Прошло десять лет, — ни капли меня не коснулось, ни влажного ветерка, ни росинки любви — земля без дождей… Теперь я прошу свою мудрость, средь засухи этой скупою не быть: излейся сама, сама упади росою, сама стань дождём пожелтевшей пустыни!
Прежде я гнал облака прочь от моих вершин, — «больше света, вы, скопления тьмы!», — говорил им. Сегодня маню их, чтобы они пришли: сгустите тьму вкруг меня своими сосцами! — Хочу подоить вас, вы, коровы высот! парную мудрость, росную сладость любви я разолью над землёй.
Прочь, прочь, те истины, что мрачно глядят! Не желаю я на вершинах своих горькие, нетерпеливые истины видеть. Златой осиянна улыбкой, напитана сладостью солнца, с румянцем любви, пусть идёт ко мне истина нынче, — только зрелую истину я срываю с дерев.
Ныне я руку тяну к кудряшкам случая, довольно научен, чтоб случай, словно ребёнка, вести, и перехитрить. Ныне желаю я быть гостеприимным к нежданному, против самой судьбы не хочу я ощетиниваться — Заратустра не ёж.
Душа моя ненасытным своим языком облизала уже всё хорошее и дурное, во все глубины ныряла она. Но всегда, словно пробка, снова всплывала наверх. Лоснится она на бронзово-смуглых волнах: из-за этой-то души называют меня счастливцем.
Кто мне мать и отец? Не отец ли мне принц Изобилье, а мать — радостный смех? Не их ли союз породил меня, диковинную загадку, меня, светлого демона, меня, расточителя мудрости Заратустру?
Болен нежностью ныне и влажным ветром, сидит Заратустра и ждёт, ждёт на своих горах, сварившийся и налившийся сладостью в собственном соку, под вершиной своей, подо льдом своим, усталый и блаженный, творец на седьмой день творенья.
— Тише! Истина проплывает надо мной, словно облако, — невидимыми молниями бьёт она в меня. По широким медленным лестницам сходит ко мне её счастье: приди, о приди, возлюбленная истина!
— Тише! Вот она, моя истина! — Из медлящих глаз, из бархатного трепета разит меня её взгляд, милый, язвящий девичий взгляд… Она угадала, в чём моё счастье, она разгадала меня — ха! что это она задумала? — Огненно затаился дракон в бездне её девичьего взора.
— Тише! Моя истина говорит! —
Горе тебе, Заратустра! Ты похож на того, Кто золото проглотил: тебе ещё вспорют брюхо!..
Слишком уж ты богат, ты, развратитель многих! Слишком многих делаешь ты завистниками, слишком многих делаешь бедняками… На меня саму тень бросает твой свет, — меня бросает в озноб: прочь уйди, ты, богач, прочь, Заратустра, из твоего солнца!..
Ты мог бы дарить, раздарить свой излишек, но сам ты — излишество! Пойми ты, богач! Сперва раздари себя самого, о Заратустра!
Прошло десять лет, — и ни капли тебя не коснулось? ни влажного ветерка? ни росинки любви? Но кто же мог бы тебя любить, ты, богатейший? Счастье твоё всё иссушает вокруг, безлюбыми делает — землёй без дождей…
Никто тебе не благодарен. Но ты благодарен всякому, кто у тебя берёт: тебя узнаю? я в этом, ты, богатейший, ты, беднейший из всех богачей!
Ты в жертву приносишь себя, тебя мучит твоё богатство, — ты себя раздаёшь, ты себя не жалеешь, ты не любишь себя: всё время терзаем великой мукой, мукой переполненных житниц, переполненного сердца — но никто тебе не благодарен…
Беднее должен ты стать, неразумный мудрец, коль хочешь любимым быть. Любят только страдальцев, любовь дают только голодным: сперва раздари себя самого, о Заратустра!
