• Глава I. Метод науки
  • 1. Краткие выводы и постановка вопроса
  • 2. О методе «Капитала» К. Маркса
  • 3. Метод «Капитала» и классическая философская традиция
  • Глава II. Предмет науки
  • 1. Единство многообразного. Эмпирическое и теоретическое
  • 2. Отношение содержания к форме вещи.Предмет науки как «практически истинная абстракция»
  • 3. Единство формы и содержания. Категория сущности
  • Глава III. Единство предмета и метода
  • 1. Категории – формы движения теоретической мысли. Понятие и его предмет
  • 2. Совпадение логики, диалектики и теории познания
  • Часть третья. Диалектика как единство методологии, логики и гносеологии



    Глава I. Метод науки



    1. Краткие выводы и постановка вопроса



    В.И. Ленин отмечал, что величие учения Маркса состоит в том, что оно дало ответ на вопросы, которые передовая человеческая мысль уже поставила. Среди них не последнее место занимают проблемы методологии, логики и теории познания.

    Выше было сказано, что возникновение философии обусловлено ростом общественной потребности в научно-теоретическом познании вообще, в объяснении вещей из них самих, через их отношение к собственному основанию, всеобщему единству, материи. Поиски этого общего единства явили собой содержание истории античной философской материалистической мысли досократовского периода, когда определенность вещи мыслилась как продукт ограничения ее материального субстрата. Этот субстрат представляет собой поле, в котором полагаются определения вещей, логическое пространство, в котором движется мысль, постигающая единичные вещи.

    Постижение вещей как конечных воплощений и выражений этой единой субстанции было понято как задача научно-теоретического познания. Этот принцип остается основным на всем протяжении истории науки. Свое значение он сохраняет и в диалектической логике. Так, например, и в «Капитале» Маркса товарные стоимости понимаются как выражения внутренне присущей им единой субстанции – общественного труда.

    Однако в ионийской натурфилософии категория субстанции была сведена к категории субстрата, и сущность вещей стали видеть в том, что «пребывает» во всех их метаморфозах и изменениях. Ограниченность этой точки зрения вскоре обнаружилась со всей очевидностью. Ведь сущность «Илиады» вряд ли можно усмотреть в том, что она «состоит» из 24 букв. И человек – не просто мера «земли, воды, воздуха и огня».

    Наиболее ярко тенденции античной натурфилософии выразил Демокрит. Понять вещь из нее самой, из ее внутреннего строения, из ее атомного состава – вот задача его философии. Сущность вещей – едина, устойчива. Это – их атомный состав. Всякая определенность должна быть редуцирована, сведена к определенности ее атомного состава. Вследствие этого монопольным правом на истину обладает лишь одна единственная наука, и эта наука – атомистическая философия.

    Заслуги атомистической философии в истории научной мысли велики. Но велики и ее недостатки, ее противоречия. Атомистический анализ оставляет в стороне форму вещи, ее целостность. Это было подмечено последующей философией. «...Должно существовать что-то помимо составного целого, – а именно образ и форма», – писал Аристотель[207].

    Но форма вещи, ее облик, «вид» не поддаются анализу у Демокрита, ибо они эпифеноменальны, производны от атомного состава. Но ведь и взаимодействие атомов, составляющих существенное содержание вещи, определяется именно формой, более того – их геометрической фигурой. Что же касается содержания самих атомов, их субстрата, то о нем Демокрит ничего не может сказать, кроме того что оно есть бытие («полное», в отличие от «пустого»). Итак, в вещи существенно содержание, пребывающий атомный состав, а в содержании, самом атоме, существенна лишь «чистая» форма, фигура. Это – явное противоречие.

    Но форма есть отношение. Уже простейший зрительно-оптический облик вещи вырисовывается как нечто определенное и целостное лишь на некотором фоне, следовательно, предполагает отношение вещи и этого фона. Именно так обстоит дело и с атомом: его форма есть граница между бытием и небытием, полным и пустым. Граница же сама не может «состоять» из атомов, ибо она есть отношение, и это отношение – сущность.

    Иными словами, мыслить вещь определенной – значит мыслить ее составленной из атомов, представляющих устойчивый субстрат вещи. Но определенность самого атома заключается в его форме. Мыслить атом определенным, рассматривая его самого по себе, вне отношения, невозможно: ведь его определенность как раз и составляет отношение между бытием и небытием, «полным» и «пустым». Следовательно, определенность вещи, ее своеобразная сущность не может быть постигнута вне отношения к чему-то другому.

    Это отношение, как внутренний момент сущности, составляет тему философии Платона и Аристотеля. Поскольку отношения вещей различны, многообразными оказываются и их сущности. При одном и том же субстрате вещи могут представлять собой различные сущности. Материи, равнодушной к определенности вещи, Платон противопоставляет форму вещи, ее устойчивый «вид». Материальные вещи постоянно разрушаются, исчезают, но вместе с тем они и воспроизводятся вновь и вновь в устойчивых формах. Эти устойчивые формы вещей, сущности, и есть идеи.

    Идея есть отношение вещи к некоторому целому, есть функция вещи в составе этого целого, ее «назначение». Вещи преходящи, функции неизменны. В одном этом не было бы ничего мистического, все дело в том, что это целое, к которому относятся вещи и которое полагает их форму, есть невещественное целое, внешняя по отношению к вещи реальность, идеальное целое. Оно гетерогенно с вещью. Поэтому, по Платону, вещь и ее форма – категории несовместимые. Философия Платона восстанавливает весь мистицизм первобытной мифологии и противоречит традициям монистической философской мысли. Однако историческое значение этой философии в том, что она поставила перед наукой проблему формы вещи как предмета научно-теоретического познания.

    Изложение тенденций монистической философии и ее противоречий, критика редукционизма и идеализма составили содержание первой части данной работы.

    Во второй ее части была дана критика методологического и гносеологического релятивизма. Этот релятивизм прямо вытекает из противоречий редукционизма, пытавшегося представить все многообразие вещей как проявление единственной сущности, пребывающего во всех вещах субстрата. Релятивизм исходит из мысли, что одна и та же вещь может быть рассмотрена с различных точек зрения, а потому представлять собой различные сущности. Вещь поэтому рассматривается лишь как факт, который подлежит той или иной интерпретации в науке. Эмпирическая вещь сама по себе, как объект опыта, есть лишь некоторый бесформенный субстрат знания, «эмпирическая база», аморфная материя опыта, которая может быть уложена в различные теоретические формы. Считается, что момент определенности и формы принадлежит теории. Поэтому ни о какой логике самого предмета здесь не может быть и речи. Ибо существенная форма вещи есть не что иное, как бытие вещи в составе теории; форма вещи полагается отношением теории к ней, «точкой зрения». Поэтому логика научного познания есть логика оформления материала опыта в теории, логика субъективного усвоения предмета, «теоретическая логика».

    Монистическая философия, претендовавшая в античности на постижение объективного логоса вещей, здесь превращается в монистическую методологию, с которой не может быть сопоставлен в реальности какой-либо эквивалент. Реализуя единую точку зрения на вещи, знание превращает вещь в нечто абстрактное, ущербное, отбрасывая ряд ее моментов, неинтересных для данной науки, несущественных для ее целей.

    Логика науки, последовательно реализующая эти цели, поэтому не может выражать природу вещи, но лишь природу самой науки. «... Закон природы, – писал Э. Мах, – не содержит в себе ничего, кроме сжатого и полного отчета о фактах. Он, наоборот, содержит даже меньше того, что дано в самом факте, так как он отражает не полный факт, но лишь ту сторону его, которая важна для нас, причем по необходимости или преднамеренно пренебрегает полнотой»[208].

    Сущность гносеологического релятивизма заключается в том же: специфика предмета эмпирического и теоретического знания выводится из своеобразия формы его познания, из отношения объекта к субъекту, из способа данности объекта субъекту.

    В критике методологического и гносеологического релятивизма мы пытались представить отношение мысли к предмету как выражение отношения предмета к самому себе – как имманентное отношение в самой предметной области. Решение проблемы предполагает, следовательно, выяснение отношения формы постижения вещи в науке к самой вещи, логики предмета и методологии науки, теории познания и диалектики предмета.

    Совпадение всех этих категорий составляет тему настоящего раздела.

    Для такого исследования трудно подобрать объект более адекватный, чем «Капитал» К. Маркса.


    2. О методе «Капитала» К. Маркса



    Место «Капитала» Маркса в истории науки, в истории духовной культуры человечества совершенно исключительное. Об этом произведении недостаточно оказать, что оно выдержало испытание временем, ибо «Капитал» не просто литературный памятник, пассивно противостоящий безликой стихии времени. Облик самого исторического времени существенно изменился с тех пор, как, овладев миллионными массами, идеи этого произведения стали основной материальной силой, определяющей содержание современной эпохи.

    «Капитал» принадлежит к числу тех великих произведений революционной мысли, история которых не оканчивается вместе с их литературным завершением, ибо значение таких произведений состоит в том, что они не только объясняют мир, но и духовно вооружают силы, изменяющие его. Помноженные на теоретический гений и практический опыт Коммунистической партии, идеи «Капитала» стали плотью и кровью нашей революции, социалистического и коммунистического строительства, всей истории существования нашего государства.

    Но не только практическая история идей этого произведения еще не завершена. Не завершена и его духовная жизнь, его теоретическая история. И в этой истории самые замечательные страницы падают на последнее пятидесятилетие. Никогда еще его читательская аудитория не была столь велика и разноязыка, как в годы, прошедшие со времени Октября; никогда еще оно не возбуждало столь пристального внимания и глубокого исследовательского интереса ученых самых разных специальностей, как в годы Советской власти; никогда еще его научный авторитет не был так высок, как в наши дни.

    Чрезвычайно показателен тот факт, что именно накануне Великой Октябрьской социалистической революции В.И. Ленин с горечью отмечал в своих «Философских тетрадях», что за истекшие пятьдесят лет никто из марксистов не понял «Капитала» Маркса во всем объеме его значения. Это замечание В.И. Ленина относилось прежде всего к философской стороне основного произведения Маркса, к его методу, к его диалектике, совпадающей с логикой и теорией познания. Именно В.И. Ленин обратил особенное внимание на исключительное значение Логики «Капитала», блестящую научную будущность которой он предвидел.

    За годы Советской власти философы-марксисты подвергли обстоятельному исследованию эту сторону произведения Маркса, реализуя ленинский завет. В работах М.М. Розенталя, Э.В. Ильенкова, А.А. Маньковского, Е.П. Ситковского, П.В. Копнина, Г.С. Батищева, З.М. Оруджева и других дан глубокий анализ диалектики и логики «Капитала».

    Но логика «Капитала» – не катехизис, исследование ее структуры и опыты применения ее рекомендаций в практике научно-теоретического познания в его различных отраслях неизбежно порождают и новые философские проблемы, и новые споры вокруг старых проблем. И с этой, теоретической, стороны вторая жизнь «Капитала» – движение, в которое вовлекаются все новые и новые отрасли знания, все новые и новые научные силы.

    «Капитал» – экономическое произведение, это бесспорно. Но именно эта очевидность длительное время мешала многим исследователям, в том числе и марксистам, разглядеть мощный фундамент философских идей, превосходящих по своему значению все остальное, сделанное в этой области Марксом и Энгельсом, идей, относящихся прежде всего к диалектике, логике и теории познания.

