намеренно предоставляя всему идти своимчередом, — ведь он достиг семидесяти лет и знал, что его блестящему идеятельному уму предстоит в близком будущем ослабеть, а свойственной емупроницательности — померкнуть.

Каким только метаморфозам не подвергает каждодневно старость — можносказать, у меня на глазах — многих моих знакомых! Она — могущественнаяболезнь, настигающая естественно и незаметно. Нужно обладать большим запасомзнаний и большою предусмотрительностью, чтобы избегнуть изъянов, которымиона нас награждает, или, по крайней мере, чтобы замедлить развитие их. Ячувствую, что, несмотря на все мои оборонительные сооружения, она пядь запядью оттесняет меня. Я держусь сколько могу. Но я не знаю, куда, в концеконцов, она меня заведет. Во всех случаях я хочу, чтобы знали, откуда именноя упал.

Негоже всегда и во всем держаться своих нравов и склонностей.Наиважнейшая из наших способностей — это умение приспосабливаться к самымразличным обычаям. Неуклонно придерживаться по собственной воле или в силунеобходимости одного и того же образа жизни — означает существовать, но нежить. Лучшие души — те, в которых больше гибкости и разнообразия.

Вот поистине лестный отзыв о Катоне Старшем: Huic versatile ingeniumsic pariter ad omnia fuit, ut natum ad id unum diceres, quodcumque ageret [1].

Если бы мне было дано вытесать себя по своему вкусу, то нет такойформы, — как бы прекрасна она ни была, — в которую я желал бы втиснуться, стем чтобы никогда уже с нею не расставаться. Жизнь — это неровное,неправильное и многообразное движение. Неукоснительно следовать своимсклонностям и быть настолько в их власти, чтобы не мочь отступаться от нихили подчинять их своей воле, означает не быть самому себе другом, а темболее господином; это значит быть рабом самого себя. Я сейчас вспомнил обэтом, потому что мне не так-то легко отделаться от одного несносногосвойства моей души: обыкновенно ее захватывает только то, что для нее труднои хлопотно, и лишь этому она предается с горячностью и целиком. Сколь бынесложен ни был предмет, которым ей предстоит заниматься, она охотноусложняет его и придает ему такое значение, что ей приходится тратить нанего все свои силы. По этой причине ее незанятость для меня крайнемучительна и вредно отзывается на моем здоровье. Большинству умов, чтобывстрепенуться и ожить, нужны новые впечатления; моему, однако, они большенужны для того, чтобы прийти в себя и успокоиться, vitia otii negotiodiscutienda sunt [2], ибо его главнейшее и наиболее ревностное занятие — самопознание.Книги для него своего рода отдых, отвлекающий его от этого всепоглощающегодела. Первые же явившиеся ему мысли сразу возбуждают его, он стремится самымразличным образом проявить свою мощь: он старается блеснуть то остротой, тострогостью, то изяществом; он сдерживает, соразмеряет и укрепляет себя. Всебе самом обретает он побуждения к деятельности. Природа дала ему, как ивсем, достаточно поводов к полезным раздумьям и широкий простор для открытийи рассуждений.

Для всякого, кто умеет как следует оценить свои возможности и в полноймере использовать их, размышление — могущественный и полноценный способсамопознания; я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а не украшатьее позаимствованным добром.

Нет занятия более пустого и, вместе с тем, более сложного, чембеседовать со своими мыслями, — все зависит от того, какова беседующая душа.Самые великие души делают это занятие своим ремеслом — quibus vivere estcogitare [3]. Природанастолько покровительствует этой нашей особенности, что нет ничего, чеммогли бы мы заниматься более длительно, и нет дела, которому отдавались бы сбольшим постоянством и большей готовностью. «В этом, — говорит Аристотель [4], — и состоит труд богов, созидающий и их счастье и наше». Чтение служитмне лишь для того, чтобы, расширяя мой кругозор, будить мою мысль, чтобызагружать мой ум, а не память.

Лишь немногие беседы увлекают меня и не требуют от меня напряжения иусилий. Правда, прелесть и красота захватывают и занимают меня не меньше,если не больше, чем значительность и глубина. И поскольку все прочиеразговоры нагоняют на меня сон и я уделяю им лишь оболочку моего внимания,со мной нередко случается, что, присутствуя при подобном обмене словами,тягучем и вялом, поддерживаемом только ради приличия, я говорю или выпаливаюв ответ такой вздор и такие смешные глупости, которые не пристали бы дажедетям, или упорно храню молчание, обнаруживая еще большую неловкость инелюбезность. Часто я погружаюсь в мечтательность и углубляюсь в свои мысли;кроме того, мне свойственно непроходимое и совершенно ребяческое невежествово многих обыденных и общеизвестных вещах. По причине этих двух моих качествя добился того, что обо мне могут рассказывать по меньшей мере пять илишесть забавных историй, выставляющих меня самым нелепым дурнем на свете.

Итак, возвращаясь к избранной мною теме, должен сказать, что этанеподатливость и негибкость моего душевного склада заставляет меня бытьразборчивым по отношению к людям — мне приходится как бы просеивать их черезсито — и делает меня малопригодным для дел, выполняемых сообща. Мы живемсреди людей и вступаем с ними в разные отношения; если их повадки несносныдля нас, если мы гнушаемся соприкасаться с душами низменными и пошлыми — анизменные и пошлые души часто бывают такими же упорядоченными, как самыеутонченные (никчемна мудрость, не умеющая приноровиться к всеобщейглупости), — то нам нечего вмешиваться ни в наши собственные, ни в чужиедела: ведь и частные и общественные дела вершатся именно такими людьми.Самые прекрасные движения нашей души — это наименее напряженные и наиболееестественные ее движения. Господи боже! Сколь драгоценна помощь благоразумиядля того, чьи желания и возможности оно приводит в соответствие между собой!Нет науки полезнее этой! «По мере сил» было излюбленным выражением иприсловьем Сократа [5], и это его выражение исполнено глубочайшего смысла.Нужно устремлять наши желания на вещи легко доступные и находящиеся у наспод рукой и нужно уметь останавливаться на этом. Разве не глупая блажь смоей стороны чуждаться тысячи людей, с которыми меня связала судьба, безкоторых я не могу обойтись, и тянуться к одному, двум, пребывающим вне моегокруга, или, больше того, упрямо жаждать какой-нибудь вещи, заведомо для менянедосягаемой. От природы я мягок, чужд всякой резкости и заносчивости, и этолегко может избавить меня от зависти и враждебности окружающих — ведь никтоникогда не заслуживал в большей мере, чем я, не скажу быть любимым, но хотябы не быть ненавидимым. Однако свойственная мне холодность в обращении небез основания лишила меня благосклонности некоторых, превратно и в худшуюсторону истолковавших эту мою черту, что, впрочем, для них извинительно.

А между тем я бесспорно обладаю способностью завязывать и поддерживатьна редкость возвышенную и чистую дружбу. Так как я жадно хватаюсь запришедшиеся мне по вкусу знакомства, оживляюсь, горячо набрасываюсь на них,мне легко удается сближаться с привлекательными для меня людьми ипроизводить на них впечатление, если я того захочу. Я не раз испытывал этусвою способность и добивался успеха. Что касается обыкновенных приятельскихотношений, то тут я несколько сух и холоден, ибо я утрачиваю естественностьи сникаю, когда не лечу на всех парусах; к тому же судьба, обласкав меня вмолодости дружбой неповторимой и совершенной и избаловав ее сладостью [6], ив самом деле отбила у меня вкус ко всем остальным ее разновидностям, прочнозапечатлев в сознании, что настоящая дружба, как сказал один древний [7], —это «животное одинокое, вроде вепря, но отнюдь не стадное». Кроме того, мнепо натуре претит общаться с кем бы то ни было, все время сдерживая себя, какпретит и рабское, вечно настороженное благоразумие, которое нам велятсоблюдать в разговорах с нашими полудрузьями или приятелями, и велят нам этоособенно настоятельно в наше время, когда об иных вещах можно говорить неиначе, как с опасностью для себя или неискренне.

При всем том я очень хорошо понимаю, что каждому, считающему, подобномне, своею конечною целью наслаждение жизненными благами (я разумею лишьосновные жизненные блага), нужно бежать, как от чумы, от всех этихсложностей и тонкостей своенравной души. Я готов всячески превозносить того,чья душа состоит как бы из нескольких этажей, способна напрягаться ирасслабляться, чувствует себя одинаково хорошо, куда бы судьба ее низабросила, того, кто умеет поддерживать разговор с соседом о его постройке,охоте или тяжбе, оживленно беседовать с плотником и садовником; я завидуютем, кто умеет подойти к последнему из своих подчиненных и должным образомразговаривать с ним.

И я никоим образом не одобряю совета Платона [8], предписывающего намобращаться к слугам неизменно повелительным тоном, не разрешая себе нишутки, ни непринужденности в обращении, как с мужчинами, так и с женщинами.

Ибо, кроме того, о чем я говорил выше, бесчеловечно и крайненесправедливо придавать столь большое значение несущественному, даруемомусудьбой преимуществу, и порядки, установленные в домах, где различие междугосподами и слугами ощущается наименее резко, кажутся мне наилучшими.

Иные стараются подстегнуть и взбудоражить свой ум; я — сдержать иуспокоить его. Он заблуждается лишь тогда, когда напряжен.

Narras et genus Aeaci,
          Et pugnata sacro bella sub Ilio:
Quo Chium pretio cadum
          Mercemur, quis aquam temperet ignibus,
Quo praebente domum, et quota
          Pelignis caream frigoribus taces. [9]

Как известно, доблесть лакедемонян нуждалась в обуздывании и в нежном исладостном звучании флейт [10], укрощавших ее во время сражения, посколькусуществовала опасность, как бы она не превратилась в безрассудство ибешенство, — а ведь другие народы используют пронзительные звуки и громкиевыкрики, чтобы подстрекнуть и распалить храбрость солдат. Так и мы, как мнекажется вопреки общераспространенному мнению, большей частью нуждаемся принашей умственной деятельности скорее в свинце, чем в крыльях, скорее вхолодности и невозмутимом спокойствии, чем в горячности и возбуждении. Исамое главное: изображать из себя высокоученого мужа, находясь среди тех,кто не блещет ученостью, и непрерывно произносить высокопарные речи —favellar in punta di forchetta [11] — означает, по-моему, изображать из себя глупца. Нужноприспособляться к уровню тех, с кем находишься, и порой притворятьсяневеждой. Забудьте о выразительности и тонкостях; в повседневном обиходедостаточно толкового изложения мысли. Если от вас этого желают, ползайте поземле.

Ученым свойственно спотыкаться об этот камень. Они любят выставлятьнапоказ свою образованность и повсюду суют свои книги. В последнее время ихписания настолько прочно обосновались в спальнях и ушах наших дам, что еслипоследние и не усвоили их содержания, то, по крайней мере, делают вид, будтоизучили его; о чем бы ни зашла речь, сколь бы ни был предмет ее низменным иобыденным, они пользуются в разговорах и в своих писаниях новыми и ученымивыражениями,

Нос sermone pavent, hoc iram, gaudia, curas,
Нос cuncta effundunt animi secreta; quid ultra?
Concumbunt docte; [12]

и ссылаются на Платона и святого Фому [13], говоря о вещах, которые могбы столь же хорошо подтвердить первый встречный и поперечный. Наука, котораяне смогла проникнуть к ним в душу, осталась на кончике их языка. Если бывысокородные дамы соблаговолили поверить мне, им было бы совершеннодостаточно заставить нас оценить их собственные и вложенные в них самоюприродой богатства. Они прячут свою красоту под покровом чужой красоты. Аведь это великое недомыслие — гасить свое собственное сияние, чтобы излучатьсвет, заимствованный извне; они погребли и скрыли себя под грудамиухищрений. De capsula totae [14]. Причина тут в том, что они недостаточно знают самих себя; вмире нет ничего прекраснее их; это они украшают собою искусства и румянятрумяна. Что им нужно, чтобы быть любимыми и почитаемыми? Им дано и они знаютбольше, чем необходимо для этого. Нужно только немного расшевелить и оживитьтаящиеся в них способности. Когда я вижу, как они углубляются в риторику,юриспруденцию, логику и прочую дребедень, столь никчемную, столь бесполезнуюи ненужную им, во мне рождается опасение, что мужчины, побуждающие их кзанятиям ею, делают это с намерением заполучить власть над ними и на этомосновании держать их в своей власти.

Ибо какое другое оправдание этому мог бы я подыскать? Хватит с милыхдам и того, что они умеют без нашей помощи придавать своим глазам прелестьвеселости, нежности и суровости, вкладывать в свое «нет» строгость,колебание и благосклонность и понимают без толмача страстные речи,обращенные к ним их поклонниками. Владея этой наукой, они повелевают всеммиром, и выходит, что ученицы властвуют над своими учителями со всей ихученостью. Если им неприятно уступать нам хоть в чем-нибудь и любопытствотолкает их к книгам, то самое подходящее для себя развлечение они могутнайти в поэзии: это искусство лукавое и проказливое, многоликое, говорливое,все в нем тянется к наслаждению, все показное, короче говоря, оно такое же,как они. Наши дамы извлекут много полезного и из истории. В философии, в томразделе ее, где рассматриваются различные стороны жизни, они найдутрассуждения, которые научат их разбираться в наших нравах и душевныхсклонностях, препятствовать нашим изменам, умерять дерзость своих желаний,оберегать свою свободу от посягательств, продлевать радость жизни, сдостоинством переносить непостоянство поклонника, грубость мужа и докучноебремя лет и морщин и многим другим тому подобным вещам.

Бывают характеры в высшей степени своеобразные, нелюдимые, ушедшиецеликом в себя. Если говорить обо мне, то мое истинное призвание — общатьсяс людьми и созидать. Я весь обращен к внешнему миру, весь на виду и рождендля общества и для дружбы. Уединение, которое я люблю и которое проповедую,состоит, главным образом, в переносе моих привязанностей и мыслей на себясамого и в ограничении и сокращении не только моих усилий, но и моих забот ижеланий; достигается это тем, что я слагаю с себя попечение о ком-либо,кроме как о себе, и бегу, словно от смерти, от порабощения и обязательств, ине столько от сонма людей, сколько от сонма обступающих меня дел. Что жекасается физического уединения, то есть пребывания в одиночестве, то оно,должен признаться, скорее раздвигает и расширяет круг моих интересов, выводяменя за пределы моего «я», и никогда я с большей охотой не погружаюсь врассмотрение дел нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наединесам с собой. В Лувре и среди толпы [15] я внутренне съеживаюсь и забиваюсь всвою скорлупу; толпа заставляет меня замыкаться в себе, и нигде я не беседуюсам с собой так безудержно и откровенно, с таким увлечением, как в местах,требующих от нас сугубой почтительности и церемонного благоразумия. Нашиглупости не вызывают у меня смеха, его вызывает наше высокомудрие. По своемунраву я не враг придворной сумятицы; я провел в самой гуще ее часть моейжизни и, можно сказать, создан для веселого времяпровождения в многолюдныхсобраниях, но при условии, чтобы они не были непрерывными и происходили вугодный для меня час. Однако повышенная раздражимость ума, которую я в себеотмечаю, обрекает меня на вечное уединение даже в кругу семьи и средимногочисленных слуг и навещающих меня посетителей, ибо мой дом принадлежит кчислу весьма посещаемых. Я вижу вокруг себя достаточно много народа, но лишьизредка тех, с кем мне приятно общаться; вопреки принятому обыкновению япредоставляю как себе самому, так и всем остальным неограниченную свободу. Яне терплю церемоний — постоянной опеки гостя, проводов и прочих правил,налагаемых на нас нашей обременительной учтивостью (о подлый и несносныйобычай!); всякий волен располагать собой по своему усмотрению, и ктопожелает, тот углубляется в свои мысли; я нем, задумчив и замкнут, и этонисколько не обижает моих гостей.

Люди, общества и дружбы которых я постоянно ищу, — это так называемыепорядочные и неглупые люди; их душевный склад настолько мне по душе, чтоотвращает от всех остальных. Среди всего многообразия характеров такой, всущности говоря, наиболее редок; это — характер, созданный в основном,природой. Для подобных людей цель общения — быть между собой на короткойноге, посещать друг друга и делиться друг с другом своими мыслями; это —соприкосновение душ, не преследующее никаких выгод. В наших беседах любыетемы для меня равно хороши; мне безразлично, насколько они глубоки и важны;ведь в них всегда есть изящество и приятность; на всем заметна печать зрелыхи твердых суждений, все дышит добросердечием, искренностью, живостью идружелюбием. Не только в разговорах о новых законах наш дух раскрывает своюсилу и красоту и не только тогда, когда речь идет о делах государей; онраскрывает те же самые качества и в непринужденных беседах на частные темы.

Я узнаю отвечающих моему вкусу людей даже по их молчанию и улыбке иуспешнее нахожу их за пиршественным столом, чем в зале совета. Гиппомахутверждал, что, встречая на улице хороших борцов, он узнавал их по однойпоходке [16]. Если ученость изъявляет желание принять участие в нашихдружеских разговорах, мы отнюдь не отвергаем ее — разумеется, при условии,что она не станет высокомерно и докучливо поучать, как это обычно бывает, апроявит стремление что-то познать и чему-то научиться. Нам нужно хорошопровести время — большего мы не ищем; когда же настанет наш час выслушать еепоучения и наставления, мы благоговейно припадем к ее трону. А пока пустьона снизойдет до нашего уровня, если захочет, ибо сколь бы полезной ижелательной она ни была, я заранее убежден, что мы сможем при случае отличнообойтись без нее и сделаем свое дело, не прибегая к ее услугам. Благороднаяи повидавшая виды душа становится сама собой безупречно приятной. А наука —не что иное, как протокол и опись творений, созданных подобными душами.

Сладостно мне общаться также с красивыми благонравными женщинами. Namnos quoque oculos eruditos habemus [17]. Если душа в этом случае наслаждается много меньше, чем впредыдущем, удовольствия наших органов чувств, которые при втором видеобщения гораздо острее, делают его почти таким же приятным, как и первый,хотя, по-моему, все же не уравнивают с ним. Но это общение таково, что тутвсегда нужно быть несколько настороже, и особенно людям вроде меня, надкоторыми плоть имеет большую власть. В ранней юности я пылал от этого, как вогне, и мне хорошо знакомы приступы неистовой страсти, которые, какрассказывают поэты, нападают порою на тех, кто не желает налагать на себяузду и не слушается велений рассудка. Правда, эти удары бича послужили мневпоследствии хорошим уроком,

Quicunque Argolica de classe Capharea fugit,
          Semper ab Euboicis vela retorquet aquis. [18]

Безрассудно отдавать этому все свои помыслы и вкладывать в отношения сженщинами безудержное и безграничное чувство. Но с другой стороны,домогаться их без влюбленности и влечения сердца, уподобляясь актерам насцене, исключительно для того, чтобы играть модную в наше время изакрепленную обычаем роль, и не вносить в нее ничего своего, кроме слов,означает предусмотрительно оберегать свою безопасность, делая это, однако,крайне трусливо, как тот, кто готов отказаться от своей чести, своей выгодыили своего удовольствия из страха перед опасностью; ведь давно установлено,что подобное поведение не может дать человеку ничего, что бы тронуло илиусладило благородную душу. Нужно по-настоящему жаждать тех удовольствий,которыми хочешь по-настоящему наслаждаться: я имею в виду тот случай, когдасудьба, вопреки справедливости, благоприятствует мужскому лицемерию, а этобывает достаточно часто, ибо нет такой женщины, сколь бы нескладной она нибыла, которая не мнила бы себя достойной любви и не обладала бы обаяниемюности, или улыбки, или телодвижений, ибо совершенных дурнушек между ними небольше, чем безупречных красавиц, и дочери брахманов, если они начистолишены привлекательности, выходят на площадь к народу, собранному для этогокриками городского глашатая, и выставляют напоказ свои детородные части,дабы попытаться хотя бы таким путем добыть себе мужа.

По этой причине нет такой женщины, которая не поверила бы с легкостьюпервой же клятве своего поклонника.

За этим общераспространенным и привычным для нашего века мужскимвероломством не может не следовать то, что уже ощущается нами на опыте, аименно, что женщины теснее сплачиваются между собой и замыкаются в себе илив своем кругу, дабы избегать общения с нами, или, подражая примеру, которыймы им подаем, в свою очередь лицедействуют и идут на такую сделку безстрасти, без колебаний и без любви — neque affectui suo aut alieno obnoxiae [19], — считая, согласно утверждению Лисия у Платона [20], что они могутотдаваться нам с тем большей легкостью и выгодой для себя, чем меньше мы вних влюблены.

И все тут пойдет, как в комедии, причем зрители будут испытыватьстолько же удовольствия, — а то и немного побольше, — сколько сами актеры.

Что до меня, то на мой взгляд Венера без Купидона [21] так женевозможна, как материнство без деторождения, — это вещи взаимоопределяющиеи дополняющие друг друга. Таким образом, этот обман бьет в конечном итогетого, кто прибегает к нему. Правда, он ему ничего не стоит, но и не даетничего стоящего. Те, кто сотворил из Венеры богиню, немало пеклись о том,чтобы главное и основное в ее красоте было бестелесное и духовное; нолюбовь, за которой гоняются люди, не только не может быть названачеловеческой, ее нельзя назвать даже скотскою. Животных, и тех не влечеттакая низменная и земная любовь! Мы видим, что воображение и желаниезачастую распаляют и захватывают их прежде, чем разгорячится их тело; мывидим, как особи обоих полов отыскивают и выбирают в сумятице стада предметысвоей привязанности и что знаются между собою те, кто проявлял друг к другудлительную склонность. Даже те из них, у кого старость отняла их былуютелесную силу, и они также все еще продолжают дрожать, ржать и трепетать отлюбви. Мы видим, что перед совокуплением они полны упований и пыла, а когдаих плоть сделает свое дело, они горячат себя сладостными воспоминаниями; имы видим, что иных с той поры распирает гордость, а другие — усталые инасытившиеся — распевают песни победы и ликования. Кому требуется освободитьсвое тело от бремени естественной надобности и ничего больше не нужно, томунезачем угощать другого столь изысканными приправами: это не пища дляутоления лютого и не знающего удержу голода.

Нисколько не заботясь о том, чтобы обо мне думали лучше, чем каков я вдействительности, я расскажу нижеследующее о заблуждениях моей юности. Нетолько по причине существующей здесь опасности для здоровья (все же я несумел уберечь себя от двух легких и, так сказать, предварительныхприступов), но и вследствие своего рода брезгливости я никогда не имел охотысближаться с доступными и продажными женщинами. Я стремился усилить остротуэтого наслаждения, а ее придают ему трудности, неугасающее желание инемножко удовлетворенного мужского тщеславия; и мне нравилось вести себяподобно императору Тиберию [22], которого в его любовных делах в такой жемере воспламеняли скромность и знатность, как и все остальное, привлекающеенас в женщинах, и я одобрял разборчивость куртизанки Флоры [23],отдававшейся лишь тем, кто был никак не ниже, чем в ранге диктатора, консулаили цензора, и черпавшей для себя усладу в высоком звании своихвозлюбленных. Здесь, разумеется, кое-что значат и жемчуга, и парча, ититулы, и весь образ жизни. Впрочем, я отнюдь не пренебрегал духовнымикачествами, однако ж при том условии, чтобы и тело было, каким ему следуетбыть, ибо, по совести говоря, если бы оказалось, что надо обязательновыбирать между духовной и телесной красотой, я предпочел бы скореепренебречь красотою духовной: она нужна для других, лучших вещей; но еслидело идет о любви, той самой любви, которая теснее всего связана со зрениеми осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без духовных прелестей, ноничего — без телесных.

Красота — и впрямь могучая сила женщин. Она в такой же мере присуща им,как и нам; и хотя наша красота требует несколько иных черт, все же в порусвоего цветения она мало чем отличается от их красоты: такая же отроческая —нежная и безбородая.

Говорят, что наложницы турецкого султана, услужающие ему своейкрасотой, — а их у него несметное множество — получают отставку самоебольшее в двадцать два года [24].

Разум, мудрость и дружеские привязанности чаще встречаются средимужчин; вот почему последние и вершат делами нашего мира.

Эти оба вида общения зависят от случая и от воли других. Общениепервого вида до того редко, что не может спасти от скуки; что же касаетсяобщения с женщинами, то оно с годами сходит на нет; таким образом, ни то, нидругое не смогло полностью удовлетворить потребности моей жизни. Общение скнигами — третье по счету — гораздо устойчивее и вполне в нашей власти. Оноуступает двум первым видам общения в ряде других преимуществ, но за негоговорит его постоянство и легкость, с которой можно его поддерживать.

Книги сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и яобщаюсь с ними всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моемуединенном существовании. Они снимают с меня бремя докучной праздности и влюбой час дают мне возможность избавляться от неприятного общества. Онисмягчают приступы физической боли, если она не достигает крайних пределов ине подчиняет себе все остальное.

Чтобы стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточновзяться за чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет ихпрочь. К тому же книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что яприбегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений — болеесущественных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той жеприветливостью.

Принято говорить, что кто ведет под уздцы свою лошадь, тому идти пешком — одно удовольствие, и наш Иаков, король Неаполя и Сицилии, — красивый,молодой и здоровый, — заставлявший носить себя по стране на носилках, вкоторых он лежал на жалкой перине, облаченный в серый суконный плащ и такуюже шляпу, тогда как за ним следовала пышная королевская свита, состоявшая издворян и придворных, конными носилками и верховыми лошадьми всевозможныхпород, являл собою пример половинчатого и еще неустойчивого самоуничижения [25]: незачем жалеть хворого, если у него под рукой целительное лекарство.Проверка на опыте справедливости этого поразительно мудрого изречения — вот,в сущности, и вся польза, извлекаемая мною из книг. Я и впрямь обращаюсь кним почти так же часто, как те, кто их вовсе не знает. Я наслаждаюськнигами, как скупцы своими сокровищами, уверенный, что смогу насладитьсяими, когда пожелаю; моя душа насыщается и довольствуется таким правом наобладание. Я никогда не пускаюсь в путь, не захватив с собой книг, — ни вмирное время, ни на войне. И все же бывает, что я не заглядываю в них понескольку дней, а то и месяцев. «Вот, возьмусь сейчас, — говорю я себе, —или завтра, или когда я того пожелаю». Между тем, время бежит и несется, и яне замечаю его. Ибо нет слов, чтобы высказать, насколько я отдыхаю иуспокаиваюсь при мысли о том, что книги всегда рядом со мной, чтобыдоставить мне удовольствие, когда наступит мой час, и ясно сознавая,насколько они помогают мне жить. Они — наилучшее снаряжение, каким только ямог бы обзавестись для моего земного похода, и я крайне жалею людей,наделенных способностью мыслить и не запасшихся им. И развлечениям любогодругого рода, сколь бы незначительны они ни были, я предаюсь с тем большейохотой, что мои книги никуда от меня не уйдут.

Когда я дома, я немного чаще обращаюсь к моей библиотеке, в которой, ктому же, я отдаю распоряжения по хозяйству. Здесь я у самого въезда в мойзамок и вижу внизу под собой сад, птичник, двор и большую часть моего дома.Тут я листаю когда одну книгу, когда другую, без всякой последовательности иопределенных намерений, вразброд, как придется; то я предаюсь размышлениям,то заношу на бумагу или диктую, прохаживаясь взад и вперед, мои фантазиивроде этих.

Моя библиотека на третьем этаже башни. В первом — часовня, во втором —комната с примыкающей к ней каморкой, в которую я часто уединяюсь прилечьсреди дня. Наверху — просторная гардеробная. Помещение, в котором я держукниги, было в прошлом самым бесполезным во всем моем доме. Теперь я провожув нем большую часть дней в году и большую часть часов на протяжении дня.Ночью, однако, я тут никогда не бываю. Рядом с библиотекой есть довольноприличный и удобно устроенный нужник, который в зимнее время можноотапливать. И если бы я не страшился хлопот еще больше, чем трат, я мог былегко добавить с обеих сторон на одном уровне с библиотекой по галереедлиной в сто и шириной в двенадцать шагов, ибо стены для них, возведенные доменя в других целях, поднимаются до потребной мне высоты. Всякомупребывающему в уединении нужно располагать местом, где бы он могпрохаживаться.

Если я даю моим мыслям роздых, они сразу же погружаются в сон. Мой умцепенеет, если мои ноги его не взбадривают. Кто познает не только по книгам,те всегда таковы. Моя библиотека размещена в круглой комнате, и свободногопространства в ней ровно столько, сколько требуется для стола и кресла; у ееизогнутых дугой стен расставлены пятиярусные книжные полки, и куда бы я нивзглянул, отовсюду смотрят на меня мои книги. В ней три окна, из которыхоткрываются прекрасные и далекие виды, и она имеет шестнадцать шагов вдиаметре. Зимой я посещаю ее менее регулярно, ибо мой дом, как подсказываетего название, стоит на юру [26], и в нем не найти другой комнаты, столь жеоткрытой ветрам, как эта; но мне нравится в ней и то, что она не оченьудобна и находится на отлете, так как первое некоторым образом закаляетменя, а второе дает мне возможность ускользать от домашней сутолоки и суеты.

Это — мое пристанище. Я стремлюсь обеспечить за собой безраздельноевладение им и оградить его от каких бы то ни было посягательств со сторонытех, кто может притязать на него в силу супружеских, семейных илиобщественных отношений. Повсюду, кроме как в нем, власть моя в сущностиноминальна и стоит немногого. Жалок, по-моему, тот, кто не имеет у себя домаместечка, где бы он был и впрямь у себя, где мог бы отдаться личным заботамо себе или укрыться от чужих взглядов! За тщеславие нужно расплачиватьсянемалыми жертвами, ибо тех, кто одержим этой страстью, она заставляет бытьвсегда на виду, точно они — статуя на рыночной площади: Magna servitus estmagna fortuna [27]. Дажеуединение не приносит им одиночества. В том суровом образе жизни, которомупредаются наши монахи, нет, на мой взгляд, ничего более тягостного, чемпорядок, ставший, как видно, правилом в некоторых орденах, — я имею в видупостоянное сожительство всех в одном месте и присутствие многих при любомдействии каждого из них. И я нахожу более предпочтительным пребывать всегдав одиночестве, чем не иметь возможности иногда остаться наедине с собоюсамим.

Кто заявляет, что видеть в музах только игрушку и прибегать к ним радизабавы означает унижать их достоинство, тот, в отличие от меня, очевидно, незнает действительной ценности удовольствия, игры и забавы. Я едва не сказал,что преследовать какие-либо другие цели при обращении к музам смешно. Я живусо дня на день и, говоря по совести, живу лишь для себя; мои намерениядальше этого не идут. В юности я учился, чтобы похваляться своей ученостью;затем — короткое время — чтобы набраться благоразумия; теперь — чтобы тешитьсебя хоть чем-нибудь; и никогда — ради прямой корысти. Пустое иразорительное влечение к домашней утвари этого рода — я говорю о книгах, —направленное не только на удовлетворение потребности в знаниях, но на тричетверти и на то, чтобы принарядиться и приукраситься в глазах окружающих —такое влечение я уже давно поборол.

Книги (для умеющих их выбирать) обладают многими приятными качествами;но не бывает добра без худа; этому удовольствию столь же не свойственнычистота и беспримесность, как и всем остальным; у книг есть свои недостатки,и притом очень существенные; читая, мы упражняем душу, но тело, которое ятакже не должен оставлять своими заботами, пребывает в это время вбездействии, расслабляется и поникает. Я не знаю излишеств, которые были быдля меня губительнее и которых на склоне лет мне следует избегать с большейстарательностью.

Вот три моих излюбленных и предпочитаемых всему остальному занятия. Яне упоминаю о тех, которыми я служу обществу во исполнение моегогражданского долга.

Однажды мне пришлось утешать одну и впрямь огорченную даму — ведь вбольшинстве случаев их горести искусственны и наигранны

Uberibus semper lacrimis, semperque paratis
In statione sua, atque expectantibus illam,
Quo iubeat manare modo. [1]

Кто противодействует этой страсти, тот поступает весьма неразумно, ибопротиводействие лишь раздражает их и усиливает их печаль; заводя спор,только обостряешь их горе. Мы замечаем на примере наших повседневныхразговоров, что вздумай кто-нибудь возражать сказанному мной походя, тому,чему я сам не придавал никакого значения, я тотчас же становлюсь на дыбы ипринимаюсь пылко отстаивать каждое мое слово; и я делаю это еще болеегорячо, когда речь идет о вещах, которые для меня и в самом деле важны. Ипотом, действуя подобным образом, вы начинаете рубить с плеча, с грубойнеловкостью, а между тем врач, впервые приступая к лечению своего пациента,должен делать это изящно, весело и с приятностью для больного; и никогдабезобразный и хмурый врач не преуспевает в своем ремесле. Итак, напротив,сначала нужно помочь страждущим излить свои жалобы, ласково выслушать их ивыразить им свое сочувствие и полное понимание. С помощью этой уловки вызавоюете их доверие и сможете пойти дальше и, легко и неприметно отклоняясьв сторону, перейти затем к речам и более твердым и более пригодным дляисцеления тех, кто удручен своим горем.

Если вернуться ко мне, то, стремясь преимущественно к тому, чтобы неударить лицом в грязь перед присутствующими, которые смотрели на меня в оба,я задумал немного прикрыть скорбь упомянутой дамы тонким слоем румян ибелил. Ведь я хорошо знаю на опыте, насколько тяжела и неуклюжа у меня рукаи как я беспомощен в увещаниях. Или мои доводы бывают слишком замысловатымии слишком сухими, или я обрушиваю их слишком внезапно, или делаю это слишкомнебрежно. Разобравшись по истечении какого-то времени в сути ее страданий, яне предпринял попытки избавить ее от них при помощи веских и убедительныхдоводов, то ли потому, что у меня их не было, то ли потому, что рассчитывална больший успех, действуя по-иному; при этом я не остановил своего выборани на одном из тех способов, которые предписывает нам философия, когдатребуется доставить кому-нибудь утешение; я не утверждал, как Клеанф [2],что горе, на которое она жалуется, совсем не несчастье, или, какперипатетики [3], что это не такая уж большая беда, или, как Хрисипп [4],что жаловаться на это и несправедливо и отнюдь не похвально; я не советовал,как Эпикур, — хотя его способ крайне близок моему, — перенестись мыслью свещей тягостных на приятные; я не следовал также Цицерону, полагавшему, чтовсе эти доводы нужно свалить в одну кучу и пользоваться ими по меренадобности; но, отклоняя мало-помалу нашу беседу от ее основной темы ипереводя постепенно на предметы сначала близкие, а затем, по мере того как яовладевал вниманием моей собеседницы, и на более отдаленные, я незаметноотвлек в сторону грустные мысли моей дамы, и она взяла себя в руки иоставалась спокойной, пока я был возле нее. Те, кто после меня приняли насебя те же заботы, не смогли обнаружить в ее состоянии никаких улучшений, ипричина этого в том, что топор не добрался до корней ее скорби.

Я уже касался, пожалуй, одного вида отвлечений в общественной жизни.Что до использования отвлечений в борьбе с врагами, применявшихся Периклом вПелопоннесской войне [5], а многими другими в иное время и при иныхобстоятельствах, то в истории различных народов это вещь слишком частая.

Поистине хитроумной была уловка, с помощью которой сьер д’ Эмберкурспас себя и других в Льеже, куда его послал державший льежцев в осаде герцогБургундский, чтобы он принял город на уже заключенных условиях капитуляции [6]. А льежцы, собравшись ночью для обсуждения этих условий, принялисьроптать, недовольные достигнутым соглашением, и многие задумали расправитьсяс парламентерами, находившимися в их власти. Сьер д’ Эмберкур, почуяв угрозупо первой волне людского потока, подступившей к дверям его дома и готовойобрушиться на него, тотчас же выслал к народу двух местных жителей (ибо принем их было несколько), поручив им огласить в народном собрании новые иболее мягкие предложения, придуманные им тут же на месте ввиду грозившейопасности. Эти двое остановили первый шквал бури и повели за собойвозбужденную толпу в ратушу, где бы их могли выслушать и обсудитьпринесенные ими вести. Обсуждение было кратким, и вот разражается второйшквал, столь же бешеный, как первый, и сьер д’ Эмберкур опять шлет навстречуему четырех новых столь же мнимых посредников, утверждавших, что на этот разим поручено сообщить о более выгодных для льежцев условиях, которые имнесомненно придутся по вкусу и которыми они будут довольны; благодаря этимпосулам народ снова был завлечен на собрание. Короче говоря, теша горожантакими забавами, отвлекая их гнев и понуждая их расточать его в бесплодныхспорах и обсуждениях, он, в конце концов, усыпил его и благополучно дождалсянаступления дня, что и было его главной задачей.

Нижеследующий вымысел повествует примерно о том же. Аталанта, девавыдающейся красоты и редких дарований, желая отделаться от множествапоклонников, домогавшихся вступить с нею в брак, объявила, что возьмет вмужья только того, кто сравняется с нею в скорости бега, причем потерпевшиенеудачу заплатят жизнью. Несмотря на рискованность столь жестокого договора,нашлось немало таких, которые сочли подобную цену соразмерной с обещанноюнаградой. Иппомен, которому предстояло испытать свои силы последним,обратился к богине — покровительнице любовной страсти — и воззвал к еепомощи, и она, вняв его просьбе, дала ему три золотых яблока и научила, каких использовать. Состязание началось, и Иппомен, почувствовав, что владычицаего сердца, следующая за ним по пятам, вот-вот нагонит его, как бы нечаяннороняет одно из упомянутых яблок. Девушка, восхищенная красотой яблока, неможет превозмочь искушение и задерживается, чтобы поднять его,

Obstupuit virgo nitidique cupidine pomi
Declinat cursus, aurumque volubile tollit. [7]

То же самое сделал он в нужный момент и во второй раз и в третий, покане добился, при помощи этого обмана и отвлечения, преимущества в беге.

Когда врачи не могут справиться с воспалением, они отвлекают его иотводят в какую-нибудь другую, менее опасную область нашего тела. Я заметил,что этот прием чаще всего применяется и при болезнях души.

Abducendus etiam nonnumquam animus est ad alia studia, solicitudines,curas, negotia; loci denique mutatione, tanquam aegroti non convalescentes,saepe curandus est [8]. По ее недугам мало кто бьет сплеча; приступы их не поддерживают ине пресекают, их стараются отвести и сгладить.

Противоположный способ — слишком возвышенный и трудный. Только людивысшей породы способны постигать вещь во всей ее наготе, отчетливо видеть ееи исчерпывающе судить о ней. Лишь Сократу дано лицезреть смерть, не меняясьв лице, одному ему — приручить ее, шутить с нею. Он не ищет утешения внесамой смерти; она для него естественное и обычное явление; он останавливаетсвой взгляд прямо на ней и решается на нее, не озираясь по сторонам. УченикиГегесия, вдохновляясь красивыми речами своего учителя, побуждали себяумирать голодною смертью, и они делали это так часто, что царь Птолемейзапретил ему услаждать свою школу этими человекоубийственными речами [9], —так вот, эти ученики Гегесия жаждали смерти не самой по себе и нисколько незадумывались над ее сущностью; не на ней останавливали они свою мысль; ониторопились, они стремились к иному, новому существованию. А бедняги, которыхмы иногда видим на эшафоте! Эти полны пылкой набожности; они отдают ей, помере возможности, все свои чувства; превратившись в слух, они жадно ловятобращенные к ним напутствия, и, воздев к небу глаза и руки, возвысив голос вгромких молитвах, охваченные суровым и неослабным волнением, они, конечно,являют пример отменно похвальный и подобающий их горькой участи. Их следуетхвалить за религиозное рвение, но отнюдь не за твердость духа. Они бегут отборьбы; они не хотят думать о смерти и во многом напоминают детей, которыхвсячески забавляют, чтобы тем временем вскрыть им нарыв. Я наблюдалосужденных на казнь и видел, как их взгляд, опускавшийся порою нарасставленные рядом ужасные орудия смерти, тотчас же отвращался от них, иони в исступлении заставляли себя перенестись мыслью на любые другиепредметы. Переправляющимся через грозную пропасть велят зажмуриваться илиотводить от нее глаза.

Субрий Флав был осужден Нероном на смерть, и умертвить его должен былсвоей рукою Нигер — и тот и другой были римскими военачальниками. КогдаФлава привели к месту казни, то, увидев безобразную яму с кривыми краями,вырытую для него по приказанию Нигера, он, повернувшись к присутствующим тутвоинам, произнес: «Даже это сделано не по уставу», а — Нигеру, обратившемусяк нему с увещанием держать голову твердо, сказал: «Обо мне не заботься. Лишьбы ты поразил меня с такой же твердостью!» И он предугадал правильно, потомучто у Нигера тряслись руки, и он отрубил Флаву голову лишь после несколькихповторных ударов [10]. Вот человек, который, как видно, и впрямьсосредоточенно думал о своей смерти и ни о чем больше.

Кто умирает в схватке, не выпуская из рук оружия, тот неприсматривается заранее к смерти, не ощущает ее и не помышляет о ней: егоувлекает боевой пыл. Один из моих знакомых, человек порядочный и правдивый,упав однажды во время поединка, зная, что его противник, пока он лежал наземле, нанес ему девять или десять ударов кинжалом, и слыша, как он самвпоследствии мне рассказывал, голоса окружающих, наперебой умолявших егопозаботиться о своей душе, не придавал этим крикам никакого значения и думалтолько о том, как бы вскочить на ноги и отомстить за себя. И он убил своегопротивника в этом же поединке.

Большую услугу оказал Луцию Силану [11] тот, через кого ему былаобъявлена весть о его осуждении: услышав ответ Силана, что он готов умереть,но только не от преступной руки, этот глашатай императорской воли вместе сосвоими воинами устремился к Силану, чтобы схватить его, и так как тот упорносопротивлялся, пустив в ход кулаки и ноги, убил его в этой борьбе; вызвав внем внезапно вспыхнувший бурный гнев, он избавил его, таким образом, оттягостной мысли об уготовленной ему медленной и мучительной смерти.

В таких обстоятельствах мы всегда думаем о чем угодно, но не о ней: настешат и поддерживают надежды на иную, лучшую жизнь, или надежды, возлагаемыенами на наших детей, или предвкушение будущей славы нашего имени, или мысльо том, что мир, который мы покидаем, — не более как юдоль скорби, или мечтыо возмездии, угрожающем тем, кто причиняет нам смерть,

Spero equidem mediis, si quid pia numina possunt,
Supplicia hausurum scopulis, et nomine Dido
Saepe vocaturum…
Audiam, et haec manes veniet mihi fama sub imos. [12]

Когда Ксенофонту сообщили о гибели в битве при Мантинее [13] его сынаГрилла, он, с венком на голове, приносил жертвы богам. Ошеломленный этимизвестием, он швырнул венок наземь, но затем, слушая повествование опроисшедшем и постигнув, что эта смерть была поистине героической, поднялего и снова надел на голову.

Даже Эпикур — и он также — утешал себя перед своей кончиною мыслями овечности и полезности написанных им сочинений [14]. Omnes clari etnobilitati labores fiunt tolerabiles [15]. И Ксенофонт говорит, что точнотакая же рана и такие же трудности и лишения тяготят полководца не в примерменьше, чем воина [16]. Узнав, что победа осталась за ним, Эпаминондвоспрянул духом и принял смерть с поразительной твердостью [17]. Haec suntsolatia, haec fomenta summorum dolorum [18]. И бесчисленные схожие с этимиобстоятельства уводят, отвлекают и избавляют нас от размышлений о смерти кактаковой.

Даже доводы философии лишь слегка прикасаются к ней, не добираясь до еесущности и едва скользя по ее оболочке. Первейший мыслитель первейшей извсех философских школ, главенствующей над всеми другими, великий Зенон,понося смерть, сказал следующее: «Ни одно зло не заслуживает уважения;смерть заслуживает его; стало быть, она вовсе не зло»; а понося пьянство —следующее: «Никто не вздумает доверять свою тайну пьянице; всякий доверяетее лишь разумному человеку; стало быть, разумный человек не может бытьпьяницей» [19]. Бьют ли подобные доводы в цель? Мне приятно видеть, что этиобразцовые души не могут отделаться от иных свойств, роднящих их с нами.

Сколь бы совершенными людьми они ни были, это, однако ж, всего-навсеголюди и ничего больше.

Жажда мщения — страсть в высшей степени сладостная; ей свойственнонекоторое величие, и она вполне естественна; я очень хорошо это вижу, хотяличного знакомства мы с нею и не свели. Чтобы отвлечь от нее одного юногогосударя, — это случилось совсем недавно, — я не стал распространяться отом, что ударившему вас по одной щеке следует смирения ради подставитьдругую; не стал я ему пересказывать и всевозможные трагические события,изображаемые поэтами, как следствия этой страсти. Обо всем этом я необмолвился ни словечком и стремился только к тому, чтобы научить егочувствовать красоту совершенно иной картины, рисуя ему почет, любовь иблагожелательность, которых он может достигнуть, проявляя снисходительностьи доброту; и я отвратил его от тщеславия [20]. Вот как делаются такие дела.

Если вас охватывает чрезмерно пламенная влюбленность, вам советуютрассеять ее; и советуют вполне правильно, в чем я не раз и с пользою длясебя убеждался на опыте; распределите ее между несколькими желаньями, одноиз которых, если вы того захотите, может быть главным и основным, но изопасения, как бы оно не заслонило все остальные и безраздельно невластвовало над вами, ослабляйте и сдерживайте это желание, деля и отвлекаяего все снова и снова:

Cum morosa vago singultiet inguine vena,
Coniicito humorem collectum in corpora quaeque. [21]

И подумайте об этом заранее, чтобы не оказаться в беде, если оно ещераз нахлынет на вас,

Si non prima novis conturbes vulnera plagis,
Volgivagaque vagus venere ante recentia cures. [22]

Однажды в дни молодости мне пришлось пережить сильное, чрезмерное длямоей души огорчение, и оно было не только сильным, но — что важнее всего — иглубоко обоснованным; положись я тогда попросту на свои силы, я бы, пожалуй,не выдержал. Нуждаясь, чтобы рассеяться, в каком-нибудь способном захватитьменя отвлечении, я заставил себя, призвав на помощь рассудок и волю,влюбиться, чему немало помог мой возраст. Любовь облегчила меня и развеяласкорбь, причиненную дружбой. И повсюду мы наблюдаем все то же: меняодолевает какое-нибудь неприятное представление; я нахожу, что заменить егоновым много проще, чем его побороть; и если я не могу заместить егопредставлением противоположного свойства, я все же замещаю его каким-либодругим. Разнообразие всегда облегчает, раскрепощает и отвлекает.

Если я не могу одолеть засевшее во мне неприятное представление, ястараюсь улизнуть от него и, убегая, петляю из стороны в сторону, пускаюсьна всевозможные хитрости; переезжая с места на место, меняя занятия,общество, я спасаюсь в сумятице иных развлечений и мыслей, и так несносноепредставление теряет мой след, и я окончательно ухожу от него.

Корни этого — во вложенном в нас самою природой благодетельномнепостоянстве, ибо время, приставленное к нам ею в качестве врача-исцелителянаших страстей, достигает успеха в их лечении главным образом тем, что,давая нашему воображению все новую и новую пищу, расчленяет и нарушает нашепервоначальное восприятие, сколь бы острым оно в свое время ни было. Мудрецпо прошествии двадцати пяти лет столь же явственно видит своего друга вмомент его смерти, как и в течение первого года после его кончины; и,согласно объяснению Эпикура [23], он видит его не менее явственно именнопотому, что нисколько не смягчал горестности этой утраты ни тогда, когдапредвидел ее, ни по прошествии многих лет после нее. Но столько прочихраздумий наслоилось на это воспоминание, что оно потускнело и, в концеконцов, отошло вдаль.

Стремясь отвести от себя сплетни и пересуды, Алкивиад отсек своейвеликолепной собаке уши и хвост [24] и в таком виде выпустил ее на городскойрынок, с тем чтобы народ, получив отличную тему для болтовни, оставил впокое прочие его действия и поступки. И я также видел, как некоторыеженщины, с той же целью — отвести от себя всевозможные домыслы и догадки исбить с толку судачащих на их счет, прикрывали свои истинные любовныечувства чувствами поддельными и наигранными. Но я знал среди них и такую,которая в притворстве своем зашла так далеко, что искренне увлекласьвымышленною страстью и забыла о своей истинной и изначальной любви радипритворной; и пример этой дамы воочию убедил меня, что когда те, комуповезло в любовных делах, соглашаются на подобную маскировку, они ведут себяне лучше отъявленных простаков. Неужели вы думаете, что после того, каквстречи и разговоры на людях становятся исключительным правом такого мнимоговоздыхателя, он окажется настолько неловким, что не займет, в конце концов,вашего места и не оттеснит вас на свое? Это не что иное, как кроить и тачатьбашмаки, чтобы их обул кто-то другой.

Любая безделица отвлекает и уводит в сторону наши мысли, ибозадерживает их на себе тоже безделица. Мы никогда не видим предметаполностью и в отдельности; наше внимание останавливают на себе окружающаяего обстановка или его несущественные, приметные с первого взглядаособенности и та тончайшая оболочка, в которую он заключен и которуюсбрасывает с себя точно так же,

Folliculos ut nunc teretes aestate cicadae
Linquunt. [25]

Даже Плутарх, — и он, — оплакивая умершую дочь, распространяется о еедетских проказах [26]. Нас печалят воспоминания о прощании, о каком-нибудьпоступке умершего, поразительной его примиренности перед кончиной, опоследнем его поручении. Тога Цезаря взволновала весь Рим, чего не сделалаего смерть [27]. То же самое можно сказать и о горестных восклицаниях,которыми прожужжали нам уши: «О мой бедный учитель!», или «О бесценный другмой!», или «Увы! мой любимый отец!», или «Моя милая дочь!», и когда моегослуха касаются все эти извечные повторения и я приглядываюсь к ним ближе, яприхожу к выводу, что это — стенания, можно сказать, грамматические и чистословесные. Меня задевает слово и тон, которым оно произносится. И все это —совсем как те выкрики, которыми проповедники часто пронимают свою паствугораздо сильнее, нежели увещаниями и доводами, или как жалобный вой и визгубиваемого нам в пищу животного; во всех этих случаях я не оцениваюпо-настоящему и не постигаю истинной сущности предмета или явления:

His se stimulis dolor ipse lacessit [28].

Таковы основания наших горестей и печалей.

Упорство моих камней, особенно при их прохождении по детородному члену,не раз причиняло мне длительную задержку мочи на три, на четыре дня, и ябывал так близок к смерти, что надеяться улизнуть от нее или даже попростужелать этого было чистым безумием — настолько невыносимы боли, вызываемыеэтим недугом. До чего же великим докой в искусстве мучительства и истязанийбыл добрый тот император, который приказывал туго-натуго перевязыватьдетородный член осужденным на смерть, дабы они умирали от невозможностипомочиться [29]. Пребывая в таком состоянии, я имел случай отметить, скольлегковесными доводами и какой чепухой пичкало меня мое воображение, побуждаясожалеть о расставании с жизнью; из каких мельчайших крупиц складывалось вмоей душе представление о значительности и трудности этого переселения;сколькими вздорными мыслями занимаем мы наше внимание, готовясь к стольважному делу: собака, лошадь, книга, кубок — и чего, чего тут только небыло! — включались мною в список моих потерь. Другие вносят в него своичестолюбивые чаянья, свой кошелек, свои знания, что, на мой взгляд, не менееглупо. Пока я рассматривал смерть отвлеченно, как конец жизни, я смотрел нанее довольно беспечно; в целом я не даю ей спуску, но в мелочах — онаположительно подавляет меня. Слезы слуги, распределение остающихся послеменя носильных вещей, прикосновение знакомой руки, всеобщие утешениярасслабляют меня и приводят в отчаяние.

Вот почему волнуют нам душу и жалобы вымышленных героев, а стенанияДидоны и Ариадны трогают даже тех, кто, читая о них у Вергилия и Катулла, неверит тому, что они и вправду существовали на свете. Если мы вспомним даже оПолемоне, о котором рассказывают как о своего рода чуде и которого называютв качестве примера полнейшей бесчувственности и душевной неуязвимости, то непобледнел ли также и Полемон, когда его всего-навсего укусила злая собака,вырвавшая у него на ноге кусок мяса [30]. И никакая мудрость не простираетсятак далеко, чтобы постигнуть рассудком причину столь живой и глубокойскорби, возрастающей в еще большей мере при непосредственном наблюдении тогоили иного горестного события: ведь наблюдают наши глаза и уши — органы,способные отзываться лишь на внешнее и, стало быть, наименее существенное вявлении.

Справедливо ли, что даже искусства используют вложенные в нас самоюприродою легковерие и слабоумие и извлекают из них свои выгоды? Оратор, какутверждает риторика, лицедействуя в фарсе, именуемом его судебною речью,будет тронут звучанием своего голоса и своим притворным волнением и, в концеконцов, даст обмануть себя страсти, которую старается изобразить. Онпроникнется подлинной и нешуточною печалью, порожденною в нем фиглярством,нужным ему, чтобы заразить ею и судей, которым до нее еще меньше дела, чемему самому. Подобное творится и с теми, кого нанимают для участия впохоронах с целью усугубить горестность этой торжественной церемонии и ктопродает свои слезы и скорбь мерой и весом; ведь несмотря на то, что ввыражении своего горя эти люди ограничиваются простым подражаниемустановленным образцам, все же, как достоверно известно, приноравливаясь ипонуждая себя к определенному поведению, они нередко с таким усердиемпредаются этому занятию, что впадают в неподдельную скорбь.

Мне пришлось в числе нескольких друзей господина де Граммона [31],убитого при осаде Ла-Фер, сопровождать его тело из лагеря осаждающих вСуассон. Во время этой поездки я заметил, что, где бы ни проходила нашапроцессия, народ повсюду встречал ее с причитаниями и плачем и что ихвызывало лишь впечатление, производимое нашим печальным шествием, ибо втолпе не знали покойного даже по имени.

Квинтилиан говорит, что ему доводилось видеть актеров, настолькосживавшихся со своей ролью людей, охваченных безысходною скорбью, что онипродолжали рыдать и возвратившись к себе домой; и о себе самом онрассказывает, что, задавшись целью заразить кого-нибудь сильным чувством, онне только заливался слезами, но и лицо его покрывала бледность, и весь егооблик становился обликом человека, отягощенного настоящим страданием [32].

В одной местности у подножия наших гор деревенские женщины уподобляютсятем священникам, которые одновременно исполняют свои обязанности и сами себеотвечают за певчего, ибо, бередя в себе тоску об умершем муже перечислениемвсех его добрых и приятных им качеств, они, вместе с тем, вспоминают иоглашают во всеуслышание и его пороки и недостатки, делая это как бы радитого, чтобы уравновесить вторыми первые и отвлечь себя от скорби кпрезрению; и они поступают не в пример лучше нас, когда мы стараемся изовсех сил в случае смерти едва известного нам человека воздать ему впервыепришедшие нам на ум и притом фальшивые похвалы: не видя его больше средиживых, мы превращаем его в совершенно иное существо по сравнению с тем,каким он нам представлялся, когда мы его видели среди нас, как если бысожаление открыло нам в нем нечто такое, чего мы прежде не знали, и слезы,омыв наш рассудок, просветили его. Я наперед отказываюсь от любых похвал,которыми пожелают осыпать меня не потому, что я их заслужил, но потому, чтоя буду мертв.

Если спросить кого-либо из осаждающих крепость: «Что вам в этой осаде?» — он, конечно, ответит: «Решительно ничего, но я должен подавать примеростальным и повиноваться, как все, моему государю. Я не ищу никакой личнойвыгоды; что же до славы, то я очень хорошо понимаю, сколь ничтожная крупицаее может выпасть на долю столь ничтожной особы, как я; и я не ощущаю в себени страсти, ни озлобления». Но взгляните на него следующим утром, и выобнаружите, что перед вами совсем другой человек, что он весь кипит, бурлити багровеет от гнева, стоя в своем ряду и готовый идти на приступ; это блескповсюду сверкающей стали, и огонь, и грохот наших пушек и барабанов вселилив него такую непримиримость и ненависть. «Нелепейшая причина!» — скажете вына это. Какая уж там причина! Чтобы возбудить нашу душу, и не требуетсяникаких причин: бесплотные и беспредметные образы безраздельно владеют ею ивозбуждают ее. Едва я принимаюсь строить воздушные замки, как моевоображение преподносит мне радости и удовольствия, которые по-настоящемузадевают и веселят мою душу. До чего же часто заволакивается наш ум гневомили печалью, которые насылает на нас какая-нибудь тень, и мы предаемсявыдуманным страстям, действительно будоражащим нам и душу и тело! Какиетолько гримасы — удивления, смеха, смущения — не вызывают грезы на нашихлицах! Какие судорожные движения в наших членах и какое волнение в голосе!Не кажется ли вам, что этот пребывающий в одиночестве человек видит передсобою призрачную толпу людей и ведет с ними какие-то разговоры, или что онодержим внутренним демоном, не оставляющим его ни на мгновенье в покое?Задайте себе вопрос, где же, собственно, то, что вызвало в нем этиизменения, и есть ли в природе еще что-нибудь, кроме нас, что питалось быпустотой и над чем она была бы всесильна?

Камбиз велел умертвить своего брата лишь потому, что ему приснилось,будто тот должен стать персидским царем, — а это был брат, которого он любили которому всегда доверял! [33] Аристодем, царь мессенцев, наложил на себяруки из-за сущего вздора, который он считал роковым предзнаменованием, — онсовершил это лишь из-за того, что по какой-то невыясненной причине выли егопсы. А царь Мидас сделал то же, встревоженный и испуганный неким тягостнымсном, который ему привиделся [34]. Лишить себя жизни из-за сновидения —значит и вправду ценить ее ровно во столько, сколько она стоит вдействительности!

А теперь выслушайте, пожалуй, как издевается наша душа надбеспомощностью тела, над его немощностью, над тем, что оно подверженовсевозможным напастям и изменениям: она и впрямь имеет основание говоритьобо всем этом!

О prima infelix fingenti terra Prometheo!
Ille parum cauti pectoris egit opus.
Corpora disponens, mentem non vidit in arte;
Recta animi primum debuit esse via. [35]

Глава V

О стихах Вергилия

Чем отчетливее и обоснованней душеполезные размышления, тем онидокучнее и обременительней. Порок, смерть, нищета, болезни — темы серьезныеи нагоняющие уныние. Нужно приучить душу не поддаваться несчастьям и братьверх над ними, преподать ей правила добропорядочной жизни и добропорядочнойверы, нужно как можно чаще тормошить ее и натаскивать в этой прекраснойнауке; но душе заурядной необходимо, чтобы все это делалось с роздыхом иумеренностью, ибо от непрерывного и непосильного напряжения она теряется ишалеет.

В молодости, чтобы не распускаться, я нуждался в предостережениях иувещаниях; жизнерадостность и здоровье, как говорят, не слишком охочи доэтих мудрых и глубокомысленных рассуждений. В настоящее время я, однако,совсем не таков. Старость со всеми своими неизбежными следствиями только иделает, что на каждом шагу предостерегает, умудряет и вразумляет меня. Изодной крайности я впал в другую: вместо избытка веселости во мне теперьизбыток суровости, а это гораздо прискорбнее. Вот почему я теперь намереннопозволяю себе малую толику чувственных удовольствий и занимаю порой душушаловливыми и юными мыслями, на которых она отдыхает. Ныне я чересчуррассудителен, чересчур тяжел на подъем, чересчур зрел. Мои годы всякий деньучат меня холодности и воздержности. Мое тело избегает чувственных утех ибоится их. Пришла его очередь побуждать разум исправиться. И тело, в своюочередь, одергивает его, и притом так грубо и властно, как он никогда неодергивал тело. Оно ни на час не оставляет меня в покое — ни во сне, нинаяву, — непрерывно напоминая о смерти и призывая к терпению и покаянию. И яобороняюсь от воздержности, как когда-то от любострастия. Она тянет меняназад, и притом так далеко, что доводит до отупения. Но я хочу быть сам себегосподином, в полном и неограниченном смысле слова. Благоразумию такжесвойственны крайности, и оно не меньше нуждается в мере, чем легкомыслие. Ивот, опасаясь, как бы вконец не засохнуть, не иссякнуть и не закоснеть отрассудительности и благонравия, в перерывы между приступами болей,

Mens intenta suis ne siet usque malis, [1]

я чуть-чуть отворачиваюсь и отвожу взгляд от грозового и покрытоготучами неба, которое я вижу перед собой и на которое смотрю, благодарениебогу, без страха, хоть и не без самоуглубленной задумчивости, и забавляюсебя воспоминаниями о минувших днях моей молодости,

          animus quod perdidit optat;
Atque in praeterita se totus imagine versat. [2]

Пусть детство смотрит вперед, старость — назад: не это ли обозначалидва лица Януса? Пусть годы тащат меня за собой, если им этого хочется, ноотступать я наметил не иначе, как пятясь. И пока мои глаза в состоянииразличать картины этой чудесной, безвозвратно ушедшей поры, я то и делоустремляю их в ее сторону. И если молодость покинула мою кровь и мои жилы,все же, на худой конец, я не хочу вытравлять ее образ из моей памяти,

            hoc est
Vivere bis, vita posse priore frui. [3]

Платон велит старикам присутствовать при телесных упражнениях, пляскахи играх юношества, с тем чтобы они могли радоваться гибкости и красоте теладругих, утраченных ими самими, и оживлять в памяти благодать и прелестьэтого цветущего возраста; хочет он также, чтобы честь победы в этих забавахони присуждали тому из юношей, который больше всего возвеселит и обрадует ихсердца и наберет среди них большинство голосов [4].

Некогда я отмечал дни мрачности и уныния как необычные, теперь они уменя, пожалуй, вошли в обычай, а необычны хорошие и безоблачные. И еслиничто не печалит меня, я готов ликовать всей душой, видя в этом вновьниспосланную мне милость. Сколько бы ни щекотал я себя, мне не извлечь изэтого жалкого тела даже подобия смеха. Я тешу себя лишь в выдумках и мечтах,чтобы с помощью этой уловки увильнуть от горестей старости. Но, разумеется,тут требуются другие лекарства, а не призрачные мечты: ведь они — бессильноеухищрение в борьбе с самою природой.

Большое недомыслие — продлевать и упреждать человеческие невзгоды, какпоступает каждый; уж лучше я буду менее продолжительное время стариком, чемстану им до того, как меня в действительности постигнет старость [5]. Яхватаюсь за всякие, самые ничтожные возможности удовольствия, какие толькомне представляются. Понаслышке я очень хорошо знаю, что существуют различныенаслаждения — разумные, захватывающие и приносящие славу; нообщераспространенные взгляды не имеют надо мной такой силы, чтобы явозжаждал вкусить наслаждения этого рода. Я ищу в них не столько величия,возвышенности и пышности, сколько приятности, доступности и бесхитростности.А natura discedimus; populo nos damus, nullius rei bono auctori [6].

Моя философия в действии, в естественном и безотлагательном пользованииблагами жизни и гораздо меньше — в фантазии. Я и сейчас с увлечением игралбы орешками и волчком!

Non ponebat enim rumores ante salutem. [7]

Наслаждению не знакомо тщеславие; оно ценит себя слишком высоко, чтобысчитаться с молвой, и охотнее всего пребывает в тени. Розог бы тому юноше,который вздумал бы искать наслаждение во вкусе вина или подливок. Нетничего, что в дни моей юности было бы мне столь же мало известно и чему япридавал бы столь же малую цену. А теперь я постигаю эту науку. Мне оченьстыдно от этого, но ничего не поделаешь. Еще постыднее и досаднееобстоятельства, толкающие меня на подобные вещи. Это нам пристало грезить илоботрясничать, а молодежи подобает думать о своей доброй славе и о том,чтобы завоевать себе положение; она идет в мир, к тому, чтобы вершить деламиего, тогда как мы уходим от всего этого. Sibi arma, sibi equos, sibi hastas,sibi clavam, sibi pilam, sibi natationes et cursus habeant; nobis senibus,ex lusionibus multis, talos relinquant et tesseras [8]. Законы — и те отсылают нас по домам. Ипринимая в расчет жалкое состояние, в которое ввергают меня мои годы, мнетолько и остается, что доставлять им игрушки и всяческие забавы, как вдетстве; ведь в него-то мы и впадаем. И благоразумие и легкомыслие — и то идругое извлекут для себя немалую выгоду, попеременно подпирая и поддерживаяменя в этом бедственном возрасте своими услугами:

Misce stultitiam consiliis brevem. [9]

Я избегаю даже наилегчайших уколов, и те, что когда-то не оставили бына мне и царапины, теперь пронзают меня насквозь; и я привыкаю безропотносживаться с несчастьями. In fragili corpore odiosa omnis offensio est [10].

Mensque pati durum sustinet aegra nihil. [11]

Я всегда был необычайно восприимчив и очень чувствителен к напастямлюбого рода; теперь я стал еще менее стоек, и я уязвим отовсюду,

Et minimae vires frangere quassa valent. [12]

Мой разум не дозволяет мне огрызаться и рычать на неприятности,насылаемые на нас самою природой, но чувствовать их — воспрепятствоватьэтому он не может. Я бы обегал весь свет — с одного конца до другого, —чтобы найти для себя хоть один сладостный год приятного и заполненногорадостями покоя, ибо нет у меня иной цели, как жить и радоваться. Унылого итупого покоя вокруг меня сверхдостаточно, но он усыпляет и одурманивает меняи довольствоваться им не по мне. Найдись какой-нибудь человек иликакое-нибудь приятное общество в деревенской глуши, в городе, во Франции илив иных краях, живущие оседло или кочующие с места на место, которые мне быпришлись по вкусу и которым я сам был бы по нраву, — им стоило бы лишьсвистнуть, и я полетел бы к ним, и перед ними предстали бы эти самые «Опыты»во плоти и крови.

Так как нашему духу дарована привилегия обретать на старости лет новуюсилу, я всячески поощряю его к этому возрождению; пусть он зеленеет, пустьцветет, если может, в эти последние дни — омела на стволе мертвого дерева.Опасаюсь, однако, что он ненадежен и способен предать; он до того побраталсяс телом, что не колеблясь покинет меня, дабы устремиться за ним, едва онопопадет в какую-нибудь беду. Я всячески подольщаюсь к моему духу, но моистарания тщетны. Я напрасно пытаюсь отвратить его от этого сообщества исодружества, напрасно занимаю его Сенекой и Катуллом, дамами и придворнымитанцами; если у его сотоварища рези, то ему кажется, что они также и у него.И он тогда не справляется даже с той деятельностью, которая для него — делопривычное, и более того, свойственна лишь ему одному. В таких случаях отнего веет ледяным холодом. В его творениях не остается и следажизнерадостности, если она покинула тело.

Наши учителя допускают ошибку, когда, исследуя причины поразительныхвзлетов нашего духа и приписывая их божественному наитию, любви, военнымневзгодам, поэзии или вину, забывают о телесном здоровье и не воздают емудолжного, — здоровье пышущем, неодолимом, безупречном, беззаботном, таком,каким некогда наделяли меня по временам мои весенние дни и ничем ненарушаемая беспечность. Этот огонь веселья воспламеняет дух, и он вспыхиваетпорой с ослепительной яркостью, намного превосходящей обычную меру еговозможностей и порождающей в нем безудержный, если не безграничный восторг.Вот и выходит, что нет ни малейшего чуда, если противоположное состояние,угнетая мой дух, заставляет его поникнуть, сковывает, словом оказывает нанего противоположное действие.

Ad nullum consurgit opus, cum corpore languet. [13]

А между тем он требует от меня, чтобы я был ему благодарен за то, чтоон якобы уделяет гораздо меньше внимания своему сотоварищу — телу, чем этопринято у людей. Но пока между нами установлено перемирие, давайте устранимиз нашего общения всяческие раздоры и несогласия:

Dum licet, obducta solvatur fronte senectus [14]:

tetrica sunt amoenanda iocularibus. [15]

Я люблю мудрость веселую и любезную и бегу от грубости и суровостинравов; всякая отталкивающая черта в лице вызывает во мне подозрение:

Tristemque vultus tetrici arrogantiam [16].

Et habet tristis quoque turba cynaedos. [17]

И я всем сердцем верю Платону, который считает, что простота илинадменность в обхождении — вернейший признак душевной простоты или злобности [18].

У Сократа было всегда одно и то же лицо — как бы застывшее, но ясное иулыбающееся, а не такое, как у старшего Красса, которого никто не видел сулыбкой на устах [19].

Добродетель — вещь приятная и веселая.

Я очень хорошо знаю, что среди тех, кого возмутят иные непристойности вэтих моих писаниях, найдутся лишь очень немногие, которым не подобало бывозмущаться непристойностью своих мыслей.

Я потрафляю их вкусу, но оскорбляю их зрение.

Принято придираться к Платону за то или иное в его сочинениях иумалчивать о приписываемых ему предосудительных отношениях с Федоном,Дионом, Стеллой и Археанассой [20]. Non pudeat dicere quod non pudet sentire [21].

Я ненавижу умы, всегда и всем недовольные и угрюмые, — они проходятмимо радостей жизни и цепляются лишь за несчастья, питаясь ими одними; онипохожи на мух, которые не могут держаться на гладких и скользких телах исадятся отдыхать в местах шероховатых и испещренных неровностями, и ещепохожи они на кровососные банки, отсасывающие и вбирающие в себя толькодурную кровь.

Впрочем, я поставил себе за правило безбоязненно говорить обо всем,чего не боюсь делать; и не подлежащие оглашению мысли мне глубоко неприятны.Наихудший из моих поступков и наихудшее из моих качеств кажутся мне не стольмерзкими, как мерзко, по-моему, и трусливо не сметь в них признаться. Всякийскромен в признаниях; так пусть же он будет скромен в поступках; готовностьвпасть в прегрешения некоторым образом сдерживается и возмещаетсяготовностью к признанию в них. Кто обяжет себя говорить все без утайки, тотобяжет себя и не делать того, о чем необходимо молчать. Да будет господубогу угодно, чтобы избыток моей откровенности позволил мне повести моихсоотечественников к свободе, поставить их выше трусливых и мелочныхдобродетелей, порожденных нашими несовершенствами; и пусть ценой моейнеумеренности мне будет дано повести их к разуму! Нужно увидеть и постигнутьсвои недостатки, чтобы уметь рассказать о них. Кто таит их от другого, тоттаит их и от себя.

А если он видит их, то они представляются ему недостаточно скрытыми, ион старается убрать и упрятать их от собственной совести. Quare vitia suanemo confitetur? Quia etiam nunc in illis est; somnium narrare vigilantisest [22]. Усиливаясь, телесные недуги становятся явными. Имы убеждаемся, что почитавшееся нами прострелом или ушибом — на самом делеподагра. Недуги души, набираясь сил, напротив, делаются все более темными инепонятными. И больной, охваченный тягчайшим из них, менее всего чувствуетэто. Вот почему следует почаще вытаскивать их на свет божий и ворошитьбеспощадной рукой, выискивать их и извлекать из глубин нашего сердца.Удовлетворение как в добрых, так и в дурных делах — это порою толькопризнание в них.

Существует ли прегрешение до такой степени мерзкое, чтобы этоосвобождало нас от нашего долга признаться в нем?

Притворство для меня мучительно, и, не имея расположения отрицать то,что в действительности мне достоверно известно, я избегаю брать на себясохранение чужих тайн. Я могу молчать о них, но отпираться и изворачиватьсябез насилия над собой и крайне неприятного чувства я не могу. Чтобы бытьпо-настоящему скрытным, необходимо обладать соответствующей природнойспособностью, но сделаться скрытным по обязанности нельзя. Служа государям,мало быть скрытным, нужно быть, ко всему, еще и лжецом. Если бы спросившийФалеса Милетского, должен ли он торжественно отрицать, что предавалсяраспутству, обратился с тем же ко мне, я бы ответил ему, что он не долженэтого делать, ибо ложь, на мой взгляд, хуже распутства. Фалес посоветовалему совершенно иное, а именно, чтобы он подтвердил свои слова клятвой, дабыскрыть больший порок при помощи меньшего [23]. Этот совет, однако, был нестолько выбором того или иного порока, сколько умножением первого на второй.

По этому поводу заметим себе, что человеку с чуткою совестьюпредоставляется приемлемый выход только в том случае, если в противовеспорочному ему предлагается нечто для него трудное; но когда порочно и то идругое, он оказывается перед жестокой необходимостью, как это произошло сОригеном, выбирать из того, что в одинаковой мере гадко: а Оригену былосказано: либо пусть переходит в язычество, либо допустит, чтобы от неговкусил плотское наслаждение огромный и отвратительный эфиоп, которого емупоказали. Он принял первое из этих условий и, как утверждают, поступил дурно [24]. Таким образом получается, что были бы правы те решительные дамы нашеговремени, которые, будучи верны своим заблуждениям, заявляют, что онипредпочли бы обременить свою совесть целым десятком насладившихся имимужчин, чем одной-единственной мессой [25].

Если оповещать таким способом о своих прегрешениях и проступках —нескромность, то нет все же большой опасности, что она найдет многочисленныхподражателей, — ведь еще Аристон говорил, что люди больше всего боятся техветров, которые их выдают и разоблачают [26]. Нужно отбросить прочь нелепыетряпки, под которыми прячутся наши нравы. Люди отправляют свою совесть вдома терпимости, но блюдут внешнюю добропорядочность. Все до последнегочеловека — вплоть до предателей и убийц — свято придерживаются приличий ипочитают своею обязанностью неуклонно следовать им; так что ни неправедностьне имеет оснований жаловаться на нелюбезность, ни злоба — на назойливость инескромность. До чего же прискорбно, когда дурной человек не бывает к томуже глупцом и когда напускная благопристойность прикрывает собой таящийся поднею порок. Подобная штукатурка впору лишь добротной и крепкой стене, которуюстоит либо сохранить в прежнем виде, либо побелить заново.

На удовольствие гугенотам, осуждающим нашу исповедь с глазу на глаз ина ухо, я исповедуюсь во всеуслышание, до конца искренне и с чистой душой.Св. Августин, Ориген и Гиппократ [27] открыто сообщали о своих заблуждениях;что до меня, то я делаю то же применительно к моим нравам. Я жажду, чтобылюди знали меня; мне безразлично, каким образом это будет мною достигнуто,лишь бы все было чистою правдой; или, говоря точнее, я решительно ничего нежажду, но я смертельно боюсь быть в глазах тех, кому довелось знать мое имя,не таким, каков я в действительности, но чем-то иным, на меня не похожим.

На какие выгоды для себя надеется тот, кто помышляет лишь о почестях ио славе, если он появляется перед всем светом в личине, скрывает своенастоящее «я» и не дает познакомиться с ним честному народу. Попробуйтепохвалить горбатого за его стан, и он вынужден будет счесть ваши словаоскорблением. Если вы трусливы, а вас превозносят за храбрость, то о вас лив таком случае говорят? Нисколько, вас принимают за кого-то другого. Стольже забавным было бы для меня, если б кто-нибудь вздумал гордиться поклонами,расточаемыми ему по ошибке, как тому, о ком думают, что он начальник отряда,тогда как на самом деле он — последний из рядовых. Однажды, когда Архелай,царь македонский, проходил по улице, кто-то вылил на него воду; спутникицаря сказали ему, что виновного надлежит наказать, на что он ответил имследующим образом: «Но ведь он лил воду не на меня, а на того, кого онпризнал во мне» [28]. И Сократ заметил тому, кто предупредил его окривотолках, ходивших на его счет: «Тут нет никакой клеветы, ибо я не вижу всебе и крупицы того, о чем они говорят» [29]. Что до меня, то, если быкто-нибудь стал восхвалять меня как искусного кормчего, или за то, что яякобы крайне скромен, или за мое мнимое целомудрие, то я никоим образом непроникся бы к нему благодарностью. Равным образом я не счел бы себяоскорбленным, если бы кто-нибудь окрестил меня предателем, вором илипьянчужкой. Кто не знает себя, те могут кичиться незаслуженным одобрением,но со мной такого случиться не может, ибо я вижу себя насквозь, проникаю всебя, можно сказать, до самого нутра и очень хорошо знаю, что мнесвойственно, а что нет. Я был бы более рад, если бы люди расточали мнеменьше похвал, но знали меня лучше и основательнее. Ведь я мог бы бытьпризнан мудрым в таком роде мудрости, который я сам считаю не чем иным, какотъявленной глупостью.

Меня злит, что мои «Опыты» служат дамам своего рода предметомобстановки, и притом для гостиной. Эта глава сделает мой труд предметом,подходящим для их личной комнаты. Я предпочитаю общение с дамами наедине. Наглазах у всего света оно менее радостно и менее сладостно. При расставании стеми или иными вещами наши чувства к ним становятся более пылкими, чемобычно. Мне предстоит расстаться с утехами мирской жизни, и я посылаю им моипоследние поцелуи. Но вернемся к моему предмету.

В чем повинен перед людьми половой акт — столь естественный, стольнасущный и столь оправданный, — что все как один не решаются говорить о нембез краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему всерьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить,ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке…Нельзя ли отсюда вывести, что чем меньше мы упоминаем его в наших речах, тембольше останавливаем на нем наши мысли. И очень, по-моему, хорошо, что слованаименее употребительные, реже всего встречающиеся в написанном виде и лучшевсего сохраняемые нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известнырешительно всем. Любой возраст, любые нравы знают их нисколько не хуже, чемназвание хлеба. Не звучащие и лишенные начертаний, они запечатлеваются вкаждом, хотя их не печатают и не произносят во всеуслышание. Хорошо также ито, что этот акт скрыт нами под покровом молчания и извлечь его оттуда дажезатем, чтобы учинить над ним суд и расправу, — наитягчайшее преступление.Даже поносить его мы решаемся не иначе, как с помощью всевозможныхописательных оборотов и словесных прикрас. Быть до того мерзким иотвратительным, что само правосудие считает предосудительным касаться ивидеть его, — величайшее благодеяние для преступника; и он продолжаетпребывать на свободе и наслаждаться безнаказанностью из-за того, что дажевынести ему приговор — противно.

Не обстоит ли тут дело положительно так же, как с запрещенными книгами,которые идут нарасхват и получают широчайшее распространение именно потому,что они под запретом? Что до меня, то я полностью разделяю мнениеАристотеля, который сказал, что стыдливость украшает юношу и пятнает старца [30].

Нижеследующими стихами древние наставляли свою молодежь, а их школа,по-моему, не в пример лучше нашей (ее достоинства мне представляютсябольшими, ее недостатки — меньшими):

И от Венеры кто бежит стремглав
И кто за ней бежит — равно неправ [31].

Tu, dea, tu rerum naturam sola gubernas,
Nec sine te quicquam dias in luminis oras
Exoritur, neque fit laetum nec amabile quicquam. [32]

Не знаю, задавался ли кто-нибудь целью разлучить Палладу [33] и муз сВенерою и отдалить их от бога любви; что до меня, то я не вижу другихбожеств, которые были бы настолько под стать друг другу и столь многим другдругу обязаны. Кто отнимет у муз любовные вымыслы, тот похитит у нихдрагоценнейшее из их сокровищ; а кто заставит любовь отказаться от общения споэзией и от ее помощи и услуг, тот лишит ее наиболее действенного оружия; исделавший это обвинил бы тем самым бога близости и влечения и богинь,покровительниц человечности и справедливости, в черной неблагодарности и вотсутствии чувства признательности.

Я не настолько давно уволен в отставку из штата и свиты этого бога,чтобы не помнить о его мощи и доблести,

agnosco veteris vestigia flammae. [34]

После лихорадки всегда остается немного жара и возбуждения.

Nec mihi deficit calor hic, hiemantibus annis. [35]

Сколь бы я ни увял и ни высох, я все еще ощущаю кое-какое тепло —остатки былого пыла:

Qual l’alto Aegeo, per che Aquilone о Noto
Cessi, che tutto prima il vuolse e scosse,
Non s’accheta ei pero: ma’l sono e’l moto,
Ritien de l’onde anco agitate e grosse. [36]

Но, насколько я в таких вещах разбираюсь, мощь и доблесть этого бога впоэтическом изображении живее и деятельнее, нежели в своей сущности,

Et versus digitos habet. [37]

Поэзии как-то удается рисовать образы более страстные, чем самастрасть. И живая Венера — нагая и жаждущая объятий — не так хороша, какВенера здесь, у Вергилия:

Dixerat, et niveis hinc atque hinc diva lacertis
Cunctantem amplexu molli fovet. Ille repente
Accepit solitam flammam, notusque medullas
Intravit calor, et labefacta per ossa cucurrit.
Non secus atque olim tonitru cum rupta corusco
Ignea rima micans percurrit lumine nimbos.
          Ea verba locutus,
Optatos dedit amplexus, placidumque petivit
Coniugis infusus gremio per membra soporem. [38]

Но особо отмечено должно быть, по-моему, то, что он рисует ее, пожалуй,чрезмерно пылкой для Венеры в замужестве. В этой благоразумной сделкежелания не бывают столь неистовы; они пасмурны и намного слабее. Любовь нетерпит, чтобы руководствовались чем-либо, кроме нее, и она с большойнеохотой примешивается к союзам, которые установлены и поддерживаются вдругих видах и под другим наименованием; именно таков брак: при егозаключении родственные связи и богатство оказывают влияние — и вполнеправильно — нисколько не меньшее, если не большее, чем привлекательность икрасота. Что бы ни говорили, женятся не для себя; женятся нисколько неменьше, если не больше, ради потомства, ради семьи. От полезности ивыгодности нашего брака будет зависеть благоденствие наших потомков долгоевремя после того, как нас больше не станет. Потому-то мне нравится, чтобраки устраиваются скорее чужими руками, чем собственными, и скорееразумением третьих лиц, чем своим. До чего же все это далеко от любовногосговора! Вот и выходит, что допускать, состоя в этом почтенном и священномродстве, безумства и крайности ненасытных любовных восторгов — своего родакровосмешение, о чем я, кажется, уже где-то говорил. Нужно, учит Аристотель,сближаться с женой осторожно и сдержанно и постоянно помнить о том, что,если мы станем чрезмерно распалять в ней желания, наслаждение можетзаставить ее потерять голову и забыть о границах дозволенного. И то, что онговорит, имея в виду нравственные устои, подтверждается и врачами,толкующими о телесном здоровье, а они говорят следующее: слишком бурноенаслаждение, жгучее и постоянно возобновляемое, портит мужское семя и темсамым затрудняет зачатие; с другой стороны, они указывают также на то, чтопри сближении, полном ласки и нежности, — а только такое и отвечает природеженщины, — чтобы вызвать в ней подлинную и плодоносную пылкость, нужнопосещать ее редко и с изрядными перерывами,

Quo rapiat sitiens venerem interiusque recondat. [39]

Мне неведомы браки, которые распадались бы с большей легкостью или былибы сопряжены с большими трудностями, нежели заключенные из-за увлечениякрасотой или по причине влюбленности. В этом деле требуются более устойчивыеи прочные основания, и действовать тут нужно с неизменною осторожностью;горячность и поспешность здесь ни к чему.

Считающие, что вкладывать в брак любовь значит оказывать ему честь,поступают, по-моему, не иначе, чем те, кто, желая похвалить добродетель,твердят, будто благородное происхождение не что иное, как добродетель. Это —вещи и в самом деле некоторым образом соприкасающиеся, но они, вместе с тем,и значительно отличаются друг от друга; дело, однако, не ограничиваетсясмешением их названий и сущностей; валя их в одну кучу, наносят ущерб имобеим. Благородное происхождение — великолепное качество, и отличие по этомупризнаку было установлено вполне правильно; но поскольку оно представляетсобой качество, зависящее от воли другого и которое может достаться человекупорочному и ничтожному, его надлежит ценить много ниже, чем добродетель.Если знатность и впрямь добродетель, то это — добродетель искусственная ичисто внешняя, зависящая от века и от удачи, принимающая в разных странахразличные формы, живая и смертная, без истоков, так же как река Нил [40],родовая и общая для всех принадлежащих к данному роду, покоящаяся напреемственности и уподоблении, выводимая в качестве следствия, и следствияявно необоснованного. Образованность, телесная сила, доброта, красота,богатство, все прочие качества общаются между собой и вступают друг с другомв сношения; что же касается знатности, то она печется лишь о себе, неоказывая ни малейших услуг чему-либо другому. Одному из наших королейпредложили на выбор двух притязавших на некую должность, из которых один былдворянином, а другой им не был. Король приказал оставить без внимания этокачество и назначить на должность того, кто больше подходит к ней, но еслидостоинства обоих окажутся в точности равными, то в этом случае подобалоотдать предпочтение знатности; и это было справедливым воздаянием должногоей уважения. Антигон ответил одному неизвестному юноше, просившему опредоставлении ему должности, занятой прежде его недавно умершим отцом,мужем великой доблести: «Друг мой, в раздаче подобных милостей яруководствуюсь не столько знатностью моих воинов, сколько их личной отвагой» [41].

И в самом деле, негоже поступать по примеру спартанцев, у которыхдолжности царских служителей — трубачей, флейтистов, кухарей — наследовалиих дети, сколь бы несведущими они в этих ремеслах ни были и сколь бы ниуступали в умелости более опытным [42].

В Калькутте к людям знатным относятся как к своего рода неземнымсуществам; вступать в брак им воспрещается, и из всех поприщ для них открытотолько военное. Наложниц они могут иметь сколько пожелают, а женщины их —сколько угодно любовников, причем дело обходится без ревности со стороны техи других; однако вступать в связь с женщинами другого сословия, кроме ихсобственного, — преступление непростительное, и оно карается смертью. Онипочитают себя оскверненными, если кто-нибудь, проходя мимо, случайнопритронется к ним, и так как их знатность подвергается в таких случаяхтягчайшему оскорблению, — а они ее свято блюдут, — они убивают всякого, ктоподойдет к ним слишком близко, так что незнатные вынуждены, идя по улице,предупреждать о себе криком, совсем как гондольеры в Венеции на перекресткахканалов, дабы не столкнуться друг с другом; и знатные по своему усмотрениювелят им держаться определенных кварталов. Первые благодаря этому избегаютупомянутого бесчестия, которое считается у них несмываемым, вторые же —верной смерти. Ни время, сколь бы продолжительным оно ни было, ниблаговоление государя, ни заслуги, ни добродетели, ни богатство не могутпревратить простолюдина в знатного человека. Этому способствует также ипринятый здесь обычай, решительно воспрещающий браки между представителямиродов, занимающихся неодинаковым ремеслом; никто из семьи сапожника не можетсочетаться браком с кем-либо из семьи плотника, и родители обязаны обучатьдетей ремеслу, которым занимаются сами, и только ему и никакому другому, чтоприводит к сохранению между ними различий и к поддержанию на одном уровне ихдостатка [43].

Удачный брак, если он вообще существует, отвергает любовь и все ейсопутствующее; он старается возместить ее дружбой. Это — не что иное, какприятное совместное проживание в течение всей жизни, полное устойчивости,доверия и бесконечного множества весьма осязательных взаимных услуг иобязанностей. Ни одна женщина, которой брак пришелся по вкусу,

optato quam iunxit lumine taeda, [44]

не пожелала бы поменяться местами с любовницей или подругою своегомужа. Если он привязан к ней как к жене, то чувство это и гораздо почетнее игораздо прочнее. Когда ему случится пылать и настойчиво увиваться возлекакой-нибудь другой женщины, пусть тогда его спросят, предпочел бы он, чтобыпозор пал на его жену или же на любовницу, чье несчастье опечалило бы егосильнее, кому он больше желает высокого положения; ответы, если его бракпокоится на здоровой основе, не вызывают ни малейших сомнений. А то, что мывидим так мало удачных браков, как раз и свидетельствует о ценности иважности брака. Если вступать в него обдуманно и соответственно относиться кнему, то в нашем обществе не найдется, пожалуй, лучшего установления. Мы неможем обойтись без него и вместе с тем мы его принижаем. Здесь происходит тоже, что наблюдается возле клеток: птицы, находящиеся на воле, отчаянностремятся проникнуть в них; те же, которые сидят взаперти, так же отчаянностремятся выйти наружу. Сократ на вопрос, что, по его мнению, лучше — взятьли жену или вовсе не брать ее, — ответил следующим образом: «Что бы ты ниизбрал, все равно придется раскаиваться» [45]. Это — сговор, к которомуточка в точку подходит известное изречение: homo homini или deus или lupus [46]. Для прочного браканеобходимо сочетание многих качеств. В наши дни он приносит больше отрадылюдям простым и обыкновенным, которых меньше, чем нас, волнуют удовольствия,любопытство и праздность. Вольнолюбивые души, вроде моей, ненавидящиевсякого рода путы и обязательства, мало пригодны для жизни в браке,

Et mihi dulce magis resoluto vivere collo. [47]

Руководствуйся я своей волей, я бы отказался жениться даже на самоймудрости, если бы она меня пожелала. Но мы можем сколько угодно твердитьсвое, а обычай и общепринятые житейские правила тащат нас за собой.Большинство совершаемых мною поступков вызвано примером со стороны и невытекает из моего выбора. Я никоим образом не жаждал этого шага; меня взялии повели, и я был подхвачен случайными и посторонними обстоятельствами. Ибоне только вещи сами по себе стеснительные, но и любая вещь, какой быотвратительной, мерзкой и отнюдь не неизбежной для нас она ни была, не можетне стать в конце концов приемлемой в силу известных случайностей и условий, — вот до чего шатки человеческие устои! И, разумеется, я был подготовлен кбраку гораздо хуже и менее пригоден к нему, чем теперь, когда испытал его насебе. И сколь бы развращенным меня ни считали, я в действительности соблюдалзаконы супружества много строже, чем обещал или надеялся в свое время.Поздно брыкаться, раз дал стреножить себя. Свою свободу следует ревнивооберегать, но, связав себя обязательствами, нужно подчиняться законам долга,общим для всех, или, во всяком случае, прилагать усилия к этому. Ктозаключает подобную сделку с тем, чтобы привнести в нее ненависть ипрезрение, тот поступает несправедливо и недостойно. И пресловутое правило,которое, как я вижу, переходит из рук в руки от одних женщин к другим,словно некий священный девиз:

О муже как рабыня пекись
И как врага его берегись,

что означает: оказывай ему, вопреки своей воле, почтение, однаковраждебное и полное недоверия, — правило, похожее на боевой клич и вызов напоединок, — равным образом и оскорбительно и прискорбно.

Я слишком ленив, чтобы вынашивать в себе столь злостные умыслы. Поправде говоря, я все еще не достиг той поистине совершенной ловкости иизворотливости ума, которая позволяет наводить тень на правое и неправое инасмехаться над любыми порядками и правилами, если они мне не по нраву.Какую бы ненависть ни возбуждали во мне суеверия, я не впадаю из-за этогототчас в безверие. Если не всегда выполняешь свой долг, то нужно, по крайнеймере, всегда помнить о нем и стремиться блюсти его. Жениться, ничем несвязывая себя, — предательство. Однако продолжим.

Наш поэт изображает супружество, полное согласия и взаимнойпривязанности, в котором, впрочем, не очень-то много обоюдного уважения.Хотел ли он этим сказать, что вполне возможно предаваться неистовым утехамлюбви и, несмотря на это, сохранять должное почтение к браку и что можнонаносить ему некоторый ущерб и все же не разрушить его? Иной слугаобкрадывает своего господина, хоть и не питает к нему ни малейшей ненависти.Красота, стечение обстоятельств, судьба (ибо и судьба прикладывает здесьруку),

                      fatum est in partibus illis
Quas sinus abscondit: nam, si tibi sidera cessent,
Nil faciet longi mensura incognita nervi, [48]

сблизили женщину с посторонним мужчиной, быть может, и не так прочно,чтобы в ней не оставалось кое-какой привязанности к законному мужу, котораяи удерживает ее подле него. Это два совершенно различных чувства, путикоторых расходятся и нигде не совпадают. Женщина может отдаться мужчине, закоторого она не пожелала бы выйти замуж, и притом не в силу соображений,связанных с имущественной стороной дела, а просто потому, что он не вполнепришелся ей по душе. Лишь немногие из женившихся на своих прежних подругахне раскаивались в содеянном ими. И то же можно сказать об обитателяхнадзвездного мира. До чего же скверная пара вышла из Юпитера и его жены [49], которую он соблазнил до брака и которой досыта насладился, забавляясьс нею любовными шалостями!

Это, согласно пословице, не что иное, как сперва нагадить в корзину, авслед за тем водрузить ее себе на голову.

В свое время я видел, — и, надо сказать, среди высокопоставленных лиц, — как бесстыднейшим и бесчестнейшим образом прибегали к браку ради исцеленияот любви; однако сущность их слишком разная. Мы можем любить, не испытываяот этого никаких неудобств, две различные и друг другу противоположные вещи.Исократ говорил, что город Афины нравился посещавшим его подобно тому, какнравятся женщины, с готовностью расточающие свою любовь; всякий приезжалсюда, чтобы прогуляться по этому городу и проводить здесь с приятностьювремя, но никто не любил его настолько, чтобы сочетаться с ним браком, тоесть обосноваться в нем и избрать его местом своего жительства [50]. Я счувством досады смотрел на мужей, которые ненавидят жен только лишь потому,что сами грешны перед ними; а их, по-моему, не следует меньше любить из-занашей вины; хотя бы вследствие нашего раскаяния и сострадания они должнысделаться нам дороже, чем были.

Цели, преследуемые любовью и браком, различны, и все же, как говоритИсократ, они некоторым образом совместимы друг с другом. За браком остаютсяего полезность, оправданность, почтенность и устойчивость; наслаждение вбраке вялое, но более всеохватывающее. Что до любви, то она зиждетсяисключительно на одном наслаждении, и в ее лоне оно и впрямь болеевозбуждающее, более пылкое и более острое, — наслаждение, распаляемоестоящими перед ним преградами. А в наслаждении и нужна пряность и жгучесть.И в чем нет ранящих стрел и огня, то совсем не любовь. Щедрость женщин взамужестве чересчур расточительна, и она притупляет жало влечения и желаний.Поглядите, какие старания приложили в своих законах Ликург [51] и Платон,чтобы избежать этой помехи.

Женщины нисколько не виноваты в том, что порою отказываются подчинятьсяправилам поведения, установленным для них обществом, — ведь эти правиласочинили мужчины, и притом безо всякого участия женщин. Вот почему у них снами естественны и неминуемы раздоры и распри, и даже самое совершенноесогласие между ними и нами — в сущности говоря, чисто внешнее, тогда каквнутри все бурлит и клокочет. По мнению нашего автора [52], мы ведем себя поотношению к женщинам до последней степени неразумно. Ведь мы хорошо знаем поличному опыту, до чего они ненасытней и пламенней нас в любовных утехах, —тут и сравнивать нечего! — Ведь мы располагаем свидетельством того жрецадревности, который бывал поочередно то мужчиной, то женщиной,

Venus huic erat utraque nota. [53]

Ведь мы слышали, кроме того, из их собственных уст одобрительные отзывыоб императоре, а также императрице римских, живших в разное время, но равнопрославленных своими великими достижениями в этом деле (он в течение ночилишил девственности десяток сарматских пленниц, а она за одну ночь двадцатьпять раз насладилась любовью, меняя мужчин соответственно своим нуждам исвоему вкусу) [54],

          adhuc ardens rigidae tentigine vulvae,
Et lassata viris, nondum satiata, recessit. [55]

Ведь в связи с процессом, начатым в Каталонии одной женщиной, — онажаловалась на чрезмерное супружеское усердие своего мужа, к чему еепобудило, по моему разумению, не столько то, что оно было и вправду ей втягость (я верую лишь в те чудеса, которые признает наша религия), сколькожажда свергнуть и обуздать под этим предлогом власть мужей над их женамидаже в том, что есть первейшее и важнейшее в браке, и показать, что женскойзлобности и сварливости нипочем даже брачное ложе и они попирают все, чтоугодно, вплоть до радостей и услад Венеры; на каковую жалобу муж этойженщины (человек и впрямь распутный и похотливый) ответил, что даже впостные дни он не может обойтись самое малое без десятка сближений со своейженой, — ведь в связи с этим процессом последовал знаменательный приговор,вынесенный королевой Арагонской и гласивший, что после обстоятельногообсуждения этого вопроса Советом славная королева, дабы преподать четкиеправила и показать впредь и навеки образец сдержанности и скромности,требующихся во всяком честном брачном союзе, повелела, имея в видуустановить законный и необходимый предел, чтобы число ежедневных сближениймежду супругами ограничивалось шестью, ибо, значительно преуменьшая иурезывая истинные потребности и желания своего пола, она, по ее словам, темне менее решилась навести в этом деле порядок и ясность, а стало быть, идостигнуть в нем устойчивости и неизменности [56]. Ведь о том же толкуют всвоих сочинениях и ученые, обсуждая, каким должно быть влечение илюбострастие женщин, поскольку их разум, нравственное самоусовершенствованиеи добродетели кроятся по той же мерке, и приводя разнообразнейшие суждениякасательно их и нашего любострастия. И, наконец, нам также отлично известно,что глава законоведов Солон допускал самое большее три сближения в месяц, даи то, чтобы не последовало окончательного разрыва между супругами [57].

Лично удостоверившись в этом и прочитав все эти и подобные имнаставления, мы все же назначили в удел женщинам какое-то особо строгоевоздержание и к тому же под страхом наитягчайшего и беспощадного наказания.

Нет страсти более неистовой и неотвязной, чем эта; а мы хотим, чтобыони одни сопротивлялись ей не попросту как пороку, для которого существуетсвоя определенная мера, но видели в ней предельную гнусность и святотатство,нечто еще более отвратительное, чем безверие или смертоубийство, тогда какмы сами предаемся ей, не впадая в грех и не заслуживая даже упрека. Иные изнашего брата пытались справиться с нею, и из их признаний достаточно ясно,насколько трудно или, правильнее сказать, невозможно, даже прибегая кразличным вспомогательным средствам, смирить, ослабить и охладить плоть. Мыже, напротив, хотим, чтобы наши женщины были здоровыми, крепкими, всегданаготове нам услужить, упитанными и вместе с тем целомудренными, то есть,чтобы они были одновременно и горячими и холодными; а между тем, хотя мыутверждаем, что назначение брака — препятствовать женщинам пылать, он,вследствие принятых у нас нравов, дает им не очень-то много возможностейохладиться. Если они выходят замуж за человека, в котором еще кипят силымолодости, он пустится добывать себе славу, растрачивая их в другом месте:

Sit tandem pudor, aut eamus in ius:
Multis mentula millibus redempta,
Non est haec tua, Basse; vendidisti. [58]

Жена философа Полемона справедливо подала на него в суд за то, что онпринялся засевать бесплодную ниву тем семенем, которым ему надлежалозасевать плодоносную. Если же супруг — человек пожилой и расслабленный, тожена, пребывая в замужестве, оказывается в положении не в пример худшем, чемдевица или вдова. Мы считаем ее полностью обеспеченной всем, что ей нужно,раз возле нее — законный супруг, подобно тому как римляне сочли весталкуКлодию Лету оскверненной и обесчещенной только лишь потому, что к нейприблизился Калигула, хотя и было доказано, что он к ней даже не прикасался [59]; между тем в действительности это лишь распаляет желания женщины, ибоприкосновение и постоянное присутствие рядом с нею мужчины, кем бы он нибыл, возбуждает в ней чувственность, которая была бы спокойнее, оставайсяона в одиночестве. Весьма возможно, что, стремясь возвысить посредствомэтого обстоятельства и всего сопряженного с ним заслугу жить в воздержании,польский король Болеслав и его жена Кинга и дали на брачном ложе в деньсвоей свадьбы по обоюдному согласию обет целомудрия и ни разу его ненарушили вплоть до того времени, пока в них не угасло супружеское влечение [60].

Мы воспитываем наших девиц, можно сказать, с младенчества исключительнодля любви: их привлекательность, наряды, знания, речь, все, чему их учат,преследует только эту цель и ничего больше. Их наставницы не запечатлевают вих душах ничего, кроме лика любви, хотя бы уже потому, что без усталитвердят поучения, рассчитанные на то, чтобы внушить им отвращение к ней. Моядочь (она у меня единственная) в таком возрасте, в каком законы допускаютзамужество для наиболее пылких из них; но она, что называется, развитиязапоздалого, тоненькая и хрупкая, и к тому же взращена матерью в полномуединении и под неослабным надзором, так что только-только начинаетосвобождаться от детской бесхитростности и непосредственности. Так вот,как-то при мне она читала вслух французскую книгу. В ней встретилось некоеслово, которым называют широко известное дерево. Так как это слово похоже наодно непристойное, женщина, приставленная наблюдать за поведением моейдочери, внезапно и чересчур резко оборвала ее и заставила пропустить этоопасное место. Я предоставил ей действовать по своему усмотрению, чтобы ненарушать принятых у них правил, — я никогда не вмешиваюсь в дела по ихведомству: женскому царству присущи свои таинственные особенности, которыхнам лучше не касаться. Но, если не ошибаюсь, общение с двадцатью слугами втечение полугода не могло бы с такой четкостью запечатлеть в ее воображениии самое слово и понимание, что именно обозначают эти преступные слоги икакие следствия оно влечет за собой, как это сделала славная старая женщинасвоим окриком и запрещением.

Motus doceri gaudet Ionicos
Matura virgo, et frangitur artubus
Iam nunc, et incestos amores,
De tenero meditatur ungui. [61]

Пусть они отбросят стеснение и развяжут свои язычки, и сразу же намстанет ясно, что в познаниях этого рода мы по сравнению с ними сущие дети.Послушайте, как они судачат о наших ухаживаниях и о разговорах, которые мы сними ведем, и вы поймете, что мы не открываем им ничего такого, чего бы онине знали и не переварили в себе без нас. Уж не потому ли, что они были впрежнем существовании, как объясняет Платон, развращенными юношами? [62]Моим ушам случилось однажды оказаться в таком укромном местечке, в которомони могли не пропустить ни одного слова из того, что говорили между собоюнаши девицы, не подозревал, что их кто-то подслушивает; но разве я могу этопересказать? Матерь божья! — подумал я, — если мы теперь начнем изучатьпохвальбу Амадиса и иные описания Боккаччо и Аретино [63], чтобы казатьсялюдьми понаторевшими в подобных делах, это будет просто потеря времени! Неттаких слов, примеров, уловок, которых они не знали бы лучше, чем все нашикниги: это — наука, рождающаяся у них прямо в крови,

Et mentem Venus ipsa dedit, [64]

и ее непрерывно нашептывают им и вкладывают в их душу такие искусныеучителя, как природа, молодость и здоровье; им не приходится даже изучать,они сами ее творят.

Nec tantum niveo gavisa est ulla columbo
Compar, vel si quid dicitur improbius,
Oscula mordenti semper decerpere rostro.
Quantum praecipue multivola est mulier. [65]

Если бы это вложенное в них природой неистовство страсти несдерживалось страхом и сознанием своей чести, которые им постаралисьвнушить, то мы были бы опозорены ими. Всякое побуждение в нашем миренаправлено только к спариванию и только в нем находит себе оправдание: этимвлечением пронизано решительно все, это средоточие, вокруг которого всевращается. И посейчас еще мы можем ознакомиться с распоряжениями древнегомудрого Рима, составленными на потребу любви, а также с предписаниямиСократа касательно обучения куртизанок:

Nec non libelli Stoici inter sericos
          Iacere pulvillos amant. [66]

Зенон в составленных им законах поместил правила о положении ног инеобходимых телодвижениях при лишении девственности. А что содержала в себекнига философа Стратона «О плотском соединении»? А о чем толковал Теофраст всвоих сочинениях, озаглавленных им: одно — «Влюбленный», второе — «О любви»?А о чем Аристипп в своем «О наслаждениях древности»? А на что иное притязаетПлатон в своих пространных и столь живых описаниях самых изощренных любовныхутех его времени? А книга «О влюбленном» Деметрия Фалерского? А «Клиний, илиПоневоле влюбленный» Гераклида Понтийского? А сочинение Антисфена «О том,как зачинать детей, или О свадьбе» или еще «О повелителе или любовнике»? ААристона «О любовных усилиях»? А Клеанфа: одно — «О любви» и другое — «Обискусстве любить»? А «Диалоги влюбленных» Сфера и «Сказка о Юпитере и Юноне»Хрисиппа, бесстыдная до невозможности, равно как и его «Пятьдесят писем»,сплошь заполненных непристойностями? Не стану называть сочиненияфилософов-эпикурейцев, о которых и говорить нечего. В былые временанасчитывалось до полусотни божеств, покровительствовавших этому делу иобязанных всячески его пестовать; а был и такой народ, который, чтобысмирять похоть тех, кто приходил помолиться, содержал при своих храмах девоки мальчиков, дабы ими мог насладиться всякий и всем вменялось в обязанностьсначала сблизиться с ними и лишь после этого можно было присутствовать приобряде богослужения [67].Nimirum propter continentiam incontinentia necessaria est; incendiumignibus extinguitur [68]. В большинстве странмира эта часть тела обожествлялась. В одной и той же области одни изрезывалиее, чтобы предложить богам в качестве посвятительной жертвы кусочек от ееплоти, другие в качестве такой же посвятительной жертвы предлагали им своесемя. А в другом краю молодые мужчины на глазах у всех протыкали ее и,проделав в разных местах отверстие между кожей и мясом, продевали в этиотверстия такие длинные и толстые прутья, какие только были в состояниивытерпеть; позднее они складывали из этих прутьев костер, посвящая его своимбожествам, и те юноши, которых подавляла эта невероятно жестокая боль,почитались малосильными и недостаточно целомудренными. В других местахверховного жреца чтили и узнавали по этим частям и при совершении многихрелигиозных обрядов с превеликой торжественностью несли в честь различныхбожеств изображение детородного члена.

Египтянки на празднике вакханалий также носили на шее его деревянноеизображение, сделанное весьма искусно, большое и тяжелое, каждая по своимсилам, и, кроме того, на статуе их главного бога он был настолько большим,что превосходил своими размерами его тело.

В нашей округе замужние женщины сооружают из своей головной повязкинечто весьма похожее на него, и эта вещь свисает у них на лбы; делают ониэто затем, чтобы прославить его за наслаждения, которые он им доставляет;овдовев, они помещают эту вещицу сзади и прячут ее под прической.

Честь подносить богу Приапу цветы и венки предоставлялась тем изримских матрон, которые отличались чистотой нравов и безупречным образомжизни, а на его срамные части сажали обыкновенно девственниц при ихвступлении в брак. Не знаю, не довелось ли и мне в свое время наблюдатьнечто похожее на этот благочестивый обряд. А каково назначение тойпрезабавной шишки на штанах наших отцов, которую мы еще и теперь видим унаших швейцарцев? И к чему нам штаны — а такие мы носим ныне, — под которымиотчетливо выделяются наши срамные части, частенько, что еще хуже, при помощилжи и обмана превышающие свою истинную величину?

Мне хочется верить, что этот покрой одежды был придуман в лучшие иболее совестливые века, с тем, чтобы не вводить в заблуждение людей и чтобыкаждый у всех на глазах честно показывал, чем именно он владеет. Болеебесхитростные народы и посейчас еще в этом случае точно воспроизводятдействительность. Тогда это было попросту меркою для портных, подобно томукак теперь им нужны размеры руки и ноги.

Тот простак [69], который в дни моей юности оскопил в своем великом иславном городе множество великолепнейших древних статуй, чтобы они невводили в соблазн наши глаза, разделяй он полностью мнение другого простака,на этот раз древнего, —

Flagitii principium est nudare inter cives corpora [70] —

должен был сообразить, — ведь на таинствах Доброй богини [71] все, дажеотдаленно напоминавшее мужское начало, решительно устранялось, — что незачембыло и браться за это дело, раз он не повелел оскопить также и жеребцов, иослов, и, наконец, самое природу:

Omne adeo genus in terris hominumque ferarumque,
Et genus aequoreum, pecudes, pictaeque volucres,
In furias ignemque ruunt. [72]

Боги, как говорит Платон, снабдили нас членом непокорным исамовластным, который, подобно дикому зверю, норовит, побуждаемый ненасытноюжадностью, подмять под себя все и вся. Точно так же одарили они и женщинживотным прожорливым и вечно голодным, которое, если ему не дать вположенный срок потребной для него пищи, приходит в ярость и, сгорая отнетерпения, а также заражая своим бешенством их тела, препятствуетправильному движению соков, приостанавливает дыхание и вызывает тысячивсевозможных недугов, пока не проглотит плод, являющийся предметом общего имвсем вожделения, и он, обильно оросив дно их матки, не оставит в ней семени.

Моему законодателю подобало бы догадаться, что было бы, пожалуй, болеецеломудренным и полезным знакомить женщин с тем, что у нас есть на деле, чемдопускать их строить на этот счет всяческие догадки в меру смелости иживости их воображения. Не имея точного представления об этих вещах, они,подстрекаемые желанием и мечтами, рисуют себе нечто чудовищное, втроебольшее против действительности. Один мой знакомый погубил себя тем, чтопозволил рассмотреть некую часть своего тела при таких обстоятельствах,которые не допускали ни малейшей возможности использовать ее настоящим иболее существенным образом.

А мало ли зла приносят изображения, оставляемые мальчишками, снующими впроходах и на лестницах общественных зданий? Они-то и порождают тоубийственное презрение, которое питают наши девицы к этой мужскойпринадлежности, если она обычной величины. Кто знает, не имел ли в видуПлатон именно это, когда предписал, по примеру других благоустроенныхгосударств, чтобы мужчины и женщины, старые и молодые, присутствовали в егогимнасиях на виду друг у друга совершенно нагими [73]. Индианок, которыевсегда видят мужчин, что называется, в чем мать родила, это зрелищенисколько не распаляет и оставляет спокойными. Женщины великого царства Пегуспереди прикрываются лишь ниспадающим с пояса крошечным лоскутком, к тому женастолько узким, что, как ни стараются они ходить возможно пристойнее, их накаждом шагу видят такими, как если бы на них ничего не было. Они утверждают,что это придумано с тем, чтобы привлекать мужчин к женскому полу и отвлекатьот их собственного, к чему этот народ чрезвычайно привержен. Но, по-моему,можно решительно утверждать, что женщины от этого остаются скорее впроигрыше, нежели в выигрыше, поскольку вовсе не утоленный голод ощущаетсяострее, чем утоленный наполовину, хотя бы одними глазами [74]. Говорила жеЛивия [75], что нагой мужчина для порядочной женщины не что иное, какстатуя. Спартанские женщины, более целомудренные, чем наши девицы,каждодневно видели молодых людей своего города обнаженными, когда тепроделывали телесные упражнения, да и сами не очень-то следили за тем, чтобыих бедра при ходьбе были надежно прикрыты, находя, как говорит Платон [76],что они достаточно прикрыты своей добродетелью и поэтому ни в чем другом ненуждаются. Но те, о которых говорит св. Августин [77], те и впрямь считалиискушение, исходящее от наготы, наделенным поистине колдовской силой ивыражали в связи с этим сомнение, воскреснут ли женщины, чтобы предстать наСтрашном суде, сохраняя свой собственный пол, или же сменят его на наш, дабыне искушать нас в этом царстве блаженных.

Короче говоря, женщин соблазняют, их распаляют всеми возможнымисредствами: мы без конца горячим и будоражим их воображение, а потомжалуемся на их ненасытность. Так давайте признаемся в истине: каждый из насбез исключения сильней страшится позора, который навлекают на него порокиего жены, чем того, что ложится на него из-за его собственных; в большеймере заботится (поразительная самоотверженность!) о совести своейдрагоценной супруги, чем о своей собственной; предпочитает стать вором исвятотатцем, видеть свою жену убийцей и еретичкой, чем допустить, чтобы онане была скромней и чище своего мужа.

Да и они сами охотнее пошли бы в суд, чтобы заработать на жизнь, и навойну — за славою, чем, живя в праздности и посреди наслаждений, спревеликим трудом оберегать самих себя от соблазнов. Разве им невдомек, чтонет такого купца, прокурора, солдата, который не бросил бы своего дела,чтобы погнаться за тем, другим, и что так же поступает и крючник, ичеботарь, как бы они ни были изнурены и истощены работой и голодом?