    Все своеобразие этого произведения состоит в том, что эти идеи нигде не поданы в обнаженной, школярски-систематической форме. Совсем напротив: абстрактные философские проблемы поставлены в «Капитале» и разрешены как практические проблемы научного познания, которые по самому существу своему не могут быть ни поставлены, ни разрешены в предисловии или послесловии произведения, но лишь в ходе самого исследования и в неразрывной связи с его задачами.

    Такая постановка вопроса сама по себе принадлежит к числу основных философских идей Маркса, знаменовавших переворот во взглядах на философию. Удивительно ли, что находились «мыслители», не видевшие в «Капитале» никакой философии или, напротив, усматривавшие в нем только философское умозрение. И в том, и в другом случае масштабом выступала старая философия. Что же касается новой философии, то она как раз и нашла свое воплощение в логике «Капитала», в диалектике Марксовой мысли, которая предпочла «логику дела» «делу логики» старой философии. Поэтому В.И. Ленин настойчиво подчеркивал, что если Маркс не оставил нам систематического изложения философии, «Логики с большой буквы», то он оставил нам логику «Капитала», а это наследство еще драгоценнее.

    В «Капитале» изложена система философских идей, схваченных в движении, в действии, в деле. Может ли философия придумать более удачный способ изложения и доказательства своего метода?

    Даже при первом знакомстве с «Капиталом» читателя поражает необыкновенная естественность, гибкость, пластическая свобода и структурная завершенность мысли его автора, которая и сообщает логике его произведения столь высокую степень необходимости и убедительности. В «Капитале» нет места для суетливых отступлений, поспешных выводов, риторических тирад, уверений, примеров, которые иной автор в изобилии рассыпает для подкрепления неглубокой мысли. Нет в нем и того изобилия доводов в пользу излагаемого мнения, которое всегда сопутствует эклектике. Самая суть дела, объективная жизнь предмета руководит мыслью исследователя, которая нигде не вмешивается в естественный ход дела, не выставляет самое себя напоказ, не совершает насилия над вещью. Создается отчетливое впечатление, что «Капитал» – совершенное художественное произведение, гармоничное целое, организм, наделенный жизнью, уже не зависящей от его создателя.

    Было бы большой наивностью полагать, что эта естественность изложения – плод только гениальной интуиции и огромного литературного таланта автора. За этим стилем стоит не что иное, как диалектический метод мышления, нигде и никогда не применявшийся в научном исследовании с такой систематичностью и полнотой.

    «Капитал» осуществляет древнюю мечту философии об объективном методе, естественном и адекватном самому предмету способе развития мыслей, мечту о Логосе, управляющем внутренней жизнью и судьбою вещей. Еще Гераклит выразил наивное, но в сущности верное представление об этом идеале научного, философского познания мира в известном афоризме: «не мне, но Логосу внимая...» Не чем иным, как гипотезой о таком идеальном научном методе, является и диалектика Гегеля, которую критически переосмыслил Маркс, работая над «Капиталом».

    В самом деле, главным методологическим принципом гегелевской диалектики является объективность рассмотрения всякого предмета, стихия его собственного движения, жизнь «самой сути дела». Все суждения, которые мы можем высказать об объекте, все определенности, которые мы можем ему приписать, должны быть основаны исключительно на самоопределении предмета мысли, на его собственном движении, рассмотренном «в себе и для себя».

    Абстрактные и всеобщие принципы, сколь бы они ни были хороши, должны быть подчинены собственной имманентной, внутренней жизни конкретного, обоснованы в этом конкретном я пластически выведены из него. На долю философа в таком случае оставалось, собственно, только мысленное наблюдение за развитием сути дела, за диалектическим движением самого содержания. Внутренняя жизнь самой конкретной истины – высший принцип этого метода.

    Разум исследователя, который не прошел через эту трудную школу воспитания и самодисциплины мышления, труда, послушания, доверия к логике самого объекта, стоит немного. Суетливость, козыряние тощими абстрактными «всеобщими истинами», важничанье скудными «вечными принципами» – признак дурного вкуса в философии. Всякий принцип, выставленный субъективным мышлением в самом начале исследования, находит свое оправдание и приобретает конкретный смысл в свое время и в своем месте, в систематическом целом развивающейся науки. «Научное познание..., – пишет Гегель, – требует отдаться жизни предмета или, что то же самое, иметь перед глазами и выражать внутреннюю необходимость его»[209].

    Мыслящий дух должен как бы затаить дыхание и предоставить объективному смыслу господствовать в себе и пластически формировать мнение. Перед его умственным взором семя прорастает, дерево разветвляется и крепнет, и вскоре его крона покрывается цветами. Совершается таинство развития, и суетный субъективный смысл перед ним должен умолкнуть, ибо постижение истины есть горение, и «комары субъективности» сгорают в этом огне.

    То, что изложено здесь, есть в сущности предвосхищение объективного научного метода, диалектики, главным принципом которого является «объективность рассмотрения», на что В.И. Ленин указал прежде всего, перечисляя в «Философских тетрадях» элементы диалектики[210].

    Однако гегелевское учение о методе было не более чем гипотезой, построенной на песке идеализма. Гегель был убежден, что из всех предметов человеческого разума только он сам, идея, понятие, поддается тому пластическому изложению, о котором выше шла речь. Что же касается предметов природы, а тем более материальной сферы общественной жизни, то они сами по себе не поддаются такому пластическому изображению. Отсюда ясно, что гегелевская диалектика не могла послужить основой научной методологии, практически применяемой к исследованию различных областей действительности.

    Теорию диалектического метода, реализованную в практике научного исследования, создал Маркс. Его «Капитал» и есть образец того самого «имманентно-пластического» научного изложения, которое не удалось не только Канту (мечтавшему о нем), но даже и Гегелю. И эта не только глубоко научная, но, по существу, и эстетически прекрасная форма развития мысли родилась и утвердилась в исследовании такого «прозаического» объекта, как система экономических отношений капитализма – «царства нужды и рассудка», как отзывался о ней Гегель.

    Создание такого метода, его практическое применение необходимо должно было опираться на решение фундаментальных философских проблем, главной из которых бесспорно является проблема отношения мышления и бытия, научной мысли и ее объекта.

    В целом ряде работ, посвященных диалектике «Капитала», в учебных пособиях философские проблемы диалектической логики сводятся к узкому кругу тем, связанных главным образом с методологией научного исследования, тогда как общие вопросы философии рассматриваются независимо от этих идей. Между тем, как уже было сказано, триумф диалектического метода в «Капитале» немыслим без кардинального переосмысления самых общих философских проблем. Колоссальное же значение «Капитала» для всего последующего развития науки и философии в том и состоит, что эти проблемы поставлены И разрешены в нем не только как философские, но, одновременно, и как практические проблемы отдельной науки.

    Именно на это обстоятельство обратил прежде всего внимание В.И. Ленин. «В «Капитале», – писал он, – применена к одной науке логика, диалектика и теория познания (не надо 3-х слов: это одно и то же) материализма, взявшего все ценное у Гегеля и двинувшего сие ценное вперед»[211].

    Совершенно очевидно, что В.И. Ленин распространяет уроки «Капитала» не только на понимание логики науки, но, прежде всего, на понимание самого существа философии как науки, на понимание существа науки вообще.

    Величайшим научным подвигом автора «Капитала» является открытие «естественного закона» развития общества. «Я смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественноисторический процесс»[212].

    Но великие открытия никогда не приходят в одиночку. Другим научным подвигом Маркса является открытие естественного закона движения научной мысли, диалектической логики. Не только с точки зрения экономического содержания, но и с точки зрения логической формы развитие научной мысли предстает как естественный процесс. Секрет же этой естественности в том, что логика движения мысли лишь воспроизводит логику развития ее предмета: естественное для мысли совладает с тем, что естественно для ее предмета. Этим естественным законом развития научной мысли является метод восхождения от абстрактного к конкретному, представляющий собой аналог процесса развития.


    3. Метод «Капитала» и классическая философская традиция



    Маркс – самый стойкий последователь той традиции в научном мышлении, которая берет свое начало еще в античной философии и, продолжаясь через всю историю философии и науки XVII–XIX веков, завоевала право называться классической. Ее противоположностью является позитивистская традиция, представляющая собой форму декаданса и разложения научного мышления, санкционированного и воспетого в особенности буржуазной «философией науки» XX века.

    Основная черта этой классической традиции – понимание объекта научного познания как внутри себя организованной и расчлененной реальности, живой конкретности, устойчивой сущности, независимой от того «угла» зрения, под которым ее рассматривает та или иная наука. Иными словами, краеугольным камнем этой традиции является понимание объекта не только как предмета деятельности ученого, совершающего с ним те или иные манипуляции, но и как субъекта всех происходящих с ним изменений, как субстанции.

    В практике научного исследования это выражается в сознательном поиске ученым такого подхода к предмету, таких его «ракурсов», которые исключали бы приписывание предмету определений и изменений, выражающих не его собственную специфику, а специфику науки, ее отношение к предмету, ее специфические потребности, нужды, «естественные» ограниченности. Такие определения, как, скажем, продиктованные соображениями «экономии», «удобства», «простоты», «а» вытекающие из специфики «языка» науки или даже личности ученого.

    На первый взгляд эти требования представляются неосуществимыми. Естественной точкой зрения кажется та, что специфика науки и теоретической деятельности неизбежно накладывает отпечаток на характер теоретического изображения предмета и так или иначе, в той или иной степени деформирует предмет. Но это не более чем предрассудок, причем философский предрассудок, корни которого лежат не в природе науки или философии как таковой, но в том обществе, «духовным ароматом» которого декадентская философия и является. Именно в этом и заключается причина особой живучести этого предрассудка.

    Все убожество узко утилитарного подхода науки к ее предмету обнаружилось уже во времена Маркса в практике вульгарной политической экономии, в ее неспособности понять природу прибыли, например. Для этой «науки», как и для предпринимателя, точку зрения которого она выражала, все рассуждения о внутренней природе прибыли, как превращенной формы прибавочной стоимости, были лишены всякого смысла. Ведь «практически» прибыль выступает как доход от всего авансированного капитала, тогда как в действительности она есть продукт лишь его переменной части. Но вульгарная экономия понимает действительность по-своему – как то, что открывается в деляческой практике предпринимателя, как поверхностные связи вещей, которые она противопоставляет их внутренним связям. Поэтому и научная абстракция стоимости, выражающая внутренние отношения предмета, рассматривается лишь как фикция, как более или менее удобный инструмент обработки «научного материала». Односторонне-практический рассудок, отмечал Маркс, чужд пониманию[213].

    В подготовительных работах Маркса к «Капиталу», изданных под общим названием «Очерки критики политической экономии» («Grundrisse der Kritik der politischen Okonomie»), читаем: «Итак, если производство, основанное на капитале, с одной стороны, создает универсальную систему труда, – то есть прибавочный труд, труд, создающий стоимость, – то, с другой стороны, оно создает систему всеобщей эксплуатации природных и человеческих свойств, систему всеобщей полезности; даже наука, точно так же как и все физические и духовные свойства человека, выступает лишь в качестве носителя этой системы всеобщей полезности, и нет ничего такого, что вне этого круга общественного производства и обмена выступало бы как нечто само по себе более высокое, как правомерное само по себе... Только при капитализме природа становится всего лишь предметом для человека, всего лишь полезной вещью; ее перестают признавать самодовлеющей силой, а теоретическое познание ее собственных законов само выступает лишь как хитрость, имеющая целью подчинить природу человеческим потребностям...»[214]

    Здесь мы имеем дело не с теоретическим позитивизмом ученого, а с практическим позитивизмом капитала, которому покланяется общество ученого. В этом и заключается секрет пресловутой «естественности». Не на такую науку ориентируется Маркс и не такую науку создает он в «Капитале». Вот почему для целого ряда научных дисциплин, выросших на фундаменте, заимствованном у «системы всеобщей полезности», метод «Капитала» представляется весьма проблематическим. Именно практика этой «системы всеобщей полезности» заставляет ученого отказаться от идеала «имманентно-пластического изложения» предмета и рассматривать его только в качестве материала, которому наука искусственно сообщает ту или иную «специфическую форму». Научный разум здесь – только рассудочная «хитрость», вступающая в поединок с «логикой вещей»[215]

    Философу-неопозитивисту выражения «логика вещей», «логика предмета» по необходимости представляются лишенными смысла. Предмет для него – лишь материал, которому знание, наука сообщают определенную форму. Логика здесь остается всецело специфичной для науки, но не для ее предмета. Поскольку вещи могут быть рассмотрены с разных точек зрения, постольку одному и тому же материалу опыта различные науки, реализующие эти точки зрения, могут сообщить различные логические формы, следовательно, рассмотреть его как различные сущности. Эта операция «истолкования» материала опыта ничего общего не имеет с реальными процессами. Для нее не может быть указан объективно реальный, предметный эквивалент. Старая, классическая для философии проблема материи и формы была поставлена современной идеалистической философией не в объективном, как у Платона и Аристотеля, а в субъективном плане.

    В «Капитале» вся эта проблематика методологии науки выглядит принципиально иначе, чем в позитивистских трактатах.

    Всем категориям метода научно-теоретического познания, «логики» науки, найден соответствующий реальный, объективно-предметный эквивалент в логике самих вещей. Формы духовно-теоретического воспроизведения предмета предстают как отражение форм движения самой реальности. А сам научный метод в его целом есть не что иное, как духовный аналог диалектики предмета.

    В силу этого обстоятельства проблема отношения науки к ее объекту, получающая в методологическом релятивизме форму полагания наукой абстракции ее специфического предмета, встает как проблема выражения в понятии внутренних отношений самого объекта, полагающего в своем диалектическом движении некую специфическую реальность, которая и составляет предмет науки.


    Глава II. Предмет науки

    1. Единство многообразного. Эмпирическое и теоретическое


    Научно-теоретическое познание не сводится к простой регистрации того, что дано в непосредственном созерцании. Оно представляет собой активную деятельность, состоящую в переработке данных чувственного созерцания в понятии. Но сама эта переработка совершается по законам объекта, а не по «специфическим» законам научной мысли.

    Естественную предпосылку теоретического знания составляет многообразие явлений окружающей действительности, эмпирических фактов. Многообразие эмпирических явлений капиталистической экономики является отправным пунктом и для «Капитала» Маркса. Задача теории заключается, однако, не в том, чтобы просто описать и зафиксировать это многообразие, а в том, чтобы поставить факты во взаимную связь.

    Самой первой и самой очевидной чертой теоретического познания действительности является сведение эмпирических фактов в известную систему. Способ этой систематизации, однако, может быть различным. Он может основываться на обобщении эмпирических свойств и черт вещей, совпадающих у ряда разнородных явлений, т.е. сведении в единое наиболее «примелькавшихся» свойств явлений. При таком способе систематизации теоретическое понимание явлений не может быть достигнуто. Во-первых, потому, что в качестве закона, объясняющего явление, выдвигается само это явление (или его фрагмент). Такое эмпирическое обобщение и систематизация представляют собой лишь «словесное бытие» явления, которое в своей определенности нисколько от этого не изменилось[216]. Во-вторых, такое обобщение неизбежно должно явиться следствием того или иного субъективного отношения к вещи, того или иного ее «понимания», т.е. будет продиктовано соображениями субъективных целей исследователя.

    Действительной задачей теоретического понимания вещей является сведение явления к его сущности, к «внутреннему движению», которое и превращает всю совокупность явлений в систему. Это внутреннее должно быть фиксировано в явлениях независимо от какой-либо «точки зрения на них», как их вполне объективное качество. Тогда и систематизация приобретет естественный характер. Она окажется прослеживанием проявления некоего единства сущности в многообразных и противоречивых явлениях. Такой подход и выражает принцип монизма в действии.

    Рассмотрим эти моменты.

    Предмет эмпирического познания составляет пестрое разнообразие вещей и явлений, каждое из которых представляет нечто особенное, индивидуальное, четко отграниченное от всякого другого, нечто вполне самостоятельное. Рассматривая это многообразие особенных, самостоятельных явлений, ученый может прослеживать известные связи и взаимодействия между ними, не растворяя явление во всеобщем, не лишая его самостоятельности, т.е. так, что явления остаются вполне внешними друг другу. Но такое рассмотрение не даст нам, однако, теоретического их понимания.

    Рассматривая развитие принципа монизма в античной философии, мы установили, что в ионийской натурфилософии были сформулированы не только известные физические принципы науки о природе, но и фундаментальные логические принципы теоретического познания, что дало основание квалифицировать эту философию не только как наивную физику, но и как своеобразную «натуральную логику». А эта логика состоит в том, что, ставя своей задачей объяснение природы из нее самой, философия указала на необходимость понимания вещи через рассмотрение ее отношения к ее собственному всеобщему основанию.

    Это всеобщее основание составляет логическое пространство вещи, в котором полагаются известные ограничения, определения вещей. Вещь была понята как мера этого всеобщего основания, т.е. как противоречивое единство всеобщего и особенного, субстанции и ее меры. Поэтому теоретическое рассмотрение вещей предполагает выяснение не только отношения особенных вещей между собой, но и отношение этой особенности к их собственному всеобщему основанию, ибо понимание есть определение вещи, а определение предполагает выяснение той сферы, которой полагается предел. В силу этого обстоятельства теория дает не только механику мира, но и его логику. А в этой логике самостоятельность вещи представляет собой относительный, производный момент. Эмпирическое же знание абсолютизирует эту самостоятельность, что и является причиной его ограниченности.

    Все эти принципы, сформулированные классической философией прошлого, сохраняют свое значение и для логики «Капитала», следовательно, и для всей современной науки[217].

    Классическая политическая экономия потому и является классической, что она пошла по этому, предначертанному еще античной философией пути. «Классическая политическая экономия старается посредством анализа свести различные фиксированные и чуждые друг другу формы богатства к их внутреннему единству и совлечь с них ту форму, в которой они индифферентно стоят друг возле друга; она хочет понять внутреннюю связь целого в отличие от многообразия форм проявления. Поэтому она сводит ренту к добавочной прибыли, вследствие чего рента исчезает как особая, самостоятельная форма и оказывается отделимой от ее мнимого источника, земли. Она точно так же срывает с процента его самостоятельную форму и показывает, что он есть часть прибыли»[218].

    Снятие самостоятельности есть снятие непосредственной определенности. Теория далее постигает определенность вещи как определенность внутри этого единства. Но само это единство, составляющее основу для монистического рассмотрения вещи в теории, должно быть отделено от обстоятельств, гетерогенных природе данной вещи, логически не связанных с ней. Таким образом, логические зависимости должны быть в теории абстрагированы от эмпирических и рассмотрены сами по себе.

    Все недостатки классической политической экономии связаны именно с непоследовательным проведением этих двух принципов: с недостаточным отделением внутренних предпосылок капиталистического производства от внешних и с непоследовательным сведением особенных экономических явлений к их всеобщему основанию и выведением их определенности из этого всеобщего» основания. «Все товары, – пишет Маркс, – могут быть сведены к труду, как к тому, что в них есть единого». Чего Рикардо не исследует, это – той специфической формы, в которой труд выявляет себя как единое в товарах. Поэтому он и не понимает денег. Поэтому превращение товаров в деньги выступает у него как нечто только формальное, не проникающее глубоко во внутреннюю суть капиталистического производства»[219].

    Исходным принципом теоретического исследования является, таким образом, анализ отношения вещи к ее внутреннему основанию, ко всеобщему, к сущности, ибо вещь есть определенная сущность, субстанция, получившая имманентное определение. Явления, составляющие предмет непосредственного созерцания, в теории должны быть поняты как «различные выражения одной и той же субстанции»[220]. Таково требование диалектической логики.

    Действительно, эмпирически товары противостоят друг другу как различные потребительные стоимости, приравниваемые количественно. Но «для того чтобы два количества различных потребительных стоимостей могли быть приравнены друг к другу как эквиваленты, уже предполагается, что в некоем третьем они равны, качественно одинаковы и являются лишь различными количественными выражениями этого качественно одинакового»[221].

    Именно как выражения этого внутренне присущего им единства вещи могут быть теоретически поняты во всей их определенности. Лишь снимая и растворяя во всеобщем их особенность и самостоятельность, мы может выразить в понятии эту их особенность и определенность. Определенность, составляющая цель познания, основывается на различии вещей, на полагании предела, что, в свою очередь, предполагает установление того единства, в котором полагается предел.

    Критикуя неспособность вульгарного экономиста Бейли понять субстанциальную природу стоимости, Маркс замечает: «Относительно нелепости Бейли необходимо заметить еще следующее.

    Когда он говорит, что предмет А находится на том или ином расстоянии от предмета В, то он их не сравнивает, не объединяет в одну категорию, а различает в пространстве. Они, дескать, не занимают одно и то же пространство. Тем не менее [по существу] он говорит относительно обоих, что они пространственны и что их различают как предметы, находящиеся в пространстве. Таким образом, он предварительно объединяет их в одну категорию, приписывает им одно и то же единое начало. А здесь как раз и идет речь о подведении под одну единую категорию»[222].

    Это «подведение под одну категорию» совершается вовсе не исключительно в голове теоретика, а объективно. Все своеобразие и величие логики автора «Капитала» состоит в том, что он рассматривает логические операции как отражение реальных процессов, а не как выражение «точки зрения» ученого, подводящего явления, «с одной стороны», под одну, а «с другой» – под другую категорию. Решительно со всех сторон явления экономической действительности «подведены» под законы товарно-капиталистического производства. Задача теории состоит лишь в том, чтобы выявить этот факт. Высмеивая вульгарного экономиста, Маркс пишет следующее: «Для нашего умничающего пачкуна характерны такие обороты, как: «если мы понимаем под этим то-то, то мы не понимаем под этим того-то», и vice versa (наоборот.– Ред.). Наше «понимание» не имеет ни малейшего отношения к существенным признакам той вещи, о которой мы говорим»[223].