Num tu, quae tenuit dives Achoemenes,
Aut pinguis Phrygiae Mygdonias opes,
Permutare velis crine Licinniae
          Plenas aut Arabum domos,
Dum flagrantia detorquet ad oscula
Cervicem, aut facili saevitia negat,
Quae poscente magis gaudeat eripi,
          Interdum rapere occupet? [78]

До чего же несправедлива оценка пороков! И мы сами и женщины способнына тысячи проступков, которые куда гаже и гнуснее, чем любострастие; но мырассматриваем и оцениваем пороки не соответственно их природе, аруководствуясь собственной выгодой, от чего и проистекает такая предвзятостьв нашем отношении к ним. Суровость наших понятий приводит к тому, чтоприверженность женщин к названному пороку становится в наших глазахотвратительнее и гаже, чем того заслуживает его сущность, и ведет кпоследствиям еще худшим, чем причина, его породившая. Не знаю, превосходятли подвиги Цезаря и Александра по части проявленной ими стойкости ирешительности незаметный подвиг прелестной молодой женщины, воспитанной нанаш лад, живущей посреди блеска и суеты света, подавляемой столькимипримерами противоположного свойства и все же не поддающейся натиску тысячинепрерывно и неотступно преследующих ее молодцов. Нет дела более трудного ихлопотливого, чем это ничегонеделанье. Я считаю, что легче носить, неснимая, всю жизнь доспехи, чем тяжкое бремя девственности, а обет безбрачия,на мой взгляд, — самый благородный из всех, ибо он самый тягостный: diabolivirtus in lumbis est [79], говорит св.Иероним.

Итак, наиболее мучительный и суровый долг, какой только можно придуматьдля человека, мы возложили на дам и честь выполнять его предоставили имодним. Это может служить им дополнительным побуждением упорно держаться егои достаточно веским основанием для пренебрежительного отношения к нам и длясведения на нет того преимущества в доблести и добродетели, которое мы, понашему мнению, над ними имеем. Если они хорошенько поразмыслят над этим, тобез труда обнаружат, что из-за этого мы не только их почитаем, но и гораздосильнее любим. Порядочный человек, встретив отказ, не прекратит своихдомогательств, если причина отказа — целомудрие, а не иной выбор. Мы можемсколько угодно клясться, и угрожать, и жаловаться — все ложь; мы любим ихиз-за этого пуще прежнего: нет приманки неотразимее, чем женская скромность,когда она не резка и не мрачна. Упорствовать, столкнувшись с ненавистью илипрезрением, — тупость и подлость; но упорствовать, столкнувшись срешительностью, исполненной добродетели и постоянства, к которымприсоединяется немного благосклонности и признательности, — дело вполнеподходящее для души открытой и благородной. Женщины могут допускать нашиухаживания лишь до определенных пределов и вместе с тем, нисколько не унижаясвоего достоинства, дать нам почувствовать, что отнюдь не гнушаются нами.

Ведь закон, требующий от них, чтобы они питали к нам отвращение за то,что мы поклоняемся им, и ненавидели нас за то, что мы любим их, разумеется,чрезмерно жесток, хотя бы уже потому, что его трудно придерживаться. Почемубы им не выслушивать наши предложения и мольбы, раз они не повинны внарушении долга скромности? Зачем обязательно выискивать в наших словахякобы скрытый в них злонамеренный умысел? Одна королева, наша современница,заметила, что пресекать эти искательства — не что иное, как свидетельствослабости и признание собственной неустойчивости, и что дама, не испытавшаяискушений, не вправе похваляться своим целомудрием.

Границы чести не так уж тесны: ей есть куда отступить, она можеткое-чем поступиться, нисколько не умаляя себя. На окраине ее царствасуществует кое-какое пространство, на деле от нее независимое, для неемаловажное и предоставленное себе самому. Кто смог ее потеснить и принудитьукрыться в ее убежище и твердыне и не удовлетворен своею удачей, тотпоистине не блещет умом. Величие победы измеряется степенью ее трудности. Выхотите знать, какое впечатление оставили в сердце женщины ваши ухаживания иваши достоинства? Соразмеряйте свой успех с ее нравственностью. Иная, даваяочень немного, дает очень много. Значительность благодеяний определяетсятолько усилиями, которые требуются от воли того, кто их оказывает. Остальныесопутствующие благодеянию обстоятельства немы, мертвы и случайны. Дать этонемногое стоит ей больше, чем ее подруге отдать все. Если редкость вообщеспособствует ценности чего бы то ни было, то больше всего в данном случае;думайте не о том, как это немного, а о том, сколь немногие это имеют.Стоимость монеты меняется сообразно чекану и доверию или недоверию к месту,в котором она отчеканена.

Хотя досада и нескромное легкомыслие могут побуждать некоторых крайненеуважительно отзываться о той или иной женщине, все же добродетель и истинавсегда берут верх над подобными толками. И я знаю таких, чье доброе имя втечение долгого времени подвергалось несправедливым нападкам, но в концеконцов они без всяких стараний и хитростей восстановили его и снискаливсеобщее одобрение мужчин исключительно за свое постоянство; ныне всякийубеждается в том, что поверил лжи, и сожалеет об этом; в девичествеповедения несколько подозрительного, они стоят теперь в первом ряду нашихнаиболее почтенных и порядочных женщин. Некто сказал Платону: «Все поносяттебя». — «Пусть себе, — ответил Платон, — я буду жить таким образом, чтозаставлю их изменить свои речи» [80]. Кроме страха господня и награды,обретаемой в доброй славе, которые должны побуждать женщин блюсти себя вчистоте, их приневоливает к тому же и испорченность нашего века, и будь я наих месте, я скорее предпочел бы все, что угодно, чем отдавать свое доброеимя в столь опасные руки. В мое время удовольствие поверять свои любовныетайны (удовольствие, нимало не уступающее отрадам самой любви) мог позволитьсебе только тот, кто располагал верным и единственным другом; ныне жеобычные разговоры в больших собраниях и за столом — это похвальба милостями,вырванными у дам, и тайными их щедротами. Поистине, эти неблагодарные,нескромные и до крайности ветреные люди проявляют величайшую гнусность инизость, позволяя себе так беспощадно терзать, топтать и разбрасывать стольнежные дары женской благосклонности.

Наша чрезмерная и несправедливая нетерпимость к разбираемому порокувызывается самой глупой и беспокойной болезнью, какие только поражаютлюдские души, а именно ревностью.

Quis vetat apposito lumen de lumine sumi?
          Dent licet assidue, nil tamen inde perit [81]

Она, равно как и зависть, ее сестра, кажутся мне самыми нелепыми извсех пороков. О последней мне сказать нечего: эта страсть, которуюизображают такой неотвязной и мощной, не соблаговолила коснуться меня. Чтоже касается первой, то она мне знакома, хотя бы с виду. Ощущают ее иживотные: пастух Крастис воспылал любовью к одной из коз своего стада, и чтоже! ее козел, когда Крастис спал, боднул его в голову и размозжил ее [82].Подобно некоторым диким народам, мы достигли крайних степеней этой горячки;более просвященные затронуты ею, — что правда, то правда, — но она их незахватывает и не подчиняет:

Ense maritali nemo confossus adulter
          Purpureo Stygias sanguine tinxit aquas. [83]

Лукулл, Цезарь, Помпеи, Антоний, Катон и другие доблестные мужи былирогаты и, зная об этом, не поднимали особого шума. В те времена нашелся лишьодин дурень — Лепид, — умерший от огорчения, которое ему причинила этанапасть [84].

Ahi tum te miserum malique fati,
Quem attractis pedibus, patente porta,
Percurrent mugilesque raphanique. [85]

И бог в рассказе нашего поэта, застав со своею супругой одного из еедружков, ограничился тем, что пристыдил их обоих,

          atque aliquis de diis non tristibus optat
Sic fieri turpis; [86]

и он не преминул воспылать от предложенных ею сладостных ласк, сетуятолько на то, что она, видимо, перестала доверять горячности его чувства:

Quid causas petis ex alto, fiducie cessit
      Quo tibi, diva, mei? [87]

Больше того, она обращается с просьбой, касающейся ее внебрачного сына,

Arma rogo genitrix nato, [88]

и он охотно выполняет ее; и об Энее Вулкан говорит с уважением:

Arma acri facienda viro. [89]

Все это полно человечности, превышающей человеческую. Впрочем, этосверхъизобилие доброты я согласен оставить богам:

nec divis homines componier aequum est. [90]

Хотя вопрос о брачном или внебрачном зачатии прижитых совместно детей ине затрагивает, в сущности, женщин, — не говорю уж о том, что самые суровыезаконодатели, умалчивая о нем в своих сводах, тем самым решают его, — все жеони, неведомо почему, подвержены ревности больше мужчин, и она обитает вних, как у себя дома:

          Saepe etiam Juno, maxima caelicolum,
Coniugis in culpa flagravit quotidiana. [91]

И когда эти бедные души, слабые и неспособные сопротивляться, попадаютв ее цепкие лапы, просто жалость смотреть, до чего беспощадно она завлекаетих в свои сети и как помыкает ими; сначала она пробирается в них тихой сапойпод личиною дружбы, но едва они окажутся в ее власти, те же причины, которыеслужили основанием для благосклонности, становятся основанием и для лютойненависти. Для этой болезни души большинство вещей служит пищею и лишь оченьнемногие — целебным лекарством. Добродетель, здоровье, заслуги и добраяслава мужа — фитили, разжигающие их гнев и бешенство:

Nullae sunt inimicitiae, nisi amoris, acerbae. [92]

Кроме того, эта горячка уродует и искажает все, что в них естькрасивого и хорошего, и все поведение ревнивой женщины, будь она хотьвоплощением целомудрия и домовитости, неизменно бывает раздражающенесносным. Неукротимое возбуждение увлекает ревнивцев к крайностям, прямопротивоположным тому, что их породило. Прелюбопытная вещь произошла с однимримлянином — Октавием: предаваясь любовным утехам с Понтией Постумией, он дотого распалился страстью от обладания ею, что стал настойчиво домогаться еесогласия сочетаться с ним браком, и так как она не поддалась на его уговоры,возросшая в нем до последних пределов любовь толкнула его на действия,свойственные жесточайшей и смертельной вражде, — он убил ее [93]. И вообщеобычные признаки этой разновидности любовной болезни, — укоренившаяся всердце ненависть, жажда безраздельно владеть, мольбы и заклинания,

notumque furens quid femina possit, [94]

и непрерывное бешенство, тем более мучительное, что считается, будтоединственное возможное для него оправдание — это любовное чувство.

Итак, долг целомудрия весьма многогранен и многолик. Хотим ли мы, чтобыженщины держали в узде свою волю? Она — вещь очень гибкая и подвижная ислишком стремительная, чтобы ее можно было остановить. Да и как это сделать,если грезы уносят женщин порою так далеко, что они не в силах от нихотступиться? Как в них, так, пожалуй, и в целомудренной чистоте, — и в нейтоже, — поскольку она женского рода, — нет ничего, что могло бы их защититьот вожделений и желаний. Если мы посягаем лишь на их волю, то многого ли мыэтим достигнем? Представьте себе сонмы таких желаний, наделенныхспособностью лететь, как оперенные стрелы, не глядя перед собой и ни о чемне спрашивая, и готовых вонзиться во всякую, кого только настигнут.

Скифские женщины выкалывали глаза своим рабам и военнопленным, чтобысвободнее и бесстыднее предаваться с ними наслаждениям [95].

Просто ужас, какое великое преимущество — действовать в подходящеевремя! Всякому, кто спросит меня, что всего важнее в любви, я отвечу: уметьвыбрать мгновение; второе по степени важности — то же, и то же самое —третье. Ибо в этом случае все возможно. Мне часто недоставало удачи, нопорою и предприимчивости; сохрани боже от беды тех, кто вздумает посмеятьсянад этим. В наш век нужно побольше напористости, которую молодые люди нашеговремени извиняют свойственной им горячностью чувств, но если женщины ближеприсмотрятся к ней, они обнаружат, что она проистекает скорей из презрения.Я суеверно боялся нанести им оскорбление, и я всей душой уважаю то, чтолюблю. Не говорю уж о том, что это такой товар, который теряет свой блеск итускнеет, если не относиться к нему с должным почтением. Я люблю, чтобы сюдавносилось кое-что от юношеской застенчивости, от робкой и преданнойвлюбленности. Впрочем, не только в этом, я и в другом знаю за собойкое-какие проявления нелепой застенчивости, о которой вспоминает Плутарх [96] и которая омрачала и портила мне жизнь на всем ее протяжении. В общемсвойство это не очень подходит к моему душевному складу, но разве внутри насне сплошные мятежи и раздоры? [97]

Итак, величайшая глупость пытаться обуздать в женщинах то желание,которое в них так могущественно и так естественно. И когда мне доводитсяслышать, как они похваляются тем, что их сердце исполнено девственнойчистоты и холодности, я только посмеиваюсь над ними; они заходят, пожалуй,чересчур далеко. Если это беззубая и одряхлевшая женщина или молодая, новысохшая и чахоточного вида девица, то хотя им не очень-то веришь, их словавсе же до некоторой степени правдоподобны. Но кто из них продолжает дышать идвигаться, те таким отпирательством немало вредят себе, ибо неразумныеоправдания на пользу лишь обвинению. Так, например, один дворянин, мойсосед, которого подозревали в мужском бессилии,

Languidior tenera cui pendens sicula beta
Nunquam se mediam sustulit ad tunicam. [98]

по истечении трех или четырех дней после своей свадьбы, желая снять ссебя давнее подозрение, пустился повсюду напропалую божиться, будто бы вминувшую ночь он двадцать раз насладился со своею супругой, что и послужилов дальнейшем к уличению его в полнейшем невежестве по мужской части и красторжению его брака. Я не говорю уж о том, что кичиться своим целомудрием,как упомянутые мной дамы, в сущности, нечего, ибо где же воздержанность идобродетель, если нет побуждений обратного свойства? В таких случаях нужносказать: «Да, мне этого очень хочется, но, тем не менее, я не собираюсьсдаваться». Даже святые, и те говорят не иначе. Само собой разумеется, яимею в виду лишь таких женщин, которые намеренно похваляются своейбесчувственностью и холодностью и, сообщая об этом с серьезным лицом, хотят,чтобы им безоговорочно верили. Ибо, когда на их лицах, вы без труда читаете,что они притворяются, когда произносимые ими слова опровергаются их глазами,когда они изъясняются на своем милом тарабарском наречии, где всешиворот-навыворот и шито белыми нитками, это мне и впрямь по душе. Я верныйпоклонник вольности в обращении и непосредственности; но тут не может бытьсерединки наполовинку: если в них нет настоящего простодушия и ребячливости,они просто нелепы, и дамам неуместно к ним прибегать: в такого рода общенииони немедля переходят в бесстыдство. Уловки и хитрости способны обманутьтолько глупцов. Лжи в этих делах принадлежит почетное место — это окольныйпуть, ведущий нас к истине через заднюю дверь. Но если мы не можем сдержатьженское воображение, чего же мы добиваемся? Внешне целомудренного поведения?Но бывают и такие поступки, которые совершаются без свидетелей, а между темнесут пагубу целомудрию,

Illud saepe facit quod sine teste facit. [99]

И те, которых мы меньше всего опасаемся, больше всего, пожалуй, идолжны внушать нам опасение:

Offendor moecha simpliciore minus. [100]

Бывают вещи, которые, не являясь порочными, могут погубитьбеспорочность женщины, и притом даже без ее ведома и соучастия: Obstetrix,virginis cuiusdam integritatem manu velut explorans, sive malevolentia, siveinscitia, sive casu, dum inspicit, perdidit [101]. Иная лишила себя девственностинечаянно, желая в ней убедиться, иная потеряла ее, резвясь.

Мы не сумели бы дать нашим женщинам точного списка поступков, которыедолжны быть для них запретными. Наш закон пришлось бы изложить в общих идостаточно неопределенных выражениях и словах. Созданное нами самимипредставление об их целомудрии просто смешно, ибо наиболее совершенные егообразцы, какими я только располагаю, это Фатуа, жена Фавна, которая, выйдязамуж, ни разу не дала взглянуть на себя ни одному мужчине [102], и женаГиерона, не ощущавшая зловония, исходившего от ее мужа, считая, что этообщее для всех мужчин свойство [103]. Чтобы удовлетворять нас и нравитьсянам, нужно, чтобы женщины не видели и не чувствовали.

Итак, давайте признаем, что основа понимания этого долга заложенаглавным образом в нашей воле. Были мужья, которые претерпели неверность женне только без единого обращенного к ним упрека и оскорбления, но с чувствомглубочайшей признательности и глубочайшего уважения к их добродетели. Иная,дорожа своей честью больше, чем жизнью, отдала ее на поругание бешенойпохоти смертельного врага ее мужа, дабы спасти ему жизнь, и сделала для негото, чего бы никогда не сделала для себя. Здесь не место умножать этипримеры: они слишком возвышенны и слишком прекрасны, чтобы попасть в этотперечень; сохраним их до рассуждений на более благородные темы.

Но что до примеров, подходящих для нашего перечня вещей болеенизменных, то не видим ли мы всякий день женщин, которые отдаются другимтолько ради выгоды, извлекаемой из этого их мужьями, по прямому ихприказанию и при их посредничестве? В древности аргосец Фавлий предложилцарю Филиппу свою жену из тщеславия; из любезности то же сделал и Гальба,пригласивший Мецената отужинать у него в доме; заметив, что гость и его женапринялись тайком переглядываться и объясняться знаками, он откинулся наподушки и сделал вид, будто его одолела дремота, дабы не мешать имстолковаться друг с другом. И сам себя невольно разоблачил, ибо, увидев вэто мгновение, что один из рабов осмелился запустить руку в стоявшее настоле блюдо, он крикнул ему: «Неужели ты не видишь, мошенник, что я сплютолько для Мецената?» [104]

У одной нрав распутный, а воля благонамереннее, чем у другой, внешнепридерживающейся правил приличия. И как мы встречаем таких, которыежалуются, что их обрекли на безбрачие прежде чем они вступили в сознательныйвозраст, точно так же я встречал и немало таких, кто жалуется, и вполнеискренне, что, еще не достигнув сознательного возраста, они уже былиобречены на разврат; причиною этого может быть порочность родителей, илинасилие, или нужда, а она — злая советчица. В Восточных Индиях, гдецеломудрие чтут, как нигде, обычай, однако же, допускает, чтобы замужняяженщина отдалась всякому, кто подарит ей за это слона, — и она делает этодаже не без некоторой гордости, что ее оценили так дорого [105].

Философ Федон, происходивший из хорошего рода, после захвата Элиды —его отечества — неприятелем, дабы прокормить себя, занялся тем, что стал заденьги продавать свою юность и красоту всякому, кто желал насладиться ими, иделал это, пока враги не ушли [106]. Солон, как говорят, был в Греции первымзаконодателем, предоставившим женщинам право открыто добывать для себясредства к существованию в ущерб своему целомудрию [107], — обыкновение, пословам Геродота [108], принятое и до Солона во многих других государствах.

Спрашивается к тому же, каковы плоды этой изнурительной заботы оцеломудрии женщин? Ибо, сколь бы справедливой ни была наша страсть уберечьего, нужно выяснить, приносит ли она нам хоть чуточку пользы? Найдется лисреди нас хоть один, кто рассчитывал бы, что при любых стараниях ему удастсясвязать женщин по рукам и ногам?

Pone seram, cohibe; sed quis custodiet ipsos
Custodes? Cauta est, et ab illis incipit uxor. [109]

Какими только возможностями не располагают они в наш просвещенный век!

Излишнее любопытство вредит повсюду, но тут оно просто пагубно. Небезумие ли жаждать узнать про беду, если против нее нет лекарства, котороене усугубляло бы и не усиливало ее; если связанный с нею позор увеличиваетсяи разглашается главным образом из-за ревности; если отмщение больше задеваетнаших детей, чем способствует нашему исцелению? Да вы иссохнете и умрете,пытаясь докопаться до столь темной истины! До чего же жалким был удел техмужей моего времени, которым удавалось распутать этот клубок до конца! Еслиосведомляющий об этом несчастье не предлагает одновременно лекарства и своейпомощи, то его сообщение оскорбительно и не столько разоблачает обман,сколько заслуживает удара кинжалом. Над домогающимся улик смеются не меньше,чем над пребывающим в полнейшем неведении. Быть рогоносцем — пятнонесмываемое: к кому оно пристало хоть раз, на том оно остается навеки;отмщение запечатлевает его прочнее, чем самый проступок. Забавно смотреть,как мы извлекаем из тьмы и области неопределенных догадок наши личныегорести, дабы с трагических подмостков трубить о них, и притом горести,которые удручают нас лишь потому, что о них повсюду судачат. Ибо хорошейженой и хорошим браком называют не ту жену и тот брак, которые и впрямьтаковы, но о которых молчат. Нужно как можно искуснее уклоняться от этойдокучной и бесполезной осведомленности. И римляне, возвращаясь изпутешествия, имели обыкновение посылать домой нарочного, чтобы предупредитьо своем прибытии жен и не застать их врасплох; а один народ завел у себяобычай, состоящий в том, что в день свадьбы жрец лишает новобрачнуюдевственности, и делает это затем, чтобы муж, познавая впервые жену, неиспытывал никаких сомнений и не доискивался, досталась ли она емудевственной или же оскверненной какой-либо прежней любовью [110].

Но все только и делают, что толкуют о вашей напасти! Я знаю добруюсотню весьма почтенных людей, которых украшают рога и которые, тем не менее,с достоинством и без особого позора носят их на себе. Порядочного человекажалеют за это, а не поносят и не лишают уважения. Добейтесь того, чтобы вашадобродетель затмевала постигшую вас беду, чтобы честные люди проклиналислучившееся, чтобы ваш оскорбитель содрогался при одной мысли о том, что оннаделал. И затем, — о ком только не говорят того же, начиная снаиничтожнейшего и кончая самым великим?

              Tot qui legionibus imperitavit
Et melior quam tu multis fuit, improbe, rebus. [111]

Не видишь ли ты, на скольких честных людей выливают в твоем присутствииушаты помоев, не задевая тебя? Неужели ты думаешь, что где-нибудь в другомместе тебя щадят больше, чем их? Но дамы, уж те не пожалеют насмешек! А чтоони в наши дни охотнее подвергают насмешкам, чем мирное и хорошо налаженноетечение супружеской жизни? Каждый из нас сделал кого-нибудь рогоносцем, ноприрода только на том и держится, что уподобляет, уравновешивает и чередует.Широчайшее распространение случаев этого рода должно ослабить в дальнейшемих горечь — ведь они, можно сказать, стали почти обыденны.

Жалкая, однако же, страсть, носящая название ревности, и вдобавок ковсему остальному ею ни с кем не поделишься,

Fors etiam nostris invidit questibus aures. [112]

Ибо какому другу решитесь вы доверить свои печали? Ведь если он непосмеется над ними, то воспользуется проторенною дорожкой и своеюосведомленностью, чтобы урвать дичины и на свою долю.

Как горести, так и услады супружества благоразумные люди таят про себя.

Среди прочих несносных докук, связанных с положением рогоносца, длялюдей говорливых, вроде меня, одна из главнейших состоит в том, что обычайсчитает мало пристойным и вредным рассказывать в таких случаях кому бы то нибыло обо всем, что знаешь и чувствуешь.

Советовать женщинам то же, чтобы отбить у них вкус к ревности, было бынапрасной потерей времени: их существо настолько пропитаноподозрительностью, тщеславием и любопытством, чтобы исцелить их обычнымисредствами — на это нечего и надеяться. Нередко они все же справляются сэтим недугом и обретают здоровье, но это здоровье такого рода, что егоследует бояться пуще самой болезни. Ибо подобно тому, как иные заговоры изаклинания не могут помочь беде иначе, как переложив ее на другого, так иони, освободившись от этой горячки, нередко заражают ею своих мужей. Как бытам ни было, по совести говоря, я не знаю, можно ли натерпеться от женщинчего-либо горшего, нежели ревность: это самое опасное из их качеств, подобнотому как в их естестве самое опасное — голова. Питтак говорил, что у всякогонайдется своя напасть, а у него — дурная голова его женушки; не будь этого,он почитал бы себя счастливым во всех отношениях [113]. Это очень тяжелоебремя, и если столь справедливый, мудрый и доблестный человек находил, чтооно ему портит жизнь, то что же тут делать нашему брату — мелким и жалкимлюдишкам?

Сенат Марселя был вполне прав, удовлетворив ходатайство того горемыки,который просил разрешить ему покончить с собой, чтобы избавиться от грома имолний, извергаемых на него женою [114]; с этим злом и впрямь неразделаться, пока не разделаешься с тем, в чем оно коренится, — и тут ненайти другого решения, кроме бегства или многострадального существования,хотя и первое и второе — вещи весьма тягостные.

Тот, кто сказал, что удачные браки заключаются только между слепоюженой и глухим мужем, поистине знал толк в этих делах [115].

Подумаем над тем, не порождают ли крайне стеснительные и суровыеобстоятельства, насильственно возлагаемые нами на женщин, последствиядвоякого рода, равно противоположные нашей цели, а именно: не распаляют лиони любителей прекрасного пола и не толкают ли женщин сдаваться с большеюлегкостью на их домогательства; ибо, что касается первого, то чем выше мыценим крепость, тем сильнее жаждем овладеть ею и тем выше оцениваем победу.И не сама ли Венера хитроумно набила цену на свой товар, столкнувшись сзаконами, чтобы они объявили его запретным, хорошо зная, до чего преснынаслаждения тех, кто не умеет сдабривать их фантазией и придавать импряность? В конце концов, лишь подливка разнообразит все ту же свинину, какговорил хозяин Фламиния [116]. Купидон — вероломный бог: он забавляется,совращая благочестие и справедливость; его слава на том и основывается, чтоего могущество сокрушает любое другое могущество и что никто не смеетпротивиться его законам.

Materiam culpae prosequiturque suae. [117]

Что до второго, то не носили ли бы мы меньше рогов, если бы меньшестрашились их, раз уж женщины устроены таким образом, что запретное лишьразжигает и манит их?

Ubi velis, nolunt; ubi nolis, volunt ultro; [118]

Concessa pudet ire via. [119]

Какое лучшее истолкование могли бы мы дать поведению Мессалины? [120]Вначале она наставляла своему супругу рога тишком и тайком, как это обычнопроделывается. Но, заводя свои связи, вследствие его тупости, с чрезмернойлегкостью и простотой, она вскоре прониклась презрением к своему образудействий. И вот она стала расточать свою любовь безо всякой опаски, нескрывать имена любовников, содержать их и оказывать им благосклонность наглазах всех и каждого. Ей хотелось расшевелить своего мужа. Но это животное,несмотря ни на что, не могло пробудиться от своей спячки, и когда еенаслаждения на стороне сделались вялыми и потускнели из-за той постыднойбеспечности, с какою, казалось, он им попустительствовал и узаконивал их,как же она поступила? Жена императора, при живом и здоровом муже, и притом вРиме, перед всем светом, во время торжеств по случаю народного празднества,она среди бела дня, в полуденный час, когда ее муж был вне города,сочеталась браком, и притом с Силием, с которым у нее давно была близость.Нельзя ли предположить, что из-за равнодушия мужа она в конце концов сталабы целомудренной или нашла бы другого мужа, который своей ревностью распалилбы в ней страсть к нему и, донимая ее, возбуждал? Но первое препятствие,которое она встретила, оказалось и последним. Это животное внезапнопроснулось. Шутки с такими тугоухими бывают нередко плохими. Мне самомудовелось видеть, как доведенное до столь крайних пределов терпение, когдаоно лопается, сменяется необузданной мстительностью, ибо, вспыхивая вмгновенье ока, гнев и бешенство, сплетаясь в один клубок, обрушиваются всемисвоими силами на первое, что попадается на их пути,

irarumque omnes effundit habenas. [121]

Он приказал ее умертвить, а вместе с нею и всех тех, с кем она зналась,и среди них даже такого, который перестал быть мужчиной и которого оназагоняла к себе на ложе только хлыстом.

Рассказанное Вергилием о Венере и Вулкане рассказал в болееблагопристойных словах и Лукреций, повествующий о ее тайных любовных утехахс Марсом:

                belli fera moenera Mavors
Armipotens regit, in gremium qui saepe tuum se
Reiicit, aeterno devinctus vulnere amoris:
Pascit amore avidos inhians in te, dea, visus,
Eque tuo pendet resupini spiritus ore.
Hunc tu, diva, tuo recubantem corpore sancto
Circumfusa super, suaves ex ore loquelas
Funde. [122]

Когда я перебираю в памяти эти reiicit, pascit, inhians, molli, fovet,medullas, labefacta, pendet, percurrit и это благородное circumfusa, матьпрелестнейшего infusus [123], я испытываю презрение к тем мелочнымвыкрутасам и словесным намекам, которые появились позднее. Этим славнымлюдям минувших времен не требовалось острых и изысканных выдумок; их языкполнится и переливается через край естественной и неиссякаемой мощью; все уних — эпиграмма; все, а не только хвост, — и голова, и желудок, и ноги.Ничто здесь не притянуто за волосы, ничто не волочится, — все выступаетразмеренным шагом. Contextus totus virilis est; non sunt circa flosculosoccupati [124]. Это не вялое красноречие, которое всего лишь терпимо, но могучее иубедительное, — оно не столько нас услаждает, сколько воодушевляет иувлекает, и больше всего увлекает умы наиболее сильные. Когда яприсматриваюсь к столь примечательным способам выражаться так живо иглубоко, я не называю это «хорошо говорить», но называю «хорошо мыслить».Неукротимость воображения — вот что возвышает и украшает речь. Pectus estquod disertum facit [125]. Нашилюди зовут голое суждение — речью и остроумием — плоские измышления. Нокартины древних обязаны своей силой не столько ловкой и искусной руке,сколько тому, что изображаемые ими предметы глубоко запечатлелись в ихдушах. Галл говорит просто, потому что и мыслит просто [126]. Гораций никоимобразом не довольствуется поверхностными, внешне красивыми выражениями; онипредали бы его. Его взгляд яснее и проникает вещи насквозь; его умобыскивает и перерывает весь запас слов и образов, чтобы облечься в них; иони ему нужны не обыденные, потому что не обыденны и творения его мысли.Плутарх говорил, что он видит латинский язык через вещи; здесь то же самое:разум освещает и порождает слова — не подбитые ветром, но облеченные плотью.Они обозначают больше того, что высказывают. Даже самые заурядные люди имеютоб этом кое-какое смутное представление: так, например, в Италии я говорилвсе, что мне вздумается, в обычных беседах по-итальянски; но что касаетсяпредметов глубокомысленных, тут я не решался довериться тому языку, которымя владел не настолько, чтобы выворачивать и сгибать его больше, чем нужно вобычном разговоре. Я хочу располагать возможностью вносить в свою речькое-что и от себя.

Использование и применение языка великими умами придает ему силу иценность; они не столько обновляют язык, сколько, вынуждая его нести болеетрудную и многообразную службу, раздвигают его пределы, сообщают емугибкость. Отнюдь не внося в него новых слов, они обогащают свои, придают имвесомость, закрепляют за ними значение и устанавливают, как и когда ихследует применять, приучают его к непривычным для него оборотам, но действуямудро и проницательно. Как редок подобный дар, можно убедиться на примеремногих французских писателей нашего века. Они достаточно спесивы и дерзки,чтобы идти общей со всеми дорогой, но недостаток изобретательности искромности безнадежно их губит. У них мы замечаем лишь жалкие потуги навычурность и напыщенность, холодную и нелепую, которые, вместо того чтобывозвысить их тему, только снижают ее. Гоняясь за новизной, они и непомышляют о выразительности и ради того, чтобы пустить в оборот новое слово,забрасывают обычное, порою более мужественное и хлесткое [127].

Я нахожу, что сырья у нашего языка вдосталь, хотя оно и не блещетотделкой; ведь чего только ни нахватали мы из обиходных выражений охоты ивойны — этого обширного поля, откуда было что позаимствовать; к тому же, припересадке на новую почву формы речи, подобно растениям, улучшаются инабираются сил. Итак, я нахожу наш язык достаточно обильным, но недостаточнопослушливым и могучим. Под бременем сильной мысли, он, как правило,спотыкается. Когда, оседлав его, вы несетесь во весь опор, то все времяощущаете, что он изнемогает и засекается, и тогда на помощь вам приходитлатынь, а иным — греческий. Среди слов, только что подобранных мной радиизложения этой мысли, найдутся такие, которые покажутся вялыми ибесцветными, так как привычка и частое обращение некоторым образом принизилии опошлили заложенную в них прелесть. Точно так же и в нашем обыденномпросторечии попадаются великолепные метафоры и обороты, красота которыхначинает блекнуть от старости, а краски тускнеть от слишком частогоупотребления. Но это не отбивает к ним вкуса у каждого, кто наделен острымчутьем, как не умаляет славу старинных писателей, которые, надо полагать, ипридали этим словам их былой блеск.

Науки рассматривают изучаемые ими предметы чересчур хитроумно, и подходу них к этим предметам чересчур искусственный и резко отличающийся отобщепринятого и естественного. Мой паж отлично знаком с любовью и кое-чторазумеет в ней. Но почитайте ему Леона Еврея или Фичино [128]; у нихговорится о нем, его мыслях, его поступках, но тут он решительно ничего неуразумеет. У Аристотеля я обычно не узнаю большинства свойственных мнедушевных движений — их скрыли, перерядив применительно к потребностям школы.Да поможет им в этом бог! Но, занимайся я их ремеслом, я бы оприродил науку,как они онаучивают природу. Так оставим же в покое Бембо и Эквиколу [129]! Когда я пишу, то стараюсь обойтись без книг и воспоминаний о них,опасаясь, что они могут нарушить мой стиль изложения. Признаюсь к тому же,что хорошие авторы, можно сказать, отвлекают меня и отнимают у менясмелость. Я бы охотно последовал примеру того живописца, который, нарисовавкак-то крайне неумело и беспомощно петухов, наказал затем своим подмастерьямне впускать в мастерскую ни одного живого представителя петушиного племени.И чтобы придать себе немного блеску, мне надлежало бы прибегнуть к уловкемузыканта Антинонида, который, когда ему доводилось исполнять свою музыку,устраивал так, чтобы до него или после него собравшихся вдосталь потчевалипением скверных певцов [130].

Но отделаться от Плутарха мне гораздо труднее. Он до того всеобъемлющ итак необъятен, что в любом случае, за какой бы невероятный предмет вы нивзялись, вам не обойтись без него, и он всегда тут как тут и протягивает вамсвою неоскудевающую и щедрую руку, полную сокровищ и украшений. Меня злит,что всякий обращаюшийся к нему бесстыдно его обворовывает, да и я сам, когдабы его ни навестил, не могу удержаться, чтобы не стянуть хотя бы крылышкаили ножки.

Исходя из этих моих намерений, мне легче всего писать у себя, в моемдиком краю, где ни одна душа не оказывает мне помощи и не поддерживает меня,где я обычно не вижусь ни с кем, кто понимал бы латынь своего молитвенника,а тем более по-французски. В другом месте я мог бы написать лучше, но мойтруд был бы меньше моим, а его главнейшая цель и его совершенство в томименно и состоят, чтобы быть моим, и только моим. Я с готовностью исправляюслучайно вкравшуюся ошибку, которых у меня великое множество, так как янесусь вперед, не раздумывая; но что касается несовершенств, для меняобычных и постоянных, то отказываться от них было бы просто предательством.Допустим, что мне сказали бы или я сам себе сказал: «Ты слишком насыщенобразами. Вот словечко, от которого так и разит Гасконью. Вот опасноевыражение (я никоим образом не избегаю тех выражений, которые в ходу нафранцузских улицах: силящиеся побороть с помощью грамматики принятое обычаемзанимаются пустым и бесплодным делом). Вот невежественное суждение. А вотсуждение, противоречащее себе самому. А вот слишком шалое (ты частенькодурачишься; сочтут, что ты говоришь в прямом смысле, тогда как ты шутишь)».На это я бы ответил: «Все это верно, но я исправляю лишь те ошибки, вкоторых повинна небрежность, но не те, что свойственны мне, так сказать, отприроды. Разве я говорю тут иначе, чем всюду? Разве я изображаю себянедостаточно живо? Я сделал то, чего добивался: все узнали меня в моей книгеи мою книгу — во мне».

Но у меня есть склонность обезьянничать и подражать: когда я силилсяписать стихи (а я никогда не писал других, кроме латинских), от них ясноотдавало последним поэтом, которого я читал, и кое-какие из моих первыхопытов изрядно попахивают чужим. В Париже я говорю на несколько ином языке,чем в Монтене. Кого бы я пристально ни рассматривал, я неизбежнозапечатлеваю в себе кое-что от него. Все, что я наблюдаю, то и усваиваю:нелепую осанку, уродливую гримасу, смешные способы выражаться. Так жепороки: и поскольку они, приставая ко мне, цепляются за меня, я бываювынужден стряхивать их. И клятвенные выражения я употребляю чаще изподражания, чем по склонности.

Итак, мне свойственна эта пагубная черта, такая же, как у тех страшныхсвоею величиной и силою обезьян, с которыми царь Александр столкнулся водной из областей Индии. Избавиться от них было бы крайне трудно, если бысвоей страстью перенимать все, что делалось перед ними, они сами недоставили удобного средства к этому. Открыв его, охотники принялись надеватьу них на виду свою обувь, стягивая ее изо всей силы и завязывая ремешкиглухими узлами, закреплять свои головные уборы множеством скользящих завязоки притворно мазать себе глаза клеем, который употребляют для ловли птиц. Ивот обезьяньи повадки обрекли этих неразумных и несчастных тварей на гибель.Они сами себя заклеили, сами себя взнуздали и сами себя удушили [131]. Чтодо способности намеренно воспроизводить чужие движения и чужой голос, — аэто нередко доставляет удовольствие окружающим и вызывает их восхищение, —то ее во мне не больше, чем в любом полене.

Когда я клянусь на свой собственный лад, то не употребляю ничего, кроме«ей-богу», что, по-моему, самая сильная клятва изо всех существующих.Говорят, что Сократ клялся псом, а Зенон прибегал к тому самому выражению,которое и посейчас принято у итальянцев, — я имею в виду «Cappari!»; Пифагорклялся водою и воздухом [132].

Я до того восприимчив, совершенно не отдавая себе в этом отчета, квнешним и поверхностным впечатлениям, что если три дня подряд у меня несходило с уст «ваше величество» или «ваше высочество», то еще с добруюнеделю они будут срываться с них вместо «вашей светлости» или «вашеймилости». И что я примусь говорить в шутку или ради забавы, то на следующийдень я скажу совершенно всерьез. Вот почему я с большой неохотой пользуюсь вмоих сочинениях простыми доводами и доказательствами — я страшусь, как быони не были позаимствованы мной у других. Всякий довод для меня одинаковоплодотворен. Я извлекаю их из любой безделицы — и да пожелает господь, чтобыи те, которыми я сейчас пользуюсь, не были подхвачены мною по внушению стольсвоенравной воли. И что из того, что я начинаю с тех доводов, которые мнепочему-либо понравились; ведь все, о чем бы я ни говорил, связано друг сдругом неразрывными узами.

Но я недоволен моею душой, потому что все свои наиболее глубокие мысли,наиболее дерзкие и больше всего захватывающие меня, она порождает, какправило, неожиданно и тогда, когда я меньше всего гоняюсь за ними; эти мыслиприходят внезапно и в таких местах, где я не могу их закрепить; онинастигают меня, когда я на коне, за столом, в постели, но больше всего,когда я еду верхом и веду сам с собой наиболее продолжительные беседы. Мояречь несколько щепетильна и нуждается во внимании и тишине, если я говорю очем-либо важном: кто прерывает меня, тот вынуждает замолчать. В путешествиинеобходимость следить за дорогой пресекает беседу; к тому же я чаще всегопутешествую без попутчиков, способных поддержать связные разговоры; вотпочему у меня в пути бывает сколько угодно досуга беседовать с собою самим.И тут происходит то же, что и с моими снами; видя сны, я препоручаю их моейпамяти (я то и дело вижу во сне, что мне снится сон), но назавтра я могупредставить себе не более, чем их краски — веселые, или грустные, иликакие-то странные; но в чем, собственно, состояло содержание моих снов,сколько бы я ни силился установить, я все глубже погружаюсь в забвение. Также обстоит дело и с этими случайными, западающими в мою фантазию мыслями; уменя в памяти запечатлевается лишь их расплывчатый образ, который толькопобуждает меня к тщетным попыткам восстановить забытое и бессильнодосадовать на самого себя.

Итак, оставив в стороне книги и переходя к вещам более осязательным ипростым, я нахожу, что любовь, в конце концов, не что иное, как жаждавкусить наслаждение от предмета желаний, а радость обладания — не что иное,как удовольствие разгрузить свои семенные вместилища, и что оно делаетсяпорочным только в случае неумеренности или нескромности.

Для Сократа любовь — это стремление к продолжению рода при посредстве ис помощью красоты. Но если обдумать все: забавные содрогания, неотделимые отэтого удовольствия, нелепые, дикие и легкомысленные телодвижения, на которыеоно толкает даже Зенона или Кратиппа [133], непристойную одержимость, нашуярость и жестокость, искажающие лицо человека в самые сладостные мгновениялюбви, и затем какую-то непреклонную, суровую, исступленную важность привыполнении столь пустых действий, а также то, что здесь вперемешку свалены инаши восторги и отбросы нашего тела и что высшее наслаждение связано собмиранием и стонами, как при страдании, — я считаю, что Платон прав,утверждая, что человек — игрушка богов [134],

                  [quaenam] ista iocandi
Saevitia! [135]

и что природа, насмешки ради, оставила нам это самое шалое и самоепошлое из наших занятий, дабы таким способом сгладить различия между нами иуравнять глупого с мудрым и нас с животными. И когда я представляю себе затаким делом самого вдумчивого и благонравного человека, он начинает казатьсямне наглым обманщиком, выдающим себя за вдумчивого и благонравного; это ногипавлина, принижающие его величие:

                    ridentem dicere verum
Quid vetat? [136]

Кто, предаваясь забавам, отметает от себя серьезные мысли, те, каксказал кто-то, похожи на боящихся приложиться к фигуре святого, если она неприкрыта набедренною повязкой.

Мы едим и пьем совсем как животные, однако это такие занятия, которыене препятствуют деятельности нашей души. В этом мы сохраняем преимуществоперед ними; но что до занятия, являющегося предметом нашего рассмотрения, тооно сковывает всякую мысль, затемняет и грязнит данной ему над намибезграничною властью все высокоумное и возвышенное, что только ни есть уПлатона в его теологии и философии, и тот все же ничуть на это не жалуется.Во всем другом вы можете соблюдать известную благопристойность; все прочиеваши занятия готовы подчиниться правилам добропорядочности, но это — его ипредставить себе нельзя иначе, как распутным или смешным. Попытайтесь-ка,ради проверки, найти в нем хоть что-нибудь разумное или скромное! Александрговаривал, что оно-то, главным образом, да еще потребность во сне побуждаютего признавать себя смертным; сон гасит и подавляет способности нашей души;половое сближение также рассеивает и поглощает их. И оно, разумеется, —свидетельство не только нашей врожденной испорченности, но и нашей суетностии нашего несовершенства.

С одной стороны, природа, связав с этим желанием самое благородное,полезное и приятное изо всех своих дел, толкает нас на сближение сженщинами; однако, с другой стороны, она же заставляет нас поносить его, ибежать от него, и видеть в нем нечто постыдное и бесчестное, и краснеть, ипроповедовать воздержание.

Ессеи [137], как сообщает Плиний [138], обходились на протяжении многихстолетий без кормилиц и без пеленок, что было, впрочем, возможно благодаряпритоку к ним чужестранцев, которых привлекали их простые и благочестивыенравы и которые постоянно пополняли их численность. То был целый народ,предпочитавший скорее исчезнуть с лица земли, чем оскверниться в объятияхженщин, и скорее потерять сонмы людей, чем зачать хоть одного человека.Передают, что Зенон лишь один-единственный раз имел дело с женщиной, да ито, можно сказать, из вежливости, дабы о нем не подумали, что он упорныйненавистник этого пола [139]. Всякий избегает присутствовать при рождениичеловека, и всякий торопится посмотреть на его смерть. Чтобы уничтожить его,ищут просторное поле и дневной свет; чтобы создать его — таятся в темных итесных углах. Почитается долгом прятаться и краснеть, чтобы создать его, ипочитается славой — и отсюда возникает множество добродетелей — умениеразделаться с ним. Одно приносит позор, другое — честь, и получается совсемкак в том выражении, которое, как говорит Аристотель, существовало в егостране и согласно которому оказать кому-нибудь благодеяние означало убитьего.

Афиняне, дабы подчеркнуть, что они испытывают равную неприязнь как кпервому, так и к второму, и стремясь освятить остров Делос и оправдатьсяпред Аполлоном, воспретили в пределах этого острова и роды и погребения [140].

Nostri nosmet poenitet. [141]

Наше существование мы считаем порочным.

Известны народы, у которых принято есть, накрывшись [142]. Я знаю однудаму — и из самого высшего круга, — которая уверяет, что смотреть на жующихмалоприятно и что при этом они очень теряют в привлекательности и красоте,так что на людях она крайне неохотно притрагивается к пище. И я знаю одногочеловека, который не выносит ни вида едящих, ни того, чтобы кто-нибудь виделего за едой, и он больше избегает чьего-либо присутствия, когда наполняетсебя, чем когда облегчается.

В империи Султана можно встретить множество людей, которые, дабывозвыситься над остальными, насыщаются так, чтобы никто их при этом невидел, и они делают это всего раз в неделю; которые раздирают и надрезываютсебе лицо и другие части своего тела; которые никогда ни с кем неперемолвятся ни единым словом, — все это люди, считающие, что они воздаютчесть своему естеству, лишая его естественности, возвыщаются, уничижаясь, иулучшаются, портя себе жизнь [143].

Но до чего же чудовищно животное, которое внушает ужас самому себе,которому его удовольствия тягостны и которое по собственной воле обрекаетсебя несчастьям!

Есть и такие, которые таят свою жизнь,

Exilioque domos et dulcia limina mutant, [144]

и прячут ее от других, которые бегут от здоровья и веселости, как откачеств злостных и пагубных. И не только немало сект, но и немало народовпроклинает свое рождение и осыпает благословеньями смерть. Есть и такойнарод, которому солнце представляется отвратительным и который поклоняетсямраку [145].

Мы щедры на выдумки лишь в одном, а именно, как бы причинить себе зло,и оно, поистине, дичь, гонясь за которой, мы растрачиваем силы своего ума,этого опасного орудия нашей беспутности!

О miseri! quorum gaudia crimen habent. [146]

О несчастный человек! У тебя и так достаточно неотвратимых невзгод, аты еще умножаешь их надуманными; ты и так достаточно жалок, незачем тебеумышленно делать свою участь еще более жалкой. У тебя более чем довольноощутительных и самых что ни на есть настоящих уродств, чтобы создаватьвдобавок и воображаемые. Ужели ты мнишь, что слишком благоденствуешь, если ктвоему благоденствию не примешивается неудовольствие? Ужели ты мнишь, чтовыполнил все обязанности, которые на тебя возложила природа, и что онапокинет тебя или перестанет тебя направлять, если ты не возьмешь на себяновых? Ты ничуть не страшишься преступать ее бесспорные и всеобъемлющиезаконы и цепляешься за свои собственные, фантастические и личные, и чемпричудливее, туманнее и противоречивей эти законы, тем больше ты силишьсяследовать им. Непреклонные правила, которые ты сам изобрел, и правила,принятые в твоем приходе, владеют тобой и связывают тебя, но божественныеустановления и законы всего мироздания нисколько тебя не трогают. Окиньвзглядом примеры, подтверждающие эти мои слова: в них — вся твоя жизнь.

Стихи двух поэтов, повествующих о любострастии со свойственной имсдержанностью и скромностью [147], раскрывают, как мне кажется, и освещаютего с возможною полнотой. Дамы прикрывают грудь кружевами, священникинабрасывают покровы на многие предметы священной утвари, художникнакладывает тени на произведения, созданные его искусством, чтобы тем ярчезаиграл на них свет, и, как говорят, лучи солнца и дуновения ветра наделеныбольшей силою не тогда, когда они прямые, как нитка, но когда онипреломляются. Один египтянин мудро ответил тому, кто спросил его: «Что тыпрячешь там под плащом?!» — «Потому-то оно и спрятано под плащом, чтобы тыне знал, что там такое» [148]. Но существуют иные вещи, которые только затеми прячут, чтобы их показать. Послушайте-ка вот этого: он не в примероткровеннее,

Et nudam pressi corpus adusque meum [149].

да я читаю эти слова, точно бесполое существо. Сколько бы Марциал низадирал Венере подол, ему все равно не показать ее в такой наготе. Ктоговорит все без утайки, тот насыщает нас до отвала и отбивает у нас аппетит;кто, однако, боится высказать все до конца, тот побуждает нас присочинятьто, чего нет и не было. В скромности этого рода таится подвох, и он-товыводит нас, как эти двое [150], на упоительную дорогу воображения. И вделах любви и в изображении их должна быть легкая примесь мошенничества.

Мне нравится любовь у испанцев и итальянцев; она у них болеепочтительная и робкая, более чопорная и скрытная. Не знаю, кто именно заявилв древности, что ему хочется иметь глотку такую же длинную, как журавлинаяшея, дабы он мог подольше наслаждаться тем, что глотает. Подобное желание,по-моему, еще уместнее, когда дело идет о столь бурном и быстротечномнаслаждении, как любовное, и особенно у людей вроде меня, склонных кпоспешности. Чтобы задержать и продлить удовольствие в предвкушенииглавного, испанцы и итальянцы используют все, что усиливает взаимнуюблагосклонность и взаимное влечение любящих: взгляд, кивок головой, слово,украдкой поданный знак. Кто обедает запахом жаркого и ничем больше, несберегает ли груду добра? Ведь это такая страсть, в которой существенного иосязательного самая малость, а все остальное — суетность и лихорадочныйбред; отплачивать и служить ей следует тем же. Так давайте научим дамнабивать себе цену, относиться к себе самим с уважением, доставлять намразвлечение и плутовать с нами. Мы начинаем с того, чему подобает бытьзавершением, и здесь, как повсюду, — причина в нашей французскойстремительности. Затягивая милости дам и смакуя каждую такую милость вподробностях, любой из нас, вплоть до печальной и жалкой старости, будетрасполагать, в меру своих сил и достоинств, хоть каким-нибудь их лоскутком.Но кто не знает других наслаждений, кроме этого наслаждения, кто жаждет лишьсорвать банк, кто любит охоту лишь ради добычи, тому незачем идти в нашушколу. Чем больше пролетов и ступеней на лестнице, тем выше и почетнееместо, которого вы достигаете, поднявшись по ней. Нам должно нравиться,когда нас ведут, как это бывает в великолепных дворцах, через всевозможныепортики и переходы, длинные и роскошные галереи, делая множество поворотов.Это отвлечение идет нам на пользу; мы задерживаемся и любим дольше; безнадежд и желаний мы не доберемся ни до чего стоящего. Нет для женщины ничегоопаснее и страшнее, чем наше господство и безраздельное обладание ею: едваони отдают себя во власть нашей честности и нашего постоянства, как их доляделается сомнительной и незавидной. Это — добродетели редкие, и соблюдать ихдо крайности трудно; как только женщина становится нашей, мы перестаем ейпринадлежать.

Postquam cupidae mentis satiata libido est
Verba nihil metuere, nihil periuria curant. [151]

И юноша-грек Фрасонид был настолько влюблен в свою собственную любовь,что, завоевав сердце возлюбленной, не пожелал насладиться ею из опасенияубить, насытить и угасить наслаждением то беспокойное горение страсти,которым он так гордился и которое питало его [152].

Лакомствам придает вкус их цена. Заметьте, насколько ныне принятыйспособ здороваться, особенно распространенный в нашем народе, снизил, ввидуих доступности, значение и очарование поцелуев, о которых Сократ говорит,что они так всесильны и так легко похищают наши сердца [153]. Пренеприятныйи наносящий оскорбление дамам обычай — подставлять свои губы всякому, когосопровождает трое лакеев, как бы противен он ни был,

Cuius livida naribus caninis
Dependet glacies rigetque barba:
Centum occurrere malo culilingis. [154]

Да и мы, мужчины, ничего от него не выигрываем, ибо, — так уже устроенмир, — чтобы поцеловать трех красавиц, надо проделать то же самое сполусотней дурнушек. А для желудка нежного и чувствительного, каков он улюдей моего возраста, невкусный поцелуй обходится много дороже вкусного.

В Италии находятся поклонники и воздыхатели даже у тех, кто торгуетсобою, и эти влюбленные в свое оправдание говорят следующее: в наслажденииможет быть несколько степеней, и своими ухаживаниями они жаждут добитьсятой, где оно наиболее самозабвенно и целостно. Женщины эти торгуют толькосвоим телом; волю их невозможно пустить в продажу, она для этого слишкомнезависима и своенравна. Таким образом, их поклонники заявляют, что хотятзавоевать волю, и их желание вполне обоснованно. Именно за волей нужноухаживать, именно ее нужно пленять. Я не могу представить себе безсодрогания свое тело свободным от всякого чувства влюбленности, и мнекажется, что подобное исступленное и голое вожделение мало чем отличается отвожделения юноши, набросившегося в любовном чаду на чудесное изваяниеВенеры, созданное Праксителем [155], или от вожделения того бешеногоегиптянина, который воспылал страстью к трупу, отданному ему длябальзамирования и облачения в погребальное одеяние, — последнее и дало поводк обнародованию закона, введенного позднее в Египте и содержавшего в себепредписание выдерживать трое суток трупы молодых и красивых женщин, а такжеженщин знатного рода и лишь после этого доверять их тем, кому будет порученоприготовить их к погребению [156]. А Периандр — его поступок еще чудовищнее,ибо, охваченный супружеским влечением (более упорядочным и правомерным), оннаслаждался и со своей покойной женою Мелиссой [157].

Не является ли подлинно лунатической причудой Луны то, что она, не имеявозможности наслаждаться с Эндимионом, своим милым, усыпила его на несколькомесяцев, чтобы трепетать от счастья с юношей, содрогавшимся только во сне? [158].

Равным образом, я утверждаю, что любить тело без его согласия и желания — то же самое, что любить тело без души или без чувств. Наслаждение никоимобразом не одинаково: бывают наслаждения, так сказать, чахоточные и чахлые:тысячи других причин, кроме благоволения, могут доставить нам этуснисходительность женщин. Она не может быть сочтена достаточнымсвидетельством их влечения; в ней может таиться предательство, как и во всемостальном; порою они участвуют в любовном соитии только своими бедрами иничем больше,

          tanquam thura merumque parent:
Absentem marmoreamve putes. [159]

Я знаю таких, которые предоставляют вам это охотнее, чем свою карету, икоторые не знают других видов общения, кроме этого. Нужно выяснить, нравитсяли им ваше общество еще чем-нибудь, или вы нужны им только для этого, каккакой-нибудь здоровенный конюх, и как они к вам относятся, и насколько васценят,

                  tibi si datur uni,
Quo lapide illa diem candidiore notet. [160]

А что, если она насыщается вашим хлебом, сдабривая его вкуснойподливкой, изготовленной ее воображением?

Те tenet, absentes alios suspirat amores. [161]

Не видели ли мы в наши дни кое-кого, кто использовал любовные ласки,чтобы свершить ужасную месть, чтобы отравить и убить в эти мгновения, как они сделал, честную и ни в чем не повинную женщину?

Кто знает Италию, те никогда не сочтут странным, если я не стануотыскивать для своей темы примеры в каком-нибудь ином месте, ибо в делахэтого рода она ведет, можно сказать, за собою весь мир. Женщины Италии чащевсего хороши собою, и безобразных там меньше, чем среди нас; но что касаетсяредкостных и совершенных красавиц, в этом отношении, по-моему, у нас с неюполное равенство. То же я думаю и об уме итальянцев. Умов, скроенных наобычный лад, у них много больше, да и грубости у них несомненно не в примерменьше нашего; но что касается душ необыденных и вознесенных высоко надвсеми другими, то в этом мы им не уступим. Если б мне нужно былораспространить это сравнение и на все остальное, я мог бы сказать, кажется,что доблесть, напротив, по их же оценке, у нас повсеместна и дана нам отприроды; зато у них ее видишь порою такой законченной и неодолимой, что онапревосходит все те примеры, которые мы могли бы найти у себя. Браки в этойстране, однако, прихрамывают, и вот в чем их слабость: итальянские нравыобычно предписывают женщинам законы такие суровые и до того рабские, чтодаже самое далекое знакомство с кем-нибудь посторонним карается у них так жестрого, как и самое близкое. От этого проистекает, что всякое сближениепоневоле становится у них любовною связью, и так как за все в равной меренужно держать ответ, они не очень-то колеблются в выборе. И если такая-топреступила эти границы, то знайте, что она вся в огне: luxuria ipsisvinculis, sicut fera bestia, irritata, deinde emissa [162]. Нужно немножко ослабить поводья, на которых ихдержат:

Vidi ego nuper equum, contra sua frena tenacem,
          Ore reluctanti fulminis ire modo. [163]

Жажда общения заметно ослабевает, если ей предоставить хоть некоторуюсвободу.

Мы подвергаемся почти такой же опасности, как итальянцы. Они доходят докрайностей в стеснении своих женщин, мы — в предоставлении им свободы. Унашего народа есть хороший обычай, состоящий в том, что наших детейпринимают в богатые и знатные семьи пажами, дабы растить их там ивоспитывать в своего рода школе знатности и благородства. И отказатьдворянину в этом — как говорят, вопиющая нелюбезность и оскорбление. Язаметил (ибо в каждом доме свои порядки и нравы), что дамы, пожелавшиепредписать состоящим в их свите девицам наиболее строгие правила, добилисьэтим не очень-то многого. Здесь требуется умеренность; определяя, как имподобает себя вести, нужно во многом полагаться на их собственнуюскромность, ибо, как ни старайся, нет такой дисциплины, которая могла быобуздать их во всем. Но верно и то, что девица, которой посчастливилось,пройдя свободное воспитание, ускользнуть от соблазнов и сохранитьцеломудрие, внушает гораздо больше доверия, нежели та, которую такая жешкола сделала суровой и неприступной.

Наши отцы стремились добиться благопристойного поведения своих дочерей,вселяя в них стыдливость и страх (впрочем, их сердца и желания были такимиже), а мы — дерзость, ибо в этих вещах мы решительно ничего не смыслим. Этопристало каким-нибудь савроматам, у которых женщине дозволялось лечь вместес мужчиною лишь после того, как она своими руками убьет на войне мужчину [164]. Что до меня, чьи права покоятся только на их добром желаниивыслушивать мое мнение, то я буду доволен, если женщины станут обращаться комне как к советчику, принимая во внимание привилегии моего возраста. И япосоветую им (как и нам) воздержность; но поскольку наш век с нею в такихнеладах, пусть женщины не нарушают, по крайней мере, благопристойности иприличий. Ибо, как повествуется в рассказе об Аристиппе, он ответил темюношам, которым стало за него стыдно, когда они увидели его входящим кгетере: «порок в том, чтобы не выходить отсюда, а не в том, чтобы сюдавойти» [165]. Кто не хочет сохранять в чистоте свою совесть, пусть сохранитнезапятнанным хотя бы имя: если сущность не заслуживает доброго слова, пустьстоит его хотя бы внешность.

Я одобряю тех женщин, которые жалуют нам свои милости постепенно ирастягивая их на длительный срок. Платон говорит, что во всяком виде любвидоступность и готовность не приличествуют тем, кого домогаются [166]. Еслиженщины сдаются с легкостью и поспешностью, не оказывая сопротивления, — этосвидетельствует об их жадности к наслаждению, а им подобает скрывать ее совсем их искусством и ловкостью. Распределяя свои дары умеренно ипоследовательно, они гораздо успешнее распаляют наши желания и прячут свои.Пусть они всегда убегают от нас, и даже те среди них, кто не прочь позволитьсебя поймать, — они верней побеждают нас, убегая, как делали скифы. Идействительно, в соответствии с теми особенностями, которыми их наделилаприрода, им не дано выражать свои чаянья и желания, — их доля терпеть,подчиняться и уступать; вот почему природа вложила в них никогда неугасающее влечение, у нас сравнительно редкое и достаточно смутное; их часбьет в любое мгновение, дабы они были неизменно готовы, когда бы ни пробилнаш, — pati natae [167]. И пожелав, чтобынаше вожделение выказывало и явно выражало себя, природа сделала так, чтобыу них оно таилось внутри, и снабдила их ради этого органами, неспособнымиего обнаруживать и пригодными лишь к обороне.

Настойчивость в делах подобного рода подобает лишь свободе, царившей вплемени амазонок. Александр, проходя по Гиркании, встретился с царицеюамазонок Фалестрис, поспешившей к нему с тремястами воинов своего пола — наотличных конях и отлично вооруженных, — опередив все свое сильное войско,которое следовало за ней и находилось по ту сторону ближних гор. Она прямо иоткрыто сказала, что слух о его победах и доблести привел ее в эти места,чтобы увидеть его и предложить ему все, в чем он нуждается, а также своемогущество, и оказать ему таким образом помощь в его предприятиях; и что,увидев его столь прекрасным, юным и мощным, она, столь же совершенная,советует ему разделить с нею ложе, дабы от самой доблестной в мире женщины исамого доблестного из всех ныне живущих мужчин родилось для будущего нечтовеликое и поистине редкостное. Александр поблагодарил ее за все остальное и,согласившись исполнить последнюю из ее просьб, остановился тут на тринадцатьдней, и пировал в течение этого срока так весело и беззаботно, как толькомог, в честь столь смелой властительницы [168].

Мы почти во всем — несправедливые судьи совершаемых женщинамипоступков, как они — наших. Я признаюсь в истине, когда она мне во вред,ничуть не меньше, чем когда она мне на пользу. Отвратительное распутство —вот что так часто заставляет женщин менять возлюбленных и мешает имсосредоточить свое чувство на ком-либо одном, кем бы он ни был, как мы этовидим на примере той самой богини, которой приписывается столько измен идружков [169]; но, с другой стороны, верно и то, что природа любви нетерпит, чтобы она была лишена пылкости, а природа пылкости — чтобы любовьбыла прочной. И те, кто удивляется этому, сокрушается по этому поводу ивыискивает причины этой болезни в женщинах, считая ее чем-топротивоестественным и поразительным, почему-то не видят, до чего часто онисами заражаются ею, нисколько не пугаясь ее и не находя в ней ничегонеобычного! Было бы, пожалуй, более странным, если бы любовь моглаоставаться неизменною: ведь это не просто телесная страсть; если нет пределаалчности и честолюбию, то точно так же нет предела и распутству. Оно непрекращается с пресыщением, и ему нельзя предписать, чтобы оноудовлетворилось раз навсегда, как нельзя положить ему навеки предел: ононеизменно влечется к тому, что вне его власти, и, пожалуй, женщинам оно внекоторой мере простительнее, чем нам. Они могут ссылаться в своеоправдание, наравне с нами, на свои склонности, такие же, как у нас, напотребности в разнообразии и новизне, но, кроме того, и на то, на что мыссылаться не можем, а именно, что они, как говорится, покупают кота в мешке(Иоанна, неаполитанская королева, повелела удавить своего первого мужаАндреаццо на решетке окна своей спальни изготовленным ею собственноручношнурком из золотых и шелковых нитей, и все из-за того, что не обнаружила внем на супружеском ложе ни силы, ни усердия, которые отвечали бы упованиям,возникшим в ней при виде его прекрасного стана, красоты, молодости и прочихособенностей телосложения — всего того, что пленило и обмануло ее [170]).Наконец, они могут сказать, что действовать всегда много труднее, чемтерпеть я оставаться в бездействии, и если их не пугают трудности, то это,по крайней мере, вызвано необходимостью, тогда как у нас дело может обстоятьсовсем по-иному. Именно по этой причине Платоновы законы мудро повелевают,чтобы судьи, заботясь о прочности браков, подвергали осмотру собирающихсяжениться юношей раздетыми донага, а девушек обнаженными только до пояса [171].

Испытав наши объятия, женщины порой находят, что мы недостойны быть ихизбранниками,

Experta latus, madidoque simillima loro
          Inguina, nec lassa stare coacta manu,
Deserit imbelles thalamos. [172]

Не все зависит от воли, сколь бы добропорядочной она ни была. Мужскоебессилие и недостаточность служат законными поводами к разводу:

Et quaerendum aliunde foret nervosius illud,
          Quod posset zonam solvere virgineam, [173]

а почему бы и нет? Почему бы в соответствии со своими потребностямиженщине не искать возлюбленного более проницательного, жадного инеутомимого,

si blando nequeat superesse labori. [174]

Но не величайшее ли бесстыдство приносить наши слабости и недостаткитуда, где мы жаждем понравиться и оставить по себе хорошее мнение и добрыевоспоминания? Несмотря на ничтожность того, что мне ныне нужно,

    ad unum
Mollis opus, [175]

я не хотел бы вызвать досаду в той, перед кем мне полагаетсяблагоговеть и чьего неудовольствия я должен страшиться:

          Fuge suspicari,
Cuius undenum trepidavit aetas
Claudere lustrum. [176]

Природе надлежало бы ограничиться тем, что она сделала пожилой возрастдостаточно горестным, и не делать его к тому же еще и смешным. Мне противносмотреть на того, кто, обретая трижды в неделю жалкую крупицу любовногожару, суетится и петушится в этих случаях с такою горячностью, как если быему предстоял целый день доблестных и великих трудов, — настоящий пороховойшнур, да и только. И я дивлюсь на его горение, столь бурное и стремительное,которое, однако, мгновенно сникает и гаснет. Этому безудержному влечениюподобало бы быть принадлежностью лишь цветущей поры нашей неповторимойюности. Попытайтесь-ка ради проверки поддержать этот пылающий в васнеутомимый, яркий, ровный и жгучий огонь, и вы убедитесь, что он изменит вампосередине дороги и в самую решительную минуту! Лучше дерзко несите его ккакой-нибудь хрупкой юной девице-полуребенку, испуганной и неопытной в этихделах и все еще дрожащей и краснеющей, лежа в ваших объятиях,

                Indum sanguineo veluti violaverit ostro
Si quis ebur, vel mista rubent ubi lilia multa
Alba rosa. [177]

Но кто сможет дождаться рассвета и не умереть от стыда, прочитавпрезрение в этих прекрасных глазах — свидетелях вашей подлости и наглойсамоуверенности.

Et taciti fecere tamen convitia vultus, [178]

тот никогда не ощущал удовлетворения и гордости собою самим от того,что его усердие и неутомимое рвение в минувшую ночь заставило их померкнутьи потускнеть. Когда я замечал, что та или иная моя подруга начинает мнойтяготиться, я не торопился обвинять ее в легкомыслии; я принималсяраздумывать, нет ли у меня оснований обижаться скорей на природу. Это,конечно, она обошлась со мной несправедливо и нелюбезно,

Si non longa satis, si non bene mentula crassa:
          Nimirum sapiunt, videntque parvam
          Matronae quoque mentulam illibenter [179],

и нанесла мне величайший ущерб.

Любая моя принадлежность в такой же мере является частичкою моего «я»,как и все остальное. И никакая другая не делает меня мужчиною в подлинномсмысле слова больше, чем эта.

Я должен нарисовать для читателей мой портрет во всех частностях иподробностях. Вся мудрость моих наставлений — в их правдивости,независимости, существенности; презирая мелочные, надуманные, обиходные иникчемные правила, она не находит их для себя обязательными; она целикоместественна, неизменна, всеобъемлюща; учтивость и церемонность — лишьпобочные ее дочери. Мы легко одолеем внешние недостатки, если победимвнутренние. А разделавшись с ними, примемся за какие-нибудь другие, еслирешим, что от них нужно избавиться. Ведь существует опасность, что, стремясьизвинить наше пренебрежение своими естественными обязанностями, мы измыслимдля себя новые и постараемся свалить те и другие в общую кучу. А что делообстоит именно так, подтверждается тем, что в местах, где проступкисчитаются преступлениями, преступления считаются не более чем проступками ичто народы, у которых законы благоприличия менее многочисленны и болееснисходительны, нежели принятые у нас, не в пример лучше нашего соблюдаютзаконы естественные и всеобщие, ибо бесчисленное множество обременяющих насобязанностей подавляет, изматывает и сводит на нет наше старание.Приверженность к малым делам отвлекает нас от насущно необходимых. До чегоже путь, избранный этими безмятежными и бесхитростными людьми, легче ипохвальнее нашего! Ведь все, чем мы прикрываемся и чем платим друг другудань, — бесплотные тени. А ведь судье, великому и всесильному, срывающему снаших срамных мест тряпье и лохмотья и не брезгающему смотреть на нас в чеммать родила, как и на наши испражнения, мы не платим никакой дани и темсамым умножаем свой долг перед ним. Это проявление благопристойности,внушенной нам поистине девическою стыдливостью, могло бы быть оченьполезным, если бы препятствовало ему обнаруживать наши мерзости. Корочеговоря, отучив людей от излишней щепетильности в выборе выражений, мы непричиним миру большого вреда. Наша жизнь складывается частью избезрассудных, частью из благоразумных поступков. Кто пишет о ней почтительнои по всем правилам, тот умалчивает о большей ее половине. Я ни в чем самперед собою не извиняюсь; если бы я когда-нибудь это делал, то извинялся быскорее за свои извинения, чем за что-либо другое. Но извиняюсь я перед теми,кого, как мне сдается, больше, чем тех, кто на моей стороне. Имея в видуименно их, я еще скажу следующее (ибо мне хочется угодить всем и каждому, аэто дело исключительно трудное, esse unum hominem accommodatum ad tantammorum ac sermonum et voluntatum varietatem) [180], чтобы они небранили меня за приводимые мной на этих страницах слова общепризнанных иодобряемых всеми авторитетов; и еще я хочу добавить, что несправедливолишать меня, только из-за того, что в моих сочинениях отсутствует рифма, тойснисходительности, которою пользуется в наш век столько моихсоотечественников, и среди них лица духовные, и притом занимающие оченьвысокое положение. Вот два примера:

Rimula, dispeream, ni monogramma tua est.
Un vit d’ami la contente et bien traitte. [181]

А сколько других? Я люблю скромность и отнюдь не умышленно избрал этотрискованный способ изложения своих мыслей; он избран для меня самоюприродой. Я не восхваляю его, как не восхваляю и других форм обхождения,противоречащих общепринятым, но я его извиняю и, исходя как из общих, так ииз частных соображений, нахожу для него целый ряд смягчающих обстоятельств.Но продолжим. Равным образом, откуда может проистекать то присвоение намиверховной власти, которое мы позволяем себе по отношению к женщинам,расточающим нам милости за свой собственный счет? И почему,

Si furtiva dedit nigra munuscula nocte, [182]

мы тотчас же принимаемся проявлять по отношению к такой женщинесвоекорыстие, супружескую власть и супружеский холодок? Это ведь свободноесоглашение; так на каком основании мы не считаем для себя обязательнымвыполнять его так же, как хотим, чтобы его выполняли женщины? Где всепокоится на добровольных началах, там нет места для приказаний.

Хотя это и противоречит общему правилу, но, вступая в свое время вподобные сделки, я и вправду соблюдал, насколько это можно совместить с ихприродою, все вытекающие из них обязательства с честностью идобросовестностью, которой придерживался в других сделках, и притом незабывая о справедливости; и при таких отношениях с женщинами я всегдаизображал им свою страсть такою, какою она представлялась мне самому,сообщая со всей искренностью и непосредственностью о ее ослаблении, еепылкости, ее зарождении, ее приливах и ее отливах. Ведь не всегда идешьодной и той же походкой. Я был настолько скуп на обещания, что неизменнодавал, как мне кажется, сверх того, что было мною обещано и что я должен былдать. И я был настолько верен моим возлюбленным, что порою даже содействовалих изменам. Я говорю об изменах, в которых они мне признавались и которые,случалось, совершали неоднократно. И никогда я с этими женщинами не рвал,если меня привязывала к ним хотя бы тончайшая ниточка; а в технемногочисленных случаях, когда они вынуждали меня пойти на разрыв, япорывал с ними так, что не уносил с собой ни презрения к ним, ни ненависти,ибо близость этого рода, даже тогда, когда она даруется нам на самыхпостыдных для женщин условиях, заслуживает хотя бы крупицы признательности.Что касается гнева и нетерпения, хватавших у меня иногда несколько черезкрай, то от них я не всегда мог удержаться; это бывало, когда меня донималиженские хитрости и отговорки и когда у нас разгорались ссоры, ибо по своемудушевному складу я подвержен внезапным вспышкам, которые мне часто вредят вотношениях с людьми и в делах, хотя они кратковременны и не очень яростны.Если мои приятельницы выражали желание, чтобы я говорил о них со всейоткровенностью, я никогда не вилял, не уклонялся от отеческих инелицеприятных советов и пощипывал их там, где им было от этого больно. Иесли они впоследствии вспоминали обо мне с теплым чувством и сожалением, тоэто происходило главным образом потому, что они находили во мне — и особеннопо сравнению с современными нравами — любовь на редкость и до нелепостисовестливую. Я свято соблюдал свое слово и в таких случаях, когда меня отнего легко могли бы освободить; в те времена женщины порою сдавались, незаботясь о своем добром имени и условиях, которые они легко позволялинарушать победителю. Что до меня, то, заботясь об их чести, я не разотказывался от наслаждения в самый разгар его; и когда меня побуждало кэтому благоразумие, я сам вкладывал в руки женщин оружие против меня, и еслиони со всей искренностью следовали преподанным мною правилам, то вели себя иболее рассудительно и более строго, чем если бы руководствовались своимисобственными.

Я всегда принимал риск, связанный с нашими встречами, по возможности насебя одного, дабы полностью снять его с них. И я всегда устраивал нашисвидания в местах, казалось бы, непригодных для этого и неожиданных, потомучто это подает меньше поводов к подозрениям и, сверх того, по-моему, гораздоспокойнее и безопаснее. Чаще всего любовников накрывают именно там, где, поих мнению, им всего безопаснее. Чего меньше боятся, против того меньшепринимают меры предосторожности и за тем меньше следят; и с большейрешимостью можно отважиться на то, на что, по общему мнению, вы неотважитесь и что становится легким вследствие своей трудности.

Никто никогда не занимался любовью так несуразно, как я. Этот способлюбить более добропорядочен, но кому, как не мне, знать, насколько он смешондля моих соотечественников и как малоуспешен. И все же я нисколько и ни вчем не раскаиваюсь; да и терять мне теперь больше нечего:

          me tabula sacer
Votiva paries indicat uvida
          Suspendisse potenti
Vestimenta maris deo. [183]

Пришла пора сказать об этом открыто. Но совсем так же, как я сказал быпри случае всякому: «Друг мой, ты бредишь; в твое время любовь имеет малообщего с искренностью и честностью».

                              haec si tu postules
Ratione certa facere, nihilo plus agas,
Quam si des operam, ut cum ratione insanias; [184]

если бы мне пришлось начинать сызнова, я бы пошел, наперекор всему, тойже походкой и по той же дороге, сколь бы бесплодным это для меня ни было.Бездарность и глупость в том, что непохвально, — похвальны. Чем дальше яотхожу от общего взгляда на эти вещи, тем ближе я подхожу к своему.

И все же я не позволял себе погружаться в подобные дела с головой; яполучал удовольствие, но не забывался; я полностью сохранял в себе ту малуютолику здравого смысла и рассудительности, которыми меня наделила природа,чтобы они всегда могли быть к услугам как женщин, так и моим; я бывалнемного взволнован, но не впадал в беспамятство. Бывало, что я поступалвопреки своей совести и доходил до излишеств и до распутства, но чтокасается неблагодарности, предательства, злобы и жестокости — нет, в этом янеповинен. Я не покупал наслаждения любой ценой; я платил за него не больше,чем оно действительно стоило. Nullum intra se vitium est [185]. В почти равной мере мне ненавистны каксонная и оцепеневшая праздность, так и усеянная шипами, докучная занятость.Одна меня усыпляет, другая держит в тисках. По мне все равно — что раны, чтопобои; что порезы, что синяки. Когда я был пригоднее к этим делам, я умелдержаться должной умеренности, пребывающей посередине между обеимикрайностями. Любовь — бодрое, оживленное, веселое возбуждение; она никогдане вселяла в меня тревогу, и я никогда от нее не терзался; я бывал еюразгорячен, и она вызывала у меня жажду: на этой черте и следуетостанавливаться; любовь вредна лишь глупцам.

Один юноша спросил у философа Панэция, пристойно ли мудрецу влюбляться.Тот ответил: «Оставим мудреца; а вот ты да я, отнюдь не мудрецы, давай-калучше остережемся столь беспокойной и буйной страсти, порабощающей насдругому и внушающей нам презрение к себе» [186]. Он был прав, утверждая, чтостоль неукротимую по своей сущности страсть нельзя доверять душе, бессильнойустоять перед ее натиском и лишенной средств опровергнуть на деле мнениеАгесилая, считавшего, что благоразумие и любовь несовместимы [187]. Любовь —и вправду занятие непристойное, постыдное и недозволенное; но если невыходить из указанных мною рамок, она, по-моему, делается целительною,способной расшевелить отяжелевшие ум и тело; и будь я врачом, я бы с такойже готовностью, как и всякие другие лекарства, прописывал ее людям моегосложения и образа жизни, дабы возбуждать и поддерживать их в пожиломвозрасте и тем самым замедлить наступление старости. И пока мы еще наокраине, пока у нас бьется пульс,

Dum nova canities, dum prima et recta senectus,
Dum superest Lachesi quod torqueat, et pedibus me
Porto meis, nullo dextram subeunte bacillo, [188]

необходимо, чтобы нас будоражило и подстегивало какое-нибудь сильноевозбуждение, а его-то и приносит с собою любовь. Взгляните-ка, сколькомолодости, мощи и бодрости вернула она мудрому Анакреонту! [189] А Сократ,когда он был старше меня, говоря о том, к кому его влекло любовное чувство,рассказывает: «Опершись плечом о его плечо и приблизив голову к его головетак, чтобы нам обоим можно было смотреть в ту же книгу, я внезапнопочувствовал — ив этом нет ни капельки лжи, — как в мое плечо вонзилосьострое жало, точно меня укусил какой-нибудь зверь; после этого я в течениепяти дней ощущал в том же месте резкое жжение, вливавшее в мое сердценепрерывно мучившее меня желание» [190]. Прикосновение, и к тому жеслучайное, и не более чем плечом, разгорячило и опалило душу, успевшую сгодами охладеть и увянуть, и притом душу, намного опередившую все остальныена стезе самоусовершенствования! А почему бы и нет? Сократ был человек и нехотел ни быть, ни казаться чем-либо иным.

Философия нисколько не ополчается против страстей естественных, лишь быони знали меру, и она проповедует умеренность в них, а не бегство от них; ееусилие в борьбе с ними направлены лишь против тех страстей, которые чуждынашей природе и привносимы извне. Она говорит, что побуждения нашего тела недолжно усиливать измышлениями ума, и мудро предостерегает нас от желаниявозбуждать в себе голод пресыщением, от желания набить свой живот вместотого, чтобы его наполнить; она увещевает избегать всякого наслаждения,заставляющего нас алкать еще больше, избегать еды и питья, обостряющих нашиголод и жажду; так и в любви она предписывает нам избирать для себя предмет,утоляющий потребность нашей плоти, но не задевающий нашей души, котораядолжна оставаться невозмутимой, и единственное, что ей надлежит делать, это — следовать по пятам за плотью и ей соприсутствовать [191].

Но разве у меня нет достаточных оснований считать, что эти предписанияфилософии, — к тому же, по-моему, слишком суровые, — относятся лишь к такойплоти, которая безотказно выполняет свои обязанности, и что, следовательно,изнуренную плоть, так же как и вялый желудок, извинительно согревать иподдерживать искусственно, усилием воображения возвращая ей бодрость ичувственное влечение, раз она их утратила? Не можем ли мы сказать, что внас, пока мы пребываем в этой земной темнице, нет ничего ни чисто плотского,ни чисто духовного и что мы беспощадно разрываем на части живого человека; иразве, как мне кажется, не было бы гораздо справедливее, если бы мыотносились к принятым среди нас любовным утехам по крайней мере с таким жесочувствием, какое испытываем к страданию? Оно, например, доходило в душе усвятых, всем своим существом предававшихся покаянию, можно сказать, докрайних пределов; и вследствие тесных уз, связывающих плоть с душою, плоть,разумеется, тоже несла при этом свою долю страдания, хотя могла быть инепричастной к причине, его породившей; и все же этим святым было мало,чтобы плоть лишь следовала за скорбящей душой и ей соприсутствовала; ониподвергали ее жестоким и только ей одной предназначенным истязаниям, дабы идуша и плоть, соревнуясь друг с другом, погружали человека в страдание, темболее благотворное, чем оно было мучительней.

Подобным же образом справедливо ли отвращать нашу душу от плотских утехи говорить, что она должна вовлекаться в них как бы по обязанности, в силунеизбежной и рабской необходимости? Но ведь именно душе и подобаетвынашивать их и пестовать, влечься к ним и управлять ими, ибо всем руководиттолько она; ведь как раз она и присущие ей наслаждения и должны, по-моему,внушать и передавать плоти все свойственные их сущности ощущения изаботиться о том, чтобы они были для нее сладостными и благодетельными. Ибоесли разумно утверждение тех, кто говорит, что плоть не должна удовлетворятьсвои желания и стремления в ущерб духу, то почему не разумно и обратноеутверждение, то есть что дух не должен удовлетворять свои желания истремления в ущерб плоти?

У меня нет другой страсти, которая могла бы меня захватить. То, чтолюдям, не имеющим, как и я, постоянных занятий, дают алчность, честолюбие,ссоры, судебные тяжбы, — все это — и с большей приятностью — дала бы мнелюбовь; она вернула бы мне проницательность, трезвость, любезность,стремление заботиться о своей особе; она придала бы уверенность моейвнешности, так что ее не искажали бы гримасы старости, жалкие иотвратительные черты; она побудила бы меня к занятиям здравым и мудрым, и ястал бы и более уважаемым и более любезным; она избавила бы мой дух ототчаянья в себе и своем одиночестве и примирила бы его с самим собою; онаотвлекла бы меня от тысячи тягостных мыслей и тысячи печалей и огорчений,насылаемых на нас в пожилом возрасте праздностью и плохим здоровьем; онасогрела бы по крайней мере во сне эту кровь, уже забываемую природой, оназаставила бы меня выше держать голову и продлила бы хоть немного силу, икрепость, и бодрость души в том несчастном, который стремительно идетнавстречу своему концу. Но я хорошо знаю, что вновь обрести подобное счастье — редкостная удача. Из-за немощности и чрезмерной опытности наш вкус сталболее нежным и изысканным; мы требуем большего, тогда как сами приносимменьше, чем прежде; мы становимся прихотливее, тогда как возможностей длязавоевания благосклонности у нас меньше, чем когда бы то ни было; зная засобой слабости, мы делаемся менее смелыми и более недоверчивыми: никто не всостоянии убедить нас, что мы, и в самом деле, любимы, — ведь нам отличноизвестно, каковы мы и каковы женщины. Я стыжусь бывать в обществе зеленой икипучей молодежи,

Cuius in indomito constantior inguine nervus,
Quam nova collibus arbor inhaeret [192].

К чему среди такой жизнерадостности выставлять наше убожество?

Possint ut iuvenes visere fervidi,
          Multo non sine risu
Dilapsam in cineres facem? [193]

На их стороне сила и справедливость; им честь и место; нам же только иостается, что потесниться.

К тому же этот росток расцветающей красоты не терпит прикосновениянаших закоченевших рук; да и обладание им не достигается при помощи однихматериальных средств. Ибо, как ответил некий древний философ насмешнику,подтрунивавшему над ним за то, что он не сумел пленить сердце юной девицы,которую преследовал своими ухаживаниями: «За столь свежий сыр, друг мой,крючок не цепляется» [194].

Ведь это отношения, требующие взаимной приязни и сродства; все прочиедоступные нам удовольствия можно испытывать за то или иное вознаграждение.Но это — оплачивается только той же монетой. И в самом деле, когда япредаюсь любовным восторгам, наслаждение, которое я дарю, представляетсямоему воображению более сладостным, нежели испытываемое мною самим. Такимобразом, кто может срывать цветы удовольствия, ничего не давая взамен, в томнет ни капли благородства: это возможно только для человека с низкой душой,всегда берущего в долг, никогда не отдавая; ему нравится поддерживатьотношения с теми, кому он в тягость. Нет такой чарующей и совершеннойкрасоты, прелести, близости, которых порядочный человек домогался быподобной ценой. Если женщины не могут оказывать нам благоволение иначе, кактолько из жалости, то, по мне, лучше вовсе не жить, чем жить подаянием. Яхотел бы иметь право требовать их любви, делая это, скажем, по образцу нищихв Италии: «Fate ben per voi» [195]; или так, как делал Кир, обращавшийся к своим воинам со словами:«Кто хочет себе добра, пусть идет за мной» [196].

— Раз так, — могут мне на это сказать, — сходитесь с женщинами вашеговозраста; благодаря общности их и вашей судьбы вы с ними скорее поладите. Онелепая и жалкая связь!

                                              Nolo
Barbam vellere mortuo leoni; [197]

Ксенофонт, понося и обвиняя Менона, выставляет в качестве довода и егоисключительное пристрастие к перезревшим возлюбленным [198].

Я нахожу несравненно большее наслаждение в том, чтобы присутствоватькак простой свидетель при естественном сближении двух юных и прекрасныхсуществ или даже представлять себе его в моем воображении, нежели бытьучастником сближения грустного и безобразного. Я уступаю эту причудливую идикую склонность императору Гальбе, который признавал только жесткое истарое мясо [199], и еще этому несчастному горемыке,

O ego di faciant talem te cernere possim
          Caraque mutatis oscula ferre comis,
Amplectique meis corpus non pingue lacertis. [200]

Но самое большое уродство в моих глазах — это красота поддельная идостигнутая насилием над природой. Эмон, юноша с Хиоса, считая, что ловкимиухищрениями ему удалось заменить природную красоту, которой он был обделен,пришел к философу Аркесилаю и спросил его, может ли мудрец ощутить в своемсердце влюбленность. «Почему же, — ответил Аркесилай, — лишь бы его непленила красота искусственная и лживая, вроде твоей» [201]. Откровенноеуродство, по-моему, не так уродливо и откровенная старость не так стара, какони же, нарумяненные и молодящиеся.

Могу ли я сказать то, что хочу, не боясь, что меня огреют за это поголове? Естественная истинная пора любви, как мне кажется, — это возраст,непосредственно следующий за детством.

Quem si puellarum insereres choro
Mille sagaces falleret hospites
          Discrimen obscurum, solutis
          Crinibus ambiguoque vultu. [202]

И то же самое относится к красоте.

Если Гомер удлиняет время ее цветения вплоть до того момента, когда наподбородке начинает проступать первый пушок, то зато сам Платон находил, чтооб эту пору она — величайшая редкость.

Хорошо известна причина, по которой софист Дион остроумно прозвалнепокорные вихры отрочества Аристогитонами и Гармодиями [203]. В зреломвозрасте любовь, по-моему, уже не та; ну, а про старость и говорить нечего:

Importunus enim transvolat aridas
Quercus. [204]

И Маргарита, королева Наваррская, сама женщина, намного преувеличиваетк выгоде своего пола продолжительность женского века, заявляя, что толькопосле тридцати лет им пора менять свой эпитет «прекрасная» на эпитет«добрая» [205].

Чем короче срок, отводимый нами владычеству любви над нашею жизнью, темлучше для нас. Взгляните-ка на отличительную черту ее облика: этомальчишеский подбородок. Кто не знает, до чего же все в ее школе идеткувырком? Наше усердие в любовных делах, наш опыт, наша привычка — все этопути, ведущие нас к бессилию; властители любви — новички. Amor ordinemnescit [206]. Конечно, она для нас болееобольстительна, когда к ней примешиваются волнения и неожиданности; нашипромахи и неудачи придают ей остроту и прелесть; лишь бы она была горячей ижадной, а благоразумна ли она, это неважно. Взгляните на ее поступь,взгляните, как она пошатывается, спотыкается и проказничает; наставлять ееуму-разуму и во всяческих ухищрениях — означает налагать на нее оковы;отдать ее в эти волосатые и грубые руки — значит стеснить ее божественнуюсвободу.

Кстати, мне частенько приходится слышать, как женщины расписывают навсе лады духовную связь, забывая при этом о чувствах и их доле участия вотношениях этого рода. Ведь здесь все идет в дело. Однако я могузасвидетельствовать, что нередко видел, как мы прощали женщинам немощностьдуха ради телесной их красоты; но я еще ни разу не видел, чтобы ради красотыдуха, сколь бы возвышенным и совершенным он ни был, они пожелали снизойти ктелу, которое хотя бы немного начало увядать. Почему ни одну из них неохватывает желание совершить тот благородный обмен тела на дух, который такпревозносил Сократ, и купить ценой своих бедер, самой высокой ценой, какуюони могут за них получить, философскую и духовную связь, а заодно инаделенное теми же качествами потомство? Платон в своих законах велит [207],чтобы, пока длится война, совершивший выдающийся и полезный подвиг,независимо от внешности этого человека и от его возраста, не получал отказав поцелуе или какой-либо другой любовной усладе, от кого бы он ни захотел ихвкусить. Почему бы то, что Платон считает столь справедливой наградой завоинские заслуги, не стало также наградою и за заслуги другого рода? Ипочему ни одной из женщин не вознестись над своими товарками этойцеломудренной славой? Да, я умышленно говорю — целомудренной,

          nam si quando ad proelia ventum est,
Ut quondam in stipulis magnus sine viribus ignis
Incassum furit. [208]

Пороки, которые не идут дальше мыслей, — не из числа наихудших.

Чтобы заключить эти пространные рассуждения, схожие с потоком болтовни,потоком стремительным и порой вредоносным,

Ut missum sponsi furtivo munere malum
          Procurrit casto virginis e gremio,
Quod miserae oblitae molli sub veste locatum,
          Dum adventu matris prosilit, excutitur,
Atque illud prono praeceps agitur decursu;
Huic manat tristi conscius ore rubor, [209]

я скажу, что мужчины и женщины вылеплены из одного теста; еслиотбросить воспитание и обычаи, то разница между ними невелика.

Платон в своем «Государстве» [210] призывает безо всякого различия итех и других к занятиям всеми науками, всеми телесными упражнениями, ко всемвидам деятельности на военном и мирном поприщах, к отправлению всехдолжностей и обязанностей.

А философ Антисфен не делает различия между добродетелями женщин инашими [211].

Гораздо легче обвинить один пол, нежели извинить другой. Вот иполучается, как говорится в пословице: потешается кочерга над сковородой,что та закоптилась.

Нетрудно удостовериться, что большие писатели, перечисляя причины тогоили иного явления, не ограничиваются теми из них, которые они сами считаютподлинными, но наряду с ними приводят также причины, не внушающие доверия иим самим, лишь бы они привлекали внимание и казались правдоподобными. Ониговорят достаточно правдиво и с пользою, если говорят умно. Мы не имеемвозможности установить главную и основную причину; мы сваливаем их в однукучу в надежде, что, быть может, случайно в их числе окажется и она,

                        namque unam dicere causam
Non satis est, verum plures, unde una tamen sit. [1]

Вы спросите меня, откуда берет начало обычай желать здоровья чихающим?Мы производим три вида ветров: тот, который исходит низом, слишкомнепристоен; исходящий из нашего рта навлекает на нас некоторый упрек вчревоугодии; третий вид — это чихание; и так как оно исходит из головы иничем не запятнано, мы и оказываем ему столь почетную встречу. Непотешайтесь над этими тонкостями; говорят, что они принадлежат Аристотелю [2].

Кажется, я прочел у Плутарха [3] (а он лучше всех известных мне авторовумеет сочетать искусство с природою и рассуждение с знанием), там, где онразъясняет причину тошноты, возникающей у путешествующих по морю, что онавызывается у них якобы страхом, ибо, опираясь на некоторые доводы, Плутархдоказывает, что страх может производить подобные действия. Что до меня, то,весьма подверженный ей, я хорошо знаю, что это объяснение на меня отнюдь нераспространяется, и я знаю это не умозрительно, а по своему личному опыту.Не стану приводить здесь того, о чем мне рассказывали, а именно, что морскоюболезнью так же часто страдают животные, и особенно свиньи, хотя они,разумеется, не имеют ни малейшего представления об опасности, не станупередавать и рассказ одного из моих знакомых, также очень подверженного этойболезни, о том, как у него раза два или три бесследно проходили позывы корвоте, подавленные обуявшим его во время разыгравшейся бури ужасом, совсемкак у некоего древнего автора: Peius vexabar quam ut periculum mihisuccurreret [4], укажу лишь на то, что, находясь на воде, как,впрочем, и в любых других обстоятельствах, я никогда не испытывал страха (ау меня было немало случаев, когда он был бы вполне оправдан, если грозящаятебе гибель — достаточное для него оправдание), который хотя бы немного менясмутил или заставил потерять голову.

Иногда он рождается столько же от недостатка благоразумия, сколько отнедостатка мужества. Всем опасностям, с которыми я сталкивался лицом к лицу,я всегда открыто смотрел в глаза взглядом ясным, зорким и ничем нестесненным; чтобы бояться, тоже потребна храбрость. И однажды это мне оченьпомогло, когда я бежал, ведя за собой моих людей и сохраняя во время бегствапорядок, не в пример лучший, чем у других; бежали мы, не то чтобы не знаябоязни, но во всяком случае не объятые ужасом и не сломя голову; мы были,конечно, встревожены, но не ошалели от страха и не утратили способностисоображать.

Люди великой души идут в этом гораздо дальше, и если им приходитсяобращаться в бегство, они проявляют при этом не только сдержанность иуравновешенность, но, сверх того, даже гордость. Приведем рассказ Алкивиадао бегстве Сократа, его товарища по оружию [5]: «Я увидел его, — говоритАлкивиад, — после поражения нашего войска, его и Лахеса, среди последних втолпе беглецов; я мог рассмотреть его спокойно и неторопливо, потому что былна хорошем коне, а он пешим, как мы и сражались в бою. Прежде всего язаметил, насколько в нем, по сравнению с Лахесом, больше рассудительности ирешимости; затем я обратил внимание на непринужденность его походки,нисколько не отличавшейся от обычной, на его взор, твердый исосредоточенный, на то, как он непрерывно наблюдал за происходившим вокруг иоценивал положение, обращая взгляд то на одних, то на других, на друзей иврагов, и ободряя им первых и предупреждая вторых, что он дорого продастсвою кровь и свою жизнь, если кому-нибудь вздумается на них посягнуть; такони и спаслись, ибо никто не жаждет напасть на подобного беглеца; гонятсятолько за обезумевшими от страха». Таково свидетельство этого великогополководца, и от него мы слышим о том же, в чем убеждаемся на каждом шагу, аименно, что наибольшие опасности навлекает на нас именно неразумноестремление поскорее от них уйти. Quo timoris minus est, eo minus fermepericuli est [6]. Наш народ неправ, когда говорит, что такой-то боится смерти, вто время как хочет выразить в этих словах, что такой-то размышляет о ней иее предвидит. Предвидение может равно относиться и к тому, что для нас зло,и к тому, что благо. Рассматривать и оценивать угрожающую опасность означаетдо некоторой степени не бояться ее.

Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы выдержать удары и натискстрасти, именуемой страхом, или какой-либо другой, столь же могущественной,как эта. Если бы она одолела меня и повергла наземь, я бы уже никогда невстал как следует на ноги. Кто сдвинул бы мою душу с того основания, накоторое она опирается, тот никогда бы не смог водворить ее на прежнее место;она слишком рьяно исследует себя и в себе копается и никогда бы не далазарубцеваться и зажить нанесенной ей ране. Какое счастье, что пока еще ниодна болезнь не проделала этого с моей душой! При всяком совершаемом на менянападении я встречаю его и сопротивляюсь ему, облаченный во все доспехи; этозначит, что, окажись я побитым, у меня не останется никаких средств кобороне. Я ничего не держу про запас, и в каком бы месте наводнение нипрорвало мою плотину, я окажусь беззащитным и утону окончательно ибесповоротно. Эпикур говорит, что мудрый не может превратиться в безмозглого [7]. Что до меня, то я считаю справедливой и изнанку этого изречения, аименно: кто хоть раз был по-настоящему глупым, тот никогда не станетпо-настоящему мудрым.

Господь дает каждому крест по силам его, — а мне он дал страсти по моимвозможностям справиться с ними. Природа, обнажив меня с одной стороны,прикрыла с другой; лишив меня оружия силы, она вооружила менянечувствительностью и ограниченной или притупленной восприимчивостью.

Так вот, я плохо переношу (а в молодости переносил еще хуже) длительнуюпоездку в карете, конных носилках или на судне; я ненавижу всякий другойспособ передвижения, кроме езды верхом, как в городе, так и среди полей.Впрочем, носилки для меня еще несноснее, чем карета, и по той же причине ялегче переношу сильное волнение на воде, вселяющее в нас страх, чемнебольшое покачивание, ощущаемое нами при тихой погоде. От легких толчков,производимых веслами и словно бы вырывающих из-под нас лодку, я начинаюощущать какое-то замешательство в голове и желудке, и я не выношу этого также, как когда подо мной шаткое кресло. Но если судно, на котором я нахожусь,плавно уносят паруса или течение, или его ведут на буксире, однообразноепокачивание этого рода на меня совершенно не действует; раздражает менятолько прерывистое движение, и тем больше, чем оно медленнее. Лучше иобстоятельнее обрисовать его я не могу. Врачи велели мне стягивать тугойперевязкой низ живота, уверяя, что в таких случаях это хорошее средство;однако я ни разу не воспользовался этим их указанием, так как привыкбороться с присущими мне недостатками и справляться с ними, ни к кому необращаясь за помощью.

Будь моя память не такой немощной, я бы не пожалел времени, чтобыпересказать здесь все то, что сообщает история о бесконечно разнообразномиспользовании боевых колесниц, у всякого народа и во всякий век имевших своиособенности в устройстве, и насколько они были полезны и, как мне кажется,даже необходимы; так что просто диву даешься, что мы утратили о них всякоепредставление. Я опишу только ту их разновидность, что совсем недавно, напамяти наших отцов, была с большим успехом применена венграми против турок;в каждой из таких колесниц помещались один щитоносец и один стрелок, и в нейбыло известное количество установленных, изготовленных к стрельбе изаряженных аркебуз; вся она со всех сторон была покрыта щитами, как этоделается на галиотах. Венгры выстраивали на поле сражения лицом к неприятелютысячи таких колесниц и по пушечному сигналу высылали вперед, чтобы ониобрушили на противника, прежде чем начнут действовать в его гуще, залп своихаркебуз, что бывало для него не очень-то приятным задатком; или бросали этисвои колесницы на эскадроны врага, чтобы прорвать их и сделать в них брешь,не говоря уже о той помощи, которую извлекали из них, прикрывая с флангов вуязвимых местах войска, передвигавшиеся по открытому полю, или обороняя испешно укрепляя полевой лагерь [8]. В мое время некий дворянин, проживавшийпоблизости от одной из наших границ, калека и до того тучный, что для негонельзя было подобрать лошадь, способную выдержать его вес, опасался мести состороны человека, с которым у него произошла ссора, и потому разъезжал поокруге в повозке, похожей на колесницы описанного устройства, и находил ееочень удобной. Но довольно об этих боевых колесницах. Короли нашей первойдинастии ездили по стране в колымаге, которую тащили две пары быков.

Марк Антоний первым пожелал прокатиться по Риму вместе с сопровождавшейего флейтисткой в колеснице, влекомой четырьмя львами. Впоследствии то жеповторил и Элагабал [9], утверждая, что он — Сивилла, праматерь богов, а вдругой раз, когда в колесницу были впряжены тигры, он изображал бога Вакха;иногда он также запрягал в свою колесницу пару оленей; однажды его везличетыре собаки, а еще как-то раз он приказал, чтобы его, совсем голого,торжественно провезли четыре обнаженные женщины. Император Фирм [10] повелелвпрячь в его колесницу страусов поразительной величины, так что казалось,будто она скорее летит по воздуху, чем катится по земле. Причудливость этихвыдумок внушает мне следующую, не менее причудливую мысль: стремлениемонархов возвеличиться в глазах окружающих, постоянно приковывать к себевнимание непомерными тратами есть род малодушия и свидетельствует о том, чтоэти государи не ощущают по-настоящему, что именно они собой представляют.Это — вещь простительная для государя, пребывающего в чужих краях, нопоступать таким образом, когда он среди своих подданных, где ему всеподвластно и все позволено, — значит низводить свое достоинство с наивысшейступени почестей, какая только ему доступна. Точно так же и дворянинунезачем, по-моему, особенно тщательно одеваться, когда он в своем кругу; егодом, образ жизни, кухня достаточно говорят за него.

Мне кажется не лишенным основания тот совет, который Исократ преподалсвоему государю. А сказал он ему вот что: пусть у него будет великолепнаядомашняя утварь и соответствующая посуда, ибо потраченные на это средства невылетают на ветер, — все эти вещи останутся в наследство его преемникам; нопусть он, вместе с тем, избегает расходов на такие роскошества, которыетотчас выходят из употребления и улетучиваются из памяти [11].

Пока я жил на положении младшего сына, я любил щегольнуть своиминарядами за невозможностью щеголять чем-либо другим, и это мне было напользу: это бывает на пользу всем тем, кому идет красивое платье. Намизвестны рассказы о поразительной бережливости наших королей в расходованиисредств на себя и на подарки, — королей, великих своею славой, доблестью иудачливостью в делах. Демосфен с крайним ожесточением нападает [12] на тотзакон своего города, которым предусматривалось использование общественныхденег на устройство торжественных игр и празднеств; он хотел бы, чтобывеличие его города находило свое выражение в многочисленности хорошоснаряженного флота и в сильном, хорошо вооруженном войске.

И Феофраста не без оснований порицают за то, что в своем сочинении обогатстве он выдвигает противоположное мнение и утверждает, что тратыподобного рода — естественный и неизбежный плод изобилия [13]. Но этиудовольствия, говорит Аристотель, нравятся только самой низменной черни, ини один положительный и здравомыслящий человек не придает им ни малейшейцены [14]. Расходование всех этих средств, как мне кажется, было бы болеепод стать королям и более полезным, действенным и оправданным, если бы онишли на постройку портов, гаваней, укреплений и городских стен, на роскошныездания, церкви, госпитали, учебные заведения, на благоустройство улиц идорог; именно благодаря всему этому папа Григорий XIII [15] в мое времяоставил по себе благодарную память, и на все это наша королева Екатерина [16] распространяла бы в течение долгих лет свою врожденную щедрость и своестремление благотворительствовать, если бы ее средства были достаточны дляудовлетворения ее пожеланий. Судьба преподнесла мне сильное огорчение,прервав работы над сооружением в нашей великой столице замечательного Новогомоста [17] и отняв у меня надежду дожить до того времени, когда его откроютдля общего пользования.

Кроме того, подданным, зрителям всех этих торжеств, кажется, что передними выставляют напоказ их же собственные богатства и что их потчуютпразднествами за их собственный счет. Ибо народы смотрят в этом отношении насвоих королей совсем так же, как мы — на услужающих нам, а именно: онидолжны взять на себя заботу о том, чтобы доставлять нам в изобилии все, чтонам нужно, но никоим образом не должны уделять себе хотя бы крупицу изовсего этого. И император Гальба, получив во время ужина, удовольствие отигры одного музыканта и повелев принести свой ларец, дал ему целую пригоршнюизвлеченных им оттуда золотых монет и сказал: «Это не государственное, этолично мое» [18]. Как бы там ни было, но чаще случается, что народ прав и чтоего глаза насыщают тем, чем ему полагалось бы насыщать свое брюхо. Щедростьв руках королей — не такое уж блестящее качество; частные лица имеют на неебольше права, ибо, в сущности, у короля нет ничего своего: он сампринадлежит своим подданным.

Судье вручается судебная власть не ради его блага, а ради блага того,кто ему подсуден. Высшего назначают не ради его выгоды, а ради выгодынизшего; врач нужен больному, а не себе. Цели, преследуемые как всякоювластью, так равно и всяким искусством, пребывают не в них, а вне их: nullaars in se versatur [19].

Вот почему наставники будущих государей, стараясь вложить в них сраннего детства пресловутую добродетель щедрости и внушая им, чтобы ониникогда не отказывали в денежных просьбах и считали, что нет расходовполезнее, чем расходы на дары и раздачи (наставление, в мое времясчитавшееся чрезвычайно разумным), или думают больше о своей выгоде, чем овыгоде своего господина, или не понимают того, о чем говорят. Очень легкоприучить к щедрости того, кто может проявлять ее за чужой счет, сколько быему ни заблагорассудилось. И поскольку ее ценность определяется не размерамидара, а размерами доходов дарителя, щедроты, расточаемые стольмогущественными руками, стоят немногого. Юные принцы превращаются врасточителей прежде, чем становятся щедрыми. По сравнению с другимикоролевскими добродетелями от щедрости мало проку, и она, как говорил тиранДионисий, — единственная из них, которая хорошо уживается с тиранией [20].

Я бы с большей охотой научил этих принцев следующему присловьюземледельца:

?? ????? ???????????, ?????? ??? ???????? [21],

означающему, что кто хочет собрать урожай, тому нужно сеять руками, ане сыпать семена из мешка (нужно зерно разбрасывать, а не бросать), и еще ябы им прибавил, что, будучи в необходимости дарить или, правильнее сказать,платить и воздавать стольким людям по их заслугам, они должны беспристрастнои вдумчиво распределять эти блага. Если щедрость властителя прихотлива ичрезмерна, я предпочитаю, чтобы он был скупым.

Из всех добродетелей королям всего нужнее, по-моему, справедливость; аиз всех частных ее проявлений — справедливость в пожаловании щедрот, ибоосуществление справедливости в этих случаях они полностью оставили за собой,тогда как во всем остальном охотно осуществляют ее с помощью других.Чрезмерная щедрость — плохое средство добиться расположения; она чащеотталкивает людей, чем их привлекает: Quo in plures usus sis, minus inmultos uti possis. Quid autem est stultius quam quod libenter facias, curareut id diutius facere non possis? [22]. И если кого-нибудь незаслуженно осыпают щедротами, тому становитсяот этого стыдно и они не порождают в нем благодарности. Сколько тиранов былоотдано в жертву народной ненависти руками тех, кого они несправедливовозвысили! Ведь люди этой породы считают, что они закрепляют за собойвладение неправедно нажитым, выказывая свое презрение и свою ненависть ктому, кому они им обязаны, и присоединяясь к негодующей и выносящей приговортолпе.

Подданные государя, не знающего меры в щедротах, теряют меру в своихтребованиях к нему: они руководствуются не разумом, а примером. И намполагалось бы частенько краснеть за наше бесстыдство; нас оплачивают болеечем справедливо, когда вознаграждают соответственно нашей службе, ибо ужелимы все-таки ничего не должны государю в силу наших естественных обязательствпред ним? Если он покрывает наши расходы, он делает для нас больше, чемнужно; вполне достаточно, если он нам помогает; ну, а если мы получаем отнего сверх наших трат, то очевидно, что это — благодеяние, которого нельзятребовать: ведь в нашем языке слова для обозначения щедрости и свободыобразованы от одного корня [23]. У нас, однако, повелось совсем по-другому:полученное в счет не идет; любят лишь будущие щедроты. Вот почему, чем болеетощей делается мошна государева из-за его щедрых раздач, тем беднее онстановится и по части друзей.

Как же ему удовлетворить желания своих подданных, если эти желаниявозрастают по мере того, как они выполняются? Кто думает только о том, какбы побольше ухватить для себя, тот не думает об уже ухваченном. Неотъемлемаячерта жадности — неблагодарность. Здесь, пожалуй, уместно вспомнить о том,что некогда сделал Кир; его пример мог бы послужить пробным камнем и длякоролей нашего времени, чтобы выяснить, с пользой или без пользы осыпали онидарами своих приближенных, и они убедятся, что названный властелин раздавалих не в пример удачнее, чем они. А им из-за этого приходится обращаться зазаймами к своим подданным, которых они вовсе не знают и которым причинилискорее зло, чем добро. И в помощи, которую те им оказывают, нет ничегодобровольного, кроме ее названия. А история с Киром заключается в следующем:однажды Крез упрекал его в расточительности и тут же прикинул, какой была быего казна, если бы у того были бережливые руки. Кир пожелал доказать, чтоего щедрость вполне оправданна; разослав во все стороны гонцов к темвельможам своей страны, которых он особенно облагодетельствовал, он попросилих помочь ему, кто сколько сможет, деньгами, так как у него в них большаянужда, и сообщить, на что он может рассчитывать. Когда их письма былидоставлены, выяснилось, что друзья Кира, все как один, сочтя недостаточнымпредложить ему только то, что получили из его рук, добавили к этому крупныесуммы из своих собственных средств и что общая сумма значительно превышаетитог, подведенный Крезом. И тогда Кир сказал: «Я люблю богатства не меньшедругих государей, но распоряжаюсь ими разумнее, чем они. Ты видишь, прикаких ничтожных затратах я собрал с помощью столь многих друзей казнупоистине баснословной ценности и насколько они более верные и надежныеказначеи, нежели люди наемные, ничем мне не обязанные и не питающие ко мнени малейшей любви; вот и получается, что мое добро помещено у них многолучше, чем если бы оно лежало в моих сундуках, навлекая на меня ненависть,зависть и презрение других государей» [24].

Римские императоры оправдывали излишества своих общественных пиров ипредставлений тем, что их власть в некоторой мере зависит (по крайней мере,формально) от воли римского народа, с незапамятных пор привыкшего к тому,что его привлекали на свою сторону подобными зрелищами и другими роскошнымиувеселениями. Ввели и закрепили этот обычай частные лица, чтобы ублажатьсограждан и приближенных всем этим великолепием и изобилием, причем делалиэто главным образом за свой собственный счет; но когда им стали подражать вэтом их повелители, дело обернулось совсем по-другому.

Pecuniarum translatio а iustis dominis ad alienos non debet liberalisvideri [25]. Филипп, узнав о том, что его сынпытается подарками снискать благоволение македонян, отправил ему письмо, вкотором следующим образом попенял ему: «Вот как! Тебе, стало быть, хочется,чтобы твои подданные считали тебя не своим царем, а своим казначеем. Если тыстремишься привлечь к себе благосклонность, привлекай ее благодеяниями твоихдобродетелей, а не благодеяниями твоего сундука» [26].

И все же это было великолепно — доставить и посадить на арене множествовзрослых деревьев, раскидистых и зеленых, изображавших огромный тенистыйлес, разбитый с необычайным искусством, и в первый день выпустить в неготысячу страусов, тысячу оленей, тысячу вепрей и тысячу ланей, предоставивнароду охотиться на этих животных и воспользоваться дичиной; назавтраперебить в его присутствии сто крупных львов, сто леопардов и тристамедведей и на третий день заставить биться насмерть триста пар гладиаторов,как это было устроено императором Пробом [27]. А что за наслаждение быловидеть этот громадный амфитеатр, снаружи облицованный мрамором и украшенныйизваяниями и статуями, а внутри сверкающий редким по богатству убранством;

Balteus en gemmis, en illita porticus auro; [28]

и со всех сторон этого огромного пустого пространства заполняющие иокружающие его снизу доверху не то шестьдесят, не то восемьдесят рядовсидений, тоже из мрамора, покрытых подушками,

                                                    exeat, inquit,
Si pudor est, et de pulvino surgat equestri,
Cuius res legi non sufficit; [29]

где могло разместиться со всеми удобствами сто тысяч человек, видеть,как сначала при помощи искусных приспособлений расступается самое дноамфитеатра, — где и даются игры, — и на нем образуются глубокие трещины ирасщелины, изображающие пещеры, откуда появлялись дикие звери, назначенные кучастию в представлении; как затем это же место заливают водой и онопревращается в глубокое море, которое бороздят бесчисленные морскиечудовища, по которому плавают и вступают в сражения боевые суда; как послеэтого оттуда спускают воду, арена выравнивается и снова осушается длясражения гладиаторов и как напоследок ее вместо песка посыпают киноварью вросным ладаном, чтобы устроить на ней торжественное пиршество для этогобесконечного сонма людей; и это четвертая и последняя перемена в течениеодного дня [30];

              quoties nos descendentis arenae
Vidimus in partes, ruptaque voragine terrae
Emersisse feras, et iisdem saepe latebris
Aurea cum croceo creverunt arbuta libro.
Nec solum nobis silvestria cernere monstra
Contigit, aequoreos ego cum certantibus ursis
Spectavi vitulos, et equorum nomine dignum,
Sed deforme pecus. [31]

Иногда на той же арене вырастала высокая гора с посаженными на нейплодовыми и всевозможными другими деревьями, из чащи которых на самойвершине изливался ручей, как если б там было начало естественного источника.Иногда тут передвигался взад и вперед большой корабль, который сам собойраскрывался и разверзал свое чрево и, исторгнув из него четыреста илипятьсот диких зверей, назначенных к травле, так же самостоятельно, безчьей-либо помощи, закрывался и исчезал. Иногда снизу, с самого дна арены,начинали бить мощные фонтаны или тоненькие струйки воды, вздымавшиеся высоковверх, чтобы, вознесясь на эту невероятную высоту, рассыпаться таммельчайшими благовонными капельками, освежающими несметную людскую толпу.Чтобы укрыться от палящего солнца или от непогоды, над всем этим огромнымпространством растягивали то навесы из пурпурной ткани с богатою вышивкой,то навесы из шелка того или иного цвета и по своему усмотрению ставили ихили снимали в одно мгновение:

Quamvis non modico caleant spectacula sole,
      Vela reducuntur, cum venit Hermogenes. [32]

Сетка, отделявшая амфитеатр от арены, чтобы оградить зрителей от яростивыпущенных на волю зверей, была выткана из чистого золота:

auro quoque torta refulgent
        Retia. [33]

И если что во всех этих излишествах извинительно, так это вызывавшиевсеобщее восхищение изобретательность и новизна, но отнюдь не издержки наних.