    Однако само это подведение явления под всеобщую категорию и последующее выведение явления из него упираются в совершенно своеобразную трудность, принципиально неразрешимую на почве формальной логики и метафизической философии. (Это вовсе не означает,: что мы отождествляем первую со второй.) Эта трудность, заключающаяся в том, что в качестве субстанциального единства вещи, определяющего ее сущность, не может быть принят ее собственный натуральный состав, ее субстрат, была осознана еще в античности, в философии Платона и Аристотеля и выражена в категории формы. Форма вещей не выводима из их субстрата, из вещи самой по себе.


    2. Отношение содержания к форме вещи.Предмет науки как «практически истинная абстракция»



    Наибольшую трудность для политической экономии всегда составлял тот факт, что в товаре воплощены совершенно разнородные и взаимно не сводимые свойства: потребительная стоимость и стоимость. Стоимость представляет собой такую определенность товарного тела, которая никак не связана с его натуральными свойствами, с его потребительной стоимостью. Но именно форма товара и представляет интерес для политической экономии. «Мы исходим из товара – из этой специфической общественной формы продукта – как основы и предпосылки капиталистического производства. Мы берем отдельные продукты и анализируем те определенности формы, которые они имеют как товары, т.е. которые накладывают на них печать товара»[224].

    Однако определенность этой формы никак не может быть выведена из свойств самого товарного тела, самой вещи, сколь тщательно бы мы ее ни анализировали. «До сих пор еще ни один естествоиспытатель не открыл, благодаря каким природным свойствам нюхательный табак и картины становятся в определенной пропорции «эквивалентами» друг для друга»[225]...

    Аналогичные рассуждения мы находили и у Аристотеля, утверждавшего, что форма дома, т.е. сущность, не может быть выведена из его субстрата, из кирпичей, ибо она есть нечто большее. Получается своеобразная ситуация: сущность вещи и самая вещь лежат как бы в разных измерениях, гетерогенны друг с другом, существуют независимо друг от друга.

    Если «разнородные вещи должны рассматриваться как соответственные выражения одного и того же общего им всем единого элемента», то этот элемент совершенно отличен «от их природного существования или внешнего вида»[226]. «Таким образом, и сам отдельный товар как стоимость, как бытие этого единого начала, отличен от самого себя как потребительной стоимости, как вещи, – совершенно независимо от выражения его стоимости в других товарах»[227]. Но это и означает, что сущность товара как вещи, наделенной определенной формой, не может быть выведена из него самого, рассмотренного самостоятельно. «Бытие товара как стоимости не выражено в его собственной потребительной стоимости – в его бытии как потребительной стоимости»[228].

    Для метафизической философии и методологии, ориентирующейся исключительно на логику науки, а не на логику самих вещей, эта трудность совершенно непреодолима.

    В «Капитале» же эта проблема находит общее решение.

    Стоимость как существенное свойство товара не может быть выведена из самого товара как вещи, рассмотренной самостоятельно, из ее собственных свойств, ибо практически эта вещь «не принадлежит самой себе», т.е. природе, но «принадлежит» некоторой «сверхприродной системе» – общественной, которая и налагает на нее свой отпечаток. Этот отпечаток и есть форма товара. «В качестве потребительной стоимости товар выступает как нечто самостоятельное. В качестве стоимости, напротив, он выступает как нечто лишь положенное, определяемое лишь его отношением к общественно необходимому, одинаковому, простому рабочему времени»[229].

    Это отношение, однако, вовсе не означает результата мысленного отнесения теоретиком вещи к общественному труду. Это отношение не зависит от «точки зрения» ученого и совершается реально, вне головы, практически[230]. В реальном историческом развитии товарно-капиталистического производства природные вещи втягиваются в общественно-экономическую среду и наделяются здесь свойствами, не присущими им самим по себе. В этом процессе независимо от какой-либо теории в вещах гасятся все их натуральные свойства, они практически унифицируются и подводятся под одну единую категорию. Этот процесс «качественно унифицирует их как стоимость»[231].

    Этот реальный процесс практической унификации вещей, превращения вещей природы в «вещи» политической экономии, и лежит в основе определения предмета науки.

    Во второй части книги мы показали, что предмет науки представляет собой определенную абстракцию. Методологический релятивизм усматривает корни этой абстракции в самой науке, в логике ее отношения к предмету: вещи унифицируются, сводятся к одному единству, будучи вовлечены в теорию, моделированы в ней. В действительности же этот процесс совершается реально, независимо от какой-либо теории. Поэтому и предмет науки представляет собой не результат реализации абстрактной «точки зрения» на вещи, обладающие большим набором разнородных свойств, но реальную или, как еще выражается Маркс, «практически истинную абстракцию», лишь выраженную ученым в понятиях его науки.

    Этим и решается указанная еще во введении проблема предмета науки, понимаемого как некоторый «срез» сквозь фактический материал. Этот «срез» совершает отнюдь не сама наука, но диалектическое взаимодействие вещей.

    В общем виде мы можем сказать, что своеобразный предмет науки есть продукт включения одной системы вещей в некоторую другую систему вещей, имеющую природу, отличную от этой первой. Именно на этом стыке и возникает своеобразная реальность данной науки.

    Так, например, в лингвистике предметом является не звуковая материя языка, но ее специфически лингвистическая форма, представляющая собой, как и в политической экономии, продукт вовлечения вещей (звуковой и всякой иной материи) в общение людей между собой. Такого вовлечения, при котором натуральные свойства вещи служат лишь выражением отличного от них общественного содержания.

    То же самое следует сказать и о предмете математики, как продукте вовлечения вещей не в стихию их теоретического познавания, а в процессы деятельного материально-практического, прежде всего – производственного, освоения мира человечеством.

    Аналогично обстоит дело и с биологией в отношении к химии, с социологией в отношении к биологии и т.п. Всегда мы имеем некоторое содержание, которое выполняет функцию в другом содержании и поэтому несет на себе печать этого содержания, т.е. форму. Сказанным, однако, не исчерпывается существо проблемы.

    Существенная форма вещи полагается ее отношением к некоторой другой системе вещей, доминирующей над первой. В отношении к этой второй системе исследуемая вещь фактически представляет собой нечто податливое, материю. (Ведь нашли же возможным лондонские фабриканты, как пишет Маркс, выразить стоимость дворцов в стоимости сапожной ваксы...) Однако такой результат представляет собой продукт низшего уровня анализа, анализа отношения субстрата и формы вещи в статике. Этот результат снимается на более высоком уровне исследования, когда отношение рассматривается в динамике, в процессе развития. Здесь существенная форма предстает перед нами уже не как только относительное, но и как абсолютное качество вещи, внутреннее для нее, в диалектическом единстве с содержанием.


    3. Единство формы и содержания. Категория сущности



    Маркс исходит из того, что не существует абстрактных сущностей. Всякая вещь, как предмет опыта, взятая изолированно, вовсе никакой сущности и не представляет, подобно тому как и человек, рассмотренный вне его общественных связей, вовсе не является «сущностью». В своих ранних работах Маркс, а позднее и Энгельс со всей очевидностью показали это, критикуя фейербаховскую концепцию абстрактного, неисторического человека.

    Если рассматривать каждую вещь изолированно, опираясь лишь на ее непосредственно данные свойства, то в этом случае ее действительно можно истолковать как угодно. Так, например, механик увидит в человеке всего лишь систему рычагов, химик – коллоидов, биолог – органов и функций. Нечто иное же «видит» в нем сама история. Абстрактный фейербаховский индивид есть лишь материал для истории, но не устойчивая и определенная сущность. Только исторический процесс, формируя общение индивидов, «моделирует» этот материал в устойчивую сущность, сообщает ему определенность. Ясно, что «истолкование» – вовсе не исключительное право логики. Такое истолкование есть реальный процесс[232].

    Но для того чтобы его познать, необходимо мыслить. А мышление в том и состоит, что при оценке предметов опыта мы учитываем не только их непосредственные, «собственные» свойства, но и свойства той системы взаимодействия, которой эти предметы принадлежат и внутри которой приобретают определенность. А это взаимодействие есть система, поэтому и теория необходимо оказывается систематической.

    Что же касается самой системы взаимодействия, то она, в свою очередь, представляет собой продукт развития, раздвоения некоторой простейшей исходной формы. Таким образом, та более широкая организация, которая полагает отдельной вещи определенную функцию, есть не что иное, как развитая, развернутая организация самой вещи, совокупность ее обособившихся и взаимодействующих моментов. Только совокупность этих моментов и дает нам представление о сущности вещи. Рассматривать вещь вне этой системы (скажем, человека – вне общества) – значит рассматривать ее «вне ее самой».

    Вот почему принципиально несостоятельны как «ползучий эмпиризм», так и формальный рационализм. Систематична прежде всего не знаковая модель объекта, но сам объект, взятый в процессе развития. Ведь реальный предмет выступает одновременно и как материал этого процесса, и как его форма, и как «предпосылка», и как «полагаемое» (К. Маркс). Таким образом, проблема материи и формы ставится в «Капитале» не как исключительно гносеологическая, методологическая или логическая проблема познания, но как проблема имманентной «логики вещей», их собственной диалектики.

    Натурализм действительно несостоятелен, но не потому, что объект необходимо брать «на стыке» его с познанием, а потому, что возникающая на этом «стыке» реальность не сводима к свойствам той или другой системы вещей (включаемой и включающей) в отдельности.

    Думается, что ни «методология», ни «гносеология» здесь не помогут делу. Методология и гносеология необходимы лишь там, где требуется уточнить уровень и способ фиксирования этого «стыка», этого «предмета». Модель – лишь способ фиксировать предмет, существующий независимо от нее; и методология с гносеологией необходимы лишь для того, чтобы суметь отличить модель от «предмета», а не «предмет» от объекта. Модель как раз и возможна только потому, что собственная природа вещи, функционирующей в некоторой системе, отличной от нее самой, практически «снята», нейтрализована этой системой.

    Модель есть воспроизведение формы «для себя бытия» вещи. Эта форма не создается моделью, но лишь воспроизводится ею. В сущности, и всякий процесс развития есть не что иное, как процесс непрерывного моделирования, вовлечения все новых и новых вещей в систему, «гашение» их особенностей, их «собственной природы», нивелировка собственного «строения», уподобление его строению развивающегося объекта. Научная модель – лишь образ этого процесса. Вот почему оказывается принципиально несостоятельным «ползучий эмпиризм». Ведь в процессе развития «полагаемое» необходимо превращается в «предпосылку», а «предпосылка» в «полагаемое»[233].

    В сложном развитом целом исходный пункт развития сохраняется и воспроизводится в качестве чего-то простого, элементарного, которому противостоит богатство развитого целого, в котором исходное простое играет роль подчиненного момента, материала, вовлекаемого в развитие и подчиняемого его законам. Так, например, товарная форма продукта труда необходимо полагается капиталом как развитой формой товарно-капиталистического производства.

    Продукт всякого труда, независимо от его особенного, специфического характера, признается этим целым лишь в товарной форме – форме стоимости, т.е. как выражение или особенное воплощение всеобщеабстрактного труда. Все, что попадает в сферу товарно-капиталистического производства и обращения, подвергается переплавке, все, что попадает в нее, практически, а не только в теории, рассматривается как материал, существенную определенность которому эта сфера еще должна сообщить. И сапожная вакса, и произведение искусства практически рассматриваются здесь только как подлежащий обработке материал, которому сообщается определенная, товарно-капиталистическая форма.

    Природа этой формы не зависит от природы материала, вовлеченного в ее движение: материал этот абсолютно податлив, пластичен, несуществен. Здесь важна не природа материала, не природа вещи, вовлеченной в процесс капиталистического формообразования, самой по себе, а природа формообразования. Это развитое целое и представляет собой тот «всеобщий эфир, который определяет удельный вес всякого существа, в нем находящегося» (К. Маркс).

    Предмет, рассмотренный вне этой связи с целым, еще не представляет собой определенной сущности, но лишь возможность ее. Превращение этой возможности в действительность зависит от природы того целого, в которое она попадает. Абстрактно ставить вопрос о сущности вещи вне ее связи с другими вещами – абсурдно. Взятая сама по себе, изолированно, вещь этой сущности, т.е. чего-то устойчивого и строго однозначно определенного, вовсе и не представляет.

    Действительно, что такое торговая прибыль, ростовщический процент, земельная рента? Можно ли ответить на этот вопрос, не исследуя исторических условий существования этих экономических категорий? Нет, нельзя. Сущность этих категорий определяет то специфическое историческое целое, которому они принадлежат. В одном случае сущность земельной ренты, процента и т.п. состоит в том, что они суть превращенные формы прибавочного труда крепостных, в другом – в том, что они – превращенная форма промышленной прибыли, т.е. прибавочной стоимости, созданной наемным рабочим.

    Процесс развития экономических отношений капитализма в том и состоит, что в него постоянно вовлекается определенный внешний материал, которому сообщается устойчивая и определенная экономическая форма, сущность. Капитал подчиняет себе и превращает в формы собственного движения, в свой собственный продукт те условия, которые он застает данными, которые остались от форм, предшествовавших капиталистическому производству, «моделирует их». «Теперь эти внешние предпосылки становятся моментами движения самого капитала, так что сам капитал предполагает их в качестве своих собственных моментов, – как бы они ни возникли исторически»[234].

    Сказанное справедливо не только в отношении капиталистического производства, но и любого другого процесса развития. Всякий процесс развития состоит в подчинении себе тех условий, которые он застает готовыми, в воспроизводстве этих необходимых условий в качестве своего собственного продукта, в качестве форм собственного движения. Развитое целое противостоит несамостоятельности простого как среда, в которой простому сообщается определенная форма.

    Рассматривать природу этого простого самого по себе – занятие бесполезное, ибо в развитом целом отдельная вещь практически выступает как носитель (или исполнитель) функции, налагаемой на нее широким и развитым целым. Бесполезно выводить законы логики из физиологии высшей нервной деятельности, лингвистики – из физиологии и анатомии, артикуляции – из акустики, природу денежной формы стоимости – из природы золота, природу жизни – из закономерностей молекулярных взаимодействий. Функция субстрата, а следовательно, форма и сущность самой вещи, траектория ее движения как целого определена природой того целого, которому он принадлежит.

    Строение вещи и природа ее сущности действительно лежат как бы в разных измерениях. В процессе развития, развертывания определений вещи, ее внутренних различий и противоречий реальные свойства вещи, «моменты», в которых выражается ее внутреннее строение, приобретают относительно самостоятельное существование.

    На этом этапе развития внутреннее строение вещи предстает уже как внешнее строение целой области, развитого целого, в которой сама вещь в исходной форме своего существования практически низведена на уровень чего-то простого, лишенного строения, материала, простейшего, неделимого. Ее анализ уже ничего не может дать для познания сущности, ибо сущность ее уже практически анализирована. Но анализ этой вещи вовсе не бессмыслен тогда, когда история вещи только начинается, когда внутренние различия еще не стали внешними, когда вещи только еще предстоит «разрешиться» всем своим последующим многообразием.

    В результате этого развития вещь практически опустошается, ибо ее внутренние различия уже реализованы, существуют не «в себе», а «для себя». Непонимание этой диалектики развития и ведет к антиномии материи и формы, характерной для всякой метафизической философии, в какой бы форме она ни выступала – в форме ли онтологического, методологического или гносеологического идеализма.

    Однако происходит это вовсе не потому, что сущность идеальна, а вещь материальна. Секрет заключается в том что движение сложного развитого целого практически превращает свои моменты в нечто простое, собственное строение которого несущественно. Так, развитие капиталистического машинного производства превращает человека – производителя материальных и духовных благ, творца – в простой «винтик» сложного производственного механизма. Собственные свойства этого «винтика» существенны не сами по себе, а лишь в той мере, в какой эти свойства что-то «значат» в системе капиталистического производства. Поэтому-то и анализ человека самого по себе, природы его «естественных потребностей», свойств и способностей не затрагивает его сущности.

    Таким образом, простота и неделимость вещи есть не исходный пункт развития, а его продукт. (Причем в ряде случаев – ее собственного развития.) Формы сложного целого суть собственные формы вещи, обособившиеся от нее в процессе развития и противопоставленные ей, причем так, что эта вещь оказывается зависимой от продуктов своего собственного развития, от порожденных ею форм движения сложного целого.

    Таким образом, зависимость вещи от форм движения целого есть не что иное, как форма диалектической зависимости вещи от самой себя, поскольку она берется как развивающаяся. В ходе этого развития вещь превращается в «функцию самой себя». Форма вещи и сама вещь, субстрат вещи и ее сущность есть тождественные определения, но именно диалектически тождественные. Это тождество не дано налицо, эмпирически. Для его понимания необходим исторический анализ развития. Только с привлечением этого посредствующего звена оказывается возможным рациональный переход от эмпирически данной вещи к «заданным» формам ее функционирования. Но это «посредствующее звено» никогда не оказывается данным налицо, эмпирически оно просто отсутствует, поскольку история уже осуществилась, истекла. Оно восстанавливается теоретически.

    История оказывается необходимым моментом логики. «Чтобы дать связную научную картину... многообразия эмпирически данного, требуется введение некоторой теоретической картины, некоторого понятийного образа (не обязательно наглядного), который связывал бы эти разноречивые сведения в единую систему. Так появляется теоретический уровень знания. Как мы видим, специфическая функция теоретического знания заключается в опосредовании таких переходов мысли, которые не могут быть осуществлены прямо, в нахождении некоторого «замыкающего» познавательную цепь звена»[235].

    Переход от вещи к сущности, от субстрата к форме возможен лишь на основе диалектики как теории развития. Поэтому только диалектика и является логикой научно теоретического познания, логикой монистической мысли. Только диалектика справляется с задачей! объяснения вещи из нее самой без всяких посторонних прибавлений – с той задачей, которая была поставлена материалистической философией древности в ходе ее борьбы с мифологией. Это объяснение вещи из нее самой с точки зрения теории развития и есть понимание вещи как «причины самой себя» (causa sui Спинозы), понимание вещи как находящегося в движении единства субстрата и формы, выражающего ее противоречивую сущность.


    Глава III. Единство предмета и метода



    1. Категории – формы движения теоретической мысли. Понятие и его предмет



    Диалектика не ограничивается признанием всеобщей изменчивости вещей, их текучести. Целью диалектического познания является определенность вещи, ее устойчивая сущность. Рациональное же познание этой определенности предполагает идею развития, осуществляющегося в устойчивых формах. Устойчивая форма есть фазис развития некоего субстрата, его определенная формация.

    С точки зрения покоящегося субстрата, «пребывающего», все эти формации суть одно и то же – единственная сущность. Безразлично, рассматриваем ли мы органическую эволюцию или социально-историческое развитие. Различаются они между собой именно как формы, как способ существования субстрата. Каждая из них лишь постольку представляет специфическую определенность, некую особенную сущность.

    Совершенно ясно, что для анализа этой сущности недостаточно рассмотреть ее собственное строение. Такой анализ предполагает раскрытие отношения исследуемой определенности к некоей другой, обособившимся элементом которой исследуемая определенность и является. Именно в этом отношении раскрывается. природа исследуемой определенности. Поэтому понятие есть образ не только самой вещи, рассмотренной в формальном отношении тождества к другим подобным вещам, но образ вещи, схваченной в содержательном отношении, образ функции вещи в составе более широкого целого.

    Именно этот момент процесса познания подметил и развил Платон, но сделал это в идеалистически мистифицированной форме. Целое, которое определяет свойства единичных вещей, у Платона есть идеальное целое, некий духовный мир, внешний и чуждый материальной вещи. Это целое не может выступать в качестве объяснительного принципа естественного и общественного мира. Оно остается вечным и замкнутым в самом себе. Отношение реальной вещи к этому целому есть внешнее отношение. Поэтому концепция Платона представляет собой не только идеализм, но и крайний формализм, неспособный объяснить действительный процесс образования понятия.

    Для диалектического материализма понятие есть не просто образ отношения, но образ вещи, порождающей отношения и существующей через их совокупность, образ развивающейся вещи. Значит, не в отношении и не в форме, как таковой, заключается суть дела. Не всякие отношения следует принимать во внимание монистически развивающейся теории. Целое, в отношении к которому рассматривается вещь, должно представлять собой целое самой этой данной вещи, т.е. взаимодействующую совокупность ее собственных обособившихся в процессе развития моментов. Система целого – это не просто нечто иное, но то же самое, что и сама вещь, рассмотренная в развитии. Форма есть ее собственный внутренний момент и принадлежит ей самой, есть момент ее находящегося в движении содержания.

    Форма, конечно, не совпадает с содержанием, но только потому, что сама развивающаяся вещь «не совпадает» с самой собой, не остается тождественной себе, но порождает различие и противоречие, многообразие, которое, однако, остается ее собственным многообразием вплоть до того момента, когда противоречие разрушит это «единство в многообразии» и произведет новый цикл развития, в котором выражаются формы движения уже другой вещи.

    До тех пор, пока имеет место это тождество вещи и ее форм, тождество в многообразии, имеет смысл говорить о понятии данной вещи как об устойчивой сущности, реализующейся во многообразии и через него, до тех пор, пока воспроизводится исходный пункт движения в его результате, воспроизводится основание этого развития. Поэтому-то в понятии вещи фиксируется не идеальная форма вещи, внешняя ей самой, не потусторонняя, неподвижная сущность, не чистая функция, но сама вещь, рассмотренная в единстве продуцированного ею многообразия, в развитии. Вследствие этого научное понятие развивается и испытывает ряд метаморфоз. Законом этого развития научного познания, воспроизводящего развитие предмета, является восхождение от абстрактного к конкретному, которое будет рассмотрено ниже.

    Однако здесь необходимо отметить, что далеко не, всякая вещь может быть рассмотрена в качестве источника формообразования и, следовательно, в качестве содержания понятия, сущности. Диалектика предполагает дифференцированный подход к вещам. В самом деле, в процессе развития определенные вещи и явления выступают только в качестве материала для формообразования, в пассивной функции, вовлекаются в процесс развития, где им и сообщается определенная устойчивая форма, сущность. Их собственная природа не определяет этой формы и, следовательно, не играет решающей роли в определении их собственной сущности. Сущность – эта та роль, которую они обязаны выполнять в составе развивающегося целого, подчиняющего их своему движению, превращающего их в органы своего движения. Вне этого отношения сущность такого рода вещей вообще установлена быть не может.