Даже на примере этих суетных и пустых забав мы видим, как много было вте времена умов, ничуть не похожих на современные. Подобное изобилиесоздается природой точно так же, как порою она создает изобилие во всем, чтопорождается ею. Я отнюдь не хочу сказать, что эти умы были наивысшим еедостижением. Мы не идем в одном направлении, мы скорее бродим взад и вперед,сворачивая то туда, то сюда. Мы топчем свои собственные следы. Боюсь, чтонаши познания крайне слабы во всех отношениях; мы ничего не видим ни передсобой, ни позади себя; наше познание обнимает очень немногое и видит оченьнемногое, оно крайне ограничено и во времени и в охвате явлений:

Vixere fortes ante Agamemnona
Multi, sed omnes illacrimabiles
          Urgentur ignotique longa
Nocte. [34]

Et supera bellum Troianum et funera Troiae
Multi alias alii quoque res cecinere poetae. [35]

И рассказ Солона о том, что ему сообщили египетские жрецы из историидлительного существования их государства и об их способе изучать изапечатлевать истории чужеземных народов, не кажется мне свидетельством,опровергающим только что высказанное мной мнение [36]. Si interminatam inomnes partes magnitudinem regionum videremus et temporum, in quam seiniiciens animus et intendens ita late longeque peregrinatur, ut nullam oramultimi videat in qua possit insistere: in hac immensitate infinita visinnumerabilium appareret formarum [37].

Если бы все дошедшие до нас сведения о минувшем были действительнодостоверными и какой-нибудь человек держал их все в своей голове, то и тогдаэто было бы меньше чем ничто по сравнению с тем, что нам не известно. Дочего же ничтожно даже у людей наиболее любознательных знание того мира,который движется перед нами, пока мы проходим свой жизненный путь! От насускользает во сто раз больше, нежели та малость, которую мы постигаем, и этоотносится не только к отдельным событиям, становящимся порой по воле судьбыпервостепенными и важными по последствиям, но и к положению целых государстви народов. Мы кричим, словно о чуде, о таких изобретениях, как артиллерияили книгопечатание; а между тем другие люди в другом конце света, в Китае,пользовались ими уже за тысячу лет до нас. Если бы мы видели такую же частьнашего мира, какой не видим, мы бы, надо полагать, поняли, насколькобесконечно разнообразие и многоразличие форм. И если взглянуть на сущееглазами природы, то окажется, что на свете нет ничего редкого инеповторимого; оно существует только для нашего знания, которое являетсявесьма ненадежной отправной точкой наших суждений и которое то и деловнушает нам крайне ложное представление о вещах. И подобно тому, как мы нынеприходим к нелепым выводам о дряхлости и близком конце мира, опираясь надоводы, которые извлекаем из картины нашей собственной слабости и нашегособственного упадка,

Iamque adeo affecta est aetas, affectaque tellus; [38]

точно так же к нелепым выводам о его недавнем рождении и его юностипришел и древний поэт, видевший столько мощи и живости в умах своеговремени, щедрых на новшества и изобретения разного рода:

Verum, ut opinor, habet novitatem summa, recensque
Natura est mundi, neque pridem exordia coepit;
Quare etiam quaedam nunc artes expoliuntur,
Nunc etiam augescunt, nunc addita navigiis sunt
Multa. [39]

Наш мир только что отыскал еще один мир (а кто поручится, что этопоследний из его братьев, раз демоны, сивиллы и, наконец, мы сами до сих порне имели понятия о существовании этого нового мира?), мир не меньшийразмерами, не менее плодородный, чем наш, и настолько свежий и в такомнежном возрасте, что его еще обучают азбуке; меньше пятидесяти лет назад онне знал ни букв, ни веса, ни мер, ни одежды, ни злаков, ни виноградной лозы.Он был наг с головы до пят и жил лишь тем, что дарила ему мать-кормилица,попечительная природа. Если мы пришли к правильным выводам о конце нашеговека и не менее правильны выводы цитированного поэта о юности того века, вкоторый он жил, то вновь открытый мир только-только выйдет на свет, когданаш погрузится во тьму. Вселенная впадет в паралич; один из ее членов станетбезжизненным, другой — полным силы. Я очень боюсь, как бы мы не ускорилиупадка и гибели этого юного мира, продавая ему по чрезмерно высокой цене инаши воззрения и наши познания. Это был мир-дитя. И все же нам до сих пор неудалось, всыпав ему порцию розог, подчинить его нашим порядкам, хотя мы ирасполагаем перед ним преимуществом в доблести и природной силе, не удалосьпокорить справедливостью и добротой, не удалось привлечь к себевеликодушием. Большая часть ответов тамошних жителей и их речи во времяпереговоров, которые с ними велись, свидетельствуют о том, что они нискольконе уступают нам в ясности природного ума и в сообразительности [40].Потрясающее великолепие городов Куско и Мехико и среди прочих диковинок садих короля, где все деревья, все плоды и все травы, расположенные так же, какони обычно произрастают в садах, и с соблюдением их натуральной величины,были поразительно искусно выполнены из золота, каковыми были в его приемнойи все животные, которые водились на его землях и в водах его морей, и,наконец, красота их изделий из камня, перьев и хлопка, а также произведенияих живописи наглядно показывают, что они нисколько не ниже нас и в ремеслах.Но что касается благочестия, соблюдения законов, доброты, щедрости,честности, искренности, то нам оказалось весьма и весьма кстати, что всегоэтого у нас не в пример меньше, чем у них; из-за этого преимущества переднами они сами себя погубили, продали и предали. Что до смелости и отваги, дотвердости, стойкости, решительности перед лицом страданий, голода, смерти,то я не побоюсь сопоставить находимые мной среди них образцы с наиболеепрославленными образцами античности, все еще бережно хранимыми памятьюнашего мира по эту сторону океана. Но что касается тех, кто подчинил ихсвоей власти, то пусть они примут во внимание хитрости и фиглярство, которыебыли ими использованы для обмана обитателей вновь открытых земель, иестественное изумление этих народов при виде нежданно-негаданно явившихся кним бородатых существ, отличавшихся от них языком, верованиями,телосложением, всем своим обликом, явившихся к тому же из столь отдаленныхмест, что они никогда и представить себе не могли, будто и там могутсуществовать какие-нибудь поселения, и притом верхом на огромных, неведомыхим чудовищах, к ним, не только никогда не видевшим лошади, но и не знавшимникакого иного животного, приученного носить на себе человека или другиетяжести; так вот, повторяю, пусть они примут во внимание их изумление привиде людей, облаченных в блестящую кожу и вооруженных сверкающим и разящиморужием и действующих им против тех, кто, потрясенный таким невиданнымчудом, как зеркало или блестящий нож, отдавал за них целое богатство взолоте и жемчугах, против тех, кто не имел ни знаний, ни средств, чтобыпробивать по своему желанию нашу сталь; добавьте сюда также громы и молниинаших пушек и аркебуз, которые нагнали бы ужас на самого Цезаря, если бы онстолкнулся с ними, так же не имея о них понятия и так же врасплох, как этинароды, и которые были пущены в ход против них, ходящих совсем нагишом, еслине считать, что к этому времени они уже научились ткать кое-что из хлопковойпряжи, и к тому же не располагавших никаким другим вооружением, кроме лука,камней, копьев и деревянных щитов; к тому же народы эти были введены взаблуждение притворным простодушием и дружелюбием белых пришельцев иохвачены любопытством и жаждой увидеть вещи, для них чуждые и неизвестные.Так вот, говорю я, отнимите у победителей все эти благоприятствующие имобстоятельства, и вы лишите их всякой возможности одерживать столько побед.

Наблюдая неукротимый пыл, с каким тысячи мужчин, женщин и детей столькораз выходили и устремлялись навстречу неизбежным опасностям, отстаивая своихбогов и свою свободу; наблюдая их благородную стойкость в претерпеваниивсевозможных бедствий и трудностей и даже смерти, лишь бы не подпастьвладычеству тех, кем они были так бесстыдно обмануты, причем некоторые,будучи захвачены в плен, предпочитали скорее умереть от голода и истощения,чем принять жизнь из рук врага, столь подлым образом добившегося над нимипобеды, я предвижу, что любому, кто пойдет на них при равных условиях — всмысле вооружения, боевой опытности и численности, — придется испытать всете же опасности, которыми, как мы видим, чревата всякая другая война.

Какая жалость, что это столь благородное приобретение не было сделанопри Александре или при древних греках и римлянах и столь великиепреобразования и перемены в судьбе стольких царств и народов не произошлипри тех, кто мог бы бережно смягчить и сгладить все, что тут было дикого, ивместе с тем поддержать и вырастить добрые семена, брошенные здесь самоюприродой, не только привнося в обработку земли и украшение городов искусствоСтарого Света, но также привнося в добродетели туземцев добродетелигреческие и римские! Каким это было бы улучшением и какимусовершенствованием нашей планеты, если бы первые образцы нашего поведенияза океаном вызвали в этих народах восхищение добродетелью и подражание ей иустановили между ними и нами братское единение и взаимопонимание! До чего желегко было бы ей завоевать души столь девственные, столь жадные к восприятиювсего нового, в большинстве своем с прекраснейшими задатками, вложенными вних природою! Мы же поступили совсем по-иному, воспользовались их неведеньеми неопытностью, чтобы тем легче склонить их к предательствам, роскоши,алчности и ко всякого рода бесчеловечности и жестокости по образу и подобиюнаших собственных нравов. Кто когда-нибудь покупал такою ценой услуги,доставляемые торговлей и обменом товарами? Столько городов разрушено дооснования, столько народов истреблено до последнего человека, столькомиллионов людей перебито беспощадными завоевателями, и богатейшая ипрекраснейшая часть света перевернута вверх дном ради торговли перцем ижемчугом: бессмысленная победа! Никогда честолюбие, никогда гражданскиераспри, толкавшие людей друг на друга, не приводили их к столь непримиримойвражде и не причиняли им столь ужасающих бедствий.

Плывя вдоль побережья в поисках золотых копей и серебряных рудников,несколько испанцев высадились на сушу в области плодородной и приятной.Здесь они представились местным жителям, как это делают обычно, а именно,заявляя, что они люди мирные, прибывшие из дальних стран, посланные поповелению и от имени короля кастильского, самого могущественного государяобитаемой земли, которому папа, наместник бога на земле, отдал во владениевсю Индию, и что если местные жители пожелают стать его данниками, с нимибудут хорошо обращаться. Затем испанцы попросили съестных припасов и золота,якобы необходимого им для некоторых лекарств; они рассказали также о вере вединого бога и говорили об истинности нашей религии, которую советовалипоскорее принять; ко всему этому они присовокупили и кое-какие угрозы.Выслушанный ими ответ был таков: что касается их заявления о том, что онилюди мирные, то, если бы они и впрямь были такими, то выглядели бы совсемпо-другому; что до их короля, то раз он обращается с просьбами, значит онбеден и терпит нужду; что до сделавшего ему этот подарок, то это человек,любящий сеять раздоры, ибо, отдавая третьему лицу то, что ему отнюдь непринадлежит, он вовлекает его в ссоры с давними собственниками; что досъестных припасов, то их они предоставят; золота у них очень мало, и этовещь совсем не ценимая ими, так как она бесполезна и не нужна им для жизни,ибо вся их забота заключается в том, чтобы прожить счастливо и приятно; темне менее все, что пришельцы смогут найти, кроме того, что требуется им самимдля служения их богам, пусть смело забирают с собой; что до единого бога, торечи о нем пришлись им по душе, но они не желают менять религию, посколькуона столь долгое время служила им с такою пользою; ну, а что до угроз, тоугрожать тем, чей характер и чьи средства защиты неведомы, — признакнерассудительности; итак, пусть пришельцы поторопятся очистить их землю, ибоони не привыкли доверять любезности и посулам людей вооруженных и имнеизвестных; в противном случае с ними обойдутся так же, как со всемидругими. И пришельцам показали несколько человеческих голов, объяснив, чтоэто — головы казненных в их городе. Вот образец их якобы детского лепета. Нокак бы там ни было, ни здесь, ни в других местах, где испанцы не находилитого, что искали, их не задержали и на них не напали, какие бы возможности ких истреблению ни представлялись, и свидетели этому — мои каннибалы [41].

Из двух наиболее могущественных монархов Нового Света, а может быть иСтарого, двух владык над владыками, двух последних государей из многихсвергнутых испанцами с тронов, государь Перу был захвачен ими в плен в одномиз сражений, и за него был назначен настолько несоразмерный выкуп, что дажетрудно поверить, который все же был полностью и честно внесен, и этотгосударь обнаружил в беседах и разговорах прямодушное, снисходительное истойкое мужество и ум ясный и здравый. Однако, получив с него один миллионтриста двадцать пять тысяч пятьсот золотых безамов [42], кроме серебра идругих вещей, стоивших самое малое столько же, так что после этого испанцыподковали своих лошадей тяжелыми золотыми подковами, победители возымелижелание выяснить, не останавливаясь ни перед какими бесчестными средствами,каковы же оставшиеся у этого государя сокровища, и получить в своераспоряжение все, что ему удалось сохранить. Ради этого против него быловыдвинуто лживое обвинение и собраны лжесвидетельства, якобы уличавшие его втом, что он собирается возмутить свои земли и вырваться на свободу. На этомосновании по справедливому и нелицеприятному приговору тех же самых, ктосостряпал этот поклеп, его присудили к публичному повешению и удавлению,заставив сожжение заживо на костре купить ценою крещения, которое и былосовершено над ним на месте казни. Ужасный, неслыханный случай, но онвытерпел все эти муки, не унизив себя ни выражением лица, ни единым словом,и держался все время с поистине королевским достоинством. По совершении этойказни испанцы, чтобы успокоить оцепеневший от столь небывалой вещи ипотрясенный народ, притворились, будто глубоко скорбят о его смерти, иустроили ему пышные похороны.

Другой государь, король Мексики, после того как долго защищал свойосажденный город и выказал во время этой осады упорство и твердость, какиеедва ли были когда-нибудь выказаны другими государями и другими народами, насвое несчастье живым отдался в руки врагов при условии, что с ним будутобращаться по-королевски (и, пребывая в тюрьме, он не сделал ничего недостойного этого титула); не обнаружив после этой победы всего того золота,которое они сами себе обещали в мечтах, и перерыв и перекопав все на свете,испанцы принялись добывать желательные им сведения при помощи жесточайшихпыток, какие только могли придумать, над томившимися у них узниками. Но,ничего от них не добившись, так как их мужество оказалось сильнее пыток, онивпали в такую ярость, что в нарушение своего слова и международного правапорешили подвергнуть пытке на глазах друг у друга самого короля и одного изего виднейших придворных.

Этот придворный, чувствуя, что ему не устоять перед болью, окруженныйсо всех сторон жаровнями с раскаленным углем, обратил на своего господинаопечаленный взор, как бы прося у него прощения за то, что больше не можеттерпеть. Король, вперив в него надменный и строгий взгляд, чтобы бросить емуупрек в трусости и малодушии, сказал всего несколько слов, произнеся ихжестким и твердым голосом: «А я? или, быть может, я в бане? Или мне легче,чем тебе?» Этот придворный вскоре после этого был сломлен болью и умер тутже на месте. Короля же, наполовину изжаренного, унесли оттуда — не изсострадания (ибо какое сострадание трогало когда-нибудь души людей,способных смотреть, как поджаривается у них на глазах человек, больше того —король, в сомнительной надежде выведать от него, где находится золотая ваза,которую они жаждут присвоить), но потому, что его стойкость все больше ибольше вгоняла в стыд их жестокость. Впоследствии они его все же повесили,так как он предпринял отчаянную попытку с оружием в руках освободиться отдлительного плена и рабства; он умер, как подобает умереть государю со стольвозвышенною душой.

В другой раз они решили сжечь заживо на огромном костре четыресташестьдесят человек — четыреста из простого народа и шестьдесят из наиболеезнатных сановников той области, где это произошло, — самых обыкновенныхвоеннопленных. Мы знаем об этом от самих испанцев, ибо они не толькопризнаются во всех этих зверствах, но и похваляются ими и всячески ихпревозносят. Было ли это свершением правосудия или проявлением религиозногорвения? Разумеется, подобный путь совершенно не совместим со столь священнойцелью и, больше того, уводит от нее в прямо противоположную сторону. Если быони действительно стремились распространить нашу веру, они бы сообразили,что способствует этому не завоевание новых земель, а завоевание душчеловеческих; они бы довольствовались теми убийствами, которые понеобходимости приносит война, и не добавляли к ним истребления всех безразбора, словно перед ними — дикие звери. Они уничтожили столько людей,сколько можно было уничтожить огнем и мечом, намеренно сохраняя в живыхтолько тех, кого они хотели превратить в своих жалких рабов для работы нарудниках. В конце концов дело дошло до того, что несколько испанскихвоеначальников, справедливо возмущенных и пришедших в ужас от чинимых иминасилий по повелению королей Кастилии были преданы смерти в местах, где ониодерживали победы [43], и почти все другие военачальники подверглисьнемилости и опале. И, воздавая им по заслугам, господь попустил, чтобы этинаграбленные ими сокровища неисчислимой ценности при перевозке былипоглощены океанской пучиной и погибли в междоусобных войнах, в которыхзавоеватели безжалостно истребляли друг друга; и большая часть испанцевполегла в этих заморских землях, так и не вкусив плодов от своих побед.

Что же касается поступлений оттуда, то даже в руках столь бережливого иблагоразумного государя [44], как нынешний, они не отвечают надеждам,которые обольщали его предшественников и основывались на первоначальномизобилии всевозможных богатств, сразу же обнаруженных на этих вновьнайденных землях (ибо, хотя и сейчас из них извлекается достаточно много,все же это так ничтожно по сравнению с тем, чего можно было ожидать).Причина же в том, что народам Нового Света были совершенно неизвестныупотребление и чеканка денег и вследствие этого все их золото собиралосьгде-нибудь в одном месте — ведь оно использовалось лишь для того, чтобывыставляться напоказ, как утварь, наследуемая от отца к сыну на протяжениимногих поколений могущественных государей, опустошавших свои рудникиисключительно с целью накапливать всю эту груду сосудов и статуй дляукрашения дворцов и храмов, тогда как наше золото находится в обращении и вторговле. Мы его расточаем и портим в тысячах изделий, мы его разбрасываем ирассеиваем. Попробуем же представить себе, что получилось бы, если бы и нашикороли так же в течение многих веков занимались накоплением золота, где быони его ни находили, и так же сохраняли его без всякого употребления.

Жители мексиканского королевства были в некоторой мере цивилизованнее иискуснее, чем все остальные народы за океаном. Вот и они, подобно нам,полагали, что вселенная близится к своей гибели, и видели предзнаменованиеэтого в опустошениях, которые мы им принесли. Они верили, что существованиемира подразделяется на пять периодов и это связано с жизнью пятипоследовательно сменявших друг друга солнц, из которых четыре уже прожилисвои сроки, а то, что их освещает, — пятое. Первое погибло вместе со всемсущим при всеобщем потопе; второе — из-за падения на нас неба, раздавившеговсе живое, и этот век они отводят гигантам, чьи кости они показывалииспанцам (исходя из пропорций нашего тела, можно предполагать, что рост этихлюдей достигал двадцати пядей); третье — от огня, охватившего и пожравшеговсе; четвертое — от движения воздуха и от ветра, опрокинувшего даже многиегоры, — на этот раз люди не умерли, а превратились в обезьян (каких тольконелепостей не принимает за истину человеческое легковерие!); после гибелиэтого четвертого солнца мир в течение двадцати пяти лет был погружен внепрерывную тьму, причем на пятнадцатый год были созданы мужчина и женщина,восстановившие род человеческий, а спустя десять лет, в определенный по ихсчету день, появилось вновь сотворенное солнце, и с этого дня они и ведутсвое летосчисление. На третий день по его сотворении умерли древние боги;новые появились позднее, рождаясь каждый день один за другим. Каким образом,по их мнению, погибнет последнее солнце, этого мой автор не выяснил. Нопринятая у них дата гибели четвертого солнца совпадает по времени с темсочетанием небесных светил, которое, как полагают наши астрологи,приблизительно восемьсот лет назад принесло миру великие и многочисленныеновшества и изменения.

Что касается пышности и роскоши, с чего я и начал рассмотрение моегопредмета, то ни Греция, ни Рим, ни Египет не могут сравнить ни одно из своихтворений — ни в смысле полезности, ни в отношении трудности выполнения, ни вблагородстве — с большой дорогой, которую можно увидеть в Перу и которуюпроложили прежние владыки этой страны от города Кито до города Куско (еепротяженность — триста лье), прямою, гладкой, мощеной, огражденной с обеихсторон прекрасными и высокими стенами, с текущими вдоль них с внутреннейстороны двумя никогда не иссякающими ручьями, обсаженными красивымидеревьями, которые на их языке называются «молли».

Где они встречали на своем пути горы и скалы, они пробивали их ивыравнивали, а где им попадались ямы, они закладывали их камнями,скрепленными известью. В начале каждого древнего перегона у них были большиедворцы, где хранились съестные припасы, одежда и оружие как для нуждпутешественников, так и для проходящего войска. Воздавая должное этойработе, я принимаю в расчет трудности ее исполнения, которых в этих местахбыло особенно много. Они строили из камней размером не менее десятиквадратных футов; и у них не было других средств перемещения строительныхматериалов, кроме их собственных рук, и они тащили свои грузы волоком; и небыло у них также способов поднимать тяжести, кроме единственного приема,состоявшего в том, чтобы возле возводимого ими строения по мере еговозрастания насыпать землю, а затем убирать ее прочь.

Коснемся вопроса об их средствах передвижения. Вместо всяких колесниц иповозок они пользовались для своих переездов людьми, которые и носилипутешественников на плечах. Упомянутого выше короля Перу в тот день, когдаон был захвачен испанцами, носили на золотых носилках, и, находясь в гущесражения, он сидел на золотом кресле. По мере того как убивали егоносильщиков, чтобы он упал наземь, — ибо его хотели захватить живым, — ихместо по собственному желанию занимали другие, так что его никак не моглиссадить с кресла, пока один всадник-испанец не схватил его и не опустил наземлю.

Не имея возможности достичь высокого положения, давайте в отместку егоочерним. Впрочем, найти в чем-либо известные недостатки не значит очернить;их можно найти в любой вещи, как бы хороша и вожделенна она ни была, темболее что у высокого положения есть то преимущество, что с ним можно пособственному желанию расстаться, и почти всегда есть возможность выбораболее высокой или более низкой ступени: ведь не со всякой высоты непременнопадаешь, гораздо чаще можно благополучно опуститься. Сдается мне, что мывообще склонны переоценивать высокое положение, равно как и даватьнепомерную оценку решимости тех, кто на наших глазах презрел его, или жеуверяет, что полон к нему презрения, или же добровольно от него отказался.Само по себе оно вовсе не так приятно, чтобы всякий отказ от негорассматривать как чудо.

Я считаю тягостными усилия, необходимые для того, чтобы перенестистрадание, но не усматриваю никакой доблести в удовлетворенности скромнойдолей и в бегстве от величия. По-моему, это добродетель, которой и я, не богвесть кто, достиг без особого напряжения. Что же сказать о тех, кто приметво внимание и славу, сопутствующую такому отказу, с которым может бытьсвязано больше честолюбивых помыслов, чем со стремлением к высокомуположению и с радостью от того, что оно достигнуто? Ведь честолюбие дляудовлетворения своего часто избирает пути обходные и необычные.

Мужеством я вооружаюсь преимущественно для терпения, а не длядостижения каких-либо желаний. Их у меня не меньше, чем у кого-либо другого,и предоставляю я им не меньше свободы и самостоятельности. Однако же мне и вголову не приходило мечтать ни о державе и престоле, ни о величии, котороеобретаешь в столь высоком положении. Я на это не зарюсь, ибо слишком люблюсебя. Если я и стремлюсь к росту, то не в высоту, и применяюсь ко всему, чтоему препятствует: я хочу расти в том, что мне доступно, достигая большейрешимости, рассудительности, привлекательности и даже богатства. Но всеобщийпочет, но могущество власти подавляющим образом действуют на моевоображение. И, в противоположность одному великому человеку [1], япредпочту быть вторым или третьим в Периге, чем первым в Париже, или, вовсяком случае, не кривя душой, — занимать в Париже скорее третье, чем самоепервое место. Я не хочу быть ни таким жалким и никому не известнымсуществом, чтобы мне приходилось вступать в споры с привратниками, ни струдом пробивать себе дорогу среди обступившей меня с великим обожаниемтолпы. Я и самой судьбой и личными склонностями предназначен к некоемусреднему положению. И всем своим жизненным поведением и начинаниями своими япоказал, что всегда скорее отступлюсь, чем стану перепрыгивать черезступень, определенную мне господом богом от рождения.

Всякое естественное состояние есть тем самым и справедливое и наиболееудобное.

Будучи от природы осмотрительным, я, в погоне за счастьем, ищу нестолько высоты, сколько легкости достижения.

Но если сердцу моему недостает мужества, то зато оно искренно, что изаставляет меня прямо говорить о его слабости. Если бы мне пришлось провестиследующее сравнение: с одной стороны, жизнь Луция Тория Бальба [2], человекаблагородного, красивого, образованного, здорового, который мог и умелпользоваться всеми радостями и наслаждениями жизни, вел существованиеспокойное и независимое, укрепив душу против страха смерти, суеверия,страдания и всех забот, неизбежно выпадающих на долю человека, и в концеконцов встретил смерть в бою, с оружием в руках защищая отечество; с другой — жизнь Марка Регула [3], всем известная своим величием и доблестью, — и еедостославный конец; одна — не отмеченная людской молвой и хвалами; другая —озаренный славой пример людям. Я без сомнения сказал бы о них так же, какЦицерон, если бы обладал в той же степени искусством слова. Но, мерь я их посвоей мерке, я добавил бы также, что первая настолько же подходит мне и моимстремлениям, которые я соразмеряю со своей природой, насколько вторая от нихдалека, что ко второй я могу отнестись лишь с величайшим восхищением, апервой охотно подражал бы на деле. Примем же ту свою величину, которая намдана в жизни и из которой мы исходим.

Противны мне и владычество и покорность.

Отан, один из семи, имевших право притязать на трон Персии, принялрешение, которое и мне было бы по сердцу: он передал сотоварищам свое праводостичь верховной власти путем избрания или же волей судьбы с тем лишьусловием, что ему и его близким предоставлена будет возможность жить вперсидской державе, не пользуясь властью, но и не подчиняясь ничему, кромедревних обычаев, и обладая всею той свободой, которая не нарушает их, — так,чтобы и не повелевать, и не выполнять никаких повелений [4]. Самое, на мойвзгляд, тягостное и трудное на свете дело — это достойно царствовать.Ошибки, совершаемые королями, я сужу более снисходительно, чем это вообщепринято, ибо со страхом думаю о тяжком бремени, лежащем на властителях.Трудно соблюдать меру в могуществе столь безмерном. И надо сказать, что длядобродетели тех из них, кто от природы менее благороден, величайшееиспытание — занимать место, где нельзя сделать ничего хорошего так, чтобыэто сразу же не было учтено и взвешено, где малейшее доброе дело,совершенное вами, касается стольких людей зараз и где своим поведением вывоздействуете прежде всего на народ, судью недостаточно справедливого,которого легко и обморочить и ублажить.

Мало есть на свете вещей, о которых мы способны высказать нелицемерноесуждение, ибо среди них мало таких, которые так или иначе не вызывали бы внас корысти. Более высокое или более низкое положение, владычество илиподчиненность естественным образом вынуждаются к соперничеству и спору,неизбежно и неизменно противостоят друг другу. Ни тому ни другому не могу яверить, когда они судят о правах соперника: пусть же говорит разум, ибо оннепоколебим и беспристрастен, когда мы ему доверяемся. Без малого месяцназад я просмотрел две книги шотландских авторов, споривших по этому поводу.Сторонник народовластия считает, что король — ниже ломового извозчика;поклонник монархической власти возносит его по могуществу власти нанесколько саженей над самим господом богом [5].

Между тем тягостность высокого положения, в которой я мог убедитьсявоочию, так как недавно мне представился для этого случай, состоит вследующем. В отношениях между людьми нет, может быть, ничего увлекательнее,чем то соревнование в чести и доблести, в которое мы вступаем друг с другом,упражняя свои физические и духовные силы, и в котором никогда не могутпо-настоящему принять участие носители верховной власти. По правде сказать,мне часто казалось, что при этом именно от великого почтения к ним относятсяс обидным пренебрежением. Ибо в детстве, например, мне было всегооскорбительнее, если соревнующиеся со мною в чем-либо делали это вполсилы,считая меня не достойным их соперником; нечто подобное постоянно происходитс королями — никто не осмеливается вступать с ними в настоящее соревнование.Если становится заметным, что своей победе они придают большое значение,каждый старается им поддаться и, чтобы не нанести ущерба их славе, всегдаготов поступиться своей, прилагая лишь столько усилий, сколько нужно длятого, чтобы оказать им честь. Какое же участие принимают они в борьбе, гдевсе — за них? Это напоминает мне паладинов былых времен, которые насостязания и битвы являлись наделенные волшебной силой или вооруженныезаколдованным мечом. Брисон, состязавшийся в беге с Александром, поддался;Александр выбранил его за это, а следовало всыпать ему плетей [6]. Карнеадговорил, что дети царей лишь верховой езде учатся по-настоящему, ибо в любыхдругих упражнениях им все уступают, чтобы они могли быть первыми, а конь, небудучи придворным льстецом, сбросит с себя царского сына так же просто, каксына какого-нибудь грузчика [7]. Для того, чтобы столь нежной богине, какВенера, придать черты мужества и храбрости, свойств, которые присущи лишьтем, кто может подвергнуться опасности, Гомер вынужден был изобразить, как вбитве за Трою она была ранена [8]. Богов заставляют испытывать гнев, страх,заставляют их обращаться в бегство, жаловаться, подпадать человеческимстрастям, чтобы можно было наделить их доблестью, которую порождают в насвсе эти несовершенства. Тот, кто не подвержен случайностям и трудностям, неможет также притязать на честь и радость, вознаграждающие за смелыйпоступок. Жалостная участь — обладать такой властью, что все перед вамисклоняется. Высокая доля слишком далеко отбрасывает от вас других людей,препятствует их общению с вами, и вы оказываетесь в стороне от всех. Легкая,безо всяких усилий дающаяся возможность все себе подчинять враждебна какомубы то ни было удовольствию: это означает скользить, а не ходить, дремать, ане жить. Представьте себе человека, наделенного всемогуществом: оно быумалило его; ведь он должен был бы, как милости, просить у вас, чтобы выставили ему препятствия и оказывали сопротивление; он обделен — и всемсуществом своим и благами жизни.

Добрые качества земных владык мертвы, не могут проявиться: ведь о нихможно судить лишь по сравнению с чем-либо, а сравнение-то как раз и делаютневозможным. Подлинного одобрения они почти вовсе не знают, постоянноосыпаемые одними и теми же неизменными хвалами. Даже имея дело с самымглупым из своих подданных, они не имеют возможности по-настоящему превзойтиего в чем-либо. Тот скажет: «Ведь это же мой государь», — и, по его мнению,всем уже ясно, что он дал себя одолеть. Верховная власть — качество, котороеподавляет все прочие, существенные и подлинные качества: они в нейрастворяются, и им дано проявляться лишь в действиях, с ней непосредственносвязанных и ей служащих, — в делах царствования и правления. Так великокоролевское достоинство, что облеченный им — только государь. Окружающееего, извне идущее сияние скрывает от нас человека: взор наш ничего неразличает, — наполненный и отягощенный этим слишком ярким светом, оноказывается как бы отброшенным назад. Римский сенат присудил Тиберию первуюнаграду за красноречие; тот отказался от нее, полагая, что, даже если она имзаслужена, присуждение не было сделано по свободному волеизъявлению иникакой чести оно ему не принесет [9].

Уступая государям во всем, что касается чести и славы, утверждают иукрепляют также их недостатки и пороки не только простым одобрением, но иподражанием. Каждый из свиты Александра старался держать, подобно ему,голову склоненной на сторону. А льстецы Дионисия в его присутствиинатыкались друг на друга, толкали и опрокидывали все, что попадалось им подноги, чтобы показать, будто они так же близоруки, как он. Иногдарекомендацией и средством войти в милость служила грыжа. Я наблюдал, каклюди из лести изображали глухоту, а Плутарх рассказывает, что у властителя,возненавидевшего жену, придворные разводились со своими женами, хотя илюбили их [10]. Более того, по временам в моду входили разврат и всяческаяраспущенность, а также вероломство, кощунство, жестокость, а также ересь, атакже суеверие, безверие, изнеженность и еще худшие пороки, если такиеимеются. Можно привести пример гораздо более пагубный, чем тот, что явилильстецы Митридата, которые давали своему владыке, притязавшему на честьсчитаться хорошим врачом, резать и прижигать их члены [11]: я имею в видутех, кто позволяет калечить себе душу, орган гораздо более благородный инежный.

Но, дабы кончить тем же, с чего начал, приведу еще кое-что. Когдаимператор Адриан спорил с философом Фаворином о значении некоторых слов, тоточень скоро с ним во всем согласился. Друзья его вознегодовали по этомуповоду, но он ответил: «Смеетесь вы надо мной, что ли? Как может он,начальствуя над тридцатью легионами, не быть ученее меня?» [12] Август писалэпиграммы на Азиния Поллиона: «А я, — сказал Поллион, — буду молчать.Неблагоразумно писать против того, кто может предписать мне отправиться вссылку» [13]. И оба они были правы. Ибо Дионисий, не будучи в состояниисравняться в искусстве поэзии с Филоксеном и в красноречии с Платоном,одного приговорил к работам в каменоломнях, а другого велел продать врабство на остров Эгину [14].

У нашего правосудия существует обычай осуждать одних в пример другим.

Осуждать их за то, что они провинились, было бы, как говорит Платон,нелепым [1], ибо того, что сделано, переделать нельзя. Но осуждают затем,чтобы они больше не совершали тех же провинностей, или же затем, чтобыдругим неповадно было делать то же самое.

Когда человека вешают, его этим не исправишь, но другие на этом примереисправляются. Так же поступаю и я. Заблуждения мои порою свойственны самойприроде моей и неисправимы. Но как люди достойные представляют всем другимпример для подражания, так и я окажу им известную услугу, показав, чегоследует избегать.

Nonne vides Albi ut male vivat filius, utque
Barrus inops? magnum documentum, ne patriam rem
Perdere quis velit. [2]

Выставив напоказ и осудив свои собственные недостатки, я научукого-нибудь опасаться их. По свойствам своей натуры, на мой взгляд наиболееценным, я склонен скорее себя обвинять, чем превозносить. Вот почему япостоянно возвращаюсь к этому и останавливаюсь на этом. Но, рассказывая просебя, поступаешь в ущерб себе: самообвинениям твоим всегда охотно верят,самовосхвалениям — никогда.

Есть, может быть, и другие люди, вроде меня, которые полезный урокизвлекут скорее из вещей неблаговидных, чем из примеров, достойныхподражания, и скорее отвращаясь от чего-то, чем следуя чему-то. Этот роднауки имел в виду Катон Старший, когда говорил, что мудрец большему научитсяот безумца, чем безумец от мудреца [3], а также упоминаемый Павсаниемдревний лирик, у которого в обычае было заставлять своих учениковприслушиваться к игре жившего напротив плохого музыканта, чтобы на егопримере учились они избегать неблагозвучия и фальши. Отвращение к жестокостиувлечет меня по пути милосердия гораздо дальше, чем удалось бы любомуобразцу мягкосердечия. Отличнейший наездник не так искусно научит меняхорошо сидеть в седле, как судейский чиновник или моряк-венецианец верхом наконе. А чтобы блюсти чистоту языка, неправильную речь мне слушать полезнее,чем правильную. Нелепое поведение глупца постоянно служит мнепредупреждением и советом. То, что вызывает возмущение, больше волнует ибудоражит, чем то, что нравится. Нашему времени гораздо свойственнееисправлять людей дурными примерами, разладом больше, чем слаженностью,противоположным больше, чем сходным. Не видя кругом хороших примеров, япользуюсь дурными, ибо их сколько угодно. Наблюдая людей докучных, ястарался быть тем приятнее, наблюдая слабых, воспитывал в себе большуютвердость и у резких учился быть как можно снисходительнее. Однако той жемеры, что они, я достичь не мог.

Самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума — по-моему,беседа. Из всех видов жизненной деятельности она для меня наиболее приятный.Вот почему, если бы меня принудили немедленно сделать выбор, я навернопредпочел бы скорее потерять зрение, чем слух или дар речи. Афиняне, а вследза ними и римляне придавали в своих Академиях высокое значение этомуискусству. В наше время итальянцы сохранили в нем некоторые навыки к большойдля себя выгоде, если сравнить их способность суждения с нашей. Учасьчему-либо по книгам, движешься вперед медлительно, слабо, безо всякого пыла;живое же слово и учит и упражняет. Если я веду беседу с человеком сильнойдуши, смелым соперником, он нападает на меня со всех сторон, колет и справаи слева, его воображение разжигает мое. Дух соревнования, стремление кпобеде, боевой пыл увлекают меня вперед и возвышают над самим собой. Полноесогласие — свойство для беседы весьма скучное.

Так как ум наш укрепляется общением с умами сильными и ясными, нельзя ипредставить себе, как много он теряет, как опошляется в каждодневномсоприкосновении и общении с умами низменными и ущербными. Это самаягибельная зараза. По опыту своему я знаю, чего это стоит. Я люблю беседы испоры, но лишь с немногими и в тесном кругу. Ибо выставлять себя напоказперед сильными мира сего, щеголять своим умом и красноречием я считаю делом,недостойным порядочного человека.

Глупость — свойство пагубное, но неспособность переносить ее, терзаясьраздражением, как это со мною случается, — тоже недуг, не менее докучный,чем глупость, и я готов признать за собою этот недостаток.

В беседу и спор я вступаю с легкостью, тем более что общепринятыемнения не находят во мне благоприятной почвы, где они могли бы укорениться.Никакое суждение не поразит меня, никакое мнение не оскорбит, как бы они нибыли мне чужды. Нет причуды столь легкомысленной и странной, которую я несчел бы вполне допустимым порождением человеческого ума. Мы, не признающиеза суждением своим права выносить приговоры, должны снисходительноотноситься к самым различным мнениям, и если мы с ними не согласны, будем ихвсе же спокойно выслушивать. Если одна чаша весов совсем пуста, пусть надругую, колебля ее, лягут хотя бы сонные грезы какой-нибудь старушки.Полагаю также вполне извинительным предпочитать нечетные числа, четверг, ане пятницу, стараться быть за столом не тринадцатым, а двенадцатым иличетырнадцатым, охотнее наблюдать, как заяц бежит вдоль дороги, по которойпутешествуешь, чем как он перебегает ее, и при обувании протягивать слугесперва правую ногу. Все эти выдумки, которым верят окружающие, заслуживаютхотя бы того, чтобы их выслушивать: по мне, это бабьи сказки, но и бабьисказки уже кое-что. Народные приметы и гадания все же не ничто, а нечто. Тотже, кто думает иначе, стремясь избежать суеверия, впадает в порокбессмысленного упрямства.

Противные моим взглядам суждения не оскорбляют и не угнетают меня, атолько возбуждают и дают толчок моим умственным силам. Мы не любим поученийи наставлений; однако надо выслушивать их и принимать, особенно когда онипреподносятся в виде беседы, а не какой-нибудь нотации. При малейшемвозражении мы стараемся обдумать не основательность или неосновательностьего, а каким образом, всеми правдами или неправдами, его опровергнуть.Вместо того, чтобы раскрыть объятия, мы сжимаем кулаки. Я же готов выслушатьот друзей самую резкую отповедь: ты дурак, ты городишь вздор. Я люблю, чтобыпорядочные люди смело говорили друг с другом и слова у них не расходились смыслями. Нам следует иметь уши более стойкие и выносливые и не изнеживатьих, слушая одни только учтивые слова и выражения. Я люблю общество людей, укоторых близкие отношения основаны на чувствах сильных и мужественных, яценю дружбу, не боящуюся резких и решительных слов, так же как любовь,которая может кусаться и царапаться до крови.

Ей не хватает пыла и великодушия, если она не задириста, если она такблаговоспитанна и изысканна, что боится резких толчков и все время стараетсясдерживаться.

Neque enim disputari sine reprehensione potest. [4]

Тот, кто возражает мне, пробуждает у меня не гнев, а внимание: япредпочитаю того, кто противоречит мне и тем самым учит меня. Общим делом иего и моим должна быть истина. Что сможет он ответить, если ярость ужепомутила ему рассудок, а раздражение вытеснило разум? Было бы полезно битьсяв наших спорах об заклад, чтобы за ошибки мы платились бы чем-товещественным, вели им счет и чтобы слуга мог сказать нам: в прошлом году выпотеряли сотню экю на том, что двадцать раз проявили невежество и упрямство.Кто бы ни преподносил мне истину, я радостно приветствую ее, охотно сдаюсьей, протягиваю ей свое опущенное оружие, даже издалека видя ее приближение.Если, критикуя мои писания, принимают не слишком высокомерный инаставительный тон, я охотно прислушиваюсь и многое меняю в написанном мноюскорее из соображений учтивости, чем для того, чтобы действительнопроизвести какие-то улучшения. Даже в ущерб себе я готов легко уступатькритикам, чтобы поддерживать и поощрять в них желание свободно выражать своимнения. Однако современников моих крайне трудно вовлечь в такой спор: у нихнет мужества указывать собеседнику на его ошибки; не хватает у них духу и нато, чтобы самим принимать его замечания, и друг с другом они всегда говорятнеискренно. Я настолько люблю, чтобы люди обо мне судили и узнавали моюподлинную сущность, что мне почти безразлично, идет ли речь о том или одругом. В воображении своем я так склонен противоречить самому себе иосуждать самого себя, что мне все равно, если это делает кто другой: главноеведь то, что я придаю его мнению не больше значения, чем это мне в данныймомент угодно. Но я прекращаю спор с тем, кто уж слишком заносится: я знавалодного человека, который обижается за свое мнение, если ему недостаточноверят, и считает оскорблением, если собеседник колеблется, последовать лиего совету. То, что Сократ весело принимал все возражения, которые емуделали, может быть, происходило потому, что он хорошо сознавал свою силу и,будучи уверен, что окажется прав, усматривал в этих возражениях лишнюювозможность утвердить свою славу. Напротив, мы видим, что больше всегозадевает нас сознание превосходства нашего противника и его презрение, амежду тем именно слабому следует, по справедливости, со всей готовностьюстать на правильный путь. И я, действительно, больше ищу общества тех, ктоменя поучает, чем тех, кто меня побаивается. Иметь дело с людьми, которыевосхищаются нами и во всем нам уступают, — удовольствие весьма пресное идаже вредное для нас. Антисфен наставлял своих детей никогда не выражать нималейшей благодарности тому, кто их хвалит [5]. Я гораздо больше горжусьпобедой, которую одерживаю над самим собою, когда в самом пылу споразаставляю себя склониться перед доводами противника, чем радуюсь, одолеваяпротивника из-за его слабости. Одним словом, я готов принимать и парироватьвсе удары, которые наносят мне по правилам поединка, даже самые неумелые, ноне переношу ударов неправильных. Суть дела меня трогает мало, высказываемыемнения безразличны, и я более или менее равнодушен к исходу спора. Я готовхоть целый день спокойно вести спор, если в нем соблюдается порядок. Ятребую не столько силы и тонкости аргументов, сколько порядка, того порядка,который всегда соблюдают в своих словесных распрях пастухи или молодцы,стоящие за прилавками, но никогда не соблюдаем мы. Если беспорядок ивозникает, то потому, что спор переходит в перебранку, а это случается и унас. Но пыл и раздражение не уводят их от сути спора: речь идет все о томже. Если они перебивают друг друга, не выслушивают до конца, то во всякомслучае все время понимают, о чем идет речь. По-моему, любой ответ хорош,если он к месту. Но когда спор превращается в беспорядочную свару, я отхожуот сути дела и увлекаюсь формой, злюсь, раздражаюсь и начинаю проявлять вспоре упрямство, недобросовестность, высокомерие, а потом мне приходится завсе это краснеть.

Невозможно вести честный и искренний спор с дураком.

Воздействие такого неистового советчика, как раздражение, губительно нетолько для нашего разума, но и для совести. Брань во время споров должназапрещаться и караться, как другие словесные преступления. Какого тольковреда не причиняет и не нагромождает она, неизменно порождаемая злобнымраздражением!

Враждебное чувство вызывают в нас сперва доводы противников, а затем исами люди. Мы учимся в споре лишь возражать, а так как каждый тольковозражает и выслушивает возражения, это приводит к тому, что теряется,уничтожается истина. Вот почему Платон в своем государстве лишал права наспор людей с умом ущербным и неразвитым [6].

Зачем отправляться на поиски истины со спутником, не умеющим идти такровно и быстро, как надо? Предмету не наносится никакого ущерба, если отнего отступают, чтобы найти правильный способ рассуждать о нем. Я имею ввиду не приемы схоластических силлогизмов, а естественный путь здравогочеловеческого разумения. К чему это все может привести? Один из спорщиковустремляется на запад, другой — на восток, оба они теряют из виду самоеглавное, плутая в дебрях несущественных частностей. После часа бурногообсуждения они уже сами не знают, чего ищут: один погрузился на дно, другойзалез слишком высоко, третий метнулся в сторону. Тот цепляется за однокакое-нибудь слово или сравнение; этот настолько увлекся своей собственнойречью, что не слышит собеседника и отдается лишь ходу своих мыслей, необращая внимания на ваши. А третий, сознавая свою слабость, всего боится,все отвергает, с самого начала путает слова и мысли или же в разгаре споравдруг раздраженно умолкает, напуская на себя горделивое презрение от досадына свое невежество либо из глупой ложной скромности уклоняясь от возражений.Одному важно только наносить удары и все равно, что при этом он открываетсвои слабые места. Другой считает каждое свое слово, и они заменяют емудоводы. Один действует только силой своего голоса и легких. Другой делаетвыводы, противоречащие его же собственным положениям. Этот забивает вам ушипустословием всяческих предисловий и отступлений в сторону. Тот вооруженлишь бранными словами и ищет любого пустякового предлога, чтобы рассоритьсяи тем самым уклониться от беседы с человеком, с которым он не может тягатьсяумом. И, наконец, еще один меньше всего озабочен разумностью доводов, затоон забивает вас в угол диалектикой своих силлогизмов и донимает формуламисвоего ораторского искусства.

Кто же, видя, какое употребление мы делаем из наук, этих nihilsanantibus litteris [7], не усомнится вних и в том, что они могут принести какую-нибудь пользу в жизни? Кого логиканаучила разумению? Где все ее прекрасные посулы? Nec ad melius vivendum necad commodius disserendum [8]. Разве рыночные торговки сельдью городят в своих перебранках меньшевздора, чем ученые на своих публичных диспутах? Я предпочел бы, чтобы мойсын учился говорить в каких-нибудь кабачках, чем в этих школах дляговорения. Наймите магистра свободных искусств, побеседуйте с ним. Пусть быон дал нам почувствовать весь блеск своего искусства, пусть бы он восхитилженщин и жалких невежд вроде нас основательностью своих доводов и стройнойлогичностью рассуждений, пусть бы он покорил нас, убедил, как ему будетугодно! Для чего человеку, обладающему такими преимуществами как в предметесвоей науки, так и в умении рассуждать, пользоваться в словесной распреоскорблениями, нескромными, гневными выпадами? Сбрось он с себя своюермолку, мантию, свою латинскую ученость, не забивай он вам слух самымичистыми, беспримесными цитатами из Аристотеля, и вы найдете, что он не лучшелюбого из нас грешных, а пожалуй и хуже. Мне кажется, что с их витиеватыми ипутаными речами, которыми они нас морочат, обстоит так же, как с искусствомфокусников; их ловкость действует на наши ощущения, завладевает ими, ноубедить нас ни в чем не может; кроме этого фиглярства, все у них пошло ижалко. Учености у них больше, а глупости ничуть не меньше.

Я люблю и почитаю науку, равно как и тех, кто ею владеет. И когданаукой пользуются, как должно, это самое благородное и великое из достиженийрода человеческого. Но в тех (а таких бесчисленное множество), для кого она — главный источник самодовольства и уверенности в собственном значении, чьипознания основаны лишь на хорошей памяти (sub aliena umbra latentes) [9], кто все черпает только из книг, втех, осмелюсь сказать, я ненавижу ученость даже несколько больше, чем полноеневежество. В нашей стране и в наше время ученость может быть полезной длякармана, но душе она редко что-либо дает. Для слабой души она являетсятяжелым и труднопереваримым материалом, отягощает и губит ее. Душивозвышенные она еще больше очищает, просветляя и утончая их до того, что вних уже как бы ничего не остается. Ученость как таковая сама по себе, естьнечто безразличное. Для благородной души она может быть добавлением оченьполезным, для какой-нибудь иной — вредоносным и пагубным. Вернее было бысказать, что она вещь драгоценная для того, кто умеет ею пользоваться, но занее надо платить настоящую цену: в одной руке это скипетр, в другой —побрякушка. Но пойдем дальше.

Какой еще можно желать победы, когда вы убедили противника, что ему нетсмысла продолжать с вами борьбу? Если побеждает то положение, которое вызащищали, в выигрыше истина. Если побеждает ясность и стройность вашегорассуждения, в выигрыше вы сами. Мне сдается, что у Платона и КсенофонтаСократ ведет спор скорее ради пользы своих противников, чем ради самогопредмета спора, скорее ради того, чтобы Эвридем и Протагор [10] прониклисьсознанием своего собственного ничтожества, чем порочности своего учения. Онобращается с предметом так, словно ставит себе более важную цель, чемистолкование такового, то есть стремится просветить умы тех, с кем беседуети кого учит. Во время охоты ловкость и целесообразность наших действий иявляется в сущности той дичью, за которой мы охотимся: если мы ведем охотуплохо, неумело — для нас нет извинения. А уж поймаем ли мы дичь или непоймаем — дело совсем другое. Ибо мы рождены для поисков истины. Обладаниеже ею дано лишь более высокому и мощному духу. Истина вовсе не скрыта, какэто утверждал Демокрит [11], в глубочайших безднах, — вернее будет считать,что она царит высоко над нами и владеет ею мысль божества. Мир наш — толькошкола, где мы учимся познавать. Самое важное не взять приз, а проявитьбольше всего искусства в состязании. Тот, кто вещает истину, может бытьтаким же дураком, как и тот, кто городит вздор: ибо дело у нас не столько втом, что именно сказано, сколько в том, как сказано. Я склонен уделять формене меньше внимания, чем сути, защитнику дела не меньше, чем самому делу, каксчитал нужным Алкивиад.

Мне всегда доставляет удовольствие читать произведения различныхписателей, не заботясь о том, много ли они знают: меня занимает не самыйпредмет их, а то, как они его трактуют. Точно так же стараюсь я завязатьзнакомство с тем или иным из прославленных умов не для того, чтобы он меняучил, но для того, чтобы узнать его самого.

Любой человек может сказать нечто, соответствующее истине, но выразитьэто красиво, разумно, немногословно смогут не столь уж многие. Вот почемуменя раздражает не сказанное неверно по незнанию, а неумение сказать этохорошо. Я прервал многие полезные для меня связи из-за того, что те, с кем ябыл связан, проявляли полную неспособность к беседе. Даже раз в год я невыскажу возмущения ошибками тех, кто от меня зависит, но ежедневно у наспроисходит стычки из-за глупости и упрямства, которые они проявляют в своихтупых, ослиных объяснениях, извинениях и оправданиях. Они не понимают, что ипочему им говоришь, и точно так же отвечают, доводя меня прямо до отчаяния.Самый для меня болезненный удар по голове — тот, который мне наносит другаяголова, я готов скорее примириться с пороками моих людей, чем с ихнахальством, докучностью и глупостью. Пусть уж лучше они меньше делают, лишьбы проявили способность что-то делать. Живешь в надежде пробудить их добруюволю, но от чурбана не на что надеяться и нечего ждать.

Но что если я считаю вещи не тем, чем они на самом деле являются? Этовполне возможно. И потому я готов осудить свое нетерпение и сразу жесказать, что оно так же порочно в правом, как и в неправом; кто не выноситнесвойственных самому себе повадок, тот не в меру раздражителен. И, крометого, сказать по правде, нет глупости больше, назойливее и диковиннее, чемвозмущаться и оскорбляться глупостями, творящимися вокруг. Ибо эта глупостьобращается против нас же. И у некоего философа древности никогда не былонедостатка в поводах для слез, коль скоро он приглядывался бы к самому себе.Мисон, один из семи мудрецов, во многом сходный с Тимоном и Демокритом, навопрос, над чем это он смеется, сидя в одиночестве, ответил: «Да как раз надтем, что смеюсь про себя» [12].

Сколько глупостей, что ни день, говорю я сам в ответ на другие инасколько же этих глупостей больше по мнению других! Если из-за этого я самсебе кусаю губы, что же делают другие? Одним словом, надо жить среди живыхлюдей и не заботиться о том, а тем паче не вмешиваться в то, как вода течетпод мостом. И правда, почему мы без всякого раздражения видим человекакривобокого, косолапого — и не можем не прийти в ярость, встретившись счеловеком, у которого ум вкривь и вкось? Источник этого неправедного гнева —не столько провинность, сколько сам судья. Будем всегда помнить изречениеПлатона: «Если что-нибудь по-моему не здорово, то не потому ли, что это я нездоров? Не сам ли я в этом виноват? Нельзя ли мой упрек обратить против менясамого?» [13] Слова божественно мудрые, бичующие самое общераспространенноеиз человеческих заблуждений. Не только упреки, которые мы делаем друг другу,но и наши доводы, и наши аргументы в спорах большей частью можно обратитьпротив нас же и поразить нас нашим же оружием. У древних я нахожу этомудостаточно яркие примеры. Очень удачно и весьма к месту сказал нижеследующеесловцо тот, кто его придумал:

Stercus cuique suum bene olet. [14]

На затылке у нас нет глаз. Сто раз на день смеемся мы над самими собойпо поводу того, что подмечаем у соседа, в другом осуждаем те недостатки,которые еще нагляднее в нас самих, где мы ими же восхищаемся с удивительнымбесстыдством и непоследовательностью.

Еще вчера я был свидетелем того, как один человек, рассудительный илюбезный, весьма забавно и справедливо высмеивал глупость другого, которыйвсем надоедает разговорами о своей родословной и аристократическихродственных связях, — притом и то и другое в достаточной мере не подлинно(охотнее всего пускаются в подобные разговоры как раз те, чей аристократизмвсего сомнительнее). Но если бы насмешник взглянул на себя со стороны, онзаметил бы, что и он сам не менее назойливо и докучно выставляет всемнапоказ знатность и родовитость своей супруги. О докучное самомнение,которым жену вооружает ее собственный муж! Если бы они понимали латынь, имбы следовало процитировать:

Age! si haec non insanit satis sua sponte, instiga. [15]

Я не утверждаю, что осуждать может только человек безупречный, иботогда никто никого не осуждал бы. Не считаю я даже, что осуждающий долженбыть обязательно непричастен к тому же греху. Я имею в виду, что, осуждаянедостатки другого человека, о котором сейчас идет речь, мы тем самым отнюдьне избавляем самих себя от внутреннего суда. Со стороны того, кто не в силахсправиться со своим собственным пороком, я считаю человеколюбивым стремлениеизлечить от него другого человека, в котором дурное семя, может быть, не такглубоко и зловредно укоренилось. Не считаю я также правильным в ответ наупреки обвинять собеседника в том же грехе. Не все ли это равно? Упрекостается справедливым и полезным. Если бы у нас было хорошее обоняние, нашисобственные нечистоты должны были бы казаться нам еще зловоннее. Сократполагал, что когда какой-нибудь человек, его сын и кто-то ему постороннийоказываются одинаково повинны в каком-то насилии или оскорблении, виновныйдолжен требовать у правосудия справедливой кары прежде всего самому себе,затем своему сыну и, наконец, третьему, постороннему для него человеку [16].Если это предписание, пожалуй, уж чересчур сурово, то во всяком случаекаждый, кто в чем-либо виновен, должен судить судом личной совести в первуюочередь себя самого.

Ощущения наши являются для нас непосредственными, первоначальнымисудьями, воспринимающими все окружающие вещи по внешнему впечатлению. Нечегои дивиться тому, что во всех областях общественной жизни наблюдается такоенепрерывное многообразное смешение всевозможных церемоний и чисто внешнихформ поведения и что именно в них наиболее полным и действенным образомпроявляется всякий общественный порядок. Ведь мы всегда имеем дело счеловеком, а всего примечательнее, что природа человеческая в основе своей —телесна. Пусть те, кто за последние годы стремились утвердить религиюсозерцательную и безобрядную [17], не удивляются, что есть люди, считающие,что эта религия растаяла бы и растеклась у них между пальцев, если бы она недержалась среди нас больше потому, что стала знаком, именем и орудиемобщественного разлада и разделения на партии, чем по своим внутреннимкачествам. То же самое и в наших диспутах: важный вид, облачение и высокоеположение говорящего часто заставляют верить словам пустым и нелепым. Никомуи в голову не придет, что у человека столь уважаемого и почитаемого нет задушой ничего, кроме этого уважения толпы, и что человек, которому поручаетсястолько дел и должностей, такой высокомерный и надменный, не более искусен,чем какой-то другой, издали низко кланяющийся ему и ничьим доверием необлеченный. Не только слова, но и ужимки таких людей принимают во внимание,считаясь с ними, и каждый старается истолковать их самым лучшим иосновательным образом. Если они снисходят до собеседования с обыкновеннымилюдьми и им приходится выслушать что-либо, кроме выражений почтительногоодобрения, они сокрушают вас авторитетом своего личного опыта: они, мол,слышали, видели, делали то-то и то-то. Вы просто раздавлены количествомпримеров. Я охотно возразил бы им, что, например, ценность опыта,вынесенного врачом, состоит вовсе не в удачной практике, не в простом учетечетырех излеченных чумных и трех подагриков, и что опыт его ничего недоказывает, если он не сумел извлечь из него никакой общей мысли и не можетубедить нас в том, что стал лучше разуметь свое дело. Так, в концерте мыслышим не лютню, спинет [18] или флейту, а созвучие этих инструментов вместевзятых, то, что создается их взаимодействием. Если путешествия, совершенныеважными лицами, и отправление ими должностей пошли им на пользу, пусть онидокажут это нам развитием своей способности суждения. Недостаточно накопитьопыт, надо его взвесить и обсудить, надо его переварить и обдумать, чтобыизвлечь из него все возможные доводы и выводы. Никогда не было столькоисториков, как в наше время. Слушать их всегда хорошо и полезно, так как вскладе их памяти мы найдем для себя много прекрасных и нужных сведений,поучений. В жизни это, конечно, большая нам подмога. Но не к тому мы сейчасстремимся, — мы хотим убедиться, достойны ли похвалы сами по себе этирассказчики и летописцы событий.

Мне ненавистна всякая тирания — и в речах и в поступках. Я всегдавосстаю против суетности, против того, чтобы внешние впечатлениязатуманивали нам рассудок, а так как необыкновенное величие некоторых людейвсегда вызывает у меня известные сомнения, я обычно убеждаюсь, что они всущности такие же, как все.

Rarus enim ferme sensus communis in illa
Fortuna. [19]

Случается, что их уважают и ценят даже меньше, чем они того на самомделе заслуживают, именно потому, что они за слишком многое берутся и слишкомвыставляют себя напоказ, без достаточных оснований. В человеке, взваливающемна себя ношу, должно быть больше силы и мощи, чем требует его груз. У того,кто не использовал своих сил до предела, можно еще предполагать любыевозможности. Тот же, кто пал под непосильным бременем, всем показывает, какслабы его плечи. Вот почему именно среди ученых мы так часто видим умственноубогих людей, из которых вышли бы отличные земледельцы, торговцы,ремесленники: такой род деятельности вполне соответствовал бы их природнымсилам. Наука — дело очень нелегкое, оно их сокрушает. Механизм, которым ониявляются, и недостаточно мощен и недостаточно тонок, чтобы обрабатывать иперерабатывать столь сложное и благородное вещество. Наука пригодна лишь длясильных умов; а они весьма редки. Слабые же умы, по словам Сократа [20],берясь за философию, наносят только ущерб ее достоинству. Оружие это в худыхножнах кажется и никчемным и даже опасным. Вот как они сами себе портят делои вызывают смех.

Humani qualis simulator simius oris,
Quem puer arridens pretioso stamine serum
Velavit, nudasque nates ac terga reliquit,
Ludibrium mensis. [21]

Точно так же и тем, кто нами повелевает и правит, кто держит в рукахсвоих судьбы мира, недостаточно обладать разумением среднего человека, мочьстолько же, сколько можем мы; и если они не превосходят нас в достаточноймере, то уже тем самым оказываются гораздо ниже нашего уровня. От нихожидаешь большего, они и должны делать больше. Молчаливость приносит имзачастую большую пользу не только тем, что придает внушающую почтениеважность, но и тем, что порою является для них весьма выгодной и удобной.Так, Мегабиз, посетив Апеллеса в его мастерской, долгое время пребывал вбезмолвии, а затем принялся рассуждать о его творениях, на что получилследующую резкую отповедь: «Пока ты молчал, ты в своем роскошном наряде изолотых украшениях казался нам чем-то весьма значительным. Теперь же, послетого, как мы тебя послушали, над тобой потешается мой самый последнийподмастерье» [22]. Из-за своего высокого положения, из-за окружавшего еговеликолепия он не имел права проявлять невежество простолюдина и нести вздоро живописи: ему следовало, не нарушая молчания, сохранять такой вид, будтоон в этой области знаток. А скольким из моих нищих духом современниковнапускная холодная молчаливость помогла прослыть мудрыми и понимающимилюдьми!

Чины и должности, — так уж повелось — даются человеку чаще посчастливой случайности, чем по заслугам. И большей частью за это совершеннонапрасно упрекают королей. Напротив, надо изумляться, как часто удается имсделать удачный выбор при недостаточном уменье разбираться в людях.

Principis est virtus maxima nosse suos. [23]

Ибо природа отнюдь не наделила их ни способностью обнять взором стольбольшое количество людей, чтобы остановиться на достойнейших, ни даромзаглядывать в душу, дабы получить представление о нашем взгляде на вещи инаших качествах. Им приходится выбирать нас как бы наугад, в зависимости отобстоятельств, от нашей родовитости, богатства, учености, репутации —оснований весьма слабых. Тот, кто сумел бы найти способ всегда судить олюдях по достоинству и выбирать их согласно доводам разума, уже одним этимустановил бы самую совершенную форму государственности.

Отлично! Допустим, что ему удалось совершить это великое дело. Это уженечто, но еще не все. Ибо справедливо изречение, что о данном совете нельзясудить только по исходу предприятия. Карфагеняне взыскивали со своихполководцев за неправильные решения, даже если по счастливой случайностидело обернулось хорошо. А народ римский нередко отказывал в триумфеполководцам, одержавшим крупные и очень выгодные государству победы, толькоза то, что успех достигнут был не благодаря их искусству, а лишь потому, чтоим повезло. Обычно приходится наблюдать, что во всех жизненных делах судьба,которая всегда стремится показать нам свое могущество и унизить нашусамонадеянность, но не может сделать неспособных людей мудрецами, дарует имвместо разума и доблести — удачу. И благосклоннее всего она к тем именнопредприятиям, где успех зависит исключительно от нее. Вот почему мыпостоянно видим, что самые ограниченные люди доводят до благополучногоразрешения важнейшие дела, как общественные, так и частные. Недаром персСирам, отвечая людям, удивившимся, почему это его дела так плохи, когда онрассуждает так умно, сказал, что рассуждения зависят только от него самого,а успех в делах — от судьбы [24]; удачливые простаки могут сказать то жесамое, только в обратном смысле. В нашей жизни почти все совершается как-тосамо по себе:

Fata viam inveniunt. [25]

Успехом может зачастую увенчаться самое неосмысленное поведение. Нашеучастие в каком-либо предприятии — почти всегда дело навыка, ируководствуемся мы гораздо чаще обычаем и примером, чем разумнымисоображениями. Пораженный в свое время важностью одного дела, я узнал о тех,кто привел его к удачному концу, как они действовали и на каком основании, иобнаружил во всем этом лишь самую обычную посредственность. Может быть,действовать наиболее обычным и общепринятым образом в жизненных делах всегополезнее и удобнее, хотя это и производит несравненно меньшее впечатление.

Как! Самые пошлые побуждения — наиболее основательны? Самые низменные ижалкие, самые избитые — больше всего приносят пользы делу? Для того, чтобыподдерживать уважение к королевским предначертаниям, нет необходимости,чтобы к ним были причастны простые смертные, которые при этом стали быслишком далеко заглядывать. Кто хочет сохранить к ним должное почтение,пусть доверится полностью и безоговорочно. Мое рассуждение о том или иномделе лишь слегка затрагивает его, поверхностно касается на основании первоговпечатления. Что же до главного и основного, то в этом я привык полагатьсяна провидение:

Permitte divis cetera. [26]

Две величайшие, на мой взгляд, силы — счастье и несчастье. Неразумносчитать, будто разум человеческий может заменить судьбу. Тщетны намерениятого, кто притязает обнять причины и следствия и за руку вести своепредприятие к вожделенному концу. Особенно же тщетны они при обсужденииопераций на военном совете. Никогда еще люди не проявляли столькопредусмотрительности и осмотрительности в делах военных, как зачастуюпроявляем теперь мы. Не из страха ли сбиться с пути, не из стремления либлагополучно прийти к развязке?

Скажу даже больше: и сама наша мудрость, наша рассудительность большейчастью подчиняется воле случая. Мои воля и рассудок покоряются то одномудуновению, то другому, и многие из их движений совершаются помимо меня.Разум мой подвержен воздействиям, зависящим от случайных, временныхобстоятельств:

Vertuntur species animorum, et pectora motus
Nunc alios, alios dum nubila ventus agebat,
Concipiunt. [27]

Посмотрите, кто в наших городах наиболее могуществен и лучше всегоделает свое дело, — и вы найдете, что обычно это бывают наименее способныелюди. Случалось, что женщины, дети и безумцы управляли великимигосударствами не хуже, чем самые одаренные властители. И обычно, отмечаетФукидид, грубым умам дело управления давалось лучше, чем утонченным [28]. Мыже удачу их приписываем разумению.

Ut quisque fortuna utitur
Ita praecellet, atque exinde sapere illum omnes dicimus. [29]

Вот почему я всегда прав, утверждая, что ход событий — плохоедоказательство нашей ценности и наших способностей.

Говорил я также, что нам надо только обратить внимание на какое-нибудьлицо, достигшее высокого положения: если за три дня до этого мы знали егокак человека незначительного, в нашем представлении возникает образвеличественный, полный благородных свойств, и вот мы уверены, что человекэтот, возвысившийся в общественном положении и во мнении людей, возвысилсятакже и по своим заслугам. Мы судим о нем не по его подлинным качествам, длянас он — как игральная фишка, ценность которой зависит от того, куда оналяжет. Если переменится счастье, если он падет и вновь смешается с толпой,каждый станет выражать удивление: как это удалось ему сперва так высокозабраться. «Тот ли это человек? — скажут все. — Неужто он ни о чем понятияне имел, когда занимал свой пост? Неужто короли так плохо выбирают себеслуг? В хороших же руках мы находились!» Сколько раз приходилось мне этовидеть. Ведь и личины великих людей, изображенных на сцене, могут насвзволновать и обморочить. Больше всего заставляют меня преклоняться передкоролями толпы преклоненных перед ними людей. Все должно подчиняться ипокоряться им, кроме рассудка. Не разуму моему подобает сгибаться, а лишьколеням.

Когда Мелантия спросили, что он думает о трагедии, сочиненнойДионисием, он ответил: «Я ее даже и не видел, так она затуманена велеречием» [30]. Точно так же большинство из тех, кто судит о речах властителей, могутсказать: «Я не слышал того, что он сказал, так это все было затуманенопревыспренностью, важностью и величием».

Антисфен, посоветовав однажды афинянам распорядиться, чтобы их ословприменяли для пахоты так же, как лошадей, получил ответ, что эти животныедля такой работы не годятся. «Все равно, — возразил он, — достаточно вамраспорядиться. Ведь даже самые невежественные и неспособные люди, которые увас командуют на войне, сразу же становятся подходящими для этого дела, кактолько вы их назначили» [31].

Сюда же относится обычай многих народов обожествлять избранного имивластителя: им мало почитать его, они хотят ему поклоняться. Жители Мексикипосле коронования своего владыки уже не смеют смотреть ему в лицо. Он же,раз они его обожествили, наделив царской властью, клянется им не толькозащищать их веру, законы, свободу, быть доблестным, справедливым имилостивым, но также заставлять солнце светить и совершать свой путь в небе,тучи — изливать в должное время дождь, реки — струиться по течению, землю —приносить все нужные народу плоды [32].

Я не придерживаюсь этого общепринятого взгляда на вещи, и высокиедостоинства человека вызывают у меня подозрение, если им сопутствуютвеличие, удача и всеобщий почет. Надо всегда иметь в виду, какое значениеимеет возможность сказать то-то и то-то в подходящий момент, выбратьотправную точку, прервать свою речь или властным решением изменить предметее, отвергнуть возражение собеседника одним лишь движением головы, улыбкойили просто своим молчанием перед аудиторией, трепещущей от благоговейногопочтения.

Некий человек, обладатель неслыханного богатства, вмешавшись в легкую,ни к чему не обязывающую беседу, которая велась за его столом, началбуквально так: «Только лжец или невежда могут не согласиться с тем, что…»и т. д. Острый зачин столь философического свойства можно развивать и скинжалом в руках.

Вот и другое соображение, которое я считаю весьма полезным: во времябесед и споров нельзя сразу же соглашаться с каждым словом, которое кажетсянам верным. Люди большей частью богаты чужой мудростью. Каждый можетупотребить ловкое выражение, удачно изречь что-нибудь или удачно ответить и,выступив со всем этим, даже не отдавать себе отчета в подлинном значениисвоих слов. Я и на своем личном примере мог бы показать, что не всегдаполностью владеешь тем, что заимствовано у другого. Какой бы верной икрасивой ни казалась чужая мысль, не всегда следует ей поддаваться. Надо илиразумно противопоставить ей другую или же отступить и, сделав вид, что нерасслышал собеседника, основательно, со всех сторон прощупать, что он всущности имел в виду. Может случиться также, что мы слишком остро отзовемсяна удар, которым нас вовсе не собираются сильно затронуть. В свое время мнеслучалось в пылу спора давать такие ответы, которые попадали гораздо дальше,чем я намечал. Я старался, чтобы они были только числом побольше, а давилина собеседников они всем своим весом. Когда я спорю с сильным противником,то стараюсь предугадать его выводы, освобождаю его от необходимости даватьмне разъяснения, силюсь досказать за него то, что в речах его лишьзарождается и потому не вполне выражено (ведь он так ладно и правильнорассуждает, что я уже заранее чувствую его силу и готовлюсь к обороне). Спротивниками слабыми я поступаю совершенно противоположным образом: их слованадо понимать именно так, как они сказаны, я ничего дальнейшего непредугадывать. Если они употребляют общие слова: то хорошо, это плохо, — асуждение их получается верным, надо посмотреть, не случайно ли они оказалисьправы. Пусть они приведут более обстоятельные доводы и объяснят, почемуименно, каким образом это так, а не иначе. Общепринятые мнения, с которымипостоянно сталкиваешься, ничего мне не говорят. Высказывающие их люди как быприветствуют целую толпу народа, не различая в ней никого. Тот же, кому онахорошо знакома, обращается к каждому в отдельности, называя его по имени. Нодело это нелегкое.

По нескольку раз в день приходилось мне замечать, что умынеосновательные, желая сделать вид, будто они хорошо разбираются в красотахкакого-нибудь литературного произведения, выражают свое восхищение по стольнеудачному поводу, что убеждают нас не в достоинствах автора, а в своемсобственном невежестве. Прослушав страницу из Вергилия, можно безошибочновоскликнуть: «Как прекрасно!» Этим обычно и отделываются хитрецы. Нообстоятельно разобрать данный отрывок, подробно и обоснованно отметить, вчем выдающийся писатель превзошел сам себя, как он достиг высшегомастерства, взвесить отдельные слова, фразы, образы, одно за другим — отэтого лучшего откажитесь. Videndum est non modo quid quisque loquatur, sedetiam quid quisque sentiat, atque etiam qua de causa quisque sentiat [33].Постоянно слышу я, как глупцы держат речи вовсе не глупые. Говорят ониверные вещи.

Но посмотрим, насколько хорошо они их знают, откуда идет их разуменье.Мы помогаем им воспользоваться умным словом, правильным доводом, которые неим принадлежат, которыми они только завладели. Они привели их нам случайно,на ощупь, мы же относим все это на их личный счет. Вы им оказываете помощь.А зачем? Они нисколько не благодарны и становятся лишь невежественнее. Непомогайте им, предоставьте их самим себе. Они станут обращаться с предметом,о котором идет речь, как люди, опасающиеся обжечься; они не решатся подойтик нему с какой-то другой стороны, углубить его. Вы же повертите его туда исюда, и он сразу выпадет у них из рук, они уступят вам его, как бы прекрасени достоин он ни был. Оружие это хорошее, но с неудобной для них рукоятью.Сколько раз бывал я тому свидетелем! Но если вы начнете учить их ипросвещать, они тотчас же присвоят себе все преимущества, которые можнополучить от ваших разъяснений: «Это я и хотел сказать, так я именно и думал,только не нашел сразу подходящих слов». Подскажите им, как поступить. Чтобысправиться с их чванливой глупостью, нередко приходится поступать круто.Гегесий говорил, что никого не следует ненавидеть и осуждать, надо лишьучить [84], — это правило хорошо и разумно в других случаях. Здесь женесправедливо и даже бесчеловечно давать помощь и совет тому, кому они ненужны и кто от них становится только хуже. Пусть они запутаются еще крепче,завязнут еще глубже, — так, по возможности, глубоко, чтобы их положениестало им, наконец, понятно.

Глупость и разброд в чувствах — не такая вещь, которую можно исправитьодним добрым советом. О такого рода исцелении можно сказать то же, что царьКир ответил человеку, советовавшему ему обратиться к войскам с речью передсамой битвой: что людям не проникнуться воинственностью и мужеством на полебоя от одной хорошей речи, так же как нельзя сразу стать музыкантом,прослушав одну хорошую песню [35]. Этим можно овладеть только последлительного и основательного обучения.

Близким своим мы обязаны оказывать такую помощь, прилежно учить их инаставлять. Но проповедовать любому прохожему, исправлять невежество итупость первого встречного — вот обычай, которого я никак не одобряю. Редкосоглашаюсь я заниматься подобным делом, даже когда случайная беседа меня наэто вызывает, и скорее готов стушеваться в споре, чем выступать в скучнойроли учителя и наставника. Нет у меня также ни малейшей склонности писатьили говорить для начинающих. Какие бы неверные и нелепые, на мой взгляд,вещи ни говорились публично или в присутствии посторонних, я не стануопровергать их ни словами, ни знаками нетерпения. Вообще же ничто в глупостине раздражает меня так, как то, что она проявляет куда большесамодовольства, чем это с полным основанием мог бы делать разум.

Беда в том, что разум-то и не дает вам проявлять самоудовлетворенностьи самоуверенность, и вы всегда бываете охвачены сомнением и тревогой там,где упрямство и самонадеянность преисполняют тех, кому они свойственны,радостью и верой в себя. Самым несмышленым людям удается иногда взглянуть надругих сверху вниз, с победой и славой выйти из любой схватки. А еще чаще ихпохвальбы и горделивая внешность производят самое благоприятное впечатлениена окружающих, которые обычно недалеки и неспособны разбираться в подлинныхкачествах человека. Упрямство и чрезмерный пыл в споре — вернейший признакглупости. Есть ли на свете существо более упорное, решительное,презрительное, самоуглубленное, важное и серьезное, чем осел?

Разве не можем мы приправлять взаимное общение и беседу краткимиостроумными замечаниями, которые сами собою рождаются в веселом и тесномкругу друзей, с полным взаимным удовольствием перебрасывающихся живыми изабавными шутками? По природной своей вялости я весьма склонен к такомувремяпрепровождению. И если в нем нет значительности и серьезности тогодругого времяпрепровождения, о котором я только что говорил, то в нем можнопроявить не меньше изобретательности и остроты и оно не менее полезно, какэто полагал и Ликург [36]. Что до меня, то в нем я проявляю большенепосредственности, чем остроумия, и я более удачлив, чем искусен. Зато ябезукоризнен в терпении, ибо без малейшей досады встречаю отпор не толькорезкий, но даже обидный. И если мне не удается тут же на месте найти удачныйответ на выпад противника, я не стану долго топтаться на одном месте,проявляя ненужное упрямство в скучных и неубедительных возражениях: яумолкаю, с веселой покорностью склоняя голову, и дожидаюсь болееблагоприятного случая доказать свою правоту. Тот, кто всегда в выигрыше, ненастоящий игрок. У большинства людей, чувствующих свою слабость, изменяютсявыражение лица и голос, и, распаляясь бесполезным гневом, вместо того чтобыдать настоящий отпор, они только доказывают свое бессилие и нетерпение. Вподобных схватках мы невзначай касаемся наиболее потаенных струн, самыхскрытых своих недостатков, которые в спокойном состоянии не могли быобнажить без мучительного чувства. И таким образом мы в самих себе получаемполезный урок и предупреждение.

Есть у нас и другие игры, на французский манер, когда дают волю рукам, — их я до смерти ненавижу. За свою жизнь я дважды видел, как в таком делепогибли два принца нашего королевского дома [37]. Гнусное дело — настоящаядрака во время игры.

Вообще, когда я хочу составить себе о ком-либо мнение, я спрашиваю его,насколько он доволен собою, по нраву ли ему то, что он делает и говорит. Яне желаю слышать такого рода оправданий, как «я сделал это играючи»,

Ablatum mediis opus est incudibus istud, [38]

«я на это и часа не потратил; этого я с тех пор и в глаза не видел». —«Хорошо, — говорю я в таких случаях, — оставим все эти вещи, покажите мнето, что вас целиком представляет, то, по чему, как вы сами считаете, о васможно справедливо судить!» И еще: «Что вы считаете в своем произведениисамым лучшим? Вот это или, может быть, то? Изящество исполнения, или самыйпредмет, изобретательность вашу, или уменье рассуждать, или познания?» Ибо,как я замечаю, люди обычно так же ошибаются в оценке своего труда, как ичужого. И не только из-за пристрастности, которая сюда примешивается, но ипо неуменью хорошо разобраться в своем же деле. Творение человека, имеясобственное значение и судьбу, может оказаться для него удачей большей, чемон имел оснований на то рассчитывать по своим знаниям и способностям, можетоказаться значительней, чем он сам. Что до меня, то о ценности чужого трудамне гораздо легче высказать определенное мнение, чем о ценности моегособственного. И эти свои «Опыты» я расцениваю то низко, то высоко, проявляянепоследовательность и неуверенность.

Существует много книг, полезных по своему содержанию, но ничего неговорящих об искусстве автора, и много хорошо написанных книг, как и другиххорошо выполненных работ, которых создателю их следовало бы стыдиться.

Я могу написать об обычаях нашего общества, о нашем способе одеваться,но я сделаю это коряво и неумело; я могу опубликовать указы, изданные в моевремя, письма государей, ставшие всем известными; я могу сделать сокращенноеизложение хорошей книги (а всякое сокращенное изложение хорошей книги —вздор), а затем сама книга будет утеряна, и тому подобное. Потомствоизвлечет из подобных сочинений немалую пользу. Но мне-то какая выпадетчесть, кроме случайной удачи? Значительная часть самых прославленных книг —именно такого рода.

Когда, несколько лет назад, я прочитал Филиппа де Коммина — писателя,разумеется, превосходного, — меня поразила у него одна не совсем обычнаямысль: надо остерегаться оказывать своему повелителю столько услуг, что онуже не может вознаградить за них подобающим образом. Я должен был хвалитьсамую мысль, а не писателя, ибо недавно обнаружил ее у Тацита: Beneficia eousque laeta sunt dum videntur exsolvi posse; ubi multum antevenere, progratia odium redditur [39]. Также и у Сенеки — выраженную сбольшей силой: Nam qui putat esse turpe non reddere, non vult esse cuireddat [40].

Квинт Цицерон говорит о том же, хотя и менее выразительно: Qui se nonputat satisfacere, amicus esse nullo modo potest [41].

Человек, обладающий знаниями и памятью, может изложить любой подходящийдля него предмет. Но для того, чтобы судить, что именно в данной книгепринадлежит автору, что в ней наиболее примечательно, как проявились здеськрасота и сила его души, нужно распознать, что вложено им самим, а чтозаимствовано, и рассмотреть также, как в заимствованном сказалось его умениевыбрать, составить план, проявить изящество в стиле и языке. А что, еслисодержание он заимствовал, а форму ухудшил, как это часто бывает? Мы, малозанимающиеся книгами, попадаем в затруднительное положение, ибо, найдя укакого-нибудь нового поэта яркий образ, у проповедника — сильный довод, нерешаемся хвалить их, не узнав сперва у сведущего человека, им ли все этопринадлежит или у кого-нибудь заимствовано. Я лично всегда проявляю должнуюосмотрительность.

Я недавно прочел от доски до доски все сочинения Тацита (а это со мнойредко случается: вот уже лет двадцать, как я не могу читать подряд одну и туже книгу даже в течение какого-нибудь часа) и прочел по совету одногодворянина, весьма уважаемого во Франции как за свои личные достоинства, таки за свойственные ему и всем его братьям ум и добросердечие. Я не знаюписателя, который, излагая исторические факты, уделял бы при этом стольковнимания нравам и склонностям отдельных личностей. И мне кажется, впротивоположность его собственному мнению, что, изучая с особенным вниманиемсудьбы императоров своего времени, столь разнообразные и по всем своимпроявлениям необычные, а также те благородные деяния, к которым побуждаламногих их подданных именно их жестокость, он имел дело с предметом гораздоболее волнующим и привлекательным для обсуждения и повествования, чем еслибы рассказывал о битвах и общественных неурядицах. Я даже нередко находилего способ изложения чрезмерно скупым, когда он так бегло говорил о многихпримерах доблестной кончины, словно боялся наскучить нам их обилием идлительным о них рассказом.

Такой способ писать историю является наиболее полезным. Движениеобщественной жизни в большей мере зависит от судьбы, частной — от нашегособственного поведения. Сочинения Тацита скорее рассуждение, чемповествование о событиях: они больше поучают нас, чем осведомляют. Это книгане для развлекательного чтения, а для того, чтобы изучать жизнь и черпатьполезные уроки. В ней столько изречений, что их находишь повсюду, куда нибросишь взгляд: это какой-то питомник рассуждений по вопросам этики иполитики на потребу и в поучение тем, кто держит в руках своих судьбы мира.Тацит неизменно орудует сильными и обоснованными доводами, остро и тонкопользуясь ученым стилем своего времени. Римляне так любили тогдаприподнятость, что если в самом предмете они не находили возможностипроявить остроумие и изысканность, то прибегали для этого к слову кактаковому. Манера Тацита в немалой степени напоминает манеру Сенеки: только унего преобладает насыщенность, а у Сенеки — острота. Он более подходит длятого состояния — смятенного и недужного, — в каком мы сейчас пребываем:часто кажется, что это нас он изображает и обличает. Те, кто сомневается вего добросовестности, тем самым выдают свою досаду и раздражение на него. Новоззрения его — здравые, а в римских делах он на стороне блага. Не оченьнравится мне только то, что он судил о Помпее строже, чем следовало бы,исходя из мнения достойных людей, живших во времена Помпея и общавшихся сним, что он во всем уподоблял Помпея Марию и Сулле, считая, впрочем, егоболее скрытным. Общепризнанно, что стремление Помпея стать у кормила властине было свободно от честолюбивых и мстительных расчетов, и даже друзья егоопасались, что победа может вскружить ему голову, однако не настолько, чтобыон стал прибегать к таким же необузданным мерам, как Марий и Сулла: он несовершил в своей жизни ничего, что давало бы повод опасаться такой жепредельно жестокой тирании. К тому же, подозрению нельзя придавать такого жевеса, как очевидности. Вот почему я не верю оценке, которую Тацит даетПомпею. Если в повествованиях его мы находим естественность и правдивость,то, может быть, объясняется это именно тем, что они не всегда точносоответствуют выводам из его же положений, развиваемых им согласно заранееустановленному плану и часто вне всякой зависимости от предмета, который онизображает, ни в малейшей степени не стараясь подогнать под свое задание.Ему незачем оправдываться в том, что, повинуясь законам своего времени, онзащищал языческую религию и понятия не имел об истинной. Это беда его, а непорок.

Я особенно пристально вникал в суждения Тацита, и не все в них мневполне ясно. Так, например, я не понимаю, почему письмо, которое старый ибольной Тиберий отправил сенату («Что мне написать вам, господа, и как вамписать, и чего бы я мог не написать вам в эти дни? Да нашлют на меня боги ибогини еще худшие страдания, чем те, что я каждодневно испытываю, если ясмогу ответить на этот вопрос»), он так уверенно связывает с какими-тожестоко терзающими Тиберия угрызениями совести? [42] Во всяком случае, читаяТацита, я не мог уразуметь его оснований. Довольно мелким представляется мнеТацит и в том месте, где, упоминая о высокой должности в Риме, которую онодно время занимал, он считает нужным присовокупить в порядке извинения, чтоговорит об этом отнюдь не из тщеславия [43]. Черта эта для столь высокойдуши, по-моему, неподобающая. Ибо тот, кто не осмеливается говорить о себепрямо, проявляет малодушие. Если он судит о вещах решительно и независимо,здраво и уверенно, то, не раздумывая, станет приводить примеры из своейличной жизни, как нечто постороннее, и о себе самом говорить так жебеспристрастно, как о любом другом человеке. Нужно во имя истины и свободыбыть выше всех этих общепринятых правил учтивости. Я же осмеливаюсь говоритьне просто о себе, но даже исключительно о себе. Писать о других вещахозначает для меня сбиваться с пути и уклоняться от своего предмета. Я ненастолько неразумно люблю себя и не так уж крепко к себе привязан, чтобы небыть в состоянии бросить на себя взгляд со стороны: как на соседа, как надерево. Пороком является также неспособность правильно оценить собственныевозможности и говорить о себе больше, чем сам видишь. Бога мы должны любитьбольше, чем самих себя, и хотя мы знаем его гораздо меньше, но говорим о немсколько нашей душе угодно.

Если творения Тацита дают о нем правильное представление, он, по всейвидимости, был большой человек, благородный и мужественный, обладающийразумом, чуждый суеверия, философическим и великодушным. Свидетельства егокажутся порою слишком уж смелыми, как, например, рассказ о солдате, которыйнес вязанку дров: руки солдата якобы настолько окоченели от холода, чтокости их примерзли к ноше да так и остались на ней, оторвавшись отконечностей [44]. Однако в подобных вещах я имею обыкновение доверять стольавторитетному свидетельству. Такого же рода и рассказ его о том, чтоВеспасиан по милости бога Сераписа исцелил в Александрии слепую, помазав ейглаза своей слюной [45]. Сообщает он и о других чудесах, но делает это попримеру и по долгу всех добросовестных историков: они ведь летописцы всехзначительных событий, а ко всему происходящему в обществе относятся такжетолки и мнения людей. Историки должны рассказывать, чему верили окружающиеих люди, но это отнюдь не означает одобрения этих верований. Оценкой поправу занимаются теологи и философы — наши духовные руководители. Между темодин из сотоварищей его, человек не менее великий, мудро говорит: Equidemplura transcribo quam credo; nam nec affirmare sustineo, de quibus dubito,nec subducere quae accepi [46], другой ему вторит: Haec nequeaffirmare, neque refellere operae pretium est; famae rerum standum est [47]. Тацит творил в эпоху, когда вера в чудеса начала ослабевать,однако же он пишет, что не может не дать в своих «Анналах» места вещам,которые с верою принимали многие достойные люди и столь благоговейнопочитали предки. Отлично сказано. Пусть историки будут щедрее на рассказы отом, что они слышали, чем на свои собственные соображения об этом. Да и ясам, полновластный владыка предмета, о котором веду речь, никому необязанный отчетом, вовсе не считаю себя непогрешимым. Часто я позволяю себеразличные выходки, которых отнюдь не принимаю всерьез, и словесные выверты,после которых сам покачиваю головой. Тем не менее я даю им волю, ибо вижу,что они нередко приносят славу. Я ведь не единственный судья в этом деле.

Я предстаю перед читателем стоя и лежа, спереди и сзади, поворачиваясьто правым, то левым боком, во всех своих естественных положениях. Умыодинаковой силы не всегда сходны по склонностям и вкусам. Вот все, что вцелом и довольно неопределенно подсказывает мне память. Все наши общиесуждения неясны и несовершенны.

Пожалуй, нет суетности более явной, чем так суетно о ней писать. Людиразумные должны были бы усердно и тщательно размышлять надо всем, что такбожественно было высказано об этом самим божеством [1].

Кто же не видит, что я избрал себе путь, двигаясь по которомубезостановочно и без устали, я буду идти и идти, пока на свете хватит чернили бумаги? Я не могу вести летопись моей жизни, опираясь на свершенные мноюдела: судьба назначила мне деятельность слишком ничтожную; я занимаюсь ею,опираясь на вымыслы моего воображения. Знавал я одного дворянина, которыйоповещал о своей жизни не иначе, как отправлениями своего желудка; у него вывидели выставленные напоказ горшки за последние семь-восемь дней; в этомсостояли его занятия, только об этом он говорил; любая другая тема казаласьему зловонной. И здесь (лишь чуточку попристойнее) — такие же испражнениястареющего ума, страдающего то запорами, то поносом и всегда несварением.Где же смогу я остановиться, воспроизводя непрерывную сумятицу и смену моихмыслей, чего бы они ни касались, раз Диомед заполнил целых шесть тысяч книгтолько одним предметом — грамматикой? [2] И чего только не породитболтливость, если даже лепет и едва заметные движения языка придавили мирстоль ужасающей грудой томов? Столько слов ради самих слов! О Пифагор, чтоже ты не заклял эту бурю! [3]

Некогда Гальбу осуждали за то, что он живет в полной праздности. Онответил, что каждый обязан отчитываться в своих поступках, а не в своембездействии [4]. Он заблуждался: правосудие преследует и карает также и тех,кто бездельничает.

Следовало бы иметь установленные законами меры воздействия, которыеобуздывали бы бездарных и никчемных писак, как это делается в отношениипраздношатающихся и тунеядцев. В этом случае наш народ прогнал бы взашей именя и сотни других. Я не шучу. Страсть к бумагомаранию является, очевидно,признаком развращенности века. Писали ли мы когда-нибудь столько же до того,как начались наши беды? [5] А римляне до того, как начался их закат? Помимотого, что в любом государстве утонченность умов никоим образом неравнозначна их умудренности, пустое это занятие становится возможным лишьпотому, что всякий начинает нерадиво отправлять свою должность и отбиваетсяпо этой причине от рук. В развращении своего века каждый из нас принимает тоили иное участие: одни вносят свою долю предательством, другие —бесчестностью, безбожием, насилием, алчностью, жестокостью; короче говоря,каждый тем, в чем он сильнее всего; самые слабые добавляют к этому глупость,суетность, праздность, — и я принадлежу к числу этих последних. И когда насгнетет нависшая над нами опасность, тогда, видимо, и наступают сроки длявещей суетных и пустых. В дни, когда злонамеренность в действиях становится,делом обыденным, бездеятельность превращается в нечто похвальное. Я тешусебя надеждой, что окажусь одним из последних, против кого понадобитсяприменить силу. И пока будут принимать меры против наиболее злокозненных иопасных, у меня хватит времени, чтобы исправиться. Ибо мне представляется,что было бы безрассудным обрушиваться на меньшие недостатки, когда насодолевает столько больших. И прав был врач Филотим, сказавший тому больному,который протянул ему палец, чтобы он сделал ему перевязку, и у которого онпо лицу и дыханию распознал язву в легких: «Сейчас не время, дружок,заниматься твоими ногтями» [6].

И все же я знал одного человека, чью память я высоко чту, который,несмотря ни на что, посреди величайших наших несчастий, когда у нас так же,как ныне, не было ни законности, ни правосудия, ни должностных лиц, честновыполняющих свои обязанности, носился с мыслью обнародовать некоторые своипредложения касательно пустячных нововведений в одежде, на кухне и в ходесудебного разбирательства. Все это — не более как забавы, которыми пичкаютдурно руководимый народ, чтобы показать, что о нем не совсем забыли. Ничеминым не занимаются также и те, которые на каждом шагу запрещают погрязшему вгнуснейших пороках народу те или иные выражения, танцы и игры. Не времямыться и чиститься, когда тебя треплет беспощадная лихорадка. И однимспартанцам было по плечу причесываться и прихорашиваться перед тем, какброситься навстречу угрожающим жизни опасностям [7].

Что до меня, то мне свойственно противоположное и дурное обыкновение:если у меня искривилась туфля, то я так же криво застегиваю и рубашку иплащ; я ненавижу приводить себя в порядок наполовину. Когда я оказываюсь вплохом положении, то ухожу с головой в мои горести, предаюсь отчаянию и,даже не пытаясь устоять на ногах, падаю, согласно пословице, как топорище затопором; я убеждаю себя, что все идет как нельзя хуже и что боротьсябессмысленно: все должно быть хорошо или все — дурно.

Мое счастье, что опустошение нашего государства совпадает по времени сопустошениями, производимыми во мне моим возрастом; если бы общественныенесчастья омрачали радости моей юности, они были бы мне не в примертягостнее, чем теперь, когда они только усугубляют мои печали. Вопли,которыми я разражаюсь в беде, — это вопли, внушенные мне досадой; моемужество вместо того, чтобы съежиться, становится на дыбы. Впротивоположность всем остальным, я гораздо благочестивее в хороших, чем вдурных обстоятельствах, следуя в этом наставлениям Ксенофонта [8], хотя и неразделяя его оснований; и я охотнее обращаю умиленные взоры к небу, чтобывоздать ему благодарность, чем для того, чтобы выпросить себе его милости. Ябольше забочусь об укреплении здоровья, когда оно мне улыбается, чем о том,чтобы его вернуть, когда оно мною утрачено. Меня дисциплинирует и научаетблагополучие, подобно тому как других — невзгоды и розги. Люди обычнообретают честность в несчастье, словно счастье не совместимо с чистойсовестью. Удача — вот что сильнее всего побуждает меня к умеренности искромности. Просьба меня завоевывает, угроза отталкивает; благосклонностьвьет из меня веревки, страх делает меня непреклонным. Среди человеческихчерт широко распространена следующая: нам больше нравится непривычное ичужое, чем свое, и мы обожаем движение и перемены.

Ipsa dies ideo nos grato perluit haustu
        Quod permutatis hora recurrit equis. [9]

Эту склонность разделяю и я. Кто придерживается противоположнойкрайности, а именно — довольствоваться самим собой, превыше всего ценить то,чем владеешь, и не признавать ничего прекрасного сверх того, что видишьсобственными глазами, те если не прозорливее нас, то бесспорно счастливее. Яничуть не завидую их премудрости, но что касается безмятежности их души, тотут, признаюсь, меня берет зависть.

Эта жажда нового и неведомого немало способствует поддержанию во мнестрасти к путешествиям; впрочем, здесь действуют на меня и другие причины. Яочень охотно отвлекаюсь от управления моими хозяйственными делами. Конечно,есть известное преимущество в том, чтобы распоряжаться, будь то даже нариге, и держать в повиновении всех домашних, но такого рода удовольствиеслишком однообразно и утомительно. И, кроме того, с ним непрерывно связанымногочисленные и тягостные заботы: то вас гнетет нищета и забитость вашихкрестьян, то ссора между соседями, то посягательства с их стороны на вашиправа:

Aut verberatae grandine vineae,
Fundusque mendax, arbore nunc aquas
          Culpante, nunc torrentia agros
                    Sidera, nunc hiemes iniquas; [10]

и к тому же, едва ли в полгода раз господь ниспошлет погоду, котораявполне бы устраивала вашего земледельца, и притом, если она благоприятна длявиноградников, то как бы не повредила лугам:

Aut nimiis torret fervoribus aetherius sol,
Aut subiti perimunt imbres, gelidaeque pruinae,
Flabraque ventorum violento turbine vexant. [11]

Добавьте к этому «новый и красивый башмак» человека минувших времен,немилосердно жмущий вам ногу [12], и еще то, что посторонний не понимает,чего вам стоит и до чего хлопотно поддерживать, хотя бы внешне, порядок,наблюдаемый всеми в ваших домашних делах и покупаемый вами слишком дорогойценой.

Я поздно принялся за хозяйство. Те, кого природа сочла нужнымпроизвести на свет передо мной, долгое время избавляли меня от этой заботы.Я уже успел привыкнуть к другой деятельности, более подходившей к моемудушевному складу. И все же на основании личного опыта я могу заявить, чтоэто занятие — скорее докучное, нежели трудное: всякий, способный к другимделам, легко справится также и с этим. Если бы я стремился разбогатеть,такой путь мне показался бы чересчур долгим; я предпочел бы служить королям,ибо это ремесло прибыльнее любого другого. Так как единственное, чего яхочу, — это приобрести репутацию человека, хотя и не сделавшего никакихприобретений, но вместе с тем и ничего не расточившего, и так как воставшиеся мне немногие дни я не в состоянии совершить ни чего-либо оченьхорошего, ни чего-либо очень дурного и стремлюсь лишь к тому, чтобыкак-нибудь их прожить, я могу, благодарение богу, достигнуть этого безособого напряжения сил.

На худой конец, ускользайте от разорения, урезывая свои расходы. Я этои делаю, одновременно стараясь поправить свои дела, прежде чем они заставятменя взяться за них. А пока я установил для себя различные ступенисамоограничения, имея в виду довольствоваться меньшим, чем то, что у меняесть; и хотя я говорю «довольствоваться», это вовсе не означает, что яобрекаю себя на лишения. Non aestimatione census, verum victu atque cultu,terminatur pecuniae modus [13]. Мои действительныепотребности не таковы, чтобы поглотить без остатка мое состояние, и судьба —разве что она подомнет меня под себя — не найдет на мне такого местечка, гдебы ей удалось меня укусить.

Мое присутствие, сколь бы несведущ и небрежен я ни был, все же немалоспособствует благополучному течению моих хозяйственных дел: я занимаюсь ими,хотя и не без досады. К тому же в моем доме так уж заведено, что, когда ярасходую деньги где-нибудь на стороне, траты моих домашних от этогонисколько не уменьшаются.

Путешествия обременительны для меня лишь по причине связанных с нимииздержек, которые велики и для меня непосильны. И так как я привыкпутешествовать не только с удобствами, но и с известной роскошью, мнеприходится сокращать сроки своих поездок и предпринимать их не так уж часто,употребляя для этого только излишки и сбережения, выжидая и откладываяотъезд, пока не накопятся нужные средства. Я не хочу, чтобы удовольствие отпутешествий отравляло мне душевный покой дома; напротив, я забочусь о том,чтобы они взаимно поддерживали и питали друг друга. Судьба мне в этомблагоприятствовала, и так как мое главнейшее житейское правило состояло втом, чтобы жить спокойно и беспечно и скорее в лености, чем в трудах, онаизбавила меня от нужды приумножать богатство ради обеспечения кучинаследников. А если моей единственной наследнице кажется недостаточным то,чего мне было достаточно сверх головы, то тем хуже для нее: ее безрассудствоне заслуживает того, чтобы я сгорал от желания оставить ей побольше.

И кто по примеру Фокиона обеспечивает своих детей так, чтобы они жилине хуже его, тот обеспечивает их вполне достаточно [14].

Я никоим образом не одобряю поступка Кратеса. Он оставил свои деньги насохранение ростовщику, оговорив следующие условия: если его дети окажутсядураками, пусть он им отдаст его вклад; если они окажутся рассудительными иделовыми, пусть распределит эти деньги среди самых несмышленых в народе [15]. Словно дураки, меньше других умеющие обходиться без денег, лучшедругих сумеют ими распорядиться.

Как бы то ни было, пока я в состоянии выдержать проистекающий от моегоотсутствия ущерб, он, по-моему, не стоит того, чтобы не воспользоватьсявозможностью отвлечься на время от докучных хлопот по хозяйству, где всегданайдется что-нибудь идущее вкривь и вкось. Постоянно вас треплют заботы тооб одном из ваших домов, то о другом. Все, что вы видите, — слишком близкоот вас; ваша зоркость в таких случаях вам только вредит, как, впрочем, онавредит и во многом другом. Я закрываю глаза на многие вещи, которые могутменя рассердить, и не хочу знать о том, что обстоит дурно; и все же я не всилах устроить свои дела таким образом, чтобы не натыкаться на каждом шагуна то, что мне явно не нравится. Плутни, которые от меня утаиваются особоусердно, я понимаю лучше, чем любые другие, и вижу их насквозь. Иполучается, что я сам должен помогать прятать их концы в воду, если хочу,чтобы они меня меньше раздражали. Все это — ничтожные уколы, подчас сущиепустяки, но это все же всегда уколы. Мельчайшие и ничтожнейшие помехи —чувствительнее всего; и как мелкий шрифт больше, чем всякий другой, режет иутомляет глаза, так и любое дело: чем оно незначительней, тем назойливее ихлопотнее. Тьма крошечных неприятностей досаждает сильнее, чем если бы навас навалилась какая-нибудь одна, сколь бы большой она ни оказалась. И чеммногочисленнее и тоньше эти подстерегающие нас в нашем доме шипы, темболезненнее и неожиданнее их уколы, застающие нас чаще всего врасплох.

Я не философ: несчастья меня подавляют, каждое в зависимости от своейтяжести, а она зависит как от их формы, так и от их сущности и частопредставляется мне больше действительной; я это знаю лучше других и поэтомутерпеливее, чем они. Наконец, если иные несчастья не затрагивают меня заживое, все же они так или иначе меня задевают. Жизнь — хрупкая штука, инарушить ее покой — дело нетрудное. Лишь только я поддался огорчению (nemoenim resistit sibi cum coeperit impelli [16]), как бы нелепа ни была вызвавшая его причина, япринимаюсь всячески сгущать краски и бередить себя, и в дальнейшем моемрачное настроение начинает питаться за свой собственный счет, хватаясь завсе, что придется, и громоздя одно на другое, лишь бы найти себе пищу.

Stillicidii casus lapidem cavat. [17]

Эти непрестанно падающие капли точат меня.

Повседневные неприятности никогда не бывают мелкими. Они нескончаемы, ис ними не справиться, в особенности если их источник — ваши домашние,неизменно все те же, от которых никуда не уйдешь.

Когда я рассматриваю положение моих дел издали и в целом, то нахожу —возможно, из-за моей не слишком точной памяти, — что до сих пор онипроцветали сверх моих расчетов и ожиданий. Впрочем, я вижу в таких случаях,как кажется, больше существующего на деле: их успешность вводит меня взаблуждение. Но когда я погружен в свои хлопоты, когда наблюдаю в моемхозяйстве каждую мелочь,

Tum vero in curas animum diducimur omnes, [18]

тысяча вещей вызывает во мне неудовольствие и тревогу. Отстраниться отних очень легко, но взяться за них, не испытывая досады, очень трудно. Сущаябеда находиться там, где все, что вы видите, не может не занимать вашихмыслей и вас не касаться. И мне представляется, что в чужом доме я вкушаюбольше радостей и удовольствий, чем у себя, и смакую их не в примернепосредственнее. И когда Диогена спросили, какой сорт вина, по его мнению,наилучший, он ответил совсем в моем духе: «Чужой» [19].

Страстью моего отца было отстаивать Монтень, где он родился, и во всемходе моих хозяйственных дел я люблю следовать его примеру и правилам и,насколько смогу, приучу к тому же моих преемников. И я сделал бы для негомного больше, располагай я такою возможностью. Я горжусь, что его воля ипосейчас оказывает через меня воздействие и неукоснительно выполняется. Дане дозволит господь, чтобы в Монтене, пока он в моих руках, я по нерадивостиупустил хоть что-нибудь из того, чем мог бы возвратить подобие жизни стользамечательному отцу. И если я взял на себя труд достроить какой-нибудь кусокстарой стены или привести в порядок часть плохо отделанного фасада, то этобыло предпринято мной скорее из уважения к его замыслам, чем радисобственного удовольствия. Я виню себя за бездеятельность, за то, что неосуществил большего, не завершил прекрасных его начинании в доме, и я темболее виню себя в этом, что, вернее всего, я последний из моего рода владеюим и должен был бы закончить начатое. А что касается моих личныхсклонностей, то ни удовольствие строиться, которое считают такимзавлекательным, ни охота, ни разведение плодовых садов, ни все остальныеудовольствия уединенной жизни не имеют для меня притягательной силы. За этоя зол на себя, как и за те из моих воззрений, которые мешают мне жить. Язабочусь не столько о том, чтобы они были у меня выдающимися и основаннымина глубокой учености, сколько о том, чтобы они были необременительными иудобными в жизни: если они полезны и приятны, они в достаточной мере истинныи здравы.

Кто в ответ на мои сетования о полной моей неспособности заниматьсяхозяйственными делами нашептывает мне, что дело не в этом, а в моемпренебрежении к ним и что я и поныне не знаю сельскохозяйственных орудий,сроков полевых работ, их последовательности, не знаю, как делают мои вина,как прививают деревья, не знаю названий и вида трав и злаков, не имеюпонятия о приготовлении кушаний, которыми я питаюсь, о названиях и ценетканей, идущих мне на одежду, лишь потому, что у меня в сердце некая болеевозвышенная наука, — те просто меня убивают. Нет, это — глупость моя, вернеетупость, а не нечто достойное прославления. И я скорее предпочел бы видетьсебя порядочным конюхом, чем знатоком логики:

Quin tu aliquid saltem potius quorum indiget usus,
Viminibus mollique paras detexere iunco? [20]

Мы забиваем себе голову отвлеченностями и рассуждениями о всеобщихпричинах и следствиях, отлично обходящихся и без нас, и оставляем в стороненаши дела и самого Мишеля, который нам как-никак ближе, чем всякий другой.Теперь я чаще всего сижу безвыездно у себя дома, и я был бы доволен, если бытут мне нравилось больше, чем где бы то ни было.

Sit meae sedes utinam senectae,
Sit modus lasso maris, et viarum
                    Militiaeque. [21]

Не знаю, выпадет ли это на мою долю. Я был бы доволен, если бы покойныйотец взамен какой-нибудь части наследства оставил мне после себя такую жестрастную любовь к своему хозяйству, какую на старости лет питал к нему сам.Он был по-настоящему счастлив, ибо соразмерял свои желания с дарованными емусудьбою возможностями и умел радоваться тому, что имел. Сколько быфилософия, занимающаяся общественными вопросами, ни обвиняла мое занятие внизости и бесплодности, может статься, и мне оно когда-нибудь так жеполюбится, как ему. Я держусь того мнения, что наиболее достойнаядеятельность — это служить обществу и приносить пользу многим. Fructus enimingenii et virtutis omnisque praestantiae tum maximus accipitur, cum inproximum quemque confertur [22]. Что до меня, то я отступаю от этого, частьюсознательно (ибо, хорошо понимая, сколь великое бремя возлагает деятельностьподобного рода, я так же хорошо понимаю, сколь ничтожные силы я мог бы к нейприложить; ведь даже Платон, величайший мастер во всем, касающемсяполитического устройства, — в он не преминул от нее уклониться [23]), частьюпо трусости. Я довольствуюсь тем, что наслаждаюсь окружающим миром, неутруждая себя заботой о нем; я живу жизнью, которая всего-навсего лишьизвинительна и лишь не в тягость ни мне, ни другим.

Никто с большей охотой не подчинился бы воле какого-нибудь постороннегочеловека и не вручил бы себя его попечению, чем это сделал бы я, когдарасполагал бы таким человеком. И одно из моих теперешних чаяний состоит втом, чтобы отыскать себе зятя, который смог бы покоить мои старые годы иубаюкивать их и которому я передал бы полную власть над моим имуществом,чтобы он им управлял, и им пользовался, и делал то, что я делаю, и извлекализ него, без моего участия, доходы, какие я извлекаю, при условии, что онприложит ко всему этому душу поистине признательную и дружественную. Но очем толковать? Мы живем в мире где честность, даже в собственных детях —вещь неслыханная.

Слуга, ведающий в путешествиях моею казной, распоряжается ею по своемуусмотрению и бесконтрольно: он мог бы плутовать, и отчитываясь передо мной;и если это не сам сатана, мое неограниченное доверие обязывает его кдобросовестности. Multi fallere docuerunt, dum timent falli, et aliis iuspeccandi suspicando fecerunt [24]. Свойственная мне уверенность в моих людяхосновывается на том, что я их не знаю. Я ни в ком не подозреваю пороков,пока не увижу их своими глазами, и я больше полагаюсь на людей молодых, таккак считаю, что их еще не успели развратить дурные примеры. Мне приятнее разв два месяца услышать о том, что мною издержано Четыре сотни экю [25], чемкаждый вечер услаждать свой слух докучными сообщениями о каких-нибудь трех,пяти или семи экю. При всем этом я потерял от хищений такого рода не больше,чем всякий другой. Правда, я сам способствую своему неведению: я в некотороймере сознательно поддерживаю в себе беспокойство и неизвестностьотносительно моих денег, и в какой-то степени я даже доволен, что у меняесть простор для сомнений. Следует оставлять немного места и нечестности инеразумию вашего слуги. Если нам, в общем, хватает на удовлетворение нашихнужд, то не будем мешать ему подбирать эти разбросанные после жатвы колосья,этот излишек от щедрот нашей фортуны. В конце концов, я не столькорассчитываю на преданность моих людей, сколько не считаюсь с причиняемым имиуроном. О гнусное или бессмысленное занятие — без конца заниматься своимиденьгами, находя удовольствие в их перебирании, взвешивании ипересчитывании! Вот, поистине, путь, которым в нас тихой сапой вползаетжадность.

На протяжении восемнадцати лет я управляю моим имуществом и за все этовремя не смог заставить себя ознакомиться ни с документами на владение им,ни с важнейшими из моих дел, знать которые и позаботиться о которых мнекрайне необходимо. И причина этого не в философском презрении к благамземным и преходящим; я вовсе не отличаюсь настолько возвышенным вкусом иценю их, самое малое, по их действительной стоимости; нет, причина тут влени и нерадивости, непростительных и ребяческих. Чего бы я только несделал, лишь бы уклониться от чтения какого-нибудь контракта, лишь бы нерыться в пыльных бумагах, я, раб своего ремесла, или, еще того хуже, в чужихбумагах, чем занимается столько людей, получая за это вознаграждение.Единственное, что я нахожу поистине дорого стоящим, — это заботы и труд, и яжажду лишь одного: окончательно облениться и проникнуться ко всемуравнодушием.

Я думаю, что мне было бы куда приятнее жить на иждивении кого-либодругого, если бы это не налагало на меня обязательств и ярма рабства.Впрочем, рассматривая этот вопрос основательнее и учитывая мои склонности,выпавший на мою долю жребий, а также огорчения, доставляемые мне моимиделами, слугами и домашними, я, право, не знаю, что унизительнее,мучительнее и несноснее, — все это вместе взятое или подневольное положениепри человеке, который был бы выше меня по рождению и располагал бы мной, неслишком насилуя мою волю. Servitus oboedientia est fracti animi et abiecti,arbitrio carentis suo [26]. Кратес поступил гораздо решительнее:чтобы избавиться от пакостных хозяйственных мелочей и хлопот, он избрал длясебя убежищем бедность. На это я никогда бы не пошел (я ненавижу бедность неменьше, чем физическое страдание), но изменить мой нынешний образ жизни наболее скромный и менее занятой — этого я страстно желаю.

Пребывая в отъезде, я сбрасываю с себя все мысли о моем доме; и случисьв мое отсутствие рухнуть одной из моих башен, я бы это переживал не в примерменьше, чем, находясь у себя, падение какой-нибудь черепицы. Вне дома моядуша быстро и легко распрямляется, но когда я дома, она у меня вбеспрерывной тревоге, как у какого-нибудь крестьянина-виноградаря.Перекосившийся у моей лошади повод или плохо закрепленный стремянной ремень,кончик которого бьет меня по ноге, на целый день портят мне настроение.Перед лицом неприятностей я умею укреплять мою душу, но с глазами это у меняне выходит.

Sensus, о superi, sensus. [27]

Когда я у себя дома, я отвечаю за все, что у меня не ладится. Лишьнемногие землевладельцы (говорю о людях средней руки вроде меня; и если этинемногие действительно существуют, они гораздо счастливее остальных) могутпозволить себе отдых хотя бы на одну-единственную секунду, чтобы их необременяла добрая доля лежащего на них груза обязанностей. Это в некотороймере уменьшает мое радушие (если мне иногда и случается удержать у себякого-нибудь несколько дольше, то, в отличие от назойливо любезных хозяев, ябываю этим обязан скорее моему столу, нежели обходительности), лишаяодновременно и большей части того удовольствия, которое я должен был быиспытывать в их кругу. Самое глупое положение, в какое может поставить себядворянин в своем доме, — это, когда он явно дает понять, что нарушаетустановленный у него порядок, когда он шепчет на ухо одному из слуг, грозитглазами другому; все должно идти плавно и неприметно, так, чтобы казалось,будто все обстоит, как всегда. И я нахожу отвратительным, когда к гостямпристают с разговорами о приеме, который им оказывают, независимо от того,извиняются ли при этом или же хвалятся. Я люблю порядок и чистоту.

          et cantharus et lanx
Ostendunt mihi me [28]

больше чрезмерного изобилия; а у себя я забочусь лишь о самомнеобходимом, пренебрегая пышностью. Если вам приходится видеть, какчей-нибудь слуга мечется взад и вперед или как кто-нибудь из них вывернетблюдо, это вызывает у вас улыбку; и вы мирно дремлете, пока вашгостеприимный хозяин совещается со своим дворецким относительно угощения,которым он вас попотчует на следующий день.

Я говорю лишь о моих вкусах; вместе с тем я очень хорошо знаю, сколькоразвлечений и удовольствий доставляет иным натурам мирное, преуспевающее,отлично налаженное хозяйство; я вовсе не хочу объяснять мои промахи инеприятности в деятельности этого рода существом самого дела, как не хочу испорить с Платоном, полагающим, что самое счастливое занятие человека — этоправедно делать свои дела [29].

Когда я путешествую, мне остается думать лишь о себе и о том, какупотребить мои деньги; а это легко устраивается по вашему усмотрению. Чтобынакапливать деньги, нужны самые разнообразные качества, а в этом я ничего несмыслю. Но в том, чтобы их тратить, — в этом я кое-что смыслю, как смыслю ив том, чтобы тратить их с толком, а это, поистине, и есть важнейшее ихназначение. Впрочем, я вкладываю в это занятие слишком много тщеславия,из-за чего мои расходы очень неровны и несообразны и выходят, сверх того, запределы разумного, как в ту, так и в другую сторону. Если они придают мнеблеску и служат для достижения моих целей, я, не задумываясь, иду на любыетраты — и, так же не задумываясь, сокращаю себя, если они мне не светят, неулыбаются.

Ухищрения ли человеческого ума или сама природа заставляют нас жить соглядкою на других, но это приносит нам больше зла, чем добра. Мы лишаемсебя известных удобств, лишь бы не провиниться перед общественным мнением.Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность, что мы такое вдействительности, сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих. Дажесобственная одаренность и мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаютсятолько нами самими, не проявляясь перед другими и не заслуживая иходобрения. Есть люди, чьи подземелья истекают целыми реками золота, и никтооб этом не знает; есть и такие, которые превращают все свое достояние вблестки и побрякушки; таким образом, у последних лиар [30] представляетсяценностью в целый экю, тогда как у первых — наоборот, ибо свет определяетиздержки и состояние, исходя из того, что именно выставляется ему напоказ.От всякой возни с богатством отдает алчностью; ею отдает даже от егорасточения, от чрезмерно упорядоченной и нарочитой щедрости; оно не стоиттакого внимания и столь докучной озабоченности. Кто хочет расходовать своисредства разумно, тот постоянно должен себя останавливать и урезывать.Бережливость и расточительность сами по себе — ни благо, ни зло; ониприобретают окраску либо того, либо другого в зависимости от применения,которое им дает наша воля.

Другая причина, толкающая меня к путешествиям, — отвращение к царящим внашей стране нравам. Я легко бы смирился с их порчей, если бы они наносилиущерб только общественным интересам,

          peioraque saecula ferri
Temporibus, quorum sceleri non invenit ipsa
Nomen et a nullo posuit natura metallo, [31]

но так как они затрагивают и мои интересы, смириться с ними я не могу.Уж очень они меня угнетают. Вследствие необузданности длящихся уже долгиегоды гражданских войн мы мало-помалу скатились в наших краях к такойизвращенной форме государственной власти,

Quippe ubi fas versum atque nefas, [32]

что, поистине, просто чудо, что она смогла удержаться.

Armati terram exercent, semperque recentes
Convectare iuvat praedas et vivere rapto. [33]

Короче говоря, я вижу на нашем примере, что человеческие сообществаскладываются и держатся, чего бы это ни стоило. Куда бы людей ни загнать,они, теснясь и толкаясь, в конце концов как-то устраиваются и размещаются,подобно тому, как разрозненные предметы, сунутые кое-как, без всякогопорядка, в карман, сами собой находят способ соединиться и уложиться другвозле друга, и притом иногда лучше, чем если бы их уложили туда даженаиболее искусные руки. Царь Филипп собрал однажды толпу самых дурных инеисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в построенномдля них городе, которому присвоил соответствующее название [34]. Полагаю,что и они из самих своих пороков создали политическое объединение, а такжецелесообразно устроенное и справедливое общество.

Предо мной не какое-нибудь единичное злодеяние, не три и не сотня,предо мной повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы,настолько чудовищные по своей бесчеловечности и в особенности бесчестности, — а для меня это наихудший из всех пороков, — что я не могу думать о них безсодрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их. Этииз ряда вон выходящие злодеяния в такой же мере отмечены печатью душевноймощи и непреклонности, как и печатью развращенности и заблуждений. Нуждаобтесывает людей и сгоняет их вместе. Эта случайно собравшаяся ордасплачивается в дальнейшем законами; ведь бывали среди подобных орд и такиесвирепые, что никакое человеческое воображение не в силах измыслить что-либопохожее, и тем не менее иным из них удавалось обеспечить себе здоровое идлительное существование, так что потягаться с ними было бы впору разве чтогосударствам, которые были бы созданы гением Платона и Аристотеля.

И, конечно, все описания придуманных из головы государств — не болеечем смехотворная блажь, непригодная для практического осуществления.Ожесточенные и бесконечные споры о наилучшей форме общественного устройстваи о началах, способных нас спаять воедино, являются спорами, полезнымитолько в качестве упражнения нашей мысли; они служат тому же, чему служатмногие темы, используемые в различных науках; приобретая существенность изначительность в пылу диспута, они вне него лишаются всякой жизненности.Такое идеальное государство можно было бы основать в Новом Свете, но мы итам имели бы дело с людьми, уже связанными и сформированными теми или инымиобычаями; ведь мы не творим людей, как Пирра или как Кадм [35]. И если бы мыдобились каким-либо способом права исправлять и перевоспитывать этих людей,все равно мы не могли бы вывернуть их наизнанку так, чтобы не разрушитьвсего. Солона как-то спросили, наилучшие ли законы он установил для афинян.«Да, — сказал он в ответ, — наилучшие из тех, каким они согласились быподчиняться» [36].

Варрон приводит в свое извинение следующее: если бы он первым писал орелигии, он высказал бы о ней все, что думает; но раз она принята всеми и ейприсущи определенные формы, он будет говорить о ней скорее согласно обычаю,чем следуя своим естественным побуждениям [37].

Не только предположительно, но и на деле лучшее государственноеустройство для любого народа — это то, которое сохранило его как целое.Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависятот породивших его обычаев. Мы всегда с большой охотой сетуем на условия, вкоторых живем. И все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих вгосударстве, где правит народ, или стремиться в монархическом государстве киному виду правления — это преступление и безумие.

Уклад своей страны обязан ты любить:
Чти короля, когда он у кормила,
Республику, когда в народе сила,
Раз выпало тебе под ними жить.

Это сказано нашим славным господином Пибраком [38], которого мы толькочто потеряли, человеком высокого духа, здравых воззрений, безупречногообраза жизни. Эта утрата, как и одновременно постигшая нас утрата господинаде Фуа [39], весьма чувствительны для нашей короны. Не знаю, можно ли найтив целой Франции еще такую же пару, способную заменить в Королевском Советедвух этих гасконцев, наделенных столь многочисленными талантами и стольпреданных трону. Это были разные, но одинаково высокие души, и для нашеговека особенно редкие и прекрасные, скроенные каждая на свой лад. Но кто жедал их нашему времени, их, столь чуждых нашей испорченности и столь неприспособленных к нашим бурям?

Ничто не порождает в государстве такой неразберихи, как вводимыеновшества; всякие перемены выгодны лишь бесправию и тирании. Когдакакая-нибудь часть займет неподобающее ей место, это дело легко поправимое;можно принимать меры и к тому, чтобы повреждения или порча, естественные длялюбой вещи, не увели нас слишком далеко от наших начал и основ. Но братьсяза переплавку такой громады и менять фундамент такого огромного здания —значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить, начисто стирает написанное,кто хочет устранить отдельные недостатки, перевернув все на свете вверхтормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, non tam commutandarumquam evertendarum rerum cupidi [40]. Мир сам себяне умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, чтопомышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь сценой, которую необходимо за это платить. Мы убедились на тысяче примеров,что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавитьсяот терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательновыздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось.

Цель хирурга не в том, чтобы удалить дикое мясо; это только способлечения. Он стремится к тому, чтобы на том же месте возродилась здороваяткань и чтобы тот же участок тела снова зажил нормальной жизнью. Всякий, ктохочет устранить только то, что причиняет ему страдание, недостаточнодальновиден, ибо благо не обязательно идет следом за злом; за ним можетпоследовать и новое зло, и притом еще худшее, как это случилось с убийцамиЦезаря [41], которые ввергли республику в столь великие бедствия, что импришлось раскаиваться в своем вмешательстве в государственные дела. С тоговремени и вплоть до нашего века со многими произошло то же самое. Моисовременники французы могли бы на этот счет многое порассказать. Все крупныеперемены расшатывают государство и вносят в него сумятицу. Кто, затеваяисцелить его одним махом, предварительно задумался бы над тем, что из этоговоспоследует, тот, конечно, охладел бы к подобному предприятию и не пожелалбы приложить к нему руку. Пакувий Колавий покончил с порочными попыткамиэтого рода [42] весьма примечательным способом. Его сограждане поднялисьпротив своих правителей. Ему же, человеку весьма могущественному в городеКапуе, удалось запереть во дворце собравшийся туда в полном составе сенат,и, созвав на площадь народ, он сообщил ему, что пришел день, когда они безвсякой помехи могут отмcтить тиранам, которые так долго их угнетали икоторые теперь в его власти, безоружные и лишенные всякой охраны. Онпредложил, чтобы их выводили по жребию одного за другим, и народ принималрешение о каждом из них в отдельности, исполняя на месте вынесенный имприговор, — с тем, однако, чтобы на должность, которую занимал осужденный,они тут же назначали кого-нибудь из добропорядочных граждан, дабы она неоставалась незамещенной. Едва был вызван первый сенатор, как поднялиськрики, выражавшие всеобщую ненависть к этому человеку. «Вижу, — сказалПакувий, — этого необходимо сместить, он бесспорный злодей; давайте заменимего кем-нибудь более подходящим». Внезапно воцарилась полнейшая тишина:всякий затруднялся, кого же назвать. Наконец, кто-то осмелился выдвинутьсвоего кандидата, но в ответ на это последовали еще более громкие иединодушные крики, отказывавшие ему в избрании. Было перечислено множествоприсущих ему недостатков и были приведены сотни веских причин, по которымего следовало отвергнуть. Между тем, страсти разгорались все сильнее инеукротимее, и дело пошло еще того хуже при появлении второго сенатора, азатем и третьего: столько же было разногласий при выборах, сколько согласияпри отстранении от обязанностей. В конце концов, устав от этой бесплоднойраспри, народ стал мало-помалу — кто сюда, кто туда — разбегаться ссобрания, унося в душе убеждение, что застарелое и хорошо знакомое зловсегда предпочтительнее зла нового и неизведанного. Чего мы только неделали, чтобы дойти до столь прискорбного положения?

Eheu cicatricum et sceleris pudet,
Fratrumque: quid nos dura refugimus
          Aetas? quid intactum nefasti
                    Liquimus? unde manus iuventus
Metu deorum continuit? quibus
Pepercit aris? [43]

И все же я не решаюсь сказать:

                                          ipsa si velit Salus
Servare prorsus non potest hanc familiam. [44]

Мы, пожалуй, еще не дошли до последней черты. Сохранность государств —это нечто такое, что находится за пределами нашего разумения.Государственное устройство, как утверждает Платон, — это нечто чрезвычайномогущественное и с трудом поддающееся распаду [45]. Нередко оно продолжаетсуществовать, несмотря на смертельные, подтачивающие его изнутри недуги,несмотря на несообразность несправедливых законов, несмотря на тиранию,несмотря на развращенность и невежество должностных лиц, разнузданность имятежность народа.

Во всех наших превратностях мы обращаем взоры к тому, что над нами, исмотрим на тех, кому лучше, чем нам; давайте же сравним себя с тем, что поднами; нет такого горемычного человека, который не нашел бы тысячи примеров,способных доставить ему утешение. Наша вина, что мы больше думаем о грядущейбеде, чем о минувшей. «Если бы, — говорил Солон, — все несчастья былисобраны в одну груду, то не нашлось бы ни одного человека, который непредпочел бы остаться при своих горестях, лишь бы не принимать участия взаконном разделе этой груды несчастий и не получить своей доли» [46]. Нашегосударство занемогло; но ведь другие государства болели, бывало, ещесерьезнее и тем не менее не погибли. Боги тешатся нами словно мячом ишвыряют нас во все стороны:

Enimvero dii nos homines quasi pilas habent. [47]

Светила роковым образом избрали римское государство, дабы показать наего примере свое всемогущество. Оно познало самые различные формы, прошлочерез все испытания, каким только может подвергнуться государство, черезвсе, что приносит лад и разлад, счастье и несчастье. Кто же можетотчаиваться в своем положении, зная о потрясениях и ударах, которые онопретерпело и которые все-таки выдержало? Если господство на огромныхпространствах есть признак здоровья и крепости государства (с чем я никоимобразом не могу согласиться, и мне нравятся слова Исократа, советовавшегоНикоклу не завидовать государям, владеющим обширными царствами, нозавидовать тем из них, которые сумели сохранить за собой то, что выпало им вудел [48]), то Рим никогда не был здоровее, чем в то время, когда он былнаиболее хворым. Худшая из его форм была для него самой благоприятною. Припервых императорах в нем с трудом прослеживаются какие-либо признакигосударственного устройства: это самая ужасающая и нелепая мешанина, какуютолько можно себе представить. И все же он сохранил и закрепил это своеустройство, остался не какой-нибудь крошечной монархией с ограниченнымипределами, но стал властителем многих народов, столь различных, стольудаленных, столь враждебно к нему настроенных, столь неправедно управляемых,столь коварным образом покоренных:

                                                      nec gentibus ullis
Commodat in populum terrae pelagique potentem
Invidiam fortuna suam. [49]

Не все, что колеблется, падает. Остов столь огромного образованиядержится не на одном гвозде, а на великом множестве их. Он держится ужеблагодаря своей древности; он подобен старым строениям, из-за своеговозраста потерявшим опору, на которой они покоились, без штукатурки, безсвязи, и все же не рушащимся и поддерживающим себя своим весом,

          nec iam validis radicibus haerens,
Pondere tuta suo est. [50]

К тому же никак нельзя одобрить поведение тех, кто обследует лишьвнешние стены крепости и рвы перед ними; чтобы судить о ее надежности, нужновзглянуть, кроме того, откуда могут прийти осаждающие и каковы их силы исредства. Лишь немногие корабли тонут от своего веса и без насилия над нимисо стороны. Давайте оглядимся вокруг: все распадается и разваливается; и этово всех известных нам государствах, как христианского мира, так и в любомдругом месте; присмотритесь к ним, и вы обнаружите явную угрозу ожидающих ихизменений и гибели:

          Et sua sunt illis incommoda, parque per omnes
Tempestas. [51]

Астрологи ведут беспроигрышную игру, предвещая, по своему обыкновению,великие перемены и потрясения; их предсказания толкуют о том, что и без тогоочевидно и осязаемо; за ними незачем отправляться на небеса.

И если это сочетание бедствий и вечной угрозы наблюдается повсеместно,то отсюда мы можем извлечь для себя не только известное утешение, но инекоторую надежду на то, что и наше государство устоит, как другие; ибо гдепадает все, там в действительности ничто не падает. Болезнь, присущая всем,для каждого в отдельности есть здоровье; единообразие — качество,противоборствующее распаду. Что до меня, то я отнюдь не впадаю в отчаянье, имне кажется, что я вижу перед нами пути к спасению;

          deus haec fortasse benigna
Reducet in sedem vice. [52]

Кому ведомо, не будет ли господу богу угодно, чтобы и с нами произошлото же самое, что порою случается с иным человеческим телом, котороеочищается и укрепляется благодаря длительным и тяжелым болезням, возвращающимему более полное и устойчивое здоровье, нежели то, какое было ими у негоотнято?

Но больше всего меня угнетает то, что, изучая симптомы нашей болезни, янахожу среди них столько же естественных и ниспосланных самим небом и толькоим, сколько тех, которые привносятся нашей распущенностью и человеческимбезумием. Кажется, что даже светила небесные — и они считают, что мыпросуществовали достаточно долго и уже перешли положенный нам предел. Меняугнетает также и то, что наиболее вероятное из нависших над нами несчастий —это не преобразование всей совокупности нашего еще целостного бытия, а еераспадение и распыление, — и из всего, чего мы боимся, это самое страшное.

Предаваясь этим раздумьям, я опасаюсь также предательства со сторонымоей памяти: не заставляет ли она меня дважды говорить по рассеянности ободном и том же. Я не люблю себя перечитывать и никогда не копаюсь по добройволе в том, что мною написано. Я не вношу сюда ничего такого, чему научилсяпозднее. Высказанные здесь мысли обыденны: они приходили мне в голову, можетбыть, сотню раз, и я боюсь, что уже останавливался на них. Повторение всегдадокучает, даже у самого Гомера; но оно просто губительно, когда дело идет овещах малосущественных и преходящих. Меня раздражает всякое вдалбливаниедаже в тех случаях, когда оно касается вещей безусловно полезных, например уСенеки, как раздражает и обыкновение его стоической школы повторять повсякому поводу, и притом от доски до доски, все те же общие положения ипредпосылки и приводить снова и снова общеизвестные, привычные доводы иоснования. Моя память что ни день ужасающим образом ухудшается,

Pocula Lethaeos ut si ducentia somnos
          Arente fauce traxerim. [53]

И впредь — ибо до настоящего времени, слава богу, больших неприятностейот нее не было — мне, в отличие от других, стремящихся высказывать своимысли в подходящее время и хорошо их обдумав, придется избегать какой бы тони было подготовки из страха обременить себя известными обязательствами, откоторых я буду всецело зависеть. Я путаюсь и сбиваюсь, когда меня что-нибудьсвязывает и ограничивает и когда я завишу от такого ненадежного и немощногоорудия, как моя память.

Я не могу читать следующую историю, не возмущаясь и не переживая еевсею душой. Когда некоего Линкеста, обвиненного в злокозненном умысле наАлександра, поставили по обычаю перед войском, чтобы оно могло выслушать егооправдания, он, припоминая заранее составленную им речь, невнятно изапинаясь, пробормотал из нее лишь несколько слов. Пока он бился со своейпамятью, стараясь собраться с мыслями, его волнение все возрастало, и воины,стоявшие поблизости от него, сочтя, что он полностью себя уличил своимповедением, бросились на него и убили его ударами копий. Его оцепенение ибезмолвие были восприняты ими как признание в предъявленном ему обвинении:ведь в темнице у него было довольно досуга, чтобы подготовиться к этому дню,и, на их взгляд, дело тут не в том, что ему изменила память, а в том, чтосовесть сковала ему язык и отняла у него последнее мужество [54]. Вотпоистине замечательный вывод! А между тем, самое место, скопление столькихлюдей, ожидание вселяют в душу смятение, особенно если помыслы направленытолько на то, чтобы говорить красноречиво и убедительно. Что тут поделаешь,если от этой речи зависит жизнь твоя или смерть?

Что до меня, то у меня земля уходит из-под ног при мысли о том, что намне путы и я могу говорить только о том-то и о том-то. Когда я вверяю ипрепоручаю себя моей памяти, я цепляюсь за нее с такой силой, что чрезмерноотягощаю ее, и она пугается своего груза. Пока я неотступно следую за нею, явыхожу из себя, и настолько, что едва не теряю самообладание, и мне не разприходилось превеликим трудом скрывать, что я раб моей памяти, причем этослучалось со мной именно там, где для меня было необычайно важно произвестивпечатление, что я говорю с полной непринужденностью, что выражения моихчувств случайны и заранее не продуманы, но порождены нынешнимиобстоятельствами. По-моему, не высказать ничего стоящего нисколько не хуже,чем обнаружить перед всеми, что явился сюда, подготовившись красно говорить, — вещь совершенно неподобающая, и тем более для людей моего ремесла, да ивообще возлагающая чрезмерные обязательства, непосильные для того, кто не всостоянии на себя положиться: от подготовки ждут большего, чем она можетдать. Часто по глупости надевают на себя короткий камзол, чтобы прыгнуть нелучше, чем в обычном плаще.

Nihil est his qui placere volunt tam adversarium quam expectatio. [55] Существует письменное свидетельствооб ораторе Курионе, что, хотя он и разбивал свою речь на три или четыречасти и определял количество своих основных положений и доводов, с ним всеже нередко случалось, что он что-нибудь забывал или добавлял новое [56]. Явсегда остерегался стеснений этого рода, ненавидя всяческие ограничения ипредписания, и не только из недоверия к моей памяти, но также и потому, чтовсе это слишком надуманно и искусственно. Simpliciora militares decent [57]. Хватит с меня и того, что ядал себе обещание никогда больше не выступать в почтенных собраниях. Если жечитать свою речь по написанному, то помимо того, что этот способ просточудовищен, он вдобавок крайне невыгоден всякому, кто благодаря своим данныммог бы кое-чего достигнуть и при помощи жестов. Еще меньше могу ярассчитывать в настоящее время на собственную находчивость: моя мысль тяжелана подъем и лишена гибкости, и мне не найтись в обстоятельствах сложных изначительных.

Прими же, читатель, и эти мои писания, и это третье восполнение кнаписанной мною картине. Я добавляю, но никоим образом не исправляю.Во-первых, потому, что тот, кто отдал в заклад всему свету свое сочинение,по-моему, начисто потерял на него права. Пусть, если может, говорит болеескладно где-нибудь в другом месте, но не искажает работы, которую продал.Покупать у таких людей нужно только после их смерти. Пусть они преждехорошенько подумают и лишь потом берутся за дело. Кто их торопит?

Моя книга неизменно все та же. И если ее печатают заново, я разве чтопозволяю себе вставить в нее лишний кусочек, дабы покупатель не ушел спустыми руками: ведь она не более чем беспорядочный набор всякой всячины.Это всего лишь довески, нисколько не нарушающие ее первоначального облика,но придающие с помощью какой-нибудь существенной мелочи дополнительную иособую ценность всему последующему. Отсюда легко может возникнуть кое-какоенарушение хронологии, но мои побасенки размещаются как придется и не всегдав зависимости от своего возраста.

Во-вторых, если дело идет обо мне, я боюсь потерять при обмене; мой умне всегда шагает вперед, иногда он бредет и вспять. Я ничуть не меньшедоверяю своим измышлениям от того, что они первые, а не вторые или третьи,или потому, что они прежние, а не нынешние. Нередко мы исправляем себя стольже нелепо, как исправляем других. Впервые мое сочинение увидело свет в 1580 г. За этот длительный промежуток времени я успел постареть, но мудрости вомне, разумеется, не прибавилось даже на самую малость. Я тогдашний и ятеперешний — совершенно разные люди, и какой из нас лучше, я, право, невзялся бы ответить. Если бы мы шли прямым путем к совершенству, старостьбыла бы и лучшей порой человеческой жизни. Но наше движение — скореедвижение пьяницы: шаткое, валкое, несуразное, как раскачивание тростинки,колеблемой по прихоти ветра.

Антиох с великой горячностью превозносил Академию [58]; однако он же настарости лет примкнул к стану ее врагов; за каким из этих двух Антиохов я быни последовал, разве это не означало бы, что в любом случае я все жепоследовал за Антиохом? Внести во взгляды людей сомнение и затем пытатьсявнести в них же определенность — не означает ли, в конце концов, все жевнести сомнение, а не определенность, и не предвещает ли также, что, будеэтому человеку было бы предоставлено прожить еще один век, он и тогда бынеизменно проявлял склонность к какому-нибудь новому увлечению, не стольколучшему, сколько другому.

Благосклонность читателей придала мне несколько больше смелости, чем яот себя ожидал. Но ничего я так не боюсь, как наскучить; я предпочел быскорее навлечь на себя гнев, но только, упаси боже, не опостылеть, каксделал один ученый моего времени. Похвала всегда и везде приятна, откуда бона ни исходила и что бы ее ни вызывало, но чтобы по-настоящему насладитьсяею, нужно знать, чем она вызвана. Даже недостатки находят себе поклонников.Признание со стороны невежественной толпы редко бывает обоснованным, и я,пожалуй, не ошибусь, если скажу, что писания, превыше всего поднятые в моевремя на щит народной молвой, — наихудшие. Конечно, я глубоко благодаренпочтенным и порядочным людям, отметившим своей благосклонностью мои немощныеусилия. Погрешности в отделке никогда не сказываются так явственно, кактогда, когда материал не может сам за себя постоять. Не вини же меня,читатель, за те из них, которые сюда просочились по прихоти и по небрежностикого-либо другого: каждый, кто прикасался к моему сочинению, вносил сюдасвои собственные. Я не вмешиваюсь ни в орфографию — единственное моежелание, чтобы не отступали от общепринятой, — ни в пунктуацию: я малосведущ как в той, так и в другой. Когда меня лишают всякого смысла, я неочень-то об этом печалюсь, ибо тут с меня снимается, по крайней мере,ответственность; но где его искажают или выворачивают на свой собственныйлад, как это часто случается, там меня, можно сказать, окончательно губят.Во всяком случае, если то или иное суждение скроено не по моей мерке,порядочный человек должен считать его не моим. Узнав, до чего я ленив исвоенравен, всякий легко поверит, что я охотнее продиктую еще столько жеопытов, лишь бы не закабалять себя пересмотром этих ради внесения в нихмелочных исправлений.

Я уже говорил, что, сойдя в глубочайший рудник, чтобы добывать этотновый металл, я не только лишен близкого общения с людьми другого склада,нежели мой собственный, и других взглядов, сплачивающих их в особую группу иотделяющих от всех остальных, но и подвергаюсь также опасности со сторонытех, кому решительно все позволено и кто в таких дурных отношениях справосудием, хуже которых и представить себе невозможно, что и делает их допоследней степени наглыми и распущенными. Если иметь в виду все касающиесяменя особые обстоятельства, я не вижу никого среди нас, кому бы отстаиваниезаконности обходилось дороже, чем мне, принимая во внимание и потерювозможных выгод и прямые убытки, как говорят наши юристы. И хотя иные делаютв этом смысле несомненно гораздо меньше моего, они все же корчат из себяхрабрецов, похваляясь своей резкостью и горячностью.

Являясь домом, сохранившим во все времена независимость, широкопосещаемым и открытым для всех (ибо я не позволил себя совратить и поставитьего на службу войне, в которую я охотнее всего вмешиваюсь тогда, когда онадальше всего от меня), дом мой заслужил общую любовь и признательность, ибыло бы трудно поносить меня на моей же навозной куче; и все же я считаюподлинным и редкостным чудом, что он все еще сохраняет, так сказать, своюдевственность, — ведь в нем ни разу не лилась кровь и он ни разу не былотдан на поток и разорение, несмотря на столь продолжительную грозу,столькие перемены и волнения по соседству со мной. Говоря по правде, человекмоего душевного склада мог бы изменить своей твердости и непреклонности,какими бы они ни были; но набеги, и вражеские вторжения, и перемены, ипревратности военного счастья рядом со мною больше ожесточали до последнеговремени, чем смягчали нравы моих земляков, и они по-прежнему угрожают мневсяческими опасностями и неодолимыми трудностями. Я изворачиваюсь, но мне непо нраву, что это удается скорее по счастливой случайности или дажеблагодаря моему собственному благоразумению, а не благодаря защите состороны правосудия, и мне не по нраву, что я живу не под сенью законов, ипод иною охраной, чем та, которую они должны обеспечивать. Положение вовсяком случае таково, что я на добрую половину, если не больше, существуюблагодаря чужой благосклонности, а это для меня тягостная зависимость. Я нехочу быть обязанным своей безопасностью ни доброте и благодеяниям сильныхмира сего, которым угодно ограждать меня от насилий и предоставить мнесвободу действий, ни простоте нравов моих предшественников или лично моих.Ну, а будь я другим? Если мои поступки и безупречность моего поведенияналагают на моих соседей и родичей в отношении меня известные обязательства,то просто ужасно, что они вправе считать себя в расчете со мной, сохраняямне жизнь, и вправе сказать: «Мы оставляем ему возможность свободноотправлять богослужение в его домашней часовне, хотя все остальные церкви’ вокруге мы разорили или разрушили; мы оставляем ему возможность распоряжатьсяего имуществом и его жизнью, раз и он, когда это необходимо, оберегает нашихжен и наших быков». В нашем доме так повелось уже издавна, и похвалы,расточавшиеся когда-то Ликургу, который был у своих сограждан чем-то вродеглавного казначея и хранителя их кошельков [59], в некоторой мерераспространяются и на нас.

Между тем, по-моему, нужно, чтобы мы жили под защитою права и власти, ане благодаря чьей-то признательности или милости. Сколько смелых людейпредпочло распрощаться с жизнью, чем быть ею кому-то обязанными. Я избегаюбрать на себя какие бы то ни было обязательства, и особенно те, которыесвязывают меня долгом чести. Для меня нет ничего драгоценнее, чем полученноемною как дар; вот почему моя воля попадает в заклад ко всякому, кторасполагает моей благодарностью, и вот почему я охотнее пользуюсь такимиуслугами, которые можно купить. Мой расчет вполне правилен; за последние яотдаю только деньги, за все остальное — самого себя. Узы, налагаемые на менячестностью, кажутся мне намного стеснительнее и тяжелее, чем судебноепринуждение. Мне не в пример легче, когда меня душат при посредственотариуса, чем при моем собственном. Разве не справедливо, что моя совестьчувствует себя более скованной в тех случаях, когда мне оказываетсябезоговорочное доверие? В других условиях моя добропорядочность никомуничего не должна, потому что никто ей ничего не одалживал; пусть обращаютсяко всевозможным обеспечениям и гарантиям, предоставляемым помимо меня. Мнебыло бы значительно проще вырваться из плена казематов и законов, чем изтого плена, в котором держит меня мое слово. В отношении своих обещаний ящепетилен до педантизма и поэтому, чего бы то ни касалось, стараюсь, чтобыони были, насколько возможно, неопределенными и условными. Даже тем из них,которые сами по себе не важны, я придаю несвойственную им важность изревностного стремления неизменно следовать моему правилу; оно мне мешает иобременяет меня, и притом ради себя самого, а не во имя чего-либо иного.Больше того, если, затевая те или иные дела, даже сугубо личные, в которых яволен действовать всецело по своему усмотрению, я рассказываю кому-нибудь омоем замысле, то мне начинает казаться, что отныне я уже не вправе от негоотступиться и что сообщить о нем кому-либо другому — означает сделать егосвоим непреложным законом; мне кажется, что, говоря, я тем самым даюобещание. Вот почему я редко делюсь моими намерениями.

Приговор, выносимый мною самому себе, гораздо строже и жестче судебногоприговора, ибо судья применяет ко мне ту же мерку, что и ко всем, тогда кактиски моей совести крепче и беспощаднее. Я не очень-то рьяно исполняюобязанности, к которым меня бы принудили, если бы я их не нес. Нос ipsum itaiustum est quod recte fit, si est voluntarium [60].Поступки, которых не озаряет отблеск свободы, не доставляют ни чести, ниудовольствия.

Quod те ius cogit, vix voluntate impetrent. [61]

К чему меня побуждает необходимость, того мне не хочется, quia quicquidimperio cogitur, exigenti magis quam praestanti acceptum refertur [62]. И я знаю таких, которые доходят вэтом до явной несправедливости: они охотнее дарят, чем возвращают, охотнеессужают, чем платят, и всего расчетливее по отношению к тем, с кем связанытеснее всего. Я не иду этим путем, но не слишком далек от этого.

Я настолько люблю сбрасывать с себя бремя каких бы то ни былообязательств, что порою почитал прибылью различные проявлениянеблагодарности, нападки и недостойные выходки со стороны тех, к кому, посклонности или в силу случайного стечения обстоятельств, испытывал кое-какоедружеское расположение, ибо я рассматриваю их враждебные действия и ихпромахи как нечто такое, что целиком погашает мой долг и позволяет мнесчитать себя в полном расчете с ними. И хотя я продолжаю платить им даньвнешнего уважения, возлагаемую на нас общественною благопристойностью, всеже я немало сберегаю на этом, так как, делая по принуждению то же самое, чтоделал и раньше, движимый чувством, я тем самым несколько ослабляюнапряженность и озабоченность моей внутренней воли (est prudentis sustinereut cursum, sic impetum benevolentiae [63]), которая у менячрезмерно настойчива и беспокойна, во всяком случае для человека, нежелающего, чтобы его беспокоили; и эта экономия до некоторой степенивозмещает ущерб, причиняемый мне несовершенствами тех, с кем мне приходитсясоприкасаться. Мне, разумеется, неприятно, что они теряют в моих глазах, нозато и я не очень внакладе, так как уже не считаю себя обязанным расточатьим в такой мере свою внимательность и преданность. Я не порицаю того, ктоменьше любит своего ребенка, потому что он покрыт паршою и горбат, и нетолько тогда, когда тот коварен и злобен, но и тогда, когда он попростунесчастлив и жалок (сам господь этим способом обесценил его и определил емуместо ниже естественного), лишь бы при этом охлаждении чувств соблюдаласьмера и должная справедливость. По мне, кровная близость не сглаживаетнедостатков, напротив, она их, скорее, подчеркивает.

Итак, насколько я знаю толк в искусстве оказывать благодеяния и платитьпризнательностью за те, что тебе оказаны, — а это искусство тонкое итребующее большого опыта, — я не вижу вокруг себя никого, кто до последнеговремени был бы независимее, чем я, и менее моего в долгу перед кем бы то нибыло. Да и вообще, нет никого, кто был бы в этом отношении так же чист передлюдьми, как я.

nec sunt mihi nota potentum
        Munera. [64]

Государи с избытком одаряют меня, если не отнимают моего, и благоволятко мне, когда не причиняют мне зла; вот и все, чего я от них хочу. О скольпризнателен я господу богу за то, что ему было угодно, чтобы всем моимдостоянием я был обязан исключительно его милости, и также еще за то, что онудержал все мои долги целиком за собой. Как усердно молю я святое егомилосердие, чтобы и впредь я не был обязан кому-нибудь чрезмерно большойблагодарностью!

Благодатная свобода, так долго ведшая меня по моему пути! Пусть же онадоведет меня до конца!

Я стремлюсь не иметь ни в ком настоятельной надобности.

In me omnis spes est mihi [65]. Это вещь, доступная всякому, но она легче достижима для тех, когогосподь избавил от необходимости бороться с естественными и насущныминуждами.

Тяжело и чревато всевозможными неожиданностями зависеть от чужой воли.Мы сами — а это наиболее надежное и безопасное наше прибежище — не слишком всебе уверены. У меня нет ничего, кроме моего «я», но и этой собственностью якак следует не владею, и она, к тому же, мною частично призанята. Я стараюсьвоспитать в себе крепость духа, что важнее всего, и равнодушие к ударамсудьбы, чтобы у меня было на что опереться, если бы все остальное меняпокинуло.

Гиппий из Эллиды, водя дружбу с музами, запасся не только ученостью,чтобы, в случае необходимости, с радостью прекратить общение со всемидругими, и не только знанием философии, чтобы приучить свою душудовольствоваться собой и, если так повелит ее участь, мужественно обходитьсябез радостей, привносимых извне; он, кроме того, был настолькопредусмотрителен, что научился стряпать для себя пищу, стричь свою бороду,шить себе одежду и обувь и изготовлять все необходимые ему вещи, дабы,насколько это возможно, рассчитывать лишь на себя и избавиться отпосторонней помощи [66]. Гораздо свободнее и охотнее пользуешься благами,предоставленными тебе другим, в том случае, если пользование ими невызывается горестною и настоятельною необходимостью и если в твоей воле и втвоих возможностях достаточно средств и способов обойтись и без них.

Я хорошо себя знаю. И все же мне трудно себе представить, чтобыгде-нибудь на свете существовали щедрость столь благородная, гостеприимствостоль искреннее и бескорыстное, которые не показались бы мне исполненнымичванства и самодурства и были бы свободными от налета упрека, если бы судьбазаставила меня к ним обратиться. Если давать — удел властвующего и гордого,то принимать — удел подчиненного. Свидетельство тому — выраженный воскорбительном и глумливом тоне отказ Баязида от присланных ему Тимуромподарков [67].

А те подарки, которые были предложены от имени султана Сулейманасултану Калькутты, породили в последнем столь великую ярость, что он нетолько решительно от них отказался, заявив, что ни он, ни егопредшественники не имели обычая принимать чьи-либо дары, а, напротив,почитали своею обязанностью щедро их раздавать, но и бросил в подземнуютемницу послов, направленных к нему с упомянутой целью [68].

Когда Фетида, говорит Аристотель, заискивает перед Юпитером, когдалакедемоняне заискивают перед афинянами, они не освежают в их памяти тохорошее, что они для них сделали, напоминание о чем всегда неприятно, новспоминают благодеяния, которые те оказали им самим [69]. Люди, которые, какя вижу, пользуются без зазрения совести услугами всех и каждого, оставаясьтем самым в долгу перед ними, этого бы, конечно, не делали, если быпонимали, как все, кто не лишен рассудка, что значит связывать себяобязательством: его, пожалуй, можно иногда оплатить, но рассчитаться по немуневозможно. Это — мучительные оковы для каждого, кто любит всегда и вездекласть локти так, как ему удобно. Моим знакомым — тем, кто выше меня посвоему положению, и тем, кто ниже, — отлично известно, что они еще не виделичеловека менее назойливого, чем я. Если я не подхожу под современную мерку,то это — не великое чудо, так как его основа — многочисленные свойства моегохарактера: немножко природной гордости, боязнь столкнуться с отказом,ограниченность желаний и намерений, неприспособленность к ведению каких быто ни было дел и, наконец, излюбленные мои качества: приверженность кпраздности и к свободе. Из-за всего этого я питаю смертельную ненависть и ктому, чтобы от кого-либо зависеть, и к тому, чтобы искать у кого-либоподдержки, если этот кто-либо не я сам. Прежде чем я позволю себе прибегнутьк чужой благосклонности, я прилагаю усилия, на какие только способен, чтобыобойтись без нее — ив пустяках и в чем-либо важном. Мои друзья нестерпимодокучают мне, когда просят, чтобы я попросил за них кого-либо третьего. Идля меня не менее затруднительно использовать и таким образом освободить отобязательств того, кто мне должен, чем обязаться ради них перед тем, кто уменя ни с какой стороны не в долгу. Если пренебречь этим — и еще при одномусловии, а именно, чтобы от меня не хотели чего-нибудь слишком хлопотного исложного (ибо я объявил беспощадную войну всяким заботам), — я, в общем,охотно готов помочь в нужде каждому. Впрочем, я всегда в большей мереизбегал брать, чем старался давать, — ведь, по Аристотелю, это гораздоприятнее [70]. Моя судьба не очень-то позволяла мне благодетельствоватьдругим, но и то малое, что она мне позволила, пало на неблагодарную почву.Если бы она назначила меня родиться с тем, чтобы занять среди людей высокоеположение, я бы стремился к тому, чтобы заставить себя полюбить, а не ктому, чтобы внушать страх и поражать воображение. Позволительно ли мневыразить это с еще большей самонадеянностью? Я бы столько же проявлял заботуо том, чтобы нравиться, как и о том, чтобы приносить пользу. Кир устамисвоего превосходного полководца и еще более выдающегося философа весьмамудро оценивает свою доброту и свои благодеяния не в пример выше, нежелисвою доблесть и свои обширные завоевания [71]. И Сципион Старший всюду, гдехочет возвысить себя в людском мнении, ставит свою мягкость и человечностьвыше своей храбрости и побед, и у него всегда на устах прославленные слова отом, что он принудил своих врагов полюбить его так же, как его любят друзья [72].

Итак, я хочу сказать, что если уж нужно быть всегда связанным каким-тодолгом, то это должно иметь более твердые основания, нежели та зависимость,о которой я сейчас говорю и в которую меня ставят обстоятельства этойужасной войны, а также, что мои обязательства не должны быть настолькотягостны, чтобы от них зависели моя жизнь и моя смерть: такая зависимостьменя подавляет. Я тысячу раз ложился спать у себя дома с мыслью о том, чтоименно этой ночью меня схватят и убьют, и единственное, о чем я молилсудьбу, так это о том, чтобы все произошло быстро и без мучений. И послесвоей вечерней молитвы я не раз восклицал:

Impius haec tam culta novalia miles habebit? [73]

Ну а где против этого средство? Здесь — место, где родился и я ибольшинство моих предков; они ему отдали и свою любовь и свое имя. Мылепимся к тому, с чем мы свыклись. И в столь жалком положении, как наше,привычка — благословеннейший дар природы, притупляющий нашу чувствительностьи помогающий нам претерпевать всевозможные бедствия. Гражданские войны хужевсяких других именно потому, что каждый из нас у себя дома должен бытьпостоянно настороже,

Quam miserum porta vitam muroque tueri,
          Vixque suae tutum viribus esse domus. [74]

Величайшее несчастье ощущать вечный гнет даже у себя дома, в лоне своейсемьи. Местность, в которой я обитаю, — постоянная арена наших смут иволнений; тут они раньше всего разражаются и позже всего затихают, инастоящего мира тут никогда не видно,

Tum quoque cum pax est, trepidant formidine belli, [75]

                    quoties pacem fortuna lacessit
Нас iter est bellis. Melius, fortuna, dedisses
Orbe sub Eoo sedem, gelidaque sub Arcto
Errantesque domos. [76]

Чтобы уйти от этих горестных размышлений, я впадаю порой в безразличиеи малодушие; ведь и они некоторым образом прививают человеку решительность.Мне нередко случается, и притом не без известного удовольствия, представлятьсебе со всею наглядностью свою гибель и ждать своего смертного часа; опустивголову, в полном оцепенении, погружаюсь я в смерть, не рассматривая и неузнавая ее, словно в мрачную и немую пучину, которая тотчас смыкается надомной и сковывает меня неодолимым, беспробудным, бесчувственным сном. И то,что последует, как я предвижу, за быстрой и насильственной смертью, утешаетменя в большей мере, чем страшат обстоятельства, при которых она постигнетменя. Говорят, что если не всякая долгая жизнь — хорошая жизнь, то всякаябыстрая смерть — хорошая смерть. Я не столько боюсь умереть, сколько свожузнакомство с тем, что предшествует смерти, — с умиранием. Я таюсь исъеживаюсь посреди этой грозы, — она должна меня ослепить и похититьстремительным и внезапным порывом, которого я даже не почувствую.

Если розы и фиалки, как утверждают некоторые садовники, произрастаяпоблизости от лука и чеснока, и вправду пахнут приятнее и сильнее, потомучто те извлекают из земли и всасывают в себя все, что ни есть в нейзловонного [77], то почему бы и закоснелым в преступлениях людям моей округитакже не всосать в себя всего яда из моего воздуха и моего неба и своимсоседством со мной не сделать меня настолько чище и лучше, чтобы я не погибокончательно и бесповоротно? В целом это не так, но кое-что в этом роде всеже возможно: например, доброта прекраснее и привлекательнее, когда она —редкость, а враждебность и несхожесть всего окружающего усиливает иукрепляет стремление делать добро, воспламеняя душу и необходимостьюбороться с препятствиями, и жаждою славы.

Грабители сами по себе не проявляют ко мне особой враждебности. А развея не отвечаю им тем же? Вздумай я взяться за них, и мне бы пришлось иметьдело со множеством людей. Те, у кого одинаково злая воля, каково бы ни былоразличие в их положении, таят в себе одинаковую жестокость, бесчестность,грабительские наклонности, и все это в каждом из них тем отвратительнее, чемон трусливее, чем увереннее в себе и чем ловчее умеет прикрываться законами.Я в меньшей степени ненавижу преступление явное, совершенное в пылу борьбы,чем содеянное предательски, тихой сапой. Наша лихорадка напала на тело,которому она нисколько не повредила; в нем тлел огонь, и вот вспыхнулопламя; больше шуму, чем настоящей беды.

Обращающимся ко мне с вопросом, что именно побуждает меня кпутешествиям, я имею обыкновение отвечать: «Я очень хорошо знаю, от чегобегу, но не знаю, чего ищу». Если мне говорят, что и среди чужестранцев,быть может, так же мало истинного здоровья, как среди нас, и что их нравы нестоят большего, нежели наши, я отвечаю: во-первых, маловероятно, чтобысуществовали

Tam multae scelerum facies, [78]

и во-вторых, что изменить дурное положение на положение неопределенное — как-никак выигрыш и что чужие беды никогда не задевают нас так же, какнаши.

Я никогда не забываю о том, что сколько бы я ни ополчался на Францию,Париж мне по-прежнему мил; я отдал ему свое сердце еще в дни моего детства.И с ним произошло то, что всегда происходит с замечательными вещами: чембольше прекрасных городов я с той поры видел, тем больше красоты этогогорода властвуют надо мной и овладевают моей любовью. Я люблю его самого посебе, и больше в его естественном виде, чем приукрашенным чужеземноюпышностью [79]. Я люблю его со всей нежностью, даже его бородавки и родимыепятна. Ведь я француз только благодаря этому великому городу: великому —численностью своих обитателей, великому — своим на редкость удачнымместоположением, но сверх всего великому и несравненному своимибесчисленными и разнообразнейшими достоинствами: это слава Франции, одно изблагороднейших украшений мира. Да отвратит от него господь наши раздоры!Целостный и единый, он огражден, по-моему, от всяких других напастей. Яубежден, что из всех наших партий наихудшей окажется именно та, котораяввергнет его в наши распри. И никакой враг, на мой взгляд, ему не опасен,кроме него самого. И я боюсь за него столько же, сколько за всякую другуючасть нашего государства. Пока он стоит, я не буду иметь недостатка вубежище, где бы я мог испустить последний мой вздох, убежище, способномвознаградить меня с лихвою за потерю любого другого. Не потому, что таккогда-то сказал Сократ, но потому, что и вправду таковы мои чувства, в чем ядохожу, пожалуй, иногда до чрезмерности, все люди, по мне, моисоотечественники, и я обнимаю поляка столь же искренне, как француза,отдавая предпочтение перед национальными связями связям всечеловеческим ивсеобщим. Я не нахожу мой родной воздух самым живительным на всем свете.Знакомства, завязываемые впервые и чисто личные, стоят, по-моему, нискольконе меньше, чем случайные и обыденные, поддерживаемые мною с моими соседями.Бескорыстная дружба, возникающая по нашему побуждению, обычно на голову вышедружеских отношений, которыми связывают нас соседство или общность крови.Природа произвела нас на свет свободными и независимыми; это мы самизапираем себя в тех или иных тесных пределах, уподобляясь в известном смыслеперсидским царям, давшим обет не пить никакой воды, кроме, как из рекиХоасп: отказавшись, по неразумению, от своего права употреблять любую другуюводу, они обезводили для себя весь мир [80].

Что же касается совершенного Сократом под конец его жизни, когдаприговор об изгнании он счел более тягостным, чем смертный, то я, каккажется, никогда не дойду до такой расслабленности и никогда не будунастолько привязан к моему отечеству, чтобы поступить так же, как он. Вжитиях высоких духом людей много такого, что я скорее ценю, чем люблю.

И среди них бывают до того возвышенные и беспримерные, что я не могукак следует оценить их, ибо они для меня совершенно непостижимы.

Для человека, считавшего весь мир своим родным городом, отмеченные вышесоображения были проявлением слабости. Правда, он презирал странствия, и егонога ни разу не переступила пределов Аттики. Как же рассматривать то, что онпожалел денег своих друзей, чтобы спасти себе жизнь, и отказался выйти счужой помощью из темницы, чтобы не преступить законы, и притом в то время,когда эти законы были так чудовищно извращены [81]? Эти образцы для меняпревыше всего. Есть и другие, которые я помещаю на втором месте, и их ятакже могу отыскать в жизни и деяниях этого человека. Многие из этихредкостных образцов превосходят мои возможности, и подражать им я был бы нев силах, но иные из них превосходят и возможности моего понимания.

Кроме этих причин, путешествия, как мне кажется, — дело очень полезное.Душа непрерывно упражняется в наблюдении вещей для нее новых и доселеневедомых, и я не знаю, — о чем уже не раз говорил, — ничего болеепоучительного для человеческой жизни, как непрестанно показывать ей во всейих многоликости столько других человеческих жизней и наглядно знакомить ее сбесконечным разнообразием форм нашей природы. При этом тело не остаетсяпраздным, но вместе с тем и не напрягается через силу, и это легкоевозбуждение оказывает на него бодрящее действие. Несмотря на мои колики, яне схожу с лошади по восемь-десять часов сряду и все же не ощущаю чрезмернойусталости,

Vires ultra sortemque senectae. [82]

Никакое время года не бывает мне в тягость; только палящий зной отвесностоящего солнца невыносим для меня, ибо зонтики, которыми со времен древнихримлян пользуется Италия, больше мучают руку, чем облегчают мучения головы.Хотел бы я знать, с помощью каких ухищрений в столь давнюю пору, когдароскошь только начала зарождаться, персы умели поднимать по желанию свежийветер и создавать тень, о чем рассказывает Ксенофонт [83]. Я люблю дождь игрязь, как утка. Перемена воздуха и климата на мне совершенно не отражается;любое небо для меня равно хорошо. Меня тревожат лишь те перемены, чтопроисходят внутри меня, да и они в путешествиях приключаются со мной многореже.

Я тяжел на подъем, но, пустившись в дорогу, могу ехать сколько угодно.Мелкие дела утомляют меня столько же, сколько большие, и собраться внепродолжительную поездку, чтобы побывать у соседа, составляет для меня неменьше труда, чем приготовиться к настоящему путешествию. Я привык совершатьмои дневные прогоны на испанский лад, одним махом: это длительные и вполнеоправдывающие себя прогоны; если днем слишком жарко, я проделываю их поночам, от захода до восхода солнца. Принятое некоторыми обыкновениеостанавливаться в пути, чтобы покормить лошадей и пообедать в спешке исуете, никуда не годится, особенно когда стоят короткие дни. Моим лошадямэто идет только впрок. Меня ни разу не подвела ни одна лошадь, коль скороона выдерживала первый из подобных прогонов. Зато я пою моих лошадейповсюду, где только возможно, и слежу лишь за тем, чтобы между двумяводопоями они прошли достаточный отрезок пути и выпитая ими вода вышламочой. Моя нелюбовь вставать слишком рано доставляет возможностьсопровождающим меня слугам пообедать, не торопясь, перед выездом. Что доменя, то я с едой не спешу: аппетит приходит ко мне во время еды и никак неиначе; я испытываю голод лишь за столом.

Некоторые упрекают меня за то, что я все еще не утрачиваю охоты купражнениям этого рода, хотя женат и уже в летах. Они неправы. Ведьнаилучшая пора для отлучек из дому тогда только и наступает, когда домашниемогут обойтись и без вас, ибо в доме установлен твердый порядок, который нив чем не будет нарушен. Гораздо легкомысленнее уезжать из дому, оставляя егона менее надежные руки, которые не станут особенно себя утруждать, чтобызаботиться о ваших делах.

Самая полезная и почетная наука для женщины — это наука, носящаяназвание домоводства. Мне приходилось видеть женщин скупых и жадных, нохозяйственных — очень редко. А между тем этому качеству подобает быть у нихосновным, и его следует искать в женщине прежде других, видя в немединственное приданое, которое может как разорить, так и сохранить нашидома. Пусть и не пытаются мне возражать; в соответствии с тем, чему менянаучил опыт, я требую от замужней женщины, кроме всех других добродетелей, ихозяйственности, которая тоже есть добродетель. Я устраиваю ей испытание,оставляя на ее руки, пока нахожусь в отсутствии, управление всей моейсобственностью. С досадой наблюдаю я во многих домах, как муж, угрюмый иизмученный целой кучей дел, возвращается около полудня к себе, в то времякак жена все еще причесывается и прихорашивается на своей половине. Вестисебя так позволительно лишь королеве, да и то как сказать. Нелепо инесправедливо, что праздность наших жен оплачивается нашим трудом и потом. Ия никогда не позволю, чтобы кто-нибудь пользовался моими средствами сбольшей свободой, чем я сам, более беспечно и бесконтрольно. Если муж занятсуществом дела, то сама природа велит, чтобы жены взяли на себя его форму.

Что же касается супружеских отношений, то, хотя и считается, что онистрадают от этих отлучек, я с этим решительно не согласен. Напротив, этаблизость такого рода, что непрерывное общение лишь охлаждает чувства ипривычка их убивает. Всякая женщина, которая с нами не связана, кажется намбезупречной. И каждый познал на опыте, что постоянное пребывание вместе недоставляет того удовольствия, какое испытываешь, то разлучаясь, то сновавстречаясь. Эти перерывы наполняют меня обновленной любовью к моим домашними делают для меня пребывание дома более сладостным и заманчивым; чередованиеусиливает мое влечение как к одному, так и к другому. Я знаю, что руки удружбы достаточно длинные, чтобы касаться друг друга и сплетаться друг сдругом, протягиваясь с одного конца света в другой; и это в особенностиотносится к супружеской дружбе, в которой имеет место непрестанный обменуслугами, порождающими привязанность и признательные воспоминания. Пометкому слову стоиков, между мудрецами существует настолько тесная связь итакая родственность, что если один из них закусывает во Франции, то темсамым насыщает своего собрата в Египте, и что если кто-нибудь, где бы он нибыл, протянет хотя бы палец, то все мудрецы, какие только не существуют вобитаемом мире, ощущают от этого помощь [84]. Наслаждение и обладаниеопираются главным образом на воображение. А оно с большим пылом влечется ктому, чего жаждет, чем к тому, что находится в наших руках. Припомните, каквы провели время в течение дня, и вы увидите, что дальше всего вы были отвашего друга, когда он был возле вас; его присутствие расслабляет вашевнимание и предоставляет вашим мыслям неограниченную свободу отвлекаться покаждому поводу и в любое мгновение.

Находясь в Риме, я не теряю власти над моим домом и управляю им и своимимуществом, которое в нем оставил: я вижу, как растут мои стены, моидеревья, мои доходы или как они понизились приблизительно на два пальца стех пор, как я уехал:

Ante oculos errat domus, errat forma locorum. [85]

Если бы мы наслаждались лишь тем, что находится в наших руках, топрощай наши экю, как только мы заперли их в шкатулку, и прощай наши дети,если они на охоте. Мы хотим, чтобы они были поближе. А если они в саду, этодалеко или нет? А на расстоянии полудневного перегона? А десять лье — этодалеко или близко? Если близко, то как же обстоит дело с одиннадцатью,двенадцатью или тринадцатью? И так шаг за шагом. Поистине, я полагаю, что тажена, которая вздумала бы предписать своему мужу: «на таком-то шагукончается «близко», а вот на этом начинается «далеко», — должна была быостановить его как раз посередине,

                                    excludat iurgia finis.
Utor permisso, caudaeque pilos ut equinae
Paulatim vello, et demo unum, demo etiam unum,
Dum cadat elusus ratione ruentis acervi; [86]

и пусть эта женщина смело обратится за помощью к философии, есликто-нибудь пожелает бросить ей упрек в том, что, не видя ни того ни другогокончика связующей нити между чрезмерным и малым, между длинным и коротким,легким и тяжелым, близким и далеким, не умея распознавать, где начало и гдеконец, она крайне неопределенно судит и о середине: Rerum natura nullamnobis dedit cognitionem finium [87]. А разве нет женщин, остающихся женами и подругами своихпокойных мужей и возлюбленных, которые не где-нибудь на другом конце света,а в ином мире? Мы можем любить и тех, кого уже нет, и тех, кого еще нет, ане то что отсутствующих. Вступая в брак, мы не брали на себя обязательствабыть такими же неразлучными, как некоторые букашки, которых нам случаетсявидеть, или как бесноватые из Карентии, сцепившиеся друг с другом всовокуплении, подобно собакам [88].

Если жены и любят созерцать своих мужей спереди, то не должны ли они,если потребуется, столь же охотно смотреть им и в спину?

И не будет ли здесь уместно, чтобы показать истинную причину их жалоб,привести следующие слова поэта, так великолепно изображающего женскиечувства и мысли:

Uxor, si cesses, aut te amare cogitat,
Aut tete amari, aut potare, aut animo obsequi,
Et tibi bene esse soli, cum sibi sit male. [89]

Разве не похоже на истину, что сопротивление и противоречие сами посебе их поддерживают и занимают и что они бывают довольны, когда вызываютваше неудовольствие?

В истинной дружбе — а она мне известна до тонкостей [90] — я отдаюмоему другу больше, чем беру у него. Мне больше по душе, когда я сам делаюему добро, чем когда он делает его мне; и больше всего добра он делает мнетогда, когда делает его самому себе. И если ему приятно или полезнокуда-нибудь отлучиться, его отсутствие для меня еще сладостней, чемприсутствие. Да и какое же это отсутствие, если располагаешь средствами сним сноситься? Порою наша разлука бывала для меня не без приятности и не безпользы. Разлучаясь, каждый из нас жил более заполненной жизнью и видел еешире и глубже: он жил, он наслаждался, он наблюдал для меня, я наблюдал длянего, делая это с такой полнотой, как если бы он был со мною. Когда мыбывали вместе, какая-то наша часть оставалась праздной: мы сливались вединое целое. Разъединение в пространстве обогащало нашу духовную связь.Жажда непосредственной близости говорит о недостатке способности к духовномуобщению.

Что касается моего пожилого возраста, на который мне также указывают,то я думаю об этом совершенно иначе; это юности подобает считаться собщественным мнением и ограничивать себя ради другого. Ее хватает на все: ина людей и на себя; а у нас полно хлопот и забот и о самих себе. По меретого, как мы лишаемся естественных удовольствий, мы возмещаем ихудовольствиями искусственными. Несправедливо прощать молодости ее погоню занаслаждениями и мешать старости искать в них отраду. В юности я сдерживалсвои бурные страсти благоразумием; в старости я добавляю к моим печальнымутехам чуточку озорства. Да и законы Платона запрещают отлучаться за пределыстраны до сорока или пятидесяти лет, дабы эти отлучки были полезнее ипоучительнее; и еще больше сочувствия вызывает у меня второй пункт тех жезаконов, воспрещающий их после шестидесяти лет.

«Но в ваши лета вам не вернуться из дальнего путешествия». — «А что мнедо этого?» Я предпринимаю его не для того, чтобы непременно вернуться, и недля того, чтобы его завершить; я предпринимаю его лишь затем, чтобывстряхнуться, пока это встряхивание мне нравится. И я езжу для того, чтобыездить. Кто бегает за доходным местом или за зайцем, тот, можно сказать, небегает; бегает только тот, кто бегает взапуски и для того, чтобыпоупражняться в беге.

Мои желания таковы, что их можно считать осуществившимися в любоемгновение и в любом месте; они не сопряжены с особенными надеждами. Да и моепутешествие через жизнь происходит точно так же. Впрочем, я видел на чужбинедостаточно мест, в которых был бы не прочь остаться. А почему бы и нет, еслиХрисипп, Клеанф, Диоген, Зенон, Антипатр и столько других мудрецов того женаиболее сурового философского направления покинули свою родину, не имеяникаких оснований на нее жаловаться и единственно из желания подышать другимвоздухом [91]. И, конечно, самое большое неудовольствие, какое мне приносятмои поездки, — это невозможность принять решение поселиться навсегда там,где мне это было бы по сердцу, ибо, приспособляясь к общепринятым нравам, явсегда должен думать о возвращении.

Если бы я боялся умереть где-нибудь в другом месте, чем место моегорождения, если б я думал, что умирать вдали от домашних мне будет труднее, ябы едва отважился выезжать за пределы Франции, я бы не выезжал без душевногосодрогания и за пределы моего прихода. Смерть всечасно дает мне о себезнать; она непрерывно сжимает мне грудь или почки. Но я скроен на иной лад;она для меня одна и та же повсюду. И если бы мне предоставили выбор, я бы,надо полагать, предпочел умереть скорее в седле, чем в постели, вне дома ивдалеке от домашних. В прощании с друзьями гораздо больше муки, чемутешения. Я охотно забываю об этом требовании наших приличий, ибо из всехобязанностей, налагаемых на нас дружбой, эта единственная для менянеприятна, и я так же охотно забыл бы произнести напоследок величавое«прощай навсегда». Если присутствие близких людей и доставляет умирающемукое-какие удобства, то оно же причиняет ему тьму неприятностей. Мне пришлосьвидеть умирающих, безжалостно осаждаемых всей этой толпой; множествоприсутствующих было им невмоготу. Считается нарушением долга исвидетельством недостаточной любви и заботы предоставить вам спокойноиспустить дух; один терзает и мучает ваши глаза, другой — уши, третий — рот;нет такого чувства или такой части тела, которую нам бы при этом нетеребили. Ваше сердце переполняет жалость к себе самому, когда вы слышитегорестные стенания ваших друзей, и досада, когда вам доводится пороюуслышать другие стенания, лживые и лицемерные. Кто всегда был изнеженным ичувствительным, для того это еще мучительнее. В столь решительный час емунужна ласковая, приноровившаяся к его чувствительности рука, чтобы почесатьему именно там, где у него зудит, или даже вовсе его не касаться. Если длятого, чтобы мы появились на свет, нужно содействие повитухи, то для того,чтобы его покинуть, мы нуждаемся в человеке еще более умелом, чем она. Воттакого-то человека, и вдобавок ко всему расположенного к вам, и следует, несчитаясь с расходами, нанимать для услуг этого рода.

Я отнюдь не дорос до той горделивой и презрительной твердости, которая,черпая силы сама в себе, обходится без чьей-либо помощи и которую ничто неможет поколебать; я стою ступенькою ниже. Я попытаюсь улизнуть, словнокролик, и уклониться от этой публичной сцены — не из безотчетного страхаперед ней, а совершенно сознательно. Я вовсе не намерен делать из этого актаиспытание или доказательство моей стойкости. К чему? Ведь, перейдя этотпорог я утрачу и права на добрую славу и всякую заинтересованность в ней. Яудовольствуюсь смертью сосредоточенной, одинокой, спокойной, полностью моей,и только моей, соответствующей образу жизни, уединенному и обособленному,которого я придерживаюсь. Вопреки предрассудкам римлян, почитавших того, ктоумирал, не произнеся речи, и у кого не было близких, которые закрыли б емуглаза, у меня хватит чем занять мое время, утешая себя и без того, чтобызаниматься еще утешением других, хватит мыслей в моей голове и без того,чтобы обстоятельства внушали мне новые, хватит тем для беседы с собой и безтого, чтобы заимствовать их извне. Обществу здесь не уготовлено никакойроли; в этом акте лишь одно действующее лицо. Давайте жить и смеяться передсвоими, умирать и хмуриться перед посторонними. Всегда можно сыскать заплату кого-нибудь, кто поправит вам голову или разотрет ваши ноги, но кто,вместе с тем, не станет беспокоить вас, когда вам не до этого, и сравнодушно-спокойным лицом предоставит вам беседовать с самим собою ижаловаться на свой собственный лад.

Побуждаемый доводами рассудка, я упорно стараюсь отделаться отребяческой и бесчеловечной прихоти, в силу которой мы стремимся вызватьсвоими страданиями сочувствие и скорбь у наших друзей. Мы сверх всякой мерырасписываем свои недуги, чтобы заставить наших друзей проливать о нас слезы.И ту самую сдержанность, которая так восхваляется в каждом, кто стойкопереносит свое несчастье, мы поносим и осуждаем и ставим в упрек нашимблизким, когда они проявляют ее по отношению к нам. Нам недостаточно, чтоони попросту соболезнуют нашим бедам, если при этом они по-настоящему неудручены ими. Нужно преувеличивать свою радость и по возможностипреуменьшать свои огорчения. Кто без причины жалуется, тот не встретитотклика на свои жалобы и тогда, когда они не будут беспричинными. Жаловатьсявсегда — значит никогда не встречать отклика на свои жалобы; частоизображать страдание — значит ни в ком не пробуждать сострадания. Кто,полный жизни, изображает из себя умирающего, тому угрожает, что его сочтутполным жизни и тогда, когда он и впрямь будет при смерти. Я видел таких,которым словно вожжа под хвост попадала, если кто-нибудь находил, что у нихнедурной цвет лица и размеренный пульс, и таких, что сдерживали улыбку,потому что она указывала бы, что они выздоравливают, и таких, кто лютойненавистью ненавидел здоровье, так как здоровье не может вызывать жалость.Но всего любопытнее, что это не были женщины.

Я изображаю мои болезни, самое большее, такими, каковы они есть, иизбегаю выражать озабоченность своим состоянием и сетовать на него. Если невеселость, то, на худой конец, спокойная сдержанность окружающих — вот чтотребуется рассудительному больному. Видя себя занемогшим, он не объявляетвойны здоровым: ему приятно смотреть на того, кто пышет здоровьем и в комоно нисколько не пошатнулось, и наслаждаться хотя бы его лицезрением.Чувствуя, что движется под уклон, он не отбрасывает начисто мыслей о жизни ине избегает привычных разговоров. Я хочу изучать болезнь пока здоров, нокогда я болен, она полностью завладевает мною и без помощи моеговоображения. Мы заранее приготовляемся к путешествию, которое задумалипредпринять и решили осуществить; но последний час перед тем, как сесть наконя, мы предназначаем для окружающих, а порой ради них и удлиняем его.

Из этого предаваемого гласности повествования о моих нравах янеожиданно для себя извлекаю некоторым образом выгоду, так как обретаю в немсвоего рода правило. Я нередко подумываю о том, что мне никоим образом неподобает приукрашивать историю моей жизни. Этот публичный рассказ обязываетменя не сходить с прямого пути и не искажать своей натуры и своих мыслей,как правило, менее извращенных и сбивчивых, чем это свойственно злобным иболезненным суждениям нашего времени. Устойчивость и простота моих нравовдолжны, казалось бы, ограждать их от толкования вкривь и вкось, но посколькуони немного по-новому скроены и необычны, здесь открывается широкий простордля злословия. Пожелай кто-нибудь под личиной внешнего беспристрастиясмешать меня с грязью, у него было бы более чем достаточно поводов куснутьменя за сознаваемые и признаваемые мною самим недостатки, он мог бы вдостальнатешиться, попадая, что называется, в самую точку. Если бы, однако, емупоказалось, что, обличая и обвиняя самого себя, я лишаю жала его укусы, тоему было бы проще простого воспользоваться своим правом преувеличения исгущения (право нападающего — пренебрегать справедливостью). Корни пороков,которые я открываю в себе, пусть он превратит в раскидистые деревья; пустьобрушится не только на те пороки, которые держат меня в своей власти, но ина угрожающие мне в будущем — пороки постыдные и сами по себе, и потому, чтоих великое множество; этим оружием пусть он меня и побьет.

Я бы охотно последовал примеру философа Диона. Антигон хотел егоуколоть низким происхождением; тот, однако, дал ему сдачи: «Я, — сказал он, —сын раба, мясника, заклейменного, и потаскухи, которую мой отец смог взятьсебе в жены только благодаря гнусности ее промысла. И отец и мать былинаказаны за какое-то преступление. Один оратор, которому я понравился, купилменя малым ребенком; умирая, он завещал мне все свое состояние, которое япереправил в Афины, где и посвятил себя изучению философии. Пусть историкине трудятся выискивать обо мне сведения; я сообщу им все, как есть» [92].

Благородно и независимо высказанное признание ослабляет силу упрека ивыбивает оружие из рук оскорбителя.

Так или иначе, но, взвесив все, я склонен считать, что нередко меняхвалят и порицают сверх меры. Мне также кажется, что с самого детства язанимаю положение — и в отношении знатности, и в отношении оказываемых мнепочестей — скорее выше того, которое мне причитается.

Я бы чувствовал себя лучше в тех странах, в которых эти различия былибы упорядочены или ничего бы не значили. Лишь только спор о праве первенствав какой-либо процессии или при рассаживании по местам затягивается сверхтроекратного обмена разъяснениями и замечаниями, он становится неприличным.Я не боюсь ни уступать, ни преступать существующие на этот счет правила,лишь бы избегнуть столь недостойного препирательства; и всякому, выражавшемужелание выказать передо мной свое превосходство, я всегда тотчас же уступал.

Кроме пользы, которую я для себя извлекаю, описывая самого себя, ятакже ласкаю себя надеждой, что, если моим нравам и взглядам еще при моейжизни доведется прийтись по душе какому-нибудь порядочному и достойномучеловеку, он не преминет меня разыскать, и мы с ним сойдемся, чтобы большене расставаться; я даю ему немалую фору, так как то, что он смог бы узнатьобо мне лишь после длительного знакомства и близости в течение многих лет,станет ему известно из этих моих протокольных записей за какие-нибудь тридня, и к тому же с большею достоверностью и большей точностью. Забавнаяпричуда: многие вещи, которые я не захотел бы сказать ни одному человеку, ясообщаю всему честному народу и за всеми моими самыми сокровенными тайнами имыслями даже своих ближайших друзей отсылаю в книжную лавку.

Excutienda damus praecordia. [93]

Знай я так же досконально кого-нибудь, кто был бы мне близок по духу, ябы непременно отправился на его розыски, будь то хоть на край света, ибоудовольствие от подходящего и приятного общества ни за какие деньги,по-моему, не купить. Ах, друг! До чего же справедливо древнее изречение,гласящее, что дружба еще насущнее и еще сладостнее, чем вода и огонь [94]!

Возвращаюсь к моему рассуждению. Итак, не такое уж страшное зло умиратьвдали от своих и наедине с собой.

Считаем же мы совершенно необходимым уединяться для отправления нашихестественных нужд, куда менее неприятных, чем эта, и менее отвратительных.Да и тем, кто значительную часть своей жизни проводит в медленном угасании,также, пожалуй, не подобает, чтобы их несчастье мешало жить целой семье. Ииндусы в одной из своих провинций считали вполне справедливым умерщвлятьвсякого, кому досталась столь печальная доля; а в другой — они же оставлялиего в одиночестве, предоставляя ему спасаться, как может [95]. Кому этинесчастные под конец не наскучивают и кому они не становятся нестерпимыми?Обычно наши обязанности не простираются так далеко. В своих лучших друзьяхвы насильственно воспитываете жестокость, вы прививаете черствость и вашейжене и детям, привыкающим не замечать ваших страданий и не сочувствовать им.Стоны, которые я издаю во время одолевающих меня колик, никого больше нетрогают. И если порой мы испытываем известное удовольствие от общения снашими близкими, что, впрочем, бывает далеко не всегда, так как различие вусловиях существования вызывает в нас досаду и зависть к любому человеку, тодопустимо ли злоупотреблять этим удовольствием целый век? Чем больше я вижу,как ради меня они, по своей доброте, стесняют себя во всем, тем больше менядолжны огорчать их мучения. Мы имеем право опираться иногда на другого, нововсе не наваливаться на него всей своей тяжестью и поддерживать себя ценойего гибели, как тот, кто велел зарезать младенцев, чтобы исцелиться от своейболезни их кровью [96]. Или как тот другой, к которому приводили молодыхдевушек, чтобы они согревали по ночам его стынущее старое тело и смешивалисвое сладостное дыхание с его зловонным и прерывистым [97]. И если бы яоказался в положении такого расслабленного, я бы скорее всего удалился вВенецию, которую и избрал бы своим убежищем до конца дней.

Преклонному возрасту под стать одиночество. Я общителен до крайности. Итем не менее я считаю для себя обязательным избавить отныне мир отлицезрения моей немощи, таить ее про себя, съежиться и укрыться в своейскорлупе, как черепаха под своим панцирем. Я учусь видеть людей, удалившисьот них; соваться к ним, когда твоя жизнь на волоске, означало бы оскорблятьих чувство. Пришла пора повернуться спиною к обществу.

«Но в таком длительном путешествии вы можете на свою беду застрять вкакой-нибудь жалкой лачуге, где будете лишены всяких удобств». Большая частьтого, что мне может понадобиться, всегда со мной; и потом, нам все равно неуйти от судьбы, если она задумала нас настигнуть; когда я болею, мне нетребуется ничего сверх обычного; и раз сама природа бессильна прийти мне напомощь, я не хочу, чтобы это сделала какая-нибудь пилюля. В самом началемоих недомоганий или болезней, которые на меня накидываются, еще неосиленный ими и, можно сказать, почти здоровый, я примиряюсь с господом,исполняя последний долг христианина, и чувствую себя после этого легко исвободно, точно с меня свалилось тяжелое бремя, так что мне начинаетказаться, что теперь я уж справлюсь с моим недугом. Нотариус и стряпчий мненужны еще меньше врачей. Пусть от меня не ждут, чтобы я больной занималсятеми делами, которые не наладил, находясь в полном здравии. Всераспоряжения, которые я наметил сделать на случай смерти, уже давно сделаны, — я бы не посмел отложить их хотя бы на один день; ну, а если что мной и несделано, то причина этого или в том, что колебания задержали мое решение, —ведь иногда лучшее решение не принимать никакого решения, — или в том, что яи вовсе не хотел этого делать.

Я пишу свою книгу для немногих и на немногие годы. Будь ее содержаниедолговечнее, его нужно было бы изложить более твердым и четким языком.Принимая во внимание непрерывные изменения, которым наш язык подвергался досамого последнего времени, может ли кто рассчитывать, что и через полсотнилет его будут употреблять в том же виде, в каком употребляют сейчас? Онбезостановочно течет через наши руки и уже при моей жизни стал наполовинудругим. Мы говорим, что ныне он достиг совершенства. Но ведь каждый векговорил о своем языке то же самое. Я отнюдь не склонен находить егосовершенным, пока он продолжает нестись без оглядки вперед и сам себяискажает. Закрепить язык бывает дано лишь полезным и выдающимся сочинениям,которые становятся для него образцами; ну, а его значение среди другихязыков зависит от судеб нашего государства.

И все же я, не обинуясь, привношу сюда кое-какие отдельные выражения,исчезающие из обихода моих современников и вполне понятные только тем изних, кому они хорошо известны. Постоянно наблюдая, как тревожат памятьпокойников, я решительно не хочу, чтобы после меня предавались спорам: ондумал и жил так-то и так-то; он хотел того-то; если бы он говорил об этомпод конец своей жизни, он сказал бы то-то и то-то, он дал бы то и то; ведь язнал его лучше, чем всякий другой.

Итак, я здесь откровенно рассказываю, насколько позволяетблагопристойность, о моих склонностях и пристрастиях, хотя свободнее иохотнее делаю это в беседах с теми, кто изъявляет желание узнать об этомподробнее. Как бы там ни было, заглянув в мои записи, каждый сможетудостовериться, что я сказал обо всем или, по крайней мере, всего коснулся.А чего я не мог произнести во весь голос, на то я указал пальцем:

Verum animo satis haec vestigia parva sagaci
Sunt, per quae possis cognoscere cetera tute. [98]

В том, что я написал о себе, нет никаких недомолвок и ничегозагадочного. Но если обо мне все-таки найдут нужным поговорить, я хочу,чтобы говорили только голую правду. Я охотно возвратился бы изпотустороннего мира, чтобы изобличить во лжи всякого, кто стал бы изображатьменя иным, чем я был, хотя бы он делал это с намерением воздать мне хвалу.Ведь даже живых, как я вижу, рисуют совсем иными, чем они есть. И если бы яне отстаивал изо всех сил одного моего умершего друга, его бы растерзали натысячу совершенно несхожих образов [99].

Дабы покончить с перечнем моих слабостей, признаюсь, что я никогда неостанавливаюсь в гостинице без того, чтобы не обратиться к себе с вопросом,а такое ли это место, где я мог бы болеть и умирать в приемлемых для меняусловиях. Я стремлюсь располагаться в помещении, которое было бы отведеномне одному, было бы не шумным, не грязным, не дымным и не душным. Заботясьоб этом, я стремлюсь облегчить себе смерть или, лучше сказать, избавиться отдополнительных неприятностей и сосредоточиться в ожидании ее часа, а это,надо думать, ляжет на меня достаточным грузом и безо всяких довесков. Пустьи ей достанется ее доля от удобств и приятностей моей жизни. Она — большая иважная часть нашего бытия, и я надеюсь, что не посрамлю ею всего остального.

Бывают разновидности смерти, которые легче других; впрочем, степень ихлегкости определяется каждым по-своему. Между естественными смертяминаиболее милостивой и беспечальной кажется мне наступающая от слабости иизнурения. Из насильственных смертей — упасть в пропасть, по-моему, болеестрашно, чем остаться под развалинами рухнувшего строения, и погибнуть отразящего удара меча страшнее, чем от выстрела из аркебузы. Я скореепроглотил бы питье Сократа, чем закололся бы так, как это сделал Катон [100]. И хотя, в конце концов, все едино, моему воображению представляется,что между тем, брошусь ли я в пещь огненную или в воды спокойной реки,различие нисколько не меньшее, чем между жизнью и смертью. Вот до чегонелепа основа нашего страха, обращающего внимание не столько на результат,сколько на способ. Это всего лишь мгновение, но оно так существенно, что ябы охотно отдал немало дней моей жизни, лишь бы провести его по своемуусмотрению.

Поскольку воображению каждого та или иная смерть рисуется более илименее тягостной и каждый в некоторой мере располагает свободой выбораопределенной ее разновидности, давайте и мы приищем себе такую, которая былабы для нас наименее неприятной. Можно ли причинить себе смерть болеесладостную, нежели та, которую приняли приближенные Антония и Клеопатры,пожелавшие умереть вместе с ними [101]? Величавых и мужественных примеров,явленных нам философией и религией, я не касаюсь. Но, оказывается, и средилюдей среднего уровня можно указать еще на одну такую же замечательную, какуже упомянутая, — я имею в виду смерть Петрония и Тигеллина во временадревнего Рима. Вынужденные покончить с собой, они приняли смерть, как быпредварительно усыпленную роскошью и изяществом, с какими они приготовилисьее встретить. И они принудили ее неприметно подкрасться к ним в самый разгарпривычного для них разгульного пира, окруженные девками и добрыми своимиприятелями; тут не было никаких утешений, никаких упоминаний о завещании,никаких суетных разглагольствований о том, что ожидает их в будущем; тутбыли только забавы, веселье, острословие, общий и ничем не отличающийся отобычного разговор, и музыка, и стихи, прославляющие любовь [102]. Почему быи нам не проникнуться такой же решительностью, придав ей болееблагопристойную внешность? Если бывают смерти, которые хороши для глупцов икоторые хороши для мудрых, давайте найдем и такие, что были бы хороши длянаходящихся посередине между первыми и вторыми. Мое воображение рисует мнеоблик легкой и, раз все равно предстоит умереть, то, стало быть, и желаннойсмерти.

Римские тираны, предоставляя осужденным избирать для себя род смерти,считали, что тем самым как бы даруют им жизнь. Но не решился ли Феофраст,философ столь тонкий, скромный и мудрый, сказать по внушению разуманижеследующие слова, сохраненные нам в латинском стихе Цицероном:

Vitam regit fortuna, non sapientia. [103]

И насколько же судьба облегчает мне расставание с жизнью, доведя ее дочерты, у которой она становится никому не нужной и никому не мешает! Такогоже положения дел я хотел бы для любого возраста моей жизни, но когда порасворачиваться и убираться отсюда, испытываешь особое удовлетворение примысли, что никому своей смертью не доставляешь ни радости, ни печали.Поддерживая безупречное равновесие везде и всюду, судьба установила его издесь, и те, кто извлечет из моей смерти известную материальную выгоду, сдругой стороны, понесут вместе со всеми и материальный ущерб.

Подыскивая себе удобное помещение, я нисколько не думаю о пышности ироскоши меблировки; больше того, я их, можно сказать, ненавижу; нет, язабочусь только о простой чистоте, чаще всего встречающейся в местах, гдевсе бесхитростно, и которые природа отмечает своей особенной, неповторимоюпрелестью: Non ampliter sed munditer convivium [104]. Plus salis quam sumptus [105].

И, наконец, всякие дорожные затруднения и опасности постигают лишь тех,кто, побуждаемый своими делами, пускается в разгар зимы через швейцарскиегоры. Что до меня, то я чаще всего путешествую ради своего удовольствия инеплохо справляюсь с обязанностями проводника. Если небезопасно двигатьсявправо, я забираю влево; если мне трудно держаться в седле, яостанавливаюсь. И, поступая подобным образом, я, по правде говоря, никогдане сталкиваюсь с чем-либо таким, что казалось бы мне менее приятным и менеепривлекательным, чем мой собственный дом. Правда, излишества я неизменносчитаю излишними и что в изысканности такое, на что следовало взглянуть?Прекрасно, я туда возвращаюсь: ведь и тут проходит моя дорога. Я не провожудля себя никакой точно обозначенной линии, ни прямой, ни кривой. А что, еслитам, куда я направился, я не обнаруживаю того, о чем мне говорили? Ну что ж!Очень часто случается, что мнения других не совпадают с моими, и чаще всегоя находил их ошибочными; но я никогда не жалею потраченных мною трудов, — яузнал, что того, о чем мне говорили, в действительности там нет.

Мое тело выносливо, и мои вкусы неприхотливы, как ни у кого другого насвете. Различия в образе жизни народов не вызывают во мне никаких другихчувств, кроме удовольствия, доставляемого разнообразием. Всякий обычай имеетсвое основание. Будут ли тарелки оловянными, деревянными или глиняными,будут ли меня потчевать жареным или вареным, будет ли масло сливочным,оливковым или ореховым, мне безразлично, и до того безразлично, что, старея,я поругиваю это благородное свойство, и для меня было бы, пожалуй, полезнее,если бы разборчивость и прихотливость пресекали нескромность моего аппетита,предохраняя желудок от переполнения. Когда я бываю за пределами Франции и уменя спрашивают, желая оказать мне любезность, не хочу ли я, чтобы мнеподали французские блюда, я неизменно отшучиваюсь и усаживаюсь за стол,уставленный исключительно чужеземными кушаньями.

Мне стыдно за моих соотечественников, охваченных глупой привычкойпугаться всего, что им непривычно; едва они выберутся за пределы своейдеревни, как им начинает казаться, что они перенеслись в другой мир. Всюду,куда бы они ни попали, они держатся на свой собственный лад и гнушаютсячужестранцев. Наткнись они на француза где-нибудь в Венгрии, это радостноесобытие тотчас же отмечается пиршеством; они с ним тут же сходятся и,дружески облобызавшись, совместно принимаются поносить варварские нравы,наблюдаемые ими вокруг себя. А почему бы им и не быть варварскими, раз онине французские? И это еще самые смышленые между ними, ибо они все жепознакомились с этими нравами, хотя бы чтобы позлословить о них. Большинствоже французов предпринимают поездку, чтобы вернуться с тем, с чем уехали. Онипутешествуют, прикрытые и зажатые в тиски непроницаемым и молчаливымблагоразумием, оберегаясь от заразы, носящейся в незнакомом им воздухе.

Только что сказанное о моих соотечественниках напоминает мне еще ободной черте, которую я нередко подмечал в молодых людях из числа нашихпридворных. Они считают людьми только тех, кто принадлежит к их узкомукругу, смотря на нас, всех остальных, как на существа из совершенно другогомира, с презрением или со снисходительной жалостью. Отнимите у них ихпридворные сплетни, и они окажутся ни при чем, с пустыми руками, такие женеловкие и невежественные, какими представляемся им мы сами. Правильноговорят, что порядочный человек — человек разносторонний.

Что до меня, то, отправляясь в странствия, сытый по горло нашим образомжизни, и, конечно, не для того, чтобы искать гасконцев в Сицилии (ихдовольно у меня дома), я ищу скорее, если угодно, греков или же персов; я сними знакомлюсь, я их изучаю; вот к кому стараюсь я приспособиться ипримениться. И что самое любопытное: я, кажется, ни разу не сталкивался собычаями, которые хоть в чем-нибудь уступали бы нашим. Впрочем, я на своемне настаиваю, ведь, можно сказать, я не терял из виду флюгера на моей крыше.

Впрочем, случайные компании, образующиеся в пути, чаще всего доставляютскорее неудобства, чем удовольствие; я никогда к ним не тянулся и еще меньшельну к ним теперь, когда старость обособляет меня от всех остальных и даруетмне кое-какие льготы по части следования общепринятым правилам вежливости.Вы страдаете из-за другого, или из-за вас страдает другой; и то и этостеснительно и тягостно, но последнее, по-моему, более неприятно. Редкаяудача, но и необыкновенное облегчение — иметь возле себя порядочного во всехотношениях человека, с ясным умом и нравами, сходными с вашими, и с охотоювам сопутствующего. Во всех моих путешествиях мне этого крайне недоставало.Но такого спутника надо подыскивать и подбирать, еще не выезжая из дому. Ивсякий раз, как мне приходит в голову какая-нибудь славная мысль, аподелиться ею мне не с кем, меня охватывает сожаление, что я породил ее водиночестве. Si cum hac exceptione detur sapientia, ut illam inclusam teneamnec enuntiem, reiiciam [106]. А этому подавай еще выше: si contigerit ea vitasapienti ut, omnium rerum affluentibus copiis, quamvis omnia quae cognitionedigna sunt summo otio secum ipse consideret et contempletur, tamen sisolitudo tanta sit ut hominem videre non possit, excedat e vita [107]. Я одобряю мнение,высказанное Архитом, утверждавшим, что ему было бы не по душе даже на небе ина великих и божественных небесных телах, попади он туда без спутника [108].

Но лучше быть одному, чем среди докучных и глупых людей. Аристипп любилжить, чувствуя себя всегда и везде чужим [109].

Me si fata meis paterentur ducere vitam
Auspiciis, [110]

то я бы избрал для себя следующее: провести ее с задницею в седле;

              visere gestiens
Qua parte debacchantur ignes,
Qua nebulae pluviique rores. [111]

«Неужели у вас нет менее утомительных развлечений? Не стоит ли ваш домв прелестной, здоровой местности? Не достаточно ли он обставлен и не болеели чем достаточно просторен? Ведь не раз пышность его обстановки вполнеудовлетворяла его величество короля [112]? Не занимает ли ваш род почетногоположения, и не больше ли тех, кто ниже его, нежели тех, кто выше? Или васгложет какая-нибудь чрезвычайная и неустранимая забота о домашних делах?

Quae te nunc coquat et vexet sub pectore fixa?. [113]

Или вы предполагали прожить без помех и волнений? Nunquam simpliciterfortuna indulget [114].Присмотритесь — и вы увидите, что единственно кто вам мешает — это вы сами,а куда бы вы ни отправились, вы всюду последуете за собою и всюду будетежаловаться на свою участь. Ведь на нашей бренной земле нет удовлетворенияникому, кроме душ низменных или божественных. Кто не довольствуется стольблагоприятными обстоятельствами, где же он думает найти лучшие? Тысячи итысячи людей считали бы пределом своих мечтаний благосостояние, равноевашему. Изменитесь сами, ибо это вполне в вашей власти, а что до всегоостального, то там вы обладаете единственным правом — терпеливо склонятьсяперед судьбой. Nulla placida quies est, nisi quam ratio composuit» [115].

Я сознаю всю справедливость этого увещания, и сознаю весьма хорошо;впрочем, было бы и короче и проще сказать то же самое в двух словах: «Будьтеблагоразумны». Но та душевная твердость, которой от меня требуют, ступеньювыше благоразумия: она им порождается и выковывается. Точно так же поступаети врач, который докучает несчастному угасающему больному, требуя, чтобы онбыл веселым и бодрым; его совет был бы не намного разумнее, говори он ему:«Будьте здоровым». Ну, а я из обыкновенного теста. Вот благодетельное, ясноеи понятное изречение: «Будьте довольны своим», то есть тем, что в пределахваших возможностей. Но и для более мудрых, чем я, это так же невыполнимо,как для меня. Это — общераспространенное изречение, но оно обнимает воистинунеобъятное. К чему только оно не относится. Все на свете переживает себя иподвержено изменениям.

Я очень хорошо знаю, что если подойти к делу с формальной меркой, тострасть к путешествиям говорит о внутреннем беспокойстве и нерешительности.Ничего не скажешь, таковы наши важнейшие качества и к тому жеглавенствующие. Да, признаюсь, я не вижу вокруг себя ничего такого — развечто во сне и в мечтах, — к чему бы я мог прилепиться душой; меня занимаеттолько разнообразие и постижение его бесчисленных форм, если вообще менячто-нибудь может занять. В путешествиях меня именно то и влечет, что я могуостанавливаться повсюду, где мне вздумается, не руководясь никакими заранееопределенными целями, и так же свободно отступать от только что принятогорешения. Я люблю частную жизнь потому, что устраиваю ее по своемуусмотрению, а не потому, что общественная жизнь не по мне; и к ней я был бы,пожалуй, не меньше пригоден. Я с большей охотой служу своему государю из-затого, что делаю это по собственному избранию и убеждению моего разума, а нев силу каких-то особых, лежащих на мне обязательств или потому, что,нежелательный ни в какой другой партии и всеми отвергнутый, я был вынужденпримкнуть к его стану. Так и со всем остальным. Я ненавижу куски, которыемне выкраивает необходимость. И любое преимущество комом стало бы у меня вгорле, если бы я зависел исключительно от него:

Alter remus aquas, alter mihi radat arenas. [116]

Чтобы связать меня накрепко, нужна не одна веревка, а несколько. Выскажете, что к такому развлечению, как путешествия, примешалась суетность. Апочему бы ей и не быть? Ведь и прославленные и превосходные наставления —суетность, и суетность — всякое мудрствование. Dominus novit cogitationessapientium, quoniam vanae sunt [117]. Эти едва ощутимые тонкости годны лишь для проповедей;это все — речи, которые тщатся переправить нас в иной мир совсемготовенькими к нему. Жизнь — движение телесное и вещественное, всякаядеятельность — несовершенна и беспорядочна по самой своей сущности; и ястремлюсь служить жизни в соответствии с ее требованиями.

Quisque suos patimur manes. [118]

Sic est faciendum ut contra naturam universam nihil contendamus; eatamen conservata, propriam sequamur. [119] К чему эти высоко взнесенные вершины философии, если ни одномучеловеческому существу все равно до них не добраться, и к чему эти правила,которым не подчиняются наши обычаи и которые людям не по плечу? Я частовижу, как нам предлагают такие образцы жизни, следовать которым не имеют нималейшей надежды — и, что еще хуже, охоты — ни тот, кто их предлагает, ниего слушатели. От того же листа бумаги, на котором он только что начерталобвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобынаписать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к кому вы придете,чтобы насладиться с нею запретной любовью, вскоре затем, в вашем жеприсутствии, обрушится на точно такие же прегрешения какой-нибудь из своихтоварок, да еще с таким возмущением, что куда до нее самой Порции [120]. Итакой-то осуждает на смерть за преступления, которые считает в душе не болеечем проступками. В моей юности мне довелось видеть, как некий дворянин водно и то же мгновение протянул народу одной рукой стихи, выдающиеся каксвоей прелестью, так и распущенностью, а другою — самое горячее обличение вбезбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру [121].

Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мыже живем своею; в не только вследствие развращенности нравов, но зачастую ипотому, что придерживаемся других взглядов и смотрим на вещи иными глазами.Послушайте какое-нибудь философское рассуждение — богатство мысли,красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но внем вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуловашу совесть, — ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил, чтои баня и урок — бесполезны, если они не смывают грязи и после них человек нестановится чище [122]. Отчего же! Можно грызть и самую кость, но сначала изнее следует высосать мозг: ведь и мы, лишь влив в себя доброе вино изпревосходного кубка, принимаемся рассматривать вычеканенный на нем рисунок исудить о работе мастера.

Во всех философских сообществах древности всегда можно найти такогоработника, который в поучении всем оглашает свои правила воздержности иумеренности и вместе с тем предает гласности свои сочинения, воспевающиелюбовь и распутство. И Ксенофонт, предаваясь любовным утехам с Клинием,написал против Аристиппова учения о наслаждении [123]. Это происходило супомянутыми философами не потому, что они переживали какие-то чудесныепревращения, находящие на них волнами. Нет, это то самое, из-за чего Солонпредстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он говоритдля толпы, то для себя; и для себя он избирает правила естественные и нестеснительные, ибо уверен в крепости и незыблемости заложенных в нем добрыхначал.

Curentur dubii medicis maioribus aegri. [124]

Антисфен разрешает мудрому любить, как он того пожелает, и делать все,что бы он ни счел полезным, не связывая себя законами; ведь он прозорливее,чем они, и ему лучше ведомо, что есть настоящая добродетель [125]. Егоученик Диоген говорил, что страстям следует противопоставлять разум, судьбе — твердость, законам — природу [126].

Желудки, подверженные расстройству, нуждаются в искусственныхограничениях и предписаниях. Что до здоровых желудков, то они попростуследуют предписаниям своего естественного влечения. Так и поступают нашиврачи, которые едят дыню, запивая ее молодым вином, между тем как держатсвоих пациентов на сахарной водице и хлебном супе.

«Я не знаю, какие они пишут книги, — говорила куртизанка Лаиса, — в чемих мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы стольже часто стучатся ко мне, как и все остальные» [127]. Так как нашараспущенность постепенно уводит нас за пределы дозволенного и допустимого,нашим житейским правилам и законам была придана, и во многих случаях бездостаточных оснований, излишняя жестокость.

Nemo satis credit tantum delinquere quantum
Permittas. [128]

Было бы желательно установить более разумное соотношение междутребуемым и выполнимым; ведь цель, достигнуть которой невозможно, ипоставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который,сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу,что на протяжении своей жизни он добрый десяток раз заслуживал виселицы, иэто относится даже к тем, карать и казнить которых было бы и очень жалко,принимая во внимание приносимую ими пользу, и крайне несправедливо.

Olle, quid ad te
De cute quit faciat ille, vel illa sua? [129]

А иной, может статься, и не нарушает законов, и все же недостоинпохвалы за свои добродетели, и философия поступила бы вполне справедливо,если бы его как следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные изапутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы считать себя порядочнымилюдьми, если станем исходить из законов, установленных для нас господомбогом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческоеблагоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты, которую оно себепредписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот до чего наша сущностьвраждебна всякой устойчивости. Человек сам себя заставляет впадать впрегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя обязанности не по своеймерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его жесобственному разумению никому не под силу? И неужели он творит нечтонеправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?

Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они жесудят нас за невыполнение этих велений.

Если безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон —действовать по-одному, рассуждать по-другому — и простительна, на худойконец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, ктоговорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перуподобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизньдолжна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его векачрезмерно суровыми, и, берясь наставлять других, как человек,предназначенный для служения обществу, он мог бы сказать себе, что егосправедливость если и не окончательно несправедлива, то по меньшей мереслишком суетна и несвоевременна. И мои нравы, которые отличаются отобщепринятых всего на какой-нибудь волосок, нередко восстанавливают меняпротив моего века и препятствуют моему сближению с ним. Не знаю, обоснованнали моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато я оченьхорошо знаю, насколько с моей стороны было бы необоснованно жаловаться нато, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.

Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, естьдобродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно былоприкладывать и пригонять к человеческим слабостям, добродетель небеспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, неустойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что онслишком бесхитростно следовал добрым и праведным увещаниям своегоисповедника [130]. Государственные дела требуют более смелой морали:

                            exeat aula
Qui vult esse pius. [131]

Как-то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебныхобязанностей воззрениями и набором жизненных правил — строгих, необычных,жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моимвоспитанием, которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторыхзатруднений, то все же уверенно; короче говоря, я попыталсяруководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же! Яобнаружил, что мои правила совершенно неприемлемы и, больше того, дажеопасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижатьк своему телу локти, податься назад или, напротив, вперед, даже уклонитьсяот прямого пути в зависимости от того, с чем он столкнется; и ему приходитсяжить не столько по своему вкусу, сколько по вкусу других, не столько всоответствии со своими намерениями, сколько в соответствии с намерениямидругих, в зависимости от времени, от воли людей, в зависимости от положениядел.

Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замаравсебя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается [132]. И он же говорит, что, веля своему философу стать во главегосударства, он имеет в виду не какое-нибудь развращенное государство вродеАфин [133] — и тем более вроде нашего, в котором сама мудрость, и тапотеряла бы голову. Ведь и растение, пересаженное в совершенно непривычную инепригодную для него почву, скорее само приспособляется к ней, чемприспособляет ее к себе.

Я чувствую, что если бы мне пришлось полностью отдаться подобнымзанятиям, я был бы вынужден во многом изменить себя и ко многомупримениться. Даже если бы я смог это сделать (а почему бы и нет, будь толькоу меня достаточно времени и старания), я бы ни за что этого не захотел;небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы япроникся к ним отвращением. Правда, я ощущаю, как в душе у меня копошатсясмутные искушения, порождаемые во мне честолюбием, но я одергиваю себя и недаю им над собой воли:

At tu, Catulle, obstinatus obdura. [134]

Меня не призывают к подобной деятельности, и я нисколько этим неогорчаюсь. Свободолюбие и приверженность к праздности — мои основныесвойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.

Мы не умеем распознавать человеческие способности; их оттенки и ихграницы с трудом поддаются определению и едва уловимы. На основаниипригодности кого-либо к частной жизни заключать о его пригодности кисполнению служебных обязанностей — значит делать ошибочное заключение:такой-то прекрасно себя ведет, но он не умеет вести за собой других,такой-то творит «Опыты», но не очень-то горазд на дела; такой-то отличноруководит осадой, но не мог бы руководить сражением в поле; такой-топревосходно рассуждает в частной беседе, но он плохо говорил бы переднародом или перед лицом государя. И если кто-нибудь отлично справляется стем-то и тем-то, то это говорит скорее всего о том, что с чем-либо другимему, пожалуй, не справиться. Я нахожу, что души возвышенные не меньшеспособны на низменные дела, чем низкие — на возвышенные.

Можно ли поверить, что Сократ неизменно подавал афинянам повод кнасмешкам на его счет из-за того, что никогда не умел правильно сосчитатьчерепки при голосовании своей филы и соответствующим образом доложить орезультатах Совету [135]?

Восхищение, с каким я отношусь к совершенствам Сократа, заслуживаеттого, чтобы судьба этого человека явила столь великолепный пример,извиняющий главнейшие мои недостатки.

Способности наши раздроблены, и каждая из них приурочена к чему-либострого определенному. Мои отнюдь не многообразны и ничтожны числом. Сатурнинзаявил передававшим ему верховное начальствование над войском: «Друзья, вылишились хорошего полководца и приобрели дурного главнокомандующего» [136].Кто похваляется, что в наше занемогшее столь тяжким недугом время он отдаетна служение обществу добродетель бескорыстную и искреннюю, тот или вовсе еене знает, так как воззрения извращаются вместе с нравами (и в самом деле,послушайте, какою они рисуют свою добродетель, послушайте, как большинствоиз них хвастается своим мерзостным неведением и как они определяют своижитейские правила: вместо того, чтобы изобразить добродетель, они рисуютсамую очевидную неправедность, а также явный порок, и в таком искаженномвиде преподносят в поучение государям), или, если он все же имеет о нейпонятие, то похваляется ею безо всяких к тому оснований и, что бы он об этомни говорил, делает тысячи вещей, за которые его укоряет совесть.

Я охотно поверил бы Сенеке, обладавшему большой опытностью в делахэтого рода, если бы он пожелал говорить со мною вполне чистосердечно иискренне. Наивысшая степень добропорядочности в таком сложном изатруднительном положении — это смело обнаружить как свои собственныеошибки, так и ошибки другого; противодействовать, используя свое влияние имогущество, дурным наклонностям государя и сдерживать их, насколько этовозможно; уступать им лишь скрепя сердце; уповать на лучшее и желатьлучшего. Я замечаю, что среди раздирающих Францию междоусобиц и распрей, вкоторые мы себя ввергли, каждый хлопочет только о том, чтобы отстоять своедело, и что при этом даже самые лучшие лицемерят и лгут. И тот, кто стал быписать о нем с полною откровенностью, написал бы что-нибудь дерзкое ибезрассудное. Но и наиболее чистая наша партия — не что иное как частьнекоего тела, насквозь изъеденного червями и кишмя кишащего ими. Впрочем,наименее больную часть подобного тела называют здоровой — и с достаточнымправом, ибо о наших качествах можно судить лишь путем сравнения с другими.Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и времени. Ясчитал бы вполне справедливым, если бы Ксенофонт похвалил Агесилая заследующее: некий соседний царь, с которым Агесилай прежде сражался, попросилего позволить ему пройти на свои земли; Агесилай ответил на это согласием ипредоставил ему свободный проход через Пелопоннес; и он не только не бросилего в темницу и не поднес ему яду, хотя тот и был в его власти, но оказалему любезный прием и ничем его не обидел [137]. При воззрениях того временив этом не было ничего особенного; но в другие времена и в другом месте наблагородство и великодушие такого поступка обратили бы несомненно большевнимания. А наши прожженные молодцы без чести и совести подняли бы егонасмех — вот до чего далеко спартанское простодушие от французских нравов!

И у нас не перевелись добродетельные мужи — правда, по нашей мерке.Если чья-нибудь нравственность подчинена правилам, возвышающимся над общимуровнем века, то пусть такой человек либо в чем-нибудь урежет и смягчит этиправила, либо, и это я бы ему скорее всего посоветовал, забьется в своюконуру и не толчется среди нас. Что он мог бы от этого выиграть?

Egregium sanctumque virum si cerno, bimembri
Нос monstrum puero, et miranti iam sub aratro
Piscibus inventis, et foetae comparo mulae. [138]

Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени;можно мечтать о других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что,приходится существующим. И, пожалуй, большая заслуга повиноваться дурным,чем хорошим. Пусть хоть какой-нибудь уголок нашего королевства озаритсясветом своих исконных и привычных законов, и я тотчас же устремлюсь туда. Ноесли эти законы начнут на беду противоречить себе самим и мешать друг другуи на этой почве возникнут две враждебные партии, выбор между которымизатруднителен и внушает сомнения, мое решение, вернее всего, будет состоятьв том, чтобы как-нибудь улизнуть и укрыться от этой бури; а тем временем замною, быть может, протянут руку сама природа или превратности гражданскойвойны. Я мог бы без околичностей высказаться, за кого я, за Цезаря илиПомпея. Но при тех трех мошенниках [139], которые пришли вслед за ними,только и оставалось, что скрыться или отдаться на волю волн; и я это считаювполне позволительным, если разум больше не в состоянии руководитьгосударством,

Quo diversus abis? [140]

Начинка, которую я сюда напихал, отвлекла меня от моей темы. Я блуждаюиз стороны в сторону, но скорее по собственной прихоти, чем по неумелости.Мои мысли следуют одна за другой, — правда, иногда не в затылок друг другу,а на некотором расстоянии, — но они все же всегда видят друг друга хотя быкраешком глаза. Я пробегаю взглядом некий диалог Платона, представляющийсобой причудливую и пеструю смесь: начало его о любви, конец посвященриторике. Древние ничуть не боялись такого переплетения и с невыразимымизяществом позволяли увлекать себя дуновениям ветра или, что тоже возможно,притворялись, будто дело обстоит именно так. Названия моих глав не всегдаполностью охватывают их содержание; часто они только слегка его намечают,служа как бы вехами, вроде следующих заглавий, данных своим произведениямдревними: «Девушка с Андроса», «Евнух» [141], — или таких заглавий-имен, как«Сулла», «Цицерон», «Торкват».

Я люблю бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами. Это — искусство, как говорит Платон [142], легкокрылое, стремительное, лукавое.У Плутарха есть сочинения, в которых он забывает о своей теме, где предметего рассуждения, погребенный под целой грудой побочного материала,появляется на поверхности лишь от случая к случаю; посмотрите, как онрассказывает о Сократовом «демоне» [143]! О боже, до чего пленительны этивнезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тембольше поражают нас своей красотой, чем более случайной и непредумышленнойона представляется. И если кто теряет нить моих мыслей, так это нерадивыйчитатель, но вовсе не я; он всегда сможет найти где-нибудь в уголкекакое-нибудь словечко, которого совершенно достаточно, чтобы все стало насвое место, хотя такое словечко и не сразу разыщешь. Всегда и везде ядомогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой умодинаково склонны к бродяжничеству. Лучше немного безумия, чем тьмаглупости, говорят наставления наших учителей и еще убедительнее —оставленные ими примеры.

Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозьпрозаична: зато лучшая античная проза (а я рассыпаю ее здесь наравне состихами) блещет поэтической силой и смелостью и проникнута той жевдохновенною одержимостью, которая отличает поэзию. Поэзии, и только поэзии,должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство.

Это — исконный язык богов. Поэт, по словам Платона [144], восседая натреножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя все, что ни придетк нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своихслов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок,противоречивые по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он сголовы до пят поэтичен, и, как утверждают ученые, древняя теогоническаяпоэзия — это и есть первая философия.

Я считаю, что предмет изложения сам за себя говорит: хорошо видно, гденачинается его рассмотрение, где заканчивается, где оно изменяется иливозобновляется, и вовсе не нужно переплетать излагаемое всевозможнымивставками, швами и связками, включенными в него только затем, чтобы помочьслабому и небрежному слуху, как не нужно и на каждом шагу пояснять себясамого. Кто бы не предпочел, чтобы его лучше совсем не читали, чем читали,засыпая над ним или бегло проглядывая? Nihil est tam utile, quod in transituprosit [145].

Если бы подержать книги в руках означало удержать их в голове, если бывзглянуть на них означало рассмотреть все, что в них заключается, если быповерхностно ознакомиться с ними означало бы охватить их во всей полноте, томне бы действительно не следовало выставлять себя, как я это делаю, круглымневеждой.

Раз я не могу привлечь внимания читателя своими достоинствами, mancomale [146], если его привлекут мои запутанность инеясность. — Вот как! А если он потом пожалеет о потраченном времени? —Возможно, но время на меня он все же потратит. И потом встречаются души,глубоко презирающие все, что доступно их разумению; и они оценят меня темвыше, чем непонятнее для них будут мои слова; они заключат о глубине моихмыслей, исходя из их смутности, которую, по совести говоря, я ненавижу всемсердцем и которой я бы с радостью избегал, если бы умел ее избежать.Аристотель где-то похваляется тем, что питает к ней слабость; вот уж,поистине, порочная слабость [147]!

Так как дробление текста на чересчур короткие главы — чем я поначалушироко пользовался — отвлекает внимание, как мне кажется, прежде, чем оноуспевает сосредоточиться, и оно рассеивается, не желая себя утруждать изадерживаться ради такой безделицы, я решил нарастить им длины с тем, чтобыза них принимались, лишь настроясь на чтение и отводя ему известное время.Если какому-нибудь занятию не хотят уделить и часа, это значит, что емувообще ничего не хотят уделить. Если для кого-либо делают что-нибудь попутнои между прочим, это значит, что для него вообще ничего не делают.

Кроме того, в силу особых причин иногда я бываю вынужден говоритьтолько наполовину, говорить только обиняками, говорить сбивчиво.

Я хотел сказать, что проклинаю тот разум, который убивает всякуюрадость, и что сумасбродные выдумки, которые усложняют жизнь, инеобыкновенно тонкие мысли, даже если в них есть зерно истины, обходятся, намой взгляд, слишком дорого и причиняют слишком много хлопот. Что до меня, тоя, например, стараюсь извлечь пользу даже из суетности и ослиной глупости,если они доставляют мне удовольствие, и следую вложенным в меня природоюсклонностям, не очень-то их стесняя и не придираясь к ним по мелочам.

И в других местах я видел развалины зданий, и статуи, и землю, и небо,и везде и всюду — людей. Все это так, но, тем не менее, как бы часто я нипосещал гробницу некогда столь великого и могучего города, я неизменно ввосхищении от него и благоговею пред ним. Не забывать мертвых похвально. А сэтими мертвыми я знаком с детства, вырос бок о бок с ними; я познакомился систорией Рима намного раньше, чем с историей моего рода. Я знал Капитолий иего план прежде, чем узнал Лувр, и Тибр — прежде, чем Сену. У меня в головебыло больше сведений об образе жизни и богатствах Лукулла, Метелла иСципиона [148], чем о ком-либо из моих соотечественников. Это покойники. Новедь покойник и мой отец, и точно такой же, как эти. За восемнадцать лет [149] он удалился от меня и от жизни на точно такое же расстояние, как ониза шестнадцать столетий. А между тем, чтя его память и постоянно вспоминая онем, я продолжаю пользоваться его дружбой и обществом, и у меня с ним наредкость близкие отношения и исключительное единомыслие.

Что до моих личных склонностей, то я охотнее всего оказываю услугиумершим: они не могут себе помочь и тем больше, мне кажется, нуждаются вмоей помощи. Это проявление благодарности, и притом в ее наиболее чистомвиде. В благодеянии тем меньше истинного великодушия и благородства, чембольше вероятность, что оно будет возмещено. Аркесилай, посетив больногоКтесибия и застав его в крайней бедности, незаметно сунул под его изголовьеденьги; сделав это украдкой, он, сверх того, как бы выдал ему расписку,подтверждающую, что они в полном расчете [150]. Люди, заслужившие с моейстороны дружеское расположение и признательность, никогда не бывали внакладеот того, что их больше нет возле меня; с ними, отсутствующими и ничего неподозревающими, я всегда расплачивался и с большей щедростью и с большейтщательностью, чем со всеми другими. И о своих друзьях я говорю с особойтеплотою и любовью лишь тогда, когда у них больше нет ни малейшейвозможности узнать об этом.

Я сотни раз затевал жаркие споры, защищая Помпея и вступаясь за Брута [151]. Наши близкие отношения продолжаются и посейчас; ведь даже событиясовременности мы представляем себе не иначе как при посредстве нашеговоображения. Считая, что моему веку я совершенно не нужен, я мысленнопереношусь в далекое прошлое, и я настолько им покорен и пленен, что меняувлекает и страстно интересует решительно все, относящееся к древнему городуРиму — свободному, справедливому и находящемуся в расцвете сил (ибо я нелюблю ни его младенчества, ни его старости). Вот почему, как бы часто мне нидоводилось смотреть на места, где были проложены его улицы и где стояли егодома, и на эти развалины, уходящие так глубоко в землю, точно онипростираются до антиподов, я неизменно испытываю все то же волнение. Ивнушено ли это нам самою природой или, быть может, прихотью нашеговоображения, но только вид площадей, на которых собирались и где обитали те,чьи славные имена сохраняются в нашей памяти, волнует нас значительнобольше, чем если бы нам рассказывали об их деяниях или мы сами читали ихсобственные творения. Tanta vis admonitionis inest in locis. Et id quidem in hac urbeinfinitum; quacunque enim ingredimur, in aliquam historiam vestigium ponimus [152]. Мненравится всматриваться в их лица, изучать их манеру держаться, их одежду. Яснова и снова твержу про себя их великие имена, и они непрерывно отдаются вмоих ушах. Ego illos veneror et tantis nominibus semper assurgo [153]. Иесли что-либо хоть какой-нибудь частичкой своей величественно изамечательно, я восхищаюсь в нем всем, даже тем, что не представляет собойничего выдающегося. С каким наслаждением наблюдал бы я этих людей забеседой, за трапезой, на прогулке! Было бы черной неблагодарностьюотноситься с пренебрежением к останкам и теням стольких доблестных идостойных мужей, которые жили и умирали, можно сказать, у меня на глазах икоторые всей своей жизнью могли бы преподать нам столько полезного ипоучительного, если бы мы умели следовать их примеру.

И потом тот Рим, который мы теперь видим, заслуживает нашей любви такжеи потому, что он в течение столь долгого времени и столькими узами связан снашей державою. Это единственный город, общий для всех и всесветный.Правящий им верховный владыка в одинаковой мере почитаем повсюду; этот город — столица всех христианских народов; испанец и француз — всякий в нем у себядома. Чтобы быть подданным его государя, достаточно быть христианином,независимо от того, откуда ты родом и где находится твое государство. Нанашей бренной земле нет другого такого места, которому небо дарило бы стаким постоянством свою благосклонность. Даже развалины этого городавеличавы и овеяны славой,

Laudandis pretiosior ruinis. [154]

Даже в гробнице он сохраняет отличительные черты и облик временимперии. Ut palam sit uno in loco gaudentis opus esse naturae [155]. Иной мог бы себя обругать и возмутиться собой самим, заметив, чтои он не остается бесчувственным к столь суетным удовольствиям. Но нашисклонности, если они даруют нам приятные ощущения, не так уже суетны. Икакими бы они ни были, если они доставляют удовлетворение человеку, нелишенному здравого смысла, я не стану его жалеть.

Я бесконечно обязан судьбе, до последнего времени не причинившей мнеособенно больших горестей, по крайней мере таких, вынести которые мне былобы не под силу. Не значит ли это, что она оставляет в покое тех, кто ничемей не досаждает?

Quanto quisque sibi plura negaverit
A diis plura feret. Nil cupientium
Nudus castra peto…
                    …multa petentibus
Desunt multa. [156]

Если и впредь она будет вести себя не иначе, я уйду из этого миравполне довольным и удовлетворенным,

                    nihil supra
Deos lacesso. [157]

Но берегись толчка у причала! Тысячи людей погибают уже по прибытии вгавань.

Я заранее мирюсь со всем, что свершится, когда меня больше не будет;мне хватает забот, причиняемых событиями нашего времени,

fortunae cetera mando. [158]

И к тому же я свободен от тех прочных уз, которыми, как говорят,человека связывают с будущим дети, наследующие его имя и его честь; ну чтож! Значит, мне тем более не к чему их желать, если они вообще так ужжелательны. Я и через себя самого слишком крепко привязан к этому миру и кэтой жизни. С меня совершенно достаточно, что я в руках у судьбы и моесуществование всецело зависит от обстоятельств, находящихся в ее воле; а разтак, то я не хочу, чтобы она властвовала надо мной и в другом; и я никогдане считал бездетность несчастьем, обязательно лишающим человека радости иполноты жизни. Бесплодие также имеет свои преимущества. Дети — из числа техвещей, которых не приходится так уж пламенно жаждать, и особенно в наши дни,когда столь трудно воспитать их добропорядочными. Bona iam nec nasci licet,ita corrupta sunt semina [159]; а вот оплакивать их потерю тем, у когоони были, приходится, и даже очень приходится.

Тот, кто оставил на мое попечение дом и поместье, неоднократнопредсказывал, что я доведу их до полного разорения; он исходил из того, чтово мне нет хозяйственной жилки. Он ошибся. Я такой же, каким вступил вовладение ими, если только не стал чуточку побогаче; и это — безгосударственной должности и без сторонних доходов от бенефиция.

Если судьба не обрушила на меня никаких из ряда вон выходящих и особосильных ударов, то вместе с тем она меня и не баловала. У меня нет ничегопо-настоящему значительного и стоящего, за что я должен был бы благодаритьее щедрость. Если я и мои домашние и обласканы иными ее дарами, то все этоприобретено более чем за век до меня. Впрочем, она мне подарила кое-какиелегковесные милости, каковы, например, титулы и почет, не представляющиесобой ничего существенного; да в их, по правде говоря, она мне непожаловала, а всего-навсего предложила; господи боже! — и это мне, человекус головы до пят земному и телесному, находящему для себя удовольствие тольков вещественном и осязаемом, и притом лишь весомом и основательном, исчитающему, если позволительно в этом признаться, жадность не менееизвинительной, чем честолюбие, страх перед физической болью не менееуважительным, чем страх перед позором, здоровье не менее драгоценным, чемученость, и богатство не менее желанным, чем знатность.

Среди ее суетных милостей я могу назвать единственную, которая и впрямьтешит одну из моих нелепых причуд; я говорю о грамоте, жалующей меня римскимгражданством и выданной мне в мое последнее посещение этого города;нарядная, с золотыми печатями и выведенными золотом буквами, она былапожалована мне с милостивейшей щедростью. И так как подобные грамотысоставляются в разном стиле, с выражением большей или меньшейблагосклонности, и так как я сам был очень непрочь ознакомиться с ее текстомпрежде, чем она будет мне вручена, я хочу привести ее здесь слово в слово,чтобы удовлетворить любопытство тех, кто — если такие найдутся — страдаетэтой болезнью не меньше моего:

Quod Horatius Maximus, Martius Cecius, Alexander Mutus, almae urbisconservatores, de Illustrissimo viro Michaele Montano, equite sanctiMichaelis et a Cubiculo Regis Christianissimi, Romana civitate donando, adsenatum retulerunt, S. P. Q. R. de ea re ita fieri censuit: [*]

Cum veteri more et instituto cupide illi semper studioseque susceptisint, qui, virtute ac nobilitate praestantes, magno Reip. nostrae usui atqueornamento fuissent vel esse aliquando possent. Nos, maiorum nostrorumexemplo atque auctoritate permoti, praeclaram hanc Consuetudinem nobisimitandam ac servandam fore censemus. Quamobrem, cum Illustrissimus MichaelMontanus, Eques sancti Michaelis et a Cubiculo Regis Christianissimi, Romaninominis studiosissimus, et familiae laude atque splendore et propriisvirtutum meritis dignissimus sit, qui summo Senatus Populique Romani iudicioac studio in Romanam Civitatem adsciscatur, placere Senatui P. Q. R.Illustrissimum Michaelem Montanum, rebus omnibus ornatissimum atque huicinclyto populo carissimum, ipsum posterosque in Romanam Civitatem adscribiornarique omnibus et praemiis et honoribus quibus illi fruuntur qui CivesPatriciique Romani nati aut iure optimo facti sunt. In quo censere SenatumP. Q. R. se non tam illi Ius Civitatis largiri quam debitum tribuere, nequemagis beneficium dare quam ab ipso accipere qui, hoc Civitatis munereaccipiendo, singulari Civitatem ipsam ornamento atque honore affecerit. Quamquidem S. C. auctoritatem iidem Conservatores per Senatus P. Q. R. scribasin acta referri atque in Capitolii curia servari, privilegiumque huiusmodifieri, solitoque urbis sigillo communiri curarunt. Anno ab urbe conditaMMCCCXXXI, post Christum natum MDLXXX, III Idus Martii. Horatius Fuscus,sacri S. P. Q. R. scriba. Vincen. Martholus, sacri S. P. Q. R. scriba. [*]

Не являясь гражданином ни одного города, я был весьма рад сделатьсягражданином самого благородного из всех, какие когда-либо были иликогда-либо будут. Если бы и другие всматривались в себя так же пристально,как это делаю я, то и они нашли бы себя такими же, каков я, то естьзаполненными всякой тщетой и всяким вздором. Избавиться от этого я не могуиначе, как избавившись от себя самого. Все мы проникнуты суетой, но кто эточувствует, тот все же менее заблуждается; впрочем, может быть, я и неправ.

Всеобщее обыкновение и стремление всматриваться во что угодно, нотолько не в самих себя, в высшей степени благодетельно для нашего брата.Ведь мы представляем собой не очень-то приятное зрелище: суетность иубожество — вот и вся наша сущность. Чтобы не отнять у нас бодрости духа,природа направила — и, надо сказать, весьма кстати — деятельность нашегооргана зрения лишь на пребывающее вне нас. Мы плывем по течению, а повернутьв обратную сторону и возвратиться к себе — дело исключительно трудное; ведьи море злится и препятствует себе самому, когда, встретив преграду, отходитназад. Посмотрите, говорит каждый, как разыгрывается ненастье, посмотрите наокружающих, посмотрите на иск, предъявленный тем-то, посмотрите на цвет лицатого-то, на завещание, оставленное таким-то; короче говоря, посмотрите вверхили вниз, или вбок, или перед собой, или оглянитесь назад. Но повелениедельфийского бога, полученное нами от него в стародавние времена,предъявляет нам требования, идущие наперекор всем нашим повадкам:«Всмотритесь в себя, познайте себя, ограничьтесь самими собой; ваш разум ивашу волю, растрачиваемые вами вовне, направьте, наконец, на себя; вырастекаетесь, вы разбрасываетесь; сожмитесь, сосредоточьтесь в себе; васпредают, вас отвлекают, вас похищают у вас самих. Разве ты не видишь, чтоэтот мир устремляет свои взоры внутрь себя и его глаза созерцают лишь себясамого? Суетность — вот твой удел и в тебе самом и вне тебя, но, заключеннаяв тесных границах, она все-таки менее суетна. О, человек, кроме тебя одного, — говорит этот бог, — все сущее прежде всего познает самого себя и всоответствии со своими потребностями устанавливает пределы своим трудам исвоим желаниям. И нет ни одного существа, которое было бы столь же нищим иодолеваемым нуждами, как ты, человек, жаждущий объять всю вселенную. Ты —исследователь без знаний, повелитель без прав и, в конце концов,всего-навсего шут из фарса».

По сравнению с другими людьми меня задевают или, правильнее сказать,захватывают только немногие вещи; что задевают, это вполне естественно, лишьбы они не держали нас в своей власти. Я прилагаю всяческие старания, чтобы спомощью упражнения и размышления усилить в себе душевную неуязвимость, кчему я в немалой мере приуготовлен самой природой и что является большимпреимуществом для человека. Меня увлекает и, стало быть, волнует оченьнемногое. Взгляд у меня острый, но я останавливаю его лишь на немногихпредметах; чувства у меня тонкие и сильные. Но что касается восприимчивостии внимательности, то тут я глух и туп: меня трудно пронять. Насколько это уменя получается, я занимаюсь только собой; но и любовь к себе я бы охотнообуздывал и укрощал, чтобы она не поглотила меня целиком и полностью, потомучто и она направлена на предмет, которым я владею по чужой милости и накоторый судьба имеет больше прав, нежели я. Таким образом, даже здоровья,которое я так высоко ценю, — и его я не должен желать и отдаваться заботам онем с таким пылом, чтобы болезни стали казаться мне чем-то совершенноневыносимым. Следует держаться между ненавистью к страданию и любовью кнаслаждению; и Платон советует избирать средний жизненный путь между этимидвумя чувствами [1].

Но чувствам, отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либодругому, — им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и следуетодалживать себя посторонним, отдавать себя нужно только себе самому. Если бымоя воля с легкостью предоставляла себя в распоряжение кого-то другого, я быне выдержал этого, — слишком уж я изнежен и от природы и вследствие давнихмоих привычек,

fugax rerum, securaque in otia natus. [2]

Ожесточенные и упорные прения, в которых мой противник, в конце концов,взял бы надо мной верх, их исход, делающий постыдной мою горячность вотстаивании своей правоты, нанесли бы мне, по всей вероятности, оченьжестокий удар. Если бы я уходил в мои дела с головой, как это бывает сдругими, моя душа никогда бы не смогла справиться с тревогами итреволнениями, неотступно следующими за теми, кто всегда и везде увлекаетсяи горит: этим внутренним возбуждением она была бы немедленно подавлена иразбита. В тех случаях, когда меня все-таки заставляют браться за чужиедела, я обещаю, что возьму их в свои руки, но не в легкие и не в печень; чтовозложу их на себя; что буду о них радеть — это так, — но не стану ради нихрасшибаться в лепешку; я за ними присматриваю, но я их не высиживаю, каккурица яйца. У меня достаточно забот с налаживанием и приведением в порядокмоих собственных дел, которые сидят у меня в печенках и тянут из меня жилы,чтобы принимать и взваливать на себя еще и чужие, и я достаточно поглощенмоими делами — существенными, сугубо личными и навязанными мне самоюприродой, чтобы обременять себя, вдобавок, и посторонними. Кто хорошо видит,в каком он долгу пред собою и сколько обязан для себя сделать, тот понимает,что природа возложила на него достаточно сложное и отнюдь не допускающеепраздности поручение. У тебя сколько угодно дела с самим собой; так неотдаляйся же от себя.

Люди предоставляют себя внаймы. Их способности служат не им, но тем, ккому они идут в кабалу; в них обитают их наниматели, но не они сами. Этовсеобщее поветрие не по мне; нужно оберегать свободу нашей души и ущемлятьее только в тех случаях, когда это безусловно необходимо; а таких случаев,если рассудить здраво, очень немного. Взгляните на людей, которымсвойственно вечно гореть и вмешиваться во все на свете; они делают этовсегда и везде, как в малом, так и в большом, как в том, что их касается,так и в том, что их ни с какой стороны не касается; и они суются во все, чтоим сулит хлопоты и обязанности, и не чувствуют, что живут, если не исполненытревоги и возбуждения. In negotiis sunt negotii causa [3]. Они ищут себе занятий лишь для того, чтобы себя занять.

И это вовсе не потому, что им хочется двигаться, а потому, что они не всостоянии остаться на месте; ни дать ни взять, как падающий с высоты камень,которому никак не остановиться, пока он не шлепнется на землю. Занятость дляизвестного сорта людей — доказательство их собственных дарований и ихдостоинств. Их дух успокаивает встряхивание, подобно тому как младенцев —люлька. Они могли бы себе сказать, что столь же услужливы для других, какнесносны самим себе. Никто не раздает всех своих денег другим, а вот своевремя и свою жизнь раздает каждый; и нет ничего, в чем бы мы были настолькоже расточительны и в чем скупость была бы полезнее и похвальнее.

Что до меня, то я совершенно другого склада. Я цепко держусь за себя иобычно вяло желаю того, чего желаю, а желаю я малого; то же относится и кмоим занятиям и трудам; я предаюсь им редко и не теряя спокойствия. А рвутсяк этому всеми своими помыслами и изо всех сил. Но ведь бывает столько ложныхшагов, что для большей уверенности и безопасности следовало бы ступать поэтому миру полегче и едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить понему, а не углубляться в него. Даже наслаждение в глубинах своих мучительно.

                    incedis per ignes
Suppositos cineri doloso. [4]

Горожане Бордо избрали меня мэром их города, когда я был далеко отФранции и еще дальше от мысли об этом [5]. Я отнекивался, но мне принялисьдоказывать, что я поступаю неправильно, и к тому же дело было решеноповелением короля. Эта должность должна казаться тем привлекательнее, чтоона никак не оплачивается и не приносит никаких иных выгод, кроме почета,связанного с ее исполнением. Срок пребывания в ней — два года; впрочем, онможет быть удлинен повторным избранием, что случается чрезвычайно редко. Этопроизошло и со мной; а до меня происходило лишь дважды: несколько лет томуназад с господином де Лансаком, а совсем недавно с господином де Бироном [6], маршалом Франции, место которого я и занял, освободив свое длягосподина де Матиньона [7], также маршала Франции. Я горжусь столь знатнымисотоварищами,

uterque bonus pacis bellique minister. [8]

Судьба захотела особо отметить мое возвышение, привнеся от себя эточастное обстоятельство. Однако оно вовсе не маловажно. Александр спренебрежением выслушал коринфских послов, предложивших ему званиегражданина их города; когда же они сослались на то, что Вакх и Геракл такжебыли гражданами Коринфа, он с благодарностью принял их предложение [9].

По возвращении я честно и добросовестно рассказал городским советникам,каков я на мой собственный взгляд: у меня нет ни памяти, ни усердия, ниопыта, ни настойчивости, но вместе с тем нет и ненависти к кому бы то нибыло, нет честолюбия, жадности, жажды насилия; я это сделал ради того, чтобыони были полностью обо мне осведомлены и знали, чего могут ожидать от меня вэтой должности. И так как к моему избранию их побудило исключительно то, чтоим был хорошо известен мой покойный отец и они продолжали высоко чтить егопамять, я добавил с полною откровенностью, что мне было бы крайнеприскорбно, если бы что-нибудь поглотило меня так же сильно, как егопоглощали дела их города в те времена, когда он управлял ими, занимая тусамую должность, на которую они меня призывают [10]. Мне вспомнилось, как вдни моего детства я видел его, уже старика, постоянно в жестоких волнениях итревогах, связанных с этими многотрудными общественными обязанностями; онзабывал о том, что дышит сладостным воздухом своего дома, к которому его замного лет перед тем приковали естественные для его возраста недуги ислабость, о своем хозяйстве, своем здоровье; и, ставя под угрозу самуюжизнь, — он считал, что все это для него гибельно, — пускался, побуждаемыйгородскими делами, в дальние и утомительные поездки. Таков он был; и этасвойственная ему черта объясняется бесконечной его добротой, вложенной внего самою природой; никогда еще не бывало души более благожелательной имилосердной. И хотя я не склонен придерживаться схожего образа жизни, на чтоу меня найдутся свои оправдания, все же я считаю его достойным всяческойпохвалы. От кого-то мой отец слышал, что ради ближнего нужно забывать о себеи что личное не идет ни в какое сравнение с общим.

Большинство распространенных в мире правил и наставлений ставит себезадачей извлечь нас из нашего уединения и выгнать на площадь, дабы мытрудились на благо обществу. Они задуманы с тем, чтобы, оказав на людейблаготворное действие, принудить их отвернуться и отвлечься от своего «я»;при этом они исходят из представления, что мы слишком за себя держимся и чтов этом повинна чрезмерная, хотя и естественная привязанность к самому себе;в них не упущено ничего, что может быть сказано с этой целью. Ведь мудрецамвовсе не внове изображать вещи не такими, каковы они в действительности, атакими, чтобы они могли сослужить известную службу. Истина иногда бывает длянас затруднительна, неудобна и непригодна. Нам нередко необходимообманывать, чтобы не обмануться, щуриться и забивать себе мозги, чтобынаучиться отчетливее видеть и донимать. Imperiti enim iudicant, et quifrequenter in hoc ipsum fallendi sunt, ne errent [11]. Когдаправила эти велят нам любить три, четыре, пятьдесят разрядов вещей сильнее,чем самих себя, они идут по стопам искусного лучника, который целит, чтобыпопасть в нужную ему точку, намного выше своей мишени. Чтобы выпрямитьизогнутый кусок дерева, нужно гнуть его в противоположную сторону.

Думаю, что в храме Афины-Паллады, как и в остальных известных намкультах, были таинства явные, предназначенные для всех, и таинства болеевозвышенные и более сокровенные, предназначенные только для посвященных.Весьма вероятно, что именно здесь закладывались корни учения о той дружбе ксебе, которой подобает жить в каждом из нас. Это — не та мнимая дружба, чтозаставляет нас любить славу, науку, богатство и тому подобные вещи такой жевсеохватывающей и безграничной любовью, какую мы питаем к членам нашеготела; это — и не та расслабленная и неразумная дружба, с которой случаетсято же, что бывает, как мы наблюдаем, с плющом, портящим и разрушающимобвиваемую им стену; нет, речь идет о дружбе благодетельной и упорядоченной,как полезной, так равно и приятной. Кто знает ее обязанности и исправно ихвыполняет, тот, поистине, в обиталище муз: он достиг вершин человеческоймудрости и доступного для нас счастья. Зная в точности, в чем его долг предсобой, он находит в списке предъявленных к нему требований, что ему надлежитпридерживаться обыкновения, принятого другими людьми и всем миром, и в силуэтого — служить обществу, выполняя обязанности, которые оно на неговозлагает. Кто в некоторой мере не живет для других, тот совершенно не живетдля себя. Qui sibi amicus est, scito hunc amicum omnibus esse [12]. Главнейшая обязанность каждого —это вести себя подобающим образом; и только благодаря этому мы существуем.Кто забывает о том, что ему следует жить свято и праведно, и думает, что,подталкивая и направляя других, тем самым рассчитывается по лежащему на немдолгу, тот — глупец и тупица; а кто отказывает себе в удовольствии житьздраво и весело и полностью отдается служению на благо другим, тот,по-моему, также избирает себе плохой и противоестественный путь.

Этим я отнюдь не хочу сказать, что, взяв на себя должность, кто-нибудьвправе затем отказывать ей во внимании, заботе, словах и поте и крови, еслиэто понадобится:

                    non ipse pro caris amicis
Aut patria timidus perire. [13]

Последнее, однако, не правило, а исключение: нужно, чтобы дух былнеизменно уравновешенным и спокойным; чтобы он не был бездеятелен, но вместес тем и не чувствовал гнета и оставался бесстрастным. Обычная деятельностьему нипочем; он деятелен даже у спящего. Но встряхивать его нужно с умом,ибо, в то время как тело ощущает возложенный на него груз в полномсоответствии с его действительным весом, дух, нередко в ущерб самому себе,усугубляет и преувеличивает его тяжесть, определяя ее, как емузаблагорассудится. Одно и то же совершается нами с неодинаковыми усилиями инеодинаковым напряжением воли. Прямой связи тут нет. Какое множество людейежедневно рискуют жизнью, участвуя в войнах, до которых им, в сущностиговоря, нет ни малейшего дела, сколь многие бросаются в самую гущуопасностей на полях битв, а случись им понести поражение, они и не подумаютспать от этого хоть чуточку хуже. А иной, сидя у себя дома, вдали от всякойопасности, на которую не решился бы даже взглянуть, с большим нетерпениеможидает исхода войны и переживает ее гораздо сильнее, чем солдат, отдающийей свою кровь и самую жизнь. Я умел выполнять общественные обязанности, неотдаляясь от себя ни на одну пядь, и отдавать себя на службу другим, ничегоне отнимая от самого себя.

Напряженность и неукротимость желаний скорее препятствуют, чемспособствуют достижению поставленной цели: они вселяют в нас нетерпение,если события развиваются медленнее, чем мы рассчитывали, и вопреки нашимпредположениям, а также недоверие и подозрительность в отношении тех, с кемнам приходится иметь дело. Мы никогда не руководим тем, что безраздельно наднами властвует и само нами руководит;

male cuncta ministrat
              Impetus. [14]

Кто прибегает только к расчету и своей ловкости, тот достигаетбольшего; он притворяется, изворачивается, в зависимости от обстоятельствоткладывает и отступает; если он обманулся в своих ожиданиях, это его неогорчает и не волнует; он неизменно готов к новой попытке и неизменно вовсеоружии; и он всегда держит себя в узде. Но кто поглощен своимтираническим и неукротимым стремлением, в том неизбежно бывает многобезрассудства и несправедливости; неудержимость его желания берет над нимверх и подчиняет его себе; он несется вперед, закусив удила, и если ему неулыбнется удача, плоды его стараний ничтожны. Философия хочет, чтобы,собираясь отметить за понесенные нами обиды, мы предварительно побороли свойгнев, и не для того, чтобы наша месть была мягче, а напротив, для того,чтобы она была лучше нами обдумана и стала тем чувствительней для обидчика;а этому, как представляется философия, неудержимость наших порывов толькопрепятствует. Мало того, что гнев вносит в душу смятение; он, сверх того,сковывает руки карающего. Это пламя их расслабляет, и они делаютсябессильными. Во всем, что бы ни взять, festinatio tarda est [15], и торопливость сама себе ставит подножку, сама насебя надевает путы и сама себя останавливает. Ipsa se velocitas implicat [16]. Так, например, дляалчности, судя по моим наблюдениям над повседневною жизнью, нет большейпомехи, чем сама алчность: чем она беспредельнее и ненасытнее, тем меньшегодостигает. И обычно она гораздо быстрее скапливает богатства, когдаприкрывается личиною щедрости.

Некий дворянин, весьма порядочный человек и мой добрый знакомый,опасался, что может повредиться в рассудке из-за того, что, занимаясь счрезмерным вниманием делами одного государя, своего господина, вносил в этоизлишнюю страстность. А этот его господин сам себя обрисовал следующимобразом: он видит значение того или иного события совершенно так же, каквсякий другой, но в отношении тех из них, против которых нет средств, он тутже на месте решает, что нужно смириться; в остальном же, отдав необходимыераспоряжения, — а он это делает поразительно быстро благодаря живости своегоума, — он спокойно ждет, что затем последует. И действительно, мнеприходилось видеть его в такие моменты, когда у него на руках были делаисключительной важности и к тому же весьма щекотливые, но он тем не менеесохранял полную невозмутимость и в своих действиях, и в своем облике. Янахожу, что он более велик и более находчив в несчастье, чем приблагоприятствовании судьбы: поражения приносят ему больше славы, чем победы,и скорбь — больше, чем торжество.

Заметьте, что даже в таких пустячных и легковесных делах, как игра вшахматы, в мяч и другие, подобные им, всепоглощающее пылкое увлечение,пробуждаемое в нас неукротимым желанием, тотчас приводит в смятение ирасстройство и наш разум, и наше тело: человек забывает все, даже самогосебя. Но в ком ни выигрыш, ни проигрыш не порождают горячки, тот всегдаостается самим собой; чем меньше волнений и страсти он вкладывает в игру,тем увереннее и успешнее он играет.

И вообще, перегружая душу множеством впечатлений, мы мешаем ейпознавать и запечатлевать в себе познанное. Есть вещи, с которыми ее нужнолишь поверхностно познакомить; с другими — связать; третьи в нее вложить.Она обладает способностью видеть и ощущать все, что угодно, но пищу для себяей должно черпать только в себе; и она должна быть осведомлена обо всем том,что имеет к ней прямое касательство и что так или иначе является еедостоянием и частицею ее сущности. Законы природы определяют наши истинныепотребности. Мудрецы говорят, что бедняков, если исходить из этихпотребностей, нет и не может быть и что всякий, считающий себя таковым,исходит лишь из собственного суждения; основываясь на этом, они весьма тонкоподразделяют наши желания на внушенные природой и на те, что внушены намнашим необузданным воображением; те, конечная цель которых ясна, — отприроды; те, которые опережают нас и за которыми нам не угнаться, — от нас.Нищете материальной нетрудно помочь, нищете души — невозможно.

Nam si, quod satis est homini, id satis esse potesset,
Нос sat erat: nunc, cum hoc non est, qui credimus porro
Divitias ullias animum mi explere potesse? [17]

Сократ, видя, как торжественно проносят по городу бесчисленныесокровища, драгоценности и богатую домашнюю утварь, воскликнул: «Скольковещей, которых я совсем не желаю!» [18]. Ежедневный паек Метродора весилдвенадцать унций, Эпикура — еще того меньше [19]; Метрокл зимой ночевалвместе с овцами, летом — во дворах храмов [20]. Sufficit ad id natura, quodposcit [21].

Клеанф жил трудом своих рук и хвалился, что, если того пожелает, Клеанфсможет прокормить еще одного Клеанфа [22].

Если то, что требуется от нас природой (речь идет лишь о безусловнонеобходимом и ни о чем большем), — сущий пустяк (сколько же это вдействительности и как немного нужно для сохранения нашей жизни, лучше всегоможет быть доказано следующим соображением: это такой пустяк, что,неприметный судьбе, он ускользает от ее ударов по причине своейничтожности), то давайте тратить кое-что и сверх этого, давайте назовемприродою наши привычки и условия, в которых каждый из нас живет; давайтеограничим себя, будем держаться этого уровня; пусть наше достояние и нашекорыстолюбие не переступают этих пределов. В таких границах они, как мнепредставляется, извинительны. Привычка — вторая природа и равна ей вмогуществе. Если я чего-либо лишен, я считаю, что испытываю лишения. И дляменя, пожалуй, невелика разница, отнимут ли у меня жизнь или только ограбяти тем самым ухудшат мое положение, к которому я успел за долгие годыпривыкнуть.

Я не в том возрасте, когда нам нипочем резкие перемены, и мне несжиться с новым и неизведанным образом жизни. Даже если он дал бы мне большесвободы и всяких возможностей, у меня нет времени становиться другим, и каклюбая большая удача, свались она сейчас в мои руки, вызвала бы во мнесожаление, что пришла с опозданием, а не тогда, когда бы я мог насладитьсяею по-настоящему,

Quo mihi fortuna si non conceditur uti, [23]

— так его вызвало бы во мне и любое душевное приобретение. В некоторомсмысле лучше так и не стать порядочным человеком и не научиться праведножить, чем постигнуть это тогда, когда жизни уже не осталось. Собираясь уйтииз этого мира, я бы с радостью отдал всякому, кто в него только вступает,все то из мудрости, что я накопил, общаясь с людьми. Горчица после обеда.Мне нечего делать с добром, с которым я уже ничего не в состоянии сделать. Кчему наука тому, у кого больше нет головы? Предлагать нам подарки,наполняющие нас справедливой досадой, почему они не были предложены нам всвое время, — это не что иное, как издевательство злобной судьбы. Менябольше не нужно поддерживать: я больше не в силах идти. Из достаточнобольшого количества человеческих свойств нам теперь достаточно лишь одного —терпения. Подарите замечательный тенор певчему, у которого поражены легкие,а красноречие — отшельнику, удалившемуся в пустыни Аравии. Чтобы упасть, ненужно искусства; по завершении всякого дела сам собою приходит конец. Моймир от меня отдаляется; моя оболочка стала пустой; я полностью в прошлом;мне следует принять это как должное и сообразно с этим убраться отсюда. Яхочу привести следующий пример: недавнее исчезновение десяти дней,исключенных из календаря повелением папы [24], застало меня в таких летах,что я к нему никак не привыкну. Я принадлежу тем годам, когда их считалисовсем по-иному. Столь давняя и устойчивая привычка до того в меня въелась,что мне от нее не отделаться. Вследствие этого я принужден быть в некоторомотношении еретиком, неспособным воспринять новшество, даже если оноисправляет ошибку; мое воображение, вопреки моим добрым намерениям,неизменно убегает на десять дней вперед или назад, и его воркотня постояннозвучит у меня в ушах. Это преобразование касается только тех, у кого всяжизнь в будущем. И если здоровье, которое для меня так сладостно изаманчиво, навещает меня с перерывами, то оно скорее приносит мне огорчение,чем хорошее самочувствие. Я больше не знаю, куда мне его девать. Времяпокидает меня, а без него и радость не в радость. До чего же ничтожна в моихглазах ценность тех высоких должностей, которые у нас приняты и которыеобычно дают только тем, кто накануне ухода из этого мира, и, давая их,думают не о том, сможет ли такой-то подобающим образом отправлять своюдолжность, а о том, как долго он будет ее отправлять; с часа ее замещенияначинают загадывать, когда же она снова освободится.

Короче говоря, я здесь для того, чтобы покончить с тем человеком,который не кто иной, как я сам, а не для того, чтобы его переделать.Вследствие давней привычки моя оболочка сделалась моей сущностью, а моясудьба — моей природой.

Итак, я говорю, что поскольку мы существа слабые, каждому из насизвинительно тянуться к тому, что не превышает названной меры. Ну, атянуться к находящемуся за ее пределами — чистейшее безумие. Это — самоебольшее, что мы вправе себе позволить. Чем больше наши потребности и нашеимущество, тем больше опасность подставить себя под удары судьбы иподвергнуться всевозможным невзгодам. Область наших желаний должна бытьстрого очерчена; пределом их должно быть некоторое, весьма незначительноеколичество жизненных благ, обеспечивающих нам насущно необходимое; этижелания должны к тому же располагаться не по прямой, конец которой был быгде-то вне нас, а по кругу, смыкаясь крайними точками внутри нас и образуяфигуру небольшого размера. Поступки, совершаемые вопреки этому соображению,крайне важному и существенному, как например поступки скупцов, честолюбцев имногих других, которые, сломя голову, бегут вперед и вперед и которых их бегувлекает все дальше и дальше, — поступки порочные и ошибочные.

Большинство наших занятий — лицедейство. Mundus universus exercethistrioniam [25]. Нужнодобросовестно играть свою роль, но при этом не забывать, что этовсего-навсего роль, которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзяделать сущностью, чужое — своим. Мы не умеем отличать рубашку от кожи.Достаточно посыпать мукою лицо, не посыпая ею одновременно и сердца. Я знаюлюдей, которые, получив повышение в должности, тотчас изменяют и преобразуютсебя в столь новые обличия и столь новые существа, что становятся важнымигосподами вплоть до печенки и до кишок и продолжают отправлять своюдолжность, даже сидя на стульчаке. Я не могу их научить отличать поклоны,отвешиваемые их положению, свите, мулу, на котором они восседают, от техпоклонов, что предназначены непосредственно им. Tantum se fortunaepermittunt, etiam ut naturam dediscant [26]. Они чванятся и пыжатся и тщатсявытянуть свою душу и данный им от природы ум до высоты своего служебногокресла. Господин мэр и Мишель Монтень никогда не были одним и тем же лицом,и между ними всегда пролегала отчетливо обозначенная граница. Будучиадвокатом или банкиром, нельзя закрывать глаза и не видеть плутней, которыевесьма часто свойственны этим профессиям. Порядочный человек не можетотвечать за пороки или нелепости своего ремесла и из-за них не должен егобросать; так принято у него в стране, и он имеет от этого выгоду. Приходитсяизвлекать средства к жизни из окружающего нас мира, приходится добывать изнего свое пропитание, каков бы он ни был. Но мысль императора должна витатьнад подвластной ему империей. Смотря на нее, он должен в ней видеть явление,пребывающее вне его сущности; и должен уметь отличать себя одного от себядругого, беседуя с собою самим, как какой-нибудь Жак с каким-нибудь Пьером.

Я не умею увлекаться ни особенно глубоко, ни безраздельно. Когда моичувства привлекают меня к какой-нибудь партии, это вовсе не означает, чтомоя привязанность к ней настолько сильна, чтобы захватить также и мойрассудок. В нынешних раздорах, терзающих нашу страну, мои взгляды незатмевают в моих глазах ни похвальных качеств наших противников, ни того,что заслуживает порицания в тех, за кем я последовал. Люди обычно бываютвосхищены всем, что находится по их сторону; я же отнюдь не склоненснисходительно относиться к большей части того, что я вижу в избранном мноюстане.

Хорошее сочинение не утрачивает для меня присущих ему достоинств и втом случае, если оно нападает на дело, которое я защищаю. Вне существа спорая сохраняю душевное равновесие и полную беспристрастность. Neque extranecessitates belli praecipuum odium gero [27], с чем я себя и поздравляю, темболее что обычно, как я постоянно вижу, люди впадают в противоположнуюкрайность. Utatur motu animi qui uti ratione non potest [28].Кто выносит свой гнев и свою ненависть за пределы деловыхразногласий, — а это свойственно большинству, — тот сам себя обличает в том,что они у него из какого-то другого источника и вызваны какой-то особойпричиной; тут все обстоит совсем так же, как у того, кто, излечившись отязвы, не избавился тем не менее от горячки, и это доказывает, что егогорячка коренится где-то гораздо глубже. Происходит же это из-за того, чтолюди, как правило, не питают вражды ко всему делу в целом и им непонятно,что оно затрагивает интересы всех вместе взятых и всего государства, а видятв нем только то, что ущемляет их частные интересы. Вот почему они, вопрекисправедливости и общественной целесообразности, так упорно мстят за своиличные обиды. Non tam omnia universi quam ea quae ad quemque pertinentsinguli carpebant [29]. Яхочу, чтобы победа осталась за нами, но я не безумствую, если выходит иначе.Я крепко держусь за наиболее здравую из существующих у нас партий, но янисколько не жажду прослыть заклятым врагом всех остальных и в том, в чемразум на их стороне. Я решительно порицаю порочные выводы вроде следующего:он восхищается любезностью герцога Гиза — значит он приверженец Лиги;неутомимость короля Наваррского его поражает — стало быть, он гугенот; онпозволил себе осудить нравы нашего короля — значит в душе он мятежник. И яникоим образом не стал бы оправдывать действия наших властей, если бы ониосудили целую книгу только из-за того, что среди лучших поэтов нашего века вней оказался один еретик. Неужели мы не посмеем сказать о ловком грабителе,что у него хорошая хватка?

И неужели распутная женщина всенепременно должна быть уличной девкой?

Если адвоката встретили неприязненно, то на следующий день людямначинает казаться, что он утратил свое красноречие. Я уже упоминал в другомместе о рвении, толкавшем вполне честных людей на заблуждения подобногорода. Что до меня, то я всегда умею сказать: вот тут он поступил дурно, атут замечательно хорошо. Равным образом, люди хотят, чтобы всякий,принадлежащий к их партии, был слеп и глух к зловещим предсказаниям на еесчет и ко всем ее неудачам; они хотят, чтобы наши убеждения и наш разумслужили не раскрытию истины, а поддержанию в нас наших надежд. Я склоненскорей к другой крайности, ибо боюсь, как бы эти мои надежды не увлекли меняза собой. К тому же я не вполне себе доверяю, когда мне чего-нибудь оченьхочется. Я повидал в свое время немало чудес: я видел совершеннонепостижимое и безрассудное легкомыслие целых народов, позволявших себявести и собою руководить своим избранникам и вождям, которые вселяли в нихнадежду и веру, как им самим было выгодно и угодно, хотя и громоздили сотниошибок одну на другую и гнались за мечтами и призраками. И я большенисколько не дивлюсь тем, кого обольстили обезьяньи ужимки АполлонияТианского [30] и Магомета. И здравый смысл и разум подавлены в нихстрастями. Им не остается другого выхода, как устремляться за тем, что имулыбается и подкрепляет в них уверенность в своей правоте. Особенноявственно я это заметил на примере той из наших лихорадящих партий, котораясложилась у нас раньше других [31]. Создавшаяся позднее вторая партия,подражая первой, во многом ее превзошла [32]. Отсюда я делаю вывод, что этонеизбежное свойство всех общественных заблуждений. Достаточно кому-нибудьвысказаться по тому или иному животрепещущему вопросу, как начинаетсястолкновение взглядов, мятущихся, словно волны морские по воле ветра. Еслиты решаешься иметь свое мнение, если не отбиваешь шага вместе со всеми,значит дух товарищества тебе чужд. Но помогать плутням даже тех партий, чьедело правое, означает наносить им ущерб. Я всегда противился этому. Такимспособом можно воздействовать лишь на глупые головы; а чтобы поддержать духлюдей здравомыслящих и объяснить им причины случившихся неудач, существуютпути не только более честные, но и более верные.

Небу не приходилось видеть другой столь же глубокой распри, как распрямежду Цезарем и Помпеем; ничего похожего оно не увидит и в будущем. И все жемне кажется, что я обнаруживаю в этих великих душах поразительную терпимостьдруг к другу. Это было соперничество в борьбе за почет и за первенство, неприведшее их, однако, к яростной и слепой ненависти, соперничество, неприбегавшее к коварству и поношениям. Даже в их наиболее резких выпадах яоткрываю следы какого-то взаимного уважения и какой-то доброжелательности иприхожу к выводу, что, если бы это было для них достижимо, и тот и другойпредпочли бы добиться своего, не обрекая на гибель соперника. А насколькопо-другому дела обстояли у Мария с Суллой; примите же и это в расчет. Нельзяслепо отдаваться своим страстям и нестись сломя голову в погоню за выгодой.Подобно тому как в дни моей молодости я противился своему любовному чувству,если видел, что оно во мне разгорается, и прилагал всяческие старания, чтобысделать его для себя менее сладостным и чтобы оно не могло меня окончательноподчинить своей власти и превратить в своего покорного пленника, так итеперь, в совершенно несходных случаях, когда мои желания становятся слишкомнастойчивыми, я пользуюсь тем же самым приемом: если я вижу, что онипропитываются и охмеляются собственным хмелем, я отклоняюсь в сторону,противоположную той, куда они меня увлекают; я избегаю доводить своеудовольствие до такой полноты, чтобы оно меня одолело и я был бы не в силахрасстаться с ним, не понеся при этом кровавых потерь.

Души, по своему неразумию видящие вещи только наполовину, извлекают изэтого то преимущество, что и неприятные вещи воспринимаются ими не такболезненно, как всеми другими; это духовная скудость, напоминающая внекоторой мере здоровье, и такое здоровье отнюдь не презирается философией.И все же нет ни малейшего основания называть ее мудростью, что тем не менеемы частенько делаем. И в древности некто следующим образом насмеялся надДиогеном, который, пожелав испытать собственное терпение, разделся донага ив самый разгар зимы заключил в объятия снежную бабу. Застав Диогена за этимделом, он обратился к нему с вопросом: «Тебе сейчас очень холодно?» —«Нисколько», — ответил ему Диоген. — «В таком случае, — продолжал егособеседник, — неужели ты полагаешь, что делаешь нечто трудное иисключительное?» [33]. Для того, чтобы измерять душевную стойкость, нужнознать, каково истинное страдание.

Но душам, которые воспринимают несчастья и нападки судьбы во всей ихглубине и жестокости, которые взвешивают и переживают их соответственноподлинному их весу и подлинной горечи, — этим душам следует направлять всесвое умение и способности на то, чтобы устранить причины всех этих невзгод изакрыть для них все и всяческие пути. Как поступил царь Котис? Он щедрозаплатил за доставленный ему превосходный и роскошный сосуд, но так как этотсосуд был исключительно хрупким, Котис тут же собственноручно разбил еговдребезги, дабы лишить себя столь вероятного повода для гнева на своих слуг [34]. И я равным образом неизменно стараюсь избегать неясности изапутанности в моих делах и стремлюсь к тому, чтобы мои земли никоим образомне примыкали к владениям моих родственников или тех, с кем меня связываеттесная дружба; ведь такое соседство обычно приводит к ссорам и взаимномунеудовольствию. Некогда я любил азартные игры — карты и кости; но уже давнозаставил себя от них отказаться, и притом только из-за того, что как бы я ниизображал в случае проигрыша полнейшее равнодушие, все же мне не удавалосьотделаться от какой-то беспокоившей меня изнутри занозы. Человеку чести,которому подобает до глубины души чувствовать изобличение в какой бы то нибыло лжи и самое что ни на есть ничтожное оскорбление, который не можетдопустить по отношению к себе глупых шуток, преподносимых ему в утешение ивозмещение проигрыша, — такому человеку следует всячески уклоняться отсомнительных дел и никогда не ввязываться в крикливые споры. От мрачныххарактеров и от сварливых людей я бегу, как от чумы, и не вмешиваюсь вбеседу, которую не могу вести бесстрастно и хладнокровно, разве только чтоменя обязывает к ней мой долг. Melius non incipient, quam desinent [35].

Итак, лучше всего подготовить себя заранее, не дожидаясь, когда в этомокажется надобность.

Мне хорошо известно, что иные из мудрецов избрали для себя другой путь,что они не страшились ввязываться в жаркие споры на самые разнообразныетемы. Эти люди уверены в своих силах, под прикрытием которых могли небояться, что их противники нанесут им поражение; они противопоставлялинесчастьям неодолимость своего терпения:

            velut rupes vastum quae prodit in aequor
Obvia ventorum furiis, expostaque ponto,
Vim cunctam atque minas perfert coelique marisque
Ipsa immota manens. [36]

Не будем гнаться за этими образцами; нам их все равно не нагнать. Этилюди с решимостью и спокойствием в сердце могли взирать на гибель своейродины, которая владела всеми их помыслами и приковывала к себе все ихчувства. Для наших обыденных душ это было бы чрезмерным усилием, ибо дляэтого нужна не наша закалка. Катон оставил нам в назидание память о наиболееблагородной жизни, какая когда-либо была прожита. Что до нас, меньшихбратьев, то нам нужно бежать от грозы, и как можно дальше; нам нужнопринимать в расчет нашу чувствительность, а не наше терпение, и нам нужноускользать от ударов, отразить которые мы не в силах. Зенон, видя, что кнему приближается Хремонид, юноша, которого он любил, чтобы сесть рядом сним, внезапно поднялся со своего места. Присутствовавший при этом Клеанфспросил у него, по какой причине он это сделал. «Сколько я знаю, — ответилЗенон, — врачи велят не касаться опухолей и вообще предоставлять им полныйпокой» [37]. Сократ не говорил: «Будьте непоколебимы перед соблазнамикрасоты, боритесь с нею, старайтесь противиться ей». Но он говорил: «Бегитеее, бегите очей ее и встреч с нею, как могучего яда, который нападает на васи поражает вас издали» [38]. А его верный ученик и последователь, выдумываяили передавая правду — по-моему, скорее передавая правду, а не выдумывая, —про редкие совершенства Кира Великого, рассказывает, что он не считал себядостаточно сильным, чтобы устоять перед соблазнами божественной красотызнаменитой Панфеи, его пленницы, и поручил навещать ее и заботиться о нейдругому лицу, менее свободному в своих действиях, нежели он [39]. Да исвятой дух глаголет нам то же самое: ne nos inducas in tentationem [40]. Мы молим не только о том, чтобы нашразум не был повержен в прах и побежден вожделением, мы молим также о том,чтобы он даже не подвергался подобному испытанию, о том, чтобы мы не дошлидо столь жалкого состояния, когда нам только и оставалось бы, чтопретерпевать натиск, уговоры и искус греха; и мы молим господа, чтобысовесть наша пребывала в спокойствии и была полностью и навсегда огражденаот соприкосновения со злом. Те, кто оправдывают свою мстительность иликакую-нибудь другую дурную страсть, часто правдиво изображают положение дел,каково оно есть, но не каким оно было. Они говорят нам об этом тогда, когдапричины их заблуждений ими облагорожены и возвеличены, но отойдем немногоназад, вспомним, как выглядели эти причины в своем изначальном виде, и мыпоймаем этих людей с поличным. Неужто они хотят, чтобы их проступок казалсяменьшим, потому что совершен ими давно, и чтобы неправедно начатое имелоправедные последствия?

Кто желает своей родине блага так же, как я, то есть без того, чтобыпредаваться скорби о ней и худеть от этого, тот будет огорчен, но не станетотчаиваться, видя, что ей грозит гибель или существование, равнозначноегибели. Несчастный корабль: его стремятся подчинить своей власти — и стакими несхожими целями — волны, ветры и кормчий;

              in tam diversa magister
Ventus et unda trahunt [41].

Кто не алчет милостей государевых, как вещи, без которой не можетпрожить, того не слишком заденет ни холодность оказанного королями приема,ни холодное выражение их лиц, ни шаткость их благосклонности. Кто не дрожит,как наседка, над своими детьми или своими почестями и не находится у них врабстве, тот не перестанет жить в свое удовольствие и после того, как ихпотеряет. Кто творит добро главным образом с тем, чтобы доставить себеудовлетворение, тот не изменит своего образа действий, видя, что люди неценят его поступков. Чтобы справиться с подобными неприятностями, достаточнозапастись каплей терпения. Этот рецепт приносит мне огромную пользу; я сразувыкупаю себя из рабства, и притом по исключительно дешевой цене, и тем самымизбавляюсь от множества трудностей и хлопот. Затрачивая крайненезначительные усилия, я пресекаю еще в зародыше возникающие во мне душевныепереживания и ухожу от того, что начинает меня тяготить, прежде чем этотгнет станет по-настоящему обременительным. Кто не отменяет отплытия, томууже не отменить плаванья. Кто не умеет захлопнуть дверь перед своими бурнымичувствами, тот не изгонит их, когда они вторгнутся внутрь. У кого нейдетдело с началом, у того оно не пойдет и с концом. Кто не смог помешать ихзарождению, тот не сможет помешать им и обрушиться на него. Etenim ipsae seimpellunt ubi semel a ratione discessum est; ipsaque sibi imbecillitasindulget in altumque provehitur imprudens nec reperit locum consistendi [42]. По временам я ощущаю в себекакие-то легкие дуновения, с шелестом овевающие меня изнутри; эти дуновения — предвестники бури: animus, muilo antequam opprimatur, quatitur [43].

          …ceu flamina prima
Cum deprensa fremunt sylvis, et caeca volutant
Murmura, venturos nautis prodentia ventos. [44]

Сколько раз я совершал в отношении себя явную несправедливость, лишь быизбегнуть опасности узнать еще худшую со стороны судей, и к тому же послецелого века нудной возни и гнусных и отвратительных происков, которые дляменя хуже костра и пытки. Convenit а litibus quantum licet, et nescio anpaulo plus etiam quam licet, abhorrentem esse. Est enim non modo liberale,paululum nonnumquam de suo iure decedere, sed interdum etiam fructuosum [45]. Если бы мы были и вправдумудрыми, то, потерпев неудачу в суде, мы бы ликовали и хвастали, подобнотому ребенку, которого я как-то видел в одном знатном доме и который спрелестною непосредственностью сообщал всем и каждому, что у его мамы нетбольше тяжбы, потому что она ее проиграла; и он сообщал об этом с такимвосторгом, точно у нее нет больше кашля, горячки или чего-нибудь другого,столь же неприятного. Следуя велениям моей совести, я всегда пренебрегаютеми милостями, которыми могла бы меня осыпать судьба, подарившая меняродством и знакомствами с лицами, располагающими высшей властью в делахэтого рода; и я упорно отказывался употребить их влияние в ущерб кому-либодругому и, опираясь на них, придавать моим правам силу большую, чемпредусмотрено законом. Короче говоря, всю жизнь я вел себя таким образом, —да будет это сказано в добрый час, — что и поныне остаюсь совершеннейшимдевственником по части судебных процессов, хотя у меня было немало поводов ких возбуждению и я мог бы, если бы того пожелал, сделать это с достаточнымоснованием, и таким же девственником я остаюсь и по части распрей и ссор.Итак, не нанося и не испытывая сколько-нибудь значительных оскорблений, япрожил довольно долгую жизнь и ни разу не слышал, чтобы, обращаясь ко мне,меня называли каким-нибудь ругательным словом, а не по имени. Редкоеблаговоление неба!

Причины и пружины наших даже самых жестоких волнений смехотворноничтожны. Сколько бедствий навлек на себя наш последний герцог Бургундский [46] вследствие ссоры из-за тележки с овчинами! А разве изготовлениекакой-то печатки не было первейшей и главнейшей причиной наиболее страшногопотрясения, какое когда-либо постигало нашу землю? Ибо Помпей и Цезарь —всего-навсего ростки и отпрыски своих двух предшественников [47]. И в своевремя я видел, как мудрейшие умы нашего королевства были собраны на совет,обставленный пышными церемониями и сопряженный с тратою государственныхсредств, якобы для заключения союзов и договоров, в действительностизависевших только от решения всесильной дамской гостиной и прихотейкакой-нибудь досужей бабенки. Поэты хорошо это поняли и из-за одного яблокаввергли Грецию вместе с Азией в море огня и крови [48]. Поглядите, из-закакого вздора такой-то вверяет свою честь и самую жизнь своей шпаге иликинжалу; пусть он поведает вам, что повело к этой ссоре; ему не сделатьэтого, не покрывшись краской стыда, до того все это выеденного яйца нестоит.

Невелика хитрость взойти на корабль, но раз уж взошел на него, смотри воба! Тут уж приходится думать о множестве различных вещей, а это потруднее ипосложнее. Разве не много проще совсем не входить, чем войти, чтобы выйти?Словом, никоим образом не следует подражать тростнику, который поначалувыбрасывает прямой длинный стебель, но затем, как бы устав и выдохшись,начинает завязывать частые и плотные узелки, точно делает в этих местахпередышки, свидетельствующие о том, что у него не осталось ни былогоупорства, ни былой силы. Гораздо правильнее начинать спокойно ихладнокровно, сберегая свое дыхание и свой порыв для преодоления возможныхпрепятствий и для завершения начатого. Приступив к нашим делам, мы на первыхпорах управляем ими и держим их в своей воле, но позднее, когда они ужесдвинуты с места, они управляют нами и тащат нас за собой, так что намтолько и остается, что идти следом.

Означает ли это, что я утверждаю, будто мои житейские правила неизменноизбавляли меня от всех и всяческих затруднений и я с легкостью одергивал иобуздывал свои страсти? Не всегда эти страсти соразмерны с вызвавшими ихобстоятельствами и уже при своем пробуждении нередко бывают жестокими янеистовыми. И все же мои правила сберегают немало сил и приносят плоды ибесполезны лишь тем, кто, творя добро, не довольствуется никакими плодами,если его имя не снискивает славы. Впрочем, по правде говоря, выгоды,приносимые этими правилами, каждый подсчитывает на свой лад. Вы достигнетебольшего, хоть это и доставит вам меньшую славу, если основательнопоразмыслите, прежде чем уясните себе сущность дела и пуститесь во всетяжкие. Во всяком случае, не только в этом одном, но и во всех возлагаемыхна нас жизнью обязанностях путь тех, кто домогается почестей, значительноотличается от пути, которого держатся равняющиеся на порядок и разум.

Я сплошь да рядом вижу людей, которые рьяно, но нерасчетливоустремляются вперед на ристалище и вскоре замедляют свой бег. Плутархговорит, что кто по застенчивости или из ложного стыда чрезмерно податлив ис легкостью обещает все, о чем его ни попросят, тот с такою же легкостьюнарушает слово и от него отказывается; равным образом, кто легко ввязываетсяв ссору, не прочь так же легко пойти и на мировую [49], тогда как твердость,препятствующая мне затевать ссоры, должна побуждать меня упорствовать в них,коль скоро я буду выведен из равновесия и распалюсь гневом. То, о чемупоминает Плутарх, — дурное обыкновение: пустившись в путь, нужно идти допоследнего вздоха. «Начинайте с прохладцей, — говорит Биант, — продолжайте сгорячностью» [50]. Нерассудительность приводит к нестойкости, а она ещенесноснее.

В большинстве случаев наши примирения после ссоры бывают лживыми ипостыдными; мы стремимся только к соблюдению внешней благопристойности ивместе с тем отрекаемся от наших истинных побуждений и совершаем поотношению к ним предательство. Мы приукрашиваем действительность. Мы оченьхорошо знаем, что именно мы сказали и в каком смысле сказали, и это так жехорошо знают и присутствовавшие и наши друзья, перед которыми мы хотимвыказать свое превосходство. Поступаясь нашей искренностью и честью нашегомужества, мы отрекаемся от своих мыслей и ищем в искажении истины лазейку,лишь бы, несмотря ни на что, помириться. Мы сами изобличаем себя во лжи,чтобы извинить изобличения такого же рода, которые исходили от нас самих.Негоже доискиваться, нельзя ли как-нибудь по-иному истолковать наши поступкиили наши слова; нужно твердо держаться своего собственного толкованиясвершенного нами в держаться его, чего бы это ни стоило. Речь идет о нашейпорядочности и нашей совести, а это вещи, не терпящие личины. Предоставим жетакие низменные уловки и отговорки ябедам и крючкотворам из ДворцаПравосудия. Извинения и объяснения, на которые, как я ежедневно вижу, никтоне скупится, чтобы загладить ту или иную неловкость, кажутся мне хуже самойнеловкости. Было бы лучше нанести врагу еще одно оскорбление, чем наноситьего себе самому, налагая на себя подобное наказание. Вы задели своегопротивника в пылу гнева, а подольщаетесь к нему и успокаиваете егохладнокровно и обдуманно; вот и получается, что вы отступаете за черту,которую преступили. Я не знаю слов столь же предосудительных для дворянина,как слова, в которых он отказывается от своих прежних слов, когда это —отказ, вырванный у него принуждением; и они, по-моему, тем больше должнывгонять его в стыд, что упрямство ему простительнее, чем малодушие.

Мне настолько же легко избегать страстей, как трудно их умерять.Abscinduntur facilius animo quam temperantur [51]. Кто не в силах возвыситься до благороднойбесстрастности стоиков, пусть ищет спасения в присущей мне низменнойчерствости. Чего те достигали с помощью добродетели, того я стараюсьдостичь, опираясь на свойства моего характера. Область, лежащая посередине, — средоточие бурь; обе крайние — философов и деревенского люда — могут междусобой поспорить, какая из них спокойнее и счастливее:

Felix qui potuit rerum cognoscere cusas,
Atque metus omnes et inexorabile fatum
Subiecit pedibus, strepitumque Acherontis avari.
Fortunatus et ille deos qui novit agrestes,
Panaque, Sylvanumque senem, Nymphasque sorores. [52]

Все на свете рождается слабым и нежным. Тем не менее с самого началаследует глядеть в оба, ибо подобно тому как вследствие незначительностикакого-нибудь явления мы не находим в нем ни малейшей опасности, точно также, когда оно наберет силы, мы не найдем против него средства. Дав волюсвоему честолюбию, я бы наткнулся на миллионы препон, и справляться с нимимне бы всякий день стоило гораздо больше труда, нежели затраченный мною наобуздание этой естественной склонности, которая ставила бы меня перед такимипрепонами:

                            iure perhorrui
Late conspicuum tollere verticem. [53]

Всякая деятельность на общественном поприще подвергается крайнепротиворечивому и произвольному истолкованию, потому что о ней судит слишкоммного голов. Некоторые считают, что, пребывая в должности мэра (я радсказать несколько слов и об этом, и не потому, что речь пойдет о чем-тозаслуживающем внимания, а потому, что они помогут полнее обрисовать, как яведу себя в подобных делах), так вот, некоторые считают, что, пребывая вназванной должности, я показал себя человеком, который с трудомраскачивается и у которого холодное сердце; и они, возможно, не так уждалеки от истины. Я всегда стараюсь хранить спокойствие и в душе и в мыслях.Cum semper natura, tum etiam aetate iam quietus [54]. И если подвоздействием какого-нибудь неожиданного и сильного впечатления они все жеиногда распускаются и безобразничают, то, по правде говоря, это у меняполучается не намеренно. Такая врожденная вялость не может, однако, служитьдоказательством умственной немощности (ведь нерадивость и неразумие — вещи,конечно, разные) и еще меньше — бесчувственности и неблагодарности поотношению к жителям нашего города, которые сделали все, что только было в ихсилах, дабы почтить меня этим высоким постом, и тогда, когда я был им совсемне известен, и позже, переизбрав меня на второй срок, сделали для меня ещебольше, чем когда избрали впервые. Я желаю им всего самого наилучшего, ибудь в этом настоятельная нужда, я бы, разумеется, ничего не пожалел, служаим. За них я тревожился не меньше, чем за самого себя. Это славный народ,воинственный и благородный, готовый, однако, к повиновению и дисциплине испособный совершить много хорошего, если им соответствующим образомруководят. Говорят и о том, что мое пребывание в должности мэра не отмеченоничем сколько-нибудь значительным и не оставило заметных следов. Ну что ж,это неплохо; меня обвиняют в бездеятельности в такое время, когда почти всеодержимы зудом делать чересчур много.

Если мне что-нибудь по сердцу, я горячо берусь за это. Но такоенапряжение не в ладу с постоянством. Кто хочет меня использоватьсоответственно моим склонностям, пусть поручит дела, требующие силыхарактера и свободолюбия, такие дела, которые можно выполнить, идя прямоюдорогой, и за короткий срок: тут я кое-что смогу сделать; но если делопредстоит затяжное, щепетильное, хлопотливое, для которого обязательныловкость и изворотливость, и к тому же запутанное, то этот человек поступитгораздо правильнее, обратившись к кому-либо другому.

Всякая крупная должность не так уж трудна. Я готов был бы работатьнесколько напряженнее, если бы в этом была действительная необходимость. Ибов моих возможностях сделать кое-что сверх того, что я делаю и чего не люблюделать. Насколько мне известно, я не упустил ничего такого, что, по моемуразумению, составляло мой долг. Я забывал совершать лишь те поступки,которые честолюбие примешивает к нашему долгу и прикрывает его именем.Обычно это то, что дает пищу глазам и ушам и нравится людям, привлекая их несамой сущностью, а внешностью. Если до них не доносится шум, им кажется, чтотут сонное царство. Мои склонности противоположны склонностям любителейшума. Я предпочел бы пресечь волнение, не волнуясь, и покарать беспорядки,не впадая в тревогу. Если мне нужно выказать гнев и горячность, я прибегаю кпритворству, надевая на себя маску. Характер у меня вялый, и я скорееравнодушен, чем черств. Я не обвиняю высших должностных лиц, дремлющих насвоих постах, если дремлют также и их подчиненные; да что там — дремлют исами законы. Что до меня, то я поклонник жизни как бы скользящей,малоприметной, немой, neque summissam et abiectam, neque se efferentem [55]. Такхочет моя судьба. Я происхожу из рода, который струился из поколения впоколение без блеска и без треволнений и испокон века горд главным образомсвоею порядочностью.

Мои соотечественники до того тщеславны и суетливы, что даже не замечаюттаких неярких и не бросающихся в глаза человеческих качеств, как доброта,умеренность, уравновешенность, постоянство и другие тому подобные.Шероховатые предметы мы хорошо ощущаем, а вот что касается гладких, то,прикасаясь к ним, мы их, можно сказать, не чувствуем; болезнь такжеощущается нами, а здоровье или вовсе или почти вовсе не ощущается; и так совсем, что елеем нас поливает, в отличие от того, что за горло хватает.Выносить на площадь исполнение дела, которое можно выполнить в канцелярии,совершить его в полдень на ярком свету, хотя оно могло быть выполненопредыдущею ночью, ревниво стремиться делать все самолично, хотя сослуживецможет сделать то же самое нисколько не хуже, означает действовать радисобственной славы и личных выгод, а не ради общего блага. Так, например,поступали греческие хирурги, производившие операции на помостах, на глазах упрохожих, дабы увеличить приток пациентов и свою выручку [56]. Иные людисчитают, что разумные распоряжения могут быть поняты только под звуки анфар.

Честолюбие — порок не для мелких людишек и не для усилий такогоразмаха, как наши. Александру говорили: ваш отец оставит вам могущественнуюдержаву, благоденствующую и мирную. Но этот мальчик завидовал победам своегоотца и справедливости его управления. Он не пожелал бы властвовать и надовсем миром, достанься ему такое владычество спокойно и без войны [57].Алкивиад у Платона — молодой, красивый, богатый, знатный, превосходныйученый — предпочитает умереть, чем остановиться на том, что у него есть [58]. Эта болезнь, пожалуй, простительна душе столь сильной и стольодаренной. Но когда жалкие, карликовые душонки пыжатся и лопаются от спеси идумают, что, решив правильно какое-нибудь судебное дело или поддерживаяпорядок среди стражников у каких-нибудь ворот города, они покрывают славоюсвое имя, то чем выше они надеются на этом основании задрать голову, тембольше выставляют напоказ свою задницу. Эти малые подвиги лишены плоти ижизни; рассказ о них замрет на первых устах и не уйдет дальше перекресткадвух улиц. Поговорите об этом, не стесняясь, с вашим сыном и вашим слугой,как тот древний, который, за неимением иного слушателя своей похвальбы,чванился перед служанкой, восклицая: «О Перетта, до чего же у тебядоблестный и умелый хозяин!» [59]. На худой конец поговорите о том же ссамим собой, как один мой знакомый советник, который, излившись целым моремпараграфов своей речи, бесконечно тягучей и столь же бездарной, удалился вотхожее место Дворца Правосудия и там, как слышали, в здравом уме и полнойпамяти бормотал: Non nobis, domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam [60]. Кто не можетсделать иначе, тот пусть сам себе платит из своего же кошелька. Слава непокупается по дешевке. Деяния редкостные и образцовые, которые ею посправедливости вознаграждаются, не потерпели бы общества бесчисленной толпымелочных повседневных дел и делишек. Мрамор вознесет ваши заслуги, если выпочинили кусок городской стены или расчистили общественную канаву, на такуювысоту, на какую вам будет угодно, но здравомыслящие люди не сделают этого.Молва не следует, по пятам за всяким хорошим поступком, если с ним несопряжены трудности и он не выделяется своей исключительностью. Дажепростого уважения, по мнению стоиков, заслуживают далеко не вседобросовестные поступки, и они не хотят, чтобы одобрительно отзывались очеловеке, который, соблюдая воздержанность, отказывается от старойраспутницы с гноящимися глазами [61]. Люди, хорошо знавшие, какимиблестящими качествами отличался Сципион Африканский, отнимают у негопохвалы, расточаемые ему Панэцием за то, что он не принимал подношений, таккак похвалы этого рода относятся не столько к нему, сколько ко всему еговеку [62].

Наши наслаждения под стать нашей судьбе; так давайте же не будемзариться на чужие, на те, что подобают величию. Наши для нас естественнее, ичем они низменнее, тем они основательнее и надежнее. Раз мы не можемотказаться от честолюбия по велению совести, давайте откажемся от него хотябы из честолюбия. Давайте презрим эту жажду почета и славы, низменную,заставляющую нас выпрашивать их у людей всякого сорта, — Quae est ista lausquae possit e macello peti [63]? — прибегая к способам мерзким и отвратительным иплатя за них любой ценой. Пребывать в подобной чести — бесчестие. Давайтенаучимся жаждать не большей славы, чем та, что для нас достижима.Раздуваться от восхищения собою самим после всякого полезного, но ничем невыдающегося поступка пристало лишь тем, для кого и такой поступок — нечторедкое и необычное и которые норовят получить за него цену, в какую он имсамим обошелся. И чем больше шума поднимают вокруг того или иного хорошегодела, тем меньшего оно стоит в моих глазах, так как во мне рождаетсяподозрение, что оно совершено скорее ради того, чтобы вокруг него поднялсяшум, чем из-за того, что оно хорошее: выставленное напоказ, оно уженаполовину оплачено. Но поступки, которые, выскользнув из рук того, кто ихсовершает как бы совсем невзначай и безо всякой шумихи, будут впоследствиивыделены каким-нибудь порядочным человеком и, извлеченные им из тьмы,выставлены на свет единственно по причине своих достоинств, — такие поступкигораздо чище и привлекательнее: Mihi quidem laudabiliora videntur omnia,quae sine venditatione et sine populo teste fiunt [64], говорит самый прославленный человек на свете [65] .

От меня требовалось лишь сохранять и поддерживать, а это — деладовольно незначительные и незаметные. Вводить новшества — в этом,действительно, много настоящего блеска, но отваживаться на них — вещь в нашидни совершенно запретная; ведь они и без того одолевают нас со всех сторон,и нам только и остается, что защищаться от них. Воздерживаться от действий —подчас столь же благородно, как действовать, но такое поведение менее навиду; и то немногое, чего я и вправду стою, я стою только благодаря заслугампо этой части. Короче говоря, события, имевшие место во время моегопребывания в должности, соответствовали моему складу характера, и за это яим приношу превеликую благодарность. Существует ли кто-нибудь, страстножелающий заболеть, чтобы доставить своему врачу практику, и не заслуживаетли порки врач, который страстно желал бы нашествия на нас моровой язвы,чтобы пустить в ход свое лекарское искусство? Я никогда не склонялся к такойнедозволительной, но тем не менее постоянно встречающейся игре воображения,как, например, страстно желать, чтобы разразившаяся в нашем городе смута инеурядицы в городских делах возвеличили и прославили мое управление ими: яот всей души и изо всех сил пекся о том, чтобы они процветали и ничто немогло замутить спокойное их течение. Кто не захочет воздать мнеблагодарность за порядок, за благословенное и ничем не нарушаемоеспокойствие, царившее при мне в городе, тот все же не сможет лишить меняпричитающейся мне в этом доли, которая зовется моим везением. И я уж таксотворен, что мне столько же по душе быть счастливым, как мудрым, и столькоже — быть обязанным всеми своими успехами только милости божьей, как своемусобственному вмешательству в них. Я достаточно красноречиво расписал людяммою неспособность к руководству общественными делами. Но во мне есть и нечтохудшее, чем эта моя неспособность, и это худшее — то, что она меня вовсе неогорчает и я вовсе не жажду от нее исцелиться, принимая во внимание образжизни, к которому я себя предназначил. Я нисколько не удовлетворен своейдеятельностью, но я добился, по крайней мере, того, что сам себе обещал, инамного превзошел свои обещания тем, кому я был обязан служить, ибо в моихправилах обещать несколько меньше, чем я могу и надеюсь исполнить. Яубежден, что никого не обидел и не оставил по себе ненависти. Ну, а оставитьпо себе сожаления и пылкие чувства, этого я — могу сказать с полнойоткровенностью — никогда и не жаждал:

                  mene huic confidere monstro,
Mene salis placidi vultum fluctusque quietos
Ignorare? [66]

Глава XI

О хромых

Года два или три тому назад во Франции календарный год сократили надесять дней. Сколько перемен должно было последовать за этой реформой!Казалось, и земля и небо должны были бы перевернуться. Однако же ничто сосвоего места не сдвинулось; для моих соседей время посева и жатвы, время,подходящее для их дел, счастливые и несчастливые дни — все это падает какраз на те сроки, которые были от века установлены. Как ошибка в календаренами не ощущалась, так не ощущается и исправление: ведь все кругом такнедостоверно, а способность наша замечать то или иное так несовершенна, такслаба, так притуплена. Говорят, что это исправление можно было произвестигораздо менее хлопотным способом, отменив на протяжении ряда лет добавочныедни високосных годов, всегда связанные с неудобством и неурядицей, до тойпоры, пока вся эта задолженность не будет погашена (что введенным сейчасисправлением достигнуто не было, так что мы и теперь на несколько днейотстаем). Тот же способ оказался бы весьма действенным и на будущее время,если было бы установлено, что по прошествии стольких-то лет добавочный деньотменяется: тогда наша ошибка ни при каких обстоятельствах не превышала быодних суток. У нас нет иного исчисления времени, как по годам. Весь мирупотребляет этот способ уже много веков, и тем не менее он еще неокончательно упорядочен прежде всего потому, что мы постоянно пребываем вневедении — какую форму придали ему на свой лад другие народы и как они импользуются. А может быть, как утверждают некоторые, светила небесные,старея, опускаются ниже к нашей земле и повергают нас в сомнения насчетдлительности дней и годов? А насчет месяцев еще Плутарх говорил, что наука озвездах в его время не могла точно определить движение луны [1]. Как удобнонам при таких условиях вести летопись минувших событий и дел!

В данном случае я, как это со мной часто бывает, размышлял о том, какоеприхотливое и неосновательное орудие — человеческий разум. Мне постоянноприходится наблюдать, что когда людей знакомишь с чем-либо, они задумываютсяне над тем, насколько это само по себе верно, а забавляются отыскиванием егоосновы: они пренебрегают вещами и увлекаются рассуждениями о причинах.Забавные рассуждения! Подлинное понятие о причинах может иметь лишь тот, ктонаправляет движение всех вещей, а не мы, которым дано лишь испытывать то илииное, которым дано лишь пользоваться вещами по мере надобности, не проникаяв их происхождение и сущность. Тем, кому известны главнейшие свойства тогоили иного вина, оно не становится вкуснее. Напротив: наши тело и духнарушают и ослабляют данное им право пользоваться миром вещей, когдаприсовокупляют сюда еще свои мнения и рассуждения. Определять и знать — делоправящего и господствующего; низшим, подчиненным, научающимся дано лишьпринимать и пользоваться. Но возвратимся к вопросу о том, что нам привычно.Люди отмахиваются от явлений как таковых и принимаются дотошно исследоватьих причины и следствия. Обычно они начинают так: «Как это происходит?» Анадлежало бы выяснить: «Да происходит ли это на самом деле?» Ум наш способенвообразить сотни других миров, изыскать их начала и способ их устройства.Для этого не требуется никакого вещества, никакой основы. Пусть воображениедействует: на зыбком основании оно строит так же искусно, как на твердойпочве, из ничего — так же ловко, как из подлинно сущего,

dare pondus idonea fumo [2].

Я полагаю, что почти на всякий вопрос надо отвечать: не знаю. И я бычасто прибегал к такому ответу, да не решаюсь: тотчас же подымается крик,что так отвечают лишь по слабости ума и невежеству. И мне приходится обычнозаниматься болтовней вместе со всеми, рассуждать о всяких пустяках, вкоторые я нисколько не верю. К этому следует добавить, что действительнотрудно просто-напросто отрицать то, что считается фактом, если не хочешьпрослыть записным спорщиком. А ведь немногие люди, особенно когда речь идето вещах, убедить в которых трудно, не станут утверждать, что они сами этовидели, или же ссылаться на таких свидетелей, чей авторитет заставляетумолкнуть возражающего. Видя себя таким образом, мы якобы знаем основы ипричины вещей, никогда не существовавших. Так и спорит весь мир по поводутысячи вещей, коих все за и против одинаково ложны. Ita finitima sunt falsaveris, ut in praecipitem locum non debeat se sapiens committere [3]. Истина и ложь сходны обличием, осанкой,вкусом и повадками: мы смотрим на них одними и теми же глазами. Я нахожу,что мы не только малодушно поддаемся обману, но и сами стремимся и жаждемпопасть в его сети. Мы очень охотно даем себя опутать тщеславию, стольсвойственному нашей природе.

За свою жизнь я неоднократно видел, как рождались чудеса. Даже в томслучае, если они, едва успев родиться, снова превращаются в ничто, мы имеемвозможность предугадывать, что получилось бы, если бы они выжили. Ибо нужнолишь ухватиться за свободный конец нити, и тогда размотаешь, сколькопонадобится. Между ничем и ничтожнейшей из существующих в мире вещейрасстояние большее, чем между этой ничтожнейшей и величайшей. Так вот, те,кто первыми прослышали о некоем удивительном явлении и начинают повсюдутрезвонить о нем, отлично чувствуют, встречая недоверие, где в ихутверждениях слабое место, и всячески стараются заделать прореху, приводяложные свидетельства. Кроме того, insita hominibus libidine alendi deindustria rumores [4], мы, естественно, считаем долгом совести вернуть то, чтонам ссудили, без каких-либо изъятий, а также и не без добавлений со своейстороны. Спервоначалу чье-то личное заблуждение становится общим, а затем ужобщее заблуждение становится личным. Вот и растет эта постройка, к которойкаждый прикладывает руку так, что самый дальний свидетель событияоказывается осведомленным лучше, чем непосредственный, а последний человек,узнавший о нем, — гораздо более убежденным, чем первый. Все это происходитсамым естественным образом, ибо каждый, кто во что-то поверил, считает актомвеликодушия убедить в том же другого человека и ради этого, не смущаясь,добавляет кое-что собственного сочинения, если, по его мнению, этонеобходимо, чтобы во всеоружии встретить сопротивление другого и справитьсяс непониманием, которое тому, по ему мнению, свойственно.

Даже я сам, считающий долгом совести не лгать и не очень заботящийся отом, чтобы придавать особый вес и авторитет своим словам, замечаю, однакоже, когда о чемлибо рассказываю, что достаточно мне распалиться отвозражений или даже от своего собственного увлечения рассказом, — и яначинаю украшать и раздувать то, о чем у меня идет речь, повышая голос,жестикулируя, употребляя сильные и впечатляющие выражения и даже кое-чтопреувеличивая и добавляя, не без ущерба для первоначальной истины. Но делаюя это, соблюдая все же одно условие: первому, кто меня отрезвит и потребуетлишь голой и чистой правды, я, презрев все свои усилия, скажу ее безмалейших преувеличений, без каких-либо украшений велеречивости. Речь моя,обычно очень живая и громкая, охотно впадает в гиперболы.

Люди обычно ни к чему так не стремятся, как к тому, чтобы возможно ширераспространить свои убеждения. Там, где нам это не удается обычным способом,мы присовокупляем приказ, силу, железо, огонь. Беда в том, что лучшимдоказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нееуверовал, огромную толпу, в которой безумцы до такой степени превышают —количественно — умных людей. Quasi vero quicquam sit tam valde, quam nilsapere vulgare [5].

Sanitatis patrocinium est, insanientium turba [6]. Трудное дело — сохранить внеприкосновенности свое суждение, когда общепринятые взгляды оказывают такоедавление на него. Сперва предмет разговора убеждает простаков, после нихубежденность, поддержанная численностью уверовавших и древностьюсвидетельств, распространяется и на людей весьма умных. Я же лично если вчем-либо не поверю одному, то и сто одного не удостою веры и не стану такжесудить о воззрениях на основании их древности.

Недавно один из наших принцев, которого подагра лишила приятнойнаружности и веселого расположения духа, прослышал о чудесах некоегосвященника, словами и движениями рук исцелявшего все болезни, и дал себяубедить настолько, что предпринял дальнее путешествие, чтобы до негодобраться. Силой воображения он так воздействовал на свои ноги, что нанесколько часов боль утихла, и они стали служить ему, как давно уже неслужили. Произойди то же самое еще пять или шесть раз, и все признали бы,что чудо это стало несомненным фактом. Впоследствии чудотворец оказалсятаким простаком, а действия его столь безыскусственными, что он был признайнедостойным какой-либо кары. Так поступали бы при подобных обстоятельствах вбольшинстве случаев, если бы проникали в самую их сущность. Miramur exintervallo fallentia [7]. Часто взгляду нашему предстают издали удивительные образы,которые исчезают, едва к ним приблизишься. Nunquam ad liquidum famaperducitur [8]. Диву даешься, как незначительны основания и легковесны причины,производящие столь глубокое впечатление. Именно потому и трудно отдать себев них отчет. Ибо, ища причин и следствий, достаточно существенных и весомыхдля столь важного дела, теряешь из виду его действительные причины иследствия: они кажутся слишком ничтожными. И, по правде сказать, дляподобных изысканий необходим исследователь крайне осторожный, внимательный итонкий, беспристрастный и незаинтересованный. До настоящего времени всякиечудеса и сверхъестественные явления для меня оставались скрытыми. На этомсвете я не видел чудища более диковинного, чем я сам. К любой странностипривыкаешь со временем и благодаря постоянному с ней общению; но чем большея сам с собою общаюсь и себя познаю, тем больше изумляюсь своейдиковинности, тем меньше разбираюсь в том, что же я, собственно, такое.

Право порождать и производить всякого рода необычайные явленияпринадлежит случаю. Оказавшись позавчера в одной деревне в двух лье от моегоимения, я обнаружил, что ее жители все еще взбудоражены чудом, которое здесьнедавно произошло и уже в течение нескольких месяцев волнует всю округу имолва о котором доходит до соседних провинций, откуда начинают стекатьсясюда многочисленные толпы людей всякого состояния и положения. Один молодойчеловек из местных однажды ночью у себя дома стал забавляться тем, что вещалтаким загробным голосом, будто был не человек, а некий дух; при этом он неимел никакой иной цели, как только подшутить над односельчанами. Так как этоему удалось сверх ожидания, он пожелал дать своей проказе больший размах идля этого привлек в качестве помощницы одну из деревенских девок,совершенную дурочку и тупицу. В конце концов, их оказалось трое, одинаковоюных и в равной степени нахальных. От вещаний в домашней обстановке ониперешли к публичным, прячась в церкви под алтарем, говоря только ночью и недопуская, чтобы в это время зажигали свет. Сперва они говорили о покаянии игрозили страшным судом (ибо этот предмет, всем внушающий уважение иблагоговение, особенно удобен для всяческих обманщиков). Затем принялисьустраивать явления духов и всевозможной чертовщины, притом так нелепо исмехотворно, что вряд ли малые дети в играх своих бывают столь неискусны. Иоднако же, прояви к ним хоть немного благосклонности судьба — неизвестно,как далеко могли бы зайти эти шутовские выходки. Сейчас бедняги в тюрьме, ипо всей вероятности им одним придется искупить всеобщую глупость. Кто знает,как выместит на них свою собственную какой-нибудь судья! Этот обманраскрылся, и все увидели, в чем тут дело, но я полагаю, что относительномногих подобных вещей, превосходящих наше разумение, мы в равной мересклонны и сомневаться и верить.

В мире зарождается очень много злоупотреблений, или, говоря болеесмело, все в мире злоупотребления возникают оттого, что нас учат боязниоткрыто заявлять о нашем невежестве и что мы якобы должны принимать все, чтоне в состоянии опровергнуть. Обо всем мы говорим наставительно и уверенно.По римскому праву требовалось, чтобы свидетель, даже рассказывая о том, чтоон видел собственными глазами, и судья, даже вынося постановление о том, чтоон доподлинно знал, употребляли формулу: «Мне кажется». Начинаешь ненавидетьвсе правдоподобное, когда его выдают за нечто непоколебимое. Я люблю слова,смягчающие смелость наших утверждений и вносящие в них некую умеренность:«может быть», «по всей вероятности», «отчасти», «говорят», «я думаю» и томуподобные. И если бы мне пришлось воспитывать детей, я бы так усердновкладывал им в уста эти выражения, свидетельствующие о колебании, а не орешимости: «что это значит?», «я не понимаю», «может быть», «возможно лиэто?», — что они и в шестьдесят лет стали бы держаться, как ученики, вместотого чтобы изображать, как это у них в обычае, докторов наук, едва достигнувдесятилетнего возраста. Если хочешь излечиться от невежества, надо в немпризнаться. Ирида — дочь Фавманта [9]. В начале всяческой философии лежитудивление, ее развитием является исследование, ее концом — незнание. Надосказать, что существует незнание, полное силы и благородства, в мужестве ичести ничем не уступающее знанию, незнание, для постижения которого надоничуть не меньше знания, чем для права называться знающим.

В детстве я был свидетелем процесса по поводу одного необыкновенногослучая. Данные об этом процессе опубликовал Корас, советник тулузскогопарламента, и речь шла о том, что два человека выдавали себя за одно и то желицо [10]. Помнится (ничего другого я не помню), мне тогда показалось, чтообман, совершенный тем из них, кого Корас признал виновным, выглядел такудивительно, настолько превосходил наше понимание и понимание самого судьи,что я нашел слишком смелым постановление суда, приговаривавшее обвиняемого кповешению. Предпочтительнее было бы, чтобы формула судебного заключениягласила: «Суд в этом деле разобраться не может». Это было бы и прямодушнее ичестнее, чем решение ареопагитов, которые, будучи вынужденными вынестизаключение по делу, для них совершенно неясному, постановили, чтобы обестороны явились для окончательного разбора через сто лет [11].

Ведьмы всей нашей округи оказываются в смертельной опасности каждыйраз, как какой-нибудь новый автор выскажет мнение, признающее их бред задействительность. Для того чтобы несомненные и неопровержимые примерыподобных явлений, преподносимые Священным Писанием, приспособить к нам исвязать с событиями нашего времени, причины и ход которых нам непонятны,необходимо иное разумение, чем у нас. Может быть, лишь этому всемогущемусвидетельству дано сказать нам: «Вот это есть ведовство, и это, а вон то —нет». Богу мы в этих делах должны верить — и с полным основанием, но некому-либо из нас, дивящемуся своим собственным россказням (если сам онразума не утратил, они и должны вызывать у него удивление), сообщает ли он очужом опыте или о своем собственном.

Я человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному иправдоподобному, стремящийся избежать упрека древних: Maiorem fidem hominesadhibent iis quae non intelligunt [12]. Cupidine humani ingenii libentius obscura creduntur [13]. Японимаю, что это вызывает гнев, что мне запрещают сомневаться в чудесах,грозя в противном случае самыми ужасными оскорблениями. Вот вам и новыйспособ убеждения. Но, слава богу, верой моей нельзя руководить с помощьюкулачной расправы! Пусть люди эти обрушиваются на тех, кто объявляет ихубеждения ложными. Я считаю эти мнения лишь трудно доказуемыми и слишкомсмелыми и даже осуждаю противоположные утверждения, хотя и не столь властнымтоном: Videantur sane, ne affirmentur modo [14]. Те, кто подкрепляет своиречи вызывающим поведением и повелительным тоном, лишь доказывают слабостьсвоих доводов. Когда ведется спор чисто словесный и схоластический, пусть уних будет такая же видимость правоты, как у их противников. Но когда делодоходит до вещественных следствий, которые из этого спора можно извлечь, упоследних есть несомненное преимущество. Если речь идет о том, чтобы лишитького-то жизни, необходимо, чтобы все дело представало в совершенно ясном ичестном освещении. И жизнь наша есть нечто слишком реальное и существенноважное, чтобы ею можно было расплачиваться за какие-то сверхъестественные ивоображаемые события. Что же касается отравления ядовитым зельем, то его яне имею в виду: это ведь человекоубийство, и притом самое гнусное. Однакоговорят, что и в этих делах не всегда можно полагаться только на признаниетакого рода людей, ибо бывали случаи, когда они заявляли, что ими убитылюди, которые потом оказывались живыми и здоровыми.

Относительно же других необычайных обвинений я со всей прямотой сказалбы так: каким бы безупречно правдивым ни казался человек, ему можно веритьлишь в том, что касается дел человеческих. Во всем же, что вне егоразумения, что сверхъестественно, ему следует верить лишь в том случае, еслислова его получают и некое сверхъестественное подтверждение. Богу угоднобыло удостоить им некоторые наши свидетельства, но не должно опошлять его илегкомысленно распространять на все решительно. У меня уши вянут отбесчисленных россказней вроде следующего: такого-то человека в такой-то деньтрое свидетелей видели на востоке, трое других на следующий день — назападе, в такой-то час, в таком-то месте, одетым так-то. Разумеется, я исебе самому в этом не поверил бы! Насколько естественней и правдоподобнейдопустить, что двое из этих свидетелей лгут, чем поверить, что какой-точеловек мог за двенадцать часов с быстротою ветра перенестись с востока назапад! Насколько естественнее считать, что разум наш помутился от причуднашего же расстроенного духа, чем поверить, будто один из нас в своейтелесной оболочке вылетел на метле из печной трубы по воле духапотустороннего! И для чего нам, постоянным жертвам воображаемых домашних ижитейских тревог, поддаваться обману воображения по поводу явленийсверхъестественных и нам неведомых. Мне кажется, что вполне простительноусомниться в чуде, если во всяком случае достоверность его можно испытатькаким-либо не чудесным способом. И я согласен со святым Августином, чтоотносительно вещей, которые трудно доказать и в которые опасно верить,следует предпочитать сомнение [15].

Несколько лет назад я проезжал через земли одного владетельного принца,который из внимания ко мне и для того, чтобы посрамить мое недоверие, былтак милостив, что в некоем месте и в своем присутствии показал мне десятьили двенадцать обвиняемых в колдовстве, среди которых была одна старуха,доподлинно, можно сказать, ведьма по уродливой своей внешности, издавнавесьма знаменитая в колдовских делах. Я получил и всяческие доказательства,и добровольные признания, мне показаны были какие-то незаметные длянепосвященных признаки ведовства у этой злосчастной старухи, я свободнорасспрашивал ее и вдосталь наговорился с нею, вооружившись предельнымвниманием и здравомыслием, как человек, который не позволит никакойпредвзятой мысли ввести себя в заблуждение. И должен со всей прямотойзаявить, что этим людям я прописал бы скорее чемерицу, чем цикуту [16].Captisque res magis mentibus, quam consceleratis similis visa [17]. Ноу правосудия для таких болезней есть свое врачевание.

Что же до возражений и доводов, которые приводились мне разными вполнедостойными людьми и там и в других местах, то я не слышал таких, которыеубедили бы меня и из которых нельзя было бы сделать выводов гораздо болееправдоподобных, чем заключения моих противников. Правда и то, что нитьдоказательств и доводов, основанных на опыте и на фактах, я разматывать нестал бы: у нее нет конца, за который можно ухватиться. Этот клубок я часторазрубаю, как Александр — Гордиев узел [18]. Во всяком случае, заживоподжарить человека из-за своих домыслов — значит придавать им слишкомбольшую цену. Приводят немало примеров такого рода, как рассказ Престанция освоем отце, которому, когда он был погружен в очень глубокий и тяжелый сон,пригрезилось, будто он вьючная лошадь, везущая пожитки его же солдат [19]. Аон и был тем, что ему привиделось. Если колдуны так же реально грезят наяву,если сны подобным образом могут порою превращаться в действительность, я всеже не считаю, что воля наша за это ответственна. Говорю я это, как человек,не являющийся ни судьей, ни королевским советником и отнюдь не считающийсебя достойным притязать на это, как обыкновенный человек, рожденный ипредназначенный для того, чтобы и поступками своими и словами оказыватьвсяческое уважение общественным установлениям. Тот же, кто воспользуетсяэтими моими размышлениями, чтобы нанести ущерб даже самому незначительномузакону, или господствующему мнению, или обычаю своей деревни, причинитвеличайший вред самому себе, а кроме того, нисколько не меньший и мне. Ибодля обоснования того, что я говорю, я не могу добавить ничего, кромезаявления, что это мысли, которые тогда у меня возникли, а мысли мои —зачастую нетвердые и путаные.

Я говорю о чем угодно, ведя беспритязательную болтовню, а не занимаясьпоучениями. Nec me pudet, ut istos, fateri nescire quod nesciam [20]. И я не говорил бы так смело, если бы считал себя человеком,чьим словам полагается верить. Такой ответ дал я одному из сильных мира,жаловавшемуся на резкость и горячность моих суждений. Когда я вижу, какпрочно вы связаны с одной стороной и как упрямо ее держитесь, я показываювам усерднейшим образом и другую — для того, чтобы просветить вашеразумение, а не для того, чтобы принудить вас с чем-то согласиться. Сердцеваше и ум в руках божьих, и бог внушит вам правильный выбор. Я не таксамоуверен и вовсе не жалею, чтобы лишь мои мнения склоняли чашу весов встоль существенном вопросе: судьба моя отнюдь не предопределила их выражатьрешения столь возвышенные и важные. По правде сказать, у меня есть много нетолько таких черт характера, но и таких взглядов, от которых я желал быотвадить своего сына, будь он у меня. Ведь человек по природе своей такупрям, что даже самые правильные суждения не всегда являются для негонаиболее удобными.

К месту будь это сказано или не к месту, но есть в Италиираспространенная поговорка: тот не познает Венеры во всей ее сладости, ктоне переспал с хромоножкой. По воле судьбы или по какому-либо особому случаюсловцо это давно у всех на устах и может применяться как к мужчинам, так и кженщинам. Ибо царица амазонок недаром ответила скифу, домогавшемуся еелюбви: ?????? ????? ????? — «хромец это делает лучше» [21]. Амазонки,стремясь воспрепятствовать в своем женском царстве господству мужчин, сдетства калечили им руки, ноги и другие органы, дававшие мужчинампреимущества перед ними, и те служили им лишь для того, для чего нам в нашеммире служат женщины. Я сперва думал, что неправильные телодвиженияхромоножки доставляют в любовных утехах какое-то новое удовольствие и особуюсладость тому, кто с нею имеет дело. Но недавно мне довелось узнать, что ужефилософия древних разрешила этот вопрос [22]. Она утверждает, что так какноги и бедра хромоножек из-за своего убожества не получают должного питания,детородные части, расположенные над ними, полнее воспринимают жизненныесоки, становясь сильнее и крепче. По другому объяснению, хромота вынуждаетпораженных ею меньше двигаться, они расходуют меньше сил и могут проявлятьбольше пыла в венериных утехах. По этой же причине греки считали ткачихболее пылкими, чем других женщин: из-за сидячего образа жизни, к которомувынуждает их это ремесло, не требующее расхода сил на ходьбу. Но к какимтолько выводам не придем мы, рассуждая подобным образом? О ткачихах я мог быс таким же основанием сказать, что, сидя за своей работой, они вынуждены всевремя ерзать на месте, что возбуждает их и горячит, как знатных дам,разъезжающих в каретах, тряска их экипажей.

Не доказывают ли примеры эти того, с чего я начал: что доводы нашичасто притягиваются к выводам и притязают на такой охват явлений, что вконце концов мы начинаем судить и рядить о всевозможных нелепостях инебылицах? Кроме удивительной податливости нашего мышления, изобретающегодоводы в пользу любой выдумки, и воображение наше с легкостью воспринимаетложные впечатления от весьма поверхностной видимости вещей. Ибо, доверившисьтому, что упомянутая выше поговорка — старинная и общераспространенная, я всвое время убедил себя, будто получил особое наслаждение от близкихотношений с одной женщиной, не ходившей прямо, и особенность эту отнес к еепрелестям.

Проводя сравнение между Францией и Италией, Торквато Тассо утверждает,будто он заметил, что ноги у нас более щуплые, чем у итальянских дворян, ипричину этого он усматривает в том, что мы постоянно ездим верхом [23]. Ноиз той же причины Светоний вывел совершенно противоположное следствие, ибоон, наоборот, говорит, что у Германика ноги стали гораздо мускулистее такжеиз-за постоянной верховой езды [24]. Нет ничего более гибкого и податливого,чем наше разумение: это туфля Ферамена, которая каждому по ноге [25]. Онодвусмысленно и постоянно меняет значения, так же как двусмысленны и самыевещи. «Дай мне серебряную драхму», — сказал некий философ-киник Антигону. —«Это подарок, недостойный царя», — ответил тот. — «Ну, так дай мне талант». — «Это подарок, неподходящий для киника» [26].

Seu plures calor ille vias et caeca relaxat
Spiramenta, novas veniat qua succus in herbas;
Seu durat magis et venas astringit hiantes,
Ne tenues pluviae, rapidive potentia solis
Acrior, aut Boreae penetrabile frigus adurat. [27]

Ogni medaglia ha il suo riverso [28]. Вот почему Клитомах говорил в древности, что Карнеад превзошелтруды Геркулеса, ибо доказал, что люди неспособны познавать истину, и темсамым отнял у них право на смелость и непререкаемость суждений [29]. Этасмелая мысль возникла у Карнеада, по-моему, из-за бесстыдства тех, ктовоображает, будто им все, известно, и их непомерной заносчивости. Эзопавыставили на продажу вместе с двумя другими рабами. Покупатель спросил уодного из них, что он умеет делать. Тот, желая набавить себе цену, наговорилс три короба, что он и то умеет, и это. Второй сказал о себе столько же,если не больше. Когда же настала очередь Эзопа, и у него спросили, что умеетделать он, Эзоп ответил: «Ничего, ведь все уже забрали те двое: они всеумеют» [30]. Так произошло и с философскими школами. Гордость тех, ктоприписывает человеческому разуму способность познавать все, заставиладругих, вызывая в них досаду и дух противоречия, проникнуться убеждением,что разум совершенно бессилен. В утверждении невежества одни держатся такойже крайности, какой другие — в утверждении знания. Да не решится кто-либоотрицать, что человек ни в чем не знает меры и останавливается лишь понеобходимости, когда у него уже нет сил идти дальше.

Почти все наши мнения опираются на некий авторитет и на веру. В этомнет беды: ибо в наш слабый духовно век мы, руководствуясь лишь своимразумением, сделали бы самый плачевный выбор. Поучения Сократа, сохраненныев писаниях его друзей [1], восхищают нас лишь потому, что их чтят и уважаютвсе, а не потому, что мы ими прониклись: в жизни мы их не применяем.Возникни что-либо подобное в наши дни, весьма немногие одобрили бы его.

Красоту и изящество мы замечаем лишь тогда, когда они предстаютискусственно заостренными, напыщенными и надутыми. Если же они скрыты занепосредственностью и простотой, то легко исчезают из поля столь грубогозрения, как наше. Прелесть их — неброская, потаенная: лишь очень ясный ичистый взор может уловить это тихое сияние. Разве непосредственность,по-нашему, не родственна глупости и не является пороком? Душевным движениямСократа свойственны естественность и простота. Так говорит крестьянин, такговорит женщина. На устах у него одни возчики, плотники, сапожники икаменщики. Формулы и сравнения свои он заимствует из простейших,повседневнейших человеческих действий. Каждому они понятны. Мы никогда нераспознали бы в столь жалкой оболочке благородства и великолепия егофилософских построений, мы, считающие пошлым и низменным все не сдобренноеученостью, мы, способные усмотреть богатство лишь в показной пышности. Нашмир создан словно лишь для чванства: людей, надутых воздухом, кто-топодбрасывает вверх, как воздушные шары. Сократ же не тешит себя суетнымивыдумками; цель его состояла в том, чтобы дать нам поучения и предписания,которые самым непосредственным и действенным образом послужили бы нам вжизни,

          servare modum, finemque tenere
Naturamque sequi. [2]

Он оставался всегда цельным, верным себе и поднимался до предельныхвысот силы духовной не случайными скачками, а неуклонным ростом всего своегосущества. Или, лучше сказать, он вовсе не поднимался, а скорее спускался ивозвращался к своему врожденному и естественному душевному складу, ставя егопревыше силы, препятствий, трудностей. Ибо на примере Катона мы ясно видимстремление ввысь, за пределы общедоступного: подвиги его жизни, его кончинапоказывают нам, как высоко он парил. Сократ же не покидает земли;нетороплив, размерен шаг его на путях мудрого философствования, и тем жешагом идет он к смерти по терниям самых тяжких испытаний, какие могутвстретиться в человеческой жизни.

Как хорошо, что о человеке, наиболее достойном известности и того,чтобы служить для всех примером, мы все знаем достоверно. Нам поведали о егожизни самые мудрые и проницательные люди, которые когда-либо существовали:свидетельства о нем, дошедшие до нас, удивительны по своей правдивости иточности.

Большое это дело — так направить ничем не запятнанное воображениеребенка, не угнетая его и не напрягая, чтобы оно могло порождать самыепрекрасные душевные движения. Душу человеческую Сократ не изображаетвозвышенной и особо щедро одаренной. В его представлении основное качествоее — здоровье, но здоровье, полное силы и ясности. Пользуясь самыми обычнымии естественными средствами, всем понятными и доступными образами, раскрыл онперед нами не только наиболее свойственные природе человека, но и наиболеевозвышенные взгляды, основы поведения и нравы, какие только известны отначала времен. Это Сократ вернул разум человеческий с неба, где ему нечегобыло делать, на землю, чтобы он вновь стал достоянием людей и действовал вположенной ему области наиболее прилежным и полезным образом [3].Посмотрите, как Сократ защищает себя перед своими судьями, какими доводамиукрепляет он свое мужество в превратностях войны и какими воспитывает в себетерпенье перед лицом клеветы, угнетения, смерти и, наконец, даже передзлонравием своей жены [4]. Ничего не заимствует он у искусства или науки,самые простые люди видят, что учит он посильному и возможному для них,доходит до самых темных, опускается до самых малых. Величайшее благо оказалон природе человеческой, показав, как много может она сама по себе.

Любой из нас гораздо богаче, чем ему кажется, но мы приучены житьзаймами или подаянием, мы воспитаны так, чтобы охотнее брать у других, чемизвлекать нечто из самих себя. Ни в чем не умеет человек ограничиться лишьтем, что ему необходимо. Любовных утех, богатства, власти — всего этого онхочет получить больше, чем в состоянии насладиться ими. Алчность его незнает удержу. Я полагаю, что то же самое налицо и в стремлении к знанию.Человек притязает на то, чтобы сделать больше, чем ему по силам и чем этовообще нужно, считая в науке полезным для себя все без исключения, что онаохватывает. Ut omnium rerum sic litterarum quoque intemperantia laboramus [5].

И Тацит прав, когда хвалит мать Агриколы за то, что она обуздывала усвоего сына чрезмерно кипучую жажду знания [6]. Если к последней отнестисьтрезво, то убедишься, что к ней, как и к прочим благим устремлениям,примешивается немало тщеславия, а также свойственной всем нам естественнойслабости, и что обходится она порою весьма дорого.

Питаться ею гораздо более рискованно, чем каким-либо другим яством илипитьем. Ибо то, что нами куплено, мы относим к себе домой в каком-нибудьсосуде и там обязательно разбираемся в ценности приобретенного, в том, какоеколичество этой пищи мы примем и когда именно. Но что касается наук, их-томы не можем заключить с самого начала в сосуд иной, чем наша душа: мыпоглощаем эти яства, как только приобрели их, и из рынка выходим уже илиотравленными, или насыщенными, как должно. А среди них есть такие, которыене питают нас, а лишь отягощают нам желудок и препятствуют пищеварению, итакие, которые отравляют нас под видом излечения.

Я не без удовольствия наблюдал, как кое-где люди из благочестия давалиобет невежества, как дают обет целомудрия, бедности, покаяния. Точно такимже укрощением необузданных желаний является способность смирять жадноеувлечение книжной наукой и отказывать душе своей в тех сладостных утехах,которыми соблазняет ее чрезмерно высокое мнение об этой науке. Обет нищетыеще полнее, когда к нему добавляется нищета духовная. Для благополучногосуществования ученость совершенно не нужна. Сократ наставляет нас, что она —в нас самих и что от нас зависит извлечь ее из себя и пользоваться ею.Ученость же, которая за пределами естественности, всегда более или менеесуетна и излишня. Хорошо еще, если она не отягощает нас и не сбивает с толкув еще большей степени, нежели приносит нам пользу. Paucis opus est litterisad mentem bonam [7]. Всеэто — ненужная лихорадка ума, орудие, создающее лишь путаницу ибеспокойство. Сосредоточтесь мыслями, и в самом себе обретете вы доводыпротив страха смерти, доводы истинные и наиболее способные послужить вам внужде: именно благодаря им простой крестьянин, да и целые народы, умираютстоль же мужественно, как философы. Разве для того, чтобы примириться сосмертью, мне необходимо было прочесть «Тускуланские беседы» [8]? Полагаю,что нет. И если я призадумаюсь, то увижу, что язык мой обогатился, но сердце — нисколько: оно осталось таким, каким создала его природа, и в предстоящейборьбе пользуется лишь теми средствами защиты, которыми владеют все.

Книги не столько обучили меня чему-то, сколько послужили мне дляупражнения моих умственных способностей. А что, если наука, вооружая насновыми защитными средствами против неизбежных жизненных превратностей, темсамым представляет превратности эти нашему воображению гораздо болеесущественными и грозными, чем те доводы и ухищрения, которыми она пытаетсянас защитить? Ибо это действительно ухищрения, и нередко ученость нашатревожит нас ими совершенно зря. Обратите внимание, как писатели, даже самыеосторожные и мудрые, окружают некое истинное положение многими легковеснымии, если приглядеться, даже бессодержательными доводами. Вот это лишьобманчивые плетения словес. Но так как среди них попадаются и полезные, я нестану больше заниматься их разоблачением. Ими у нас увлекаются повсюду, либозаимствуя, либо подражая. Поэтому пусть каждый сам остерегается называтьсильным то, в чем есть лишь приятность, крепким то, что является лишьострым, и благим то, что лишь красиво: quae magis qustata quam potatadelectant [9]. Не все золото,что блестит. Ubi non ingenii sed animi negotium agitur [10].

Видя, каких усилий стоило Сенеке подготовиться к смерти, как онобливался кровавым потом, стараясь держаться крепче, уверенней и как можнодольше на своей жердочке, я усомнился бы в его славе, если бы в смертный часон не оправдал ее столь блистательно [11]. Страстное возбуждение, так частонаходившее на него, показывает лишь, как пылок и неукротим он был по своейприроде. Magnus animus remissius loquitur et securius [12]. Non est alius ingenio,alius animo color [13]. Победадалась ему дорого, и видно, что противник едва не одолел его. РассужденияПлутарха, более спокойные и бесстрастные, на мой взгляд, мужественнее иубедительнее: я склонен считать, что душевные движения у него уверенней игармоничней. Первый острее, и, внезапно поражая нас, он более волнует нашудушу. Второй хладнокровнее, он учит, обосновывает свои положения и тем самымпостоянно укрепляет нас, обращаясь скорее к разуму. Первый покоряет нашрассудок, второй убеждает его.

Точно так же в других, еще более чтимых творениях усмотрел я, что,рисуя борьбу души с плотскими соблазнами, они изображают последние стольжгучими, властными и неодолимыми, что нам, людям простым, приходитсяизумляться необычности и силе искушения не меньше, чем сопротивлениюподвижников.

Для чего нам призывать себе в помощь силу науки? Обратим взор свой кземле, на бедных людей, постоянно склоненных над своей работой, не ведающихни Аристотеля, ни Катона, никаких примеров, никаких философских поучений:вот откуда сама природа каждодневно черпает примеры твердости и терпения,более чистые и более ясные, чем те, которые мы так любознательно изучаем вшколе. Сколько приходится мне видеть бедняков, не боящихся своей бедности!Сколько таких, что желают смерти или принимают ее без страха и скорби!Человек, работающий у меня в саду, похоронил нынче утром отца или сына. Дажеслова, которыми простой человек обозначает болезни, словно смягчают иослабляют их тяжесть. О чахотке он говорит «кашель», о дизентерии —«расстройство желудка», о плеврите — «простуда», и, именуя их более мягко,он и переносит их легче. Болезнь для него по-настоящему тяжела тогда, когдаиз-за нее приходится прекращать работу. Эти люди ложатся в постель лишь длятого, чтобы умереть. Simplex illa et aperta virtus in obscuram et solertemscientiam versa est [14].

Я писал это в то время, когда на меня всей тяжестью навалились беды,связанные с нашей смутой. С одной стороны у дверей моих стоял неприятель, сдругой донимали меня мародеры, враги еще более зловредные — non armis sedvitiis certatur [15], — и ятерпел одновременно всевозможные невзгоды военного положения.

Hostis adest dextra levaque a parte timendus,
    Vicinoque malo terret utrumque latus. [16]

О чудовищная война! Другие войны врываются к нам извне, эту мы ведемсами против себя, калеча свое собственное тело и отравляя себя своим жеядом. По природе своей она так мерзостна и губительна, что как бы сама себяуничтожает вместе со всем прочим, сама себя раздирает в исступленной ярости.И чаще всего мы видим, что она выдыхается сама по себе, а не из-занедостатка в необходимых припасах или из-за силы врага. Какая бы то ни былавоинская дисциплина ей совершенно чужда. Она стремится справиться с мятежом,но мятеж в ней самой, она хочет покарать неповиновение и сама же дает примерего, ведущаяся в защиту законов — превращается в восстание против них же. Кчему мы пришли? Лечебные средства наши только распространяют заразу:

Хвораем мы, и нет спасенья —
Мы помираем от леченья [17].

Exuperat magis aegrescitque medendo. [18]

Omnia fanda, nefanda, malo permixta furore,
          Iustificam nobis mentem avertere deorum. [19]

В этих общественных недугах поначалу еще можно разобрать, кто здоров,кто болен; но когда болезнь затягивается, как это произошло у нас, то онаохватывает все тело, с головы до пят: ни один орган не остаетсянезатронутым. Ибо нет дуновения, которое вдыхалось бы людьми с такойжадностью, которое распространялось бы так быстро и широко, как всяческаяразнузданность. Для наших войск единственным скрепляющим раствором являютсятеперь иноземцы: из французов нельзя набрать ни одной упорядоченнодействующей регулярной воинской части. Какой позор! Дисциплина существуеттолько у иностранных наемников. Что до нас самих, то мы ведем себя послучайной прихоти, и притом не по прихоти начальника, а именно как комувзбредет в голову. И бороться нам приходится не столько с внешним врагом,сколько с внутренним. Командиру только и приходится, что тащиться в хвосте,льстить и уступать, только он должен подчиняться: все остальные свободны иразнузданны. Мне даже забавно видеть, как много подлости и малодушия вчестолюбце, какими гнусными и низменными способами он пользуется, чтобыдостичь цели. Но горько наблюдать, как люди, по природе своей великодушные исправедливые, все время развращаются от того, что в этой смуте им приходитсябыть вождями и начальниками. Длительно перенося что-либо, начинаешьпривыкать, а привычка порождает примирение со злом и даже подражание ему. Ибез того хватало нам низменных душ, — теперь растление коснулосьблагонамеренных и благородных. Если так пойдет дальше, некому будетруководить государством, коль скоро по воле судьбы мы обретем его вновь.

Hunc saltem everso iuvenem succurrere saeclo
Ne prohibite. [20]

Что сталось со старинным правилом, по которому солдаты должны боятьсясвоего начальника больше, чем врага? И с поучительнейшим примером яблони,случайно оказавшейся в центре лагерной стоянки римского войска и, после тогокак на другой день солдаты ушли, возвращенной владельцу со всеми своимиспелыми сочными плодами [21]? Я предпочел бы, чтобы наша молодежь, вместотого чтобы без толку скитаться по городам и весям да обучаться бог знаетчему, тратила половину своего времени на участие в морских походах подначалом какого-нибудь хорошего капитана, командора родосских рыцарей [22], адругую половину на изучение дисциплины, принятой в турецком войске, какимеющей большие преимущества по сравнению с нашей. У нас солдаты становятсяв походе разнузданней, там — смирней и сдержанней. Ибо если обиды, чинимыеобывателям, и мародерство караются в мирное время палочными ударами, то ввоенное время это очень серьезные проступки: за одно яйцо, взятое безуплаты, положено пятьдесят ударов, за любую другую вещь, даже пустяковую,если это не съестные припасы, виновного сажают на кол или обезглавливают наместе преступления. В истории Селима, самого жестокого из завоевателей, я судивлением прочел, что, когда он шел походом на Египет, замечательные сады,окружающие Дамаск, густые, искусно возделанные, остались не тронутыми еговоинами, хотя стояли ничем не огороженные и доступ в них был открыт [23].

Но можно ли в управлении каким-либо государством усмотреть такиенедостатки, которые допустимо было бы излечивать столь смертоноснымлекарством? Нет, говорит Фавоний, узурпация власти в государстве и в этомслучае недопустима [24]. Платон также не соглашается, чтобы мир в его страненарушался ради того, чтобы усовершенствовать ее управление, и не принимаетникаких улучшений, если цена их — кровопролитие и разорение граждан. Онполагает, что человек доброй воли должен в этом случае все оставить, как оноесть, и только молить бога о чудодейственном спасении [25]. Похоже, что онне одобрял и своего любимого друга Диона, когда тот поступил по-иному [26].В этом смысле я был платоником еще до того, как узнал, что на свете былПлатон. А если мы не можем считать своим даже Платона, человека, которыйблагородством своих помыслов заслужил милость божию — провидеть светхристианского учения сквозь духовный сумрак своего времени, — то, по-моему,нам тем более не подобает учиться у настоящего язычника. До чего женечестиво предполагать, что господь не поможет нам, если мы не окажем емусодействия. Часто дивлюсь я, может ли среди стольких людей, вмешивающихся вподобные дела, найтись глупец, способный искренне поверить, что он идет кпереустройству через всеобщее расстройство, что он обеспечивает душе своейспасение средствами, которые бесспорно навлекают на нас вечное проклятие,что, разрушая государственное управление, свергая власти предержащие,уничтожая законы, которые сам бог повелел ему защищать, рассекая на частитело матери-родины и бросая их на съедение былым врагам, наполняяотцеубийственной ненавистью сердца своих братьев, призывая на помощь чертейи фурий, он споспешествует всесвятейшей любви и правде слова божия.Честолюбие, стяжательство, жестокость, мстительность сами по себе ещенедостаточно яростны: раздуем же пламень как можно жарче, присвоив имславные имена праведности и благочестия. Худшее обличье принимают вещитогда, когда зло объявляется законным и с согласия власть имущих облекаетсяв мантию добродетели. Nihil in speciem fallacius quam prava religio ubideorum numen praetenditur sceleribus [27]. По Платону,неправда достигает предела, когда несправедливое почитается справедливым [28].

Народу пришлось тогда немало выстрадать, и не только от настоящихбедствий,

            undique totis
Usque adeo turbatur agris, [29]

но и от грядущих. Страдали живые, страдали и те, кто еще не родился. Ународа — и в частности у меня — отнимали все вплоть до надежды, ибо онлишался того, чем собирался жить долгие годы.

Quae nequeunt secum ferre aut abducere perdunt,
Et cremat insontes turba scelesta casas. [30]

Muris nulla fides, squallent populatibus agri. [31]

Кроме этого потрясения, претерпел я и другие. На меня посыпалисьнеприятности, которые при всяких общественных неустройствах выпадают на долюлюдей умеренных. Притесняли меня со всех сторон: гибеллин считал менягвельфом, гвельф — гибеллином [32]. Один из любимых моих поэтов хорошо обэтом говорит, да сейчас не припомню, где именно. Дом мой и связи с соседямипридавали мне один облик, жизнь моя и поступки — другой. Никто не могпредъявить мне определенных обвинений — не за что было уцепиться. Я всегдасоблюдаю законы и сумел бы постоять за себя, пожелай кто-нибудь преследоватьменя по суду. Все это были безмолвные подозрения, наветы исподтишка. Всмутное время им всегда хватает правдоподобия, как хватает в такое времялюдей завистливых и тупых. Обычно я содействую оскорбительным предубеждениямна мой счет, которыми донимает меня злой рок, ибо всегда избегаюоправдываться, извиняться и объясняться, считая, что защищать свою совесть —значит вступать относительно ее в недостойную сделку. Perspicuitas enimargumentatione elevatur [33]. И, словно каждый видит мою душу насквозь не хуже меня самого, я,вместо того чтобы опровергать обвинение, иду ему навстречу и только усиливаюего своим ироническим, насмешливым признанием, если не попростуотмалчиваюсь, как на нечто не достойное ответа. Но те, кто расценивает такоеповедение как высшую степень самоуверенности, возмущаются им не меньше, чемте, кто видит в нем признание моей слабости и невозможности защищатьбезнадежное дело: таковы прежде всего сильные мира сего, считающиенеподчинение себе высшим преступлением и беспощадные ко всякому, кто,сознавая свою правоту, не намерен смиренно и покорно молить о прощении. Янередко натыкался на эту стену. Из-за того, что мне в таких случаяхвыпадало, честолюбец повесился бы, равно как и стяжатель. Но я меньше всегожажду обогащения.

Sit mihi quod nunc est, etiam minus, ut mihi vivam
Quod superest aevi, si quid superesse volent dii. [34]

Однако потери, которые я терплю от воровства или разбоя, по чьей-тозлой воле, для меня так же мучительны, как для человека, страдающегоскупостью, ибо обида бесконечно горше простой утраты.

Тысячи различных бедствий обрушивались на меня одно за другим; легчемне было бы перенести их все сразу. Часто возникала у меня мысль, на кого измоих друзей смог бы я рассчитывать в старости, немощный и нищий, — но,поглядев вокруг себя, я убеждался, что наг и бос. Чтобы уцелеть, падаякамнем с большой высоты, надо попасть в объятия настоящего друга, притомчеловека сильного и благополучного. А такие друзья если и бывают, то оченьредко. И в конце концов я убедился, что самое верное — рассчитывать в нуждена самого себя и, если фортуна поглядит на меня немилостиво, доверитьсясвоим собственным силам, в себе самом обрести опору и своими глазамиприсматривать за собой. Люди же всегда склонны прибегать к чужой помощи,щадя собственные силы, единственные подлинно надежные, если умеешь имипользоваться.

Каждый бежит от себя, надеясь на будущее, и никто еще не стремился ксамому себе. И я пришел к выводу, что бедствия бывают полезны. Во-первых,плохих учеников наставляют розгой, когда не помогают увещания, а кривуюдеревяшку для выпрямления обжигают и обстругивают. Давно уже я внушаю себедержаться лишь себя самого, отвращаться от вещей посторонних и тем не менеепродолжаю глядеть по сторонам: доброжелательность, благосклонное слововельможи, ласковая улыбка соблазняют меня. Один бог знает, дорого ли все этопо нынешним временам стоит и что за этим кроется! Не хмурясь, выслушиваю яльстивые речи тех, кто хочет задешево купить меня, и так вяло обороняюсь,что может показаться, будто я готов уже поддаться им. Так вот, натура стольленивая нуждается в хорошей встряске, бочку, которая разваливается на части,надо заново сбить крепким молотом, чтобы из нее ничего не брызгало и нерастекалось. Во-вторых, беда может послужить мне для того, чтобы подготовитьк еще худшим испытаниям на тот случай, если я, рассчитывающий благодарясвоим хорошим обстоятельствам и мирному нраву быть одним из последних, когозаденет буря, оказался бы вдруг одним из первых: тогда я заблаговременнонаучусь всячески ограничивать себя в жизни и приспосабливаться к невзгодам.Подлинная свобода состоит в том, чтобы иметь над собою полную власть.Potentissimus est qui se habet in potestate [35].

Во времена мирные и спокойные человек готовится к случайностям, невыходящим за пределы обычного. Но в нашей смуте, длящейся вот уже тридцатьлет, все французы вообще и каждый в отдельности должны быть в любой мигготовы к полному перевороту в своей судьбе. Тем крепче следует нам закалитьи вооружить свое сердце. Возблагодарим же рок, суливший нам жить в такоевремя, когда нельзя быть мягким, изнеженным и бездеятельным: тот, кто недостиг бы славы иным путем, прославится своим несчастьем.

Читая в истории о смутах в других государствах, я всегда жалел, что немог наблюдать их собственными глазами. Вот и теперь настолько велико моелюбопытство, что я радуюсь возможности созерцать гибель нашего государства,наблюдать признаки ее и формы, какие она принимает. И раз я не в силахвоспрепятствовать ей, то доволен хотя бы тем, что могу, присутствуя при этихсобытиях, извлечь из них полезный урок.

Недаром так жадно стараемся мы в образах, появляющихся пред нами втеатре, познать подлинную трагедию человеческих судеб. Необычайностьжалостных событий, происходящих на сцене, вызывает в нас волнение исочувствие, от которых мы испытываем наслаждение. Что щекочет, то и щиплет.И хорошие историки избегают повествований о мирной жизни, словно стоячейводы или мертвого моря, и постоянно обращаются к смутам, к войнам, ибознают, что этого-то мы от них и требуем. Более половины своей жизни провел ясреди бедствий родной страны и уже не знаю, пристойно ли будет признаться,как мало пришлось мне при этом поступиться своим покоем. По правде сказать,не много стоит мне терпеливо переносить события, которые не затрагивают менялично. Прежде чем сожалеть о своей горькой участи, я стараюсь разобраться нестолько в том, что у меня отнято, сколько в том, что у меня — и внешне ивнутренне — сохранилось. Есть некое утешение в том, чтобы, избегая тоодного, то другого из обрушивающихся на нас бедствий, наблюдать, как онисвирепствуют кругом. Точно так же и в делах общественных: чем ширераспространяется затронувшая меня беда, тем меньше я ее ощущаю.

К тому же почти с полным правом можно сказать, что tantum ex publicismalis sentimus, quantum ad privatas res pertinet [36].

А здоровье, которого мы лишились, было такого рода, что оно самооблегчает сожаления, которые мы должны были ощущать от его утраты. Это былоздоровье, но лишь по сравнению с последовавшим недугом. Не с такой ужбольшой высоты мы пали. Хуже всего, на мой взгляд, — растление и разбойнаходящихся в чести и при должности. Гораздо обиднее, когда тебя обирают вбезопасном месте, чем в темном лесу. Наш мир представлял какую-тосовокупность органов, один немощнее другого, и гнойники большей частьюнастолько застарели, что их нельзя было излечить, да они и не желали этого.Вот почему всеобщее крушение скорее воодушевило меня, чем пришибло; ведьсовесть моя была не только спокойна, но даже горда и не могла меня ни в чемупрекнуть. К тому же, так как господь бог никогда не посылает людям однитолько бедствия, как не посылает одних только благ, здоровье мое в то времябыло на редкость крепкое, а хотя, не будучи здоровым, я не способен ни кчему, мало есть вещей, которых я не мог бы сделать, когда я здоров. Оно даломне возможность собрать все свои силы и собственной рукой излечить язвы,которые иначе распространились бы по всему телу. Тогда я убедился, что уменя хватает выдержки и я могу противостоять ударам судьбы и что выбить меняиз седла можно лишь очень уж мощным ударом. Говорю я это не для того, чтобыискушать судьбу, не для того, чтобы бросить ей вызов. Я — слуга ее и смольбой протягиваю к ней руки: пусть, во имя божие, она будет довольна!Чувствую ли я удары ее? Конечно. Как те, кто, будучи охвачен тяжкой скорбью,иногда поддаются соблазнам какого-либо удовольствия и способны улыбнуться,так и я достаточно владею собой, чтобы сохранять обычно мирное состояниедуха и отгонять от себя докучные помыслы. Тем не менее порою я испытываювнезапные укусы этих пагубных мыслей, которые нападают на меня как разтогда, когда я вооружаюсь, чтобы одолеть их и отогнать.

Но вот, после всех обрушившихся на меня зол, претерпел я нечто ещехудшее. И во внешнем мире и у себя дома стал я жертвой чумы, а беда этапокруче всех других [37]. Здоровое тело подвержено гораздо более тяжкимболезням, ибо только они могут с ним справиться; так животворный воздухмоего окружения, куда не проникало никакое, даже очень близкое поветрие,оказавшись вдруг зараженным, причинил нам множество неслыханных бед.

Mixta senum et iuvenum densantur funera, nullum
Saeva caput Proserpina fugit. [38]

Мне пришлось очутиться в таком приятном положении, когда видсобственного дома внушает ужас. Все, что в нем было, осталось безо всякойзащиты, так что любой человек мог присвоить себе любую приглянувшуюся емувещь. Я, всегда отличавшийся гостеприимством, оказался вынужденным искатькрова для себя и своей семьи, несчастной растерянной семьи, внушавшей страхи своим друзьям, и себе самой, внушавшей отвращение всюду, где она пыталасьнайти убежище, и вынужденной поспешно сниматься с места всякий раз, как укого-либо из ее членов начинал болеть хоть кончик пальца. Все болезнипринимают за чуму: никто не дает себе труда разобраться в них. Лучше жевсего то, что, по правилам врачебного искусства, вы после соприкосновения сбольным должны в течение сорока дней выжидать, не заразились ли, а в этовремя воображение ваше работает вовсю и может даже здорового человекадовести до болезни.

Все это гораздо меньше тронуло бы меня, если бы мне не пришлосьстрадать за других и в течение полугода самым злосчастным образом бытьвожаком этого каравана. Ибо при мне всегда находятся средства защиты —твердость и терпеливость. Ожидание и боязнь заразы, которых в этом случаеособенно опасаются, не могли бы меня смутить. Если бы я был одинок изаразился, то считал бы болезнь лишь довольно легким и быстрым способом уйтииз этого мира. По-моему, такая смерть не из худших: обычно она скорая,теряешь сознание без мучений, причем утешением тебе может служить то, чтоэто общая беда, все происходит без торжественных обрядов, без траура, безпохоронной сутолоки. Но что касается окрестного люда, то спаслась едва лисотая часть.

                                      videas desertague regna
Pastorum, et longe saltus lateque vacantes. [39]

Основное имущество мое — труд крестьян: поле, на котором работали сточеловек, теперь надолго осталось под паром.

И каких только примеров твердости духа не давал нам в этихобстоятельствах простой народ! Почти все отказывались от какой-либо заботы освоем существовании. Неубранные гроздья висели на виноградных лозах, главномбогатстве нашего края, ибо все ожидали смерти, если не нынче вечером, такназавтра, но лицо их и голос выражали так мало страха, что казалось — этилюди осознали необходимость своей гибели и приняли ее как неизбежныйприговор, одинаково касающийся всех. Но как мало нужно, чтобы человекпроникся решимостью умереть! Расстояние, разница во времени на несколькочасов, одна мысль, что ты не один, и смерть принимает совсем другое обличье.

Взгляните на наших людей: видя, сколько детей, молодежи, стариковумерло за один месяц, они уже не поражаются, не плачут. Я знал таких,которые даже боялись выжить, чтобы не остаться в ужасном одиночестве, и мнеприходилось заботиться лишь о погребении умерших: людям горько было видетьтрупы, лежащие прямо в поле, оставшиеся добычей диких зверей, которые в товремя сильно расплодились. (Как различны у людей представления обо всемэтом! Неориты, один из покоренных Александром народов, бросали теламертвецов в самую глубь лесной чащи, на съедение зверям — единственный, поих взглядам, достойный способ погребения! [40]) Можно было видеть, каксовсем здоровый еще человек роет себе могилу. Другие живьем укладывались вямы. А один из моих крестьян, умирая, старался руками и ногами набросать насебя побольше земли: не так ли человек натягивает на себя одеяло, чтобы емуудобнее было спать? И разве деяние это нельзя по величию сравнить с тем, какпоступили римские воины после битвы при Каннах, когда они вырыли ямы,засунули туда головы и сами засыпали их землей, чтобы таким образомзадохнуться [41]. Словом, целый народ за самое короткое время приучился кповедению, которое по твердости и мужеству не уступало никакой заранееобдуманной и взвешенной решимости.

В тех уроках мужества, которые мы черпаем из книг, больше видимости,чем подлинной силы, больше красивости, чем настоящей пользы. Мы отошли отприроды, которая так удачно и правильно руководила нами, и притязаем на то,чтобы учить ее. И все же кое-что из того, чему она нас учила, сохраняется;не совсем стерся у людей, чуждых нашей учености, и образ ее, отпечатлевшийсяв той жизни, которую ведут сонмы простых крестьян. И ученость вынужденапостоянно заимствовать у природы, создавая для своих питомцев образцыстойкости, невинности и спокойствия. Даже радуешься, видя, как эти питомцы,напичканные самыми расчудесными познаниями, вынуждены подражать глупойпростоте, и притом подражать в самых основах добродетельной жизни.Радуешься, видя, как наша наука даже от животных получает полезнейшие всамых важных и существенных жизненных делах уроки: в том, как нам жить иумирать, как нам обращаться со своим добром, как любить и воспитывать детей,как соблюдать справедливость. Изумительное свидетельство человеческойслабости, а также того, что разум, который мы приспосабливаем к своимпотребностям и который всегда изобретает что-нибудь особенное, новое, неоставляет в нашей жизни никаких ощутительных следов природы. Люди обращаютсяс разумом, как составители духов с оливковым маслом: они насыщают его такимколичеством всевозможных аргументов и домыслов, привлеченных извне, что онстановится противоречивым и начинает приспосабливаться к каждому отдельномучеловеку, утратив свою постоянную всеобщую сущность. Вот и приходится намискать примеров у животных, которые не знают предвзятости, испорченности ипротиворечий во взглядах. Ибо хотя звери тоже не всегда и не во всем точноследуют природе, их отклонения от нее так незначительны, что всегда можнозаметить правильную колею. Так же и лошади, когда их ведешь на поводу,прыгают, рвутся в разные стороны, но не дальше, чем позволяет длина повода,и все же при этом идут туда, куда идешь ты. Так же и птица на шнуре можетлетать, но только по радиусу шнура. Exilia, tormenta, bella, morbos,naufragia meditare, ut nullo sis malo tiro [42]. Для чего мы с таким усердием изучаем все препятствияразвитию нашей человеческой природы и так усиленно готовимся к борьбе даже стеми из них, которые, по всей вероятности, не встанут у нас на пути? Parempassis tristitiam facit, pati posse [43].Нас поражает не только нанесенный нам удар, но даже резкий порыв ветра илигромкий треск. Или какой смысл, поддавшись порыву безумия (ибо это самоенастоящее безумие), напрашиваться на порку только потому, что когда-нибудьнам, может быть, придется ее перенести, или же с Иванова дня [44] доставатьшубу, потому что она понадобится на Рождество? Старайтесь заранеепознакомиться с бедами, которые могут вас постигнуть, даже с самыми тяжкими,говорят эти безумцы, испытывайте себя, укрепляйте свои силы. Напротив,естественнее и проще всего даже не помышлять об этом. Для нас же они как бынедостаточно рано приходят и недостаточно долго одолевают нас в подлинномсвоем существе. Ум наш стремится увеличить их, удлинить и еще до того, какони возникнут, впитать в себя и все время занимать себя ими, как будто они итак недостаточно тяготят наши чувства. Когда настанет их час, они себяпокажут, говорит один из мудрецов, принадлежащий к секте отнюдь неизнеженной, а наоборот — к одной из самых суровых [45]. Но до того — щадисебя, верь в то, что тебе больше по сердцу. Для чего предвосхищать беду итерять настоящее из страха перед будущим и быть несчастным сейчас, потомучто должен стать им со временем? Так учит этот мыслитель. Наука частооказывает нам хорошую услугу тем, что весьма точно определяет истинныеразмеры наших бед,

Curis acuens mortalia corda. [46]

Жаль было бы, если бы наши чувства и разум не полностью отдавали себеотчет в том, насколько они могущественны.

Нет сомнения, что большинству людей приуготовление себя к смерти быломучительнее самих страданий. Правильно сказал в свое время некий весьмарассудительный автор: minus afficit sensus fatigatio quam cogitatio [47].

Ощущение близости смерти часто само по себе преисполняет нас внезапнойрешимостью идти навстречу неизбежному. В древности многие гладиаторы,трусливо бившиеся в поединке, мужественно встречали смерть, подставляя горлопод меч врага и призывая его нанести последний удар. Предвидение же смертиеще не столь близкой требует мужества длительного и потому весьма редкого.Не беспокойтесь, что не сумеете умереть: сама природа, когда придет срок,достаточно основательно научит вас этому. Она сама все за вас сделает, незанимайте этим своих мыслей.

Incertam frustra, mortales, funeris horam
          Quaeritis, et qua sit mors aditura via. [48]

Poena minor certam subito perferre ruinam,
Quod timeas gravius sustinuisse diu. [49]

От мыслей о смерти более тягостной становится жизнь, а от мыслей ожизни — смерть. Первая нам не дает покоя, а вторая нас страшит. Не к смертимы подготовляем себя, это ведь мгновение. Каких-нибудь четверть часастраданий, после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук, нестоят того, чтобы к ним особо готовиться. По правде говоря, мыподготовляемся к ожиданию смерти. Философия предписывает нам постоянно иметьперед глазами смерть, предвидеть ее и созерцать еще до наступления смертногочаса, а затем внушает нам те правила предосторожности, благодаря которымпредвидение смерти и мысль о ней нас уже не мучат. Так поступают врачи,ввергающие человека в болезнь, чтобы получить возможность испытать своеискусство и свои зелья. Если мы не сумели по-настоящему жить, несправедливоучить нас смерти и усложнять нам конец всего. Если же мы способны былипрожить свою жизнь стойко и спокойно, то сумеем и умереть точно так же.Философы могут хвалиться этим, сколько пожелают. Tota philosophorum vitacommentatio mortis est [50]. Но я остаюсь при том мнении, что смерть действительно конец,однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смыслжизни, которая должна ставить себе свои собственные цели, свои особыезадачи. В жизни надо учиться тому, как упорядочить ее, должным образомпрожить, стойко перенося все жизненные невзгоды. Среди многих другихобязанностей, перечисленных в главном разделе науки о жизни, находим мы иположение о том, как надо умирать, которое является одним из самых легких,когда мы не отягощаем его страхом.

С точки зрения пользы и бесхитростной правды простые уроки ни в чем неуступают тем, которые преподносит нам ученость; напротив. Люди отличаютсядруг от друга и способностями и склонностями. Их следует вести ко благуразличными путями, исходя из их нрава. Quo me cunque rapit tempestas,deferor hospes [51]. Никогда не видел я, чтобы кто-либо из крестьян моей округизадумывался о том, сколько твердости и терпения понадобится ему в смертныйчас. Природа учит его думать о смерти лишь тогда, когда приходит времяумирать. И тогда ему лучше, чем Аристотелю, которому смерть вдвойне тягостна — и сама по себе, и из-за столь длительного ее предвидения. А ведь недаромЦезарь высказывал мнение, что самая блаженная и легкая смерть — та, окоторой меньше всего думалось [52]. Plus dolet quam necesse est, qui antedolet quam necesse est [53].

Мучительное это предвосхищение возникает у нас от нашего любопытства. Ивсегда мы все сами себе усложняем, стремясь опережать природу и законы еезаменяя своими правилами. Предоставим ученым мужам терять охоту к еде, дажекогда они здоровы, и с угрюмым видом размышлять о смерти. Простые людинуждаются в лекарствах и утешениях лишь тогда, когда гром уже грянул, и обеде они думают лишь в той мере, в какой ощутили ее. Разве это не то, о чеммы и говорим всегда: тупость и невежество простонародья помогают емутерпеливо переносить навалившиеся на него испытания и с глубочайшимбезразличием относиться к тому, что может грозить в будущем; душа его, болеегрубая, неотесанная, менее уязвима и чувствительна. Ей-богу же, если этотак, будем учиться в школе глупости! Вот последняя цель, которую обещает намнаука, вот куда она полегоньку ведет своих питомцев.

У нас не окажется недостатка в хороших руководителях, способныхпреподать нам простую мудрость природы. Один из них — Сократ. Ибо, насколькомне помнится, он приблизительно в таком смысле говорил своим судьям: «Еслибы я стал, господа, просить вас пощадить мою жизнь, то боюсь, что тем самымподтвердил бы наветы моих обвинителей, будто я изображаю себя человеком,знающим больше, чем все другие, ведающим о том, что скрыто от нас в небесахи в преисподней. Могу сказать, что со смертью я не знаком, что ничего о неймне не известно и что я не видел ни одного человека, который на собственномопыте познал бы ее и мог бы просветить меня на этот счет. Те, кто боятсясмерти, полагают, видимо, что знают ее. Что до меня, то я не ведаю, что онасобою представляет и что делается на том свете. Смерть может бытьбезразличной, а может быть и желанной. (Можно, впрочем, предполагать, чтоесли это переселение из одного места в другое, то есть даже некоепреимущество в том, чтобы существовать в общении со всеми ушедшими из этогомира великими людьми и быть избавленным от произвола неправедных инечестивых судей. Если же смерть есть уничтожение нашего существа, то вечныйненарушимый покой тоже является благом. Ведь в жизни для нас нет ничегосладостнее отдыха, глубокого, спокойного сна без всяких видений.) Я стараюсьизбегать того, что, как мне ведомо, дурно, — например, обижать ближнего илине подчиняться тому, кто выше тебя, будь то бог или человек. Но того, о чемя не знаю, хорошо оно или дурно, я не страшусь. Если я умру, а вы останетесьсреди живых, то одни боги ведают, кому из нас будет лучше. Поэтому решайте,как вам заблагорассудится. Но, следуя своему обыкновению давать советы отом, что справедливо и полезно, я сказал бы, что вам по совести своей лучшебыло бы оправдать меня, если в моем деле вы разбираетесь не лучше, чем ясам. Судя обо мне на основании моей прежней деятельности, и общественной ичастной, на основании моих намерений и на основании той пользы, которуюежедневно извлекают из бесед со мною многие наши граждане, и молодые истарые, той пользы, которую я приношу вам всем, вы могли бы воздать мне позаслугам, лишь распорядившись, чтобы меня, ввиду моей бедности, кормили наобщественный счет в Пританее, — милость, которую, как мне случалось видеть,вы с гораздо меньшим правом жаловали другим. Не считайте упорством ивысокомерием с моей стороны, если я не следую обычаю умолять вас о пощаде истараться растрогать ваши сердца. У меня есть друзья и родичи (ибо, какговорит Гомер, я, подобно всем прочим людям, рожден не от камня и не отдерева), которые могут предстать перед вами в слезах и в трауре, есть у меняи трое плачущих детей, способных вызвать у вас жалость. Но я опозорил бысвой родной город, если бы в моем возрасте, и к тому же слывущий мудрецом,сам опустился до столь недостойного поведения. Что стали бы говорить одругих афинянах? Всех собиравшихся, чтобы слушать меня, я всегда наставлялне жертвовать честью ради сохранения жизни. И во время войн, которые веламоя родина, при Амфиполисе, при Потидее, при Делии и в других сражениях, гдея принимал участие, мне случалось всем поведением своим доказывать, какдалек был я от того, чтобы покупать безопасность ценой позора. Вдобавок,обращаясь к вам с мольбами, я пытался бы склонить вас к измене своему долгуи к совершению весьма непохвального дела, ибо не мольбам моим подобалоубедить вас, а беспорочным и крепким доводам справедливости. Вы же клялисьбогам судить по правде: значит, выходило бы, что я подозреваю и укоряю вас втом, будто вы в них не верите. Да я и сам свидетельствовал бы против себя,обнаружив, что не верю в них, как должно, раз сомневаюсь в их промысле и нежелаю просто-напросто вручить им свою судьбу. Между тем я во всем полагаюсьна них и твердо верю, что они совершат все к лучшему и для вас и для меня.Людям благонамеренным — и на этом и на том свете — нечего бояться богов» [54]. Вот, не правда ли, защитительная речь, немногословная и здравая, но вто же время полная простоты и непосредственности, необычайно возвышенная,правдивая, искренняя, беспримерно справедливая и к тому же произнесенная встоль роковой час? Сократ имел полное основание предпочесть ее той, которуюнаписал для него великий оратор Лисий [55], отлично составленной по всемправилам судебного красноречия, но недостойной такого благородного узника.Можно ли было бы услышать из уст Сократа голос, звучащий мольбой? Могла ли вполном своем блеске унизиться столь высокая добродетель? Мог ли человек, поприроде своей такой великодушный и сильный, прибегнуть для защиты кораторскому искусству и в час величайшего испытания отказаться отнепосредственной правдивости, лучшего украшения своих речей, ради витиеватыхи ловких приемов речи, написанной кем-то другим и заученной наизусть? Онпоступил мудро и согласно своей природе, не изменив поведению, которогопридерживался в течение всей своей безупречной жизни, и не осквернив стольсвятого человеческого облика ради того, чтобы на какой-нибудь год продлитьсвое старческое существование и запятнать неумирающую память о своей славнойкончине. Жизнь Сократа принадлежала не ему, она должна была служить примеромдля всего мира. Разве не было бы ущербом для человечества, если бы оназавершилась неприглядным и малодушным образом? И, конечно, его безразличие ипрезрение к своей смерти заслужили того, чтобы потомство придало ей за тоособое значение, как на самом деле и произошло. Среди самых справедливыхвоздаяний нет ничего справедливее посмертной славы Сократа. Ибо афинянамстали так ненавистны виновники его гибели, что все стали избегать их, каклюдей отверженных: все, к чему они прикасались, считали нечистым, вобщественных банях никто вместе с ними не мылся, никто не приветствовал их ине заговаривал с ними, так что в конце концов, не в силах будучи выноситьэтого всеобщего отвращения, они повесились [56].

Если кто найдет, что в поисках примеров для своего рассуждения обучении Сократа я остановился на примере неудачном и что эта речь слишком ужвозвышенна по сравнению с воззрением большинства людей, я отвечу, что сделалэто намеренно. Ибо я придерживаюсь совершенно иного мнения и полагаю, чторечь эта по своей непосредственности находится на уровне даже как бы болеенизком, чем воззрения большинства: в своей безыскуственной, простоватойсмелости, в своей детской уверенности она раскрывает нам первичные, чистыевпечатления бездумного естества. Ибо вполне можно представить себе, чтоврожденной является у нас боязнь страданий, но не боязнь смерти самой посебе: ведь это такая же необходимая сторона нашего бытия, как и жизнь.Почему бы стала природа наделять нас отвращением и ужасом перед смертью,если та ей столь полезна для порождения и взращивания новых поколений, еслив устройстве вселенной она больше служит рождению и прибавлению вещей, чемих разрушению и утрате?

Sic rerum summa novatur. [57]

Mille animas una necata dedit. [58]

Гибель одной жизни есть источник тысячи других жизней. Природа вложилав животных свойство заботиться о себе и своем благополучии. Животныеопасаются того зла, которое они причиняют себе в своих столкновениях, боятсяони также неволи у людей и насилий, которые мы чиним над ними. Но они немогут испытывать страха быть убитыми, не могут иметь и никакогопредставления о смерти. Говорят, что они порою с радостью принимают ее(лошади, умирая, большей частью ржут, лебеди — поют) и даже ищут смерти,испытывая в ней потребность, как это бывает у слонов.

Вдобавок ко всему этому, разве не изумительны простота и одновременнопылкость, с которыми Сократ старается убедить своих судей? Поистине, легчеговорить, как Аристотель, и жить, как Цезарь, чем говорить и жить, какСократ. Здесь именно предел трудности и совершенства: никакое искусствоничего сюда не прибавит. Нашим же способностям не хватает такой выучки. Мыих не знаем и не умеем ими пользоваться, стараемся усвоить чужие и оставляемв пренебрежении свои собственные.

Кто-нибудь, пожалуй, скажет, что и я здесь только собрал чужие цветы, аот меня самого — только нитка, которой они связаны. И правда, подчиняясьвкусам общества, выступил я в этих заимствованных уборах, но при этом отнюдьне допускаю, чтобы они заслоняли и скрывали меня самого. Это совершеннопротивно моим намерениям, ибо я хочу показать лишь свое, лишь то, чтосвойственно моей натуре, и если бы я с самого начала поступил, как мнехотелось, то говорил бы только от себя. И, несмотря на первоначальный свойзамысел и способ изложения, я каждый раз взваливаю на себя все больший груз,уступая природе своего времени и различным побуждениям со стороны. Если менясамого эти ссылки не украшают, как я и думаю, — пускай: другие могут извлечьиз них пользу. Есть люди, которые цитируют Платона и Гомера, а между темтворений их и в глаза не видели. Да и сам я нередко черпаю отнюдь не изпервоисточника. Обложенный тут, где я пишу, бесчисленными томами, я мог бы,если бы захотел, без труда и без особых познаний надергать у доброй дюжиныэтих начетчиков, которых даже не перелистываю, сколько угодно цитат, чтобыразукрасить свой трактат о физиогномии. Достаточно мне прочесть предисловиекакого-нибудь ученого немца, и я уже буду весь напичкан цитатами. Многие изнас любят лакомиться славой, которую добывают таким способом, морочадураков.

Эти заимствованные у других общие фразы, из которых составляется всяученость очень многих людей, служат лишь для выражения самых обыденныхмыслей и, кроме того, не для настоящего полезного наставления, а лишь длякрасивого пустословия — смехотворный плод учености, который был так забавноиспользован Сократом против Эвтидема [59]. На моих глазах люди писали книгио вещах, которых они никогда не изучали и даже не могли бы понять. При этомавтор поручал кое-кому из своих ученых друзей изыскания в той или инойобласти для своего труда, а сам довольствовался только тем, что набрасывалобщий план и ловко соединял в одну связку различные наброски о вещах, емуневедомых. Чернила и бумагу он, на худой конец, для всего этого давал. Но,по совести говоря, это значит не создать труд, а купить его илипозаимствовать. Это значит не доказать людям свою способность написатькнигу, а обнаружить перед ними полнейшую неспособность сделать что-либоподобное, если они паче чаяния в этом сомневались. Некий председательпарламента хвастался в моем присутствии тем, что в одном из своихпостановлений использовал более двухсот чужих мнений. Выбалтывая это всем икаждому, он, по-моему, сам у себя отнимал славу, которую ему воздавали:хвастовство это для такого лица и по поводу таких вещей, на мой взгляд, —крайне ребяческое и нелепое. Я же если и заимствую многое, то радуюсь каждойвозможности скрыть это, всячески переряжая и переиначивая заимствованное длянового употребления. Даже идя на то, что могут подумать, будто я плохо понялчужой текст, я стараюсь видоизменить его таким образом, чтобы он не слишкомрезко выделялся из всего прочего. А есть такие люди, которые хвалятся своимворовством и гордятся им; судят о них поэтому гораздо благожелательней, чемобо мне. Мы, сторонники природы, полагаем, что слава изобретателянесравненно выше славы ловкого начетчика.

Если бы я стремился говорить как ученый, я заговорил бы раньше: я началбы писать в годы, более близкие к годам моего учения, когда ум мой былизощреннее, а память лучше, и если бы труд писателя я пожелал сделать своимремеслом, то задача эта была бы моему юному возрасту более по силам, чемтеперешнему. И кроме того, если бы благодаря моему труду мне улыбнулосьсчастье, оно бы выпало в гораздо более благоприятное для меня время. Двоемоих знакомых, люди в этой области выдающиеся, наполовину, по-моему,потеряли, не выступив со своими произведениями, когда им было сорок лет, апредпочтя дожидаться шестидесятилетнего возраста.

Зрелость имеет свои темные стороны, как и юность, и даже худшие. И дляэтого рода деятельности старость так же неблагоприятна, как и для любогодругого. Тот, кто рассчитывает выжать что-нибудь из своей дряхлости, —безумец, если надеется, что полученное им масло не будет затхлым,заплесневелым и безвкусным. Ум наш к старости коснеет и тяжелеет. Оневежестве я расуждаю велеречиво и красно, о знании — мелко и убого. Одно якак бы случайно, мимоходом затрагиваю, о другом говорю всерьез и посуществу. Ничто я не обсуждаю так основательно, как Ничто, и единственноезнание, о котором я говорю, — это неведение. Я выбрал время, когда жизньмоя, которую я стремился изобразить, вся у меня перед глазами. Все, что мнеостается прожить, уже больше касается смерти. И если, умирая, я окажусьтаким же болтливым, как многие другие, то и о смерти своей охотно сообщулюдям все, что только смогу.

Как жаль мне, что Сократ, являющийся величайшим примером всехдобродетелей, был, как утверждают безобразен лицом и фигурой, — это так несоответствовало красоте его души: ведь он был до безумия влюблен во всепрекрасное. Природа оказалась несправедливой к нему.

Ибо вероятнее всего, что между духом и плотью существует некоесоответствие. Ipsi animi magni refert quali in corpore locati sint: multaenim e corpore existunt quae acuant mentem, multa quae obtundant [60]. В данномслучае речь идет о противоестественном уродстве, об искажении членовчеловеческого тела. Но мы называем безобразием и те недостатки, которыезаметны с первого взгляда, портят прежде всего лицо и очень часто вызванымалосущественными причинами: плохим цветом лица, родимым пятном, грубостьюлепки, наконец — каким-то неуловимым недостатком в соотношении отдельныхчерт лица, даже если они в общем правильны и не искалечены. Такого именнорода была некрасивость Ла Боэси, скрывавшая полную красоты душу. Этоповерхностное безобразие, хотя оно и очень бросается в глаза, может меньшевсего соответствовать состоянию души, и люди могут быть о ней различногомнения. Другое, которое гораздо правильнее называть уродством, значительноболее существенно и чаще затрагивает глубины нашего существа. Не всякаяобувь, будь она даже из тонкой кожи, хорошо облегает ногу, а вот всякаяловко скроенная приходится впору.

Сократ говорил о своем безобразии, что оно отражает пороки его души, откоторых он избавился благодаря самовоспитанию [61]. Но я полагаю, что вданном случае он по обыкновению шутил, и никогда душа человека не обреталасвоей собственной волей более совершенной красоты.

Я без конца готов повторять, что чрезвычайно ценю красоту, силу могучуюи благородную. Сократ называл ее благостной тиранией [62], Платон —величайшим преимуществом, которым может наделить природа [63]. Среди свойствчеловеческих нет ни одного, которое бы так ценилось всеми. Она имеетпервостепенное значение во взаимоотношениях между людьми: ее замечают раньшевсего; производя на нас неотразимое впечатление, она властно завладеваетнашими помыслами. Фрина проиграла бы свое дело, хотя оно находилось в рукахотличного адвоката, если бы, сбросив одежды, не покорила судей блеском своейкрасоты [64].

И я убедился, что Кир, Александр, Цезарь, эти три повелителя вселенной,не пренебрегали ею, творя свои великие дела. Не пренебрегал ею и Сципион.

По-гречески два понятия — красота и добро — обозначаются одним словом [65]. И в Писании святой дух часто называет благими тех, кого он хочетназвать прекрасными.

Я готов принять иерархию ценностей, содержащуюся в одной песне некоегодревнего поэта, которую еще Платон считал общеизвестной: здоровье, красота,богатство [66]. Аристотель говорил, что красивым принадлежит правоповелевать, а тем из них, чья красота уподобляется ликам богов, подобаетоказывать такое же поклонение, как богам [67].

Тому, кто его спросит, почему с красивыми людьми общаются чаще идольше, чем с другими, Аристотель ответил: такой вопрос подобало бы задатьтолько слепому [68]. Большинство великих философов могли оплачивать своеучение и приобретать мудрость благодаря своей красоте и через ее посредство.Не только в людях, которые мне служат, но и в животных красота, на мойвзгляд, почти так же важна, как доброта.

Однако я полагаю, что не следует по чертам и выражению лица определятьвнутреннюю сущность человека и предугадывать его судьбу; это вещи, независящие прямо и непосредственно от красоты или безобразия, точно так жекак не всякий благоухающий и чистый воздух обязательно хорош для здоровья ине всякий тяжелый и зловонный непременно вызывает заразу во времякакого-либо поветрия. Те, кто считает, что у некоторых дам красота вступаетв противоречие с безнравственным поведением, нередко ошибаются: ибо и лицоне слишком привлекательное может порою быть открытым и честным, как инаоборот, — мне случалось видеть красивые глаза, взглядом своим выдававшиенатуру коварную и злонамеренную. Есть лица, внушающие доверие, и в толпепобедоносных врагов вы сразу же выберете среди неизвестных вам людей того,которому сдадитесь и доверите свою жизнь скорее, чем кому-либо другому,отнюдь не руководствуясь при этом соображениями о красоте.

Внешний облик сам по себе мало что доказывает, хотя некоторое значениеему придавать все же можно. И если бы мне пришлось кого-то бичевать, я быгораздо сильнее хлестал тех злодеев, которые своим поведением нарушаютобещания, начертанные, казалось бы, природой на их лицах: я бы жестче каралзло, скрывающееся за привлекательной внешностью.

По-видимому, есть лица располагающие и есть отталкивающие. И думаетсямне, что нужно уметь разбираться, где доброе выражение лица, а где глупое,где строгое, а где жестокое, где злое, а где скорбное, где высокомерное, агде задумчивое — и так далее в отношении других свойств характера, которыелегко спутать. Бывают красивые лица не только гордые, но и надменные, нетолько кроткие, но и маловыразительные. Делать на этом основании какие-либопредположения о дальнейшей судьбе этих людей я бы не решился.

Я уже имел случай говорить, что для себя лично принял просто и безобиняков древнее правило: мы никогда не ошибемся, следуя природе; высшаямудрость в том, чтобы ей повиноваться. Я никогда не исправлял, подобноСократу, силою разума своих природных наклонностей, никогда ни в чем неставил им искусственных преград. Я плыву по течению, ни с чем не борюсь, обемои главные страсти живут между собою в мире и согласии, но с молоком моейкормилицы, слава богу, я впитал здравомыслие и умеренность. Скажу междупрочим: по-моему, мы слишком высоко оцениваем некий весьма распространенныйсреди нас тип честного ученого, раба правил и предписаний, придавленногонадеждой и страхом. Такого рода ученость я одобряю в том случае, если онаумеет поддерживать себя без помощи извне, если она естественно укоренилась внас, зародившись от семени всеобщего разума, которое таится в душе каждогоне извращенного человека. Это тот разум, который сгладил в душе Сократапоследние складки порочности, заставил его покориться людям и богам,властвующим в его родном городе, и мужественно встретить смерть, притом непотому, что душа его бессмертна, а именно потому, что он смертен.

Учение, убеждающее народы, что божественному правосудию от нас ничегоне надо, кроме веры, даже без добрых нравов, для любого государства вредно,и тем вреднее, чем оно изощреннее и утонченнее. В делах человеческихотчетливо проявляется, как бесконечно мало общего имеют между собойблагочестие и совесть.

Внешность моя и сама по себе недурна и производит благоприятноевпечатление.

Quid dixi, habere me? Imo habui, Chreme! [69]

Heu tantum attriti corporis ossa vides. [70]

Вследствие этого для меня все обстоит иначе, чем для Сократа. Частослучалось, что лишь благодаря моему присутствию и моей наружности люди,совершенно меня не знавшие, полностью доверялись мне во всем, что касалосьих собственных дел или же моих. И в чужих странах мне поэтому выпадаланеобыкновенная, редкая удача.

Но два примера из многих стоят того, чтобы о них рассказать особо.

Некий человек задумал ограбить мой дом, застигнув меня врасплох. С этойцелью он один подъехал к моему дому и принялся настойчиво колотить в дверь.Я знал его по имени и полагал, что могу доверять ему, как соседу и даже донекоторой степени родичу. Я велел впустить его, как делаю обычно для всех.Он перепуган, конь его задыхается, весь в мыле. Рассказывает он мнеследующую небылицу: на расстоянии полумили от нас ему повстречался один еговраг, о котором я тоже знал, а также слышал об их ссоре. Враг этот вынудилего пришпорить коня, и он, подвергшись внезапному нападению и имея под своимначалом численно гораздо более слабый отряд, устремился к моему дому искатьу меня спасения. При этом он добавил, что очень обеспокоен судьбой своихлюдей, считая, что все они перебиты или захвачены в плен. Я по простотедушевной старался утешить его, успокоить и накормить с дороги. Но вот вскорепоявляются четверо или пятеро его солдат, изображающие такой же испуг, итоже просятся в дом, затем еще и еще другие, все исправно одетые и в полномвооружении, в количестве двадцати пяти — тридцати человек, с таким видом,будто за ними по пятам гонятся враги. Таинственная эта история уже началавозбуждать во мне подозрения. Я хорошо понимал, в какое время мы живем, какможно позариться на мой дом, и мне было известно, что кое с кем ужеслучались подобные злоключения. Как бы то ни было, но я решил, что ничего невыиграю, если, начав проявлять гостеприимство, стану в нем отказывать, и чтомне невозможно идти на попятный без решительного разрыва. Поэтому я избралсамый естественный и простой выход, как всегда делаю, и велел впустить всех.Должен признаться, что вообще я доверчив и подозрительностью не отличаюсь,всегда готов оправдать человека и истолковать его действия в хорошуюсторону, считаю большинство людей ни слишком добрым, ни слишком злыми и,если не вынужден к тому очевидностью, верю в какие-то особо злодейскиенаклонности человека не более, чем в чудовищ и чудеса. К тому же я из техлюдей, что охотно полагаются на судьбу и без оглядки предаются на ее волю.До настоящего времени я от этого больше выигрывал, чем проигрывал,убеждаясь, что судьба устраивает мои дела гораздо умнее и лучше, чем мог быустроить я сам. За всю мою жизнь мне приходилось несколько раз выпутыватьсяиз сложных обстоятельств, по справедливости говоря, с трудом — или, еслиугодно, с умом. Но и тут, если успехом я на одну треть обязан самому себе,то две трети уж наверно приходятся на долю счастливой случайности. Я считаюошибкой с нашей стороны, что мы недостаточно полагаемся на провидение ирассчитываем на свои силы больше, чем имеем на то право. Потому-то начинаниянаши так редко венчаются успехом.

Судьба ревниво относится к тому, что мы чрезмерно расширяем правачеловеческого разумения за счет ее прав, и урезывает их тем сильнее, чемобширнее наши притязания. Упомянутые выше солдаты расположились со своимилошадьми во дворе, начальник их сидел со мною у меня в зале. Он не захотел,чтобы его лошадь поставили в конюшню, заявляя, что уедет сейчас же послетого, как узнает о судьбе своих солдат. Теперь он был хозяином положения,оставалось только осуществить злодейский замысел. Впоследствии он частоговорил (ибо рассказывал мне об этом без малейшего стыда), что мое лицо имое чистосердечное обращение так поразили его, что кулаки у него разжалисьсами собой и коварные намерения отступили. Он снова вскочил в седло, асолдаты между тем не спускали с него глаз, ожидая, какой знак он им подаст,и с удивлением видя, что он уезжает, не воспользовавшись своимпреимуществом.

В другой раз, доверившись очередному перемирию, о котором сообщилинашим войскам, я отправился в поездку по местности, где было еще в высшейстепени неспокойно. Я не успел далеко отъехать, как три-четыре конных отрядаустремились с разных сторон за мною в погоню. Один из них нагнал меня натретий день, и я подвергся нападению со стороны пятнадцати — двадцатизамаскированных дворян, за которыми следовал отряд солдат с ружьями. Менязахватили, увели в чащу ближайшего леса, стащили с коня, отняли мои вещи,стали рыться в моих сундуках, забрали шкатулку с деньгами, а лошадей и слугподелили между собой новые хозяева. Долгое время спорили мы в этом лесунасчет моего выкупа: не зная, по-видимому, кто я такой, они назначили оченьбольшую сумму. Много спорили и о том, оставлять ли меня в живых. И правда,несколько раз дело оборачивалось так, что нависшая надо мною опасность ужегрозила гибелью.

Tunc animis opus, Aenea, tunc pectore firmo. [71]

Я же твердо стоял на своем условии: им остается все, что было у меняотнято, не такая уж малая толика, но никакого другого выкупа они у меня нетребуют. Так прошли два или три часа. Они велели мне сесть верхом на лошадь,на которой я не смог бы от них бежать, и поручили стеречь меня пятнадцатиили двадцати солдатам с аркебузами, а людей моих распределили между другимисолдатами и приказали им везти нас в качестве пленников по разным дорогам. Яудалился уже на расстояние двух-трех аркебузных выстрелов,

Iam prece Pollucis, iam Castoris implorata, [72]

как вдруг в настроении моих похитителей произошла неожиданная и резкаяперемена. Ко мне подъехал предводитель этой банды с гораздо более мирнымиречами, принялся собирать у своих людей мои уже растащенные пожитки ивозвращать мне все, что можно было найти, вплоть до шкатулки. Лучшим даром сих стороны была, однако, моя свобода: остальное по тем временам для менявесьма мало значило. До сих пор я не ведаю истинных причин этой внезапной,как будто бы ничем не вызванной перемены, этого столь чудесного раскаянья втакое время, в деле, заранее обдуманном, обсужденном и даже оправданномтогдашними обычаями (ибо я с самого начала открыто признался, к какой партиипринадлежу и куда направляюсь). Предводитель этих людей, который снял маскуи назвал свое имя, повторил мне тогда несколько раз, что освобождением яобязан выражению моего лица и тому, что говорил с ним так твердо и таксвободно, ибо все это свидетельствовало, что я не заслужил подобногозлоключения. Расставаясь со мной, он просил меня при случае отплатить емутем же. Быть может, милость божия употребила это ничтожное орудие для моегоспасения. Она же защитила меня и на другой день от еще большей опасности,насчет которой эти самые люди меня предупредили. Второй из них был еще жив иможет подтвердить мои слова, первый был не так давно убит.

Если бы лицо мое не свидетельствовало в мою пользу, если бы по глазаммоим и по голосу нельзя было убедиться в чистоте моих намерений, я не прожилбы так долго без раздоров и обид, принимая во внимание полнейшую свободу, скоторой я направо и налево говорю все, что мне взбредет на ум, и высказываюсамые дерзкие суждения о вещах. Такой способ вести себя может с полнымоснованием считаться неучтивым и не соответствующим принятому у нас обычаю.Однако я не встретил пока никого, кто считал бы его злонамеренным иоскорбительным, а также никого, кто обиделся бы на свободные речи,услышанные из моих уст. Слова же, переданные от одного человека к другому,имеют и иное звучание, и иной смысл. К тому же я ни к кому не испытываюненависти, и мне так тягостно кого-нибудь оскорбить, что я не могу этогосделать даже во имя правды. Ut magis peccari nolim, quam satis animi advindicanda peccata habeam [73].Говорят, что Аристотеля как-то упрекали за излишнее мягкосердечие к одномузлодею. «Верно, — ответил он, — я проявил мягкосердечие, но к человеку, а нек злодейству» [74]. Обычно люди со всем пылом помышляют о возмездии изотвращения к совершенному преступлению. Но именно это охлаждает мой пыл:отвращение к одному убийству заставляет меня бояться другого, ненависть кжестокому поступку — ненавидеть подражание ему. Ко мне, хоть я не король, явсего-навсего трефовый валет [75], можно отнести то, что говорилось оспартанском царе Харилае: «Его нельзя считать добрым, ибо он не суров созлыми» [76]. Можно, впрочем, сказать и по-другому, ибо Плутарх дает обаварианта, как он это очень часто делает, высказывая об одних и тех же вещахсамые различные и даже противоположные суждения: «Он уж наверно добрыйчеловек, раз он добр и к злодеям» [77]. Мне претит совершать вполне законныедеяния, если они неприятны людям, которых затрагивают, но, по правде говоря,совесть не позволяет мне творить беззакония, даже когда они идут кому-то напользу.

Нет стремления более естественного, чем стремление к знанию. Мыприбегаем к любому средству овладеть им. Когда для этого нам недостаетспособности мыслить, мы используем жизненный опыт,

Per varios usus artem experientia fecit:
Exemplo monstrante viam, [1]

средство более слабое и менее благородное, но истина сама по себе стольнеобъятна, что мы не должны пренебрегать никаким способом, могущим к нейпривести. Существует столько разнообразных форм мышления, что мызатрудняемся, какую избрать. Столь же многочисленны виды опыта. Выводы, ккоторым мы пытаемся прийти, основываясь на сходстве явлений, недостоверны,ибо явления всегда различны: наиболее общий для всех вещей признак — ихразнообразие и несходность. Стараясь привести самый яркий пример сходствамежду вещами, и греки, и латиняне, и мы вспоминаем о яйцах. Однако женаходились люди, и, между прочим, был один такой в Дельфах, которыеобнаруживали различие между яйцами: этот человек никогда не принимал однояйцо за другое и, имея несколько кур, умел разбираться, какое яйцо снесенотой или иной курицей [2]. Произведения же наших рук в основе своей несходны:в искусстве ничто никогда не бывает одинаково. Ни Перрозе, ни любой другойфабрикант игральных карт не в состоянии отполировать и выбелить их рубашку,чтобы хоть некоторые игроки не сумели обнаружить различие между этимикартами, увидев их в руках своих партнеров.

Сходность между вещами, с одной стороны, никогда не бывает так велика,как несходность между ними — с другой. Природа словно поставила себе цельюне создавать ничего, что было бы тождественно ранее созданному.

Тем не менее я не одобряю мнения того человека, который рассчитывал припомощи дробности законов обуздать произвол судей, назначив каждому сверчкусвой шесток: он не понимал, что возможностей свободно и широко толковатьлюбой закон столько же, сколько самих законов. И насмешкой звучат притязаниялюдей, рассчитывающих уменьшить или даже вовсе прекратить наши споры,приводя нам те или иные слова Библии. Тем более что ум наш для опровержениячужих взглядов находит поле не менее широкое, чем для изложения своихсобственных, и что толкование старых текстов вызывает такие же острые игневные споры, как появление новых трудов. Мы видим, как ошибался человек,рассчитывавший на дробность законов. Ибо у нас во Франции законов больше,чем во всем остальном мире, и больше даже, чем понадобилось бы, чтобынавести порядок во всех мирах Эпикура [3]: ut olim flagitiis, sic nunclegibus laboramus [4]. И нашим судьям приходитсяприбегать к столь разнообразным толкованиям и решениям, что, кажется, ни укого никогда не было такой свободы и такой возможности для произвола. Чегодостигли наши законодатели, когда выбрали сто тысяч каких-то примеров иотдельных фактов и к ним пристегнули сотню тысяч законов? Это количество нив какой мере не соответствует бесконечному разнообразию человеческих деяний.Сколько бы новых суждений и взглядов у нас ни вырабатывалось, жизнь породитеще большее разнообразие явлений. Добавьте еще в сто раз больше: все равно вчисле событий и дел будущего не найдется ни одного, которое среди тысяч ужеотобранных и классифицированных нами явлений нашло бы себе настолько полноесоответствие, что между ними не обнаружилось бы таких различий, которыепотребовали бы и особого суждения. Наши всегда различные и переменчивыедействия не имеют почти никакого отношения к твердо установленным изастывшим законам. Наиболее подходящи для нас — и наиболее редки — самые изних простые и общие. Да и то я считаю, что лучше обходиться совсем беззаконов, чем иметь их в таком изобилии, как мы.

Природа всегда рождает законы гораздо более справедливые, чем те,которые придумываем мы. Доказательство тому — золотой век, каким онизображается у поэтов, а также то состояние, в котором живут народы, неведавшие иных законов, кроме естественных. Среди этих народов есть такие,которые не имеют никаких постоянных судей и за решением возникающих у нихспоров обращаются к любому страннику, путешествующему в их горах. А другие вдни торга назначают кого-либо из своей среды, и тот на месте разбирает ихспоры. Разве плохо было бы, если бы и у нас самые мудрые решали все споры взависимости от обстоятельств, на глаз, без непременной оглядки на уже бывшиеслучаи и без того, чтобы их решение стало примером для будущего? Обувьдолжна быть каждому по ноге. Король Фердинанд, посылая колонистов в Индию,мудро предусмотрел, чтобы среди них не было ученых законников, опасаясь, чтои в Новом Свете расплодятся суды, ибо юриспруденция как наука естественнопорождает споры и разногласия. Король, как в свое время Платон, полагал, чтолюбая страна только терпит от юристов и медиков [5].

Почему наш язык, которым мы говорим в обыденной жизни, столь удобный вовсех других случаях, становится темным и малопонятным в договорах изавещаниях, и почему человек, умеющий ясно выражаться, что бы ни говорил ини писал, не находит в юридических документах такого способа изложить своимысли, который не приводил бы к сомнениям и противоречиям? Единственнопотому, что великие мастера этого искусства, особенно прилежно стараясьотбирать торжественно звучащие слова и изысканно формулировать оговорки, тактщательно взвесили каждый слог, так основательно обработали все видылитературного стиля, что завязли и запутались в бесчисленных риторическихфигурах и в таких мелких подразделениях юридических казусов, которые уже неподпадают ни под какие нормы и правила и разобраться в которых нетвозможности. Confusum est quidquid usque in pulverem sectum est [6]. Кто не видел, как детипытаются собрать в крупные капли некоторое количество ртути? Чем больше ониее давят, сжимают, стараются подчинить своему желанию, тем настойчивеервется на свободу этот своевольный металл: он не поддается их стараниям,дробится на мельчайшие капельки, которых и не сосчитать. Так же и с языкомюриспруденции: чем больше в нем тонкостей, тем больше сомнений порождают онив умах людей. Нас толкают на то, чтобы мы увеличивали и разнообразиливозникающие затруднения: их удлиняют, их сеют повсюду. Создавая все новые иновые вопросы, перетасовывая их и так и этак, приводят к тому, что колебанияи споры множатся, кишат: так почва становится плодороднее, если ее глубоковспахивать, дробя при этом крупные комья. Difficultatem facit doctrina [7]. Ульпиан порождал в нас сомнения;читая Бартоло и Бальдо [8], мы станем еще больше сомневаться. Надо быловсячески сглаживать следы этого бесконечного разнообразия мнений, а нехвалиться ими и не морочить голову потомкам.

Не знаю, право, что можно сказать по этому поводу, но сам опытпоказывает, что от множества толкований истина как бы раздробляется ирассеивается. Аристотель писал так, чтобы быть понятным. Если ему это неудалось, то какой-то другой человек, которому не сравняться с Аристотелем,или третий, наверное, достигнут еще меньшего успеха, чем тот, кто излагаетсвои собственные мысли. Раскрывая содержание предмета, мы льем столько воды,что он словно растекается у нас из-под рук. Из одного делаем тысячу и,беспрестанно дробя его, превращаем в бесконечные рои Эпикуровых атомов.Никогда не бывает, чтобы два человека одинаково судили об одной и той жевещи, и двух совершенно одинаковых мнений невозможно обнаружить не только удвух разных людей, но и у одного и того же человека в разное время. Обычноменя одолевают сомнения как раз по поводу того, на что комментатор несоизволил обратить внимание. Я чаще спотыкаюсь на гладком месте, подобно темлошадям, которые, как мне известно, начинают хромать на ровной дороге.

Кто усомнится, что глоссы лишь увеличивают сомнения и невежество, когданикакие толкования не облегчили понимания ни одной написанной человеком илибоговдохновенной книги, важной и нужной для всех? Сотый комментатор отсылаетнас к своему продолжателю, а у того узел оказывается запутанным еще сложнееи хитрее, чем у первого.

Бывает ли, чтобы мы решили: для этой книги хватит, о ней уже всесказано? В судебных тяжбах это еще очевиднее. Нет числа ученым юристам, ихопределениям и толкованиям, которым придают авторитет и силу закона. Носпособны ли мы положить конец охоте нагромождать толкования? Приближаемся лимы хоть немного к спокойному взаимопониманию? Нуждаемся ли мы теперь вменьшем числе адвокатов и судей, чем тогда, когда весь этот тяжкий груззаконов едва начинал накапливаться? Напротив, мы затемняем, погребаем своеразумение; мы обретаем его вновь, лишь совладав с бесчисленными замками изасовами. Люди не замечают естественного недуга, терзающего их разум: он всерыщет да ищет, колобродит, что-то строит и путается в собственныхпостроениях, как шелковичные черви, и под конец задыхается в них. Mus inpice [9]. Ему кажется, что он усмотрел вдалеке светнекоей воображаемой истины, но пока он стремится туда, путь ему преграждаюттакие препятствия, трудности и новые задачи, что он шалеет и сбивается сдороги. Совершенно то же самое произошло с собаками из басни Эзопа, которые,увидев, что в море плавает нечто похожее на мертвое тело, и будучи не всостоянии до него добраться, задумали вылакать отделявшую их от добычи водуи захлебнулись. Сюда же относятся и слова Кратеса о произведениях Гераклита,что для них нужен читатель, умеющий хорошо плавать, дабы глубина и сложностьГераклитова учения не поглотила и не доконала их [10].

Если мы бываем довольны тем, что другие или же мы сами добыли в этойпогоне за знанием, то лишь по слабости своих способностей: человек болеепытливого ума не будет доволен. За ним пойдет кто-то другой (пойдем и мысами), открывая новые пути. Пытливости нашей нет конца: конец на том свете.Удовлетворенность ума — признак его ограниченности или усталости. Ни одинблагородный ум не остановится по своей воле на достигнутом: он всегда станетпритязать на большее, и выбиваться из сил, и рваться к недостижимому. Еслион не влечется вперед, не торопится, не встает на дыбы, не страдает —значит, он жив лишь наполовину. Его стремления не знают четкой намеченнойцели и строгих рамок, пища его — изумление перед миром, погоня занеизвестным, дерзновение. То же было ив оракулах Аполлона, всегдадвусмысленных, темных, уклончивых; они не давали настоящего удовлетворения,а только заполоняли и тревожили сознание. Все это — беспорядочное, нонепрерывное движение вперед, по неизведанным путям и к неясной цели. Мыслинаши воспламеняются, бегут друг за другом, одна порождает другую.

Так видим мы, склонившись у ручья:
Струю сменяет новая струя,
Друг с другом слиты, вдаль они текут,
Но друг от друга без конца бегут.
Одна другую мчаться заставляет,
Другая третью в беге обгоняет,
Погоня их и бегство — труд напрасный:
Ручей един, хоть струи вечно разны [11].

Гораздо больше труда уходит на перетолкование толкований, чем натолкование самих вещей, и больше книг пишется о книгах, чем о каких-либоиных предметах; мы только и делаем, что составляем глоссы друг на друга.

Комментаторы повсюду так и кишат, а настоящих писателей — самаямалость.

Разве самая первая и самая славная ученость нашего времени не в том,чтобы уметь понимать ученых? Разве это не общая и последняя цель обучениянаукам?

Мнения наши перерастают одно в другое: первое служит стеблем длявторого, второе для третьего. Так мы и поднимаемся со ступеньки наступеньку. И получается, что тому, кто залез выше всех, часто выпадаетбольше чести, чем он заслужил, ибо, взобравшись на плечи предыдущего, онлишь чуточку возвышается над ним.

Как часто я глупейшим, может быть, образом говорил в своей книге о нейсамой! Глупейшим хотя бы по той причине, что должен же был я помнить, какотзывался о тех, кто поступает точно так же, а именно: эти столь частыеоглядки на собственный труд свидетельствуют, что сердце их трепещет от любвик нему и что даже самые резкие и презрительные слова, которыми они егобичуют, не что иное, как жеманное притворство материнской нежности. Ведь, поАристотелю, самовосхваление и самоуничижение часто бывают порождены одною итой же гордыней [12]. Ибо мое извинение, что в этом случае я имею право набольшую свободу, чем другие, так как пишу ведь о себе и о своихпроизведениях, как о прочих своих делах, и что моя тема — это я сам, — этомое извинение, может быть, примут далеко не все.

В Германии я убедился, что после Лютера его учение вызвало не меньше идаже больше раздоров и споров, чем сам он высказал сомнений насчет истинСвященного Писания. Наши разногласия чисто словесные. Я спрашиваю: что естьприрода, сладострастие, круг, субстанция? Вопрос выражен словами, и в словахже дается ответ. «Камень есть тело». Но тот, кто станет спрашивать дальше:«А что такое тело?» — «Субстанция». — «А субстанция?» — в конце концовприпрет отвечающего к стене. Одно слово разменивают на другое, часто ещеменее известное. Я лучше разумею, что такое человек, чем что такое животное,смертное ли, разумное ли. Чтобы разрешить одно мое сомнение, мне предлагаюттри новых: это же головы гидры [13]. Сократ спросил у Мемнона, что естьдобродетель.

«Существует, — ответил Мемнон, — добродетель мужская и добродетельженская, добродетель должностного лица и частного человека, ребенка истарца». «Вот хорошо! — вcкричал Сократ. — Мы искали одну добродетель, а утебя их оказывается уйма» [14]. Мы задаем один вопрос, а вместо ответаполучаем их целый рой. Как ни одно событие и ни один предмет не бываютсовершенно похожи на другое событие и другой предмет, так не может бытьмежду ними и полного различия. Природа в этом смешении проявила необычайнуюмудрость. Если бы во внешности у нас не было ничего общего, человека нельзябыло бы отличить от животного; если бы мы были во всем схожи, нас нельзябыло бы отличить друг от друга. Все вещи взаимосвязаны некими общимипризнаками, никакое подобие не бывает полным, отношения, познающиеся изопыта, всегда не вполне достоверны и совершенны, и однако же сравнениювсегда есть за что уцепиться. Вот почему можно пользоваться законами,которые в какой-то мере подходят к любому нашему делу, благодаря различнымокольным, притянутым за волосы и сомнительным толкованиям.

Поскольку моральные предписания, относящиеся к личному долгу каждогочеловека, устанавливаются, как мы видим, с таким трудом, удивительно ли, чтозаконы, упорядочивающие отношения между людьми, вырабатывать еще труднее?Поразмыслите о юридических нормах, которым мы подчиняемся: это же подлинноесвидетельство человеческого неразумия — столько в них противоречий и ошибок.В нашем праве обнаруживается так много несправедливости и в смысле мягкостии в смысле строгости, что я, право, не знаю, часто ли можно найти правильныйсредний путь между ними. И все это больные органы и уродливые члены самоготела, самого существа правосудия. Вот приходят ко мне крестьяне, торопясьсообщить, что они только что нашли в принадлежащем мне лесу человека,избитого до смерти, но еще дышащего, который попросил их сжалиться над ним,дать ему напиться и поднять его. При этом они добавляют, что не решилисьподойти к нему и поскорее убежали, боясь, как бы слуги закона не увидели ихна этом месте и как бы им не пришлось, подобно всем тем, кого застают у телаубитого, отвечать за это дело и окончательно погибнуть: у них ведь нет ниденег, ни иных средств защитить себя от обвинения. Что я мог им сказать?Несомненно, им пришлось бы пострадать, прояви они человечность.

Сколько было случаев, когда невиновного постигала кара, и притом не повине судей? А сколько было таких же случаев, никем никогда не обнаруженных?На моих глазах произошел такой случай. Несколько человек были присуждены ксмертной казни за убийство, причем приговор этот не был еще объявлен, но онем вынесли твердое согласное решение. И вот судьи получают от чиновниководной находящейся по соседству низшей судебной инстанции извещение, что уних есть заключенные, добровольно сознавшиеся в этом преступлении ипролившие ясный свет на все дело. Тем не менее судьи начинают совещаться,следует ли отложить приведение в исполнение приговора, вынесенного первымобвиняемым. Высказывают разные соображения о необычности данного случая, отом, что он может явиться прецедентом для отсрочек в других случаях, чтообвинительный приговор вынесен по всем юридическим правилам и судьям не вчем себя упрекать. Одним словом, бедняги были принесены в жертву юридическойформуле. Филипп или кто-то другой разрешил подобную же задачу следующимспособом. После того, как он весьма решительно присудил одного человека куплате другому очень большого штрафа, обнаружилось, что это его решение былонеправильным. С одной стороны, приходилось считаться с доводамисправедливости, с другой — с доводами юридических норм. Он принял и те идругие, оставив приговор в силе и из своих средств вернув осужденномууплаченный им штраф [15]. Но тут дело оказалось поправимым; люди же, окоторых я говорю, были самым непоправимым образом повешены. Мало липриходилось мне видеть приговоров более преступных, чем само преступление?

Все это вызывает у меня в памяти мнение древних: тот, кто стремится кнекоей общей правде, вынужден допускать неправду в частностях, и тому, ктохочет справедливости в делах великих, приходится совершать несправедливостьв мелочах [16], а правосудие человеческое действует на манер медицины [17],с точки зрения которой все полезное тем самым правильно и честно.Припоминается мне и положение стоиков о том, что в своем творчестве природабольшей частью попирает справедливость, и учение киренаиков, что несуществует вещей, которые были бы справедливы сами по себе, ибо правосудиесоздают обычаи и законы [18], и воззрения феодорян, полагающих, что длямудрого воровство, святотатство и всякого рода разврат вполне допустимы,если он убежден, что они ему на пользу [19].

Тут ничем не поможешь. Я, подобно Алкивиаду, никогда, насколько этобыло бы в моих силах, не вручил бы свою судьбу одному человеку, так чтобыжизнь моя и честь зависели от ума и ловкости моего защитника больше, чем отмоей невиновности [20]. Я скорее доверился бы трибуналу, способному отдатьдолжное и моим добрым делам и моим проступкам, на который я могу надеяться,даже опасаясь его решения. Безнаказанность — недостаточное воздаяниечеловеку, который делает больше, чем просто не совершает преступления. Нашеправосудие протягивает нам лишь одну руку, да и то левую. Кем ты ни будь,без ущерба не обойдешься.

Китайское царство, не имевшее с нами общения и не ведавшее нашихзаконов и наших искусств, тем не менее во многом их превзошло: история егоучит, насколько мир обширнее и разнообразнее, чем древние и даже мы самиполагали. Так вот в Китае чиновники, которых государь посылает обследоватьсостояние провинций, не ограничиваются наказанием тех, кто недобросовестновыполняет свои обязанности, но и весьма щедро раздают награды тем, ктоделает возложенное на него дело особенно ревностно и с большим тщанием, чемтого требует простой долг. Люди являются к этим посланцам государя не толькочтобы защищаться, но и чтобы получать поощрение, не только завознаграждением, но и за подарком [21].

Слава богу, еще ни один судья не говорил со мною в качестве именносудьи по какому бы то ни было делу — моему лично или другого лица,уголовному или гражданскому. Не бывал я и ни в какой тюрьме — даже хотя быиз любопытства. Воображение у меня так развито, что даже один вид тюрьмы мненеприятен. Моя потребность в свободе так велика, что если бы мне вдругзапретили доступ в какой-то уголок, находящийся где-нибудь в индийскихземлях, я почувствовал бы себя в некоторой степени ущемленным. И я не сталбы прозябать там, где вынужден был бы скрываться, если бы где-то в другомместе можно было обрести свободную землю и вольный воздух. Боже мой, кактрудно было бы мне переносить участь стольких людей, прикованных к какому-тоопределенному месту в нашем государстве, лишенных доступа в главные города икоролевские замки и права путешествовать по большим дорогам за то, что онине желали повиноваться нашим законам! Если бы те законы, под властью коих яживу, угрожали мне хоть кончиком мизинца, я немедленно постарался быукрыться под защиту других законов, куда угодно, в любое место. В нашевремя, когда кругом свирепствуют гражданские распри, все мое малое разумениеуходит на то, чтобы они не препятствовали мне ходить и возвращаться куда икогда мне заблагорассудится.

Однако законы пользуются всеобщим уважением не в силу того, что онисправедливы, а лишь потому, что они являются законами. Таково мистическоеобоснование их власти, и иного у них нет. Впрочем, этого им вполнедостаточно. Часто законы создаются дураками, еще чаще людьми,несправедливыми из-за своей ненависти к равенству, но всегда людьми —существами, действующими суетно и непоследовательно.

Ничто на свете не несет на себе такого тяжелого груза ошибок, какзаконы. Тот, кто повинуется им потому, что они справедливы, повинуется им нетак, как должен. Наши французские законы по своей неупорядоченности инечеткости весьма содействуют произволу и коррупции у тех, кто их применяет.Сформулированы они так темно и неопределенно, что это некоторым образом дажеоправдывает и неподчинение им, и все неправильности в их истолковании,применении и соблюдении. Поэтому можно сказать, что как ни полезен для насопыт вообще, не много пользы принесет нашему жизнеустройству тот, который мычерпаем у иноземцев, если мы оказываемся не способными извлечь выгоду изнашего собственного: ведь свое нам все-таки ближе и, конечно, в достаточноймере может научить нас тому, что нам насущно необходимо.

Тот предмет, который я изучаю больше всякого иного, — это я сам. Этомоя метафизика, это моя физика.

Qua deus hanc mundi temperet arte domum,
Qua venit exoriens, qua deficit, unde coactis
          Cornibus in plenum menstrua luna redit;
Unde salo superant venti, quid flamine captet
          Eurus, et in nubes unde perennis aqua.
Sit ventura dies mundi quae subruat arces. [22]

Quaerite quos agitat mundi labor. [23]

В этом университете я, невежественный и беспечный, всецело подчиняюсьобщему закону, управляющему вселенной. Я знаю о нем достаточно, есличувствую его. Сколько бы я ни познавал, он не отклонится от своего пути, онне изменится ради меня. Безумием было бы надеяться на это, а еще худшимбезумием — огорчаться, ибо закон этот по необходимости единообразен, всеобщи очевиден.

Благонамеренность и одаренность правящего должны начисто освободить насот забот о делах управления. Философские изыскания и помышления служат лишьпищей нашей любознательности. С полным основанием отсылают нас философы кзаконам природы, но им самим эта высокая наука не очень-то по плечу. Ониложно толкуют их и лик ее являют нам слишком уж ярко расписанным, слишкомискаженным, отчего единый предмет и предстает перед нами в столь различныхвидах.

Природа наделила нас ногами для хождения, она же с умом руководит намина жизненном пути. Разум ее не столь искусный, тяжеловесный и велеречивый,как тот, что изобрели философы, но зато он легок и благодатен и во всем, чтообещает разум философов на словах, хорошо помогает на деле тому, кто, ксчастью своему, умеет подчиниться природе бесхитростно и безмятежно, иначеговоря — естественно.

Самый мудрый способ ввериться природе — сделать это как можно болеепросто. О, какой сладостной, мягкой, удобной подушкой для разумно устроеннойголовы являются незнание и нежелание знать! Я предпочел бы хорошо пониматьсамого себя, чем Цицерона. Если я буду прилежным учеником, то мойсобственный опыт вполне достаточно умудрит меня. Кто восстановит у себя впамяти все неистовство своей недавней гневной вспышки, припомнит, куда онаего завела, тот уразумеет лучше, чем из творений Аристотеля, как безобразнастрасть, и с более глубоким основанием отвратится от нее. Кто вспоминает опостигавших его бедствиях, о тех, что ему угрожали, о незначительныхслучайностях, так резко изменивших его жизненные обстоятельства, тотподготовляется к будущим переменам в своей судьбе и к осознанию своегоистинного положения. В жизни Цезаря мы не найдем большего числа поучительныхпримеров, чем в нашей собственной. И жизнь правителя, и жизнь простолюдина —это всегда человеческая жизнь, полная обычных для нее превратностей. Небудем упускать этого из вида. Мы всегда говорим друг с другом о наших самыхнасущных нуждах. Разве со стороны того, кто помнит, как часто он ошибочносудил о вещах, не глупо доверять постоянно и неизменно своему суждению?Когда доводы другого человека убеждают меня в ложности моего мнения, я нестолько узнаю от него нечто новое, узнаю, что проявил невежество именно вданной области (это было бы не такое уж ценное приобретение), сколькоубеждаюсь в своей слабости вообще и в шаткости своего рассудка, вследствиечего и стараюсь исправить все в целом. Так же точно поступаю я и в отношениидругих своих заблуждений, и следование этому правилу приносит мне большуюпользу. Каждый данный случай и все, к чему он относится, я рассматриваю непросто как камень, о который споткнулся: я понимаю, что в походке моей невсе вообще ладно, и стараюсь выправлять свой шаг. Уразуметь, что сказал илисделал какую-то глупость, — это еще пустяки: надо понять, что ты по сутисвоей глуп, — вот наука куда более значительная и важная. Ложные шаги, накоторые наталкивала меня моя память, даже когда она была особенно уверена всебе, не остались без пользы: теперь в ответ на все ее клятвы и заверения язатыкаю уши. Первые же возражения, которые встречает ее свидетельство,настораживают меня, и я уже не решаюсь слепо довериться ей в чем-либосущественно важном и положиться на нее в деле, где замешан кто-то другой. Ихотя другие, может быть, гораздо чаще совершают по недобросовестности теошибки, в которых я повинен из-за недостатка памяти, все же в том или иномделе я охотнее поверю словам, исходящим из уст другого человека, чем своимсобственным. Если бы каждый так же пристально изучал последствия ивоздействия страстей, которым он подвластен, как я поступал в отношении тех,которым поддался сам, он мог бы предвидеть их прилив и несколько умерять егобурное неистовство. Не всегда они внезапно обрушиваются на нас, вцепляясьнам в глотку: тут наблюдается и отдаленная угроза, и постепенное нарастание.

Fluctus uti primo coepit cum albescere vento,
Paulatim sese tollit mare, et altius undas
Erigit, inde imo consurgit ad aethera fundo. [24]

В душевной жизни моей рассудок занимает важнейшее место, во всякомслучае, он всячески старается его занять. Он не препятствует свободномуразвитию моих влечений, моим враждебным и дружеским чувствам, даже моейлюбви к самому себе, но они не задевают и не замутняют его. Если он неспособен исправить прочие мои душевные свойства по своему подобию, то, вовсяком случае, он не поддается их вредному влиянию: он живет сам по себе.

Призыв «познай самого себя» имеет, видно, существеннейшее значение,если бог знания и света начертал его на фронтоне своего храма [25] каквсеобъемлющий совет, который он мог нам дать. Платон говорит, чтоосуществление этой заповеди и есть следование разуму [26], и Сократ уКсенофонта подтверждает это различными примерами [27]. Трудности и темныеместа любой науки заметны лишь тем, кто ею овладел. Ибо нужно обладатьнекоей степенью разумения, чтобы заметить свое невежество, и надо толкнутьдверь, чтобы удостовериться, что она заперта. Отсюда и хитроумноеплатоновское положение, что знающим незачем познавать, раз они уже знают, анезнающим тоже незачем, ибо для того, чтобы познать, надо разуметь, чтоименно познаешь [28]. Точно так же обстоит с познанием самого себя. Каждыйуверен, что в этом отношении у него все в полном порядке, каждый думает, чтоотлично сам себя понимает, но это-то и означает, что решительно никто осамом себе ничего не знает, как показал Сократ Эвтидему у Ксенофонта [29].Я, не занимающийся ничем иным, нахожу в этой науке такую глубину и стольбесконечное разнообразие, что все мои изыскания приводят меня лишь кощущению того, как много мне еще надо узнать. Своей многократнопризнававшейся мною слабости обязан я склонностью к скромной самооценке, кподчинению предписанным мне верованиям, обязан моим неизменнымхладнокровием, умеренностью во взглядах и отвращением к докучной ибранчливой наглости самодовольных всезнаек — главным врагам истины иподлинной учености. Послушайте-ка их речи: любую чепуху городят ониторжественным слогом заповедей и законов. Nil hoc est turpius quamcognitioni et perceptioni assertionem approbationemoque praecurrere [30]. Аристарх сказал, что в древние времена с трудомможно было насчитать семь мудрецов, а в его время трудно было найти семьневежд [31].

Разве мы в наше время можем сказать это не с большим основанием, чемон? Самоуверенность и упрямство — явные признаки глупости. Такой-то сто разна дню зарывался носом в землю, но вот он опять в седле, столь жерешительный и невозмутимый, как и прежде. Можно подумать, что в него вселилиновую душу, силу разумения и что с ним произошло то же, что с древним сыномземли, который, падая и соприкасаясь с землею, обретал новую мощь [32],

                              cui, cum tetigere parentem,
Iam defecta vigent renovato robore membra. [33]

Уж не рассчитывает ли этот неугомонный упрямец заново воодушевиться дляновой словесной распри? На основании собственного опыта говорю я так олюдском невежестве: оно, на мой взгляд, и есть самое точное знание, какоеможно получить в школе жизни. Те, кто не хочет признать этого, исходя изстоль жалкого примера, как мой или их собственный, могут опереться наСократа, учителя учителей. Ибо философ Антисфен сказал своим ученикам:пойдемте, послушаем Сократа, вместе с вами стану я у него учиться [34]. И,утверждая положение стоической школы о том, что одной добродетелидостаточно, чтобы сделать жизнь счастливой и ничего больше не желать, ондобавлял: кроме Сократовой силы духа [35].

Неустанное внимание, с которым я сам себя изучаю, научило меня довольнохорошо разбираться и в других людях, и мало есть на свете вещей, о которых яговорил бы более успешно и удачно. Часто случается, что жизненныеобстоятельства своих друзей я вижу и понимаю лучше, чем они сами.Правильность моего изложения изумила кое-кого из них и заставила их обратитьвнимание на многое в их собственных обстоятельствах. Приучившись с детствасозерцать свою жизнь в зеркале других жизней, я приобрел в этом делеопытность и искусство, и когда я думаю над этими вещами, от меня ускользаеточень немногое из того, что к ним относится, — из человеческого поведения,настроений, речей. Я изучаю все: и то, чего мне надо избегать, и то, чему ядолжен следовать. Так и друзьям своим на основании их дел и поступковобъясняю я их внутренние склонности, и не просто для того, чтобыраспределить эти бесконечно разнообразные действия но определенным видам ирубрикам, а затем четко распределить все, что приведено мною в порядок, посуществующим типам и классам.

Sed neque quam multae species, et nomina quae sint,
Est numerus. [36]

Ученые находят для своих построений гораздо более дробные и детальныеобозначения. Я же, не проникающий во все эти вещи глубже, чем мне нужно вданный момент, не руководствуюсь никакими правилами и свои построенияформулирую лишь в общих чертах и, так сказать, на ощупь. Так же обстоит делои с этой книгой: я высказываю свои взгляды в отдельных фразах, как если быречь шла о чем-то таком, что не может рассматриваться как единое целое.Взаимосвязанности и единообразия не найти в душах столь обычных и низменных,как наши. Мудрость есть здание прочное и цельное, каждая часть которогозанимает строго определенное место и имеет свой признак. Sola sapientia inse tota conversa est [37]. Я предоставляю художникам распределять по клеткам все бесконечноемногообразие обликов, закреплять и упорядочивать нашу переменчивость, но незнаю, удастся ли им справиться с предметом столь сложным, состоящим изтакого количества случайных мелочей. Я считаю крайне затруднительным нетолько увязывать наши действия одно за другим, но и правильно обозначатькаждое из них по одному главному признаку, настолько двусмысленны они ипестры и пребывают в зависимости от освещения.

То, что в царе македонском Персее [38] считали странностью, а именно,что дух его, никогда не пребывая в некоем определенном состоянии, стремилсяпроявить себя в различных образах жизни, в необычных и переменчивых нравах иблагодаря этому ни сам Персей, ни другие не в состоянии были понять, что жеон за человек, — эти черты представляются мне свойственными всем людям.Особенно хорошо знаю я другого такого же человека, к которому, по-моему, сеще большим правом можно отнести нижеследующее заключение: ему чужд какой быто ни было средний путь, он по самому неожиданному поводу бросается из однойкрайности в другую, он, даже двигаясь куда-то, беспрестанно сворачивает всторону или возвращается обратно, все его свойства противоречивы, так чтонаиболее правильное мнение сведется когда-нибудь к тому, что он старался истремился стать известным из-за того, что его невозможно познать.

Надо иметь очень чуткие уши, чтобы выслушивать откровенные суждения осебе. И так как мало таких людей, которые могут выносить это, неоскорбляясь, те, кто решаются высказывать нам, что они думают о нас,проявляют тем самым необыкновенно дружеские чувства. Ибо ранить и колоть длятого, чтобы принести пользу, — это и есть настоящая любовь. Мне тягостносудить человека, у которого дурных свойств больше, чем хороших. Платонговорит, что у того, кто хочет познать чужую душу, должны быть три свойства:понимание, благожелательность и смелость [39].

Меня иногда спрашивали, к какой деятельности я считал бы себя наиболееспособным, если бы кому-нибудь пришло в голову применить к чему-либо моисилы, когда я был еще в подходящем для этого возрасте.

Dum melior vires sanguis dabat, aemula necdum
Temporibus geminis canebat sparsa senectus. [40]

— Ни к какой, — отвечал я. И я даже рад, что не умею делать ничего, чтобы могло превратить меня в раба другого человека. Но я сумел бы высказатьмоему господину всю правду о нем и ясно обрисовать ему его нрав, если бы онэтого захотел. Не в общих суждениях, по схоластическому способу, чего яделать не умею (впрочем, уменье это не приносит никакой пользы тем, у когооно есть), но наблюдая его шаг за шагом, поскольку для этого у меня имеласьбы полная возможность, и внимательным взглядом оценивая их во всехподробностях; и я излагал бы ему это просто и естественно, разъясняя, что онем думают на самом деле люди, и всячески опровергая его льстецов. Каждый изнас стоил бы куда меньше, чем короли, если бы его постоянно портили лестью,как портит властителей окружающая их сволочь. Да что говорить, если дажеАлександр, этот великий государь и великий мыслитель, был беззащитен передлестью! У меня хватило бы верности, и разума, и внутренней свободы для того,чтобы говорить правду. Это была бы служба, не дающая славы: иначе онаутратила бы всю свою действенность, все свои благодатные свойства. Иподобную роль может сыграть не каждый человек. Ибо даже истине не данопреимущество быть высказываемой в любое время и при любых обстоятельствах:как ни благородно быть ее глашатаем, и это дело требует определенныхусловий, определенных рамок. Мир так устроен, что нередко ее доводят дослуха властителя не только без всякой пользы, но даже с дурнымипоследствиями и к тому же неоправданно. И меня никто не убедит в том, чтодаже самый справедливый укор не может оказаться несвоевременным и что сутьдела не должна порою уступать форме. Я полагаю, что такая деятельностьбольше всего подобала бы человеку, довольному своей участью,

Quod sit esse velit, nihilque malit, [41]

и рожденному в среднем состоянии. Ибо, с одной стороны, он не побоялсябы слишком глубоко затронуть сердце властителя и тем самым повредить своейкарьере, а с другой, как человек среднего состояния, находился бы впостоянном общении со всякого рода людьми. Я считаю, что в подобной ролидолжен был бы выступать лишь один человек, ибо даровать право на такуюсвободу и близость к государю многим людям означало бы породить весьмапагубное неуважение к верховной власти. И кроме того, от такого человека япотребовал бы прежде всего верности и молчания.

Нельзя верить королю, хвалящемуся тем, что ради славы своей он стойкодожидался нападения неприятеля, если он не способен ради своей пользы иназидания выслушать откровенные речи друга, которые могли бы лишь оскорбитьего слух, так как всякое другое их действие зависит только от его добройволи. А между тем из всех людей именно облеченные властью более всегонуждаются в правдивом и свободном слове. Жизнь их протекает на глазах увсех, и им приходится домогаться симпатии огромного количества зрителей. Нотак как принято скрывать от них все, что может заставить их свернуть спредначертанного пути, они, даже не сознавая того, становятся пороюненавистными своим народам по причинам, которых они часто могли бы избежать,не пожертвовав при этом ни одним из своих удовольствий, если бы их вовремяпредупредили и подали им добрый совет. Обычно их любимцы заботятся больше осебе, чем о своем повелителе, и ничего на этом не теряют, ибо, говоря поправде, подлинно дружеские чувства к государю подвергаются всегда суровым иопасным испытаниям, так что такая дружба требует не только привязанности иискренности, но и мужества.

В общем же все состряпанное мною здесь кушанье есть лишь итог моегожизненного опыта, который для всякого здравомыслящего человека может бытьполезен как призыв действовать совершенно противоположным образом. Но что доздоровья телесного, то ничей опыт не будет полезнее моего, ибо у меня онпредстает в чистом виде, не испорченном и не ущемленном никакимиухищрениями, никакой предвзятостью. В отношении медицины опыт — как петух,роющийся в своем же помете: разумное он обретает в самом себе. Тиберийговорил, что каждый, проживший двадцать лет, должен сам понимать, что длянего вредно, а что полезно, и уметь обходиться без врачей [42]. Эту мысль онмог позаимствовать у Сократа, который, советуя своим ученикам прилежноизучать, как важнейшую вещь, свое здоровье, добавлял, что было быневероятно, если бы рассудительный человек, следящий за тем, чтобы правильноупражнять свое тело, есть и пить, сколько нужно, не понимал бы лучше всехврачей, что для него хорошо, что плохо [43]. Да и медицина всегда заявляет,что во всех предписаниях исходит из опыта. Следовательно, Платон был прав,когда говорил, что настоящему врачу, стремящемуся усовершенствоваться всвоем искусстве, следовало бы испытать все болезни, которые он намереваетсялечить, все случаи и обстоятельства, на основании которых он долженпринимать решения [44]. И правильно: если они хотят лечить сифилис, пустьпереболеют им. Такому врачу я бы доверился, ибо все прочие, руководя нами,уподобляются тому человеку, который рисует моря, корабли, гавани, сидя засвоим столом и в полной безопасности водя перед собою взад и впередигрушечный кораблик. А когда им приходится взяться за настоящее дело, ониничего не могут и не знают. Они описывают наши болезни, как городскойглашатай, выкрикивающий приметы сбежавшей лошади или собаки: такой-то мастишерсть, такой-то рост, такие-то уши, — но покажите им настоящего больного, иони не распознают болезни.

Дал бы бог, чтобы медицина хоть раз в жизни оказала мне настоящуюощутимую помощь, и я с открытой душой вскричал бы:

Tandem efficaci do manus scientiae! [45]

Искусства, сулящие нам телесное и душевное здоровье, обещают много, ноименно они реже всего исполняют свои обещания. И в наше время те, ктосчитает врачевание своей профессией, действуют в этой области хуже, чемлюбой другой человек. Самое большее, что о них можно сказать, — это, что онипродают лекарственные средства, но сказать, что они врачи, никак нельзя.

Я прожил достаточно долго, чтобы оценить те навыки, которые обеспечилимне столь продолжительное существование. Так как они мною уже испробованы,на меня могут опираться все, кто захотел бы к ним прибегнуть. Вот кое-что изних, насколько мне помнится. У меня не было таких навыков, которые неизменялись бы в зависимости от обстоятельств, но здесь я указываю наиболеепостоянные и свойственные мне до настоящего времени. И здоровый, и больной,я веду один и тот же образ жизни: сплю на одной и той же кровати,придерживаюсь того же распорядка дня, ем и пью одно и то же. Ничего к этомуне добавляется, я меняю только количество пищи и часов сна, в зависимости отсвоих сил и аппетита. Я блюду свое здоровье, следуя без изменений привычномужизненному распорядку. Болезнь выбила меня из него с одной стороны? Если ядоверюсь врачам, они выбьют меня из него и с другой, так что и волеюобстоятельств и из-за медицинского искусства я окажусь вне своей обычнойколеи. А между тем больше всего я верю в то, что мне никак не могутповредить вещи, к которым я издавна привык.

Именно привычка сообщает нашей жизни ту форму, какая ейзаблагорассудится. Здесь она всемогуща: это волшебный напиток Цирцеи,придающий существу нашему любой облик [46]. Многие народы в трех шагах отнас, считают нелепостью бояться столь явно мучительной для нас вечернейпрохлады; наши моряки и крестьяне тоже над этим смеются. Немец плохо себячувствует, лежа на матраце, итальянец — на перине, а француз — если он спитбез штор и без огня в камине. Желудок испанца не выносит нашего способапитаться, а наш — швейцарской манеры пить.

Один немец, к великому моему удовольствию, поносил неудобство нашихкаминов, используя те же доводы, какими мы осуждаем их печи. И правда, жар взамкнутом пространстве и запах раскаленного кирпича, из которого сложеныпечи, тягостны для большинства тех, кто к этому не приучен. Для меня,впрочем, нет. Вообще же это устойчивое и равномерно распределенное всюдутепло, без пламени, без дыма, без ветра, задувающего через широкие зевынаших каминов, вполне выдерживает сравнение с нашим способом обогреваниякомнат. Но почему мы не подражаем архитектуре римлян? Ибо говорят, что вдревности дома их обогревались снаружи и снизу, откуда теплораспространялось по всему жилью с помощью труб, положенных внутри стен ипроходящих через все помещения, которые надо было обогревать: обо всем этомочень ясно говорится где-то у Сенеки [47]. Вышесказанный немец, слыша, как янахваливаю удобства и красоты его города, вполне заслуживающего похвал,принялся жалеть меня по поводу моего отъезда: одним из первых неудобств, скоторыми мне, по его мнению, пришлось бы столкнуться, явилась бы тяжесть вголове из-за каминного угара во Франции. Говорил он с чьих-то чужих слов и,не имея случая столкнуться с этим неприятным явлением у себя, считал егохарактерной чертой нашего обихода. Всякий жар от горящего пламенидействительно вызывает у меня слабость и тяжесть в голове. Хотя Эвен иговорил, что лучшая утеха жизни — огонь [48], я предпочитаю любой другойспособ избегать холода.

Мы не любим пить вино со дна бочки. Для португальцев же винный осадок —наслаждение, царский напиток. В общем, каждый народ имеет свои обычаи ипривычки, не только не известные другим народам, но диковинные и странные сих точки зрения.

Что сказать о народе, который уважает лишь печатное свидетельство,доверяет только тем людям, о которых можно прочесть в книге, и верит тольков истины очень почтенного возраста? Отливая свои глупости в металлическомшрифте, мы как бы придаем им некое благородство. Когда говоришь «я прочел»,кажется, что это звучит более веско, чем «я слышал». Но я, придающий устамчеловеческим не меньшее значение, чем рукам, знающий, что писать можно также легкомысленно, как говорить, я, уважающий наш век не менее, чем любой изминувших, так же охотно сошлюсь на кого-либо из своих друзей, как на АвлаГеллия или Макробия, и на то, что я видел, как на то, что они написали. Икак принято считать, что добродетель отнюдь не выше от того, что ейпредавались дольше, так и я полагаю, что та или иная истина не становитсямудрее от своего возраста. Я часто говорю, что погоня наша за примерамичужеземными и книжными — чистейшее недомыслие. Опыт нашего времени так жеплодотворен, как опыт времен Гомера или Платона. Но разве не правда, чтозвонкая цитата соблазняет нас больше, чем правдивая речь? Как будтодоказательства, которые можно почерпнуть в книжной лавке Васкосана илиПлантена [49], стоят больше, чем те, которые приводит нам жизнь нашего села?Или, может быть, нам не хватает ума, чтобы исследовать то, что происходит унас перед глазами, дать ему правильную оценку и составить о нем решительноесуждение, чтобы извлечь некий пример? Ибо, когда мы утверждаем, что мнениянаши недостаточно вески, чтобы люди придавали веру нашему свидетельству,говорится это впустую. Тем более, что, на мой взгляд, если пролить настоящийсвет на самые обыкновенные, общеизвестные и всем привычные вещи, они могутпредстать как величайшие чудеса мира и из них можно извлечь удивительнейшиепримеры, в особенности касательно дел человеческих.

Но вернемся к моему предмету. Оставив в стороне книжные свидетельства ито, что Аристотель говорит об Андроне, аргийце, который пересекал пескиливийской пустыни и при этом ничего не пил [50], хочу упомянуть об одномдворянине, достойным образом отправлявшем различные должности, которыйрассказывал в моем присутствии, что он в самый разгар лета ездил из Мадридав Лиссабон и ничего не пил в дороге. Он отличается превосходным для своеговозраста здоровьем и ведет самый обычный образ жизни — за исключением того,что в течение двух-трех месяцев, а иногда и года, ничего не пьет, как он мнесам говорил. Он испытывает жажду, но ждет, чтобы она прошла, считая, что этоощущение само по себе ослабевает, и вообще он пьет лишь по случайномупобуждению, а не по нужде или ради удовольствия [51].

А вот еще пример. Недавно я видел, как один из ученейших мужей Франции,и притом один из наиболее состоятельных, занимается у себя в углу залы,отделенной от остального помещения портьерой. Кругом совершеннобеззастенчиво кричали и суетились его слуги. Он же сказал мне — до него этоговорил и Сенека [52], — что весь этот шум ему даже полезен, ибо, оглушенныйим, он еще глубже погружается в созерцание: громкие голоса помогают емусосредоточиться. Будучи студентом в Падуе, он занимался в помещении, куда сплощади доносился звон колоколов и уличный гвалт, и не только приучилсяпереносить шум, но у него даже выработалась привычка к шуму в часы занятий.Когда Алкивиад спрашивал Сократа, как это он выносит беспрестанную сердитуюворкотню жены, тот отвечал: «Привыкают же к скрипу колес, с помощью которыхвытягивают из колодца ведра с водой» [53]. Для меня все обстоит иначе. Духмой чувствителен и легко возбудим: когда он погружен в себя, даже жужжаниемухи для него мучительно.

Сенека с молодых лет увлекся примером Секстия [54], который никогда неел мяса убитых или умерших животных, и уже через год Сенека с удовольствиемобходился без мясной пищи. Он отказался от этой привычки лишь потому, чтоопасался, как бы его не заподозрили в склонности к новой религии,проповедовавшей такое воздержание. Одновременно он следовал совету Аттала [55] не спать на мягких матрацах и до самой старости пользовался твердыми,не сгибающимися под тяжестью человеческого тела. И если нравы его временипобуждали Сенеку искать сурового образа жизни, то обычаи наших днейзаставляют нас стремиться к удобствам.

Обратите внимание на образ жизни мой и моих слуг: даже скифы и индийцыне более отличаются от меня силой и обликом, чем они. Я брал к себе наслужбу нищенствующих детей, которые вскоре покидали меня и мою кухню,сбрасывали с себя мою ливрею, чтобы возвратиться к своему прежнемусуществованию. Среди них был один, который, уйдя от меня, питался ракушками,разысканными среди отбросов, и ни уговорами, ни угрозами я не добился, чтобыон отверг радости и блага полуголодной жизни. У нищих бродяг есть и свояроскошь и свои наслаждения, как у богатых, и даже, говорят, свое особоеобщественное устройство с должностями и званиями. Все зависит от привычки.Она может не только отливать нас в любую форму (но мудрецы говорят, что намвсе же следует выбирать лучшую, и привычка облегчит нам это дело), но дажеприучить к любым переменам, что является благороднейшей и полезнейшей изнаук. Лучшее из моих природных свойств — гибкость и податливость: я обладаюнекоторыми склонностями, более для меня подходящими, привычными и приятными,чем другие, но без особых усилий могу отказаться от них и с легкостьюперейти к навыкам совершенно противоположным. Молодой человек долженнарушать привычный для него образ жизни: это вливает в него новые силы, недает ему закоснеть и опошлиться. Самые нелепые и жалкие жизненные навыки —те, что целиком подчиняют человека каким-то неизменным правилам и жестокойдисциплине.

Ad primum lapidem vectari cum placet, hora
Sumitur ex libro; si prurit frictus ocelli
Angulus, inspecta genesi collyria quaerit. [56]

На мой взгляд, юноша должен порою быть невоздержанным: иначе для негоокажется губительной любая буйная шалость и в веселой беседе он окажетсянеудобным и неприятным обществу. Самое неблаговидное для порядочногочеловека свойство — это чрезмерная щепетильность и приверженность к какой-тоособой манере держаться: неподатливость и негибкость и составляют ееособенность. Постыдно, когда человек отказывается от чего-то из-за своегобессилия или не осмеливается делать то, что делают его товарищи. Пустьподобные люди плесневеют у себя на кухне. Такое поведение неприлично длякаждого человека, но особенно пагубно и недопустимо оно для воина, который,по словам Филопемена, должен приучаться к любым жизненным превратностям ипеременам [57].

В свое время я был в достаточной мере приучен к свободе и готовностименять свои привычки, но, старея, поддался слабости и стал усваиватьопределенные постоянные навыки (в моем возрасте переучиваться уже неприходится, надо думать лишь о том, чтобы сохранить себя в какой-то форме).Теперь уже привычка к некоторым вещам незаметным образом так властнозавладела мною, что нарушение ее представляется мне просто разгулом. Безтягостного для себя ощущения я не могу ни засыпать среди дня, ни естьчто-нибудь в неустановленные для трапез часы, ни лишний раз позавтракать, ниложиться спать раньше, чем пройдет по крайне мере три часа после ужина, ниделать детей иначе как только перед сном и только лежа, ни ходитьвспотевшим, ни пить одну воду или же неразбавленное вино, ни оставатьсядолгое время с непокрытой головой, ни бриться после обеда. Обходиться безперчаток мне теперь так же трудно, как без рубашки, трудно не помыть рукпосле обеда и, встав ото сна, трудно обходиться без полога и занавесок накровати, как вещей совершенно обязательных. Пообедать без скатерти я могу,но на немецкий манер, без чистой салфетки — очень неохотно. Я пачкаюсалфетки гораздо больше, чем немцы или итальянцы, и редко пользуюсь ложкой ивилкой. Жаль, что у нас не привился обычай, принятый при дворе: менятьсалфетки вместе с тарелками, с каждым блюдом. О таком суровом воине, какМарий, известно, что с возрастом он стал очень брезглив в питье ипользовался только своей собственной чашей. Я тоже предпочитаю особой формыстаканы и неохотно пью из любого, так же как и из поданного любой рукой. Яне признаю металла — прозрачное, ясное стекло мне приятнее. Пусть глаза моинаслаждаются, как могут, когда я пью.

Кое-какими чертами изнеженности я обязан привычке, но постаралась тутсо своей стороны и природа. Так, я не могу основательно поесть дважды вдень, не отягчив желудка, но не могу и всю дневную порцию съедать в одинприсест, иначе меня начинает пучить, пересыхает во рту, нарушается аппетит.Не могу я и проводить долгое время на воздухе в ночную пору, ибо если впоходе — как это нередко бывает — приходится всю ночь бодрствовать подоткрытым небом, с некоторых пор у меня в таких случаях часов через пять илишесть начинается расстройство желудка, сильные головные боли, а к утру —обязательно рвота. Когда другие идут завтракать, я заваливаюсь спать, авыспавшись, встаю как ни в чем не бывало. Я всегда слыхал, что вредоноснаясырость распространяется лишь с ночной темнотой. Но за последние годы мнепришлось близко и длительно общаться с одним господином, проникнутымуверенностью в том, что сырость особенно въедлива и опасна под вечер, за часили два до захода солнца. Господин этот старательно избегает выходить именнов это время, а ночной сырости совсем не боится, и на меня он тоже повлиял вэтом смысле — не столько, правда, своими доводами, сколько силойубежденности. Что ж, значит, сомнение и исследование могут настолькопоразить наше воображение, что мы способны измениться? Кто поддается такомунаправлению мыслей, сам себя губит. Я очень жалею некоторых известных мнедворян, которые из-за глупости своих врачей еще в молодом возрасте и вдобром здоровье стали жить, как в больнице. Лучше перенести простуду, чем,отвыкнув от жизни в обществе, навсегда отказаться от нее и от всякой нужнойи полезной деятельности. Одна беда от этой науки, лишающей нас самыхсладостных в жизни часов! Надо полностью использовать все предоставленныенам возможности. Упорство чаще всего закаляет и лечит, — так исцелилсяЦезарь от падучей тем, что не обращал на нее внимания и не поддавался ей [58]. Следует руководствоваться разумными правилами, но не подчиняться имслепо — разве что тем, если такие существуют, рабская приверженность которыхблагодетельна.

Короли и философы ходят по нужде, а также и дамы. Жизнь людей,находящихся на виду, связана со всяческими церемониями; моя же независима; ктому же солдату и гасконцу свойственно говорить свободно. Вот почему я искажу: по нужде надо ходить в определенные часы, лучше ночью, приучить себяк такому порядку, как я это сделал, но не стать рабом его, как случилось сомной, когда я постарел, так что теперь мне для этого дела необходимоопределенное место и сиденье, и оно связано для меня с неудобствами ипроволочками из-за вялости моего кишечника. Но разве не извинительностараться соблюдать при отправлении самых грязных функций самую тщательнуючистоту? Natura homo mundum et elegans animal est [59]. Когда я отправляю именно этуестественную потребность, всякий перерыв мне особенно неприятен. Мнеприходилось встречать немало военных, которые страдали от расстройствапищеварения. Я же и мое пищеварение никогда не бываем в разладе, встречаяськак раз в тот момент, когда надо вставать с постели, разве что нам в этомпомешает какое-нибудь очень важное дело или болезнь.

Как мне уже приходилось говорить, я не вижу, что лучшего может сделатьбольной, если не придерживаться своего обычного образа жизни, своейпривычной пищи. Какое бы то ни было изменение всегда мучительно. Попробуйтедоказывать, что каштаны вредны жителям Перигора или Лукки, а молоко и сыр —горцам. А им станут предписывать не только новый, но и совсемпротивоположный образ жизни; такой перемены не вынесет и здоровый человек.Заставьте семидесятилетнего бретонца пить одну родниковую воду, запритеморяка в ванную комнату, запретите лакею-баску гулять, лишите его движения,воздуха и света. An vivere tanti est? [60]

Cogimur a suetis animum suspendere rebus,
      Atque, ut vivamus, vivere desinimus.
Hos superesse reor, quibus et spirabilis aer
      Et lux qua regimur redditur ipsa gravis? [61]

Если врачи не делают ничего хорошего, то они хоть подготовляютзаблаговременно своих больных к смерти, подтачивая постепенно их здоровье ипонемногу ограничивая их во всех жизненных проявлениях. И здоровый ибольной, я всегда готов был поддаться обуревавшим меня влечениям. Я оченьсчитаюсь со своими желаниями и склонностями. Я не люблю лечить одну беду спомощью другой и ненавижу лекарства, еще более докучные, чем болезнь.Страдать от колик и страдать от того, что лишаешь себя удовольствия естьустрицы, — это две беды вместо одной. Мучит нас болезнь, мучит и режим. Размы и так и этак вынуждены идти на печальный риск, давайте, рискуя, получатьхоть какое-то удовольствие. Люди же обычно поступают наоборот, считая, чтополезным может быть только неприятное: все, что не тягостно, кажется имподозрительным. Аппетит мой во многих случаях обходился без постороннеговмешательства, во всем завися от состояния моего желудка. Острые приправы исоусы я любил, когда был молод. Затем они стали вредить моему желудку, и ятотчас же потерял к ним всякий вкус. Вино вредно больным: когда я болен,первое, к чему я начинаю испытывать непреодолимое отвращение, — это именно квину. Все, что мне противно, является и вредным для меня, как не причиняетвреда ничто из того, к чему у меня есть влечение и вкус. Никогда неприходилось мне страдать, если я делал нечто для меня приятное, и я всегдасмело жертвовал врачебными предписаниями ради своего удовольствия. Вмолодости,

Quem circumcursans huc atque huc saepe Cupido
            Fulgebat, crocina splendidus in tunica, [62]

я предавался обуревавшему меня желанию с таким же безудержнымсладострастием, как любой другой юноша,

Et militavi non sine gloria, [63]

но выражалось это у меня больше в длительности и непрерывности его, чемв количестве любовных приступов:

Sex те vix memini sustinuisse vices. [64]

Мне даже стыдно признаться, в каком необычайно юном возрасте познал явпервые власть желания. Вышло это случайно, ибо событие совершилось задолгодо того, как я вступил в возраст сознания и разума. Никаких другихвоспоминаний о тех годах у меня нет, и мою судьбу можно сравнить с судьбоюКвартиллы, не помнившей времени, когда она была еще девственницей [65].

Inde tragus celeresque pili, mirandaque matri
            Barba meae. [66]

Часто врачи весьма благотворно согласуют свои предписания с темисильными желаниями, которые возникают у больных: такая сила потребности вчем-то внушается самой природой, и в ней не может быть ничего вредного. Изатем, как важно утолить свою фантазию! На мой взгляд, все зависит от этого,во всяком случае, больше, чем от чего-либо другого. Самые частые и тяжкиеболезни — те, которыми мы обязаны своему воображению. Мне во многихотношениях чрезвычайно нравится испанская поговорка: Defenda me dios de mi [67]. Когда я болен, то оченьжалею, если у меня нет желания, удовлетворив которое, я мог бы получитьудовольствие, и врачам было бы нелегко отвратить меня от этого. Так жеобстоит со мной, и когда я здоров: самое лучшее для меня — надеяться ихотеть. Плохо, когда и желания твои слабы и хилы.

Искусство врачевания еще не имеет столь твердо установленных правил,чтобы мы, делая что угодно, не могли сослаться на какой-либо авторитет:предписания медицины меняются в зависимости от климата, от лунных фаз, оттеорий Фернеля или Скалигера [68]. Если ваш врач не дает вам спать вволю,пить вино, есть такой-то сорт мяса, не тревожьтесь: я найду вам другого,который выскажет противоположное мнение. Различия во мнениях и доводах уврачей принимают любого рода формы. На моих глазах некий больной изнемогал имучился от жажды, чтобы выздороветь, а после другой врач смеялся над ним,осуждая этот совет, как пагубный. На пользу ли ему пошла его мука? Недавноот камней в почках умер один человек того же ремесла, прибегнувший дляборьбы со своей болезнью к самой крайней воздержанности. Сотоварищи егоутверждают, что, напротив, голодовка только иссушила ему ткани, и песок унего в почках спекся.

Я заметил, что при ранениях и во время болезни говорить мне вредно, таккак это возбуждает меня не меньше, чем беспорядочные движения. Голос у менягромкий, резкий, я напрягаюсь и утомляюсь, когда говорю. Доходило до того,что когда я являлся к сильным мира беседовать о важных делах, им приходилосьпросить меня умерить мой голос. Вот рассказ, который меня позабавил: в однойгреческой школе кто-то говорил очень громко, как я; наблюдавший за порядкомвелел передать ему, чтобы он говорил потише. «Пусть он мне покажет, —возразил тот, — каким тоном должен я говорить». Ему ответили, чтобы онравнялся на слушающего [69]. Ответ неплохой, но при условии, что смысл егобыл таков: говорите так или иначе в зависимости от сути того, что хотитесказать своему собеседнику. Ибо если совет означал: достаточно, чтобы он васуслышал, — или: соразмеряйтесь с его слухом, — я не считаю его правильным.На мой взгляд, тон, высота голоса всегда что-то выражают и обозначают. Я идолжен пользоваться им так, чтобы он меня представлял. Один голос поучает,другой льстит, третий бранит. Я хочу, чтобы мой голос не только дошел дослушающего, но чтобы он, когда нужно, поразил его и пронзил. Когда яраспекаю своего слугу резким и язвительным голосом, ему подобает сказатьмне: «Хозяин, говорите-ка потише, я вас отлично слышу». Est quaedam vox adauditum accommodata, non magnitudine, sed proprietate [70]. Произнесенные словапринадлежат наполовину говорящему, наполовину слушающему. Последний долженпринимать их так, как они ему брошены, подобно тому как во время игры в мячпринимающий делает те или иные движения в зависимости от движений бросающегоили от характера броска.

Опыт научил меня и тому, что мы губим себя нетерпением. Беды наши имеютсвою жизнь и свой предел, свои болезни и свое здоровье. Болезни обладают темже строением, что и живые существа. Едва зародившись в нас, они следуютсвоей строго определенной судьбе, им тоже дается некий срок. Тот, кто хочетво что бы то ни стало насильственно сократить или прервать их течение,только удлиняет его, только усиливает недуг, вместо того чтобы его затушить.Я согласен с Крантором, что не следует ни упорно и безрассудносопротивляться болезни, ни безвольно поддаваться ей, а надо предоставить ееестественному течению в зависимости и от ее свойств и от наших [71]. Пустьболезни проходят сами собой, и я нахожу, что они меньше длятся у меня, невмешивающегося в их течение. Даже от самых упорных и стойких недугов яизбавлялся благодаря bх естественному прекращению, без помощи врачевания ивопреки правилам медицины. Предоставим природе действовать по ее усмотрению:она лучше знает свое дело, чем мы. — Но, — говорят мне, — такой-то умер отэтой болезни. — Вы тоже умрете, не от этой, так от другой. А сколько людейумерло от нее, хотя за ними и ходили три врача? Пример — зеркало довольнонеясное: все в него смотрятся и все, что угодно, в нем видят. Если вампредлагают приятное лечение, соглашайтесь на него: на этом вы ничего непотеряете. Меня не смутят ни название, ни цвет лекарства, если оно приятнона вкус и вызывает аппетит.

Удовольствие — одно из главных видов пользы. Сколько раз нападали наменя и сами собою проходили простуда, флюс, подагрические и сердечныеприступы, мигрени, которые оставили меня, когда я уже почти примирился стем, что надолго буду их жертвой. С ними легче справляться, потакая им, чемсопротивляясь. Мы должны кротко подчиняться установленному для нас самойсудьбой закону. Ведь мы и созданы для того, чтобы стареть, слабеть, болеть,несмотря ни на какое врачевание. Это первый урок, который мексиканцыпреподают своему потомству; едва оно успеет появиться из материнского чрева,как они приветствуют его словами: «Дитя, ты явилось в мир, чтобы терпеть:терпи же, страдай и молчи».

Несправедливо жаловаться на то, что с кем-то случилось нечто такое, чтоможет случиться с каждым, indignare si quid in te inique proprie constitutumest [72]. Взгляните на старика, который молит бога, чтобы ондаровал ему полноту сил и здоровья, то есть вернул ему молодость.

Stulte, quid haec frustra votis puerilibus optas? [73]

Разве это не глупость, противная естественным условиям возраста?Подагра, почечные колики, несварение желудка — признаки пожилых лет, какзной, дождь и ветер — неизменные спутники длительных путешествий. Платон несчитает, что Эскулап озабочен тем, чтобы благодаря его предписаниямсохранить жизнь в разрушенном, ослабевшем теле, бесполезном отечеству,бесполезном делу, которым оно занималось, бесполезном и для производстваздорового, крепкого потомства. Не считает он также, что божественноймудрости и справедливости, все ведущей ко благу, подобало бы об этомзаботиться [74]. Милейший старик, ничего не поделаешь: тебя уже не поставитьна ноги. Можно немножко починить, немножко подправить, продлить еще нанесколько часов твое жалкое существование,

Non secus instantem cupiens fulcire ruinam,
Diversis contra nititur obicibus,
Donec certa dies, omni compage soluta,
Ipsum cum rebus subruat auxilium. [75]

Надо уметь переносить то, чего нельзя избежать. Наша жизнь, подобномировой гармонии, слагается из вещей противоположных, из разнообразныхмузыкальных тонов, сладостных и грубых, высоких и низких, мягких и суровых.Что смог бы создать музыкант, предпочитающий лишь одни тона и отвергающийдругие? Он должен уметь пользоваться всеми вместе и смешивать их. Так должнобыть и у нас с радостями и бедами, составляющими нашу жизнь. Самосуществование наше немыслимо без этого смешения; тут необходимо звучание итой и другой струны. Пытаться восставать против естественной необходимости —значит проявлять то же безумие, что и Ктесифонт, который бил своего муланогами, чтобы с ним справиться [76].

Я редко обращаюсь к врачам, когда чувствую себя плохо, ибо люди эти,видя, что вы в их власти, становятся заносчивыми. Они забивают вам ушисвоими прогнозами, а недавно, найдя меня ослабевшим от болезни, онигнуснейшим образом донимали меня своими догматами и своей ученойнапыщенностью, угрожая мне то тяжкими страданиями, то близкой смертью. Я небыл этим ни угнетен, ни потрясен, но меня охватили раздражение и возмущение.И хотя мысли мои не ослабели и не помутились, им все же пришлось преодолетькакие-то препоны, а это всегда означает волнение и борьбу.

Между тем я стараюсь, чтобы воображение мое ничем не омрачалось, и еслибы я только мог, то избавил бы его от малейшей неприятности, малейшегосмятения. Ему надо по возможности приходить на помощь, ласкать его,обманывать. Разум мой к этому весьма склонен — у него наготове любые доводы,и он оказывал бы мне большую услугу, если бы его проповеди всегда убеждали.

Хотите пример? Он говорит, что камни в почках для меня даже к лучшему;что вполне естественно в моем возрасте немного страдать от подагры (моиморганам уже пришло время слабеть и портиться; это для всех неизбежно, и немогу же я рассчитывать, что ради меня произойдет чудо? Тем самым я плачудань старости и даже довольно дешево отделываюсь); что я не один в такомположении и должен этим утешаться: болезнь эта — самая в моем возрастеобычная (повсюду вижу я людей, страдающих от того же самого, и для меня дажепочетно находиться в их обществе, тем более что подагра чаще всего одолеваетзнатных людей и по самой природе своей обладает неким благороднымдостоинством); что мало кто из людей, страдающих ею, получал облегчение таклегко, как я: им это стоило строгого режима и повседневной докуки приниматьлекарства, мне же в данном случае просто повезло, ибо я без всякогоотвращения проглотил несколько бесполезных, на мой взгляд, настоекчертополоха и грыжника исключительно ради дам, тем более любезных, чемболезнь моя жестока, которые предлагали мне половину своей порции. Для тогочтобы без особых болей избавиться от большого количества песка, имприходится тысячу раз взывать к Эскулапу и выплачивать такое же количествоэкю своему врачу, а у меня это зачастую происходит само собой. Мне даженетрудно при этом соблюдать приличие в обществе, и я могу задерживать мочухоть десять часов подряд и, во всяком случае, так же долго, как человеквполне здоровый. Страх перед этой болезнью, говорит мне разум, овладевалтобой в то время, когда ты с ней не был знаком: ужас внушали тебе отчаянныевопли тех, кто усугубляет недуг своим нетерпением. Болезнь эта поразила тетвои члены, которыми ты более всего грешил. Ты ведь сознательный человек!

Quae venit indigne poena, dolenda venit. [77]

Кара, постигшая тебя, еще очень мягка по сравнению с тем, что терпятдругие: это поистине отеческое наказание. Пришла она поздно, мучит идонимает тебя в том возрасте, который сам по себе бесплоден и никчемен,предоставив, словно по соглашению, твоей молодости предаваться всем радостями удовольствиям. Страх этой болезни и сострадание, которое люди испытывают кпораженным ею, дают тебе право на известную гордость. Если ты в мыслях исвободен от нее, если она не проявляется в твоих речах, то друзья твои всеже не могут не замечать мужества и достоинства в том, как ты держишься.Нельзя не испытывать удовлетворения, когда слышишь о себе: «Какая сила духа,какое терпение!» Люди видят, как на лбу у тебя выступает пот, как тыбледнеешь, краснеешь, дрожишь, как у тебя начинается кровавая рвота,жестокие судороги, как у тебя порою выступают слезы и то появляется густая,темная, ужасающего вида моча, то, напротив, она задерживается из-закакого-нибудь острого шероховатого камня, который режет и разрывает тебеткани у входа в мочеиспускательный канал, но видят они также, что тыодновременно ведешь любезный разговор с посетителями, иногда даже шутишь сосвоими людьми, принимаешь участие в длительной беседе, стараясь словамизаглушить боль и не показывать, что страдаешь. Припомни людей древности,жаждавших, чтобы их постигали бедствия и они тем самым могли непрерывноупражняться в добродетели. Подумай и о том, что в этом случае сама природапосодействовала твоему вступлению в эту славную философскую школу,приверженцем которой ты никогда не стал бы по доброй воле. Ты, может быть,скажешь мне, что болезнь эта — опасная и смертельная, но разве другие нетаковы? Ибо, когда врачи уверяют, что некоторые болезни отнюдь не ведут ксмерти, это с их стороны чистейший обман. Не все ли равно, наступает конецблагодаря внезапному приступу или же к смертному исходу приводит нас ровноетечение болезни? Но ты умираешь не потому, что ты болеешь, а потому, что тыживешь. Смерть покончит с тобой и без помощи болезни. А некоторых болезньдаже избавляла от скорой смерти, и они жили дольше, думая, что вот-вотумрут. К тому же болезни, как и раны, бывают лечебными и спасительными.Каменная болезнь часто бывает не менее живучей, чем ты сам. Есть люди, укоторых она была с детства и до глубокой старости, и если бы некоторые неизбавились от нее, она бы и дальше сопровождала их на жизненном пути. Людиубивают ее чаще, чем она их, а если бы даже она и являла тебе образ близкойсмерти, то разве это не добрая услуга — внушать человеку преклонных летпомыслы о кончине? А хуже всего, что тебе-то уже незачем держаться за жизнь.Так или иначе, но в некий день и тебя постигнет неизбежная участь. Подумай,как искусно и с какой постепенностью внушает она тебе отвращение к жизни иотдаляет от мира. Она не терзает тебя своей тиранической властью, как многиедругие болезни старческих лет, которые не дают своим жертвам передышки междуприступами слабости и болей. Она приучает к мысли о смерти медленно, сперерывами, с длительными паузами между приступами, словно для того, чтобыты мог сколько угодно обдумывать и повторять урок. А чтобы дать тебевозможность здраво рассуждать обо всем и мужественно примириться снеизбежным, она представляет тебе твое состояние в целом, и с хорошими и сдурными сторонами, и в один и тот же день делает жизнь твою то довольнолегкой, то невыносимой. Если ты и не попадаешь прямо в объятия смерти, то вовсяком случае раз в месяц пожимаешь ей руку. Благодаря этому ты можешь даженадеяться, что однажды она завладеет тобою незаметно: ты так часто бывал ужепочти в гавани, что и тут будешь думать, будто все обстоит как обычно, амежду тем в одно прекрасное утро тебя с твоей доверчивостью переправят на тусторону так, что ты и осознать этого не успеешь. Нечего жаловаться наболезнь, которая честно чередуется со здоровьем.

Я благодарен судьбе за то, что она так часто нападает на меня с одним итем же оружием, так что я приучаюсь переносить его удары, закаляюсь,приобретаю навык к сопротивлению и, во всяком случае, знаю, чего мнеожидать. Не обладая хорошей памятью, я прибегаю к помощи бумаги и записываюкаждый новый симптом моего недуга. Так как я испытал на себе почти всевозможные проявления его, то, чувствуя начало приступа, я перелистываю своизаписи, не связанные между собой, как изречение сивиллы, и почти всегданахожу в своем прошлом опыте какое-нибудь утешительное для себяблагоприятное предсказание. Привычка помогает мне и надеяться на будущее,ибо камни у меня выходят уже в течение долгого времени одинаковым образом ия имею основание думать, что природа ничего тут не изменит и хуже того, чтоя обычно ощущаю, не будет. К тому же условия, при которых протекает этаболезнь, довольно хорошо согласуются с моей склонностью к быстроте ирешительности. Когда приступы болезни не очень мучительны, это меня дажетревожит, ибо в таком случае они гораздо продолжительнее. Обычно же болезньпроявляется в сильных, но кратких приступах и дает мне в течение одного-двухдней основательную встряску. Мои почки действовали исправно столько времени,сколько в среднем живет человек; и почти столько же времени я ими страдаю.

В жизни и хорошему и дурному положен определенный срок: может быть, иэта беда подходит к концу. С возрастом ослабел жар моего желудка: он варитуже не так хорошо и передает почкам полусырой материал. Почему черезнекоторое время не уменьшится и жар почек, так что они уже не смогутпревращать мою желчь в камень и природе придется искать какой-нибудь другойспособ выведения отбросов из организма? В течение прожитых лет в нем,очевидно, иссякли источники ревматических болей. Почему не может случитьсято же самое с выделениями, порождающими почечные камни?

Но есть ли на свете что-либо приятнее внезапного облегчения, когдапосле невыносимых болей камень, наконец, выходит и ко мне с быстротой молниисвободно и полностью возращается сладостный свет здоровья, как это бываетпосле внезапных и наиболее мучительных приступов? Разве перенесенныестрадания хоть в чем-то перевешивают блаженство столь быстрого улучшения?Насколько сладостнее для меня здоровье после болезни, только что миновавшей,еще совсем близкой, так что я могу противопоставить их друг другу в самомярком их проявлении, когда они словно красуются друг перед другом,соперничают и борются! Вслед за стоиками, которые говорят, что и у пороковесть своя польза, — они придают цену добродетелям и как бы поддерживают их, — мы можем с еще большим основанием и гораздо менее дерзновенно утверждать,что природа даровала нам боль в помощь и славу наслаждению и истоме. Когда сСократа сняли оковы и он ощутил приятный зуд там, где тяжесть их раздражалакожу его ног, он порадовался, что имеет возможность испытать, как тесносвязаны страдание и удовольствие, как неизбежна эта их взаимная связь, прикоторой они следуют друг за другом и порождают друг друга. И он воскликнул,что доброму Эзопу следовало бы извлечь из этого наблюдения подходящий сюжетдля басни [78].

На мой взгляд, в других болезнях самое худшее то, что они менее тяжелыпо своим проявлениям, чем по своему исходу: целый год ты не можешьпоправиться, охваченный слабостью и страхом; на путях к выздоровлениюстолько случайностей и оно может происходить лишь так постепенно, что никакего не завершить; прежде чем тебе позволят снять головную повязку, а затемермолку, прежде чем тебе дадут снова подышать свежим воздухом, выпить вина,переспать с женой, поесть дыни — редко, редко, если на тебя не навалитсякакая-нибудь новая хворь. У моей же то преимущество, что проходит онаначисто, тогда как другие оставляют в нашем теле какой-то след, какой-тоизъян, из-за чего оно становится подверженным еще иным болезням, которые всевремя словно помогают друг другу. Мы можем извинить те недуги, чтодовольствуются своей властью над нами, не распространяются и не приводят засобою свою свиту, но по-настоящему любезны и милостивы те, что, посетив нас,принесли нам и некую пользу. Заболев каменной болезнью, я, как мне кажется,стал гораздо реже подвергаться всякой другой хвори, — так, с тех пор меняникогда не лихорадит. Думается мне, что частые сильные рвоты, которыми ястрадаю, очищают мои внутренности, а с другой стороны, отвращение к пище инеобычное воздержание содействуют перевариванию вредных соков и сама природавыводит вместе с этими камнями все лишнее и пагубное. Пусть не говорят мне,что плата за подобное врачевание непомерно велика: а что сказать обо всехэтих зловонных зельях, прижиганиях, разрезах, потогонных средствах,заволоках, диетах и других способах лечения, часто доводящих нас до смертииз-за того, что мы не можем вынести тягот и мучений, которых они нам стоят?Таким образом, когда я мучаюсь болями, то считаю их своего рода лекарством,когда же они меня отпускают, то полагаю, что излечен раз и навсегда. Вот ещеодно особое преимущество моего недуга: он делает свое дело и в общем непрепятствует мне делать мое, вмешиваясь в него лишь настолько, насколько уменя не хватает мужества терпеть. В самый острый его период я десять часовпровел верхом на коне. Надо только терпеливо переносить боль, никакогодругого режима не требуется: играйте, обедайте, бегайте, делайте и то и это,если можете, — разгул вам скорей пойдет на пользу, чем повредит. То же самоеможно посоветовать сифилитику, подагрику, больному грыжей. С другимиболезнями приходится считаться больше: они гораздо сильнее стесняют нашидействия, нарушают наш привычный распорядок, и из-за них нам приходитсяменять весь образ жизни. Моя же болезнь только щиплет кожу, не влияя ни наразум, ни на волю, не отнимая у больного ни языка, ни ног, ни рук и скореевозбуждая его, чем погружая в оцепенение. Душу человека потрясаетлихорадочный жар, ввергает в беспамятство падучая, разрывает острая мигреньи, наконец, сокрушают другие болезни, поражающие все наше тело или самыеблагородные его члены. А здесь душа остается незатронутой. Если ей плохо, топо ее же вине; она сама себя предает, сама себя развинчивает, сама себялишает мужества. Только глупцы способны поверить, что твердое и плотноевещество, образующееся у нас в почках, может раствориться от лекарств.Поэтому, как только оно сдвинулось с места, надо обеспечить ему проход, да,впрочем, оно и само это сделает.

Отмечаю еще одно преимущество: при этой болезни нам ни о чем гадать неприходится. Мы свободны от волнения, в которое повергают нас прочие недугииз-за неясности причин, обстоятельств и течения, а волнение это мучительно.Нам ни к чему советы и толкования врачей: по собственным ощущениям узнаеммы, что это и где.

Убедительны или нет эти мои доводы, подобные тем, которыми пользовалсяЦицерон, говоря о болезни старости [79], но ими я пытаюсь успокоить иразвлечь свое воображение, пролить бальзам на его раны. Если завтра онисильнее воспалятся, постараемся найти новые уловки.

Да будет так. С тех пор, как я все это написал, у меня стала снова прималейшем движении выступать из мочевого канала кровь. И несмотря на это, япродолжаю двигаться, как всегда, и с юношеским пылом и дерзостью скачуверхом за своими охотничьими псами. Я нахожу, что отлично справлюсь с этойкрупной неприятностью, которая стоит мне лишь тупой боли и жжения в этойчасти тела. Наверно, крупный камень терзает и разрывает ткани моих почек,отчего понемногу с мочой и кровью вытекает из меня жизнь, как ненужные, дажевредные нечистоты, и я испытываю при этом нечто вроде приятного чувства.Есть ли у меня ощущение какого-то конца? Во всяком случае, не ждите, что ястану щупать себе пульс и изучать свою мочу, для того чтобы получитькакое-нибудь неприятное предсказание; я уж успею почуять беду, и непредваряя ее страхом. Кто боится страданий, тот страдает уже от своейбоязни.

Добавлю, что неуверенность и невежество тех, кто притязает наистолкование законов природы и ее внутренних сил, а также их частые ошибки впредсказании должны убедить нас, сколько у природы неизвестных намвозможностей: и в том, что она нам сулит, и в том, чем она нам угрожает,много темного, неясного, противоречивого. Ни в каких случайностях и событияхнашей жизни, кроме старости, — несомненного признака надвигающейся кончины, — не могу я усмотреть никаких законов, по которым мы могли бы строитьдогадки о своем будущем.

О себе самом я могу судить лишь по своему непосредственному чувству, ане по догадкам. Но к чему и это, раз я не призываю на помощь ничего, крометерпеливого ожидания? Хотите знать, что я на этом выигрываю? Посмотрите натех, кто поступает иначе, ставя себя в зависимость от стольких разнообразныхсоветов и уговоров: как часто заболевают они в воображении, когда тело ещездорово! Нередко я, хорошо себя чувствуя после опасного приступа болезни, судовольствием расписывал врачам его симптомы, якобы начавшие у меняпоявляться. Я совершенно безмятежно выслушивал их ужасные заключения и ещебольше благодарил бога за его милосердие и еще глубже постигал всю суетностьврачебного искусства.

Деятельность и бдительность — вот качества, которые больше всегонеобходимо воспитывать в молодежи. Жизнь наша в сплошном движении. Мнерасшевелиться трудно, и я все делаю с запозданием: и встаю, и ложусь, ипринимаю пищу. Семь часов для меня — раннее утро, и там, где я распоряжаюсь,я не обедаю раньше одиннадцати, а ужинаю всегда после шести вечера. Прежде яусматривал причину донимавших меня лихорадок и других недугов в осоловелом идурманном состоянии, в котором находился после долгого сна, и всегдараскаивался, что сплю по утрам. Злоупотребление сном Платон считал болеепагубным, чем злоупотребление вином [80]. Я люблю спать на твердом ложе иодин, даже без своей жены, по-королевски и под плотным одеялом. Я непозволяю согревать мне постель, но с тех пор, как я стал стар, мне по меренеобходимости кладут лишние простыни на ноги и на живот. Великого Сципионапопрекали за то, что он любил долго спать, но, по-моему, лишь потому, чтолюдям было досадно — как это в нем самом нечего осудить. В моем жизненномобиходе важнее всего для меня, пожалуй, постель, но и тут я, как всякийдругой человек, без труда приспосабливаюсь к обстоятельствам. Много времениуделял я сну в течение всей моей жизни, да и теперь, в пожилом возрастетсплю восемь-десять часов подряд. Однако я с пользой для себя преодолеваю этусклонность к лени и чувствую себя лучше: сперва, правда, испытываешьнеприятные ощущения, но через три дня привыкаешь. Я не знаю человека,который довольствовался бы меньшим в случае необходимости, который бы такмного двигался и для которого физический труд был бы менее тяжел. Тело моеможет выдерживать и тяжкие усилия, если они не порывисты и не внезапны. Яизбегаю слишком резких телесных упражнений, вызывающих пот. Мое тело устаетеще до того, как успеет разогреться. Я могу целый день оставаться на ногах ис удовольствием гуляю, но по мостовой я еще с детских лет предпочитал ездитьверхом: идя пешком, я всегда оказываюсь вымазанным в грязи. Вдобавок людейневысокого роста на улицах постоянно пинают и толкают, так как онималозаметны. Отдыхать я любил лежа или сидя, но так, чтобы ноги были вышесиденья.

Нет занятия более привлекательного, чем военное дело. Благородно оно ив своем внешнем проявлении (ибо самая мощная, самоотверженная иблистательная добродетель — отвага), и в основе своей не существует делаболее правого и более важного для всех, чем защита родины и охрана еевеличия. Есть нечто веселящее сердце в обществе стольких молодых,деятельных, благородных людей, в том, что трагическое зрелище становитсяпривычным, в свободной и безыскусственной беседе, в суровой простоте образажизни и отношений между людьми, в пестром разнообразии того, что приходитсяделать, в порождающих отвагу звуках военной музыки, возбуждающе действующейи на слух и на душу, в чести, связанной с воинской долей, и даже в жестокихтяготах этой доли, которую Платон ценит так мало, что в своем «Государстве»делает ее доступной даже женщинам и детям. Добровольно становясь солдатом,возлагаешь на себя те или иные задачи, подвергаешься тем или инымопасностям, смотря по тому, насколько все это, на твой взгляд, доблестно изначительно, и с полным основанием жертвуешь даже своей жизнью:

pulchrumque mori succurrit in armis. [81]

Страшиться опасностей, которым подвергается на войне столько людей, неотваживаться на То, на что отваживаются сердца столь различные, — значитпроявлять крайнее, низменнейшее малодушие. В сотовариществе с другими и детипроявляют мужество. Если кто-то превзошел тебя в знаниях, изяществе, силе,удачливости, можно ссылаться и на причины, от тебя не зависящие. Но если тыуступаешь себе подобным в твердости духа, то никого, кроме себя, обвинять неможешь. Смерть более отвратительна, медленна и тягостна в постели, чем наполе битвы, лихорадочное состояние или всевозможные катары так жемучительны, как рана от аркебузного выстрела. Тот, кто способен стойкопереносить тяготы нашего повседневного существования, не имеет нуждыусиливать свое мужество, берясь за оружие.

Vivere, mi Lucili, militare est. [82]

Не помню, чтобы у меня когда-либо была чесотка.

Чесаться — одно из самых приятных и доступных удовольствий, какиедаровала нам природа. Но за удовольствием этим слишком уж быстро следуетискупление. Занятию этому я предаюсь главным образом, когда — временами уменя это бывает — ощущаю зуд в ушах.

Природа наделила меня всеми пятью чувствами без малейшего ущерба ипочти в совершенстве. Желудок у меня достаточно хороший, голова ясная, и такбывает почти всегда, даже когда я болен; дышу я легко. Прошло уже шесть летс тех пор, как я достиг пятидесятилетнего возраста, который многие народы небез основания считали пределом жизни, не допуская даже, чтобы кто-либо егопереступал. У меня и теперь бывает вполне хорошее самочувствие: правда, онопродолжается недолго, но тогда мне бывает настолько хорошо, что я вспоминаюо здоровье и беззаботности моей юности. О силе и бодрости я не говорю: нетникаких причин, чтобы они оставались при мне в моем возрасте.

Non haec amplius est liminis, aut aquae
            Coelestis, patiens latus. [83]

Лицо и глаза сразу выдают мой возраст и самочувствие. Именно в них ссамого начала отражается каждая перемена в моем состоянии, и даже гораздоболее резко, чем она ощущается мною на деле. Частенько мои друзья начинаютвыражать свою жалость ко мне до того, как я сам пойму, в чем дело. Глядясь взеркало, я не тревожусь, так как и в молодости мне не раз случалось иметьплохой вид и цвет лица, которые могли внушить опасения, но ничего худого приэтом не случалось. Врачи, не находившие в моем внутреннем состоянии ничего,что соответствовало бы внешним изменениям, приписывали их душевным волнениямили какой-либо тайной страсти, подтачивающей меня изнутри. Но они ошибались.Если бы телом можно было управлять так же, как, на мой взгляд, управляютсвоими чувствами и мыслями, нам было бы куда легче жить. В то время в моейдуше не только не было смятения, но напротив — она полна была мира ивеселья, как это ей вообще свойственно наполовину от природы, наполовину посознательному намерению.

Nec vitiant artus aegrae contagia mentis. [84]

Я убежден, что эта сила души неоднократно поднимала и слабеющее тело:оно у меня часто в упадке, она же если и не весела, то, во всяком случае,полна ясности и покоя. В течение четырех-пяти месяцев болел я четырехдневнойлихорадкой, совершенно исказившей мой внешний облик, дух же оставался нетолько спокойным, но даже радостным. Если я не ощущаю никаких болей, тослабость и истома не порождают во мне уныния. Существует множество телесныхстраданий, их и называть-то страшно, но я опасаюсь их меньше, чембесчисленных страстей и треволнений души, которые я вижу вокруг себя.

Я мирюсь с тем, что мне уже не бегать, — с меня довольно и того, что явлачусь, — и не стану жаловаться на естественный упадок своих телесных сил.

Quis tumidum guttur miratur in Alpibus? [85]

Не жалею я и о том, что проживу не столь долгой и мощной жизнью, какдуб. Нет у меня причин для жалоб и на свое воображение: в жизни я редкотревожился мыслями, способными лишить меня сна, разве что они связаны были сжеланием, которое заставляло меня бодрствовать, не омрачая души. Я редковижу сны, и большей частью то бывают фантастические образы и химеры, обычнопорождаемые мыслями приятными и скорее смешными, чем грустными. По-моему,верно, что в снах хорошо проявляются наши склонности, но чтобы соединить водно разрозненные сонные грезы и истолковать их, требуется особое искусство.

Res quae in vita usurpant homines, cogitant, curant, vident,
Quaeque agunt vigilantes, agitantque, ea sicut in somno accidunt,
Minus mirandum est. [86]

Платон идет еще дальше. Он полагает, что разум наш должен извлекать изснов предвещание будущего [87]. Мне на этот счет нечего сказать, могу лишьнапомнить удивительные примеры, приводимые Сократом, Ксенофонтом,Аристотелем — людьми, чье свидетельство безукоризненно [88]. Историяговорит, что атланты [89] никогда не видят снов, они же не едят ничего, чтопретерпело смерть; могу добавить, что, возможно, по этой-то причине они неведают сновидений. Ибо Пифагор советовал принимать определенную пищу длятого, чтобы видеть те или иные сны [90].

У меня грезы легкие, они не выводят моего тела из состояния покоя и незаставляют меня говорить во сне. А в свое время мне приходилось видетьмногих людей, которые из-за тревожных видений очень беспокойно спали.Философ Теон бродил во сне взад и вперед, а слуга Перикла ходил даже почерепицам и гребню крыши [91].

Сидя за столом, я не выбираю кусков, а беру первый попавшийся, которыйпоближе, и редко меняю свои вкусы в пище. Чрезмерное обилие блюд и мисок настоле неприятно мне, как любая чрезмерность. Я легко довольствуюсь малымколичеством яств и решительно не согласен с мнением Фаворииа, что на пирунужно отнимать у человека блюдо, к которому он пристрастился, и подсовыватьему все время новые и что жалок тот ужин, где гостей не потчуют гузкамиразличных птиц, ибо лишь дрозд стоит того, чтобы съесть его целиком [92]. Яохотно ем солонину, но предпочитаю хлеб без соли, и, в противоположность,обычаю наших мест, булочник поставляет к моему столу только такой хлеб.

Когда я был ребенком, взрослым приходилось всячески бороться с моимнежеланием есть именно то, что дети обычно любят: сласти, варенье, пирожные.Мой воспитатель старался отучить меня от этого отвращения к тонким яствам,как от своего рода утонченности. Но это и есть изысканность вкуса, в чем быона ни проявлялась. Тот, кто борется с особенным, упорным пристрастиемребенка к черному хлебу, салу, чесноку, лишает его лакомства. Есть люди,которые хотят прослыть простыми и неприхотливыми, вздыхая о говядине исвином окороке, когда им подают куропаток. Пусть стараются: они-то и естьсамые прихотливые, у них вкус настолько изнежен, что им уже не хочется того,что они могут иметь, когда угодно, per quae luxuria divitiarum taedio ludit [93]. Сущность этогопорока в том и состоит, чтобы отказываться от изысканной пищи, потому чтоона есть у кого-то другого, чтобы придумывать для своего стола нечтонеобычайное:

Si modica coenare times olus omne patella. [94]

Тут, правда, есть та особенность, что лучше уж баловать себя вещами,которые легко достать, но любое баловство — порок. Я в свое время считализнеженным одного из моих родственников, который, служа на наших галерах,разучился пользоваться обычными постелями и раздеваться для сна.

Если бы у меня были сыновья, я пожелал бы для них своей собственнойдоли. Добрый отец, которого дал мне бог (и который от меня не получилничего, кроме благодарности за свою доброту, но, правда, великойблагодарности), почти из колыбели послал меня в одну из принадлежавших емудеревушек и держал меня там, пока мне нужна была кормилица, и даже ещедольше, приучая меня к самому простому и бедному образу жизни: Magna parslibertatis est bene moratus venter [95]. Не берите на себя самих, а темболее не поручайте женам заботу о питании своих детей. Пусть они растут, какпридется, подчиняясь общему для всех естественному закону, пусть ониприучаются и привыкают к воздержанию и простоте, пусть они лучше идут отсуровой жизни к легкой, чем обратно. Отец мой преследовал еще и другую цель:он хотел, чтобы я узнал народ, познакомился с участью простых людей,нуждающихся в нашей поддержке, и полагал, что мне лучше глядеть туда, откудако мне протягивают руки, чем туда, где мне поворачивают спину. По той жепричине он избрал в качестве моих восприемников у купели людей самогоскромного звания, чтобы между ними и мной возникли тесные отношения ипривязанность.

В надеждах своих он не обманулся. Я люблю дружить с маленькими людьми —как потому, что в этом есть нравственная заслуга, так и по природной своейсострадательности, во многом руководящей мною. В наших гражданских распрях ясклонен более резко осуждать партию победоносную и процветающую, и она сразузавоюет мое сочувствие, когда я увижу ее несчастной и угнетенной. Как посердцу мне душевное благородство Хелониды, дочери и супруги спартанскихцарей [96]! Когда во время разразившейся в их городе смуты муж ХелонидыКлеомброт одержал верх над ее отцом Леонидом, она показала себя хорошейдочерью и разделила участь отца в его беде и в изгнании, противостояпобедителю. Но когда переменилось счастье, изменилась и ее воля, и онамужественно приняла сторону своего супруга и сопровождала его всюду, кудаего бросала злая судьба, считая, видимо, что единственный для нее правильныйвыбор — быть с тем, кому она больше нужна и кто больше нуждается в еесострадании. Натуре моей более свойственно следовать примеру Фламинина,которому ближе были те, кто в нем нуждался, чем те, кто мог егооблагодетельствовать [97], нежели примеру Пирра, унижавшегося перед сильнымии надменного со слабыми [98].

Я не люблю продолжительного застолья, и оно мне вредно. Ибо я, видимо,с детства привык, не имея за столом иного занятия, есть все время, покадлится трапеза. Однако у себя дома, где, впрочем, не засиживаются затрапезой, я люблю приходить к столу немного позже других, как это делалАвгуст, но я не подражаю ему в привычке выходить из-за стола раньше всех [99]. Напротив, я люблю длительный отдых за столом после еды и рассказысотрапезников, только бы мне самому не приходилось говорить, ибо я устаю иплохо себя чувствую, если говорю на полный желудок, хотя нахожу, что крики испоры перед едой очень полезны и приятны. Древние греки и римляне поступалиправильнее, чем мы, посвящая, если их не отвлекало какое-нибудь другоечрезвычайное дело, принятию пищи — главному событию повседневной жизни —много часов и даже добрую половину ночи: они ели и пили не так быстро, какмы, привыкшие во всем, что нами делается, мчаться, словно на почтовых,уделяли этому естественному удовольствию больше времени и предавались емуболее утонченно, сопровождая его поучительной и приятной беседой.

Те, кто обо мне заботится, легко могут не подавать мне пищи, которуюсчитают для меня вредной: ибо я никогда не желаю и не требую ничего такого,чего не вижу на столе. Но зато они даром теряли бы время, проповедуя мневоздержание от стоящих передо мной кушаний. Так что, возымев намерениепопоститься, я должен не выходить к общему столу, и мне надо подавать ровностолько, сколько в данном случае положено, ибо едва я усядусь за стол, каксразу забываю о своем намерении. Когда я отдаю распоряжение, чтобыкакое-нибудь блюдо было приготовлено по-другому, слуги мои уже знают, что япотерял к нему аппетит и не стану есть его в прежнем виде.

Мясо, если оно подходящего сорта, я люблю недоваренное, апредпочтительнее провяленное и в некоторых случаях даже с легким душком. Непереношу лишь, когда оно жесткое, что же касается всяких других свойств, тоздесь я не привередлив и меня легче удовлетворить, чем любого из моихзнакомых. Вопреки общему вкусу, я даже рыбу нахожу иногда чрезмерно свежей итвердой. Дело не в моих зубах — они у меня всегда были превосходные, и дажевозраст мой начинает угрожать им только сейчас. С детства я приучилсявытирать их салфеткой и по утрам, и перед едой, и после.

Бог милостив к тем, у кого проявление жизни он отнимает постепенно: этоединственное преимущество старости. Тем менее тяжкой и мучительной будетокончательная смерть: она унесет лишь пол- или четверть человека. Вот у менятолько что выпал зуб — без усилий, без боли: ему пришел естественный срок. Иэта частица моего существа и многие другие уже отмерли, даже наиболеедеятельные, те, что были самыми важными, когда я находился в расцвете сил.Так-то я постепенно истаиваю и исчезаю. Я опустился уже настолько низко, чтобыло бы нелепо, если бы последнее падение ощутилось мною так, словно я упалс большой высоты. Надеюсь, что этого не будет.

По правде говоря, при мысли о смерти главное мое утешение состоит втом, что явление это естественное, справедливое и что если бы я требовал ижелал от судьбы какой бы то ни было милости в этом отношении, такая милостьбыла бы чем-то незаконным. Люди воображают, что некогда род их обладал иболее высоким ростом, и большим долголетием. Но Солон, живший в те древниевремена, считает крайним пределом существования семьдесят лет [100]. Я,всегда безраздельно чтивший ??????? ?????? [101] древности и считавший самой совершенной мерой золотую середину,могу ли притязать за чрезмерную, противоестественную старость? Все, чтопротивостоит естественному течению вещей, может быть пагубным, но то, чтоему соответствует, всегда должно быть приятным. Omnia quae secundum naturamfiunt, stint habenda in bonis [102]. И Платон говорит в одном месте, что смертьот ран и болезней насильственна и мучительна, та же, к которой нас приводитстарость, — наиболее легкая и даже восхитительная! [103] Vitamadolescentibus vis aufert, senibus maturitas [104].

Ко всему в нашей жизни незаметно примешивается смерть: закат начинаетсяеще до своего часа, а отблеск его освещает даже наше победное шествиевперед. У меня есть изображения мои в возрасте двадцати пяти и тридцати пятилет. Я сравниваю их с моим нынешним обликом: насколько эти портреты уже нея, и насколько я такой, каким стал сейчас, дальше от, них, чем от тогооблика, который приму в миг кончины. Мы слишком много требуем от природы,надоедая ей так долго, что она вынуждена лишать нас своей поддержки,оставлять наши глаза, зубы, ноги и все остальное на милость чуждых ейпомощников, которых нам приходится умолять о помощи: устав от нашихдомогательств, природа препоручает нас искусству.

Я не очень большой любитель овощей и фруктов, за исключением дынь. Мойотец терпеть не мог соусов, я же люблю соусы всякого рода. Пресыщение дляменя тягостно, но не могу сказать, чтобы какой-либо сорт мяса был мневреден. Безразлично мне также, полная ли светит луна или ущербная, осень лина дворе или весна. От времени до времени в нас рождаются случайные ибессознательные причуды. Так, например, редьку я сперва находил полезной длясебя, потом вредной, теперь она снова приносит мне пользу. Во многом желудокмой меняет свои склонности, появляется аппетит то к одному, то к другому: отбелого вина я перешел к кларету, потом опять вернулся от кларета к белому. Яохотник до рыбы и постные дня превращаю в скоромные, праздником для менястановятся посты. Я согласен с теми, кто считает, что рыба перевариваетсялегче мяса. Признавшись, что в постные дни я ем мясо, добавлю, что вкус мойпобуждает меня перемежать рыбные и мясные блюда: резкое различие между нимидля него приятно.

С юных лет я порою нарочно лишал себя какой-нибудь трапезы: либо длятого, чтобы с большей охотой поесть на следующий день (ибо, впротивоположность Эпикуру, который постничал, чтобы отучить свой вкус отизобилия яств [105], я это делал для того, чтобы потом с особеннымудовольствием излишествовать); либо для того, чтобы сохранить длякакого-нибудь дела телесные или умственные силы, ибо у меня пресыщениевесьма тягостно отражается и на том и на другом, и мне особенно противнонедостойное совокупление богини столь бодрой и веселой с этим божком плохогопищеварения и отрыжки, раздувшимся от винных паров [106]; либо радиизлечения больного желудка; либо из-за того, что у меня не было подходящегообщества, ибо я согласен с тем же Эпикуром, что важно не столько то, какуюпищу ты вкушаешь, сколько то, с кем ты ее вкушаешь [107], и одобряю Хилона,который не захотел обещать, что придет на пир к Периандру, пока ему не сталоизвестно, кто будут другие сотрапезники [108]. Приятное общество для меня —самое вкусное блюдо и самый аппетитный соус.

Я полагаю, что правильнее есть зараз меньше, но вкуснее, и чащепринимать пищу. Однако я хочу удовлетворить при этом и свой аппетит и голод:мне не доставило бы никакого удовольствия поглощать унылую пищу три иличетыре раза в день насильно, по предписанию врача. Кто может обещать мне,что охота к еде, которую я испытываю сегодня утром, вернется ко мне и в часужина? Нам, старикам, надо особенно стараться не упустить времени, когда намвдруг захотелось поесть. Предоставим составителям календарей и врачам советыи предсказания. Самый ценный плод здоровья — возможность получатьудовольствие: будем же пользоваться первым попавшимся удовольствием. Яизбегаю упорно следовать одним и тем же правилам воздержания. Если выхотите, чтобы привычка к тому или иному роду пищи пошла вам на пользу, ненадо злоупотреблять ею. В противном случае ваша чувствительность,восприимчивость слабеет, и через каких-нибудь полгода желудок у вас до такойстепени освоится с этой пищей, что достигнете вы лишь одного: он уже неспособен будет переварить что-либо иное без вреда для себя.

И летом и зимою ноги и ляжки у меня одеты одинаково: на нихнатягиваются обыкновенные шелковые чулки. Чтобы не простуживаться, япринужден был потеплее закрывать голову, а также и живот из-за своихпочечных колик. Болезни мои быстро применились к этому, и обычные меры,которые я принимал, перестали их удовлетворять. В качестве головного убора ястал носить колпак на теплой подкладке я поверх него еще и шляпу. Стеганыйкамзол служит мне теперь только для осанки: для тепла я должен подбивать егошкуркой зайца или пухом и перьями коршуна, а на голове постоянно носитьермолку. Продолжайте в том же духе, и вы далеко зайдете. Я этого не сделаю идаже отказался бы и от того, с чего начал, если бы только мог решиться наэто. Ну, а если с вами еще что-нибудь приключится? Принятые уже мерыокажутся недостаточными — вы к ним привыкли, надо выдумать новые. Так губятсебя те, кто следует насильственно навязанному себе же режиму и суевернодержится за него: им нужно идти тем же путем все дальше и дальше, так чтоконца этому не видно.

Для наших дел и удовольствий было бы гораздо удобнее поступать, какдревние, — не обедать среди дня и тем прерывать его, а основательнопринимать пищу под вечер, когда наступает время отдыха. Когда-то и я такделал. В отношении здоровья я на собственном опыте убедился, что, напротив,следует обедать днем, так как пищеварение происходит лучше, когда человекбодрствует.

Жажда на меня нападает редко — и когда я здоров, и когда я болен: впоследнем случае у меня нередко сохнет во рту, но пить при этом не хочется.Обычно я пью только за едой и не в начале ее. Для человека мало чемотличного от других я пью не так уж мало. Летом и за хорошей трапезой ядержусь в границах, установленных для себя Августом, который пил всего трираза в день [109]. Но, не желая нарушить правило Демокрита, не советовавшегоделать что-либо четыре раза [110], ибо это число несчастливое, я взависимости от потребности пью до пяти раз и осушаю около трех стопок, таккак люблю пить из небольших стаканов и притом до дна, хотя многие избегаютэтого, как чего-то не вполне пристойного. Вино я разбавляю наполовину,иногда на треть водой. У меня дома, по старому предписанию нашего врачамоему отцу и себе самому, вино мое разбавляют за два-три часа до того, какего надо подать. Говорят, что обычай разбавлять вино водой введен былКранаем, царем Афинским [111]. Хорошо это или нет — вопрос, как я убедился,для многих спорный. Я считаю более приличным и более здоровым, чтобы детиначинали пить вино лишь после того, как им минет шестнадцать-восемнадцатьлет. Самый обычный и распространенный образ жизни и есть самый прекрасный, инемец, разбавляющий вино водой, был бы мне так же неприятен, как француз,пьющий вино неразбавленным. Общераспространенность обычая превращает его взакон.

Я не люблю спертого воздуха, а дым для меня — просто смерть (первое,что я привел в порядок у себя дома, были камины и отхожие места в старыхзданиях, постепенно приходящие в негодность и невыносимо отравляющиевоздух), а к тяготам войны надо отнести и густую пыль, в которой мы целымиднями маршируем по жаре. Дышу я вообще свободно, легко, и простуды у менябольшей частью проходят без осложнений в легких и без кашля.

Невзгоды летнего времени мне более тягостны, чем зимнего. Кроме жары,от которой уберечься труднее, чем от холода, кроме возможных солнечныхударов, мучителен и яркий свет, который глаза мои плохо переносят: я,например, не мог бы обедать, сидя напротив ярко пылающего очага. Когда я ещемного читал, то закрывал страницу кусками стекла, чтобы белизна бумаги нетак резала мне глаза, и получал от этого облегчение. До сих пор я неупотребляю очков, и зрение у меня сейчас не хуже, чем в былое время и чем улюбого здорового человека. Правда, на склоне дня читать мне становитсятруднее, но, впрочем, чтение всегда утомляло мне глаза, особенно ночью. Это,конечно, шаг назад, однако едва заметный. Затем я отступлю еще на один шаг,второй, затем на третий, с третьего на четвертый — с такой постепенностью,что, видно, буду уже совсем слеп, когда старческая слабость моего зрениясделается для меня ощутимой. Так искусно распускают Парки пряжу нашей жизни.Я до сих пор не могу убедить себя, что становлюсь туговат на ухо, и выувидите, что, даже наполовину потеряв слух, я буду уверен, что этособеседники недостаточно громко говорят. Чтобы душа наша почувствовала, какона истекает из тела ей надо дать очень резкий толчок.

Шаг у меня быстрый и твердый, и я даже не знаю, чье движение мнетруднее задержать — тела или мысли. Для того чтобы я до конца со вниманиемвыслушал речь проповедника, он должен быть очень близким моим другом. Вовремя торжественных церемоний, когда каждый внимателен и сосредоточен,когда, как я замечал, даже глаза дам устремлены в одну точку, я не могусправиться с собой и не делать хоть каких-нибудь телодвижений: даже когда ясижу, я непоседлив. Прислужница философа Хрисиппа говорила о своемгосподине, что у него только ноги хмелеют (ибо у него была привычка шевелитьими, в каком бы положении он ни находился, и она говорила это, как раз когдавино, разгорячившее сотрапезников Хрисиппа, на него самого совершенно неподействовало) [112]. Так и обо мне в детстве говорилось, что в ногах у менябешенство или что они налиты ртутью, и доныне, куда и как бы я ни поставилили ни положил ноги, они у меня в непрерывном движении.

Ем я с большой жадностью, что и неприлично, и вредно для здоровья, иотнимает часть удовольствия: поспешность при еде у меня такая, что я нередкоприкусываю себе язык и порою даже пальцы. Диоген, встретив однажды ребенка,который так ел, дал за это оплеуху его воспитателю [113]. В Риме были люди,обучавшие пристойно жевать, как учат пристойно ходить [114]. Эта мояпривычка мешает мне принимать участие в беседе, а она является одним изприятнейших удовольствий застолья, если, конечно, речи ведутся недлинные и овещах приятных.

Наши удовольствия частенько испытывают друг к другу зависть и вражду:между ними происходят столкновения и распри. Алкивиад, любивший хорошопоесть, не допускал за столом даже музыки, чтобы она не мешала приятнойбеседе; объяснял он это, по свидетельству Платона, тем, что звать на пирыпевцов и музыкантов — обычай простонародья, не способного вестизанимательной беседы и складно говорить: этим угощать друг друга умеюттолько люди просвещенные [115]. Варрон считал, что подлинный пирпредполагает общество людей привлекательной внешности, умеющих приятнопобеседовать, не молчаливых, но и не болтливых, отменно приготовленнуювкусную пищу, красивое убранство помещения, погожее время [116]. Хорошаятрапеза — празднество, требующее умелой подготовки и доставляющее немалоенаслаждение: и великие полководцы, и великие философы не считали ниже своегодостоинства участвовать в пирах и уметь их устраивать. В воображении моем ив памяти запечатлелись три таких празднества, доставивших мне большоенаслаждение в разное время, когда я находился в более цветущем возрасте. Ибокаждый из пирующих делится с сотрапезниками лучшим, что в нем есть, взависимости от своего телесного и душевного самочувствия. В нынешнем моемсостоянии я для пира не гожусь.

Мне, преданному земной жизни, враждебна бесчеловечная мудрость,стремящаяся заставить нас презирать и ненавидеть заботу о своем теле.

Я полагаю, что пренебрегать всеми естественными наслаждениями так женеправильно, как и слишком страстно предаваться им. Ксеркс, которомудоступны были все наслаждения жизни, но который обещал награду тому, ктопридумает для него другие, небывалые, был просто самодовольным хлыщом [117].Но такой же самодовольный пошляк тот, кто отвергает радости, дарованные емуприродой. Не надо бежать ни за ними, ни от них, но надо их принимать. Я жепринимаю их восторженней, радостней, чем многие другие, охотно предаваясьсвоим естественным склонностям. Незачем нам преувеличивать их суетность, онаи без того все время чувствуется и сказывается. Мы можем благодарить свойдух, болезненный, унылый, внушающий нам отвращение и к ним, и к себе самому:он обращается и с собой, и со всем, что ему дается раньше или позже, попричудам своего ненасытного, неуверенного, вечно колеблющегося существа.

Sincerum est nisi vas, quodcunque infundis, acescit. [118]

Я, похваляющийся тем, что так усердно, с таким упоением тешу себя всемипрелестями жизни, даже я, приглядываясь к ним повнимательнее, нахожу, чтоони — всего-навсего дуновение ветра. Но и мы-то сами — всего-навсего ветер.А ветер, более мудрый, чем мы, любит шуметь, волноваться и довольствуетсятеми проявлениями, какие ему свойственны, не стремясь к устойчивости ипрочности, которые ему чужды.

Чистые радости воображения, так же как и его страдания, по мнениюнекоторых, — самые для нас важные, как показали весы Критолая [119]. Это неудивительно: оно само творит их, выкраивая из целого куска. Ежедневноприходится наблюдать примеры того, как это совершается, примеры убедительныеи даже достойные подражания. Но я, состоящий из вещества смешанного игрубого, не могу удовольствоваться одним воображением. Я так прост, что немогу не влечься тяжелой поступью к наслаждениям, сужденным нам общимзаконом, которому подвластно человечество, ощутимым для нашего разума иразумным для ощущения.

Философы киренской школы считают, что как страдания, так и радостиплоти являются более сильными, как бы удвоенными и более подлинными [120].

Есть люди, которые по своей, как говорит Аристотель, дикости и тупостииспытывают к ним отвращение [121]. Я же знаю людей, которые отказываются отних из честолюбия. Почему людям не отказаться и от дыхания? Почему бы им нежить лишь тем, что они могут извлечь из себя, и не отказаться также от света — ведь он дается им даром, они не изобрели его, не тратили на егоприобретение никаких усилий? Посмотрим, как бы их поддержали в жизни толькоМарс, Паллада или Меркурий — вместо Венеры, Цереры и Вакха [122]. Или, можетбыть, они станут искать квадратуру круга в объятиях своих жен? Терпеть немогу, чтобы дух наш призывали витать в облаках, в то время как наше телосидит за столом. Я не хочу, чтобы дух был пригвожден к наслаждению, чтобы онбарахтался в нем, я хочу, чтобы и там он бдил, чтобы на пирах жизни он был всидячем, а не в лежачем положении. Аристипп выступал лишь в защиту плоти,словно у нас нет души [123]; Зенон считался только с душой, словно мыбестелесны [124]. И оба ошиблись. Говорят, что Пифагор предавался лишьсозерцательной философии, Сократ учил только о нравственности и поведениичеловека, Платон нашел некий средний путь между этими крайностями [125]. Новсе это одни сказки. Истинный путь обрел Сократ, Платон же в гораздо большейстепени последователь Сократа, чем Пифагор, и это ему гораздо большеподходит.

Когда я танцую, я занят танцами, когда я сплю, я погружаюсь в сон.Когда же я одиноко прогуливаюсь в красивом саду и мысли мои некоторое времязаняты бывают посторонними вещами, я затем возвращаю их к прогулке, к саду,к сладостному уединению, к самому себе. Природа с материнской заботливостьюустроила так, чтобы действия, которые она предписала нам для нашей пользы,доставляли нам также и удовольствие, чтобы к ним нас влек не только разум,но и желание; и неправильно было бы искажать ее закон.

Когда я убеждаюсь, что Цезарь и Александр в самом разгаре своей великойдеятельности не ограничивали себя в наслаждениях естественных и тем самымнужных и необходимых, я не считаю, что они себя баловали, напротив, — яскажу, что они тем самым укрепляли свою душу, мужественным усилием волиподчиняя эту свою напряженную деятельность, свою пытливую мысль нуждамповседневной жизни. Они были мудрыми, если считали, что последнее являетсяих обычной жизненной рутиной, а первое — призванием к делам чрезвычайным.Все мы — великие безумцы. «Он прожил в полной бездеятельности», — говориммы. «Я сегодня ничего не совершил». Как? А разве ты не жил? Просто жить — нетолько самое главное, но и самое замечательное из твоих дел. «Если бы мнедали возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на чтоспособен». А сумел ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею какследует? Если да, то ты уже совершил величайшее дело. Природа не нуждается вкакой-либо особо счастливой доле, чтобы показать себя и проявиться вдеяниях. Она одна и та же на любом уровне бытия, одна и та же за завесой ибез нее. Надо не сочинять умные книги, а разумно вести себя вповседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать земли, а наводитьпорядок и устанавливать мир в обычных жизненных обстоятельствах. Лучшее нашетворение — жить согласно разуму. Все прочее — царствовать, накоплятьбогатства, строить — все это, самое большее, дополнения и довески. Мнеприятно видеть, как полководец под стеной, в которой его войскам сейчаспредстоит совершить пролом, спокойно и с удовольствием предается трапезе ибеседе с друзьями, как Брут, несмотря на то, что против него и римскойсвободы ополчились и земля и небо, отрывает у своего ночного бдениянесколько часов, чтобы спокойно почитать Полибия и сделать из него выписки [126]. Лишь мелкие люди, которых подавляет любая деятельность, не умеют изнее выпутаться, не умеют ни отойти на время от дел, ни вернуться к ним.

          О fortes peioraque passi
Mecum saepe viri, nunc vino pellite curas;
          Cras ingens iterabimus aequor. [127]

Насмешка ли, что богословское и сорбоннское вино и пиршества ученыхмужей превратились в пословицу [128], или за этим есть какая-то правда, но ясчитаю, что им и подобает трапезовать тем приятнее и спокойнее, чемплодотворнее и серьезнее поработали они днем со своими учениками. Сознание,что остальное время было проведено с пользой, — отличная, вкусная приправа квечерней трапезе. Мудрые именно так в жили. И это неподражаемое рвение кдобродетели, которое так изумляет нас в обоих Катонах, и почти чрезмернаястрогость их нравов покорно и охотно подчинялись законам человеческогоестества, законам Венеры и Вакха, согласно правилам философского учения,требовавшего, чтобы подлинный мудрец был так же опытен и искусен впользовании естественными радостями жизни, как в любом другом жизненномделе. Cui cor sapiat, ei sapiat et palatus [129].

Готовность развлечься и позабавиться весьма подобает, на мой взгляд,душам сильным и благородным и даже делает им честь. Эпаминонд не считал, чтоучаствовать в пляске юношей его родного города, петь, играть на музыкальныхинструментах и предаваться всему этому с увлечением — значит заниматьсявещами, недостойными одержанных им побед и его высоких нравственных качеств [130]. Среди стольких поразительных деяний Сципиона Старшего, человека, помнению современников, достойного происходить от небожителей [131], особеннуюпрелесть облику его придает склонность к забавам и развлечениям: приятнопредставить себе, как он с ребяческой радостью собирает ракушки и играет врожки с Лелнем на морском берегу [132], как в дурную погоду он пишеткомедии, где с веселым лукавством изображаются самые распространенные инизменные свойства человеческой натуры; как, занятый мыслями об африканскихделах, о Ганнибале, он посещает школы Сицилии и просиживает на урокахфилософии так долго, что на этом оттачивает себе зубы слепая зависть еговрагов в Риме [133]. А в Сократе примечательнее всего то, что уже в старостион находит время обучаться танцам и игре на музыкальных инструментах исчитает, что время это отнюдь не потеряно даром [134].

Именно Сократ на глазах у всего греческого войска простоял в экстазецелый день и целую ночь, целиком охваченный и взволнованный какой-тоглубокой мыслью [135]. Первый среди стольких доблестных воинов, устремилсяон на помощь окруженному врагами Алкивиаду, прикрыл его своим телом и силойсвоего оружия оттеснил врагов [136]. Первым среди всего афинского народа,возмущенного, как и он, недостойным зрелищем, попытался он спасти Ферамена,которого вели на казнь по приказу тридцати тиранов [137]. И хотя емупомогали только два человека, он отказался от своей попытки лишь после того,как его попросил об этом сам Ферамен. Некая красавица, в которую он былвлюблен, стремилась в его объятия, но обстоятельства сложились так, что емунадо было отказаться от счастья, и у него хватило на это сил. Все видели,как в битве при Делии он поднял и спас Ксенофонта, сброшенного с коня [138],как на войне он постоянно ходил босой по льду, одевался зимой так же, каклетом, превосходил всех своих товарищей терпением в труде и на пирах ел туже пищу, что в обычное время [139]. Всем известно, что двадцать семь лет онс невозмутимым выражением лица переносил голод, бедность, непослушание своихдетей, злобный нрав жены и под конец клевету, угнетение, темницу, оковы ияд. Но если этого же человека призывали к учтивому состязанию с чашей вруках — кто кого перепьет, — ему первому во всем войске выпадала победа. Онне отказывался ни играть в орешки с детьми, ни забавляться вместе с нимидеревянной лошадкой и делал это очень охотно. Ибо, учит нас философия,всякая деятельность подобает мудрецу и делает ему честь. Образ этогочеловека мы должны неустанно приводить как пример всех совершенств идобродетелей. Мало существует столь целокупных примеров ничем не запятнаннойжизни, и ничуть не поучительны для нас постоянно предлагаемые нам другиепримеры, нелепые, неудачные, ценные, может быть, какой-нибудь отдельнойчертой, которые скорей лишь сбивают нас с толку и больше портят дело, чемпомогают ему.

Народ ошибается: гораздо легче ехать по обочинам дороги, где краяуказывают возможную границу и как бы направляют едущего, чем по широкой иоткрытой середине, безразлично — природой ли она создана или настланалюдьми. Но, конечно, в езде по обочинам меньше и благородства и заслуги.Величие души не столько в том, чтобы без оглядки устремляться вперед и всевыше в гору, сколько в том, чтобы уметь посчитаться с обстоятельствами иобойти препятствия. Она считает подлинно великим именно достаточное ивозвышенность свою проявляет в том, что средний путь предпочитает лазанью повершинам. Нет ничего более прекрасного и достойного одобрения, чем должнымобразом хорошо выполнить свое человеческое назначение. Нет науки, которойбыло бы труднее овладеть, чем умением хорошо и согласно всем естественнымзаконам прожить эту жизнь. А самая зверская из наших болезней — этопрезрение к своему естеству. Кто хочет дать душе своей независимость, пусть,если сможет, смело сделает это, когда телу придется худо, чтобы избавить ееот заразы. Но в других случаях, напротив, пусть душа помогает телу,содействует ему и не отказывается участвовать в его естественных утехах, анаслаждается вместе с ним, привнося в них, если обладает мудростью,умеренность, дабы они по опрометчивости человеческого естества непревратились в неудовольствие. Невоздержанность — чума для наслаждения, авоздержанность отнюдь не бич его, а наоборот — украшение. Евдокс, почитавшийнаслаждение высшим жизненным благом, и его единомышленники, так высокоценившие это благо, вкушали его особенно сладостно благодаря своейсдержанности, которая у них была исключительной и примерной [140]. Япредписываю душе своей созерцать и страдание и наслаждение взором равноспокойным (eodem enim vitio est effusio animi in laetitia quo in dolorecontractio [141]) и мужественным, но в одном случаерадостным, а в другом суровом, и, насколько это в ее силах, приглушать однои давать распускаться другому. Здраво смотреть на хорошее помогает и здраворассматривать дурное. И в страдании, в его кротком начале, есть нечто, чегоне следует избегать, и в наслаждении, в его крайнем пределе, есть нечто,чего избежать можно. Платон связывает их друг с другом, полагая, что силадуха должна противостоять как страданию, так и чрезмерной, чарующей прелестинаслаждения [142]. Это два источника, благо тому, кто черпает из них где,когда и сколько ему надо, будь то город, человек или зверь [143]. Из первогонадо пить для врачевания, по мере необходимости и не часто, из второгоследует утолять жажду, однако так, чтобы не охмелеть. Страдание,наслаждение, любовь, ненависть — вот первые ощущения, доступные ребенку.Если со вступлением разума в свои права эти чувства подчиняются ему,возникает то, что мы именуем добродетелью.

Есть у меня свой собственный словарь: время я провожу, когда ононеблагоприятно и тягостно. Когда же время благоприятствует, я не хочу, чтобыоно просто проходило, я хочу овладеть им, задержать его. Надо избегатьдурного и утверждаться в хорошем. Этими обычными словами«времяпрепровождение» и «время проходит» обозначается поведениеблагоразумных людей, считающих, что от жизни можно ждать в лучшем случае,чтобы она текла, проходила мимо, что надо быть в стороне от нее и, насколькоэто возможно, не вникать ни во что, словом, бежать от жизни, как от чего-тодокучного и презренного. Я знаю ее иной и считаю ценной и привлекательнойдаже на последнем отрезке, который сейчас прохожу. Природа даровала нам еестоль благосклонно обставленной, что нам приходится винить лишь самих себя,если она для нас жестока и если она бесполезно протекает у нас междупальцами. Stulti vita ingrata est, trepida est, tota in futurum fertur [144]. Тем не менее я готовлюсь потерять ее без сожаления, но потому, чтоона по сути своей является преходящей, а не потому, что она мучительна идокучна. Так что лишь тем подобает умирать без горечи, кто умеетнаслаждаться жизнью, а это можно делать более или менее осмотрительно. Янаслаждаюсь ею вдвойне по сравнению с другими, ибо мера наслаждения зависитот большего или меньшего прилежания с нашей стороны. Особенно сейчас, когдамне остается так мало времени, я хотел бы сделать свою жизнь полнее ивеселее. Быстроту ее бега хочу я сдержать быстротой своей хватки и темжаднее пользоваться ею, чем быстрее она течет. Мне уже недолго предстоитобладать жизнью, и это обладание я хочу сделать как можно более глубоким иполным.

Иные ощущают сладость удовольствия — сладость благополучия. Я ощущаю тоже самое, но не потому, что она проносится и ускользает. Сладость эту надопознавать, смаковать, обдумывать, чтобы ощущение наше стало достойным того,что ее породило. Есть люди, которые и другими удовольствиями пользуются также, как сном, — не осознавая их. Для того, чтобы даже наслаждение сном неускользало от меня столь нелепым образом, я в свое время любил, чтобы егоиногда прерывали, — и это давало мне возможность оценить его. Я обсуждаю самс собою каждое удовольствие, я не скольжу по его поверхности, а проникаю досамой сердцевины и заставляю свой унылый и уже ко всему равнодушный разумпознать его до конца. Нахожусь ли я в состоянии приятной умиротворенности?Тешит ли меня какая-нибудь плотская радость? Я не растрачиваю попусту своихощущений, но вкладываю в них душу, не для того, чтобы погружаться в этиощущения до конца, но чтобы радость моя была полнее, не для того, чтобыраствориться в них, а для того, чтобы найти себя. Я прибегаю к помощи души,чтобы она полюбовалась собою в зеркале благоденствия, чтобы она смоглавзвесить, оценить и обогатить миг блаженства. Пусть душа осознает, какдолжна она благодарить бога за то, что он умиротворил ее совесть и снедавшиеее страсти, за то, что она владеет телом, упорядоченно и благоразумновыполняющим все приятные и сладостные отправления, которыми богу по милостиего угодно было вознаградить нас за страдания, бичующие нас по его жеправосудию. Пусть она ощутит, какая благость для нее пребывать в месте, гденад нею повсюду ясное небо: никакое желание, никакая боязнь или сомнение нетуманят воздуха, нет никаких трудностей — минувших, настоящих и будущих, —которых не пересилило бы без малейшего ущерба ее воображение. Высказанныемной мысли приобретают особую убедительность от сравнения противоположныхчеловеческих судеб. Так возникают передо мною бесчисленные лики тех, когонесчастье или же их собственные заблуждения унесли прочь, словно порыв бури,а также и тех, более близких, кто выпадающее им счастье принимает вяло инерадиво. Это именно те люди, которые просто проводят время. Онипренебрегают настоящим, пренебрегают тем, чем владеют, ради каких-то чаяний,ради смутных и тщетных образов, рисующихся в их воображении, —

Morte obita quales fama est volitare
Aut quae sopitos deludunt somnia sensus [145] —

и быстро ускользающих от преследования. Задача и цель стремления такихлюдей состоят в самом стремлении: так и Александр говорил, что цель трудов втом, чтобы трудиться [146],

Nil actum credens cum quid superesset agendum. [147]

Что до меня, то я люблю ту жизнь и действую в той жизни, которую богуугодно было нам даровать. Я не склонен желать, чтобы ей пришлось жаловатьсяна нужду в куске хлеба, и столь же непростительной ошибкою было быстремиться к тому, чтобы она обладала вдвое большим, чем ей нужно (Sapiensdivitiarum naturalium quaesitor acerrimus) [148]; не хотел бы я также поддерживать свои силы лишьнебольшими дозами зелья, с помощью которого Эпименид отбивал у себя охоту кеде и необходимость принимать пищу [149], не хотел бы и того, чтобы зачатиепотомства происходило без всякого чувства и смысла с помощью пальцев илипятки: пусть уж лучше, не говоря худого слова, это зачатие через пальцы ипятку тоже сопровождается сладострастным ощущением. Не хотел бы я также,чтобы плоть наша не ведала желаний и не испытывала раздражений. Требоватьчего-либо подобного — неблагодарно и безбожно. Я от чистого сердца и сблагодарностью принимаю то, что сделала для меня природа, радуясь ее дарам,и славлю их. Неблаговидно по отношению к столь щедрому даятелю отказыватьсяот таких даров, уничтожать их или искажать. Всеблагой, он и все содеялблагим. Omnia quae secundum naturam sunt, aestimatione digna sunt [150].

Охотнее всего склоняюсь я к тем философским воззрениям, которыенаиболее основательны, то есть наиболее человечны и свойственны нашейприроде: и речи у меня в соответствии с моим нравом скромны и смиренны.Философия, на мой взгляд, ведет себя очень ребячливо, когда из кожи вонлезет, проповедуя нам, что противоестественно сочетание небесного и земного,разума и безрассудства, суровости и снисходительности, честности ибесчестья, что сладострастие есть ощущение грубое и недостойное того, чтобыего вкушал мудрец, единственное удовольствие, которое может получитьфилософ, сочетавшись браком с красивой молодой женщиной, — это сознаниетого, что он совершил весьма полезное действие, как если бы он натянул наноги ботфорты для поездки верхом по важному делу. Пусть же последователитакого философа, лишая невинности своих жен, делают это столь же хорошо,столь же мощно, столь же пылко, сколь добра, мощи и огня в его учении.

Не то говорит Сократ, его и наш наставник. Он ценит, как должно,плотское наслаждение, но предпочитает духовное, ибо в нем больше силы,постоянства, легкости, разнообразия, благородства [151]. И отнюдь не в томсмысле, что оно — единственное (Сократ не такой чудак), а лишь в том, чтоему отводится первое место.

По его мнению, воздержание не противостоит удовольствиям, а удерживаетих в известных границах.

Природа — руководитель кроткий, но в такой же мере разумный исправедливый. Intrandum est in rerum naturam et penitus quid ea postuletpervidendum [152]. Я всячески стараюсь идти по ее следу, который мы запуталивсевозможными искусственно протоптанными тропинками. И вот высшее благоакадемиков и перипатетиков, состоящее в том, чтобы жить согласно природе,оказывается понятием, которое трудно определить и истолковать, равно какродственное ему высшее благо стоиков, состоявшее в том, чтобы уступатьприроде. Не ошибочно ли считать некоторые действия менее достойными лишьпотому, что они необходимы? У меня из головы не вышибить мысль, что весьмаподходящим делом является брак между наслаждением и необходимостью, спомощью которой, как говорит один писатель древности, боги все доводят довожделенного конца. Для чего же нам разрушать и расчленять строение,возникшее благодаря столь тесному, братскому соответствию частей? Напротив,его следует общими усилиями укреплять. Qui velut summum bonum laudat animaenaturam, et tanquam malum naturam carnis accusat, profecto et animamcarnaliter appetit et carnem carnaliter, fugit, quoniam id vanitate sentithumana non veritate divina [153].В этом божьем даре нет ничего, что не было бы достойно наших забот. Мыдолжны отчитаться в нем до последнего волоска. И не по своей воле человеквозложил на себя обязанности вести человека по жизненному пути, согласно егоприроде: сам создатель со всей строгостью предписал ее нам какнепосредственно важную, вполне ясную и существенную. А так как разумуобыкновенного человека необходимо опереться на какое-либо авторитетноемнение, особенно действенное, если оно высказано на непонятном языке,приведем таковое: stultitiae proprium quis non dixerit, ignave etcontumaciter facere quae facienda sunt, et alio corpus impellere alioanimum, distrahique inter diversissimos motus [154].

Так вот, попробуйте расспросить такого-то человека, ради каких мыслей ифантазий, гнездящихся у него в голове, он не желает думать о хорошей трапезеи сожалеет о времени, потраченном на еду: вы обнаружите, что за столом у васнет ни одного яства безвкуснее содержимого его души (в большинстве случаевнам лучше крепко заснуть, чем бдеть, размышляя о том, о чем мы размышляем),вы убедитесь, что все его речи и замыслы не стоят вашей говядины в соусе.Будь это даже возвышенные построения Архимеда — что из того? Здесь мы отнюдьне затрагиваем и не смешиваем с ребячливой толпой обыкновенных людей и сразвлекающими нас суетными желаниями и треволнениями высокочтимые души,поднятые жаром своего благочестия и веры в области неизменногоглубокомысленного созерцания божественных вещей. Эти души, полные живого ипламенного чаяния вкушать небесные яства, души, устремленные к главнойконечной цели всех желаний подлинного христианина, к единственномунепресыщенному, чистейшему наслаждению, не уделяя внимания мирским нуждам,суетным и преходящим, равнодушно предоставляют телу заботу о потребленииземной материальной пищи. Это духовные занятия избранных. Говоря между нами,я всегда наблюдал удивительное совпадение двух вещей: помыслы превыше небес,нравы — ниже уровня земли.

Эзоп, этот великий человек, увидел как-то, что господин его мочится находу: «Неужели, — заметил он, — нам теперь придется испражняться на бегу?» [155]. Как бы мы ни старались сберечь время, какая-то часть его всегдарастрачивается зря. Духу нашему не хватает часов для его занятий, и он неможет расставаться с телом на тот незначительный период времени, которыйнужен для удовлетворения его потребностей. Есть люди, старающиеся выйти запределы своего существа и ускользнуть от своей человеческой природы. Какоебезумие: вместо того, чтобы обратиться в ангелов, они превращаются в зверей,вместо того, чтобы возвыситься, они принижают себя. Все эти потусторонниеустремления внушают мне такой же страх, как недостижимые горные вершины. Вжизни Сократа мне более всего чужды его экстазы и божественные озарения. ВПлатоне наиболее человечным было то, за что его прозвали божественным. Изнаших наук самыми земными и низменными кажутся мне те, что особенно высокометят. А в жизни Александра я нахожу самыми жалкими и свойственными егосмертной природе чертами как раз укоренившиеся в нем вздорные притязания набессмертие. Филота забавно уязвил его в своем поздравительном письме поповоду того, что оракул Юпитера-Аммона объявил Александра богоравным: «Затебя я весьма радуюсь, но мне жалко людей, которые должны будут жить подвластью человека, превосходящего меру человека и не желающего еюдовольствоваться» [156]. Diis te minorem quod geris imperas [157]. Мне оченьнравится приветственная надпись, которой афиняне почтили прибытие в их городПомпея:

Себя считаешь человеком ты, —
И в этом — божества черты [158].

Действительно, уменье достойно проявить себя в своей природной сущностиесть признак совершенства и качество почти божественное. Мы стремимся бытьчем-то иным, не желая вникнуть в свое существо, и выходим за своиестественные границы, не зная, к чему мы по-настоящему способны. Незачем намвставать на ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног.И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду.

Самой, на мой взгляд, прекрасной жизнью живут те люди, которыеравняются по общечеловеческой мерке, в духе разума, но без всяких чудес инеобычайностей. Старость же нуждается в более мягком обращении. Да будет кней милостив бог здоровья и мудрости, да поможет он ей проходитьжизнерадостно и в постоянном общении с людьми:

Frui paratis et valido mihi,
Latoe, dones, et, precor, integra
          Cum mente, nec turpem senectam
                    Degere, nec cythara carentem. [159]

Примечания:

2.

Тиберий — см. прим. 6, с. 407.

3.

Арминий или Герман (см. следующее примечание).

4.

Вар, Публий Квинтилий — см. прим. 10, с. 366. Постыдное поражение, упоминаемое Монтенем. — это поражение римлян в Тевтобургском лесу.

5.

Сладостно наблюдать с берега за бедствиями, претерпеваемыми другими в открытом море, где бушуют гонимые ветром волны (лат.). — Лукреций, II, 1–2.

6.

…когда мне доводилось… посредничать между нашими государями… — Известно, что в 1574–1576 гг. при посредстве Монтеня происходили переговоры между Генрихом Наваррским, будущим французским королем Генрихом IV, и герцогом Гизом, вождем Лиги, а также между тем же Генрихом Наваррским и Генрихом III, королем Франции, и т. д.

7.

Гиперид — афинский оратор IV в. до н. э., ученик Исократа и Платона, соперник Демосфена. Рассказанное Монтенем см.: Плутарх. Как отличить друга от льстеца, 26.

8.

Аттик, Тит Помпоний — римский всадник, ближайший друг Цицерона (110–53 гг. до н. э.). Упоминаемое здесь всеобщее крушение — убийство Цезаря в 44 г. до н. э. и приход к власти триумвиров (так называемый второй триумвират) Октавиана, Антония и Лепида (43 г. до н. э.), обрушивших беспощадные репрессии против лиц, причастных к убийству Цезаря, и своих личных врагов; в числе жертв триумвиров оказался и Цицерон.

9.

Это не средний путь, это — никакой путь и таков путь тех, кто ожидает, к какому исходу судьба приведет их замыслы (лат.). — Тит Ливий, XXXII, 21.

10.

Гелон — тиран Сиракузский (с 484 по 478 г. до н. э.), крупный полководец, разбивший в 480 г. вторгшихся на Сицилию карфагенян. Война варваров с греками, о которой говорит Монтень, — поход персидского царя Ксеркса на Грецию (480 г. до н. э.).

11.

Жан де Морвилье (1506–1577) — епископ Орлеанский, крупный государственный деятель; неоднократно принимал участие в переговорах между католиками и протестантами, неизменно проявляя при этом умеренность.

12.

Филиппид… ответил Лисимаху… — Переданное Монтенем см.: Плутарх. О любознательности, 4. Лисимах — один из наиболее выдающихся военачальников Александра Македонского. После смерти Александра Лисимах получил во владение Фракию и некоторые другие земли на берегах Черного моря (323 г. до н. э.); отличаясь крайней жестокостью, вызвал к себе всеобщую ненависть; убит в 282 г. до н. э.

13.

…напоминает… осла Эзоповой басни… — Речь идет о басне Эзопа № 331.

14.

Всякому больше всего подобает то, что больше всего ему свойственно (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 34.

15.

Мы не обладаем твердым и четким представлением об истинном праве и подлинном правосудии; мы довольствуемся тенью и призраками (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, II, 17.

16.

…мудрей Дандамис, выслушав… жизнеописания… — Сообщаемое Монтенем см.: Плутарх. Жизнеописание Александра, 65.

17.

На основании постановлений сената и решений народа творятся преступления (лат.). — Сенека. Письма, 95, 30.

18.

…Помпоний Флакк… завлек преступника… и отослал в Рим. — Речь идет о Рескупориде, завлекшем в западню и убившем при императоре Тиберии своего племянника Котиса. Рассказ об этом см.: Тацит. Анналы, II, 64–67.

19.

…говорили лакедемоняне с… Антипатром… — Передаваемое Монтенем см.: Плутарх. Как отличить друга от льстеца, 23. Антипатр — см. прим. 32, гл. XXV, том I.

20.

…клятву, какую египетским царям… давали… судьи… — Источник Монтеня: Плутарх. Изречения древних царей.

21.

Гаи Фабриций Лусцин — см. прим. 1, гл. XLIX, том I. Источник Монтеня: Плутарх. Изречения древних царей.

22.

Ярополк… подкупил… венгерского дворянина… — Этот рассказ заимствован Монтенем у Гербурта Фульстинского (Jan Herburt z Fulsztyna. De origine et rebus gestis Polonorum), польского историка XVI в.; французский перевод этой книги (Histoire des rois et princes de Pologne) вышел в 1573 г. Ярополк Владимирович — сын Владимира Мономаха, киевский князь с 1132 по 1139 г.; Болеслав III — польский король с 1102 по 1138 г.

23.

Антигон убедил… предать в его руки Евмена… — Рассказ об этом содержится у Плутарха, см.: Жизнеописание Евмена, 19. Описанное Монтенем произошло в 315 г. до н. э.; аргираспиды (среброщитные) — отборные воины в войске Александра Македонского, щиты которых были отделаны серебром; Антигон — см. прим. 10, гл. V, том I; Евмен — также военачальник Александра, участвовавший после смерти последнего в разделе его владений. Захваченный в междоусобной борьбе Антигоном, Евмен был им умерщвлен в 315 г. до н. э.

24.

Раб… получил свободу… но… был… сброшен с Тарпейской скалы… — Источник Монтеня: Валерий Максим, VI, 5, 7. Публий Сульпиций Руф — римский консул 88 г. до н. э., непримиримый враг Суллы, казненный после захвата Суллой власти (82 г. до н. э.); Тарпейская скала — обрывистая скала на Капитолийском холме Рима, с которой сбрасывали осужденных на смерть преступников.

25.

Махмуд… выдал убийцу… — Этот эпизод приведен в книге Lavardin. Histoire de Georges Castriot… Paris, 1576. Махмуд (Магомет) II — см. прим. 19, гл. I, том II.

26.

Хлодвиг — см. прим. 5, гл. XXXIV, том I.

27.

Дочь Сеяна… была удавлена… — Источник Монтеня: Тацит, Анналы, V, 9. Элий Сеян — начальник преторианской гвардии, всесильный временщик при Тиберии. В 31 г. Сеян был уличен Тиберием в заговоре с целью захвата императорской власти и тотчас после ареста казнен. Были также умерщвлены его сын и дочь.

28.

Мурад I — турецкий султан с 1360 по 1389 г.; завоевал значительную часть Балканского полуострова; в 1362 г. перенес свою столицу в Адрианополь. Монтень позаимствовал это сообщение у Халкондила, I, 10. Халкондил — обычный источник Монтеня, когда речь заходит о Турции.

29.

Витовт — великий князь Литовский (1386–1430). Эти сведения почерпнуты Монтенем у Кромера (De rebus Polonlae, XVI).

30.

Но пусть он не ищет оправданий для своего клятвопреступления (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, III, 29. Монтень несколько изменяет слова Цицерона.

31.

Что же… может совершить государь?.. — Этот абзац, как считают комментаторы «Опытов», добавлен Монтенем между 1588 и 1592 гг. Здесь Монтень окончательно осуждает «макиавеллизм», и здесь им выражена его точка зрения на соотношение этики и политики.

32.

Тимолеон — коринфский военачальник (410–337 гг. до н. э.). Узнав, что его брат Тимофан намерен захватить власть в Коринфе, Тимолеон, после тщетных попыток убедить Тимофана отказаться от этого замысла, лишил его жизни. Источник Монтеня: Диодор Сицилийский, XVI, 65.

33.

…сенат объявил, что они должны вносить налоги… — Это сообщение приводится у Цицерона (Об обязанностях, III, 22), который выражает свое глубокое возмущение постановлением сената.

34.

Словно насилие может повлиять на подлинно храброго человека (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, III, 30.

35.

Эпаминонд — см. прим. 6, гл. I, том I.

36.

…сокрушая… мощь народа, непобедимого в схватке со всеми, кроме него… — Монтень имеет в виду спартанцев.

37.

…один полководец сказал мамертинцам… — Монтень подразумевает Помпея; см.: Плутарх. Жизнеописание Помпея, 10.

38.

…одно время для правосудия, а другое для войны… — Это было сказано Цезарем; см.: Плутарх. Жизнеописание Цезаря, 36.

39.

…звон оружия мешает ему слышать голос законов… — Монтень имеет в виду Мария; см.: Плутарх. Жизнеописание, Мария, 28.

40.

Даже при расторжении государственных договоров памятуя о правах частных лиц (лат.). — Тит Ливий, XXV, 18.

41.

И никакая власть не в силах предотвратить, чтобы [твой] друг не совершил какого-нибудь проступка (лат.). — Овидий. Письма с Понта, I, 7,36–37.

42.

Ведь родина не заслоняет от нас всех остальных наших обязанностей, и ей самой выгодно иметь граждан, почитающих родителей (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, III, 23. Монтень несколько изменил слова Цицерона, чтобы теснее связать их со своим текстом.

43.

Пока сверкает обнаженное оружие, пусть вас не трогает ни воспоминание о милосердии, ни представший пред вами образ ваших родителей; отгоняйте своим мечом лица, внушающие вам благоговейную почтительность (лат.). — Лукан, VII, 320–323. Эти слова вложены Луканом в уста Цезаря.

44.

Цинна, Луций Корнелий — римский консул с 87 по 84 г. до н. э., сторонник Мария. Изгнанный из Рима, он в 87 г. собрал войско, двинул его на Рим и, овладев Римом, провозгласил возвращение Мария к власти. Помпей — см. прим. 16, гл. XIV, том I.

45.

…некий воин… убил… брата, не узнав его… — Об этом рассказывает Тацит: История, III, 51.

46.

…другой солдат… потребовал… награду за это. — Этот факт сообщает Тацит: История, III, 51.

47.

Не все одинаково пригодно для всех (лат.). — Проперций, III, 9, 7.

2.

Что было пороками, то теперь нравы (лат.). — Сенека. Письма, 39, 6.

3.

Тебе надлежит руководствоваться собственным разумом (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 26.

4.

Собственное понимание добродетели и пороков — самое главное. Если этого понимания нет, все становится шатким (лат.). — Цицерон. О природе богов, III, 35.

5.

Почему у меня в детстве не было того же образа мыслей, что сейчас? Или почему при моем теперешнем умонастроении мои щеки не становятся снова гладкими (лат.). — Гораций. Оды, IV, 10, 7–8.

6.

Биант — греческий философ (род. ок. 570 г. до и, э.), один из семи прославленных древних мудрецов. Слова Бианта приводит Плутарх (Пир семи мудрецов, 12).

7.

…Юлий Друз… ответил… — Об ответе Друза рассказывает Плутарх (Наставление занимающимся государственными делами, 4). Юлий Друз (38–9 гг. до н. э.) — римский военачальник, отец Германика и императора Клавдия.

8.

…чтобы… боги наблюдали его частную жизнь. — Об этом рассказывает Плутарх: Жизнеописание Агесилая, 14. Агесилай — см. прим. 13, гл. III, том I.

9.

…говорит Аристотель… — «Никомахова этика». X, в.

10.

Тамерлан, или Тимур — см. прим. 35, гл. XXV, том I.

11.

Эразм Роттердамский (1467–1536) — знаменитый нидерландский гуманист, автор большого числа сочинений по философии, морали, религиозным вопросам и т. д. и, в частности, прославленного «Похвального слова глупости» — острой сатиры на невежество и косность. Эразм писал на отличной латыни и пользовался у современников славой «самого ученого, самого изящного и самого мудрого» писателя своего века. Одно из сочинений Эразма носит название «Афоризмы», другое — «Апофтегмы», что по-гречески означает «Изречения».

12.

Дикие звери, отвыкшие от лесов и запертые в неволе, смиряются, теряют в своем облике черты свирепости и привыкают терпеть возле себя людей; но едва в их пересохшую пасть попадает хоть капля крови, в них просыпается ярость и бешенство; под действием отведанной крови у них разбухает глотка, и они распаляются гневом, готовым вот-вот обрушиться на перепуганного хозяина (лат.). — Лукан, IV, 237–242.

13.

…раскаяние… в заранее предписанный для этого час — т. е. на исповеди.

14.

…люди обретают новую душу… — О взглядах приверженцев Пифагора сообщает Сенека; Письма, 94, 42.

15.

Катон, Марк Порций Утический — см. прим. 13, гл. I, том II. Монтень постоянно вспоминает о Катоне как о человеке непревзойденной твердости духа; в первой книге «Опытов» он его именем назвал одну из очень важных и содержательных глав (XXXVII).

16.

…что касается переговоров… — см. прим. 6; гл. I, том III.

17.

Фокион — см. прим. 15, гл. XXXI, том II. Слова Фокиона приводятся у Плутарха: Изречения древних царей.

18.

Тот, кто заявил в древности… — Намек на Катона Старшего, в уста которого Цицерон (О старости, XIV) вкладывает близкие мысли. Катон Старший, Марк Порций — см. прим. 12, гл. II, том II.

19.

Провидение никогда не окажется настолько враждебным своему творению, чтобы слабость стала его лучшим свойством (лат.). — Квинтилиан. Обучение оратора, V, 12.

20.

Антисфен — см. прим. 5, гл. XL, том I. Слова Антисфена приводятся у Диогена Лаэрция: VI, 5.

21.

Принимая во внимание мудрость Сократа… — Обвиненный в развращении молодежи и в насаждении культа новых богов, Сократ не пожелал защищаться и был приговорен к смерти: ему было приказано выпить настой цикуты. Во время пребывания в тюрьме Сократу представлялась возможность бежать, но он решительно отказался от этого.

2.

Пороки праздности необходимо преодолевать трудом (лат.). — Сенека. Письма, 56, 9. Монтень незначительно изменил слова Сенеки.

3.

Те, для кого жить — значит размышлять (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, V, 38. Монтень незначительно изменил слова Цицерона.

4.

…говорит Аристотель… — Никомахова этика, X, 8.

5.

«По мере сил» было… присловьем Сократа… — Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, I. 3.

6.

…обласкав меня… дружбой неповторимой… — Намек на дружбу Монтеня с Этьеном де Ла Боэси; Монтень подробно рассказывает об этой дружбе, см.: Опыты, I, XXVIII (О дружбе).

7.

…как сказал один древний… — Плутарх. О многочисленности друзей, 2.

8.

…я… не одобряю совета Платона… — Законы, VI, 777е-778а.

9.

Ты мне рассказываешь о родословной Эака и о битвах под стенами священного Илиона [Трои], но ты ничего не сообщаешь о том, сколько мы платим за бочку хиосского вина, кто будет греть воду для моей бани, кто и когда предоставит мне кров, чтобы я мог избавиться от холода, что ведом пелигнам (лат.). — Гораций. Оды, III, 19, 3–8. Пелигны — горное сабинское племя в Апеннинах.

10.

…доблесть лакедемонян нуждалась в… нежном… звучании флейт… — об этом рассказывает Плутарх: Как надлежит сдерживать гнев, 10.

11.

Буквально: «говорить на кончике вилки» (ит.). — Приводимое Монтенем выражение употребляется при характеристике вычурной, изысканнной речи.

12.

В таких словах они выражают свой страх, гнев, радость, озабоченность; пользуясь ими, они открывают все тайны своей души. Чего больше? Они и в обморок падают по-ученому (лат.) — Ювенал, VI, 189–191. Ювенал говорит, что женщины падают в обморок graece, т. е. «по-гречески»; Монтень заменяет graece на docte, от чего, в сущности, смысл не меняется, т. к. эти слова у Ювенала почти равнозначны.

13.

…ссылаются на святого Фому… — Имеется в виду Фома Аквинский — см. прим. 12, гл XII, том II.

14.

Буквально: «Они [женщины] целиком из шкатулки» (лат.). — Приведенное Монтенем латинское выражение соответствует русскому выражению «одеты с иголочки».

15.

В Лувре и среди толпы — т. е. в королевском дворце. Лувр с 1367 г. стал королевской резиденцией, и большинство королей до Людовика XIV, который поселился в Версале, обитало в Лувре. Музеем Лувр стал в царствование Наполеона I.

16.

…узнавал их… по походке. — Об этом рассказывает Плутарх: Жизнеописание Диона, I. Гиппомах, по Плутарху, — руководитель гимнасия.

17.

Ибо и глаза у нас также ученые (лат.). — Цицерон. Парадоксы, V, 2.

18.

Кто из арголийского [греческого] флота избежал кафарейских скал, тот всегда направляет свои паруса прочь от эвбейских вод (лат.). — Овидий. Скорбные песни, I, 1, 83. Кафарей — мыс на юго-востоке острова Эвбеи, у побережья Аттики и Беотии (ныне мыс Негропонт), у которого, согласно античной традиции, потерпел крушение возвращавшийся после взятия Трои греческий флот.

19.

Ни по влечению своего чувства, ни отзываясь на чувство другого (лат.). — Тацит. Анналы, XIII, 45; Монтень обобщает слова Тацита, который говорит об определенной женщине, а именно о некоей Сабине Поппее.

20.

…согласно утверждению Лисия у Платона… — Платон. Федр, 231а-234с.

21.

…Венера без Купидона… — т. е. обладание без любви.

22.

…подобно императору Тиберию… — Об этом сообщает Тацит: Анналы, VI, 1.

23.

…я одобрял разборчивость куртизанки Флоры… — Источник Монтеня: Антонио де Гевара (А. de Guevara. Epitres dorees. Французский перевод с испанского, изданный в 1505 г.).

24.

… наложницы… султана… получают отставку… в двадцать два года. — Источник Монтеня (как почти всегда, когда речь заходит о современной ему Турции): Guillaume Postel. Histoire des Turcs, 1560.

25.

…король… заставлявший носить себя… на носилках… — Об этом рассказывается в «Memoires» Оливье де ла Марша; речь идет об Иакове, графе лимузинской марки из рода французских Бурбонов, который в 1415 г. женился на Иоанне, королеве Неаполя и Сицилии. Монтень не совсем точно называет его королем, так как королевского титула он не имел.

26.

мой дом; как подсказывает его название, стоит на юру… — Montaigne (в современном французском языке montagne) — гора.

27.

Великая судьба — великое рабство (лат). — Сенека. Утешительное письмо к Полибию, 26.

2.

Клеанф — см. прим. 4, гл. XXVI, том I.

3.

Перипатетики — ученики и последователи Аристотеля.

4.

Хрисипп — см. прим. 10, гл. VI, том I.

5.

Пелопоннесская война между Афинами и Спартой, в которой приняли участие все города — государства Греции, продолжалась с 431 по 404 г. до н. э. и закончилась победой Спарты и установлением ее гегемонии над всей Грецией.

6.

…герцог Бургундский… принял город… — Источник Монтеня: Commines. Memoires, II, 3.

7.

Девушка обомлела: желание завладеть сверкающим яблоком задерживает ее бег, и она поднимает катящееся золото (лат.) — Овидий. Метаморфозы, I, 666–667. Все предыдущее — изложение мифа, обработанного Овидием.

8.

Иногда следует развлекать душу необычными для нее занятиями, волнениями, заботами, делами: наконец, нужно прибегать к перемене места, как поступают с больными, чей недуг не поддается исцелению (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 35.

9.

Гегесий — см. прим. 57, гл. XXVI, том I. Птолемей Сотер — один из сподвижников Александра Македонского, с 323 по 305 г. до н. э. сатрап Египта, с 305 по 285 г. до н. э. египетский царь.

10.

Субрий Флав был осужден… на смерть… — Об этом рассказывает Тацит: Анналы, XV, 67. Как передает Тацит, Субрий Флав, спрошенный Нероном, по какой причине он нарушил, присягу и примкнул к заговорщикам, ответил: «Я ненавидел тебя, и никто из людей военных не станет хранить тебе верность, пока ты не заслужишь, чтобы тебя полюбили; а ненавидеть тебя я стал с тех пор, как ты убил мать и жену и сделался возницею, лицедеем и поджигателем».

11.

Большую услугу оказал Луцию Силану… — Источник Монтеня: Тацит. Анналы, XVI, 9.

12.

Я надеюсь, если справедливые боги и в самом деле могущественны, что ты погибнешь, разбившись на скалах, не раз поминая имя Дидоны; я узнаю об этом, ибо слух о свершившемся дойдет и до меня в обиталище теней (лат.). — Вергилий. Энеида, IV, 382–384, 387.

13.

Ксенофонт. — О поведении в этом случае Ксенофонта рассказывают Диоген Лаэрций (Жизнеописание Ксенофонта, II, 54) и Валерий Максим (V, 10, exi. 2).

14.

…Эпикур… утешал себя… мыслями о вечности… написанных им сочинении. — Об этом рассказывается у Диогена Лаэрция: Жизнеописание Эпикура, X, 22.

15.

Трудности, доставляющие известность и славу, переносятся с легкостью (лат.). — Цицерон. Тускуланскне беседы, II, 26. Монтень не вполне точно цитирует Цицерона.

16.

…лишения тяготят полководца… меньше, чем воина. — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 26.

17.

Эпаминонд… принял смерть с поразительной твердостью. — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 24.

18.

В этом утешение, в этом облегчение при величайших страданиях (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 24.

19.

Ни одно зло не заслуживает уважения… — Эти слова Зенона приводит Сенека (Письма, 83, 9). Зенон (ок. 360i — ок. 263 гг. до н. э.) — греческий философ, основатель философской школы стоиков.

20.

…чтобы отвлечь… одного юного государя… — Монтень имеет в виду Генриха Наваррского, будущего французского короля Генриха IV. После победы при Кутра, одержанной им в октябре 1587 г. над французским королем Генрихом III, Генрих Наваррский провел в замке Монтеня целые сутки. Как установлено монтеневедами, настоящая IV глава третьей книги была написана вскоре после посещения им Монтеня.

21.

Когда в тебе воспылает буйное и неудержимое желание, излей накопившуюся жидкость в любое тело (лат.). — Первый из приводимых Монтенем стихов: Персий, VI, 73; второй, с некоторыми изменениями: Лукреций, IV, 1065.

22.

Если ты не заглушишь свои первые раны новыми, если их, еще свежих, не излечить легко доступной любовью (лат.) — Лукреций, 1070–1071.

23.

…согласно объяснению Эпикура… — Это объяснение приводится Цицероном: Тускуланские беседы, 111,15.

24.

…Алкивиад отсек… собаке уши и хвост… — Этот эпизод рассказан Плутархом: Жизнеописание Алкивиада, 9. Алкивиад — см. прим. 52, гл. XXVI, том I.

25.

Как цикады, сбрасывающие с себя летней порой гладкую кожицу (лат.). — Лукреций, V, 803–804.

26.

…Плутарх… распространяется о ее детских проказах. — Плутарх. Самоутешение по случаю смерти дочери.

27.

Тога Цезаря взволновала весь Рим… — Об этом рассказывает Плутарх: Жизнеописание Антония, 14. По рассказу Плутарха, Антоний показал народу окровавленную тогу Цезаря и этим вызвал в нем неподдельную скорбь.

28.

Этими уколами скорбь сама себе не дает покоя (лат.). — Лукан, II, 42.

29.

…великим докой в искусстве мучительства… был… тот император… — Имеется в виду император — Тиберий (Светоний. Жизнеописание двенадцати цезарей. Тиберий, 62).

30.

…собака, вырвавшая у него на ноге кусок мяса. — Этот рассказ содержится у Диогена Лаэрция: IV, 17.

31.

Филибер де Граммом — муж Коризанды Андуанской (Дианы де Фуа), которой Монтень посвятил главу XXIX первой книги «Опытов» (Двадцать девять сонетов Этьена де Ла Боэси).

32.

Квинтилиан говорит… — Обучение оратора, VI, 2.

33.

Камбиз велел умертвить… брата… — Геродот, III, 30.

34.

…испуганный… сном, который ему привиделся. — Оба рассказа — Об Аристодеме и о царе Мидасе — содержатся у Илигарха: О суевериях, 8.

35.

О глина, столь неудачно изваянная Прометеем! Свое произведение он создал очень небрежно; соразмеряя члены, он не думал о духе, тогда как начать ему подобало с души (лат.). — Проперций, III, 5, 7–10.

2.

Душа жаждет того, что утратила, и призраки прошлого волнуют ее (лат.). — Петроний. Сатирикон, CXXVIII.

3.

Уметь наслаждаться прожитой жизнью означает жить дважды (лат.). — Марциал, X, 23, 8.

4.

…наберет… большинство голосов. — Платон. Саконы, II, б57а.

5.

…лучше я буду менее… стариком… — Эти слова представляют собой перевод из Цицерона: О старости, 10.

6.

Мы отходим от природы; мы следуем за толпой, а она не создает ничего, достойного подражания (лат.). — Сенека. Письма, 99, 17.

7.

Он не ставил толки народные выше спасения (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 24; эти слова — цитата из Энния.

8.

Пусть для них будет оружие, для них кони, для них копья, для них палицы, для них мяч, для них плавание и бег; а нам, старикам, из такого множества игр пусть они оставят лишь игральные кости (лат.). — Цицерон. О старости, 16.

9.

Примешивай к благоразумию немного глупости (лат.) — Гораций. Оды, IV; 12, 27.

10.

Для хрупкого тела болезненно даже легкое прикосновение (лат.). — Цицерон. О старости, 18.

11.

Больная душа не может вынести ничего тягостного (лат.). — Овидий. Письма с Понта, I, 6, 18.

12.

И небольшой силы достаточно, чтобы разбить надломленное (лат.). — Овидий. Скорбные песни, III, 11, 22.

13.

Он не берется ни за какое дело, когда его тело утомлено (лат.). — Максимиан, или Псевдо-Галл, I, 125.

14.

Покуда можно, следует изгонять с омраченного лица старческую угрюмость (лат.). — Гораций. Эподы, XIII, 5.

15.

Печальное нужно услащать шутками (лат.). — Сидоний Аполлинарий. Письма, I, 9.

16.

Печальная надменность мрачного лица (лат.). — Бьюкенен. Иоанн Креститель, пролог, стих 31.

17.

И в этой печальной толпе есть развратники (лат.). — Марциал, VII, 58, 9.

18.

…простота или надменность… признак… доброты или злобности. — Платон. Законы, VI, 12.

19.

…Красса… никто не видел с улыбкой… — Цицерон. Тускуланские беседы, III, 15.

20.

…умалчивать о… предосудительных отношениях… — упоминание об этом — у Диогена Лаэрция (III, 29–30).

21.

Да не будет стыдно говорить то, о чем не стыдно думать (лат.). — Откуда взяты эти слова, не установлено; возможно, что они принадлежат самому Монтеню.

22.

Почему никто не признается в своих недостатках? Потому, что они остаются и поныне при нем; чтобы рассказать о своем сновидении, нужно проснуться (лат.). — Сенека. Письма, 53, 8.

23.

…дабы скрыть больший порок при помощи меньшего. — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, I, 36.

24.

Он… поступил дурно. — Источник Монтеня: Nicephore Calliste. Histoire ecclesiastique, V, 32. Ориген — знаменитый богослов III в. н. э. (185–253), учение которого было осуждено церковью.

25.

…решительные дамы… предпочли бы обременить… совесть… — Речь идет о гугенотах; в эпоху религиозных войн обе стороны — и католики и гугеноты — отличались крайним фанатизмом. Монтень, чуждый всякого фанатизма, что он неоднократно подчеркивает в своих «Опытах», пользуется любым случаем, чтобы высмеять его и осудить.

26.

…люди… боятся… ветров, которые их выдают… — Плутарх. О любознательности, 3. Аристон — древнегреческий Философ-стоик (III в. до н. э.).

27.

Августин — см. прим. 34, гл. VIII, том II. Здесь Монтень имеет в виду его «Исповедь», в которой Августин рассказывает о заблуждениях своей юности. Ориген — см. прим. 373, гл. XII, том II. В своих сочинениях Ориген и Гиппократ обличают в заблуждениях.

28.

…ведь он лил воду не на меня… — Источник Монтеня: Плутарх. Изречения древних царей. АрхелаЙ — царь Македонии, захвативший царскую власть около 425 г., убитый в 405 г. до н. э.

29.

И Сократ заметил… — Рассказ об этом содержится у Диогена Лаэрция, II, 36.

30.

…стыдливость украшает юношу… — Аристотель. Никомахова этика, IV, 9.

31.

И от Венеры кто бежит стремглав… — Плутарх. О том, что философу нужно общаться с царями, 2. Монтень приводит эти слова в стихотворном переводе Амио.

32.

Ты, богиня, одна правишь природою; помимо тебя ничто не рождается на свет божий и ничто не становится милым и радостным (лат.). — Лукреций, I, 23; Монтень внес незначительные изменения в текст Лукреция.

33.

Паллада, или Афина, — дочь Зевса, богиня мудрости, покровительница искусств, наук и ремесел (греческая мифология).

34.

Я ощущаю в себе следы былого пламени (лат.). — Вергилий. Энеида, IV, 23.

35.

И в эту зиму моей жизни у меня не отсутствует этот жар (лат.). — Иоанн Секунд. Элегии, I, 3, 20.

36.

Так Эгейское море и после того, как стихнет Аквилон или Нот, которые его взволновали и всколыхнули до самых глубин, все же не успокаивается, но шумит и катит высокие и бурные волны (ит.). — Тассо. Освобожденный Иерусалим, XII, 63. Аквилон — северный ветер; Нот — южный.

37.

И у стиха есть пальцы, [чтобы ласкать] (лат.). — Ювенал, VI, 197. Монтень несколько изменил текст Ювенала.

38.

Она сказала, и так как он колеблется, богиня заключает его белоснежными руками в объятия. И он [Вулкан] тотчас ощутил в себе привычное пламя, и знакомый жар охватил его сердце и побежал по обомлевшим костям. Именно так, возникнув в грохоте грома, огненная трещина, вспыхивая, пробегает между тучами… И сказав это, он подарил ей желанные любовные ласки и, прильнув всем телом к супруге, погрузился в сладостный сон (лат.). — Вергилий. Энеида. VIII, 387–393 и 404–406.

39.

Чтобы, испытывая желание, она пылко отдавалась любовному наслаждению, и оно пронизывало ее насквозь (лат.). — Вергилий. Георгики, III, 137.

40.

…без истоков… как река Нил… — Истоки Нила были открыты лишь в конце XIX в.

41.

Антигон ответил… юноше… — Источник Монтеня: Плутарх. О ложном стыде, 14. У Плутарха речь идет, видимо, об Антигоне, одном из военачальников Александра Македонского.

42.

…негоже поступать по примеру спартанцев… — Источник Монтеня: Геродот, VI, 60.

43.

…родители обязаны обучать детей ремеслу, которым занимаются сами… — Сведения об индийцах, сообщаемые в этом месте Монтенем, почерпнуты им из книги: Goulard. Histoire de Portugal, II, 3. Здесь Монтень говорит о кастах, не вполне разбираясь в сущности этого еще до недавнего времени принятого в Индии общественного деления, что объясняется недостаточностью и неточностью имевшихся в его распоряжении сведений.

44.

которую брачный факел соединил с любимым (лат.) — Катулл, XVI, 79.

45.

…все равно придется раскаиваться. — Диоген Лаэрций, II, 33.

46.

Человек человеку или бог или волк (лат.) — слова, приписываемые комическому актеру Цецилию и сохраненные Симахом (Письма. IX, 114); Lupus est homo homini (человек человеку волк) — слова Плавта (Пьеса об ослах, II, 4, 88).

47.

И мне много сладостнее жить без ярма на шее (лат.). — Максимиан, или Псевдо-Галл, I, 61.

48.

Судьба властвует над теми частями нашего тела, что сокрыты одеждой, ибо, если светила небесные откажут тебе в своей благосклонности, то сколь бы грозным на вид ни было твое мужское оружие, оно окажется ни на что не способным (лат.). — Ювенал, IX, 32–35.

49.

До чего же скверная пара вышла из Юпитера и его жены… — т. е. Юноны.

50.

…никто не любил его настолько, чтобы сочетаться с ним браком… — Элиан. Пестрые истории, XII, 52. Исократ — см. прим. 20, гл. XXIII, том I.

51.

Ликург — см. прим. 25, гл. XXIII, том I.

52.

По мнению нашего автора… — т. е. Исократа в изложении Элиана.

53.

Ему была ведома любовь и та и другая [мужская и женская] (лат.). — Овидий. Метаморфозы, III, 323. Речь идет о Тиресии.

54.

…мы слышали… отзывы об императоре… — Флавий Вописк. Фирм Сатурнин, Прокул и Бонос, 12 (Scriptores Historiae Augustae, XXIX, 12,7). Прокул — римский военачальник, провозгласивший себя императором в царствование императора Проба; казнен в 280 г.

55.

Пока, наконец, все еще сгорающая от любовного вожделения, утомленная, но не насытившаяся, она не покинула ложе (лат.). — Ювенал, VI, 129–130.

56.

…последовал… приговор, вынесенный королевой Арагонской… — Рассказ об этом приводят многие авторы: Никола Бойе (Bohier), Дю Вердье, Буше и др.

57.

…Солон допускал… — Источник Монтеня: Плутарх. О любви, 23. Солон — см. прим. 32, гл. XLII, том I.

58.

Нужно же иметь хоть немного стыда, или отправимся в суд; за много тысяч купила я твою силу, Басе, так что она не твоя: ты ее продал (лат.). — Марциал, XII, 97, 10, 7, 11.

59.

…к ней приблизился Калигула… — Монтень ошибается — Дион Кассий, у которого он почерпнул этот рассказ, называет не Калигулу, а Каракаллу: Дион Кассий. Жизнеописание Каракаллы.

60.

…король Болеслав и его жена… дали… обет целомудрия… — Источник Монтеня: Гербурт Фульстинский. История польских королей. Упоминаемый Монтенем польский король Болеслав — Болеслав V, по прозванию Целомудренный (1220–1289).

61.

Девушка, едва созрев, охотно учится ионийским пляскам и уже в эти годы извивается станом и с раннего детства грезит о бесстыдной любви (лат.) — Гораций. Оды, III. 6, 21–24.

62.

…как объясняет Платон… — Платон говорит об этом в «Тимее», 42 Ь.

63.

Амадис — главный герой исключительно популярного в конце средних веков и в начале нового времени испано-португальского романа «Амадис Галльский». Аретино, Пьетро — см. прим. 10, гл. LI, том I.

64.

Сама Венера их просветила (лат.). — Вергилий. Георгики, III, 267.

65.

Ни одна подруга белоснежного голубя и никакая другая еще более сладострастная птичка не целуется своим цепким клювом с такою неутомимою жадностью, как женщина, отдавшаяся страсти (лат.) — Катулл, XVIII, 125–128.

66.

Книгам стоиков приятно нежиться посреди шелковых подушек (лат.). — Гораций. Эподы, VIII, 15–16. Монтень несколько изменил текст Горация, что повлекло за собой и изменение смысла.

67.

Не стану называть сочинения… — Источники Монтеня: Плутарх. Застольные беседы; Диоген Лаэрций. Жизнеописание Стратона, Феофраста, Аристиппа, Деметрия, Гераклида, Антисфена, Зенона, Клеанфа, Хрисиппа; Геродот; Страбон; Евсевий. Жизнеописание Константина.

68.

Наряду с воздержанностью, несомненно, нужна невоздержанность; пожар гасится огнем (лат.). — Чье это изречение, неизвестно.

69.

Тот простак… — Возможно, что Монтень имеет в виду папу Павла IV (1555–1559).

70.

Обнажать тело на глазах у всех есть начало развращения (лат.). — Энний, цитируемый Цицероном: Тускуланские беседы, IV, 33.

71.

…на таинствах Доброй богини… — Т. е. Кибелы, праматери богов, богини плодородия.

72.

Ведь все живущее на земле — и люди, и звери, и все живущее в море, и домашний скот, и пестроцветные птицы, — все жаждет любовного племени и неистовства любви (лат.). — Вергилий. Георгики, III, 242–244.

73.

…Платон… предписал… — Государство, V, 452 b.

74.

Женщины великого царства Пегу… — Источник Монтеня: Бальби. Путешествие в восточную Индию (Viaggio dell’Indie orientali…). Венеция, 1590.

75.

Говорила же Ливия… — Речь идет о римской императрице Ливии, второй жене Августа, матери Тиберия.

76.

…как говорит Платон… — Государство, V, 457 а.

77.

…говорит… Августин… — О граде божием, XXII, 17.

78.

Разве ты согласишься отдать за все богатства Ахемена или за сокровища Мигдона, властителя тучной Фригии, или за роскошно убранные дома арабов волосы Лицинии, когда она подставляет шею для пылких поцелуев, или с притворной суровостью от них отстраняется, радуясь, если тебе все же удается сорвать у нее поцелуй, еще больше, чем ты, его домогавшийся, и время от времени целует тебя сама (лат.). — Гораций. Оды, II, 12, 21–29. Ахемен — легендарный родоначальник персидской династии Ахеменидов.

79.

Опора дьявола — в чреслах (лат.). — Иероним. Против Иовиниана.

80.

Некто сказал Платону… — Антоний и Максим. Сборник изречений, прозванный «Мелисса» («Пчела»), кн. II, разд. 59 (О злословящих и о клевете). Ссылка дается по изданию Миня Patrologia graeca, т. 199. Первое издание этого сборника вышло в 1546 г.

81.

Кто мешает зажечь огонь от горящего огня? Пусть и они неутомимо расточают свои дары; ничего от этого не убудет (лат.). — Овидий. Наука любви, III, 93; второй стих представляет собой перифразу Овидия.

82.

…козел… боднул его в голову… — Источник Монтеня: Элиан. О природе животных, VI, 42.

83.

Ни один прелюбодей, пронзенный супружеским мечом, не окрасил пурпурною кровью воды Стикса (лат.). — Иоанн Секунд. Элегии.I, 7, 71.

84.

Лукулл, Луций Лициний — см. прим. 16, гл. I, том II. Лепид, Марк Эмилий — римский государственный деятель, консул в 78 г. до н. э. Источник Монтеня: Плутарх. Жизнеописание Лукулла, Цезаря, Помпея, Антония, Катона Утического.

85.

Берегись, негодяй! Конец твой страшен! Будут ноги расставлены, и в дверцу прогуляются и редьки и миноги (лат.). — Катулл, XV, 17–19. Эти стихи Монтень цитирует здесь, видимо, по ошибке; они никак не связаны с контекстом, так как в них содержится угроза расправы с неким распутником.

86.

И один из веселых богов не прочь покрыть себя позором этого рода (лат.). — Овидий. Метаморфозы, IV, 187–188.

87.

Что ты так далеко ищешь причин? Почему у тебя, богиня, иссякло ко мне доверие? (лат.). — Вергилий. Энеида, VIII, 395–396.

88.

Я — мать, и прошу оружие для моего сына (лат.). — Вергилий. Энеида, VIII, 441.

89.

Нужно выковать оружие для этого доблестного мужа (лат.). — Вергилий. Энеида, VIII, 441.

90.

Не подобает сравнивать людей и богов (лат.). — Катулл, XVIII, 141.

91.

Часто сама Юнона, величайшая из небожительниц, досадовала на ежедневные провинности своего супруга (лат.). — Катулл, XVIII, 138.

92.

Нет вражды более злобной, чем та, которую порождает любовь (лат.). — Проперций, II, 8, 3.

93.

Прелюбопытная вещь произошла с одним римлянином… — Источник Монтеня: Тацит. История, IV, 44.

94.

Известно, на что способна разъяренная женщина (лат.). — Вергилий. Энеида, V, 6.

95.

Скифские женщины выкалывали глаза своим рабам… — Об этом рассказывает Геродот: IV, 2; Монтень произвольно толкует Геродота.

96.

…проявления… застенчивости, о которой вспоминает Плутарх… — См.: Плутарх. О ложном стыде.

97.

Мне столь же неприятно встретить отказ, как отказать, и до того горестно причинять огорчение, что в тех случаях, когда долг обязывает меня приневолить кого-нибудь к выполнению чего-либо сомнительного и для него неприятного, мне дается это с превеликим трудом и крайнею неохотой. А если мне самому приходится попадать в подобное положение, то, сколь бы справедливо ни было сказанное Гомером, а именно, что стыдливость для бедняка — нелепая добродетель, я обычно стараюсь переложить свои обязанности на кого-нибудь еще, чтобы он краснел вместо меня. Но тем, кто навязывает мне неприятное дело, я также с трудом даю отпор, и потому со мною не раз случалось, что, желая произнести «нет», я не находил в себе достаточно сил для этого. — См.: Гомер. Одиссея, XVII, 347.

98.

Чей бессильный кинжальчик свисал безобидным крючочком и никогда не поднимался до середины туники (лат.). — Катулл, XVII, 21–22.

99.

Она часто делает то, что делается без свидетелей (лат.). — Марциал, VII, 62, 6.

100.

Меня меньше возмущает более бесхитростное распутство (лат.). — Марциал, VI, 7, 6.

101.

Повивальная бабка, исследуя некую девушку, то ли умышленно, то ли по неумелости, то ли случайно, своею рукой лишила ее девственности (лат.). — Августин. О граде божием, 1,18.

102.

…Фатуа… не дала взглянуть на себя ни одному мужчине… — Рассказ об этом содержится у Лактанция: Божественные установления, I, 22.

103.

…жена Гиерона, не ощущавшая зловония… — Источник Монтеня: Плутарх. Как можно извлечь пользу из своих врагов, 7.

104.

Неужели ты не видишь… что я сплю…? — Рассказы о Флавии и о Гальбе приводятся Плутархом: О любви, 16.

105.

В Восточных Индиях… обычай… допускает, чтобы замужняя женщина отдалась всякому, кто подарит ей… слона… — Ариан. Об Индии, 17.

106.

Философ Федон… стал… продавать свою юность и красоту… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, II, 105; Авл Геллий. Аттические ночи, II, 18.

107.

Солон… был… первым законодателем, предоставившим женщинам… добывать… средства к существованию… — Об этом говорит Корнелий Агриппа: О недостоверности и тщете наук, 68.

108.

…по словам Геродота… — См.: Геродот, I, 93–94.

109.

Наложи засов, держи ее взаперти: но кто устережет самих сторожей? Твоя жена хитроумна и понесет от них (лат.). — Ювенал, VI, 347–348,

110.

…в день свадьбы жрец лишает новобрачную девственности… — Источник Монтеня: Лопес де Гомара. Общая история Индий.

111.

Кто повелевал столькими легионами и был лучше тебя, бесстыдный, во многих отношениях (лат.). — Лукреций, III, 1028, 1026. Текст Лукреция Монтенем значительно изменен.

112.

Судьба отказывает даже в ушах, которые могли бы выслушать наши жалобы (лат.). — Катулл, XIV, 170.

113.

Питтак говорил, что у всякого… своя напасть… — Плутарх. О спокойствии души, II. Питтак (ок. 650–579 гг. до н. э.) — греческий полководец, государственный деятель; один из так называемых «семи мудрецов» Греции.

114.

Сенат Марселя был… прав… — Источник Монтеня: Кастильоне. Придворный, III, 25.

115.

…удачные браки заключаются только между слепою женой и глухим мужем… — Эразм Роттердамский. Апофтегмы (во франц. издании 1564 г.).

116.

…как говорил хозяин Фламиния. — Об этом рассказывают Плутарх (Изречения древних царей) и Тит Ливий (XXXV, 49).

117.

Он ищет случая согрешить (лат.). — Овидий. Скорбные песни, IV, 1, 34.

118.

Когда хочешь, они не хотят; когда не хочешь, они сами хотят (лат.). — Теренций. Евнух, IV, 43.

119.

Они стыдятся идти дозволенным путем (лат.). — Лукан, II, 446.

120.

Мессалина. — История Мессалины рассказана Тацитом: Анналы, XI, 26–38.

121.

Он снял узду со своего гнева (лат.). — Вергилий. Энеида, XII, 499.

122.

Жестокими воинскими трудами ведает всесильный своим оружием Марс, который часто склоняется на твое лоно, сраженный никогда не заживающей раной любви; не сводя с тебя глаз, богиня, он насыщает любовью свои жадные взоры, и на него, лежащего распростертым на спине, нисходит с твоих уст, богиня, твое дыхание; и вот тогда, прильнув к нему своим священным телом и обняв его сверху, излей из своих сладостных уст обращенную к нему речь (лат.) — Лукреций, I, 32–40, с пропуском 35-го стиха.

123.

…infusus… — Все перечисленные Монтенем слова взяты из Лукреция и Вергилия (см. только что приведенный отрывок из Лукреция и на стр. 61–62 отрывок из Вергилия): reiicit — склоняется; pascit — насыщает; inhians — не сводя глаз; molli — мягким, нежным (этого слова в названных отрывках нет); medullas — букв, до мозга костей, недра, сердца; labefacta — обомлевшие; pendet — нисходит; percurrit — пробегает, проскакивает; circumfusa — прильнув; infusus — прильнув, обняв.

124.

Вся речь мужественна; они не занимаются украшательством (лат.). — Сенека. Письма, 33, 1. — Монтень нарушает порядок слов, — видимо, он цитирует Сенеку по памяти.

125.

Дух — вот что придает красноречие (лат.). — Квинтилиан, X, 7, 15.

126.

Галл, Гай Корнелий (69–26 гг. до н. э.) — римский поэт и военачальник; написал 4 книги элегий, которые до нас не дошли. Долгое время ему приписывали 6 элегий, автором которых ныне считают Максимиана, поэта VI в. н. э. Монтень, говоря о Галле, имеет в виду упомянутые элегии.

127.

Как редок подобный дар, можно убедиться на примере многих французских писателей.,. — эти намеки направлены, видимо, против поэтов Плеяды, возглавлявшихся Ронсаром и Дю Белле. Деятельность этих поэтов, стремившихся придать родному языку выразительность и гибкость, обогатить его словарь, боровшихся за признание его полноценным и литературным языком, способным заменить латынь, на протяжении многих веков царившую в науке и в высоких родах литературы, была глубоко прогрессивной и представляет собой очень важный этап в истории французской литературы и языка. И Монтень, надо сказать, относился с большой симпатией к некоторым поэтам этой группы; в частности, он очень высоко ставил творчество Дю Белле и Ронсара; так, например, он причисляет Дю Белле к «самым тонким умам» (I, XXV, с. 124), в другом месте говорит следующее: «… что до пишущих по-французски, то я полагаю, что они подняли это искусство на такую ступень, на какой оно еще никогда у нас не было, и, если вспомнить тот род его, в котором блистают Ронсар и Дю Белле, то я никоим образом не считаю, что им далеко до совершенства древних поэтов» (см. II, XVII, с. 590). Таким образом, критика Монтеня имеет в виду не Плеяду в целом, а отдельные языковые излишества, встречающиеся в творчестве некоторых ее представителей.

128.

Леон Еврей (Эбрео) — португальский раввин (начало XVI в.), автор любовных диалогов в духе Платона. Марсилио Фичино (1433–1499) — итальянский гуманист, знаменитый переводчик Платона и неоплатоников, один из членов созданной Козимо Медичи Платоновской Академии во Флоренции.

129.

Бембо, Пьетро (1470–1547) — кардинал, писатель-гуманист; Монтень имеет в виду его любовные диалоги «gli Azzolani», получившие это название, потому что он их сочинял в замке Адзола. Эквикола, Марио (1460–1539) — итальянский писатель, автор трактата «О природе любви» (Della natura d’amore).

130.

…мне надлежало бы прибегнуть к уловке музыканта Антинонида… — Монтень имеет в виду древнегреческого музыканта Антигенида, ошибочно названного им Антинонидом (Плутарх. Жизнеописание Деметрия, I).

131.

…обезьяньи повадки обрекли этих… тварей на гибель… — Источники Монтеня: Диодор Сицилийский, XVII, 90; Элиан. О природе животных, XVII, 25; Страбон, XV.

132.

Говорят, что… Зенон… прибегал к… выражению… «Cappari!»… — Об излюбленной клятве Зенона сообщает Диоген Лаэрций в «Жизнеописании Зенона» (VII, 32); об излюбленной клятве Пифагора — он же в «Жизнеописании Пифагора» (VIII, 6).

133.

Кратипп — греческий философ-перипатетик I в. до н. э., преподававший в Афинах. У него учились сын Цицерона и сын Брута.

134.

…человек — игрушка богов… — Платон, законы, VII, 804 b. В этом абзаце Монтень еще раз предстает перед нами как вольнодумец, не разделяющий христианского представления о заботливом провидении, неустанно пекущемся о благе людей.

135.

Какая злая насмешка! (лат.). — Клавдиан. Против Евтропия, I, 24.

136.

Что мешает, смеясь, говорить правду? (лат.). — Гораций. Сатиры, 3, 1, 24–25.

137.

Ессеи — иудейская секта, отличавшаяся большой строгостью нравов (II в. до н. э.). Ессеи жили вдали от городов общинами наподобие монастырских, проповедовали всеобщее равенство и не знали частной собственности. Их учению в большей мере присуще стремление к социальному реформаторству. Учение ессеев оставило заметный след в раннем христианстве.

138.

…как… сообщает Плиний… — Естественная история, V, 15.

139.

…Зенон лишь… раз имел дело с женщиной… — Диоген Лаэрций, VII, 13.

140.

…стремясь освятить остров Делос… воспретили в пределах… острова и роды и погребения. — Источник Монтеня: Диодор Сицилийский, XII, 58.

141.

Мы стыдимся самих себя (лат.). — Теренций. Формион, II, 20.

142.

…народы, у которых принято есть, накрывшись… — Источник Монтеня: Жоан Леон. Описание Африки. Франц. перевод 1556 г.

143.

…они воздают честь своему естеству, лишая его естественности… — Источник Монтеня: Гильом Постель. История Востока (Histoires orientales). Изд. 1575 г.

144.

Меняют дома и милый порог на изгнание (лат.). — Вергилий. Георгики, II, 511.

145.

Есть… народ… который поклоняется мраку. — Геродот, IV, 184; Плиний Старший, V, 8.

146.

О несчастные! В радости видят они преступление (лат.). — Максимиан, или Псевдо-Галл, I, 180.

147.

Стихи двух поэтов… — т. е. Вергилия и Лукреция.

148.

Один египтянин… ответил… — Это рассказано у Плутарха (О любопытстве, 3).

149.

Я прижал ее нагую к моему телу (лат.). — Овидий. Любовные стихотворения, I, 5, 24.

150.

…эти двое… — т. е. те же Вергилий и Лукреций.

151.

Удовлетворив вожделение нашей жадной души, мы не боимся нарушать свое слово и не помышляем о наших клятвах (лат.). — Катулл, XIV, 147–148; Монтень не вполне точно цитирует эти стихи Катулла.

152.

…завоевав сердце возлюбленной, не пожелал насладиться… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, VII, 130.

153.

…Сократ говорит… — Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I, 3.

154.

У кого из собачьих ноздрей свисает голубоватый лед, а борода — словно сосулька, того мне было бы во сто раз приятнее поцеловать в зад (лат.). — Марциал, VII, 95, 10 — 11, 14.

155.

…вожделение… юноши, набросившегося… на… изваяние… — Об этом рассказывает Валерий Максим (VIII, 11, ext. 4).

156.

…повод к обнародованию закона, введенного… в Египте… — Источник Монтеня: Геродот, II, 80.

157.

А Периандр — его поступок еще чудовищнее… — Источник Монтеня: Геродот, V, 92.

158.

…не имея возможности наслаждаться с Эндимионом… — Эндимион, элидский пастух, юноша поразительной красоты, был взят на небо Юпитером, но после того как он покусился на честь Юноны, Юпитер изгнал его обратно на землю и погрузил в беспробудный соч. Диана, воспылав страстью к Эндимиону, перенесла его в пещеру на горе Латм и там часто наслаждалась со спящим. Изложение Монтеня несколько отличается от точного пересказа этого мифа. Его источник: Цицерон. Тускуланские беседы, I, 38.

159.

Словно они приготовляют благовония и вино: так что иная кажется тебе отсутствующей или мраморным изваянием (лат.). — Марциал, XI, 104, 12 и XI, 60, 8. Монтень цитирует не вполне точно.

160.

Если она отдается тебе одному, то камешком побелее отмечает этот день (лат.). — Катулл, XVIII, 147–118; стихи цитируются неточно.

161.

Обнимает тебя, но вздыхает от любви к кому-то отсутствующему (лат.). — Тибулл, I, б, 35.

162.

Сладострастие подобно дикому зверю, которого держат в путах, чтобы вызвать в нем ярость, а затем выпускают (лат.). — Тит Ливий, XXXIV, 4.

163.

Я недавно видел коня, который, злясь на свою узду и норовя ее перегрызть, летел словно молния (лат.). — Овидий. Любовные стихотворения, III, 4, 13.

164.

Это пристало каким-нибудь савроматам… — Источник Монтеня: Геродот, IV, 117.

165.

…в рассказе об Аристиппе… — Об этом рассказывает Диоген Лаэрций, II, 69.

166.

…доступность и готовность не приличествуют… — Платон, Пир, 182 а.

167.

Рожденные для подчинения (лат.). — Сенека. Письма, 95, 21.

168.

Александр поблагодарил ее… — Источник Монтеня: Диодор Сицилийский, XVII. 77; Квинт Курций.

169.

…на примере той самой богини… — т. е. Венеры.

170.

Иоанна… повелела удавить своего… мужа… — Об этом рассказано у Лавардена: (Histoire de Georges Castriot), лист ЗбЗ, оборотная сторона.

171.

…Платоновы законы… повелевают… — Платон. Законы, XI: 925 а.

172.

Испробовав все способы вызвать страсть в своем муже, она покидает безрадостное брачное ложе (лат.). — Марциал, VII, 58, 3 — 5. Цитируемые стихи, вследствие чрезмерной их откровенности, в переводе несколько смягчены.

173.

И приходится искать кого-то более мужественного, кто мог бы развязать девический пояс (лат.). — Катулл, XVII, 27–28. Стихи процитированы Монтенем не совсем точно.

174.

Если он не в силах справиться со сладостным трудом (лат.). — Вергилий. Георгики, III, 127.

175.

Едва способному сойтись с женщиной хотя бы разок (лат.). — Гораций. Эподы, XII, 15.

176.

Не нужно остерегаться того, чей возраст близится к пятидесяти пяти годам (лат.). — Гораций. Оды, II, 4, 22. Монтень изменил текст Горация, который говорит о сорока годах.

177.

Словно индийская слоновая кость, обрызганная кровавым пурпуром, или алые лилии, перемешанные с белыми розами (лат.). — Вергилий. Энеида, XII, 67 — 69.

178.

И на ее лице был безмолвный укор (лат.). — Овидий. Любовные стихотворения, I, 7, 21.

179.

…обошлась со мной… нелюбезно. — В этих стихах, оставленных без перевода (сборник «Veterum poetarum cataiecta»), речь идет о размерах мужского органа.

180.

Быть человеком, приспособленным к такому многообразию нравов, речей и желаний (лат.). — Квинт Цицерон. О домогательстве консульства, 14.

181.

Щелочка! Я поручусь — это твоя монограмма (лат.).

Пестик друга и нежит ее и ласкает (фр.). — Первый из этих стихов взят Монтенем из «Juvenilla» («Юношеские стихотворения») Теодора де Беза, изд. 1578 г. Теодор де Без — см. прим. 91, гл. XVII, том II. Второй стих взят Монтенем у Сен-Желе, сочинения которого были изданы в Лионе, 1574 г.

182.

Если таясь, темною ночью она подарила тебе свои милости (лат.). — Катулл, XVIII, 145.

183.

Эта вотивная табличка на священной стене указывает, что я посвятил мои влажные одежды могущественному богу моря (лат.). — Гораций. Оды, I, 5, 13–16. У древних существовал обычай, согласно которому спасшийся во время бури приносил свою одежду в храм Нептуна и на вставной табличке — благодарность за спасение. Монтень, приводя Горация, хочет сказать, что буря, именуемая любовью, — позади; осознание этого, впрочем, не мешает ему мысленно воспроизводить подробности пережитых злоключений и размышлять о них.

184.

Если ты стремиться делать это обдуманно, то добьешься только того, что будешь обдуманно безумствовать (лат.). — Теренций. Евнух, 16 — 18.

185.

Ничто не является пороком само по себе (лат.). — Сенека. Письма, 95, 43.

186.

…лучше остережемся столь беспокойной и буйной страсти… — Здесь Монтень пересказывает Сенеку (Письма, 116, 5). Панэций — см. прим. 259, гл. XII, том II.

187.

…благоразумие и любовь несовместимы. — Источник Монтеня: Плутарх. Изречения лакедемонян.

188.

Пока седина лишь начинает у меня проступать, пока я в самом начале старости и еще не сгорбился, пока у Лахесис есть еще из чего прясть мою нить и я держусь на ногах, не опираясь рукою о палку (лат.). — Ювенал, III, 26–28. Лахезис — вторая из трех сестер Парок, которые, согласно греческой мифологии, пряли нить жизни каждого человека.

189.

…сколько молодости… вернула она… Анакреонту! — Комментаторы усматривают в этих словах Монтеня намек на 52-ю оду Анакреонта.

190.

…Сократ… рассказывает… — Здесь Монтень пересказывает Ксенофонта: Пир, IV.

191.

Философия… не ополчается против страстей естественных. — Источник Монтеня: Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, I, 3.

192.

Эти стихи Горация (Эподы, XII, 19–20) на современный взгляд непристойны; в них говорится о мужской силе молодежи.

193.

Могут ли пылкие и полные жизни юноши видеть без смеха наш превратившийся в пепел факел? (лат.). — Гораций. Оды, IV, 13, 26–28.

194.

…некий древний философ… — Монтень пересказывает Диогена Лаэрция (Жизнеописание Биона, IV, 47). Бион Борисфенский — см. прим. 6, гл. IV, том I.

195.

Сделайте доброе дело ради себя самого (ит.). — Провербиальное выражение, широко распространенное у итальянских нищих.

196.

Кто хочет себе добра, пусть идет за мной. — Ксенофонт, Киропедия, VII, 1.

197.

Я не хочу дергать за бороду мертвого льва (лат.). — Марциал, X, 90, 10. Дергать за бороду — провербиальное выражение, означающее «оскорблять».

198.

Ксенофонт, понося и обвиняя Менона… — Ксенофонт. Анабасис, II, 6.

199.

Я уступлю эту… дикую склонность… Гальбе… — Об этом рассказывает Светоний: Жизнеописание Гальбы, 22.

200.

О если бы боги дозволили мне увидеть тебя такой, какова ты теперь, о если бы они мне дозволили поцеловать твои поседевшие волосы и обнять твое высохшее тело (лат.). — т. е. Овидию, чьи стихи (Письма с Понта, I, 5, 49–51) Монтень цитирует. Эти стихи написаны Овидием в ссылке, в разлуке с женой, к которой они обращены.

201.

…юноша с Хиоса… пришел к философу Аркесилаю… — Рассказ этот позаимствован Монтенем у Диогена Лаэрция (Жизнеописание Аркесилая, IV, 34). Аркесилай — см. прим. 18, гл. XXXIX, том I.

202.

Если ты поместишь его в хоре девушек переодетым в женское платье, его распущенные волосы, неопределившиеся черты, скрывая различие, обманут проницательность целой толпы гостей (лат.). — Гораций. Оды, II, 5, 21–24.

203.

Хорошо известна причина… — Плутарх. О любви, 24. Аристогитон и Гармодий — см. прим. 11, гл. XXVIII, том I. Называя в этом месте Диона, Монтень ошибается; правильно — Бион.

204.

Он [Купидон], несносный, пролетает мимо иссохших дубов (лат.). — Гораций. Оды, IV, 13, 9–10.

205.

Маргарита… Наваррская… преувеличивает… продолжительность женского века… — Маргарита Наваррская. Гептамерон, IV. 35.

206.

Любовь не знает порядка (лат.). — Иероним. Письмо к Хромацию.

207.

Платон… велит… — Государство, V, 468 b-с.

208.

Ибо, когда дело доходит до битвы, впустую неистовствует яркий и бессильный огонь, как от горящей соломы (лат.). — Вергилий. Георгики, III, 98–100.

209.

Словно яблоко, тайный дар милого, соскользнувшее с целомудренной груди девушки, где оно было скрыто ею под мягкой одеждой, и упавшее, стремительно катясь, к ногам ее матери, при появлении которой поднялась со своего места забывчивая бедняжка, на чьем печальном лице разливается теперь краска стыда (лат.). — Катулл, XV, 25–30.

210.

…в своем «Государстве». — Платон. Государство, V, 451 d-457 с.

211.

…Антисфен не делает различия… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, VI, 12.

2.

…говорят… они принадлежат Аристотелю. — Аристотель. Проблемы XXXIII, 9.

3.

…я прочел у Плутарха… — Плутарх. Естественные причины, II.

4.

Я слишком мучился, чтобы мне приходила в голову мысль об опасности (лат.). — Сенека. Письма, 53, 3.

5.

Приведем рассказ… о бегстве Сократа… — Источник Монтеня: Платон. Пир, 221 а-с.

6.

Чаще всего, чем меньше испытываешь страх, тем меньше опасности (лат). — Тит Ливий, XXII, 5.

7.

…мудрый не может превратиться в безмозглого. — Эти слова Эпикура приводятся у Диогена Лаэрция, X, 117.

8.

…укрепляя полевой лагерь. — Это описание боевых колесниц, применявшихся венграми в войне против турок, позаимствовано Монтенем у Халкондила: VII, 11.

9.

Элагабал (Гелиогабал) — см. прим. 6, гл. XXXII, том I. Лампридий. Элагабал, 28–29 (Scriptores Historiae Augustae, XVII, 28, 1–2. 29, 1).

10.

Фирм, Марк — римский полководец, провозгласивший себя в 273 г. императором и в том же году распятый на кресте по повелению императора Аврелиана. Источник Монтеня: Вописк. Фирм Сатурнин, Прокул и Бонос, 6 (Scriptores Historiae Augustae, XXIX, 6, 2).

11.

…пусть… избегает расходов на… роскошества, которые… улетучиваются из памяти. — Исократ. Слово к Никоклу, 19.

12.

Демосфен… нападает… — В третьей Олинфской речи.

13.

…Феофраста… порицают… — Феофраста порицает Цицерон в своем сочинении «Об обязанностях» (II, 16). Феофраст — см. прим. 318, гл. XII, том II.

14.

…ни один… здравомыслящий человек не придает им… — цены. — Эти слова Аристотеля передает Цицерон. Об обязанностях, II, 16.

15.

Григорий XIII — римский папа с 1572 по 1585 г.

16.

…наша королева Екатерина… — Монтень имеет в виду Екатерину Медичи (см. прим. 4, гл. XII, том I).

17.

…прервав работы над сооружением… Нового Моста… — Постройка Нового Моста была начата в 1578 г.; прерванная вследствие затруднений, вызванных гражданской войной, она была закончена в 1607 г. Новый Мост существует и посейчас и является самым старым из парижских мостов.

18.

…император Гальба… сказал… — Об этом рассказывает Плутарх: Жизнеописание Гальбы, 16.

19.

Ни одно искусство не замыкается в себе самом (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, V, 6. Монтень приспосабливает слова Цицерона к своему контексту.

20.

…от щедрости мало проку… — Источник Монтеня: Плутарх. Изречения древних царей. Дионисий Старший — см. прим. 7, гл. I, том I.

21.

Я бы… научил… присловью… — Греческий стих переведен самим Монтенем.

22.

Чем большему числу людей ты ее расточаешь, тем меньшему их числу сможешь ее расточать… Что может быть глупее старания лишить себя возможности делать то, что ты делаешь с такою охотой (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, II, 15.

23.

…в нашем языке слова для обозначения щедрости и свободы образованы от одного корня. — Щедрость по-французски — liberalite; свобода — liberte.

24.

…что некогда сделал Кир… — Этот рассказ позаимствован Монтенем у Ксенофонта: Киропедия, VIII, 2.

25.

Раздача другим лицам отнятого у законных владельцев не может рассматриваться как щедрость (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 14.

26.

…привлекай… благодеяниями твоих добродетелей, а не… твоего сундука… — Речь идет о Филиппе Македонском, написавшем письмо своему сыну, юноше Александру. Источник Монтеня: Цицерон. Об обязанностях, II, 15.

27.

…как это было устроено императором Пробом. — Проб Марк Аврелий — римский император с 276 по 282 г.; убит взбунтовавшимися легионерами. Источник Монтеня: Кринит. О честном и поучительном (De honesta disciplina), XII, 7.

28.

Вот капитель колонны, сверкающая драгоценными камнями, вот портик, сверкающий золотом (лат.). — Кальпурний. Эклоги, VII, 47.

29.

Пусть тот, — сказал он, — кому это не полагается, встанет со всаднической подушки, и, если не потерял совести, освободит ее (лат.). — Ювенал, III, 153–155.

30.

…это четвертая и последняя перемена… — Источник Монтеня: Юст Липсий. Об амфитеатре, 10.

31.

Сколько раз мы смотрели, как опускаются отдельные части арены, как из открывшейся в земле бездны появляются дикие звери и как из тех же недр земных вырастают золотые земляничные деревья с ярко-желтой корою. И нам довелось видеть не только лесных чудовищ, но наблюдал я и борьбу тюленей с медведями и прозываемых морскими конями, но безобразных животных (лат.). — Кальпурний. Эклоги, VII, 64. Монтень цитирует по Юсту Липсию: Об амфитеатре, 10.

32.

Хотя театр обжигало палящее солнце, когда пришел Гермоген, навес тотчас раздвинули (лат.). — Марциал, XII, 29, 15–16.

33.

Даже сетка блестит кручеными золотыми нитями (лат.). — Кальпурний. Эклоги, VII, 53–54.

34.

Жили многие храбрецы и до Агамемнона, но все они, никому не ведомые и никем не оплаканные, скрыты от нас в непроглядном мраке забвения (лат.). — Гораций. Оды, IV, 9. 25–28. Агамемнон — предводитель греков, осаждавших Трою.

35.

До троянской войны и до гибели Трои много других поэтов воспевали другие подвиги (лат.). — Лукреций, V, 326- 327. У Лукреция эти стихи выражают вопрос.

36.

…и рассказ Солона… — Речь идет о рассказе Солона в диалоге Платона «Тимей» 21 а-25 d.

37.

Если бы мы могли созерцать безграничность простирающихся во все стороны пространства и времени, к которой устремляясь и направляясь странствует наш дух, не обнаруживая, сколь бы долго эти блуждания ни продолжались, никаких берегов, где бы он мог задержаться; перед нами в этой бесконечной безмерности предстало бы бесчисленное множество форм (лат.). — Цицерон. О природе богов, I, 20. Этот отрывок крайне неточно воспроизведен Монтенем.

38.

И настолько обессилен век и истощена земля (лат.). — Лукреций, II, 1150. Монтень незначительно изменяет текст Лукреция.

39.

Но, как я думаю, вселенная еще совсем новая, и мир только-только возник, и ранее он не возникал; вот почему некоторые искусства все еще развиваются и совершенствуются, и вот почему много улучшений достигнуто в мореплавании (лат.). — Лукреций, V, 330–334.

40.

…они нисколько не уступают нам в ясности… ума и в сообразительности. — Следует отметить, что никто из современников Монтеня, писавших о жестокости испанцев-завоевателей, не говорит об этом с такой ясностью и определенностью, никто не ставит этого вопроса так широко и с таким пониманием проблемы во всех ее аспектах: политическом, религиозном, философском. Монтень видит в угнетаемых туземцах не «меньших братьев», нуждающихся в покровительстве и защите, а носителей иной культуры, которая во многом могла бы оплодотворить и обогатить культуру Старого Света. Глава «О каннибалах» (I, XXXI) и настоящая глава «О средствах передвижения» с достаточной полнотой характеризуют отношение Монтеня к американским туземцам, и его протест против чинимых за океаном зверств звучит в них с такой силой, какой достигают наиболее смелые публицисты лишь в XVIII в. Источник Монтеня во всем, что он рассказывает о жителях Нового Света, — не раз упоминавшаяся книга Лопеса де Гомара «Общая история Индий» (Historia general de las Indias, 1553).

41.

…свидетели этому — мои каннибалы. — См. I, XXXI.

42.

Безам (точнее безант) — золотая или серебряная монета византийского чекана, имевшая широкое хождение в Европе на протяжении многих веков после крестовых походов и в различное время имевшая различную ценность.

43.

…несколько испанских военачальников… были преданы смерти… — Монтень имеет в виду Гонсалеса Писарро, осужденного на смерть Педро де ла Каско, которого Карл V отправил в 1548 г. для пресечения произвола, царившего во вновь обретенных испанских колониях; та же участь постигла и обоих Диего Альмагро, отца и сына, в 1538 и 1542 гг.

44.

…столь бережливого и благоразумного государя… — т. е. Филиппа II.

2.

Луций Торий Бальб — римский народный трибун III в. до н. э., о котором говорит Цицерон (О высшем благе и высшем зле, II, 20), в изображении Цицерона законченный эпикуреец; это человек отважный, твердый, свободомыслящий, ведущий честную и здоровую жизнь.

3.

Марк-Регул — см. прим. 1, гл. LII, том I.

4.

Отан, один из семи, имевших право притязать на трон Персии… — Здесь Монтень пересказывает Геродота (III, 83).

5.

…я просмотрел две книги шотландских авторов… — Первая из упоминаемых Монтенем книг — «О королевском праве у шотландцев» (1579) Джорджа Бьюкенена, бывшего когда-то учителем Монтеня в гиньенском коллеже или Бордоском университете. (В главе «О воспитании детей» — с. 163 — Монтень называет Бьюкенена «великим шотландским поэтом»). Трактат Бьюкенена, запрещенный в течение всего XVII в., был торжественно сожжен Оксфордским университетом. Вторая книга — ответ Блеквуда Бьюкенену, озаглавленный «Против диалога Джорджа Бьюкенена «О королевском праве у шотландцев», в защиту королей» (1581).

6.

…Брисон, состязавшийся в беге с Александром, поддался… — Об этом рассказывает Плутарх: О спокойствии души, 12. Монтень ошибочно называет Крисона Брисоном.

7.

Карнеад говорил… — Об этом рассказывает Плутарх: Как отличить друга от льстеца. Карнеад — см. прим. 44, гл. XXVI, том I.

8.

…Гомер вынужден был изобразить… — Илиада, V, 345–347.

9.

Римский сенат присудил Тиберию… награду… тот отказался… — Об этом рассказывает Тацит: Анналы, II, 83.

10.

…Плутарх рассказывает… — Как отличить друга от льстеца, 9.

11.

…льстецы Митридата… давали… владыке… резать и прижигать их члены… — Источник Монтеня: Плутарх. Как отличить друга от льстеца, 14.

12.

…Адриан спорил с философом Фаворином… — Об этом рассказывает Спартиан: Адриан, 15 (Scriptores Historiae Augustae).

13.

Август писал эпиграммы на Азиния Поллиона… — Рассказ об этом содержится у Макробия: Сатурналии, II, 4.

14.

…Дионисий, не будучи в состоянии сравняться в искусстве поэзии с Филоксеном… — Источник Монтеня: Плутарх. О спокойствии души. 12; Диодор Сицилийский, XV, 6 и 7; Диоген Лаэрций, III, 18 и 19; Филоксен — см. прим. 645, гл. XII, том II. О Филоксене рассказывают, что после его освобождения из каменоломен Дионисий снова обратился к нему с вопросом о том, нравится ли ему новое стихотворение Дионисия, на что Филоксен ответил: «Отправь меня обратно в каменоломни».

2.

Разве ты не видишь, как дурно живет сын Альба и как нищ Барр? Отличное предупреждение всякому, чтобы не расточал отцовское добро (лат.). — Гораций. Сатиры, I, 4, 109–111. — В современном издании сатир имя Барр читается как Бай (Baius).

3.

…мудрец большему научится от безумца, чем безумец от мудреца… — Эти слова Катона приводит Плутарх. Жизнеописание Катона Цензора, 9.

4.

Ведь нельзя спорить, не опровергая противника (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, I, 8.

5.

Антисфен наставлял своих детей… — Об этом рассказывается у Плутарха: О ложном стыде, 18.

6.

…Платон… лишал права на спор людей с умом ущербным… — Платон. Государство, VII, 539 d.

7.

Ничего не исцеляющих наук (лат.). — Сенека. Письма, 59, 15.

8.

Ни лучше жить, ни толковее рассуждать (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, I, 19.

9.

Скрывающиеся в чужой тени (лат.). — Сенека. Письма, 33, 8.

10.

Эвтидем и Протагор — персонажи диалогов Платона, которые имеет в виду Монтень.

11.

Истина вовсе не скрыта, как… утверждал Демокрит… — Лактанций. Божественные установления, III, 28.

12.

Мисон… ответил… — Об этом рассказывает Диоген Лаэрций: Жизнеописание Мисона, I, 108.

13.

Будем… помнить изречение Платона… — Источник Монтеня: Плутарх. Как надо слушать, 5.

14.

Свое дерьмо не воняет (лат.). — Эразм Роттердамский. Афоризмы, III, 4, 2.

15.

Валяй, если она недостаточно безумствует по своему побуждению, подстегни ее (лат.). — Теренций. Девушка с Андроса, IV, 9. У Теренция речь идет о нем, а не о ней.

16.

Сократ полагал… — Источник Монтеня: Платон. Горгий, 480 b-d.

17.

…те, кто… стремились утвердить религию созерцательную и безобрядную… — т. е. протестанты.

18.

Спинет — щипковый инструмент, один из предков фортепиано.

19.

При… высокой судьбе редко… встречается простой здравый смысл. — Ювенал, VIII, 72–73.

20.

…по словам Сократа… — Эти слова приводит Платон: Государство, VI, 490 d-е.

21.

Как обезьяна с подобием человеческого лица, которую, когда она постарела, мальчик потехи ради обрядил в роскошную ткань, оставив ей голую спину и голый зад, — забава для пиршеств (лат.). — Клавдиан. Против Евтропия, I. 303–306.

22.

…Мегабиз… получил… резкую отповедь… — Рассказ об этом содержится у Плутарха: Как отличить друга от льстеца, 15. Апеллес — знаменитый греческий художник IV в.; расцвет его творчества приходится на 30-е годы указанного столетия, даты рождения и смерти не установлены.

23.

Величайшая добродетель государя — знать подвластных ему людей (лат.). — знать подвластных ему людей. — Марциал, VIII, 158.

24.

…перс Сирам… сказал… — Об этом передает Плутарх: Изречения древних царей, введение. Монтень называет Сирамна Сирамом.

25.

Судьбы находят путь (лат.). — Вергилий. Энеида, III, 395.

26.

Предоставь остальное богам (лат.). — Гораций. Оды, 1, 9, 9.

27.

Меняется облик души, и сердце порождает то одни побуждения, то другие, пока ветер не успел разогнать тучи (лат.). — Вергилий. Георгики, I, 420–422.

28.

грубым умам дело управления давалось лучше, чем утонченным. — Фукидид, III, 37.

29.

Каждый возвышается в меру того, как ему благоволит судьба, а мы на основании этого говорим, — что он — умница (лат.). — Плавт. Псевдол, II, 3, 13–14.

30.

Когда Мелантия спросили… — Об этом рассказывает Плутарх: Как нужно слушать, 7. Дионисий Старший — см. прим. 7, гл. I, том I. Мелантий — речь идет, надо полагать, об афинском трагическом актере IV в. до н. э.

31.

Антисфен… возразил… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций VI, 8. Антисфен — см. прим. 5, гл. XL, том I.

32.

Жители Мексики после коронования своего владыки… — Источник Монтеня: Гомара. Всеобщая история Индии, II, 77.

33.

Нужно обращать внимание не только на то, что каждый говорит, но также и на то, что каждый чувствует и по какой причине он чувствует именно так (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 41.

84.

Гегесий говорил… надо лишь учить… — слова Гегесия приведены у Диогена Лаэрция: II, 95.

35.

…царь Кир ответил… — Об этом рассказывает Ксенофонт: Киропедия, III, 3.

36.

…это полагал и Лику^г. — Плутарх. Жизнеописание Ликурга, 20.

37.

…погибли два принца нашего королевского дома. — Возможно, что Монтень здесь имеет в виду герцога Энгиенского, убитого в 1546 г. во время грубой забавы, и короля Генриха II, погибшего в 1559 г. на турнире.

38.

Это произведение было взято [у меня] в разгар работы над ним (лат.). — Овидий. Скорбные песни, I, 7, 29.

39.

Благодеяния приятны только тогда, когда знаешь, что можешь за них отплатить; когда же они непомерны, то вместо благодарности воздаешь за них ненавистью (лат.). — Тацит. Анналы, IV, 18.

40.

Кто считает, что позорно не отплачивать, тот не хочет, чтобы было кому платить (лат.). — Сенека. Письма, 81, 32.

41.

Кто считает, что он перед тобой в долгу, тот никоим образом не может быть твоим другом (лат.). — Квинт Цицерон. О домогательстве консульства, 9.

42.

Я… пристально вникал в суждения Тацита… — Тацит. Анналы, VI, 6.

43.

…мелким представляется мне Тацит и в том месте… — Тацит. Анналы, XI, 11.

44.

…рассказ о солдате, который нес вязанку дров… — Тацит. Анналы, XIII, 35.

45.

…рассказ… о том, что Веспасиан… исцелил… — Тацит. История, IV, 81. У Монтеня ошибка: по Тациту, Веспасиан исцелил не слепую, а слепого.

46.

По правде говоря, я сообщаю и о том, чему сам не верю, ибо я не хочу утверждать того, в чем сомневаюсь, и не хочу умалчивать о том, что мне известно (лат.). — Квинт Курций, IX, 1.

47.

Утверждать или отрицать это не стоит труда; нужно придерживаться традиции (лат.). — Тит Ливий, I, введение и VII, 6.

2.

Диомед — греческий грамматик, I в. до н. э. (в точности годы его жизни не установлены), составивший комментарии к грамматике Дионисия Фракийского, от которых сохранились лишь незначительные отрывки.

3.

…что же ты не заклял эту бурю! — Пифагор, так же, как и его последователи (пифагорейцы), сыграл большую роль в развитии античной математики, астрономии, небесной механики. Высшим законом, которому подчиняется все сущее (весь «космос»), по мнению пифагорейцев, является гармония. О самом Пифагоре до нас дошло очень мало достоверных сведений; у пифагорейцев была тенденция видеть в нем воплощение божества, которое имеет власть над силами природы и способно творить чудеса. На этом основано шутливое обращение к Пифагору Монтеня, укоряющего его за то, что он не восстановил нарушенной Диомедом гармонии и не заклял поднятой Диомедом словесной бури.

4.

Некогда Гальбу осуждали… — Источник Монтеня: Светоний. Жизнеописание Гальбы, 9.

5.

…до того, как начались наши беды? — Т. е. религиозные войны XVI в. во Франции.

6.

…прав был врач Филотим… — Об этом рассказывает Плутарх: Как нужно слушать, 10.

7.

…спартанцам было по плечу… прихорашиваться перед тем, как броситься навстречу… опасностям… — Об этом сообщает Геродот: VII, 209.

8.

…следуя… наставлениям Ксенофонта… — Эти «наставления» изложены Ксенофонтом: Киропедия, I, 6.

9.

И даже дневной свет обдает нас ласковою струей лишь потому, что каждый час прилетает к нам, сменив коней (лат.). — Петроний. Сатирикон. «Сменив коней», т. е. в новом облике. В изданиях XVI, XVII и XVIII вв. после текста приводится много стихотворных отрывков и эти стихи.

10.

Или виноградники, побитые градом; земля коварна, и деревья страдают то от обилия влаги, то от солнца, иссушающего поля, то от суровых зим (лат.) — Гораций. Оды, III, I. 29–32.

11.

Или небесное солнце иссушает поля чрезмерным зноем, или их губят внезапные ливни и студеные росы, или опустошают свирепые вихри и порывы ветров (лат.). — Лукреций, V, 215–217.

12.

…башмак… немилосердно жмущий вам ногу… — У Плутарха (Жизнеописание Эмилия Павла, 5) приводится рассказ об одном римлянине, который развелся со своей женой, за что его порицали друзья, обращаясь к нему со следующими вопросами: «Что ты можешь вменить ей в упрек? Разве она не хороша собой и у нее не красивый стан? Разве она не рожает тебе здоровых детей?» — на что этот римлянин, выставив вперед ногу и показывая на свой башмак, ответил: «Разве этот башмак не красив? Разве он плохо сшит? Разве он не совсем новый? И все же среди вас нет ни одного, никого, кто имел бы хоть малейшее представление о том, как ужасно он жмет мне ногу».

13.

Размеры состояния определяются не величиною доходов, а привычками и образом жизни (лат.). — Цицерон. Парадоксы, VI, 3.

14.

…кто по примеру Фокиона обеспечивает… детей… — Источник Монтеня: Корнелий Непот. Фокион, I.

15.

Я… не одобряю поступка Кратеса. — Об этом рассказывает Диоген Лаэрний: VI, 88. Кратес — см. прим. 9, гл. XXV, том I.

16.

Кто начал тревожиться, тому себя не сдержать (лат.). — Сенека. Письма, 13, 13.

17.

Капля точит камень (лат.). — Лукреций, I, 313.

18.

Тогда мы ввергаем нашу душу в заботы (лат.). — Вергилий. Энеида, V, 720. Монтень несколько изменил слова Вергилия, приспособив их к своему контексту.

19.

…когда Диогена спросили… — Об этом рассказывается у Диогена Лаэрция: VI, 54.

20.

Почему ты не предпочтешь заняться тем, что полезно? почему не плетешь корзин из прутьев и гибкого тростника? (лат.). — Вергилий. Эклоги, II, 71–72.

21.

О если бы нашлось место, где бы я мог провести мою старость, о если бы мне, уставшему от моря, странствий и войн, обрести, наконец, покой! (лат.). — Гораций. Оды, II, 6, 6–8.

22.

Плоды таланта, доблести и всякого нашего дарования кажутся нам наиболее сладкими, когда они приносят пользу кому-либо из близких (лат.). — Цицерон. О дружбе, 19.

23.

…даже Платон… не преминул… уклониться… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, III, 23.

24.

Многие подали мысль обмануть их, ибо обнаружили страх быть обманутыми, и, подозревая другого, предоставили ему право на плутни (лат.). — Сенека. Письма, 3, 3. Монтень незначительно изменил текст Сенеки.

25.

Экю — серебряная монета ценностью в 3 ливра или франка.

26.

Рабство — это покорность души слабой и низменной, не умеющей собой управлять (лат.). — Цицерон. Парадоксы, V, 1.

27.

Чувства, о всевышние боги, чувства (лат.). — Откуда взяты эти слова, не установлено.

28.

И чаша и кубок мне показывают меня (лат.). — Гораций. Послания, I, 5, 23–24. Монтень перефразирует Горация, который говорит: «…тебе показывают тебя».

29.

…самое счастливое занятие человека — …праведно делать свои дела. — Платон. Письма, 9, 357 d.

30.

Лиар — мелкая медная монета.

31.

Времена хуже железного века, и их преступлению сама природа не находит названия, и она не создала металла, которым можно было бы их обозначить (лат.). — Ювенал, XIII, 28–30.

32.

Где понятия о дозволенном и запретном извращены (лат.). — Вергилий. Георгики, I, 505.

33.

Они обрабатывают землю вооруженные и все время жаждут новой добычи и жаждут жить награбленным (лат.). — Вергилий. Энеида, VII, 748–749.

34.

Царь Филипп собрал… толпу самых дурных… людей… — Источник Монтеня: Плутарх. О любознательности, 10. Этот город, по Плутарху, был назван Понерополис, т. е. город дурных людей.

35.

Пирра — жена Девкалиона, сына Прометея, царя Фтии в Фесалии. Оставшись после всемирного потопа единственными обитателями земли, Девкалион и Пирра вновь заселили землю, бросая себе за спину камни: те, что были брошены Девкалионом, превратились в мужчин, брошенные Пиррой — в женщин. Кадм — легендарный основатель города Фив; прибыв в Беотию, он убил дракона, который пожрал его спутников и товарищей, и по повелению Афины посеял его зубы, а из них выросли вооруженные люди, истребившие друг друга, за исключением пяти воинов, от которых и произошла фиванская знать.

36.

Солона как-то спросили… — Об этом рассказывает Плутарх: Жизнеописание Солона, 15.

37.

Варрон приводит… следующее… — Эти слова Варрона приводит Августин: О граде божием, VI, 4. Варрон, Марк Теренций — см. прим. 174, гл. XII, том II.

38.

Пибрак, Ги (1529–1584) — французский государственный деятель и писатель, ревностный католик, в своих писаниях превозносивший Варфоломеевскую ночь, Монтень ценил его широкую эрудицию и литературный талант. Цитируемые стихи из «Четверостиший» Пибрака (Quatrains contenant preceptes…) даны в переводе Н. Я. Рыковой.

39.

Де Фуа, Поль — французский государственный деятель, архиепископ тулузский (ум. в 1584 г.). В 1575 г. де Фуа произнес перед возвратившимся из Польши Генрихом III и королевским советом речь, в которой призывал к веротерпимости. Монтень высоко ценил де Фуа, видя в нем своего единомышленника в ряде вопросов и особенно в вопросе об отношении к гугенотам.

40.

Стремясь не столько к изменению существующего порядка, сколько к его извращению (лат.)

Стремясь не столько к изменению… порядка, сколько к… извращению. — Цицерон. Об обязанностях, II, 1. Монтень несколько изменил слова Цицерона, приспособляя их к своему контексту.

41.

…как это случилось с убийцами Цезаря… — Цезарь был убит 15 марта 44 г. до н. э. Вскоре после этого Марк Антоний со своими сторонниками поднял восстание против республиканцев, составлявших в то время сенатское большинство. Началась междоусобная война, во время которой Марк Антоний, Лепид и Октавиан Август составили триумвират и в 42 г., в битве при Филиппах, окончательно разгромили республиканцев. Придя к власти, триумвиры жестоко расправились со своими противниками; в числе жертв триумвиров был и Цицерон, убитый по их приказанию в 43 г. до н. э.

42.

Пакувий Колавий покончил с… попытками этого рода… — Об этом рассказывает Тит Ливий: XXIII, 3; Пакувий Колавий (III в. до н. э.) — капуанский сенатор; во время 2-й Пунической войны, после разгрома римлян при Каннах (216 г. до н. э.), примкнул к Ганнибалу и принимал его в своем доме; его сын, приверженец Рима, намеревался убить Ганнибала во время его пребывания в доме отца, чему, однако, тот помешал.

43.

Увы! Наши рубцы, наши преступления, наши братоубийственные войны покрывают нас позором. На что только не посягнул наш жестокий век? Оставили ли мы, нечестивые, хоть что-нибудь нетронутым? Удержал ли страх перед богами нашу молодежь хоть от чего-нибудь? Пощадила ли она хоть какие-нибудь алтари? (лат.). — Гораций. Оды, I, 35, 33–38.

44.

Даже если бы сама богиня Спасения пожелала сохранить этот род, то и она не смогла б это сделать (лат.). — Теренций. Братья, IV, 244–245.

45.

…как утверждает Платон… — Государство, VIII, 54о а.

46.

…лишь бы… не получить своей доли. — Источник Монтеня: Плутарх. Утешительное слово к Аполлонию, 9. Плутарх приписывает эти слова Сократу.

47.

Ведь боги обращаются с людьми словно с мячами (лат.). — Плавт. Пленники, 34.

48.

…слова Исократа… не завидовать государям, владеющим обширными царствами… — Исократ. Слово к Никоклу, 26.

49.

И ни одному племени не предоставляет судьба покарать за нее народ, властвующий над сушей и морем (лат.). — Лукан, I, 82–84.

50.

Этот дуб уже не стоит на прочных корнях, но держится благодаря своему весу (лат.). — Лукан, I, 138–139.

51.

И у них свои беды; и над всеми бушует одинаково сильная буря (лат.). — Вергилий. Энеида, XI, 422–423. Монтень несколько изменил текст Вергилия.

52.

Быть может, бог восстановит в прежнем виде то, что мы расточили (лат.) — Гораций. Эподы, XIII, 7–8.

53.

Словно, погибая от жажды, я выпил чашу с водою из Леты, наводящею сны (лат.). — Гораций. Эподы, XIV, 3–4. Лета — подземная река, испив воду которой, умерший забывает свою предыдущую жизнь.

54.

…некоего линкеста… поставили… перед войском… — Источник Монтеня: Квинт Курций, VII, 1. Линкесты — племя в западной Македонии.

55.

Ничто так не вредит желающим произвести хорошее впечатление, как возлагаемые на них надежды (лат.) — Цицерон. Академические вопросы, II, 4.

56.

…письменное свидетельство об ораторе Курионе… — Об этом рассказывает Цицерон: Брут, 60. Курион, Гай Скрибоний — народный трибун 49 г. до н. э.

57.

Военным людям к лицу простота (лат.). — Квинтилиан. Обучение оратора, XI, 1.

58.

Антиох… превозносил Академию… — Источник Монтеня: Цицерон. Академические вопросы, II, 22. Антиох Аскалонский (ум. в 69 г. до н. э.) — философ, поддерживал дружеские отношения с Цицероном, Брутом, Лукуллом. Стремился примирить учения академиков, перипатетиков и стоиков, считая, что расхождения между ними — скорее на словах, чем по существу.

59.

…был у… сограждан чем-то вроде главного казначея… — Об этом рассказывает Плутарх (Жизнеописание десяти ораторов. Ликург, I). Ликург — см. прим. 25, гл. XXIII, том I.

60.

Праведный поступок по настоящему праведен только тогда, когда он доброволен (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 9.

61.

Едва ли я стал бы по своей воле заниматься делами, которые вменяются мне в обязанности (лат.). — Теренций. Братья, III, 202.

62.

Ибо всякое приказание доставляет больше удовольствия тому, кто его отдает, чем тому, кто его выполняет (лат.). — Валерий Максим, II, 2, 6.

63.

Мудрому надлежит сдерживать порывы своей приязни, как сдерживают бег коня (лат.). — Цицерон. О дружбе. 17.

64.

И мне неведомы дары могущественных (лат.). — Вергилий. Энеида, XII, 519520. Монтень приспособляет слова Вергилия к своему контексту.

65.

Вся моя надежда только на себя (лат.). — Теренций. Братья, III, 168. Цицерон несколько изменяет слова Теренция.

66.

Гиппий… научился… изготовлять все необходимые ему вещи, дабы… избавиться от посторонней помощи. — Источники Монтеня: Платон. Гиппий Меньший; Цицерон. Об ораторе, III, 32. Гиппий (V в. До н. э.) — софист. Платон высмеял его в двух диалогах: «Гиппий Больший» и «Гиппий Меньший».

67.

…отказ Баязида от присланных ему Тимуром подарков. — Источник Монтеня: Халкондил, II, 12, Баязид I — см. прим. 17, гл. V, том II.

68.

…он… бросил в… темницу послов… — Сообщение об этом содержится у Гулара: История Португалии, XIА, 6. Сулейман II Великий (1520–1566) — завоеватель обширнейших территорий в Азии и Африке; при нем Оттоманская империя достигла вершины своего могущества.

69.

…вспоминают благодеяния, которые те оказали им самим. — Аристотель говорит об этом в «Никомаховой этике» (IV, 3), ссылаясь на речь Фетиды: Илиада, I, 503.

70.

…давать… по Аристотелю… гораздо приятнее. — Аристотель. Никомахова этика, IX, 7.

71.

Кир устами своего… полководца… — Этот полководец — Ксенофонт. Слова Кира приводятся Ксенофонтом в «Киропедии» (VIII, 4).

72.

…Сципион Старший… ставит свою мягкость.... выше своей храбрости… — Об этом передает Тит Ливий, XXXVII, 6.

73.

И все эти столь тщательно возделанные пашни захватит какой-нибудь нечестивый воин! (лат.). — Вергилий. Эклоги, I, 70.

74.

Какая жалкая участь оберегать свою жизнь с помощью стен и ворот и не быть по-настоящему в безопасности, несмотря на прочность своего дома (лат.). — Овидий. Скорбные песни, IV, 1, 69–70.

75.

Даже когда царит мир, люди дрожат от страха перед войной (лат.). — Лукан, I, 256 и 251–253.

76.

Всякий раз, когда судьба нарушает мир, здесь разражаются войны. О судьба, лучше бы ты назначила мне жить в стране Эос или в кочующем доме под студеной Медведицей (лат.). — Эос — богиня зари; в стране Эос — на востоке; под студеной Медведицей — т. е. на севере.

77.

…розы и фиалки… поблизости от лука и чеснока… пахнут приятнее… — Об этом говорится у Плутарха: Как можно извлечь пользу из своих врагов, 10.

78.

Столь многочисленные лики преступлений (лат.). — Вергилий. Георгики, I, 506.

79.

…чем приукрашенным чужеземною пышностью. — Намек на итальянские моды и итальянскую пышность, культивировавшиеся при французском дворе королевою Екатериною Медичи, прибывшей во Францию в 1533 г. По повелению Екатерины Медичи были построены дворец Тюильри, замок Монсо и продолжены работы в Лувре.

80.

…уподобляясь… персидским царям, давшим обет не пить никакой воды, кроме, как из реки Хоасп… — об этом сообщает Плутарх: Об изгнании, 6.

81.

…он… отказался выйти… из темницы… — Этому посвящен у Платона диалог «Критон». Ср. также: Апология Сократа, 38 b-е.

82.

Сверх сил и удела старости (лат.). — Вергилий. Энеида, VI, 114.

83.

…персы умели поднимать по желанию свежий ветер… — Ксенофонт рассказывает об этом: Киропедия, VIII, 8.

84.

…все мудрецы… ощущают от этого помощь. — Источник Монтеня: Плутарх. Ходячие возражения против стоиков, 8.

85.

Перед моими глазами встает дом, витают образы покинутых мест (лат.). — Овидий. Скорбные песни, III, 4, 57.

86.

Пусть установленный предел исключит споры. Я пользуюсь разрешением и, словно из конского хвоста волос за волосом, вытяну то одно, то другое, пока он [мой противник] не проиграет, одураченный, так как «куча» — исчезает (лат). — Гораций. Послания, II, 1, 39 и 45–47.

87.

Природа не дала нам познания предела вещей (лат). — Цицерон. Академические вопросы, II, 29.

88.

…бесноватые из Карентии… — Источник Монтеня: Саксон Грамматик. История датских королей, кн. XIV. Карентия — замок с прилежащим к нему городом на о. Рюген.

89.

Твоя жена, когда ты отсутствуешь, либо полагает, что ты любишь другую, или что тебя любит другая, или что ты пьешь вино, или что как-нибудь развлекаешься и что тебе одному хорошо, когда ей самой плохо (лат.) — Теренций. Братья, I, 1, 7–9.

90.

В истинной дружбе… — Здесь Монтень намекает на свою дружбу с Этьеном де Ла Боэси (см. XXVIII «О дружбе»).

91.

…столько… мудрецов… покинули… родину… — Все перечисленные философы — стоики; Хрисипп — см. прим. 10, гл. VI, том I; Клеанф — см. прим. 4, гл. XXVI, том I; Диоген из Селевкии — греческий философ II в. до н. э.; Зенон — см. прим. 77, гл. XXVI, том I; Антипатр из Тарса — греческий философ II в до н. э. Источник Монтеня: Плутарх. Противоречия философов-стоиков и Об изгнании, 14.

92.

Я бы… последовал примеру… Диона… Диона. — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций. IV, 46–47.

93.

Мы даем исследовать глубины нашего сердца (лат.). — Персий, V, 22.

94.

…дружба… сладостнее, чем вода и огонь! — Это изречение приводится Плутархом (Как отличить друга от льстеца, 5) и Цицероном (О дружбе, 6).

95.

…индусы… считали… справедливым умерщвлять всякого… — Источник Монтеня: Геродот, III, 99–100.

96.

…тот, кто велел зарезать младенцев, чтобы исцелиться… их кровью. — Возможно, что Монтень здесь имеет в виду французского короля Людовика XI, который, как передает Гаген (Анналы, X, 33), пил взятую у детей кровь.

97.

…тот… которому приводили молодых девушек, чтобы они согревали… его… тело… — Монтень имеет в виду царя Давида (Библия, Третья книга Царств. 1, 1–4).

98.

Но для проницательного ума достаточно этих слабых следов, чтобы по ним достоверно узнать остальное (лат.). — Лукреций, I, 402–403.

99.

…если бы я не отстаивал… одного моего умершего друга… — Монтень намекает на свои старания оградить память Этьена де Ла Боэси от нападок со стороны реакционных кругов в связи с опубликованием гугенотами в 1576 г. трактата Ла Боэси «О добровольном рабстве» (см. I, XXVIII «О дружбе», с. 171); за пять лет до этого Монтень (в 1571 г.) издал томик сочинений и переводы Ла Боэси, снабдив книжку «Обращением к читателю», несколькими письмами и отрывками из своего письма к отцу об обстоятельствах болезни и смерти Ла Боэси.

100.

Я скорее проглотил бы питье Сократа… — Сократ выпил яд по приговору афинского суда. Катон закололся мечом, и смерть его была особенно мучительна.

101.

…приближенные Антония и Клеопатры, пожелавшие умереть вместе с ними? — Источник Монтеня: Плутарх. Жизнеописание Антония, 71. Приближенные Антония и Клеопатры, согласно рассказу Плутарха, образовали кружок, который поставил себе целью умереть всем вместе; они проводили целые дни в пирах, приглашая к себе друг друга.

102.

…смерть Петрония и Тигеллина… — Об этом рассказывает Тацит: Анналы, XVI, 19; История, I, 72.

103.

Жизнью управляет не мудрость, но судьба (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы. V, 9. Феофраст — см. прим. 318, гл. XII, том II.

104.

Пир не роскошный, но пристойный (лат.). — Сатурналии, I, 6. Эти слова цитируют Нонний Марцелл (XI) и Юст Липсий (Сатурналии, I, 6); кто их автор, не установленно.

105.

Больше веселья, чем роскоши (лат.). — Корнелий Непот. Жизнеописание Аттика, 13.

106.

Если бы мудрость дарилась природою с обязательным условием держать ее про себя и ни с кем не делиться ею, я бы от нее отказался (лат.). — Сенека. Письма, 6, 4.

107.

Если бы мудрецу досталась в удел жизнь такого рода, что, живя среди полного изобилия и наслаждаясь безмятежным досугом, он имел бы возможность созерцать все достойное изучения и обдумывать про себя познанное, но при этом не мог бы нарушить свое одиночество и повидать хотя бы одного человека, то ему только и оставалось бы, что расстаться с жизнью (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 43.

108.

…мнение, высказанное Архитом… — Источник Монтеня: Цицерон. О дружбе, 23. Архит (ок. 440–360 гг. до н. э.) — греческий философ-пифагореец, математик, астроном, государственный деятель, полководец.

109.

Аристипп любил жить, чувствуя себя всегда… чужим. — Об этом передает Ксенофонт: Воспоминания о Сократе, II, 1.

110.

Если бы судьба разрешила мне жить по моему усмотрению (лат.). — Вергилий. Энеида, IV, 340–341.

111.

Охваченный жаждой повидать те места, где царит сжигающий зной и где постоянно бывают туманы и изморось (лат.). — Гораций. Оды, III, 3, 55–56.

112.

…пышность… обстановки удовлетворяла… короля. — Монтень имеет в виду двукратное посещение его замка Генрихом Наваррским в 1584 и 1587 гг.

113.

…которая тебя терзает и мучит, затаившись в груди (лат.). — Энний, в цитате у Цицерона; О старости, I. Эти слова Энния незначительно изменены Монтенем.

114.

Судьба никогда не благоволит открыто (лат.). — Квинт Курций, IV, 14.

115.

Один только разум может обеспечить безмятежный покой (лат.). — Сенека. Письма, 56, 6.

116.

Пусть одно весло у меня задевает воду, а другое песок (лат.). — Проперций, III, 3, 23. У Проперция сказано не «у меня», а «у тебя».

117.

Господь знает умствования мудрецов, что они суетны (лат.). — Послания к коринфянам, I, 3, 20; Псалтирь, 93, 11.

118.

Каждый из нас претерпевает свои особые страдания (лат.). — Вергилий. Энеида, VI, 743.

119.

Мы должны действовать таким образом, чтобы не идти наперекор всеобщим законам природы, но, соблюдая их, следовать, вместе с тем, своим склонностям (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 31.

120.

Порция — дочь Катона Утического, добродетельная и преданная жена Юния Брута, лишившая себя жизни, узнав о гибели своего мужа, покончившего самоубийством вскоре после битвы при Филиппах (42 г. до н. э.); так как окружающие отобрали у нее оружие, она проглотила раскаленные угли. О конце Порции рассказывает Плутарх. Жизнеописание Брута, 14.

121.

…некий дворянин… — Комментаторы Монтеня высказывают предположение, что он намекает на Теодора де Беза, опубликовавшего в течение короткого времени свои «Юношеские стихотворения» и сочинение, оправдывавшее сожжение Михаила Сервета (Михаил Сервет был сожжен на костре как безбожник в 1555 г.); впрочем, возможно, что Монтень имел в виду не де Беза, а Мюре, произнесшего в 1552 г. речь «О высоких достоинствах теологии», а вскоре издавшего свои малопристойные «Юношеские стихотворения».

122.

Аристон говорил… — Об этом рассказывает Плутарх: Как нужно слушать, 8. Аристон — греческий философ-стоик (III в. до н. э.).

123.

И Ксенофонт… написал против Аристиппова учения… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, II, 48.

124.

Пусть опасно больные лечатся у лучших врачей (лат). — Ювенал, XIII, 124.

125.

Антисфен разрешает мудрому любить… Об этом передает Диоген Лаэрций, VI, 11.

126.

…Диоген говорил… — Об этом см. у Диогена Лаэрция: VI, 38.

127.

…говорила… Лаиса… — Источник Монтеня: Гевара. Золотые письма (франц. перевод: Epitres dorees,1559), т. I, с. 256.

128.

Никто не считает, что он грешит сверх или хотя бы в меру дозволенного (лат.). — Ювенал, XIV, 233–234.

129.

Что тебе, Олл, до того, как поступили со своей кожей такой-то и такая то? (лат.). — Марциал, VII, 10, 1–2.

130.

Одного из… королей упрекают… — Возможно, что Монтень имеет в виду французского короля Карла VIII, якобы по настоянию своего исповедника возвратившего Испании провинцию Руссильон.

131.

Кто хочет остаться честным, тот должен покинуть двор (лат.). — Лукан, VIII, 493–494.

132.

Платон говорит… — Государство, VI, 493 а.

133.

…он имеет в виду не… государство вроде Афин… — Государство, VII, 521 b-е.

134.

Но ты, Катулл, продолжай упорствовать (лат.). — Катулл, VIII, 19.

135.

…Сократ… не умел правильно сосчитать черепки при голосовании… — Об этом свойстве Сократа рассказывается у Платона в «Горгии», 474а.

136.

Сатурнин заявил… — Источник Монтеня: Требеллий Полион. Тридцать тиранов, 23 (Scriptores Historiae Augustae). Сатурнин — римский военачальник, провозглашенный в 280 г,, вопреки его желанию, императором. Монтень ошибочно переводит латинское imperator, которое имеет два значения («император» и «полководец», «главнокомандующий»), как «главнокомандующий», хотя здесь это слово следовало перевести как «император».

137.

Агесилай… ничем его не обидел. — Здесь Монтень не вполне точно пересказывает Ксенофонта (Агесилай, 3). Агесилай — см. прим. 13, гл. III, том I.

138.

Если я замечаю выдающегося и непорочного мужа, я сравниваю это чудо с двуголовым ребенком, или с рыбами, вдруг на удивление пахарю оказавшимися под плугом, или с беременным мулом (лат.). — Ювенал, XIII, 64–66. Мул — животное, не способное к размножению.

139.

…при тех трех мошенниках… — т. е. при 2-м триумвирате, который был составлен в 43 г. до н. э. Марком Антонием, Октавианом и Лепидом.

140.

Куда же ты отклоняешься? (лат.). — Вергилий. Энеида, V, 166.

141.

«Девушка с Андроса» и «Евнух» — комедии Теренция.

142.

…как говорит Платон… — Ион, 534 b.

143.

…он рассказывает о Сократовом «демоне»! — Плутарх. О демоне Сократа.

144.

…по словам Платона… — Законы, IV, 719 с.

145.

Что приносит нам пользу походя, то не так уж полезно (лат.). — Сенека. Письма, 2, 3.

146.

Не так уж плохо (ит.). — Неоднократно посещавший Италию Монтень использует в этом месте ходячее итальянское выражение.

147.

Аристотель где-то похваляется… — Источник Монтеня: Авл Гелий, XX, 4; Плутарх. Жизнеописание Александра, 9.

148.

Лукулл — см. прим. 16, гл. I, том II; Метелл, Квинт Цецилий Македонский — см. прим. 52, гл. XVII, том II (впрочем, Монтень мог иметь в виду и другого Метелла, а именно Квинта Цецилия Метелла Нумидийского, консула 109 г. до н. э.): Сципион: вероятнее всего, Монтень имеет в виду Публия Корнелия Сципиона Африканского; Сципионы — прославленный римский род, многие представители которого сыграли видную роль в истории Рима.

149.

За восемнадцать лет… — Отец Монтеня, Пьер Эйкем, скончался в 1568 г.

150.

Аркесилай, посетив больного Ктесибия… — Об этом рассказывает Плутарх (Как отличить друга от льстеца, 22) и Диоген Лаэрций (IV, 37). Плутарх называет не Ктесибия, а Апеллеса Хиосского.

151.

Я… затевал споры… вступаясь за Брута. — Монтень имеет в виду Марка Юния Брута (86–42 гг. до н. э.), римского государственного деятеля, одного из убийц Цезаря, который был весьма расположен к Бруту и, как некоторые полагали, был, к тому же, его отцом.

152.

Настолько сильное впечатление производят на нас самые места. А в этом городе таких мест бесчисленное множество, ведь куда бы мы ни направились, мы всюду вступаем в какое-либо место, отмеченное молвой (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, V, 1–2.

153.

Я благоговею перед ними и встаю, когда называют их имена (лат.). — Сенека. Письма, 64, 10.

154.

Еще более драгоценный благодаря своим достославным развалинам (лат.). — Сидоний Аполлинарий. Песни, XX, 62.

155.

Только в одном этом месте природа явно осталась довольна своим творением (лат.). — Плиний. Естественная история, III, 6.

156.

Чем больше будет каждый себе отказывать, тем больше ему дадут боги. Ничего не имея, я, тем не менее, тянусь в стан ничего не желающих… Кто стремится ко многому, у того и многого недостает (лат.). — Гораций. Оды, III, 16, 21–23 и 42–43.

157.

Ни о чем больше я не прошу богов (лат). — Гораций. Оды, II, 18, 11–12.

158.

Прочее я препоручаю судьбе (лат,). — Овидий. Метаморфозы, II, 140.

159.

Уже не может родиться ничто хорошее, настолько испортились семена (лат.). — Тетуллиан. Апологетика.

2.

Бегущий от дел, рожденный для безмятежного досуга (лат.). — Овидий. Скорбные песни, III, 2, 9.

3.

Занятия ради занятия (лат.). — Сенека. Письма, 22, 8. Монтень несколько изменил слова Сенеки.

4.

Ты ступаешь по огню, прикрытому обманчивым пеплом (лат.). — Гораций. Оды, II, 1, 7–8.

5.

Горожане Бордо избрали меня мэром… — Это избрание состоялось в августе 1581 г., когда Монтень был на водах в Лукке (Италия).

6.

Бирон, Арман (1524–1592).

7.

Матиньон, Жак (1525–1597).

8.

Оба — выдающиеся деятели в мирное и в военное время (лат.). — Вергилий. Энеида, XI, 658. Монтень изменяет слова Вергилия, приспособляя их к своему контексту.

9.

Александр с пренебрежением выслушал коринфских послов… — Об этом сообщает Плутарх (О трех формах правления, 3) и Сенека (О благодеяниях, I, 13). Плутарх о Вакхе не упоминает.

10.

…он управлял ими… — Отец Монтеня, Пьер Эйкем, был избран мэром Бордо 1 августа 1554 г.

11.

Судят люди невежественные, и часто их нужно обманывать, чтобы они не заблуждались (лат.). — Квинтилиан. Обучение оратора, II. 17.

12.

Знай, что кто друг тебе, тот друг и всем (лат.). — Сенека. Письма, 6, 7. Монтень несколько изменяет слова Сенеки.

13.

Он не боится умереть за дорогих друзей и за родину (лат.). — Гораций. Оды, IV, 9, 51.

14.

Страсть всегда плохо руководит делами (лат.). — Стаций. Фиваида, X, 704–705.

15.

Торопливость задерживает (лат.). — Квинт Курций, IX, 9.

16.

Поспешность сама себе препятствует (лат.). — Сенека. Письма, 44, 7.

17.

Если бы то, чего человеку достаточно, удовлетворяло его, он был бы вполне обеспечен; но раз дело обстоит по-иному, как мы можем поверить, что какое-либо богатство способно насытить мои желания? (лат.). — Луцилий, V, цитированный Ионием Марцеллом, V. См. Multum et satis.

18.

Сократ… воскликнул… — Об этом сообщает Цицерон: Тускуланские беседы, V, 32.

19.

…паек Метродора весил двенадцать унций… — Источник Монтеня: Сенека. Письма, 18, 9. Метродор из Лампсака (ум. в 277 г. до н. э.) — любимый ученик Эпикура.

20.

…Метрокл… ночевал вместе с овцами… — Это сообщает Плутарх: О том, что порок делает человека несчастным, 3. Метрокл — см. прим. 618, гл. XII, том II.

21.

Природа дает достаточно, чтобы удовлетворить природные потребности (лат.) — Сенека. Письма, 90, 16.

22.

Клеанф жил трудом своих рук… — Диоген Лаэрций, VII, 170. Клеанф — см. прим. 4, гл. XXVI, том I.

23.

К чему мне удача, если я не могу ею воспользоваться (лат.). — Гораций. Послания, I, 5, 12.

24.

…недавнее исчезновение десяти дней, исключенных из календаря повелением папы… — Речь идет о реформе календаря, проведенной папою Григорием XIII, который повелел 5 октября 1582 г. считать 15 октября. Календарь, введенный папой Григорием XIII, получил название «григорианского» и был принят в большинстве христианских стран (так называемый «новый стиль»). Монтень говорит о реформе календаря и в другом месте настоящей книги «Опытов» (III, XI).

25.

Весь мир занимается лицедейством (лат.). — Стих Петрония, сохраненный Иоанном Салисберийским: Поликратик, III, 8.

26.

Они настолько упоены своим счастьем, что забывают даже природу (лат.). — Квинт Курций, III, 2. Монтень перефразирует Квинта Курция.

27.

Я не питаю ненависти сверх той, которую требует от меня война (лат.). — Чьи это слова, не установлено.

28.

Кто не может следовать велениям разума, тот пусть следует за движениями души (лат.). — Цицерон: Тускуланские беседы, IV, 25. Монтень приспособил слова Цицерона к своему контексту.

29.

Они не столько нападали на все в совокупности, сколько каждый нападал на то, что имело к нему прямое отношение (лат.). — Тит Ливий, XXXIV, 36.

30.

Аполлоний Тианский — см. прим. 62, гл. XII, том II.

31.

…на примере той из… партий, которая сложилась… раньше других. — т. е. партии протестантов.

32.

…вторая партия… во многом ее превзошла. — Т. е. партия воинствующих и непримиримых католиков.

33.

…некто… насмеялся над Диогеном… — Об этом передает Плутарх: Изречения лакедемонян.

34.

Он… заплатил… за… роскошный сосуд… но… разбил его вдребезги… — Это рассказывает Плутарх: Изречения древних царей. Котис — так звали нескольких фракийских и боспорских царей. Плутарх рассказывает, видимо, о Котисе II, царе фракийского племени одрисов (II в. до н. э.).

35.

Им легче не начинать, чем остановиться на полпути (лат.). — Сенека. Письма, 72, 11.

36.

Словно утес, выступающий в открытое море навстречу ярости ветров и открытый для волн, выдерживает натиск и угрозы воды и неба, сам оставаясь недвижным (лат.). — Вергилий. Энеида, X, 693–696.

37.

Зенон… внезапно поднялся со своего места… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, VII, 17.

38.

Сократ не говорил… — Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, I, 3.

39.

…он не считал себя достаточно сильным, чтобы устоять перед соблазнами… — Об отношении Кира к Панфее рассказывается у Ксенофонта: Киропедия, V, 1 и др.

40.

И не введи вас во искушение (лат.). — Евангелие от Матфея, VI, 13.

41.

Несчастный корабль… — Эти стихи (Бьюкенен, начало «Францисканца») даны Монтенем в переводе перед тем, как он их цитирует.

42.

Ведь страсти сами себя возбуждают, лишь только перестаешь следовать разуму; слабость снисходит к самой себе и, неразумная, идет все дальше и дальше и больше не в силах остановиться (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 18.

43.

Душа, прежде чем поддаться страстям, содрогается (лат.). — Чьи эти слова, не установлено.

44.

Когда первые дуновения ветра начинают шуметь в лесах и повсюду носятся неясные шумы, возвещающие морякам, что идет буря (лат.). — Вергилий. Энеида, X, 97–99.

45.

Нужно сделать все возможное и, больше того, невозможное, чтобы избежать тяжбы. Ведь не только красиво и благородно, но порой и выгодно поступиться ради этого кое-какими из своих прав (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, II, 18.

46.

…последний герцог Бургундский… — Карл Смелый (см. прим. 2, гл. XXXVIII, том I). Источник Монтеня: Коммин, V, 1.

47.

…Помпей и Цезарь… отпрыски своих двух предшественников… — Т. е. Суллы и Мария; Плутарх (Жизнеописание Мария, 10) сообщает, что Сулла, повелев изготовить печать в память своей победы над нумидийским царем Югуртой, возбудил зависть в Марии, что и явилось причиною ссоры между ними.

48.

…из-за одного яблока… — намек на спор трех богинь, приведший к Троянской войне.

49.

Плутарх говорит… — О ложном стыде, 9.

50.

Начинайте с прохладцей… продолжайте с горячностью. — Об этом передает Диоген Лаэрций: I, 87.

51.

Их легче вырвать из души, чем умерить (лат.). — Чьи это слова, не установлено.

52.

Счастлив, кто мог познать причины вещей и пренебречь всевозможными страхами и неумолимой судьбой и рокотом жадного Ахерона; счастлив и тот, кто знает сельских богов, и Пана, и старца Сильвана, в сестер Нимф (лат.). — Вергилий. Георгики, II, 490–494. Ахерон — подземная река в царстве мертвых; Пан — бог лесов, покровитель пастухов и стад; Сильван — бог лесов, полей и стад.

53.

Я с достаточным основанием опасаюсь поднимать голову в обращать на себя внимание (лат.). — Гораций. Оды, III, 16, 18–19.

54.

Всегда спокойный по природе, а теперь и вследствие моего возраста (лат.). — Квинт Цицерон. О домогательстве консульства, 2.

55.

Не подчиненной и не низменной, но и не бросающейся в глаза (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 34. Монтень незначительно изменяет слова Цицерона, приспособляя их к своему контексту.

56.

Так… поступали греческие хирурги… — Источник Монтеня: Плутарх. Как отличить друга от льстеца, 32.

57.

…мальчик завидовал победам… отца… — Об этом передает Плутарх. Жизнеописание Александра, 12.

58.

Алкивиад… предпочитает умереть… — Платон. Первый Алкивиад.

59.

…чванился перед служанкой… — Плутарх. Как заметить, приносят ли упражнение и добродетели пользу, 10; Монтень не вполне точно пересказывает Плутарха.

60.

Не нам, господи, не нам, но имени твоему дай славу (лат.). — Псалтырь, 113, 9.

61.

…уважения… заслуживают… не все добросовестные поступки… — Плутарх. Ходячие возражения против стоиков.

62.

…отнимают у него похвалы… — Цицерон. Об обязанностях, II, 22.

63.

Чего стоит слава, которая может быть приобретена на рынке? (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, II, 15.

64.

Мне представляется более похвальным все то, что совершается без хвастовства и не на глазах у народа (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 26.

65.

…самый прославленный человек на свете. — Т. е. Цицерон. Для людей Возрождения Цицерон и в самом деле был величайшим, не имеющим соперников авторитетом.

66.

Мне ли верить в подобное чудо? Мне ли не знать, что таится за гладкой поверхностью моря и обликом спокойно катящихся волн? (лат.). — Вергилий. Энеида, V, 849 и 848. Монтень не только переставляет стихи, но и вносит изменения в слова Вергилия, приспособляя их к своему контексту.

2.

Способное придать тяжесть дыму (лат.). — Персий, V, 20.

3.

Ложное до того близко соседствует с истиной, что мудрец должен остерегаться столь опасной близости (лат.). — Цицерон. Академические вопросы. II, 21.

4.

Из-за свойственной людям страсти умышленно распространять слухи (лат.). — Тит Ливий, XXVIII, 24.

5.

Словно есть что-то несомненнее, чем невежество толпы (лат.). — Цицерон. О гадании, II, 39.

6.

Благоразумию должно руководить, ибо неразумных — толпы (лат.). — Августин. О граде божием, VI, 10.

7.

Смотря на обманчивую вещь издали, мы часто восхищаемся ею (лат.). — Сенека. Письма, 118, 7.

8.

Слава никогда не склоняется к бесспорному (лат.). — Квинт Курций, IX, 2.

9.

Ирида — дочь Фавманта. — Слова Платона (Теэтет, 155 d), приводимые Цицероном в его трактате «О природе богов» (III, 20), Ирида — дочь кентавра Фавманта — радуга и вечно любопытствующая вестница богов, т. е. любопытство есть порождение чуда (Thauma — по-гречески — чудо).

10.

Корас, Жан (1513–1572) — в 1561 г. выпустил брошюру о процессе, упоминаемом Монтенем (дело мнимого Мартина Герра); неясности в этом деле Корас объяснял колдовством.

11.

…постановили… чтобы обе стороны явились… через сто лет. — Об этом рассказывает Валерий Максим (VIII, 1 amb. 2) и Авл Геллий (XII, 7); использовал этот рассказ и Рабле (III, 44).

12.

Люди охотно верят тому, чего они не могут понять (лат.). — Чьи это слова, не установлено.

13.

Человеческому уму свойственно охотнее верить непостижимому (лат.). — Тацит. История, I, 22. Монтень несколько изменяет слова Тацита, приспособляя их к своему контексту.

14.

Допустим, что это правдоподобно, но настаивать на этом недопустимо (лат.). — Цицерон. Академические вопросы, II, 27.

15.

…следует предпочитать сомнение. — Августин. О граде божием, XIX, 18.

16.

…я прописал бы скорее чемерицу, чем цикуту. — Чемерица — растение, некогда применявшееся для лечения душевных болезней.

17.

Было больше похоже, что это — дело тронувшихся умом, а не преступников (лат.) — Тит Ливий, VIII, 18.

18.

…я… разрубаю, как Александр — Гордиев узел. — Гордий — фригийский крестьянин, ставший царем. Ярмо на плуге Гордия было прикреплено к дышлу столь искусным узлом, что никто не мог его развязать. Между тем, оракулом была обещана власть над всей Азией тому, кто развяжет Гордиев узел. Александр Македонский после бесплодных попыток проделать это разрубил его ударом меча, откуда и пошло выражение «разрубить Гордиев узел», т. е. покончить с затруднительным делом.

19.

…которому… пригрезилось, будто он вьючная лошадь… — Об этом рассказывает Августин: О граде божием, XVIII, 18.

20.

Я не стыжусь, подобно этим людям, признаваться в незнании того, чего я не знаю (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, I. 25.

21.

…царица амазонок… ответила скифу… — Процитировав эти слова, Монтень тут же дал их перевод. Источник Монтеня — Схолиаст в комментариях к «Идиллиям» Феокрита (IV, 5, 62) или Эразм Роттердамский (Афоризмы, и, 9, 49).

22.

…философия древних разрешила этот вопрос… — Аристотель. Проблемы, X, 24.

23.

…Лассо утверждает… — Стихи и проза (Rime e prose). Феррара, 1585.

24.

Светоний… говорит… — Калигула, 3. Германик (15 г. до н. э. — 19 г. н. э.) — римский военачальник, племянник Тиберия, отравленный, как считают, по его приказанию.

25.

…туфля Ферамена… — Речь идет о следующем: Ферамен, афинский государственный деятель и оратор V в. до н. э., был прозван «туфлей» или, точнее, «котурном» (Плутарх. Жизнеописание Никия, 2). Это прозвище было дано ему за его беспринципность и готовность примкнуть к любой партии, которая могла бы ему доставить власть и влияние, что и уподобляло ею в некотором смысле котурну, так как этот вид обуви изготовлялся независимо от размеров ноги и был впору каждому.

26.

…сказал некий философ-киник Антигону… — Об этом рассказывает Плутарх: О ложном стыде, 7.

27.

Или это тепло открывает многочисленные пути и скрытые поры, по которым к молодым растениям могла бы поступать влага или оно придает растениям крепость и сжимает их чрезмерно раскрывшиеся жилки, оберегая нежные стебли и листья от моросящих дождей, зноя палящего солнца или пронизывающей стужи Борея (лат.). — Вергилий. Георгики, I, 89–93. Борей, или Аквилон, — бог северного ветра.

28.

Всякая медаль имеет оборотную сторону (ит.) — итальянская пословица.

29.

…Клитомах говорил… — Источник Монтеня: Цицерон. Академические вопросы. II, 34. Клитомах (см. прим. 252, гл. XII, том II).

30.

…Эзоп ответил… — Об этом рассказывает Плануд: Жизнеописание Эзопа.

2.

Сохранять меру, исполнять свой долг, следовать природе (лат.). — Лукан, II, 381–382. В этих словах Лукан характеризует основные житейские правила Катона Утического.

3.

…Сократ вернул разум… с неба… на землю… — В этой фразе пересказываются знаменитые, прославляющие Сократа слова Цицерона в «Академических вопросах» (I, 4).

4.

…воспитывает в себе терпенье перед лицом… смерти… — Мысли Сократа о смерти изложены Плутархом в «Утешительном слове Аполлонию».

5.

В изучении наук мы отличаемся такою же невоздержанностью, как и во всем остальном (лат.). — Сенека. Письма. 106, 12.

6.

…мать Агриколы… обуздывала у… сына… жажду знания. — Тацит. Жизнеописание Агриколы, 4. Агрикола, Гней Юлий (37–93) — римский военачальник, тесть Тацита.

7.

Для хорошей души не требуется много науки (лат.). — Сенека. Письма, 106, 12. Монтень неточно цитирует Сенеку, не изменяя, однако, смысла его высказывания.

8.

«Тускуланские беседы» — философское сочинение Цицерона, из которого Монтень очень часто черпает цитаты для «Опытов».

9.

…что приятнее отведать, чем выпить (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, V, 5.

10.

…где важен не ум, а душа (лат.). — Сенека. Письма, 106. Монтень приспосабливает слова Сенеки к своему контексту.

11.

…в смертный час он… не оправдал ее… блистательно. — В 65 г. н. э. Нерон приказал Сенеке, своему воспитателю, а затем министру, покончить с собой, избрав для себя смерть по своему выбору. Сенека приказал вскрыть себе вены. О последних днях и часах Сенеки см.: Тацит. Анналы. XV, 60–63.

12.

Великая душа изъясняется спокойнее и увереннее (лат.). — Сенека. Письма, 115, 2.

13.

И ум и душа окрашены одинаково (лат.). — Сенека. Письма, 114, 3.

14.

Эта простая и понятная добродетель превратилась в таинственную и мудреную науку (лат.). — Сенека. Письма, 95,13.

15.

Сражаются не оружием, а пороками (лат.). — Чьи это слова, не выяснено.

16.

Страшный враг подходит и слева и справа, и близкая беда угрожает c обеих сторон (лат.). — Овидий. Письма с Понта, I, 4, 57–58.

17.

Мы помираем от леченья. — Чьи это стихи, не установлено.

18.

От лечения болезнь только усиливается (лат.). — Вергилий. Энеида, XII, 46.

19.

Добро и зло — все смешалось из-за нашей преступной ярости, и боги отвратила от нас свою благосклонность (лат.). — Катулл, XIV. Свадьба Пелея и Фетиды, 405–406.

20.

По крайней мере, не мешайте этому юноше прийти на помощь извращенному веку (лат.). — Вергилий. Георгики, I, 500–501. Вергилий имел в виду Октавиана Августа, которому во время написания этих строк было двадцать семь лет. Монтень, приводя эту цитату, думал, надо полагать, о Генрихе Наваррском, надеясь, что он положит конец гражданской смуте во Франции. Надежды Монтеня, как известно, оправдались.

21.

…примером яблони… возвращенной со всеми… плодами. — Об этом рассказывает Фронтин: Стратегия, IV, 3.

22.

…под началом… командора родосских рыцарей… — В 1310 г. Родос был захвачен рыцарским орденом иоаннитов; разбитые в 1522 г. турецким султаном Сулейманом II, родосские рыцари в 1530 г. обосновались на острове Мальта и с этого времени стали называться мальтийскими рыцарями, а их орден — Мальтийским орденом. Флот Мальтийского ордена, закаленный в непрерывной борьбе с турками, во времена Монтеня пользовался славой.

23.

…сады… остались не тронутыми… воинами… — Источники Монтеня: Гильом Постель. История турок (Histoire des Turcs); Паоло Джовьо. Современная история (Historia sui temporis).

24.

…говорит Фавоний… — Об этом сообщает Плутарх: Жизнеописание Брута, 13. Фавоний, Марк — римский сенатор; за связь с Брутом и Кассием казнен Октавианом после битвы при Филиппах (42 г. до н. э.).

25.

…Платон… не соглашается… — Платон. Письма, VII, 324 c-326 b.

26.

…не одобрял… своего… друга Пиона… — Т. е. свержения Дионом сиракузского тирана Дионисия Младшего (357 г. до н. э.).

27.

Нет ничего более лживого, чем порочное суеверие, оправдывающее преступления волей богов (лат.). — Тит Ливий, XXIX, 16.

28.

По Платону, неправда достигает предела… — Государство, II, 361 a-b.

29.

Повсюду разоряют поля (лат.). — Вергилий. Эклоги, I, 11–12.

30.

Чего не могут унести или увести с собой, то беспощадно уничтожают, и преступная толпа сжигает ни в чем не повинные хижины (лат.). — Овидий. Скорбные песни, III, 10, 65–66.

31.

Стены не дают никакой защиты, и поля из-за опустошений остаются невозделанными (лат.). — Клавдиан. Против Евтропия, I, 244.

32.

Гвельфы и гибеллины — две могущественные партии, разделявшие Италию в XII, XIII и XIV вв. на два враждующих стана. Монтень называет гвельфами и гибеллинами католиков и протестантов, постоянно враждовавших между собой в те времена во Франции.

33.

Очевидность умаляется доказательствами (лат.). — Цицерон. О природе богов, III, 4.

34.

Пусть я располагаю тем, чем располагаю сейчас, и даже меньшим, лишь бы я мог прожить в свое удовольствие тот срок, что мне осталось прожить, если боги захотят подарить меня этой отсрочкой (лат.). — Гораций. Послания, I, 18, 107–108.

35.

Наиболее могуществен тот, кто имеет над собой власть (лат.) — Сенека. Письма, 90, 34.

36.

Мы ощушаем общественные бедствия лишь настолько, насколько они отражаются на наших личных делах (лат.) — Тит Ливий, XXX, 44.

37.

…стал я жертвой чумы… — Эта эпидемия чумы началась летом 1585 г., за две недели до истечения срока пребывания на посту мэра Бордо. Сложив с себя обязанности мэра, Монтень с семьей в течение шести месяцев скитался по югу Франции, переезжая с места на место в поисках пристанища, не затронутого эпидемией.

38.

Смешиваются похоронные процессии юношей и стариков; никому не убежать от безжалостной Прозерпины (лат.). — Гораций. Оды, I, 28, 19–20. Прозерпина — дочь Цереры и Юпитера, супруга Плутона, богиня подземного царства.

39.

Ты мог бы увидеть покинутые пастухами земли и везде и повсюду пустынные пастбища (лат.) — Вергилий. Георгики, III, 476–477.

40.

Неориты… бросали тела мертвецов в… глубь лесной чащи… — Источник Монтекя: Диодор Сицилийский, XVII, 105. В современных изданиях Диодора Сицилийского этот народ именуется орнетами.

41.

…римские воины после битвы при Каннах… вырыли ямы… — Об этом рассказывает Тит Ливий: XXII, 51.

42.

Размышляй об изгнании, пытках, войнах, болезнях, кораблекрушениях, чтобы не быть новичком ни при каком бедствии (лат.). — Сенека. Письма, 107, 4.

43.

Предчувствие страдания повергает тех, кто страдал, в такую же скорбь, какую они испытывали страдая (лат.). — Сенека. Письма, 74, 32.

44.

Иванов день — 24 июня.

45.

…говорит один из мудрецов… — т. е. Сенека (Письма, 13, 10).

46.

…совершенствуя заботами человеческие сердца (лат.). — Вергилий. Георгики, 1,123.

47.

Усталость изнуряет чувства меньше, чем размышление (лат.). — Квинтилиан. Обучение оратора, I, 12.

48.

Напрасно, смертные, вы хотите узнать час своих похорон и какой дорогой к вам явится смерть (лат.). — Проперций, II, 27. Монтень не вполне точно цитирует Проперция.

49.

Менее мучительно претерпеть внезапную гибель, чем пребывать в длительном страхе (лат.). — Максимиан, или Псевдо-Галл. Элегии, I, 278–279.

50.

Вся жизнь философов есть приуготовление к смерти (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы, I, 30. В I книге «Опытов» (начало гл. XX) Монтень уже цитировал эти слова Цицерона; однако там он комментировал их в совершенно противоположном смысле. Таких противоречий в «Опытах» довольно много, и отчасти они объясняются длительностью срока, в течение которого писалась книга.

51.

Где ни застанут меня обстоятельства, я тот же самый повсюду (лат.). — Гораций, Послания, I, 1, 15.

52.

…Цезарь высказывал мнение… — См.: СветониЙ. Божественный Юлий, 37. Мнение Цезаря Монтень уже приводил во II книге «Опытов» (гл. XIII).

53.

Кто страдает раньше, чем это необходимо, тот страдает больше необходимого (лат.). — Сенека. Письма, 98, 8.

54.

…он… говорил своим судьям… — Приводимая Монтенем речь Сократа представляет собой парафразу платоновой «Апологии Сократа» в латинском переводе Марсилио Фичино. Пританей — правительственное здание, в котором заседали пританы (высшие должностные лица в греческих полисах); афинский Пританей находился в Акрополе; в одном из его зданий помещалась трапезная, в которой неимущие граждане кормились на общественный счет.

55.

Лисий (459–378 гг. до н. э.) — знаменитый афинский оратор.

56.

…виновники его гибели… повесились. — Источник Монтеня: Плутарх. О зависти и ненависти, 6.

57.

Так обновляется совокупность вещей (лат.). — Лукреций, II, 75.

58.

Одна пресекшаяся жизнь породила тысячу других (лат.). — Овидий. Фасты, I, 380.

59.

…использован Сократом против Эвтидема. — См.: Платон. Эвтидем.

60.

Для самих душ весьма важно, в каком теле они заключены; ведь от тела исходит много такого, что либо возвышает, либо притупляет душу (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, I, 33.

61.

Сократ говорил о своем безобразии… — Источник Монтеня: Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 37.

62.

Сократ назвал ее благостной тиранией… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, V, 19.

63.

…преимуществом, которым может наделить природа. — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, V, 19.

64.

Фрина проиграла бы свое дело… — Источник Монтеня: Квинтилиан. Обучение оратора, II, 15. Фрина — знаменитая греческая куртизанка, жила в IV в. до н. э.; обвиненная в безбожии, она была привлечена к суду.

65.

По-гречески… обозначается одним словом. — ??????????? — красота, благородство и честность, соединенные вместе.

66.

…здоровье, красота, богатство. — Платон. Горгий, 451 е.

67.

…красивым принадлежит право повелевать… — Аристотель. Политика, I, 3.

68.

Аристотель ответил… — Диоген Лаэрций, V, 20.

69.

Что я сказал? Я сказал, что имею? Да, я имел, Хремес, так будет правильнее! (лат.) — Теренций. Сам себя наказующий, I, 42.

70.

Увы! Ты видишь лишь кости изнуренного тела (лат.). — Максимиан, или Псевдо-Галл, I, 238.

71.

Тогда, Эней, нужна отвага и душевная твердость (лат.). — Вергилий. Энеида, VI, 261.

72.

Уже воззвав в молитве к Кастору и Поллуксу (лат.). — Катулл, XIII, 65. Кастор и Поллукс — братья-близнецы, сыновья Леды, первый от ее мужа Тиндара, второй от Юпитера, явившегося ей в образе лебедя; Кастор и Поллукс считались покровителями странников и моряков.

73.

Я хотел бы, чтобы люди были виноваты передо мной лишь настолько, насколько у меня хватит духу их покарать (лат.). — Тит Ливий, XXIX, 21. Монтень цитирует эти слова Ливия, приспособлял их к своему контексту.

74.

…Аристотеля как-то упрекали за… мягкосердечие… — Об этом рассказывает Диоген Лаэрций: V, 17.

75.

…хоть я… всего-навсего трефовый валет… — т. е. человек незначительный.

76.

…говорилось о… царе Харилае… — Источник Монтеня: Плутарх, О зависти и ненависти, 5.

77.

…Плутарх дает оба варианта… — См.: Плутарх. Жизнеописание Ликурга, 5.

2.

…умел разбираться, какое яйцо снесено… — Об этом рассказывает Цицерон: Академические вопросы, II, 18. Цицерон говорит, однако, не о некоем человеке из Дельф, а о человеке с острова Делос.

3.

…во всех мирах Эпикура… — По учению Эпикура, вселенная бесконечна, и в ней существуют бесчисленные миры, сходные с нашим и несходные.

4.

Подобно тому как когда-то мы страдали от преступлений, так страдаем теперь от законов (лат.). — Тацит. Анналы, III, 25.

5.

…любая страна терпит от юристов и медиков. — Платон. Государство, III, 405 а-с.

6.

Все, что размельчено в порошок, — перемешано (лат.). — Сенека. Письма, 89, 3. Монтень несколько изменил текст Сенеки.

7.

Ученость создает трудности (лат.). — Квинтилиан. Обучение оратора, X, 3.

8.

Ульпиан Домиций — см. прим. 84, с. 454. Бартоло — см. прим. 612, гл. XII, том II; Бальдо дельи Убальди — см. прим. 612, с. 444.

9.

Мышь в смоле (лат.) — латинская поговорка.

10.

…слова Кратеса о произведениях Гераклита… — Диоген Лаэрций, IX, 12.

11.

Так видим мы, склонившись у ручья… — Это стихи Ла Боэси, обращенные им к Маргарите де Карль, его будущей жене.

12.

…порождены одною и тою же гордыней. — Аристотель. Никомахова этика, IV, 7.

13.

Лернейская гидра — девятиглавое чудовище, у которого на месте каждой отрубленной головы вырастали две новые; чтобы убить чудовище, надо было отрубить все головы сразу, что и сделал Геракл.

14.

Сократ спросил у Мемнона… — Источник Монтеня: Плутарх. О многочисленности друзей, I.

15.

Филипп… разрешил подобную… задачу… — Источник Монтеня: Плутарх. Изречения древних царей.

16.

…вызывает… в памяти мнение древних… — Источник Монтеня: Плутарх. Наставление занимающимся государственными делами, 21.

17.

…правосудие… действует на манер медицины… — Источник Монтеня: Плутарх. Почему божественное правосудие не сразу наказывает виновных, 16.

18.

…правосудие создают обычаи и законы… — См. Диоген Лаэрций, II, 93.

19.

…для мудрого воровство… и всякого рода разврат… допустимы… — См.: Диоген Лаэрций, II, 99.

20.

Я, подобно Алкивиаду… — Плутарх. Жизнеописание Алкивиада, 22.

21.

Люди являются к этим посланцам… за подарком. — Источник Монтеня: Гонсалес де Мендоса. История Китая. Франц. перевод. Париж, 1588.

22.

Каким образом бог управляет мирозданием, как появляется новая луна, как она убывает, как, соединив вместе свои полосинки, ежемесячно вырастает в полную; каким образам ветры властвуют над морем, за чем гонится порывистый Эвр, откуда в тучах неиссякаемая вода, и придет ли день, когда рухнут своды вселенной (лат.). — Проперций, III, 5, 26–31. Эвр — юго-восточный ветер.

23.

Ищите на это ответ, вы, кого занимает устройство мира (лат.) — Лукан, I, 417.

24.

Подобно тому, как на морской поверхности появляются белые гребни, а затем море постепенно вздувается и вздымает все выше волны, пока, наконец, от самых глубин не возносится к небу (лат.).

море постепенно вздувается и вздымает все выше волны… Вергилий. Энеида, VII, 528–530.

25.

«Познай самого себя» — эти слова были начертаны на фронтоне храма Аполлона в Дельфах.

26.

Платон говорит… — Хармид.

27.

…Сократ… подтверждает это… примерами. — Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, IV, 2.

28.

…хитроумное платоновское положение… — Платон. Менон, 89 b-d.

29.

…как показал Сократ Эвтидему… — Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, IV, 2.

30.

Нет ничего постыднее, чем предварять утверждением и одобрением познание и восприятие (лат.). — Цицерон. Академические вопросы, I, 12.

31.

Аристарх сказал… — Об этом передает Плутарх: О братской дружбе, I.

32.

…то же, что с древним сыном земли… — т. е. Антеем, сыном Посейдона и Геи (богини земли), которого задушил Геракл. Увидев, что Антей набирается сил, прикоснувшись к земле, Геракл поднял его на воздух и благодаря этому одолел его.

33.

…у которого, когда он прикасался к родительнице, исполнялись новою силою истомленные мышцы (лат.). — Лукан, IV, 599–600.

34.

…Антисфен сказал своим ученикам… — Диоген Лаэрций, VI, 2.

35.

…одной добродетели достаточно, чтобы сделать жизнь счастливой… — Диоген Лаэрций, VI, 11.

36.

Но невозможно исчислить, сколь много видов и каковы их названия (лат.). — Вергилий. Георгики, II, 103–104.

37.

Лишь одна мудрость полностью обращена на себя (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, III, 7.

38.

Персей (178–167 гг. до н. э.) — царь македонский, разгромленный под Пидной римским полководцем Эмилием Павлом, взятый им в плен и умерший в заключении. Передаваемое Монтенем см.: Тит Ливий, XLI, 20.

39.

Платон говорит… — Горгий, 487 а.

40.

Пока более быстрая кровь давала мне силы и пока завистливая старость не посеребрила мне виски (лат.). — Вергилий. Энеида, V, 415–416.

41.

…который хочет быть тем, что он есть, и не хочет ничего другого (лат.). — Марциал, X, 47, 12. Этот стих процитирован Монтенем не вполне точно.

42.

…каждый… должен… уметь обходиться без врачей. — Тацит. Анналы, VI, 46; Светоний. Жизнеописание Тиберия, 68; Плутарх. Как сохранять здоровье, 23.

43.

Эту мысль он мог позаимствовать у Сократа… — Источник Монтеня: Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, IV, 7.

44.

…Платон был прав… — Государство, III, 408 d-е.

45.

Наконец-то я подаю руку этой могущественной науке (лат.). — Гораций. Эподы,

46.

Цирцея (Кирка) — волшебница, властительница острова, на который попал Одиссей со своими спутниками (Гомер. Одиссея, X); дав им волшебный напиток, Цирцея превратила их в свиней. Позднее, по настоянию Одиссея, она их расколдовала.

47.

…об этом… говорится где-то у Сенеки. — Сенека. Письма, 90, 25.

48.

…лучшая утеха жизни — огонь… — Плутарх. Проблемы платоновской философии, 10.

49.

Васкосан, Мишель (ок. 1500–1576) и Плантен, Кристоф (1514–1589) — известные французские печатники, современники Монтеня.

50.

…Аристотель говорит об Андроне аргийце… — Диоген Лаэрций, IX, 81.

51.

…хочу упомянуть об одном дворянине… — Известно, что Монтень имеет в виду Жана де Вивонна, французского посла в Испании с 1572 по 1583 г.

52.

…это говорил и Сенека… — Письма, 56, 5.

53.

Когда Алкивиад спрашивал Сократа… — Этот ответ Сократа приводит Диоген Лаэрций, II, 36.

54.

Секстий — см. прим. 224, с. 428. О том, что Секстий не употреблял в пищу мяса, Сенека сообщает в письме 108.

55.

Аттал — философ-стоик, у которого обучался Сенека, часто вспоминающий его в своих письмах. О том, что Аттал советовал спать на жестком ложе, Сенека сообщает в письме 108.

56.

Если она собирается выехать куда-нибудь неподалеку за город, то время отъезда устанавливается по книге астрологии; если у нее зачешется уголок глаза, который она только что потерла, то она не приложит примочки, пока не заглянет в свой гороскоп (лат.). — Ювенал, VI, 577–579.

57.

…по словам Филопемена… — Плутарх. Жизнеописание Филопемена, 3. Филопемен (ок. 252–183 гг. до н. э.) — греческий полководец.

58.

…так исцелился Цезарь от падучей… и не поддавался ей. — Плутарх. Жизнеописание Цезаря, 17.

59.

Человек по своей природе — животное чистое и изящное (лат.). — Сенека. Письма, 92, 12.

60.

Стоит ли жизнь такой цены? (лат.) — Чьи это слова, не установлено.

61.

Нас заставляют отучить душу от привычных вещей, и, чтобы жить, мы перестаем жить. Можно ли считать живущими тех, кого лишают и воздуха, которым мы дышим, и света, столь много значащего для нас? (лат.). — Максимиан, или Псевдо-Галл, I, 155–156 и I, 247–248.

62.

Когда порхающий взад и вперед Купидон блистал возле меня, облаченный в великолепную пурпурную тунику (лат.). — Катулл, XVIII, 133–134.

63.

И сражался не бесславно (лат.). — Гораций. Оды, III, 26, 2.

64.

Помню, что счет у меня едва доходил до шести (лат.). — Овидий. Любовные песни, III, 7, 26. Монтень несколько изменил слова Овидия.

65.

Квартилла — персонаж из «Сатирикона» Петрония.

66.

Вот почему я стал похотлив, и на теле у меня рано выросли волосы, и моя мать была поражена моей бородой (лат.). — Марциал, XI, 27, 7.

67.

Защити меня, господи, от себя самого (исп.). — Монтень приводит здесь испанскую поговорку, встречающуюся в различных вариантах у многих народов Европы.

68.

Фернель, Жан (1497–1558) — знаменитый французский врач, автор большого количества трудов, прозванный современниками «Галеном нового времени»; Скалигер, Юлий Цезарь (1484–1558) — прославленный французский эрудит, автор трудов по филологии и медицине.

69.

в одной греческой школе кто-то говорил очень громко… — Об этом рассказывает Плутарх: О велеречивости, 21.

70.

Есть некий голос, который хорошо доходит до слушателей не потому, что он громкий, а в силу присущих ему свойств особого рода (лат.). — Квинтилиан. Обучение оратора, XI, 3.

71.

Я согласен с Крантором… — Платон. Тимей, 89 b-c. Крантор — см. прим. 200, гл. XII, том II.

72.

Возмущайся, если несправедливость совершена только по отношению к тебе одному (лат.). — Сенека. Письма, 91, 15.

73.

Глупец! Что ты тщетно предаешься ребяческим мечтам? (лат.). — Овидий. Скорбные песни, III, 8, 11.

74.

Платон не считает… — Государство, III, 406 с.

75.

Не иначе, как тот, кто старается поддержать разрушающуюся стену и для этого ставит всякого рода подпорки, пока в один прекрасный день его сооружение не развалится и не рухнет со всеми своими подпорками (лат.).

…в один прекрасный день… сооружение… развалится и… рухнет… — Максимиан, или Псевдо-Галл, I, 171–174.

76.

…Ктесифонт… бил своего мула ногами… — Об этом рассказывает Плутарх: Как надлежит сдерживать гнев, 8.

77.

Незаслуженное страдание — особенно мучительно (лат.) — особенно мучительно. — Овидий. Героиды. V, 8.

78.

Когда с Сократа сняли оковы… — Об этом передает Платон в «Федоне», 60 b-c.

79.

…Цицерон, говоря о болезни старости… — Цицерон. О старости.

80.

Злоупотребление сном Платон считает более пагубным, чем злоупотребление вином. — Платон. Законы, VII, 807 e, 808 a-b.

81.

Прекрасно, по-моему, умереть сражаясь (лат.). — Вергилий. Энеида, II, 317.

82.

Жить, мой Луцилий, значит бороться (лат.). — Сенека. Письма, 96, 5.

83.

Это тело больше не в силах переносить пребывание под открытым небом или терпеть ливни (лат.). — Гораций. Оды, III, 10, 19–20.

84.

Тревоги моей больной души не подтачивают здоровья моего тела (лат.). — Овидий. Скорбные песни, III, 8, 25.

85.

Кто удивится, увидев в Альпах зобатого (лат.). — Ювенал, XIII, 162. Альпийские жители часто страдают так называемым эндемическим зобом; считают, что это заболевание вызывается недостаточным количеством йода в питьевой воде.

86.

Неудивительно, что в сновидениях перед людьми проходит все то, чем они занимаются в жизни, о чем они думают и заботятся и что видят и делают и замышляют, пока бодрствуют (лат.). — Стихи из трагедии Аттика, процитированные Цицероном в его трактате «О гадании»: I, 22.

87.

…разум… должен извлекать из снов предвещание будущего. — Платон. Тимей, 71 e.

88.

…примеры, приводимые Сократом, Ксенофонтом, Аристотелем… — Эти свидетельства приводятся Цицероном: О гадании, I, 25.

89.

…атланты никогда не видят снов… — Источник Мои теня: Геродот, IV, 184. Атланты — легендарный народ, живший, по мнению античных историков, на севере Африки, в горах Атласа. По Диодору Сицилийскому, атланты достигли высокого уровня цивилизации, но были побеждены и истреблены другим легендарным народом — троглодитами.

90.

…Пифагор советовал принимать определенную пищу… — О советах Пифагора по этому Поводу см.: Цицерон. О гадании, II, 58.

91.

…слуга Перикла ходил по… гребню крыши. — Об этом рассказывает Диоген Лаэрций, IX, 82.

92.

…не согласен с мнением Фаворина… — Авл Геллий, XV, 8. Авл Геллий говорит не о Фаворине, а о Фавонии. Монтень ошибочно приписывает Фаворину те суждения, которые Фавонии, по Авлу Геллию, подвергал критике.

93.

Это забавы пресытившейся богатством роскоши (лат.). — Сенека. Письма, 18, 7.

94.

Если ты боишься отведать овощи, поданные в простой миске (лат.). — Гораций. Послания, I, 5, 2. Монтень приспособил стих Горация к своему контексту.

95.

Довольствующийся немногим желудок освобождает от очень многого (лат.). — Сенека. Письма, 123, 3.

96.

Как по сердцу мне душевное благородство Хелониды… — См.: Плутарх. Жизнеописание Агнса и Клеомена, 17.

97.

Натуре моей более свойственно следовать примеру Фламинина… — См.: Плутарх. Жизнеописание Фламинина, I.

98.

…примеру Пирра, унижавшегося перед сильными… — См.: Плутарх. Жизнеописание Пирра, 3.

99.

…приходить к столу… позже других, как это делал Август… — Об этом сообщает Светоний: Жизнеописание Августа, 74.

100.

…Солон… считает крайним пределом… семьдесят лет. — Об этом сообщает Геродот: I. 32.

101.

Благодетельную уверенность (греч.). — Здесь Монтень, как обычно, выражает свою приверженность к известному латинскому изречению Sapienti sat… (мудрому довольно).

102.

Все, что делается согласно природе, должно считать хорошим (лат.). — Цицерон. О старости, 19.

103.

…смерть… к которой нас приводит старость, — наиболее легкая… — Платон говорит об этом в «Тимее», 81 е.

104.

Молодых лишает жизни насилие, стариков — преклонный возраст (лат.). — Цицерон. О старости, 19.

105.

…постничал, чтобы отучить свой вкус от изобилия яств… — Об этом передает Сенека: Письма, 18, 9.

106.

…с… божком… раздувшимся от винных паров… — т. е. богини разума Афины и Диониса — бога вина.

107.

…согласен с… Эпикуром… — Источник Монтеня: Сенека. Письма, 19, 10.

108.

…одобряю Хнлона… — См.: Плутарх. Пир семи мудрецов, 2.

109.

…пил всего три раза в день. — Об этом рассказывает Светоний: Жизнеописание Августа, 77.

110.

…не желая нарушать правило Демокрита… — Это передает Плиний Старший: Естественная история, XXVIII, 17. Впрочем, Плиний Страший говорит о Деметрии, а не о Демокрите. Монтень позаимствовал свой пример у Эразма Роттердамского (Афоризмы, II, 3, 1), который и допустил эту ошибку.

111.

…обычай разбавлять вино водой введен был Кранаем… — Об этом рассказывает Атеней: II, 2. Кранай — легендарный афинский царь.

112.

Прислужница… Хрисиппа говорила… что у него только ноги хмелеют… — Об этом рассказано у Диогена Лаэрция: VII, 183.

113.

из Диоген… дал… оплеуху… воспитателю. — См.: Плутарх. О том, что добродетель можно преподать и ей можно научиться, 2.

114.

В Риме были люди, обучавшие пристойно жевать… — Источник Монтеня: Сенека. Письма, 15, 7.

115.

Алкивиад… не допускал за столом даже музыки… — Источник Монтеня: Платон. Протагор, 347 с-е.

116.

Варрон считал… — Об этом рассказывает Авл Геллий: XIII, 11.

117.

Ксеркс… был просто самодовольным хлыщом… — См.: Цицерон. Тускуланские беседы, V, 7.

118.

Если сосуд недостаточно чист, скиснет все, что бы ты в него ни влил (лат.). — Гораций. Послания, I, 2, 54.

119.

…как показали весы Критолая. — О весах Критолая сообщает Цицерон: Тускуланские беседы, V, 17. Критолай — греческий философ-перипатетик (II в. до н. э.), считавший, что если положить на чаши весов духовные и телесные радости, то духовные радости перевесят.

120.

Философы киренской школы считают… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, II, 90.

121.

…как говорит Аристотель… — Никомахова этика, II, 7 и III, 11.

122.

…как бы их поддержали… только Марс, Паллада или Меркурий — вместо Венеры, Цереры и Вакха. — Т. е. бог войны, богиня мудрости и бог торговли, с одной стороны, и с другой — богиня любви, богиня плодородия и бог вина и веселья.

123.

Аристипп выступал лишь в защиту плоти… — Источник Монтеня: Цицерон. Академические вопросы, II, 45.

124.

…Зенон считался только с душой… — Источник Монтеня: Цицерон. Академические вопросы, II, 45.

125.

…Платон нашел некий средний путь… — Источник Монтеня: Августин. О граде божием, VIII, 4.

126.

…предается трапезе и беседе… как Брут… — Об этом передает Плутарх: Жизнеописание Брута, 14. Полибий (около 210–215 гг. до н. э.) — греческий историк.

127.

О храбрые мужи, часто претерпевавшие со мной бедствия, вином отгоните заботы; завтра мы пустимся в бескрайное море (лат.). — Гораций. Оды, I, 7, 30–33.

128.

…богословское и сорбоннское вино… превратились в пословицу… — Эразм Роттердамский отмечает в своих «Афоризмах», что в Париже «богословским вином» называли вино, отличавшееся своей крепостью.

129.

У кого ученое сердце, у того и небо ученое (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, II, 8. Монтень изменил текст Цицерона.

130.

Эпаминонд не считал… — Об этом сообщает Корнелий Непот: Жизнеописание Эпаминонда, 2.

131.

Среди стольких… деяний Сципиона Старшего. — Об этом говорят: Тит Ливий, XXVI, 19; Авл Геллий, VI, 1; Валерий Максим, III, 7, 3.

132.

…он… собирает ракушки и играет в ромки… — Источник Монтеня: Цицерон. Об ораторе, II, 6. Впрочем, Цицерон гороиит о Сципионе Эмилиане, а не о Сципионе Старшем, так что тут ошибка Монтеня

133.

…посещает… школы Сицилии и просиживает на уроках философии. — Источник Монтеня: Тит Ливий, XIX, 19. Тит Ливий, однако, говорит о Сципионе Африканском, так что и здесь, как и в предыдущая случае, Монтень допустил ошибку.

134.

…в старости находит время обучаться танцам… — Об этом передает Ксенофонт: Пир, 2.

135.

…Сократ… простоял в экстазе целый день и целую ночь… — Об этом рассказывает Платон: Пир, 220 d-е.

136.

Первый… устремился… на помощь… Алквиаду… — Об этом рассказывает Платон: Пир, 220 d. Это случилось в битве при Потидее (429 г. до н. э,).

137.

Первым… попытался он спасти Ферамена… — Источник Монтеня: Диодор Сицилийский, XIV, 5.

138.

…он поднял и спас Ксенофонта, сброшенною с коня… — Об этом передает Диоген Лаэрций, II, 22.

139.

…превосходил всех своих товарищей терпением… — См.: Платон, Пир, 220 Ь.

140.

Евдокс, почитавший наслаждение высшим жизненным благом… — Источник Монтеня: Диоген Лаэрций, VIII, 87; Евдокс (ок. 409 — ок. 356 гг. до н. э.) — греческий математик, астроном и географ, ученик Платона.

141.

Как безмерная радость, так и безмерная скорбь в одинаковой мере заслуживают порицания (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 31.

142.

…сила духа должна противостоять как страданию, так и… прелести наслаждения. — Платон. Федон, 64 d-65 d.

143.

Это два источника… — Платон. Законы, I, 636 d-е.

144.

Жизнь глупца неблагодарна, трепетна, целиком обращена в будущее (лат.). — Сенека. Письма, 15, 9. Монтень незначительно изменил слова Сенеки.

145.

Похожие на призраков, которые, как говорят, витают после смерти людей или являются в сновидениях, обманывая наши уснувшие чувства (лат.). — Вергилий. Энеида. X, 641–642.

146.

…Александр говорил, что цель трудов в том, чтобы трудиться… — Об этом передает Ариан: Анабасис, V, 26.

147.

Считал, что ничего не сделано, если нужно было еще что-нибудь сделать (лат.). — Лукан, II, 657.

148.

Мудрый усердно ищет естественного богатства (лат.). — Сенека. Письма, 119, 5.

149.

Эпименид отбивал у себя охоту к еде… — Об этом сообщают: Плутарх. Пир семи мудрецов, 14; Диоген Лаэрций, I, 114. Эпименид — см. прим. 6, гл. XLIV, том I.

150.

Все, что согласно с природой, заслуживает уважения (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, III, 6. Монтень скорее излагает, чем цитирует Цицерона.

151.

…Сократ… ценит… плотское наслаждение, но предпочитает духовное… — См. Платон. Государство, IX, 586 d-587 а.

152.

Нужно проникнуть в природу вещей… — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, V, 16.

153.

Кто восхваляет как высшее благо природу души и осуждает природу плоти, видя в ней зло, тот, конечно, и душу любит по-плотски и по-плотски бежит от плоти, потому что он судит о них, руководствуясь не божьей правдой, а человеческой суетностью (лат.).

Кто… осуждает природу плоти… тот… и душу любит по-плотски… — Августин. О граде божием, XIV, 5.

154.

Кто не признает, что глупости свойственно вяло и против воли делать то, что следует сделать, увлекать в одну сторону тело, в другую душу, и отрывать их друг от друга, направляя в противоположные стороны? (лат.). — Сенека. Письма, 74, 32. Монтень не вполне точно цитирует Сенеку, приспособляя его слова к своему контексту.

155.

Эзоп… увидел как-то.... — Плануд. Жизнеописание Эзопа.

156.

Филота забавно уязвил его… — Источник Монтеня: Квинт Курций, VI, 9, 18. Филота — см. прим. 16, гл. V, том II.

157.

Ты властвуешь, потому что ведешь себя, как подвластный богам (лат.). — Гораций. Оды, III, 6, 5.

158.

Себя считаешь человеком ты… — Плутарх. Жизнеописание Помпея, 27. Монтень приводит эти слова в стихотворном переводе Амио.

159.

Дозволь, сын Латоны, мне, полному сил, наслаждаться тем, что я приобрел, и молю тебя, оставь мне незатуманенный разум, чтобы я достойно провел свою старость и не расставался с моею лирой (лат.). — Гораций. Оды, I, 31, 17–20. Сын Латоны — т. е. Аполлон, бог солнца и искусств.

vii

По докладу о даровании прав римского гражданина преcлавному мужу Мишелю Монтеню, кавалеру ордена святого Михаила и придворному кавалеру христианнейшего короля, представленному в Сенат блюстителями города Рима Орацио Массини, Марцо Чечо и Алессандро Мути, Сенат и народ Римский определяют:

ix

«Поскольку, следуя давнему обычаю и установлению, мы всегда с благожелательностью и готовностью принимали тех, кто, отличаясь добродетелями и знатностью, оказывали значительные услуги вашему городу и служили ему украшением или могли бы стать таковым, то и теперь, побуждаемые примером и заветами наших предков, мы находим, что это похвальное обыкновение должно быть нами сохранено и поддержано. Посему, поскольку преславный Мищель Монтень, кавалер ордена святого Михаила и придворный кавалер христианнейшего короля, известный своей ревностною приверженностью к римскому народу, безусловно достоин, как благодаря славе и блеску своего рода, так и по личным своим заслугам, предоставления ему римского гражданства, Сенату и Римскому народу было угодно, чтобы вышеупомянутый достославный Мишель Монтень, наделенный выдающимися достоинствами и глубоко чтимый нашим славным народом, как лично, так и в лице потомков своих, был пожалован римским гражданством и располагал всеми правами и преимуществами, которыми пользуются исконные римские граждане или те, кто на законном основании стали таковыми. Принимая это решение. Сенат и народ Римский считают, что они не столько даруют вышеуказанному Мишелю Монтеню римское гражданство, сколько воздают ему должное, и не столько оказывают ему благодеяние, сколько сами благодетельствуемы с его стороны, ибо, принимая от них звание римского гражданина, он оказывает их городу честь и именем своим послужит к его украшению. Вышеуказанные блюстители города повелели, чтобы через секретарей Сената и народа Римского настоящее решение Сената города Рима было внесено в протоколы и хранилось в Капитолийском архиве, а также, чтобы был составлен надлежащий акт и этот акт скреплен обычною городской печатью. Дано от основания Рима в году 2331, а от Рождества Христова 1580 в тринадцатый день месяца марта. Орацио Фуско, секретарь священного Сената и народа Римского, Винченцо Мартоли, секретарь священного Сената и народа Римского» (лат.).