    О явлениях такого рода справедливо будет сказать, что сущность не проявляется, а именно создается в этих отношениях. Или, точнее: каждое такое явление представляет собой не определенную сущность, но лишь абстрактную возможность сущности, которая в различных условиях реализуется по-разному. Иными словами, существуют явления, которые могут быть понятны только из самих себя, из своих собственных противоречий, но существуют и явления, которые не могут быть поняты из самих себя.

    Понятие есть обобщенный образ действительности, складывающийся в голове теоретика. Однако сущность понятия вовсе не сводится к простому мысленному сближению различных, разнородных вещей и к удержанию этой формальной абстракции в мысли.

    Можно, конечно, отождествить товар, деньги, капитал, землю, машины и выработать некоторое «общее» представление. Однако Маркс в «Капитале» решительно отвергает такие пустопорожние абстракции. Научная абстракция должна отображать действительное внутреннее единство различных вещей, их объективную связь, взаимодействие. Но это значит, что научное понятие выражает не просто отношение теоретически мыслящей головы к ее предмету, но отношения между сторонами самого предмета, объективные отношения вещей, образом которых понятие и является.

    Далеко не всякие зависимости между явлениями следует принимать во внимание в процессе выработки научных понятий. Эмпирически все вообще явления оказываются так или иначе связанными. Политика зависит не только от экономики, но и от настроения политического деятеля, последнее от погоды и т.п. Степень этой зависимости может быть и невелика, но так или иначе она имеет место. Экономика, в свою очередь, зависит и от климата, и от природных ресурсов и т.п. Однако экономист-теоретик не принимает эти зависимости во внимание, хотя эти зависимости нельзя назвать даже малозначащими: ведь без естественных предпосылок любое производство просто не существовало бы. Следовательно, в теоретическом исследовании принимаются во внимание не все, а лишь особые зависимости и взаимодействия, а именно те, которые объясняют специфическую определенность вещи, относятся к ее сущности.

    Характерной чертой эмпирических зависимостей является то, что каждая из взаимодействующих вещей может быть рассмотрена вполне самостоятельно и независимо от ее отношения к другим. Каждая вещь есть нечто законченное, обособленное, и ее взаимосвязь с другой вещью представляет собой внешнюю взаимосвязь. В теоретическом же исследовании принимаются во внимание такого рода связи, при которых определенности вещей перекрещиваются между собой, совпадают.

    При таких связях определенность одной вещи содержится в другой, одна вещь объясняет другую, поскольку содержит ее в себе в свернутом, неразвитом виде. Так, например, деньги представляют собой не просто некую специфическую вещь, противостоящую товару в обмене во всей своей самостоятельности и внешним образом взаимодействующую с ним, но обособившийся внутренний момент самого товара, продукт развития эквивалентной формы, составляющей определенность самого безденежного товарного обмена. Именно это и фиксируется в теоретическом познании.

    Эмпирически товар и деньги представляют собой различные категории вещей, противостоящие друг другу в своей особенности. Теоретически же они есть одно и то же, выражения общего единства. Деньги есть производный, обособившийся момент товара. При таком рассмотрении эмпирическая вещь становится как бы прозрачной, и сквозь ее особенность светится ее другое составляющее ее сущность, ее внутреннее, «подтекст», «чтением» которого и занята теория.

    Другая вещь сама по себе вовсе не является сущностью. Она есть нечто непосредственное. Сущностью она становится лишь в процессе развития, в том реальном движении, в котором непосредственное бытие получает форму опосредованного существования. Товар сам по себе представляет сущность лишь в отношении к деньгам, которые суть его собственный обособившийся момент.

    Деньги не могут быть поняты из самих себя, ибо они получают существование в результате развития товарного обмена. Но и товар не есть нечто только непосредственное. В развитой системе капиталистического производства он выступает как конечный продукт этой системы, т.е. как нечто производное и обусловленное. В товаре частично воплощена вся произведенная стоимость, поэтому товар сам по себе превращен в вещь, в которой светится нечто другое, сущность. Товар является образом совокупной стоимости, образом капитала. Именно такого порядка отношения и выражает понятие.

    «То, что выступает как элемент капиталистического производства, потом являет себя как его собственный продукт... Товар, как он выходит из капиталистического производства, отличается от того товара, из которого мы исходим как из элемента капиталистического производства. Перед нами уже не отдельный товар, не отдельный продукт. Отдельный товар, отдельный продукт не только реально, в качестве продукта, но и в качестве товара выступает как часть совокупного производства, часть не только реальная, но и идеальная. Каждый отдельный товар выступает как носитель определенной части капитала и созданной им прибавочной стоимости»[236].

    Здесь операция обобщения и идеализации совершается независимо от головы теоретика. Эту объективную операцию голова должна лишь воспроизвести. В процессе развития непосредственное постоянно превращается в опосредованное, единичное – во всеобщее, внешнее – во внутреннее. Поэтому и опосредованное познание, понятийное мышление имеет в своей основе не какую-то особую «теоретическую логику» или гносеологию, но логику самих вещей, диалектику.

    В теории исследуются такого рода связи, которые переводят вещи из их наличного, самостоятельного в некоторое виртуальное, «додилювиальное» (К. Маркс) существование и обратно, связи, которые превращают внутренний момент вещи в ее внешний и обособившийся момент, а внешний – во внутренний. Поэтому усмотреть в политических, юридических, идеологических, религиозных формах в качестве их сущности нечто непосредственно отличное от них и существующее независимо и самостоятельно, отождествить эти непосредственные определенности, сблизить эмпирически отдаленные вещи – для этого нужна поистине огромная теоретическая мощь. Сказать, например, что политика есть «концентрированное выражение экономики» (В.И. Ленин), – это и значит рассуждать теоретически.

    Отсюда следует, что непосредственное бытие вещи и ее сущность – категории не вполне совпадающие. Поэтому и понятие вещи вовсе не представляет собой усредненного образа самой непосредственно существующей вещи. Можно и должно исследовать сущность эмпирической вещи там и тогда, когда самой этой вещи еще нет. А именно как категория деньги даны уже в простом товарном обмене – в эквивалентной форме стоимости товара, в форме потребности, функции, возникающей в рамках товарного обмена, в форме идеального образа вещи, которая должна исполнять эту функцию, хотя эмпирически на начальной стадии развития товарного обмена они еще не даны. Возникновение денег и есть превращение «виртуального» в реальное, внутреннего образа – во внешнее бытие. Но, раз возникнув в качестве эмпирической реальности, деньги совершают дальнейшую свою одиссею уже на собственной основе и порождают в этом движении новые экономические формы.

    Поэтому есть все основания утверждать, что научное понятие представляет собой не просто мысленный и мысленно обобщенный образ внешней вещи, но образ образа вещей, возникшего в их взаимодействиях в процессе развития.

    В самом деле, экономист отвлекается от природных условий производства вовсе не потому, что влияние этих условий на производство не имеет места, но потому, что в этих условиях нельзя усмотреть предвосхищение, прообраз экономических форм. Эти условия не развиваются и не модифицируются в экономические отношения, хотя и воздействуют на них. Это воздействие остается внешним экономическим формам. В своей специфической определенности экономические формы равнодушны к этим воздействиям.

    Отсюда следует, что понятие науки вовсе не представляет собой результата сведения воедино свойств отдельных эмпирических вещей, некий класс индивидуумов. Сколько бы мы ни рассматривали различные эмпирические виды денег, понятия денег мы здесь не образуем. Необходимо исследовать отношение этого эмпирического класса к некоторому другому эмпирическому классу и вывести его из этого последнего. А это выведение представляет собой реальную дедукцию и выражает условия процесса развития[237]. В научном познании исследуются не только отдельные явления, скажем, отдельные денежные формы в политической экономии, отдельные красивые вещи в эстетике, но деньги как таковые, прекрасное как таковое – категории.

    Но исследование явления в категории необходимо предполагает различие и отождествление различного, отношение к другим категориям, притом такое, в котором категории выступают как внутренне связанные моменты некоего развивающегося целого. Поэтому процесс научно-теоретического познания предполагает исследование отношения вещей, фиксированных в категориях, т.е. внутреннего отношения вещей.

    Действительно, Маркс в «Капитале» исследует не просто экономические явления, а экономические формы явлений, экономические явления в категории, и выясняет их отношение друг к другу. А это отношение таково, что исходная категория рассматривается как зародыш более развитой, содержит ее в себе в свернутом виде. История явлений в категориях и история эмпирических явлений, движущихся в уже данных формах, – вещи различные.

    Сказанное представляет собой то обстоятельство, которое совершенно не учитывалось домарксовским материализмом, рассматривавшим все явления преимущественно в аспектах их содержания, пренебрегая формой. Но ведь именно форма явлений и фиксируется в категориях, представляющих собой необходимые моменты научного понятия.

    В самом деле, созерцательный материализм был не в состоянии вывести всеобщие и необходимые формы мысли из содержания индивидуального опыта, который всегда ограничен и случаен, из единичного. Поэтому он редуцировал формы, сводя их к содержанию, к ощущениям, к «простым идеям» (Локк). Кант же впервые серьезно обратил внимание на то обстоятельство, что индивидуальное познание, организующее материал ощущений, движется в «заданных формах», в категориях. Источник этих форм не был им указан, ибо, по его мнению, этот источник непознаваем.

    Марксистская же философия показала, что форма организации непосредственного опыта, категории продуцируются не в индивидуальном, а в общественно-историческом развитии человечества, в его совокупной материально-практической деятельности. История категорий поэтому не совпадает с историей индивидуального познания, ибо последнее совершается на основе первого, в данных уже формах. Между законами индивидуального и родового развития имеется существенное различие. Ведь и в биологии воспроизводство индивида в данных наследственных видовых формах и генезис самих этих наследственных форм – не одно и то же. Совершенно аналогично превращение товара в деньги в процессе обмена в условиях, когда деньги уже существуют как экономическая форма, и превращение эквивалентной формы стоимости товара в денежную форму – процессы различные.

    Ведь история «делает» деньги иначе, чем «делает» их бизнесмен. Исследование генезиса форм вещей в категориях и составляет механизм образования научного понятия. Разумеется, в истории мы имеем дело не с какими-либо абстрактными сущностями, не с категориями самими по себе, а с единичными объектами, индивидами. Но наука застает эти объекты в том фазисе их развития, когда они только производят форму, предопределяющую их дальнейшее движение. Подлинно всеобщее определение сущности денег мы даем не тогда, когда фиксируем тождественные черты экономических явлений, принадлежащих к данной и эмпирически самостоятельной категории, но тогда, когда мы рассматриваем отношение этого тождественного, этой категории к отличному от нее экономическому «виду» – к товару, к другой категории.

    Превращение одной категории в другую здесь будет иметь вид порождения этой другой категории. Если же мы исследуем превращение товара в деньги не на уровне категории, всеобщего, а на уровне единичного, то это превращение примет вид не порождения категории, а перехода вещи из состояния, характеризуемого одной категорией, в состояние, характеризуемое другой категорией, т.е. из одной категории в другую. Природа же самих этих категорий, всеобщих форм движения вещей останется непроанализированной; известное не станет познанным, познание застрянет на уровне созерцания вещей.

    Таким образом, категории, как формы существования понятия, в диалектике рассматриваются как исторически возникшие устойчивые формы движения вещей. Логика мысли есть воспроизведение диалектики самих вещей, рассмотренных в процессе их самодвижения, т.е. в процессе самополагания форм своего существования[238].

    Такое рассмотрение вещей и есть теоретическое рассмотрение.

    В эмпирическом же анализе форма движения вещи остается равнодушной самой вещи, «заданной» для нее. Вследствие этого эмпиризм, не способный к анализу самопроизводства форм вещей, т.е. к историческому, диалектическому анализу, оказывается необходимо формализмом, усматривающим источник форм вещей и их постижения в теории не в объекте, а в субъекте, в специфической логике, методологии или «эпистемологии» научного познания.

    Главным философским уроком «Капитала» Маркса является тезис о совпадении форм движения и развития мысли с формами движения и развития предмета. На языке самой философии это совпадение предстает как совпадение диалектики, логики и теории познания.


    2. Совпадение логики, диалектики и теории познания



    Можно бесконечно долго спорить о том, насколько это совпадение полно, насколько философские дисциплины покрывают друг друга, до тех пор, пока этот тезис понимается исключительно как абстрактно философский, теоретический, а не практический: совпадают ли вообще законы мысли, познания с законами действительности, или же в мышлении и познании есть еще и нечто специфическое, что не покрывается общей теорией развития и нуждается для своего исследования в специальной дисциплине, отличной от диалектики, скажем – в логике или теории познания, гносеологии.

    Сама такая постановка вопроса несостоятельна, неправомерна. И прежде всего потому, что не учитывает уроков «Капитала».

    Все предприятие автора «Капитала» в философском отношении было бы совершенно бесплодным, если бы это совпадение мысли и реальности рассматривалось в качестве общего теоретического факта. Тогда и логика «Капитала» нас ничему бы не могла научить. В действительности же, как это показывает опыт «Капитала», на каждом этапе познания, стоящего перед конкретными научными задачами, совпадение форм движения мысли с формами движения предмета встает перед исследователем не только как факт и общетеоретическая истина, но и, главным образом, как проблема и практическая задача разработки научного метода, способа развития мыслей, внутренне тождественного способу движения содержания, как императивно практическая задача. Что же касается «Капитала», то эта проблема встала перед его автором в обоих вариантах. Совершенно недостаточно постулировать это положение: его следует практически реализовать.

    Иными словами, как и другие универсальные абстракции, философская абстракция совпадения диалектики, логики и теории познания выражает скорее категорию возможности, чем действительности. Она становится «практически истинной» (К. Маркс) (как, скажем, абстракция «труда вообще») лишь в определенную историческую эпоху – эпоху утверждения диалектики как универсального метода познания действительности, универсального способа развития мыслей. Практику этого познания, практику «Капитала», и отражает ленинская идея о совпадении диалектики, логики и теории познания.

    Обладает ли познание спецификой? Оказывает ли эта специфика практическое воздействие на течение познавательного процесса? Имеет ли вследствие этого гносеология право на самостоятельное существование или нет? На эти вопросы нельзя дать однозначного ответа.

    Как и всякая теория, гносеология отражает определенную практику – практику мышления. В метафизическом мышлении XVIII–XIX вв. формы движения мысли практически выступали как нечто внешнее и чуждое природе содержания, как нечто только особенное наряду со всеобщностью содержания. Эта особенность выражает здесь ограниченность познания: ведь всякое определение есть отрицание. Метафизическое мышление застревает в этой своей специфичности, неадекватности объекту; теория этого мышления гипостазирует ее, увековечивает факт несовпадения мышления и бытия, ограниченность знания. Формы бытия предмета и формы движения мысли здесь практически не совпадают, поэтому и различаются не только по форме, но и по существу соответствующие им теоретические дисциплины.

    Специфичность познания, мышления – это факт, выражающий известную печальную для человека необходимость понимать вещи сообразно своему разумению, через его ограниченность. Теория познания диалектического материализма, однако, не останавливается на констатации этого факта, этой естественной необходимости, но идет дальше по пути овладения этой необходимостью и превращения ее в инструмент истины, а не заблуждения.

    В чем же состоит овладение этой необходимостью и, следовательно, преодоление ограниченности познания, выражающейся в его специфике? Прежде всего в том, что эта необходимость, выражающая ограниченное отношение субъекта к действительности и, следовательно, представляющая собой специфическую категорию гносеологии, истолковывается как выражение ограниченного отношения действительности к самой себе, отношения, отражаемого неспецифическими, универсальными категориями диалектики, общей теории развития.

    Познание есть активная деятельность, и вся его специфика заключается в характере этой активности. Вопрос состоит в том, как относится эта активная деятельность к ее предмету: представляет ли она собой, нечто, присущее только познанию, а потому и специфичное исключительно для него, или же она есть отражение активности, свойственной самому объекту.

    Если объект рассматривается как неподвижная сущность, то движение остается всецело атрибутом только самого мышления. Логика науки здесь никоим образом не может совпадать с логикой вещей, с их диалектикой. Если же движение научных понятий сознательно подчиняется движению объекта, если активность мышления служит средством выражения активности самого предмета, его развития, то в этом случае форма движения мысли перестает быть чем-то специфичным для нее самой, логика науки совпадает с логикой предмета, с его диалектикой.

    Такой результат может быть достигнут лишь на почве диалектики, понятой как общая теория развития. Именно с таким методом мы и имеем дело в «Капитале».

    В движении научной мысли шаг за шагом раскрываются все новые и новые формации развивающегося предмета, новые аспекты сложного целого. Причем не движущаяся научная мысль высвечивает в неподвижном все новые и новые стороны, а сам предмет в процессе своего развития продуцирует эти новые стороны, последовательно и систематично развертывает все многообразие «аспектов». Движение содержания науки, последовательность ее категорий предстает как отражение естественноисторического процесса развития ее предмета, системы экономических отношений капитализма.

    Нет ничего более простого и доступного для понимания, чем движение мысли от простого к сложному, от одностороннего к многостороннему, от абстрактного к конкретному, от всеобщего к особенному. Именно такова логика изложения целого ряда дисциплин, школьных например. Однако далеко не во всех случаях можно дать твердую гарантию того, что эта логика движения мысли выражает одновременно и логику развития ее предмета, что последовательность абстракций науки выражает не только условия субъективного понимания предмета, но и объективные условия его существования и развития.

    Наше познание действительности необходимо является односторонним, поскольку мысль не в состояния охватить и выразить сразу конкретную истину во всей полноте ее содержания. Перед лицом конкретной истины абстрактная мысль представляет собой лишь мнение, которому легко противопоставить другое субъективное мнение о предмете и т.д.

    Диалектика «субъективно примененная», которую Ленин отождествлял с софистикой, движется всецело в рамках специфики познания, играет на этой специфике, выступает в функции «адской машинки», подрывающей одни мнения и утверждающей другие. Гегель, в сущности, правильно понимал такую диалектику скорее как инструмент честолюбия, чем познания истины.

    «Объективно примененная» диалектика рассматривает определения мысли как полагаемые не той или иной точкой зрения субъекта, выражающей его специфику, его интересы, склонности, характер, условия воспитания, уровень его культурного развития или его познавательные способности, но как полагаемые самим объектом в ходе его развития.

    Софистика всегда предполагает некоторую сложную, развитую ситуацию. Она рассматривает ее как арену, на которой субъект может сполна проявить свою «специфику», способность произвольно выхватить ту или иную сторону и выдавать ее за сущность целого, т.е. способность продуцировать мнения как нечто субъективно особенное. Ниспровержение одного мнения и утверждение другого нисколько не снимает этой специфики, так как на место одной односторонности оно полагает другую. Перед лицом развитой ситуации все мнения, полученные подобным субъективным путем, путем применения особой, «субъективной логики», оказываются одинаково ложными вследствие своей односторонности, специфичности. Проистекающая отсюда естественная неудовлетворенность знания самим собой, состоящая в том, что оно никак не может преодолеть узких границ своей специфичности, неустранима никакими логическими ухищрениями именно потому, что способ бытия знания не совпадает со способом бытия его предмета, остается всецело специфичным для субъекта. Черта односторонности полагается спецификой субъекта, а не объекта.

    Совсем иные результаты получим мы, если подойдем к вопросу с точки зрения диалектики как теории развития, если попытаемся оценить целое в свете такой его стороны, которая одновременно является генетическим исходным пунктом его развития. Такая оценка предмета необходимо окажется односторонней, но эта односторонность будет выражать уже не только специфику познания, но и способ бытия предмета во времени.

    Так, например, товар бесспорно является абстрактной категорией политической экономии, вырванной из системы экономических категорий. Но товар является не только абстрактным отношением сложного целого, выделенным из состава этого целого наукой, но и реальным, исторически исходным пунктом развития этого целого, содержащим все остальные его отношения в неразвитом виде, как бы в зародыше, в «почке». Если рассматривать это целое в динамике его развития, то абстрактная категория науки будет выражать не только логическое условие понимания предмета, но и исторически исходную фазу его существования. А неразвитая, нерасчлененная форма существования предмета и есть его абстрактное бытие. Логически простое в этом случае оказывается одновременно и исторически простым; логически неразвитая мысль, бедная определениями, оказывается отражением исторически неразвитого предмета, которому еще предстоит развить все богатство определений.

    Научное мышление, конечно, не может удовлетвориться абстрактным представлением о предмете и с полным основанием рассматривает эту абстрактность как выражение естественной ограниченности знания. Однако диалектика дает в руки науки метод, позволяющий представить эту ограниченность знания как отражение естественной исторической ограниченности предмета, его неразвитости.

    Абстрактная категория, которой посвящена первая глава «Капитала», оказывается одновременно простейшим историческим отношением сложного развитого целого. Это – товар. Товар – не только абстракция науки, он простейшая экономическая реальность, «элементарное бытие» капитала. Диалектика сознательно отыскивает такой «ракурс» предмета, в котором специфические определения познания оказываются тождественными определениям самого предмета.

    Преодоление абстрактности знания, его «естественной ограниченности», осуществляется поэтому тем же способом, каким предмет преодолевает свою естественную ограниченность, свою неразвитость. Этот способ заключается в выявлении внутренних противоречий предмета, вызывающих к жизни новые, более сложные, развитые формы его существования, которые и отражаются новыми, более конкретными экономическими категориями. В этом проявляется своеобразная «хитрость разума» (но не рассудка), которому остается лишь фиксировать и разрешать проблемы, полагаемые и разрешаемые самим объектом.

    Эта «хитрость разума» состоит в том, что наука находит такой «срез бытия», который позволяет выразить определения знания через определения, объекта, представить логические и гносеологические затруднения как затруднения онтологические, выразить категории гносеологии и логики через категории диалектики, специфику познания – через природу его предмета.

    Не случайно Маркс в «Капитале» постоянно персонифицирует экономические категории, заставляет предмет «высказываться» о себе самом, как бы размышлять над проблемами своего развития. Это не просто литературный прием. «Но здесь дело идет о лицах лишь постольку, поскольку они являются олицетворением экономических категорий»[239]. Это – наличное бытие метода, адекватного своему предмету, метода, устраняющего резонерское движение мысли по объекту вкривь и вкось. Это, наконец, идея совпадения логики, диалектики и теории познания в действии.

    В «Капитале» мы на каждом шагу находим подтверждение того, что категории гносеологии, выражающие специфику ее предмета, и есть категории диалектики, выражающие формы и законы материального бытия, что специфические проблемы познания находят рациональное разрешение в законах материального бытия, взятого во всей его специфичности. При всяком ином подходе к категориям гносеологии создание и применение в «Капитале» адекватного, т.е. диалектического метода, было бы просто невозможным.

    Действительно, проблема преодоления односторонности знания, его абстрактности, «специфики», в сущности, оказывается той же самой, что «проблема» для желудя стать дубом, для личинки – мотыльком, для владельца денег – капиталистом.

    В самом деле, возможен ли какой-либо чисто «логический» переход от категории денег, выражающей отношения простого товарного производства, к категории прибавочной стоимости и капитала, выражающей отношения более развитой ступени производства? Для Гегеля, возможно, – да, для представителя формальной методологии – тоже (всегда можно изобрести какой-либо «прием», оправдывающий переход мысли от одного предмета к другому), для автора «Капитала» – категорически нет. Ибо дело состоит вовсе не в том, чтобы найти какой-нибудь способ перехода от понятия денег к понятию капитала, но в том, чтобы показать, как этот переход совершается вне головы, в реальности[240].

    Для теории проблема здесь обладает той же степенью сложности, что и для некоего владельца денег, «личинки капиталиста», который является на рынок в надежде купить товары по стоимости, продать их по стоимости и все-таки извлечь из этой операции некую толику прибавочной стоимости... Ясно, что отсутствует какое-то решающее звено, делающее этот «фокус» возможным. Таким звеном не могут быть ни товар, ни деньги, как таковые, ни операция обмена. Какие бы «логические» действия ни проделывал теоретик с этим понятием, в какие бы махинации на рынке ни пускался владелец денег, ключа к этой загадке им обоим не найти. Тайна заключается в особой природе особого товара – рабочей силы, который оба они находят на рынке. Никакие общие законы логики не могут найти этот ключик, если бы об этом уже не позаботилась история со всеми ее специфическими закономерностями. Логика здесь необходимо опирается на эмпирию, опыт, дедукция – на индукцию, анализ – на синтез, всеобщее находит свое рациональное выражение в особенном. Таковы переходы теоретической мысли Маркса в «Капитале» от категории к категории.

    Ясно, что создание подлинно научного метода раз-вития теоретической мысли предполагало коренной переворот во взглядах на все категории логики и теории познания. Главное же в этой революции – предметное понимание этих категорий. Все специфические определения мышления оказываются специфическими определениями предмета. Даже рассмотренные во всей их абстрактности и всеобщности, они должны выражать исторически вполне конкретные и особенные условия развития предмета, в данном случае – общественных отношений производства. «В забвении этого заключается, например, вся мудрость современных экономистов»[241], ничего не желающих знать, кроме безусловных абстрактных всеобщностей, представляющихся им совершенно «естественными». Вот почему капитал для них – вечное и естественное отношение общества.

    Абстракция – основное понятие логики и методологии науки. Маркс первый в истории науки выдвигает тезис о «практически истинной абстракции», которая не только по своему содержанию, но и по специфике своей логической формы выражает вполне конкретные, исторически определенные отношения производства.

    «Предметная абстракция» – это не просто мысленное бытие некоторого конкретного содержания, образ, существующий лишь, так сказать, «per mentem», через посредство головы. Предметная абстракция – это реальная и лишь воспроизводимая головою формация исторически развивающегося объекта. Отвлеченность – не логическое, а вполне объективное свойство этой формации. «Труд кажется совершенно простой категорией. Представление о нем в этой всеобщности – как о труде вообще – также весьма древне. Однако «труд», экономически рассматриваемый в этой простой форме, есть столь же современная категория, как и отношения, которые порождают эту простейшую абстракцию»[242].

    Развивая эту мысль, Маркс продолжает: «Безразличие к определенному виду труда соответствует общественной форме, при которой индивидуумы с легкостью переходят от одного вида труда к другому и при которой какой-либо определенный труд является для них случайным и потому безразличным. Труд здесь, не только в категории, но и в действительности, стал средством создания богатства вообще...». Древнейшее отношение становится в этой абстракции практически истинным: только как категория наиболее современного общества. «...Этот пример труда убедительно доказывает, что даже самые абстрактные категории, несмотря на то, что именно благодаря своей абстрактности они имеют силу для всех эпох, в самой определенности этой абстракции представляют собой не в меньшей мере продукт исторических условий и обладают полной значимостью только для этих условий и внутри их»[243].

    Восхождение от абстрактного к конкретному – столь естественный для мысли метод ее движения – в «Капитале» опять-таки выступает как способ воспроизведения реальной и совершенно специфической истории предмета. Сама форма мысли, способ ее построения, безусловно всеобщая и специфичная для нее, выступает у Маркса как способ выражения специфики предмета, его движения. «С представлением о развитии как о реальном происхождении одних явлений из других и связано диалектико-материалистическое понимание процесса выведения категорий, процесса восхождения от абстрактного к конкретному, от всеобщего (которое само по себе есть вполне определенное особенное) к особенному (которое также выражает собой всеобщее и необходимое определение предмета)»[244].

    Вся трудность состоит именно в том, чтобы найти такой способ естественного для мысли движения, который был бы не менее естествен и для ее предмета. Именно такой способ монистического исследования, одинаково адекватно выражающий логику предмета и логику постигающей его мысли, воплощен Марксом в «Капитале». В этом и состоит практическое совпадение категорий диалектики, логики и теории познания.



    Примечания:



    2

    Маркс K. Теории прибавочной стоимости, ч. III. Москва, 1961, с. 131.



    20

    Лосев А.Ф. История античной эстетики, с. 51.



    21

    Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 20, с. 185.



    22

    Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, изд. первое, т. XIV, с. 651-652. Примечание.



    23

    «Право реагировать на преступление в форме мести есть лишь право в себе, но не право в форме права, т.е. не право, справедливое в своем существовании. Вместо пораженной стороны выступает пораженное всеобщее, обладающее в лице суда своей особой действительностью, и принимает на себя преследование и наказание преступления» (Гегель Г.В.Ф. Сочинения, т. VII, Л., 1934, с. 241).



    24

    Фрагменты Гераклита (перевод М.А. Дынника). В кн.: Материалисты Древней Греции. Москва, 1955, с. 41.



    207

    Аристотель. Метафизика, с. 51.



    208

    Мах Э. Популярно-научные очерки. СПб, 1909, с. 157.



    209

    Гегель Г.В.Ф. Сочинения, т. IV, с. 29.



    210

    Ленин В.И. Полное собрание сочинений, т. 29, с. 213.



    211

    Там же, с. 301.



    212

    Маркс К. Капитал, т. I, с. 10.



    213

    Маркс К. К критике политической экономии, с. 22.



    214

    См. «Вопросы философии», 1966, № 9, с. 88-89. Курсив наш. – Л.Н.



    215

    По вопросу о влиянии утилитаризирующих тенденций капиталистического общества на науку вообще, на научную методологию, на логику научного мышления и на науку о нем мы отсылаем читателя к интересной и глубокой книге Г.С. Батищева «Противоречие как категория диалектической логики» (М., 1963).



    216

    Говоря о вульгарных экономистах (Торренсе, Бейли), Маркс замечает: «Эти парни, в отличие от Рикардо, не отождествляют прибыль с прибавочной стоимостью, – однако только потому, что они вообще не ощущают потребности объяснить прибыль на основе стоимости: они ту форму, в которой прибавочная стоимость проявляется на поверхности, – прибыль как отношение прибавочной стоимости к авансированному капиталу, – принимают за первоначальную форму. Фактически они только облекают в слова ту форму, которая выступает на поверхности явлений» (Маркс К. Теории прибавочной стоимости, ч. III. М., 1961, с. 172. Курсив наш. – Л.Н.).



    217

    «В наших представлениях мир рассматривается как бесконечное многообразие вещей и событий, цветов и звуков. Но чтобы его понять, необходимо установить определенный порядок. Порядок означает выяснение того, что равно. Он означает единство» (Гейзенберг В. Физика и философия. М., 1963, с. 41).



    218

    Маркс К. Теории прибавочной стоимости, ч. III, с. 477.



    219

    Там же, с. 127.



    220

    Там же, с. 119.



    221

    Там же, с. 123.



    222

    Там же, с. 131132.



    223

    Там же, с. 116. Курсив наш. – Л.Н.



    224

    Там же, с. 100. Курсив наш – Л.Н.



    225

    Там же, с. 118.



    226

    Там же, с. 117.



    227

    Там же, с. 116.



    228

    Там же, с. 115.



    229

    Там же, с. 117.



    230

    Совсем иначе смотрит на дело буржуазный экономист: «Единство объекта» – это не логическая структура проблем; это – мысленная связь проблем, составляющих область труда некоторой науки» (Tagwerker H. Beitrage zur Methode und Erkenntnis in der theoretischen Nationalokonomie. Wien, 1952, S. 28.).



    231

    Маркс К. Теории прибавочной стоимости, ч. III, с. 122.



    232

    Так, например, Маркс говорит о деньгах, вовлеченных в процесс производства капитала: «Теперь их толкователем является сам процесс производства и увеличения стоимости». (Из рукописи «Критика политической экономии». См.: «Вопросы философии», 1966, № 9, с. 94.)



    233

    Marx К. Grundrisse der Kritik der politischen Okonomie, S. 189.



    234

    Из рукописи «Критика политической экономии» /Вопросы философии», 1966, № 9, с. 94-95.



    235

    Швыpeв В.С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., 1966, с. 129.



    236

    Маркс К. Теории прибавочной стоимости, ч. III, с. 101. Курсив наш. – Л.Н.



    237

    Ф. Энгельс говорил, что биологические виды буквально «дедуцируются» друг из друга в процессе эволюции.



    238

    «Не “хитрость”, исходящая от субъекта, не его “собственная” изобретательность, позволившая сконструировать искусственное орудие проникновения в тайны предмета, а сами всеобщие определения предмета, отлитые в категориальные формы мыслительной способности, – вот что «гарантирует» процесс открытия. Познание, если оно истинное, не насилует... свой предмет, не врывается в него вероломно и произвольно, как взломщик, а лишь идеально воспроизводит “самораскрытие” предмета. Оно раскрывает его не так, как кому-то взбрело в голову или кому-то “надо” для посторонних мелочных целей, но только так, как сам предмет себя раскрывает теоретическому взору, прослеживающему его имманентную «творческую логику» (Батищев Г.С. Противоречие как категория диалектической логики, с. 99.)



    239

    Маркс К. Капитал, т. I, с. 10.



    240

    «Дедукция здесь выступает не как формальное преобразование заранее данных истин,, а как процесс исследования развивающейся действительности, которая неизбежно модифицирует, видоизменяет действие общего закона, когда он преломляется через изменяющуюся конкретную реальность» (Розенталь M.M. Диалектика «Капитала» К. Маркса. М., 1967, с. 502).



    241

    Маркс К. К критике политической экономии, с. 195.



    242

    Там же, с. 216. Курсив наш. – Л.Н.



    243

    Там же, с. 217-218. Курсив наш. – Л.Н.



    244

    Ильенков Э.В. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» К. Маркса, с. 185.









     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх