Из предыдущей главы мы могли понять, что Восточная Церковь никогда не рассматривает Христа только в каком-то одном аспекте: или только в Его Божестве, или только в Его Человечестве. Она мыслит и переживает Спасителя как Богочеловеческую полноту. Именно с этой точки зрения Восток исследует каждое проявление жизни и деяний Христа. И это тот путь, который приводит к пониманию даже к трудноуловимых свойств Личности Христа.

      Этот путь или точка зрения, скажем – метод, сохраняется и в концепции страдающего Христа. Страдание и смерть Христа в христианском переживании Востока настолько неотделимо соединены с одной стороны – с Его Божественностью, а с другой – с Его Человечностью, что эта связь раскрывает страдающего и умирающего Христа в совершенно в ином, непривычном для западного христианина свете. Чисто человеческий взгляд на страдание и смерть Христа как на психофизическое событие для Восточной Церкви неприемлем. Поэтому подробных описаний страданий Христа, подобных описаниям К. Emmerich, Восточная Церковь не имеет.[83] Ни у одного из святых Восточной Церкви нет стигматов, что тоже говорит о том, что изувеченного Христа Восточная Церковь переживает не так глубоко, как Западная.[84] Восточная Церковь не занимается и исследованием чисто биологического процесса смерти Иисуса: от чего, с медицинской точки зрения, умер Христос, задело ли Его сердце копье воина, не начала ли разлагаться Его кровь до того, как Его похоронили. Что стало истинной причиной смерти Христа – общее ли истощание, когда Он висел на кресте, или эта смерть была вызвана спазмами мыщц, похожими на столбняк (tetanus) или, возможно, чем-то другим. Эти вопросы постянно поднимаются и решаются в западной апологетике. Они даже стали основанием для возникновения специальной литературы. Для Восточной Церкви все это чуждо и даже отвратительно. Восточные богословы не считают возможным поднимать такого рода вопросы, считая их своеобразным осквернением страданий Христа, ибо уже в самой постановке подобных вопросов кроется атеистическая точка зрения на сакральные события.[85]

      Это, безусловно, не означает, что Христос не страдал и не умирал, как в свое время утверждалось в манихейской ереси докетистов. Такую концепцию страдания и смерти Христа Восточная Церковь строго опровергает. Христос пришел на землю не в виде призрака, но в облике телесного ИстинногоЧеловека: «Христос вочеловечился, приобщившись ко мне плотию», как провозглашает византийская литургия (Понедельник первой недели Святого и Великого Поста, песнь 9).[86] Поэтому Он не только мог страдать, но и действительно страдал. Ведь человеческое страдание есть не что иное, как личностное отражение искаженного мирового порядка. И пока мы живем в этом искаженном порядке, мы должны страдать. И здесь Христос тоже не является исключением. И Он, как Истинный Человек, тоже был включен в порядок этого мира и участвовал в общей земной судьбе, не исключая ни страдания, ни смерти. Это настолько очевидно, что Восточная Церковь этого даже не акцентирует и свою веру этим не обосновывает. Разве вызывает удивление то, что Христос, будучи человеком, ел, отдыхал, одевался, умывался? Так может ли удивить то, что Он и страдал? Здесь нет никакой проблемы и нет ничего, что могло бы вызвать наше удивление.

      Мы начинаем удивляться тогда, когда страдание Христа рассматриваемкак неотъемлимую часть Его миссии. Не отдельные, вызвавшие страдание события, такие как избиение тростью, возложение тернового венца, предание на распятие, волнуют душу восточного христианина, но участие Христа во всеобщем страдании. Ведь Христос страдал не только в конце Своей земной жизни. «Не от Иерусалима токмо до Голгофы несен крест сей, с помощью Симона Киринейского. Несен он и от Гефсимании до Иерусалима, и до Гефсимании от самого Вифлеема. Вся жизнь Иисуса была единый крест».[87] Поэтому Его страдание неизмеримо больше, нежели только психофизическая боль, которая была вызвана пытками. В страдании Христа сосредоточена боль всего мира. Он страдал вместе со всем тварным миром. Христос претерпевал не только Свою боль, как боль частную, боль отдельного лица; Он претерпевал боль всего мира, под гнетом которой стонет не только человек, но и природа. В конце девятнадцатого столетия русские православные богословы (А. Храповицкий, А. Беляев, П. Светлов, С. Страгородский) настолько часто подчеркивали страдание Христа, Который страдал вместе со всем тварным миром, что в этой «сострадательной любви» Иисуса они видели даже существо искупления.[88] Из современных православных богословов эта мысль особенно близка С. Булгакову. Он тоже считает «все-страдание» Христа, т. е. страдание со всем тварным миром – основой искупления. Булгаков подчеркивает, что «в личной жизни Христовой интегрируется вся человеческая жизнь, и в Его страдании всякое человеческое страдание»; на Голгофе Христос вольно принял на Себя все-страдание человечества «какСвою судьбу», принеся Себя в жертву Небесному Отцу Своему.[89] Всеобщность Природы и Личности Христа делают и Его страдание все-страданием мира: страдания Христа вмещают страдания всего тварного мира и поэтому становятся жертвой во искупление мира. Именно с этой точки зрения Восточная Церковь переживает страдающего и умирающего Христа.

      Однако она переживает Христа, рассматривая Его, не только с этой одной точки зрения. Ведь страдание Христа есть страдание Богочеловека. Поэтому Восточная Церковь поднимает еще и другой, необычайно глубокий вопрос: что означает страдание и смерть Христа в связи с Его Божеством? Что означает то, что Христос Бог, вечный Логос и преобразившийся Kyrios вместе с нами страдает и умирает за нас? Этот вопрос затрагивает уже не человеческий аспект страданий Христа, но Божеский. Божественный Логос, став истинным человеком и включившись в наше существование, должен был страдать. Это совершенно очевидно. Но что же произошло в страдании с Божественностью Христа? Ведь должно же было что-то произойти и с Логосом, когда Он вочеловечился и принял на Себя боль всего мира! Ведь вочеловечение это не вселение Бога в человека словно в пустую квартиру. Вочеловечение есть соединение двух природ в одной Личности. Личность Божественного Логоса содержит в Себе обе эти природы и обе эти природы воздействуют на Неё. Христос как Логос должен был сообразоваться и быть в согласии с обеими этими природами, чтобы сохранить в неприкосновенности и их существо и их подлинность. Для этого необходимы были определенные перемены и в существовании Самого Логоса. Жизнь Божественного Логоса до Воплощения отличается от Его жизни после Воплощения. Ведь божество и человечество находятся не на одном и том же уровне и их существование совершается не в одном и в том же порядке бытия. Чтобы человечность, несомая Божественным Логосом, могла бы проявиться во всей своей полноте, необходимо, чтобы и Сам Логос с Божественного уровня бытия сошел на человеческий уровень; иначе говоря, необходимо, чтобы Он изменил Своёсостояние.

      Это другое состояние Божественного Логоса после Воплощения Восточная Церковь называет уничижением (лат. exinanitio, греч. kenosis – А. М.). Это понятие необычайно трудно выразить. В литовском языке не имеется слова вполне соответствующего его содержанию. Поэтому в дальнейшем будем использовать греческое слово kenosis, придав ему литовскую форму.[90] Кенозис есть состояние Логоса после вочеловечения. Именно в свете этого состояния Восточная Церковь и рассматривает страданиия и смерть Христа. Восточного христианина потрясают не муки Христа в последние дни Его земной жизни, но кенозис Христа как постоянное Его состояние. Страдание и смерть это только конкретное выражение этого состояния. Это зримые формы кенозиса. Поэтому, если мы хотим понять страдающего Христа, нам необходимо осмыслить не проявления состояния, но сам кенозис, как источник этих проявлений. Христос в кенозисе – вот что кроется в переживании и осмыслениях Восточной Церкви. Поэтому в следующей главе мы и попытаемся показать, как кенозис выражает и обосновывает образ преобразившегося Kyrios.

     Кенозис есть не что иное. как богословское обобщение слов, обращенных св. ап. Павлом к Филиппийцам. Призвав их к «смиренномудрию», к почитанию «другого выше себя», к заботе о других, св. ап. Павел обосновывает, почему именно так должен поступать всякий истинный христианин. Ведь быть христианином означает быть вторым или малым Христом; это значит состояние Христа сделать своим состоянием или, как говорит св. ап. Павел, иметь в себе «те же чувствования, какие и во Христе Иисусе» (Флп. 2, 5). Так в чем же сокрыта особенность состояния Христа? Какие 'чувствования' есть во Христе? На это как раз и отвечает св. ап. Павел, подчеркивая мысль кроющуюся в понятии кенозис. Христос, «будучи образом Божиим (in forma Dei – А. М.) не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого (semetipsum exinanivit – А. М.), приняв образ раба (forma servi – А. М.), сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Флп 2, 6-8). Известный историк английской культуры и философ Arnold Toynbee в этих словах св. ап. Павла видит «сущностную основу Христианства». Ведь основа Христианства, по мысли Toynbee, содержится в том, что Бог разделяет страдания людей. Но для того, чтобы это разделение было бы подлинным, «Бог вольно отказывается от Своего всемогущества и принимает образ человека… Вочеловечение становится актом величайшей жертвенности».[91] Господь вселенной покидает сферы Своей власти и вступает в царство послушания. Он сбрасывает Свое божественное состояние и облекается в состояние раба. Образ раба становится действительностью Христа.

      Сопоставляя эти два состояния – образ Бога (forma Dei) и образ раба (forma servi), св. ап. Павел хочет показать самоуничижение, самоумаление, самоограничение Христа, то есть, Его переход на иной уровень бытия, не такой, на каком Он пребывал перед Своим вочеловечением. До вочеловечения Логос жил в недоступном свете Св. Троицы, окруженный предвечной славой и величием. После вочеловечения Он живет во мраке земном, никем незамечаемый, неценимый и даже презираемый. Рожденный от Отца, Логос родился как Свет от Света, как Бог истинный от Бога истинного (ср. Символ Веры). Местность, где Он, рожденный Марией, пришел в мир, была настолько заурядна, что никому и в голову не приходило, что здесь может случиться или быть что-то особенное: «из Назарета может ли быть что доброе?», – сказал Нафанаил Филиппу, когда тот сообщил ему, что нашел Того, «о Котором писали Моисей в законе и пророки» (Ин. 1, 45-46). Всегда, на протяжении всей Своей жизни Христос отвергал всякие попытки возвеличить Его уже в земной жизни. Он отверг искушения принять «все царства мира и славу их» (Мф. 4, 8) и наивные устремления израилитян «взять Его и сделать царем» (Ин. 6, 15) только потому, что Он, сотворив чудо, насытил людей. Именно это отречение от славы и возвеличения, это погружение в состояние раба, в состояние презираемого называется кенозисом Христа.[92] – Но разве такое возможно? Как может Бог выйти из Своего прославленного состояния Владыки и принять состояние раба?

      Ответ на эти вопросы Восточная Церковь дает исходя из уже упомянутого различия между Божественной Сущностью и Божественной силой. На Константинопольских Соборах это различие, широко развернутое и обоснованное Г. Паламой, как уже говорилось, легло в основу официального учения Восточной Церкви. По этому учению, Божественная сущность невыразима и несообщаема. Однако Божественная сила может быть явлена, сообщена и даже зрима, как это произошло на Фаворе во время преображения Христа. Именно это учение Паламы использует С. Булгаков для объяснения возможности кенозиса. Только он иногда использует другие термины: вместо слова «сущность» (гр. ousia) употребляет слово «природа» и вместо слова «сила» (гр. energeia) – «жизнь». Божественная Природа (или сущность) есть то, что Бога делает Богом. Она неизменна, ибо изменяемость природы сделала бы и Бога изменяемым, то есть таким, как и все другие преходящие вещи. Божественная Природа, будучи полнотой бытия, не может ни умаляться, ни увеличиваться: она предвечно и абсолютно та же самая. Христос, будучи истинным Богом, имеет эту Божественную Природу во всей ее полноте и совершенстве. В этом отношении Его кенозис не означает никакого изменения. Вочеловечившись, Божественный Логос в Своей Природе остался тем же Богом, каким был всегда, а именно «единосущным Отцу – consubstantialis Patri» (ср. Символ Веры), что исповедует и Восточная и Западная Церкви. Таким образом кенозис Христа не есть и не может быть опустошением или умалением (exinanitio) Божественной Природы.

     Совершенно иначе дело обстоит с Божественной силой или с Божественной жизнью. Правда, внутренняя жизнь Бога, как взаимоотношения Лиц Св. Троицы (по-богословски: actus ad intra), не изменяется и не может изменяться. Никакое действие не может её ограничить, даже действие Самого Бога. Однако Божественная жизнь, как взаимоотношение с тварным миром, может изменяться и реально меняется. Сотворение мира, грехопадение человека, его искупление как раз и есть фазы таких изменений. Когда творение всего лишь логическая возможность, Бог взаимодействует с ним иначе, нежели тогда, когда оно становится онтологической реальностью. Взаимоотношения же Бога с тварью, которая опровергает, отрицает, ненавидит и гонит Его, уже другие. Но они снова изменяются, когда эта тварь раскаивается, возвращается к своему Господу – Господь встречает её и принимает. Здесь уместно вспомнить притчу о возвращении блудного сына (ср. Лк. 15, 11-24). Однако было бы ошибкой предполагать, что перемены происходят только с тварью, а Бог остается в своем неизменном покое. Ведь если Евангелия называют Богажизнью, то тем самым они как раз подчеркивают динамичность Бога, ибо жизнь это всегда взаимоотношение – по меньшей мере двучленное. Жизнь, будучи взаимоотношением, не может не изменяться, ибо она зависит от обоих участников этого взаимоотношения. Бог Творец, Бог Искупитель, Бог Преобразователь всегда, во всякий момент живет другой жизнью, ибо у Него самые разнообразные взаимоотношения с тварным. Божественная Природа во всех этих взаимоотношениях остается абсолютно неизменной, но меняются проявления этой природы или жизнь. Если бы жизнь Бога не изменялась, тогда Бог был бы статичным Абсолютом и именно поэтому – неличностным началом, то есть Он не был бы Богом в христианском понимании. В этом случае он был бы только онтологической слепой силой, управляющей бытием по законам природной необходимости и не оставляющей пространства началу свободы. Бог, жизнь которого не изменяется, не может быть Богом – Любовью. Если мы хотим понять и пережить Бога как Любовь, мы обязательно должны научиться различать Его абсолютно неизменную сущность и Его изменяющуюся жизнь. Полемика между Варлаамом и Паламой в Восточной Церкви как раз и свидетельствовала о различии греко-языческой и христианской концепции Бога: Бога как во всех отношениях неподвижного Абсолюта (Аристотель) и Бога как любящей Личности (Новый Завет).

      Таким образом кенозис означает изменение Божественной жизни (не сущности!). Бог отказывается от прославленной формы (forma, morfe) своей жизни, как об этом рассказывает св. ап. Павел, и принимает другую – низшую– форму, которая однако нисколько не влияет на Его сущность. Эта другая форма Божественной жизни есть образ раба, следовательно, относительная, ограниченная, конечная. Это не Божественный, а человеческая образ, принимая который Бог нисходит на наш уровень существования и подчиняется его законам. Бог это делает ведомый бесконечной любовью к сотворенному, дабы соединить его с Собою не только как с Творцом бытия (онтологически), но и как с его Спасителем, разделяя с ним саму его жизнь (экзистенциально).Кенозис есть выражение Божественной любви к сотворенному. Это абсолютно вольный акт Бога, рожденный Его любовью, а не не некой внутренней необходимостью.[93]

      В этом смысле кенозис не ограничивается одним только вочеловечиванием.[94] Каждое Божественное действие по отношению к тварному миру (по богословски: actus ad extra) означает умаление жизни Бога и поэтому в своей сущности есть кенотическое действие. Каждое взаимоотношение Бога с тварью есть нисхождение Бога на низший уровень. Таким образом кенозис распространяется на всю ту жизнь Бога, которая протекает в связи с тварным миром. Обозрев периоды этой жизни, мы легко можем заметить степень кенозиса, которая проявляется в отношениях Бога с тварным миром, ограничивая, умаляя, подчиняя Его действия: чем глубже Бог соединяется с тварным, тем глубже Его кенозис; чем больше Бог проявляет Свою любовь, тем больше Он смиряет и уничижает Себя. Любовь Бога и кенозис Бога прямо пропорциональны друг другу.

      Первая ступень кенозиса Бога – сотворение мира. В нашем сознании укоренилась мысль, что сотворение мира есть знак всемогущества Бога. В каком-то отношении это верно, и именно – с точки зрения твари. Ведь для того, чтобы призвать существо из небытия, действительно нужна абсолютная сила. Однако со стороны Бога – творение мира есть акт самоограничения, самоумаления и самоуничижения. Ведь Бог в Себе абсолютен и действие Его силы также абсолютно. Так как же возможно, чтобы в пространстве этого абсолютного существования и деятельности могло бы экзистировать другое существо, которое не  есть  Бог, но все-таки реально есть? Ведь всякая тварь относительна. Так разве возможно, чтобы относительное существо могло бы реально быть в пространстве абсолютного Бытия? Эта возможность возникает только благодаря кенозису Бога Творца. Сотворяя, Бог ограничивает абсолютность Своей деятельности, устанавливая для нее определенные границы и таким образом создавая онтологическую возможность относительному существу быть. Если бы Бог Своей жизни, как проявления абсолютной Своей Природы, не ограничил бы, тогда никакое онтологическое пространство, в котором тварь могла бы возвыситься и быть, не было бы возможно. Абсолютность Бога вобрала бы в себя всякую относительность и онтологически сожгла бы всякую тварь могуществом и полнотой своего бытия. Поэтому и необходимо, чтобы Бог огрничил Свою абсолютную деятельность и таким способом позволил бы экзистировать относительному существу. Поэтому Булгаков творение мира называет абсолютной жертвой Бога, принесенной ради относительного существа: это «метафизический кенозис».[95] И другой русский религиозный философ П. Флоренский в «творении мира Благим Богом», т. е. в «даровании твари собственного и самостоятельного бытия» видит «само-уничижение Божие, которое проявляется «в добровольном ограничении Самого Себя».[96] Однако, хотя Бог, сотворивший мир, и дальше остается в Своей Природе всемогущим, Он так взаимодействует с тварью, словно Он не есть всемогущий: Он тварь не принуждает, но убеждает; Он ее не насилует, но просит. Иначе говоря, в Своих взаимоотношениях с тварью Бог нисходит на уровень относительного бытия: Он признает этот уровень, Он следует его законам, в Своей деятельности Он принимает образ действия относительного существа. После сотворения мира Бог уже не только трансцендентный, то есть абсолютно перешагнувший всякое относительное бытие, но и имманентный, то есть живущий в относительном существе ограниченную жизнь этого существа.

      Таким образом Булгаков очень точно называет творение мира Богом «Голгофой Абсолютного», ибо здесь совершается «вольная жертва самоотверженной любви», именно жертва, дабы относительная тварь могла бы вообще быть. «Мир создан крестом, во имя любви подъятым на себя Богом», – говорит Булгаков. «Творение есть акт не только всемогущества и премудрости Божией, но и жертвоприносящей любви, он совершается ради наслаждения бытием 'другого'». Но так как бытие этого 'другого' возможно только при ограничении Божественной деятельности, поэтому, как говорит Булгаков, «творение есть … и акт безмерного смирения Асолютного, которое совлекается актуальности своей: любовь-смирение, эта предельная и универсальная добродетель христианства, есть и онтологическая основа творения. Давая в себе место миру с его относительностью, Абсолютное в любви своей смиряется пред тварью, – воистину неисследимы глубины божественной любви-смирения».[97] Здесь снова необходимо подчеркнуть, что это самоограничение Бога, Его самоуничижение, принесение в жертву Своей абсолютности не затрагивают Его Природы и Сущности, они имеют отношение только к Его деятельности и жизни. С другой стороны, всё это происходит по абсолютно вольному решению Самого Бога, а не по воле твари, словно относительное существо может заставить Абсолютное Бытие умалить Свою деятельность. Вот почему творение мира есть вольная жертва Божественной любви ради твари, и вместе с этим самая первая ступень кенозиса Бога.[98]

      Это особенно надо подчеркнуть в связи с сотворением свободного существа и его существования. Существование же не свободного существа возможно только при ограничении Божественной деятельности в том смысле, что Бог создает онтологическую возможность относительному существу быть: Он ограничивает Свою абсолютность, чтобы она своим могуществом не сожгла относительное существо. Но так как не свободное существо не вступает ни в какие личностные отношения с Творцом, то Бог по отношению к этому существу экзистенционально не ограничивает Своих действий. В отношении не свободного существа Бог действует, не ограничивая Себя. Это нетрудно заметить в жизни Христа. Он позволил бесам войти в стадо свиней и погубить его в море (ср. Мф. 8, 30-32); Он высушил смоковницу, не найдя на ней плодов (ср. Мф 21, 19-20). В отношении природных вещей Христос ведет себя как истинный Господин бытия, границы действия которого не устанавливает не свободное существо. Однако совершенно иначе Бог взаимодействует со свободным существом: свобода требует не только онтологического, но и экзистенциального ограничения Божественного всемогущества. Для того, чтобы свободное существо смогло бы реально осуществлять свою свободу, Бог устраняет Своё могущество из конкретной действительности, предоставляя её свободному существу как пространство для его существования и деятельности. Ведь всякое конкретное проявление всемогущества Бога ослабляло бы эту свободу и даже могло бы её полностью уничтожить. Только экзистенциальное самовоздержание Бога делает свободу реальной и таким образом делает возможной жизнь свободного существа.

      Напрашивается вывод, что ни в каких других взаимоотношениях – ни с природой, ни со своим ближним – мы не бываем настолько свободны, как в отношениях с Богом. Если мы хотим осуществить свою свободу в отношениях с природой, мы должны подчиниться законам природы. Правда, в своих творениях мы эти законы преобразуем в соответствии со своим желанием, однако мы никогда не можем их уничтожить, ибо все законы природы действуют во всяком нашем творении. Мы должны быть им послушны, если только не хотим быть раздавлены ими. Если мы хотим осуществить свою свободу во взаимоотношениях со своим ближним, мы должны ограничить себя, ибо свобода в обществе возможна только тогда, когда мы признаём и свободу ближнего, а это признание свободы другого требует ограничения собственной свободы. Поэтому в отношении к природе, также как и к своему ближнему, мы сталкиваемся с очень конкретными объектами, которые нас ограничивают и умаляют, умаляя таким образом и нашу свободу. С Богом же мы никогда и нигде конкретно не сталкиваемся. Он являет Свое существование и Свои действия так, что Его всемогущество нам не мешает. В своих взаимоотношениях с Богом мы можем поступать так, словно Его совсем нет. Поэтому по отношению к Нему мы наиболее свободны. Все, что возникает в наших взаимоотношениях с Ним – признание Его и прославление или отвержение Его и поругание – все это возникает из нас самих без всякого принуждения со стороны Бога. Бог говорит нам, учит нас, раскрывает нашу судьбу, однако Он нас не принуждает, ибо по отношению к нам, как к свободным существам, Он приостановил Свое всемогущество не только онтологически, но и экзистенциально.[99]

      Вторая ступень кенозиса – Боговоплощение. В Восточной Церкви Воплощение мыслится и переживается с великим почитанием, ибо здесь самоограничение и самоуничижение Бога проявляется необычайно ярко. Боговоплощение, говорит Булгаков, это «конкретный кенозис», включающий в себя и Голгофскую жертву ради спасения мира и человека. Только воплотившись «мог Господь совершить спасение мира». Кенозис состоит не в том, что Бог терпит рядом с Собой созданную Им и отпавшую от Него греховную тварь, но в том, что Он Сам нисходит в жизнь этой твари и отождествляется с ней. «Это полное единение и как бы отождествление абсолютного и относительного, трансцендентного и имманентного совершенно не может быть постигнуто разумом».[100] В сотворении мира кенозис есть скорее отрицательное действие Бога, именно: это действие суть ограничение Своего абсолютного могущества, приостановление Своей абсолютности. Между тем в Воплощении кенозис превращается вположительное действие Бога: Бог принимает состояние человека, этот небожественный образ и экзистирует по требованию этого образа. Это и есть сошествие с небес (descendit de coelis), которое мы в своих молитвах исповедуем как истину вероисповедания. Это сошествие как раз и означает изменение в жизни Бога: Божественный Логос нисходит на уровень твари и подчиняется законам этого уровня. «Бог стал (egeneto) тварью, 'плотью' (sarx), – говорит Булгаков, и, как бы ни толковать слово 'плоть', это значит, что Бог стал Не-Богом, не переставая быть Богом».[101] Это значительно больше, нежели создание онтологического пространства для относительного существа (не-Богу), чтобы оно могло быть и действовать. В Воплощении Сам Бог становится относительным существом. Он сходит с небес на землю, то есть, Он оставляет Свое абсолютное состояние славы и принимает относительное состояние презренного. Владыка становится рабом.

      Как говорит Булгаков, сошествие Бога с небес «должно быть понято и принято со всем ответственным реализмом».[102] Очень часто мы поддаемся искушению считать Боговоплощение игрой Бога, неким внешним убранством, чем-то вроде представления, но не реальностью в самом глубоком смысле этого слова. Человеку нелегко смириться с тем, что Бог действительно становится таким, как и он сам. Ересь докетизма в первые века Христианства как раз и была проявлением такого искушения и непримиренности. Представители докетизма провозглашали, что Христос есть истинный Бог, но не истинный человек: Его Человечество они считали всего лишь видимостью, но не истинным Его естеством. Однако Церковь со всей строгостью опровергла такое толкование воплощения. Человечество Христа это не способ сделаться видимым, но истинная и полная человечность, точно такая же, как и у всякого человека. Все деяния Христа в земной жизни были не игрой, не педагогическим примером, но истинным проявлением Его Человечества. Это были деяния Его человеческой природы. «Христос жил как все другие люди, – имел потребность в пище, отдыхе, сне, передвигался, имел безгреховные движения души (эмоции), был доступен радости, печали, негодованию».[103] Булгаков особенно подчеркивает молитву Христа, о которой нам часто рассказывают Евангелия, ибо в молитве с особой яркостью проявляется тварное происхождение человека. В сущности молитва и есть не что другое, как признание своей тварности. Булгаков совершенно правильно отрицает толкование молитвы Христа как разговор между двумя Лицами Св. Тройцы – Сыном и Отцом. Напротив! Христос «молился Отцу, как Богу».[104] Его молитва не была примером людям, как надо молиться, но была истинным раскрытием пред Богом тварной человеческой жизни Христа. Будучи истинным человеком, Христос и молился как человек – как тварь, нуждающаяся в помощи Бога-Создателя.

      Таким образом, как телесно, так и духовно Христос жил истинной и полной жизнью человека и был подчинен требованиям этой жизни. Поэтому понятно, почему Воплощение Логоса в Восточной Церкви считается непреложным кенозисом Бога, то есть, поразительным самоумалением и самоуничижением. «Естеством неописанный Божественным Твоим сый, на последняя Владыко воплощься, изволил еси описоватися: плоти бо приятием, и свойства вся сея взял еси»[105] – поет Восточная Церковь.

      Третья и последняя ступень кенозиса страдание и смерть Бога. Между всеми ступенями кенозиса нет непременной связи: творение мира необязательно должно повлечь за собой воплощение, и воплощение необязательно должно завершиться страданием и смертью. Каждая ступень кенозиса предрешается любовью Бога, это абсолютно вольный Его акт. Однако, с другой стороны, каждая ступень означает постоянно увеличивающееся ограничение всемогущества Бога. В этом постоянно увеличивающемся самоограничении беспредельная любовь Бога проявляется все ярче и ярче. Принятие страдания и смерти есть самое величайшее самоограничение и самоуничижение и поэтому полный кенозис Бога. Ведь в страдании и в смерти ограничивается не только абсолютная жизнь Бога, как это происходит в актах творения или воплощения, здесь разрушается ичеловеческая природа, как сущностная часть бытия Христа. В страдании и смерти небытие проявляется как противоположность абсолютному Бытию. Вот почему страдание и смерть Бога есть «беспредельная глубина кенозиса».[106]

     Творя мир, Бог предстает таким абсолютным Владыкой небытия, что на Его призыв – «да будет – fiat» бытие отзывается своей действительностью. Небытие отступает как онтологически преодолимое. Абсолютность Бога здесь проявляется полностью. По отношению к небытию в творении мира нет никакого самоограничения Бога (оно начинается в отношении уже сотворенного существа). Претерпевая муки и умирая, Бог эту Свою абсолютность настолько ограничивает и умаляет, что небытие снова возрождается и разрушает то сотворенное пространство, в которое Бог снизошел. Но ведь это пространство есть творение Самого Бога, возникшее из преодоления небытия абсолютным Его могуществом. Однако в момент смерти Бог все же позволяет небытию разрушить то, что Он Сам создал и то, что Он принял на Себя, как Своё состояние в образе раба. В момент смерти даже этот образ раба, образ, который носит Сам Бог, погибает. В страдании и смерти Бог подчиняется не только относительному существу, которое все же что-то из себя представляет, но Он подчиняется небытию и его уничтожающей силе. В момент смерти Бог уничтожает Себя как Творца. Владыка Бытия подчиняется небытию и позволяет ему Себя опустошить.

      Поэтому смерть Христа отличается от всех других человеческих смертей. Она отличается своей ужасностью. Смерть Христа больше, нежели только естественное событие, ожидающее всякого человека. Его смерть это событие добровольно принятое из любви к другим; событие, которое затрагивает не только плоть, но и дух, ибо человеческая смерть есть последствие греха, результат отпадения человека от Бога. Принимая на Себя это последствие, Христос принял всю ужасность смерти не только в том смысле, что смерть разрушает человеческую природу, разделяя тело и душу, но и в том, что смерть вынуждает пережить удаление человека от Бога, вызванное грехом. Будучи безгрешным, Христос страдает и умирает за грехи других, поэтому страдает и умирает не легкой, похожей на сон смертью, но смертью во всем её духовном ужасе, смертью которая есть плод греха. Смерть Христа это не только событие Его плоти, но и событие, совершившееся в глубинах Его Личности. Булгаков резко выступает против предвзятости представителей докетизма, когда они говорят о страдающем и умирающем Христе только как о человеке. Действительно, Христос страдал и умер не как Бог, но и не только как человек. Он страдал и умер как Богочеловек.[107] Словосочетания «как Бог» и «как человек» выражают только природу. Однако смерть это не только событие, затрагивающее природу; смерть это событие, происходящее в глубинах личности; это глубочайший личностный опыт – телесное и, особенно, духовное постижение всего ужаса смерти. Христос тоже пережил это на собственном опыте и во всей полноте; пережил как Божественная Личность, несущая в Себе как Божественную, так и человеческую природу. Поэтому смерть Христа нельзя отделить от Его Личности и рассматривать Его только как человека. Будучи единой Божественной Личностью, Христос в Своей Личности содержит все действия как Божественной, так и человеческой природы. Это действия Его Самого – принять, постичь, пережить, претерпеть, поэтому они и обладают бесконечной ценностью и беспредельным значением. Если бы Христос умер только как человек, то есть, если бы Его смерть не была бы смертью Богочеловека, тогда она не могла бы быть жертвой за наши грехи, ибо она была бы такой же смертью, как и смерть всякого другого человека. Христос искупил нас Своею смертью только потому, что умер не только как человек, но и как Богочеловек, Который, выстрадав смерть, как последствие греха, в самой Своей Личности, таким способом ее уничтожил.

      Однако смерть Христа есть абсолютно вольное Его дело. Будучи безгрешным, Христос не подчинен метафизическому закону смерти. И если Он все-таки умирает, то только потому, что Он Сам Себя раскрывает для действия смерти. Поэтому смерть Христа есть самая глубокая степень кенозиса Бога. Св. ап. Павел, описывая самоуничижение Христа, замечает, что Спаситель «смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Флп. 2, 8). Эти две формы самоуничижения Христа или Его кенозиса – смерть и смерть крестная – имеют величайший смысл. Смерть вообще есть глубочайшее послушание в смысле онтологического подчинения небытию. Крестная смерть есть глубочайшее послушание в смысле исторического подчинения самой презренной форме смерти. Христос как Божетвенный Логос, через Которого и Которому всё сотворено, самоуничижился настолько радикально, что подчинился не только в случае смерти действующему небытию, но и самой презренной форме его действия – смерти на кресте.

      Таким образом, есть три степени или ступени кенозиса Бога: творение мира, воплощение и смерть. Здесь везде Христос выступает как истинный носитель кенозиса. В сотворении мира Он есть Тот, через Которого всё сотворено и Которым всё держится. Однако, если сотворение, как говорилось, есть первый акт самоограничения Бога, то прежде всего этот акт затрагивает Христа. Неся мир Своей силою, Логос ограничивает Своё всемогущество, дабы предоставить относительному существу возможность быть и действовать. В воплощении Христос есть Тот, Который оставляет Своё состояние Владыки и принимает состояние раба, подчиняясь всем законам этого состояния. В страдании и смерти Христос есть Тот, Который раскрывает весь ужас смерти, как последствия греха, во всей его глубине, принимая этот ужас и претерпевая его как Богочеловек. Образ раба во Христе начинается Им, как первообразом мира, и следует вплоть до презреннейшей исторической смерти на кресте.

     Именно с этого сошествия Христа в мрак смерти и начинается Его восхождение в небесную славу. Вольное принятие полного самоуничижения превращается в победу над смертью, которая есть небытие. Это непреложная истина Христанства. Св. ап. Павел, описывая возрастающий кенозис Логоса – это самоуничижение через принятие образа раба, говорит: «Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус в славу Бога Отца» (Флп. 2, 9-11). Кенозис, достигнув своей наивысшей точки в смерти, становится своей противоположностью: подчинение превращается в господство. Христос - Раб превращается во Владыку вселенной. Вселенское Его страдание облекается всемирностью славы. И именно в свете этого превращения раскрывается переживание Креста в Восточной Церкви.

     На Западе стало привычным утверждать, будто Восточная Церковь не выработала ни мистики Креста, ни его богословия; будто бы всё это сделал только Запад.[108] Эта точка зрения правильна, но в то же время и ошибочна. Если рассматривать крест как символ психофизических страданий Христа, тогда необходимо согласиться, что при таком понимании у Востока действительно нет ни мистики, ни богословия креста. Православное богословие не исследует процесса страданий и умирания Христа, насколько этот процесс означает естественное разрушение плоти Спасителя. Таких исследований, как упоминалось в начале этой главы, Восточная Церковь даже избегает, ибо подобные исследования считает недостойными по отношению к страданиям Христа. В Восточной мистике отсутствуют, как говорилось, очевидные признаки истязаний Христа: этим объясняется и полное отсутствие в Восточной Церкви людей со стигматами. Востоку не ведомо также почитание тех мест, где Христос останавливался на Своем крестном пути на Голгофу.[109] Реликвии страданий Христа – плащаница, гвозди, копье, хитон – здесь не имеют никакого значения. В иконописной живописи не принято изображать искалеченное, истекающее кровью и болью исковерканное тело Иисуса, особенно Его лицо. Крест как выражение того, что в страданиях и смерти Христа есть природно-человеческое, не занимает главного места в переживании и мышлении Восточной Церкви.

      Однако это отнюдь не означает, что у Восточной Церкви вообще нет богословия Креста, его мистики и почитания. Значение страданий Христа в деле Искупления уже давно исследовано и особенно русскими богословами. В Литургии Восточной Церкви среда и пятница каждой недели посвящены воспоминанию страданий Христа. В проповедях этих дней преобладает мысль, что «крест Христов есть дверь Царствия для всех» и что «воистину крещение …, то есть погружение не столько в водах, сколько в обилии креста».[110] Следование за Христом, как вскоре увидим, есть участие в универсальной муке Христа. Даже в повседневной жизни восточный христианин подчеркивает значение Креста: и никакая другая конфессия не использует символ креста так часто как Восточная Церковь. В социальной области крест тоже переживается как путь к обновлению: движение за перевоспитание русских рабочих на религиозной и социальной основе, поднятое в начале нашего века Н. Неплюевым, как раз и называлось «Братством Прославления Креста».[111]

      Таким образом было бы ошибкой усматривать противоречие между богословием Воплощения и богословием Креста и находить здесь различие между Восточной и Западной Церковью. Правда, G. Stadtmuller совершенно справедливо заметил, что основным объектом мышления Восточной Церкви или, точнее, осмысления,является «тайна воплощения Христа». Однако говоря это, он тут же присовокупляет, что на Востоке эта тайна толкуется весьма своеобразно, а именно: как «Бог, будучи бесконечным, может стать человеком»; как Он «из Своей божественной высоты может снизойти в человеческие низины».[112] Но это своеобразие точки зрения кроется в утверждении того, что мы называем кенозисом – самоограничением, самоумалением и самоуничижением Бога. Вочеловечение Бога есть, как уже говорилось, одна из ступеней кенозиса. Иначе говоря, Воплощение Восточная Церковь осмысливает как акт бесконечной любви Бога, Который ограничивает Свое всемогущество. Таким образом, дополняя слова С. Булгакова – «мир создан крестом», мы можем сказать, что и Воплощение совершилось под знаком Креста. Воплощение есть не триумф Бога, но Его кенозис. Поэтому Рождество Восточная Церковь празднует намного сдержаннее, нежели Западная Церковь. Сень Креста окутывает этот удивительный акт и потому не позволяет человеку испытывать ту детскую радость, которая свойственна западному христианину. Таким образом, противоречие между богословием Воплощения и богословием Креста искусственно. Не оно лежит в основе различия между Восточной и Западной Церковью, но то, что обе они эти две тайны вероисповедания – тайну Воплощения и тайну Креста – осмысляют по-разному: Восточная Церковь в аспекте Бога, Западная Церковь в аспектечеловека.

      Как переживает Крест и распятого на кресте Христа Восточная Церковь, нам достаточно хорошо может объяснить иконография. В одном из руководств для иконописания мы находим характерные указания, какие надписи и наименования надо давать иконам, на которых изображен Спаситель. Автор руководства, о котором идет речь, афонский монах Дионисий указывал, что если живописец изображает Христа во время последнего суда, икона должна быть названа «Праведный Судия»); если же Христос изображается как Первосвященник, икона дожна называться «Царь царей и Первосвященник»; а если Христос изображается распятым на кресте, то надпись должна звучать: «Царь Славы».[113] Необычайно характерное наименование! Для Восточной Церкви Распятый Христос есть Царь Славы. Это свидетельствует о том, что восточный христианин крест Христов всегда переживает в свете Его славы. Страдание Христа как телесная боль, как истязание и разрушение плоти совершенно реально, однако только этим страдание не исчерпывается, ибо рядом со страданием идет и победа, изменяя сам характер страдания.Страдание Христа есть Его первый шаг к Воскресению. «Посему-то, когда Иисус Христос изнемогает и умолкает на кресте, тогда и небо, и земля дают Ему глас свой, и умершие проповедуют воскресение Распятого, и самое камение вопиет о Нем».[114] Восточная Церковь не может отделить смерть Иисуса от Его Воскресения, рассматривать и праздновать эти события Его жизни отдельно. Воплощение она переживает, не забывая о кресте, поэтому его празднование в св. Рождество не принимает наивно-радостных, свойственных детям, форм. Страдание же Его она переживает в свете славы и поэтому оно не приобретает трагических оттенков. Рождение и смерть, страдание и слава в переживании Востока сливаются в неразделимом единстве, и только в свете этого единства могут быть правильно поняты все моменты жизни Спасителя. Вот почему русские религиозные философы (С. Булгаков, Л. Карсавин) Христианство называют религией не жизни и не смерти, но религией жизни через смерть. Жизнь светлеет, но только пройдя через мрак смерти. Смерть проявляется во всей своей силе, но в свете жизни она теряет свою трагичность. Эта целостная точка зрения на проявления бытия Христа, без попыти их раздробить, отделить друг от друга, рассмотреть отдельно вне связи друг с другом как раз и является характернейшей установкой Восточной Церкви по отношению к страданиям и смерти Христа.

      Внутренняя связь смерти и воскресения особенно проявляется в византийском богослужении Великой Недели. Уже в Великую Пятницу, то есть, в день смерти Христа, в молитвах и песнопениях Восточной Церкви явно слышится мотив воскресения. Разумеется, смерть Иисуса в богослужении этого дня занимает главное место, но она здесь все время связывается с грядущим воскресением. Восточная Церковь предупреждает закононодателей Израиля не тешиться тем, что им удалось обвинить и распять Иисуса, ибо Его смерть не есть конец: «Законоположницы Израилевы, иудее и фарисее, лик апостольский вопиет к вам: се храм, Егоже вы разористе; се Агнец, Егоже вы распясте, гробу предасте; но властию Своею воскресе» (Тропари, глас 8).[115] Однако это совсем не означает, что смерть Иисуса была не настоящей. Спаситель умер истинной и страшной смертью, но Своей смертью Он как раз и заковал в оковы тирана, то есть, смерть. Об этом же говорит и Матерь Иисуса умершему Своему Сыну: «Сыне Мой, где доброта зайде зрака Твоего? Не терплю зрети Тя неправедно распинаема: потщися убо востани».[116] В конце всего богослужения Великой Пятницы во время целования Плащаницы Русская Православная Церковь устами Божией Матери говорит: «Увы Мне, Чадо Мое! увы Мне, Свете Мой, и утроба моя возлюбленная! Симеоном бо предреченное в церкви днесь собыстся: Мое сердце оружие пройде; но в радость Воскресения Твоего плач преложи».[117] В Восточной Церкви ведущий мотив литургии Великой Пятницы выражен в следующей часто повторяемой строке: «Поклоняемся страстем Твоим Христе, покажи нам и славное Твое воскресение» (Утреня, 15 антифон).[118]

      Разумеется, если рассматривать восточную литургию одной только Великой Пятницы, тогда постоянное обращение к воскресению Христа можно было бы объяснить ожиданием и надеждой и поэтому не считать его характерным для восточного переживания. Однако, зная, что это повторяется и в Пасхальное Воскресение, мы, возвращаясь к Великой Пятнице, можем проследить, как это обращение приобретает для нас новый смысл и значение. Если в литургии Великой Пятницы Воскресение составляет главный мотив праздника, то в литургии Пасхального Воскресения главный мотив – крест и страдание. В Великую Пятницу Восточная Церковь словно следит за тем, что произойдет в Пасхальное Воскресение. В Пасхальное же Воскресение она обращает свой взор на то, что произошло в Великую Пятницу. Грядущее и прошлое переплетаются в одном неразделимом единстве смерти и воскресения. Без воскресения смерть Христа была бы полным и окончательным Его поражением: умерший и не воскресший Иисус никакой не Спаситель мира, даже если бы Он морально и пожертвовал бы Собой во имя человечества. Однако без смерти кенозис Христа был бы не полон и Иисус не испил бы всей судьбы человечества, следовательно, не принял бы на Себя его грехов реально, ибо тот, кто реально принимает на себя грехи человечества, принимает и смерть как последствие греха. Ведь Спасение человечества это не придача чего-нибудь еще к тому, что оно уже имеет, спасение естьвнутреннее изменение, затрагивающее даже онтологические глубины человеческого существа. Спасение есть преодоление прежнего положения человека, которое преодолевается не по приказу сверху, но претерпевается изнутри полностью и до конца, исчерпывая таким образом все ресурсы прежнего положения. Вечная жизнь, вызванная искуплением Христа, не есть продолжение естественной жизни в смысле бессмертия, это есть бытие на совершенно ином уровне, которое приходит к человеку онтологически из впервые дарованной ему благословляющей Благодати, но экзистенционально – только после выстраданной им смерти. Воскресение реализовывает это новое существование. Смерть же завершает прежнее существование, без которого и новое существование было бы невозможным.

      В этом смысле смерть для искупления также важна, как и воскресение. Поэтому, когда св. ап. Петр попытался однажды отговорить Христа от страдания и смерти, Иисус сурово выбранил его, заметив, что Петр для Него соблазн, ибо думает «не о том, чтo Божие, но чтo человеческое» (Мф. 16, 23). Люди действительно жаждут никогда не умирать, то есть жить, по определению Вл Соловьева, в дурной бесконечности здесь на земле. Между тем Бог хочет не продлить земную жизнь человека до бесконечности, но преобразить его существование онтологическим преодолением смерти: умирая и воскресая. Поэтому отговаривать Иисуса отказаться от смерти значит не понимать самой сущности Божественного искупления, усматривая эту сущность только в простом неумирании. Вот почему Иисус так резко выбранил Петра, назвав его даже сатаной-искусителем: «отойди от Меня, сатана!» (Мф. 16, 23). Поэтому Восточная Церковь, глубоко чувствуя эту связь искупления – с одной стороны – со смертью, а с другой – с воскресением, в своей литургии постоянно обращается то к одному, то к другому событию, не поставляя их рядом, но соединяя их изнутри: смерть с воскресением в литургии Великой Пятницы и воскресение со смертью в торжественных празднествах Пасхального Воскресенья.

      Во многих местах Пасхального Богослужения крест упоминается и прославляется как орудие и символ смерти. Пасхальные гимны византийской литургии наполнены воспоминаниями о кресте: «Кресту Твоему поклоняемся Христе, и святое воскресение Твое поем и славим… Приидите все верние, поклонимся святому Христову Воскресению: се бо прииде Крестом радость всему миру. Всегда благословяще Господа, поем воскресение Его: распятие бо претерпев, смертию смерть разруши» (Утреня Пасхального Воскресения).[119] Прекрасное сочетание Креста с Воскресением! И эта соединение Креста с Воскресением распространяется на все связанные с празднованием Пасхи Богослужения. Крест как литургический мотив особенно явно слышится в среду Светлой седмицы: «Крестом Твоим Христе, древния клятвы свободил еси нас, и смертию Твоею естество наше мучащаго дьявола упраздил… Твоим крестом Христе Спасе, настави нас на истину Твою, и избави ны от сетей вражиих» (Утреня)![120] Мотив Креста явственно звучит и в пятницу Светлой седмицы: «Крест Твой Господи, жизнь и воскресение людем Твоим есть и на него надеющеся Тебе, Воскресшаго Бога нашего поем» (Утреня); «Возшел еси на крест Иисусе, снизшедый с небесе, пришел еси на смерть животе безсмертный» (Великая Вечерня, на стиховне стихира воскресна, глас 8).[121] И в византийской литургии первого воскресного дня по неделе Пасхальной, который посвящен св. ап. Фоме и поэтому наполнен переплетающимися мотивами веры и неверия, тоже вспоминается Крест: «Новыя вместо ветхих, вместо же тленных нетленныя, крестом Твоим Христе, совершив нас, во обновлении жизни жительствовати достойно повелел» (Утреня, песнь 3).[122] Если бы мы не знали, что все эти воздыхания, обращенные к Кресту Христову, взяты из пасхальной литургии, тогда мы совершенно обоснованно могли бы отнести их к литургии праздника Воздвижения Креста или даже к литургии Великой Недели. И не ошиблись бы, ибо точно такими же словами Восточная Церковь прославляет Крест и в литургиях названных праздников.

     Эти литургические тексты красноречиво говорят о том, что Великая Пятница и Пасхальное Воскресение для Восточной Церкви составляют глубокое неразрывное единство. Поэтому утверждать, что Восточная Церковь есть 'Церковь воскресения' только потому, что крест в ней не так сильно акцентируется, как в Западной, было бы неразумно. Это совершенно ошибочное мнение, порожденное незнанием или непониманием Востока. Ведь если мы сравним литургические тексты Восточной Церкви с такими же текстами Западной Церкви, то легко сможем убедиться в том, что византийская литургия говорит о кресте намного больше, нежели латинская литургия. Совершенно иное, отличное от Западной Церкви, переживание и прославление креста Восточной Церкви не должно укреплять нас в мнении, будто бы страдание и смерть Христа в богопочитании Востока не нашли должного отражения.

      То, что подобное мнение действительно ошибочно, помимо всего прочего, доказывает – и весьма впечатляюще – праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Обе Церкви празднуют этот праздник в один и тот же день, а именно – 14 сентября (по старому стилю). Но торжества этого дня в Западной Церкви весьма скромны и даже скудны. Относительно литургического ранга, праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста в Западной Церкви второстепенен и стоит на таком же уровне как и некоторые другие праздники, посвященные Пресвятой Деве Марии (например, Семь скорбей Марии[123], 15 сентября). Между тем в Восточной Церкви праздник Воздвижения Честного Креста Господня, как и праздник Преображения Господня, относится к числу двунадесятых, главных праздников Церкви. На Востоке в предпразднество и в сам праздник Воздвижения Креста Господня, строго придерживаются поста, даже если предпразднество совпадает с воскресением. Сама литургия празника Крестовоздвижения в Восточной Церкви содержит удивительно глубокие мысли и наполнена впечатляющими обрядами, которые и раскрывают значение Креста. На Утрени во время великого славословия священник берет с алтаря крест и несет его через левые двери иконостаса в середину церкви, где неподалеку от центральных или царских врат иконостаса стоит небольшой аналой. На этот аналой священник кладет крест, кадит кадилом, потом снова берет в руки, возносит его к верху и, повернувшись к востоку, трижды благословляет мир. Между тем хор Русской Церкви стократно поет «Господи помилуй». Этот обряд повторяется еще четыре раза, когда священник поворачивается к северу, западу, югу и еще раз к востоку. Всякий раз, когда обряд повторяется, хор по сто раз поет «Господи помилуй». Русский композитор Львовский (умер в 1894 г. – замечание автора – А. М.), принадлежавший к так называемой Петроградской музыкальной школе, соединил каждое стократное «Господи помилуй» одной мелодией, которая от чуть слышимого pianissimo поднимается до громогласного fortissimo, выражая мольбу и горестные стенания падшего тварного мира. Эта мелодия и сейчас звучит в Русской Церкви во время пятикратного воздвижения Креста.

      Благословляя Крестом все четыре стороны света, Восточная Церковь хочет сказать, что Крест есть символ всеобщего спасения – не только человека, но и всего тварного мира. «Четвероконечный мир днесь освящается»[124] – поют на утрени византийской литургии в день празднования Воздвижения Честного Креста Господня. Крест как «животворящее древо» «от земных незаходимых недр происходит», «он извествует воскресение» и «им же вси к Богу привлекохомся»; Крест, вознесенный руками священника, «Того на небеса возвещает возношение» и «имже наше смешение, от еже на землю падения, на небесех жительствует».[125] Следовательно, освящается не только душа, но и материал. Крест есть «вселенныя утверждение» и «на нем же содела спасение превечный Царь посреди земли», сегодня возносимый Крест «освящает мира концы» (лития)[126]: «Крест, хранитель всея вселенныя».[127] Вот почему Крест в Восточной Церкви имеет не только моральное, но и космологическое значение: Он значительно больше, нежели только психологическое указание: Крест есть основа преображения вселенной. Он достигает даже до самых глубин материала. Это и выражается в благословлении Крестом четырех сторон света. В празднике Крестовоздвижения действительно раскрываются подлинные переживания Креста Господня Восточной Церковью. Эти переживания удивительно глубоки и разнообразны, и наполнены они не только одним состраданием, ибо значение Креста здесь переносится на весь космос. Так разве можно говорить о второстепенности Креста в Восточной Церкви?!

      И посему: это возвеличивание Креста, его соединение с космосом, постановление его в центр вселенной настолько тесно связано с воскресением, что почитание Креста в Восточной Церкви приобретает не только торжественный, но вместе и радостный характер. Разве не своеобычно, что Восточная Церковь поет «Аллилуйя» не только в день Крестовоздвижения, но и в Великую Пятницу, что нам, западным христианам, представляется огромным недоразумением. Однако, если мы вспомним, что означает слово «Аллилуйя», тогда наш безмолвный упрек в адрес Восточной Церкви сразу же исчезнет, а её литургическая практика раскроет перед нами весь свой глубокий смысл. «Аллилуйя» есть возглас радости. Однако в литургии этот возглас означает не какую-то преходящую земную радость, а то благодатное состояние, которое возникло у всего тварного мира после воскресения Христа и восхождения Его на небеса. Св. ап. Иоанн Богослов, описывая в своих видениях окончательнуюпобеду Агнца в борьбе «с великой любодейцей», постоянно повторяет слово «Аллилуйя» как выражение того, что «воцарился Господь Бог Вседержитель» (Откр. 19, 6). «Аллилуйя» звучит на небе «как бы шум вод многих и как бы голос громов сильных» (19, 6), оно звучит как голос «многочисленного народа» (19, 1). «Аллилуйя» восклицают и «двадцать четыре старца и четыре животных», которые «пали и поклонились Богу, сидящему на престоле» (19, 4). Весь тварный мир поет «Аллилуйя», ибо победа Христа перенесла его в преображенное состояние, свободное от всякого зла. Правда, пока мы живем на земле, зло угрожает нам и часто нас настигает. Однако это нечто совсем другое, нежели то, что было в жизни до Христа. Своим воскресением Христос преодолел смерть – это величайшее из всех зол зло и поэтому жизнь после Христа уже не есть жалоба, но в существе своем – радость. Теперь, когда мы умираем, мы уже знаем, что умираем для того, чтобы воскреснуть и войти в благодатное состояние, выражением которого и является это небесное «Аллилуйя» Апокалипсиса.

      Поэтому в своей литургии Восточная Церковь никогда не перестает петь Аллилуйя. Ведь литургия есть не что иное, как символическое выражение этого благодатного состояния, как празднование превечной победы Христа. Поэтому и «Аллилуйя», как возглас радости, вызванный этой победой, должно звучать постоянно: и в день Крестовоздвижения, и в Великую Пятницу, ибо крест и смерть после Христа окутаны уже не печалью, но радостью. Когда Восточная Церковь поет «Аллилуйя» в день смерти Христа, она возможно наиболее впечатляюще показывает, насколько тесно она связывет смерть с воскресением и наскольно сильно она переживает Крест в свете превечной его славы. Католическая Церковь не поет Аллилуйя от старой Масленицы (septuagesima) до ночи Великой Субботы: в то время, когда мы особенно часто вспоминаем страдание и смерть Христа, вроде бы и не годится петь гимн радости. Психологически это правильно. Однако устранение «Аллилуйя», как выражения радости, из Богослужения Западной Церкви показывает, что в её переживании страдание и смерть отделены от воскресения и славы; что в её богопочитании имеются моменты, которые как бы теряют связь с целым, и где одно начало (печаль в Великую Пятницу, радость в Светлое Пасхальное Воскресенье) заглушает другое начало. В Восточной Церкви такого заглушения нет: «Аллилуйя» здесь никогда не умолкает, ибо в своем переживании страдания и смерти она никогда не забывает о Воскресении и вечной славе.

      Вот почему Восточная Церковь переживает Крест не как символ печали или поражения, но как символ подлинной радости. «Днесь тварь вся от тли освободися: вся бо Креста ради возсияша нам дарования. Темже радующеся вси, припадаем тебе, глаголюще: яко возвеличишася дела Твоя Господи, слава Тебе» (лития).[128] В Восточной Церкви Крест сияет. Его почитание превращается в триумф, который становится очевиден особенно в третье воскресенье Великого Поста, посвященное прославлению Креста. «Поклонения день честнаго креста, приидите к сему вси», – поет в этот день Восточная Церковь, – «востания бо Христова зари, светосияя предлагает ныне, того облобызаим, душевно радующеся… Днесь бывает радость на небеси и на земли… Ликуют в веселии ангельскии чини, днесь креста Твоего поклонением… Плещуще песньми божественными вернии, воскликнем Богу, крест Господень целующе… Веселися, радуйся Церковь Божия, древу требогатому поклоняющися днесь… (Утреня, Песни 1-9).[129] Совершенно поразительные слова, которые произнесены во время поста и вместе на празднике во славу Креста! Так если восхождение Христа на Крест означает восхождение всего падшего тварного мира в благодатное состояние, тогда постояное упоминание креста в литургии естественным образом прорывается гимном радости, который поет весь мир. Крест в Восточной Церкви это не выражение человеческой трагедии, непроницаемого мрака, одиночества, он есть символ славы Христа, а через Него и возвеличение всего тварного мира.

     Для более полного представления необходимо добавить, что Крест в старой латинской литургии Великой Пятницы тоже был почитаем как символ победы. Отголоски этого слышатся в гимне «Pange, lingua», который в Католической Церкви поется на празднествах Воздвижения и Обретения Креста. В этом гимне Крест называется победой («super crucis trophaeo») и сам гимн должен выражать великий триумф («dic triumphum nobilem»). Крест, как престол Христа Царя, еще более выразительно представлен в гимне «Vexilla Regis», который исполнялся во время переноса с вечера освященной гостии из бокового алтаря в главный. «Знамена Царя идут впереди, сияет тайна Креста»; в Кресте осуществилось пророчество Давида. Сам Крест в этом гимне назван «прекрасным и сияющим деревом» («arbor decora et fulgida»), украшенным «пурпуром Царя» («ornata Regis purpura»). Оба гимна были написаны в 6 веке Фортунатом Венанцием (Venantius Honorius Clementianus Fortunatus), следовательно, тогда, когда еще не было никакого раскола между Восточной и Западной Церквями и когда переживание и осмысление Христа было единым для всего христианского мира. Позже в этом общем переживании возникли перемены. Восточная Церковь продолжала переживать и осмыслять страдающего Христа как Царя во славе, между тем Западная Церковь сосредоточилась на Распятом в аспекте Его израненного Человечества. Правда, гимны, о которых мы говорим, в латинской литургии исполнялись и позже, но они утеряли свой первичный смысл. Десять лет тому назад (16 ноября 1955 года)[130] Декретом Конгрегации, ведующей богослужением, была изменена литургия Великой Недели и старинный гимн «Vexilla Regis» был изъят из Богослужения, так как его содержание уже не соответствовало переживанию западного христианина. Освященную гостия сегодня молча вносят в главный алтарь, ибо перед лицом агонизирующего Христа христианский западный мир не может переживать Его как Царя, и поэтому Крест здесь утрачивает свое сияние, которым он освещает душу восточного христианина. Похоже, что изъятие из Богослужения гимна «Vexilla Regis» лучше всего другого свидетельствует о том, наскольно сильно мы отошли от первичного понимания и почитания Креста.

     Основа кенозиса, который начинается с сотворения мира и заканчивается смертью на кресте, есть Любовь Бога. Сдерживая Свое абсолютное всемогущество и этим ограничивая и уничижая Себя, нисходя на уровень тварного бытия и подчиняясь его законам, Бог как раз и являет Себя как Любовь. Более того: Любовь Бога проявляется только в кенозисе. Ведь пока Бог остается на трансцендентном уровне, в Своей абсолютной славе и во всемогуществе, Он совершенно нам недоступен и мы о Нем ничего не знаем. Именно этот смысл заложен в словах св. ап. Иоанна, когда он говорит, что «Бога не видел никто никогда» (Ин. 1, 18). Только тогда, когда Бог выходит из Своего безграничного света и славы, мы испытываем, что Он есть и что Он есть Любовь. Однако для этого выхода Бога из трансценденции есть только только один единственный путь – кенозис. Других путей нет. Уже само сотворение бытия есть, как говорилось, первый шаг на этом пути. Мы экзистируем только потому, что Бог постоянно дает нам это существование, а давая, постоянно ограничивает Свою абсолютную силу. И так как мы сотворены из любви к нам, то само наше существование постоянно свидетельствует о Боге как о Любви. Однако наряду с этим наше существование постоянно свидетельствует и о кенозисе Бога. Бог как Любовь раскрывается уже в самом акте творения, ибо здесь Он раскрывается как самоуничившийся и самоограничившийся Господь. И чем выше ступень кенозиса, тем ярче Бог являет Себя как Любовь.

      Величайшей ясности это явление Себя как Любви достигает, как говорилось, в Воплощении. Принимая образ раба, Бог настолько Себя ограничивает и настолько самоуничижается, что единственным обоснованием этого кенозиса может быть только любовь. В сотворении мира мы еще можем усмотреть признаки Божьего могущества. В Воплощении таких признаков нет. Здесь могущество Бога совершенно исключено, и Господь предстает таким же, как и мы все. Он принимает нашу земную судьбу и несет её – несет не как некую маскарадную маску, но как Свое естество. Он даже подчиняется законам этого естества. Сотворяя нас, Бог разделяет с нами и существование. Вочеловечившись, Он разделяет с нами и форму этого существования. Именно поэтому Бог становится для нас очень близким, настолько близким, что Он действительно становится нашим Богом, нашим в самом глубоком смысле этого слова. Все становится общим – блага и ценности. Это обобществление (communicatio bonorum), которое составляет сущность любви, в Воплощении достигает наивысшей степени: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного» (Ин. 3, 16) – отдал не для того, чтобы Он только жилсреди людей, но чтобы Сам Он истинным человеком был. Если Спасение есть соединение человека с Богом, то сущность Спасения составляет любовь, «потому что в любви,  как справедливо заметил С. Верховской, «совершается и завершается духовное единство. Христос всех спас, потому что всех соединил в Себе любовью; любовью же Своей к Отцу и Духу Он соединил всех в Себе с Богом. Царство Божие есть царство любви, и Христос есть его средоточие».[131]

     Величайшее же самоограничение и самоуничижение Бога происходит на третьей ступени кенозиса, а именно – в смерти. Бог умирает нашей смертью, чтобы преодолеть её в корне и таким образом даровать нам вечную жизнь (ср. Ин 11, 25-26) – жизнь не продленную на уровне естественного существования, но всю сразу как беспредельное настоящее. Умереть за другого есть величайший знак любви, ничто другое не может быть выше этой любви, ничто не может ее заменить. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15, 13). Вочеловечение Логоса привело к тому, что человек стал другом Бога. Христос не называет Своих учениковрабами, «ибо раб не знает, что делает господин его»; это означает: раб не участвует в жизни своего господина, он не разделяет с ним ни его бытия, ни его дел. Христос называет Своих учеников друзьями, ибо Он сказал им всё, что слышал от Отца Своего; это означает: Он ввел их в Божественную жизнь, Он сделал эту жизнь общей: через Христа Бог поделился с человеком Своим содержанием (Ин 15, 14-15). Человек стал причастником Божественной жизни. Поэтому он не раб Бога, но Его друг. Христос умирает ради друга на кресте и этим выражает самую высокую – никогда неиссякаемую и никем недосягаемую – любовь к человеку, а через него и ко всему тварному миру.

      В византийском богослужении Восточной Церкви имеется множество определений Христа: царь, владыка, демиург, свет, заря, солнце и т. д. Однако самое употребимое, чаще других встречающееся определение Христа – Друг человеков (philanthropos, человеколюбец – А. М.). Этот эпитет, который так часто применяют для определения Христа, очень древний. Мы находим его уже в Послании к Диогнету, написанному во втором веке, автор которого, к сожалению, не известен. Автор Послания, основываясь на выше упомянутом утверждении св. ап. Иоанна, что Бога не видел никто никогда, говорит, что «доколе Он держал и сохранял в тайне премудрый совет Свой, казалось, что Он оставил нас и не имел о нас попечения. Но после того, как Он открыл чрез возлюбленного Сына Своего и объявил то, что было от века уготовано, – даровал нам вместе все: и быть участниками Его благодеяний, и видеть Его и действовать. Кто когда либо из нас ожидал этого?». Здесь автор Послания как раз и говорит о Боге, как о Друге человеков – Человеколюбце (philanthropos), подчеркивая «безпредельное человеколюбиие» Бога.[132] Византийское богослужение воспользовалось этим определением и применила его к Христу как личностному выражению Божьей любви. Христос есть Друг человеков, Который за них кладет Свою жизнь. В крестной смерти, как в высочайшей ступени кенозиса, становится очевидным беспредельное человеколюбие Бога.

     В этом отношении глубокий смысл имеет концепция Христа какединственно возможной теодицеи. Теодицея, как известно, означает оправдание Бога перед лицом зла. Ведь если зло свирепствует равно как в природе, так и в истории, то естественно возникает вопрос, как же может мир быть творением Бога и местом Его явления. Если бы Бог был, тогда зла не было бы, но так как зло в мире есть, то Бога нет. О том, что такой вопрос возникает знал уже и св. Фома Аквинский, исследуя нарекания в Его адрес. В наше время подобные нарекания особенно популярны и весьма болезненны, ибо они лежат в основе одного из видов атеизма, который носит названиеэкзистенционального атеизма. Этот атеизм основывается на практике зла (абсурд, ложь, пытки) и поэтому не может допустить существования Бога как Абсолютного Смысла, Истины и Счастья. Этот вид атеизма особенно распространился во французской экзистенциальной философии. Однако еще раньше, чем французские экзистенциалисты, вопрос существования Бога и сомнения по поводу Его существования высказывали русские нигилисты, которые искали Бога не столько умом, сколько сердцем, стремясь к личной с Ним встрече. Но зло преграждает путь к этой встрече.

     Это очень убедительно показывает Ф. Достоевский в своем романе «Братья Карамазовы» (1879-80). Иван Карамазов отрицает не само существование Бога как таковое, но нецелесообразность мира, отрицает потому, что мир наполнен страданиями безвинных существ, особенно детей. Именно страдание безвинного существа свидетельствует о бессмысленности мира, человек же не может принять и признать мира, который лишен смысла. Человек может и должен отрицать этот, лишенный смысла, мир. Возвращая обратно «свой билет на вход», полученный в момент рождения, Иван Карамазов так и поступает. Человек, отрицая лишенный целесообразности мир, тем самым отрицает его как Божье творение: ведь не может же бессмысленный мир быть творением Абсолютного Смысла. Не будучи Божьим творением, мир не свидетельствует нам о Боге, Его не являет и не раскрывает. Поэтому, хотя Иван Карамазов прямо и не отрицает существование Бога, но все же в своей установке по отношению к миру является настоящим атеистом.[133] Cтрадание безвинного существа не позволяет нам увидеть Бога – Любовь, а ведь Бог без любви, Бог, как чистый разум, невозможен. Если бы такой Бог – Бог без любви – и существовал бы, тогда человек был бы морально обязан Его отринуть и даже бороться с Ним, отвергая Его порядок. Подобного рода атеизм Достоевский считал очень веским и даже утверждал, что обнаружил его не в Западной Европе, а только в душе русского человека. В те времена это действительно было правдой. Сегодня же этот экзистенциальный атеизм распространился и в Западной Европе. Наряду с так называемым сциентическим[134] атеизмом, основой возникновения которого послужила точка зрения о бесполезности Бога для науки, экзистенциальный атеизм, основывающийся на абсурдности структуры мира, сегодня представляет наиболее распространившийся вид безбожия.[135]

     К экзистенциальному атеизму Восточная Церковь всегда относилась весьма серьезно, ибо в христианском мышлении Востока нет стереотипного подхода ко злу, что достаточно заметно в апологетических произведениях западных богословов. Русские религиозные философы смело признают, что «единственным серьезным аргументом атеизма является трудность примирить существование всемогущего и всеблагого Бога со злом и страданиями мира», ибо «если Бог - Пантократор присутствует во всяком зле и страдании, в войне и в пытках, в чуме и холере, то в Бога верить нельзя и восстание против Бога оправдано».[136] Вот почему в русской религиозной философии проблема теодицеи ставится значительно острее, нежели в западной философии. Дело в том, что эта проблема касается не чисто теоретического вопроса, но установки совершенно конкретного человека по отношению к основе и смыслу бытия. Поэтому Е. Трубецкой и говорит о дилемме: «Или в мире нет смысла и нет Бога, или же Бог должен явить свою победу в средоточии мировых страданий».[137] Иначе говоря, человек должен искать «того высшего Богоявления, которое одно может окончательно опровергнуть бессмыслицу жизни».[138]

     Явление Бога как абсолютного победителя в переполненном страданием мире восточные религиозные мыслители видят во Христе. Христос есть непререкаемое и неопровержимое оправдание Бога перед лицом зла. Идея Бога, Который низошел в мир, добровольно страдал, участвуя в страдании человека и космоса; идея страдающего Богочеловека есть единственная возможная теодицея, единственное убедительное оправдание Бога.[139] Ибо здесь Бог выступает не как мститель и судья, требующий восстановить Свою поврежденную славу, но как со-участник в страдании и в смерти, то есть как Любовь в полном смысле этого слова. Высочайшая степень кенозиса или крестная смерть Христа разрешает проблему безвинного существа, ибо Сам Творец становится принесенным в жертву безвинным Агнцем. Это и есть ответ Бога на вечный упрек в том, что Он допускает страдания безвинных существ. Да, Он допускает это, но не как царь, который «в пурпур облачившись» не видит в мире «нищеты и боли» и сердиться на то, что люди, «яростно кричащие в гумне», разрушают «гармонию миру».[140] В этом своем стихотворении Путинас совершенно не доказателен, ибо Бог Сам включается в безвинное страдание, принимает его и претерпевает до самого конца. Ночью в Гефсиманском саду Христос умолял Небесного Отца Своего, дабы миновала Его чаша сия (ср. Мф. 26, 39), и это есть неоспоримое докозательство того, что всё Его человеческое естество восстовало против уготованного страдания точно также, как и естество всякого другого человека, и что Его ужас перед лицом этого страдания был велик. Однако Христос подчинился воле Отца и испил чашу страданий до дна. Таково было решение проблемы зла Богом.

      Зло, как полный негатив и небытие, в сущности не может иметь никакоготеоретического решения. Ведь позитивно решить какой-либо вопрос означает познать его содержание и установить связь между этим содержанием и другими содержаниями. Но ведь зло не имеет никакого содержания. Оно есть отсутствие содержания, его отрицание, его разрушение. Оно потому и не может быть познано, что в нем ничего, что можно познать.[141] Вот почему Христос в Своем учении не дал нам никакого теоретического решения страдания и зла. Однако Он дал нам экзистенциальное решение, которое кроется в готовности вытерпеть зло до конца во всякой ситуации. Христос принял смерть, это крайнее проявление зла, и позволил ей разрушить Свою жизнь, жизнь, как высочайшее земное благо. Таким образом Он оказался в таком положении, когда зло неистовствует во всей своей свирепости. Однако Христос, хотя и противился – «начал скорбеть и тосковать» (Мф. 26, 37) – вытерпел в этом положении и так преодолел смерть. Это преодоление было не теоретическим, которое находит выражение в какой-то формуле, оно выразлось в конкретном экзистенциальном поступке перед лицом зла. Поэтому С. Франк и говорит, что Христос Своей жертвой соединил грешный и страдающий мир с Богом.[142] Мир после Христа страдает вместе с Богом и в Боге. Теперь безвинные страдания есть не что иное, как со-участие в страдании Христа; именно поэтому они обладают искупительной ценностью и значением. Также как Христос соединил Свое страдание с страданием тварного мира, так теперь и тварный мир соединяет свое страдание с искуплением Христа и становится со-участником этого искупления.[143] Вот почему после Христа безвинное страдание свято; в нем нет того древнего фатализма и трагичности, которые так заметны в греческих трагедиях. Вне сомнения, что и после Христа страдание осталось таким же, каким оно и было – ужасным и жестоким в своем психофизическом аспекте. После Христа тяжелая ответственность ложится на плечи всех тех, кто это безвинное страдание вызывает или усугубляет. Однако само страдание, как таковое, уже утратило свою бессмысленность. После Христа оно приобрело удивительный смысл, оно стало способом распространения спасительного подвига Христа, со-участием в Его подвиге любви.

      Вот почему сегодня Христос предстает перед нами как Истинная Теодицея, то есть, как оправдание Бога перед лицом зла. Сегодня уже никто не может упрекнуть Бога в том, что Он ищет прибежища в Своей бесконечной славе и оставляет мир наедине со своими страданиями. Перед лицом страдающего и умирающего Христа этот упрек теряет всякий смысл. После Христа уже невозможно безвинное страдание считать основанием для отрицания существования Бога или бунта против Его господства.

      Отсюда вытекает весьма важный вывод: екзистенциальный атеизм, рожденный практикой зла, после Христа утрачивает основу. После Христа возможен только сциентический атеизм, то есть такой атеизм, когда разум не находит в бытии Бога или не нуждается в Нем для осмыслении бытия. Однако совершенно невозможен такой атеизм, который отвергает Бога, исходя из гипотезы, что Он бессердечный владыка, нелюбящий людей и именно поэтому позволяющий им безвинно страдать и погибать. Прометеевский бунт против жестокосердного и не знающего, что значит быть рабом, Бога, в чем упрекает Зевса греческий Прометей, пред лицом Христа выглядит чистой нелепостью. Ведь именно во Христе осуществилось пророчество Прометея, что Бог «смягчится» и «смирится».[144] Царство Божие, которое провозгласил Христос и которое сегодня строит на земле Церковь, есть Царство не силы, но «справедливости, любви и мира» (Префация праздника Царя Христа[145]); это тот Отчий дом, в который возвращается блудный сын и где его с великой радостью и прощением принимает Отец (ср. Лк. 15, 17-20). Поэтому сущностной чертой религии, учрежденной Христом, является не господство, но служение. Вне сомнения, господство тоже нуждается в служении, но в служении одностороннем – другой служит мне. Таким образом, вопрос Достоевского, почему другой человек, такой же, как и я образ Божий, должен мне служить, совершенно правомочен. Ответ на этот вопрос однозначен: ни один человек не заслуживает того, чтобы другой ему служил. Служение может быть только взаимным: все служат друг другу. И только это взаимное служение согласуется с человеческим достоинством и благородством.

      Пример такого служения, как выражения человеческого существования, дал Христос, когда Он, преклонившись перед Своими учениками, умыл им ноги. «Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу» (Ин. 13, 13-14). Здесь Христос не отрицает Своей власти Учителя и Господа, Он даже подчеркивает эту власть, говоря, что Он, Господь и Учитель, умыл им ноги. Христос Бог преклонился перед человеком и этим явил Себя как Любовь, сущность которой ведь и составляет полное отдание себя другому, чему не препятствует даже абсолютное божественное могущество. То же самое произошло и на Елеонской горе, когда Христос подчинился служителям от иудейских первосвященников. И это было вызвано не бессилием, ибо прежде Он явил перед ними Свою силу. Услышав признание Иисуса, что Он есть Тот, Которого они ищут – «это Я», – сказал Он, «они отступили назад и пали на землю» (Ин. 18, 6). И здесь Христос тоже не опроверг Своей Божественной силы. Однако Он её органичил и не позволил ей действовать. Поэтому смешным кажется рвение св. ап. Петра, когда тот извлекает свой меч и ударяет им «раба первосвященникова» (Мф. 26, 51), ибо можно подумать, что Христос действительно нуждается в земной силе. Ведь достаточно было только одного Его возгласа, и Отец небесный предоставил бы Ему «более, нежели двенадцать легионов ангелов» (Мф. 26, 53). Однако «как же сбудутся Писания, что так должно быть?» (Мф 26, 54). То есть: как в таком случае Христос искупил бы мир? Насилием? Но ведь это нелепость. А если по добровольному согласию человека и общим деланием? Но ведь сотрудничество включает и несогласие, и отвержение, и поимку, и распятие. Поэтому Христос Спаситель мог явиться в мир только как Агнец, а не как Владыка, несмотря на то, что в Себе Он нес всю власть – небесную и земную. Но Он ограничил Свою силу и подчинился «власти тьмы» (ср. Лк. 22, 53). Могущество Бога совершенно явственно ощущается на каждой ступени Его кенозиса. И чем глубже степень кенозиса, тем сильнее это могущество ограничивается. В служении Христа человеку вплоть до Его подчинения смерти это ограничение достигает высочайшей степени. Но именно так Христос разрушает языческое переживание Бога как бесчувственного тирана и являет Его как беспредельную Любовь.

      В этом и кроется объяснение того, почему Христос так глубоко потрясает душу восточного христианина, почему Он, по словам Достоевского, становится единственной любовью русского народа. Ведь ответить на кенозис Христа можно только любовью: «Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас» (1 Ин. 4, 19). До тех пор, пока Бог открыто не показывал Своей любви к людям, они не могли любить Его. Правда, они благодарили Его и дрожали от страха, видя проявления Его силы, но «боящийся несовершенен в любви», ибо «в любви нет страха» (1 Ин. 4, 18). Человек любит Бога всем сердцем только тогда, когда обращается к Нему ведомый не страхом и даже не благодарностью, но дружелюбием. Однако это дружелюбие и тем самым подлинная любовь человека к Богу требует, чтобы Бог первым явил Свою любовь к человеку, чтобы Он отдал Себя человеку, с ним объединился, как того просит сама сущность любви. Все это осуществилось во Христе. Христос есть откровение величайшей любви Бога к человеку, поэтому человек и отвечает на это откровение своей любовью ко Христу. Кенозис Христа есть то пламя, которое в сердце человека зажигает любовь. «Мы благоговеем перед тем величайшим самоуничижением, какое добровольно принял на Себя страдавший за нас Христос. Мы знаем Господа, как Царя неба и земли… Одновременно с этим Он переносит поношения, клевету и гонения от Своих врагов. И до крайних глубин самоуничижения Он доходит в последние дни Своего земного подвига, когда оплеванный, израненный, поруганный, прибивается ко кресту».[146]

      Именно самоуничижение Христа глубоко впечатляет чуткую восточную душу, которая, возможно, лучше, нежели высокомерная западная душа, понимает смысл кенозиса и вместе необходимость ответить на любовь Христа любовью. Во Христе кенозис Бога ощущается особенно ярко, и именно поэтому Христос становится непреложной любовью восточной христианской души. Даже русские нигилисты и атеисты, отрицающие Бога и смысл жизни, не смогли вырвать Христа из своего сердца. Вспомним хотя бы только одного Кириллова, героя Достоевского из его романа «Бесы» (1871) – этого последовательного и строгого безбожника, который все-таки зажигает лампаду перед иконой Христа и самого Христа считает «высшим на всей земле», какого «не было ни прежде ни после» и «не будет такого же никогда».[147] Этот пример – превосходное указание на отношение восточного человека со Христом. Восточный человек не может полностью отвергнуть Христа, он не может забыть о Нем, ибо Христос всегда предстоит перед ним как воплощение великой, бескорыстной, жертвенной любви.

      Вот почему Восточная Церковь считает величайшим страданием, которое только может причинить человек Христу, не страдание плоти, вызванное нанесением ударов, возложением тернового венка, распятием, и даже не богохульство и не клевету наивных людей, но отречение от любви, которое всегда может превратиться в предательство. Поступок Иуды– вот что интересует восточное богословие и страшит восточное благочестие. В богословии Восточной Церкви постоянно обсуждается вопрос, что означает то, что один из апостолов Иисуса, то есть один из тех, кто был Им призван и облечен доверием, предназначение которого состояло в строительстве Царства Божьего на земле, Его оставляет. Оставляет не по причине каких-то разногласий во взглядах и в способе действия или каких-то сугубо личных вещей – нет. Иуда коварно предает Его ради денег. До какой же степени подлости должно дойти сердце, чтобы отважиться на такой поступок? Какая тайна кроется в этом Иудином поступке? Какое место он занимает в замысле Божьем? Как этот поступок согласуется с призванием человека быть вечно счастливым? Как его совместить с человеческой свободой в связи с Богом и самим собой? – Вот вопросы, которые предательство Иуды вызывает в сознании восточного богослова и на которые он активно ищет ответа.[148]

      Тоже самое происходит и с Восточным благочестием. В прославлении Христа это предательство играет весьма заметную роль. В византийских богослужениях Великого Четверга и Великой Пятницы Восточная Церковь очень мало говорит о конкретных страданиях Христа на протяжении всего Его пути на Голгофу, то есть о всем том крестном пути, который прошел Спаситель в эти дни. Зато о предательстве Иуды здесь говорят постоянно, особенно на утреннем богослужении Великого Четверга и в антифонах Великой Пятницы. Мотив предательства, наряду с мотивами мистического пира, самоуничижения и смерти, красной нитью проходит через все богослужение этих дней. С огромным волнением Восточная Церковь говорит о поступке Иуды, как о величайшем злодеянии. Отречься от любви ко Христу, предать Его не было абсолютно никакого, ни малейшего, основания, даже если предположить, что это было вызвано только самовнушением, ошибкой, недоразумением, порожденным человеческой слабостью. «Кий тя образ, Иудо, предателя Спасу содела, – спрашивает Восточная Церковь в Великую Пятницу – еда от лика тя апостольска разлучи; еда дарования исцелений лиши, еда со онеми вечеряв, тебе от трапезы отрину; еда иных ноги умыв, твои же презре?» (Утреня, Седален, глас 7).[149] На все эти вопросы Иуда должен ответить отрицательно: Христос не сделал абсолютно ничего такого, что могло бы оскорбить сердце Иуды, попрать его достоинство, унизить его как человека. Любовь Христа к Иуде была безупречна и ничем не омрачена. Так что же побудило его отречься от любви к своему Учителю и Господу? Как мог он предать Христа, Который недавно умыл ему ноги, Который преклонился перед ним – не только как человек, но и как Бог? Восточное благочестие не находит для этого потупка никакого оправдания и поэтому переживает его как ужасающее злодеяние, глубоко потрясающее душу всякого человека.

      Но не только Иуда не имел никаких оснований для предательства Христа. Ни один человек не имеет ни малейшего основания для отречения от своей любви к Спасителю. Восточная Церковь претерпевает и критику и открытые нападки в свой адрес, ибо знает, что человеческое ее начало грешное и поэтому раскаяние в совершенных ошибках необходимо. Но она не допускает никакой критики по отношению ко Христу. Тот, кто отрекается от своей любви ко Христу, грешит пред Ним как Другом человеков, обнаруживая свою глубокую духовную испорченность. Ведь предать Христа значит отвергнуть Его как Спасителя и тем самым погубить самого себя: «Днесь Иуда оставляет Учителя, и приемлет диавола, ослепляется страстию сребролюбия, отпадает Света омраченный» (Антифон 4-й, глас 5), – поет Восточная Церковь в Великую Пятницу.[150] Поэтому, когда советский писатель Демьян Бедный (1883-1945) попытался в своих произведениях изобразить Иуду как революционера, а его предательство представить как бунт пролетариата,[151] этим он никого не убедил, даже самих коммунистов: никто в России не мог считать Иуду героем и видеть в нем одного из основоположников пролетариата. В сознании русского народа Иуда был и остается предателем – и больше никем. Сегодня даже советские писатели к таким нелепостям не прибегают, ибо никакое возвеличение Иуды не умалит его поступока, который навсегда останется тайной беззакония.

      В Великий Четверг в литургии св. Василия Восточная Церковь вместо херувимской песни поет тропарь, в котором говорится: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи во Царствии Твоем».[152] В этих словах нашло глубокое отражение отношение восточного христианина ко Христу. Человек может стать злодеем – грешником, но он не должен становится предателем. Не Магдалина и не злодей страшат Восточную Церковь, но Иуда. Магдалина пала на колени у ног Христа, обливала их слезами и утирала своими волосами и мазала миром (ср. Лк. 7, 37-38); злодей просил Христа помянуть его во Царствии Своем (ср. Лк. 23, 42); Иуда же умер смертью самоубийцы, отвергнутый всеми и отпавший от Бога (ср. Мф. 27, 4: «что нам до того? смотри сам»; Лк 22, 48: «Иуда! целованием ли предаешь Сына Человеческого?»). Ответить на кенозис Христа, на это выражение высочайшей любви к нам, предательством значит поступить действительно демонически, а ведь демонизм влечет за собой уничтожение, как естественный результат бессмыслицы и беззакония. Именно этого страшится Восточная Церковь, предаваясь размышлениям об этом в дни Христовой муки.

      Ни один человек не может равнодушно относиться к любви Христа, ибо ни один человек не может быть безразличен к Его кенозису. Страдающего и умирающего за нас Христа мы можем или любить, несмотря на наши многочисленные моральные проступки (случай Магдалины), или Его предать (случай Иуды), даже и не получив за это ни одного сребренника. Но не ответить любовью на Величайшую Любовь уже есть предательство последней. Поэтому Христос живет в современной истории как разделяющий меч (ср. Мф. 10, 34-37) – главное не Его учение и не нравственные требования, но Его Личность, которая требует от нас личного ответа и разделяет любящих Его и отрекшихся от Него.

     Кенозис Бога приводит нас не только к пониманию глубокой любви восточного христианина ко Христу, но и к осознанию отсутствия идеи подражания Христу в аскетической практике Восточной Церкви; идеи, которая на Западе широко распространилась особенно после выхода в свет книги «О подражании Христу» (De immitatione Christi), приписываемой Фоме Кемпийскому (15 век). Главная мысль книги содержится в том, что Христос для нас пример для подражания, которому мы должны следовать уже в этой жизни, должны наследовать Его добродетели и совершенствовать свою жизнь. Христианское совершенствование есть не что иное, как подражание Христу в личном бытии. Всякий христианин должен стать малым или «вторым Христом», об этом говорят достаточно часто. Христовы добродетели и все Его поведение должны стать мерой наших добродетелей и наших поступков. Это и есть подражание Христу или путь христианского совершенствования.[153]

      Аскетам Восточной Церкви эта идея чужда. «Мистика подражания Христу, которую мы наблюдаем на Западе, чужда духовной жизни Восточной Церкви»[154], ибо это не её путь. Попытки подражать Христу могут приблизить человека к Спасителю только чисто внешне. Такая установка Восточной Церкви сразу может показаться достаточно странной. Почему в своей жизни христианин не может поступать так, как поступал Христос? Почему он не может считать Спасителя образцом всего своего бытия? Разве св. ап. Павел не велел христианам облечься во Христа (ср. Рим. 13, 14), то есть уподобиться Ему – не внешне, но внутренне? Однако, если мы углубимся в восточное переживание Христа как Агнца Божьего, тогда неприятие идеи подражания Христу нам станет понятным. Человек может и должен соединиться со Христом: это непреложная истина всего Христианства – в том числе и Восточной Церкви. Однако путь Восточной Церкови к этой истине отличен от пути Западной. Он другой, другой потому, что и Самого Христа Восточная Церковь переживает и осознает иначе, нежели Западная.

      Как уже не раз говорилось, Христос для Восточной Церкви есть полнота божественного и человеческого. Такой целостный взгляд на Христа, без попытки отделить Его Божество от Его Человечества, такой вселеннский взгляд, объемлющий небо и землю, как раз и свойственен Восточной Церкви. И именно исходя из этого, Восточная Церковь осмысляет и прославляет Христа. Так кто же может осмелиться осуществить эту полноту в себе – в своем очень ограниченном, очень узком бытии? Ведь если Христа мы переживаем как образец, которому должны подражать, тогда мы обязательно обращаемся к Его исторической жизни на земле: к Назарету, к Его странствиям по Палестине, к Его взаимоотношениям с Матерью и апостолами, с иудеями и язычниками, к Его страданию и смерти, ибо только обращаясь к Его земной жизни, можно говорить о Его добродетелях и о Его поступках. Но ведь, как уже говорилось, эта внешняя сторона исторической земной жизни Христа Его не исчерпывает. Земная жизнь Христа не раскрывает и не выражает вселенской полноты Христа. Кенотическая форма этой жизни или, иначе говоря, образ раба скрывает от нас Лицо Христа и не позволяет нам увидеть Его, понять до такой степени, чтобы смочь Ему подражать. Поступки Христа в Его земной жизни не однозначны. Когда нас охватывает желание им подражать, мы тут же сталкиваемся с неразрешимыми противоречиями. Какому Христу мы должны подражать? Тому ли, Который изгнал торговцев из храма, или Тому, Который подчинился иудеям на Елеонской горе? А может Тому, Который не осудил прелюбодейницу, или Тому, Который адским судом грозит фарисеям и знатокам Писания? Глубокой антиномией отмечена вся земная жизнь Христа. Мы этой антиномии не в силах разрешить, ибо это означало бы понимание существа не только человечности, но и божественности. Поэтому вряд ли мы можем подражать этой противоречивой жизни, сделав отдельные события и поступки этой жизни мерой своих поступков. Восточная Церковь упрекает западных христиан, будто те, желая подражать Христу, забывают о Его Богочеловеческой полноте, а если и не забывают, то поддаются искушению змея и пытаются быть «как боги» (Быт. 3, 5). В этом отношении подражание Христу превращается, объективно говоря, в гордыню западной духовности, даже несмотря и на смиренность отдельных христиан. Источник идеи подражания Христу восточные богословы видят в Западном антропоцентризме, следотовательно, в попытках основой или началом начал считать не Бога, но человека. Ведь подражение всегда допускает, что человек первым начинает идти за другим; что он движется по направлению ко Христу, словно Христос живет где-то по ту сторону человека. Восточной Цекви это чуждо. Поэтому в своих аскетических практиках она и не поддерживает идею подражания Христу.

     Однако неприятие идеи подражания Христу отнюдь не означает, что Восточная Церковь не знает того созревания и возрастания во Христе, о котором говорит св. ап. Павел (ср. Еф. 4, 13-15); того болезненного рождения в муках, пока «не изобразится» в нас Христос (ср. Гал. 4, 19). Восточная Церковь очень хорошо знает, какие изменения происходят с человеком живущим во Христе и в своей практике всячески способствует этому изменению. Однако все это осуществляется по-другому. Для Восточной Церкви Христос не пример для подражания, но первообраз человека. Различие в том, что пример или образец носят нравственный характер, а первообраз – онтологический. Пример побуждает нас подниматься выше, идти за ним, подражать. Первообраз же сам нисходит в нас и раскрывается там, пронизывая все наше бытие. Пример живет рядом с нами. Первообраз живет в нас, в глубинном основании нашего бытия. Примером для нас служит пресвятая Божия Матерь Мария: это Восточная Церковь явно подчеркивает. Но Христос для нас больше, нежели пример: Он наш первообраз. Марии мы можем подражать, однако во Христе мы должны жить, ибо Христос присутствует не рядом с нами, но в нас как носитель нашего бытия: мы созданы Им и для Него (Кол. 1, 15-17; 3, 10); мы Им держимся не только морально, но и онтологически. Поэтому это созревание и возрастание во Христе, если мы назавем его 'подражанием' и начнем осуществлять, следуя примеру добродетелей Христа, приобретет слишком морализированный и черезчур психологизированный характер.

      Таким образом Восточная Церковь путь человека к христианскому совершенству определяет не как подражание Христу, но как жизнь во Христе. Именно так назвал этот путь и Н. Кавасила из Фессалоник (род. 1320) в своей книге «Семь слов о жизни во Христе» («Peri tes en Christo dzoes»), которая появилась на столетие раньше, нежели книга Фомы Кемпийского «О подражании Христу. Названия этих двух книг отражают и два способа осуществления христианином своего предназначения на земле – быть новой тварью, искупленной кровью Христа и включенной водами Крещения в Его Царство. Способ совершенствования западного христианина есть подражание Христу. Способ возрастания восточного христианина естьжизнь во Христе. Названия этих двух книг словно символизируют восточную и западную аскезу. Книга Н. Кавасилы «Семь слов о жизни во Христе» для Восточной Церкви также значима, как и книга «О подражании Христу» Фомы Кемпийского для Западной, хотя книга Кавасилы и уступает в популярности книге Фомы Кемпийского.[155]

      Оснавная идея сочинения Н. Кавасилы содержится в том, что не мы ищем Бога, но Бог ищет нас. Отношение западного человека к Богу часто называют смятенным, неспокойным. Это отношение нашло четкое отражение в известном изречении бл. Августина:«Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе – fecisti nos ad te, et inquietum est cor nostrum, donec requiescat in te».[156] В начале своей «Исповеди» бл. Августин поднимает весьма характерный для западной христианской души вопрос, именно – «надо ли сначала познать Тебя, или воззвать к Тебе – scire te prius sit, an invocare».[157] Однако бл. Августин тут же осознает, что все это второстепенно, ибо кто может воззвать к Богу, не зная Его, и кто может познать Его, если не ищет Его? Искание Бога – вот что главное, ибо «ищущие найдут Его, и нашедшие восхвалят Его – quaerentes enim, invenient eum, et invenientes laudabunt eum».[158] И бл. Августин и решается: «Я буду искать Тебя, Господи – Quaeram te, Domine».[159] Искание Бога это чисто западный путь человека к Богу. Поэтому бл. Августина не без основания считают зачинателем этого пути. Характерно то, что на Западе даже потеря Бога, которая нашла отражение в атеизме, проявляется в исканиях Бога. Ницшевские вопли – «Я ищу Бога! Я ищу Бога!», которые предваряют извещение базарной толпе о смерти Бога, вполне вписываются в общее настроение западного человека. Ведь западный человек сам убил Бога: даже провозгласитель Его смерти, по Nietzsche, является убийцей Бога; все виновны в том, что Бог умер в душе современного человека. Но все же этот богоубийца берет в руки фонарь и идет на поиски им же убитого Бога. Даже сегодняшний коммунистический атеизм часто определяют как ненахождение Бога, что означает бесплодные Его поиски. Во всей духовной истории Запада – от бл. Августина до Nietzsche – искание Бога есть способ общения человека с Богом.[160]

      Этой смятенности западного человека в поисках пути к Богу Восточная Церковь противопоставляет жажду Бога, которая направлена к человеку: главный акцент здесь ставится не на восхождении человека ко Христу, но на нисхождении Христа к человеку. «Ибо не сами мы подвиглись или взошли к Богу, – говорит Кавасила, – но Он Сам пришел и нисшел к нам. Ибо не мы искали, но мы взысканы были (выделено автором – А. М.), потому что не овца искала пастыря, и не драхма госпожу, но Сам Он приник на землю и нашел образ, и был в тех местах, где блуждала овца, и поднял ее и возставил от блуждания».[161] И в другом месте: «Ибо не на месте пребывая призывает к себе раба, но Сам, низойдя, ищет его».[162] Если же мы переживаем Христа как пример, то тогда мы переживаем Его Так, словно Он «пребывает на месте», что значит – статично. Правда, и в этом случае Он призывает нас, однако Сам не движется по направлению к нам. Если же мы переживаем Христа как первообраз, то тогда в нашем переживании Он предстает удивительно динамичным: Он, нисходя на наш уровень бытия, Сам приникает к Своему подобию – человеку и его восстанавливает. Восточная Церковь снимает с человека инициативу и активность, когда он идет к зрелости – «в меру полного возраста Христа» (Еф. 4, 13) – и переносит их на Христа – о чем свидетельствует кенозис Христа, принятие Им образа раба. Именно это доходит до нас и нас изменяет. Задача человека «сохранить благодать, и не предать сокровища, и не погасить светильника уже возженного»[163]; что означает – принять и в себе поселить стучащего в наши двери Христа. Слова, сказанные Его учениками в Эммаусе – «останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру» (Лк. 24, 29) содержат основу всей восточной аскетики. Христос настигает человека на его жизненном пути, Он, «начав от Моисея» (Лк. 24, 27), обясняет человеку Божественную Истину, садится с ним за один стол, берет хлеб, благославляет и преломляет; нужно только, чтобы человек не прогонял Его от стола, чтобы не изгонял Его из своего бытия, нужно, чтобы у него открылись глаза и чтобы он в этом Рабе всех узнал своего Господа и Бога. Ведь Воплощение Логоса есть необычайная активность Бога в деле спасения человека, которая со всей очевидностью проявляется во всех конкретных деяниях Христа. Так какой же смысл искать Бога, если Он Сам обитает с нами (ср. Ин. 1, 14)? Разве не правильнее было бы этого, обитающего с нами и являющегося нашим братом, Бога принять в свой дом?

      Именно этот – Божественной активности и человеческой открытости – принцип лежит в основе восточной практики духовного совершенствования. Все проповеди, все размышления Н. Кавасилы сосредоточены на трех Священных Таинствах: Крещении, Миропомазании (myron) и Евхаристии. Крещение дарует человеку «бытие и всецелое существование о Христе»; Миропомазание влагает в жизнь человека «силу действования»; «божественная же Евхаристия сохраняет и поддерживает его жизнь и здравие».[164] Жить во Христе это значит жить, укрепляясь силой этих трех таинств. «Ибо, чтобы сохранить уже приобретенное и подкрепить живущих, сие дарует хлеб жизни, посему сим хлебом живем, движемся миром, получив бытие от купели».[165] Всякие частные, субъективные, личные практики духовной жизни, которые так широко распространены на Западе, на Востоке утрачивают смысл: они словно утрачивают лицо пред Лицем этих трех таинств. Ведь не они, эти, возникшие по инициативе человека практики, ведут нас к христианскому совершенству, но присутвствие в нас Христа. «…Существо жизни всаждает в души наши сам Христос, соприсутствуя нам неизреченным некиим образом. Ибо Он присутствует истинно, и помогает начаткам жизни, которые Сам даровал Своим пришествием».[166]

      Вне сомнения, Восточная Церковь вовсе не отвергает и усилий самогочеловека сохранить жизнь во Христе. Жизнь во Христе не есть отдохновение. Она требует «нашего тщания» и нашей «ревности», ибо мы должны противиться всему тому, что «противодействует жизни и рождает смерть»[167] – подчеркивает Кавасила, указывая нам на необходимость бодрствования. Бодрствование это конкретное поведение христианина и конкретная его активность. Христос берет на себя инициативу зажечь светильник жизни и возжигает его Таинствами. Однако человек должен сохранить эту искру, дабы ее не загасили ни грехи его самого, ни иные ветры земной жизни. Жизнь во Христе есть общее дело Христа и христианина: это богочеловеческое дело. «Поелику же устроить жизнь в начале зависит от одной руки Спасителя, а сохранить утвержденную и остаться живыми (выделено автором – А. М.) – есть дело и нашей ревности, то необходимы здесь и человеческие силы, и содействие с нашей стороны, чтобы, получивши, не потерять благодать, но до конца сохранить ее».[168] Таким образом, было бы ошибкой говорить о пассивности человека в духовной жизни Восточной Церкви. Человек активно участвует в усовершенствовании самого себя, как хранитель и соделатель жизни, которую возжег Христос. Здесь повторяется то, что произошло в раю в жизни первобытного человека. Рай как первичное благодатное состояние «насадил» Сам Бог и поместил там человека (Быт. 2, 8). Рай это не результат человеческих усилий; он находится в самом начале земной экзистенции человека; он есть дар Господень. Однако этот дар, это благодатное состояние человек – по воле Самого Бога – должен был «возделывать» и «хранить» – «ut custodiret et colleret» (Быт. 2, 15). Рай должен был стать Богочеловеческим делом, совместным плодом Божественной Благодати и человеческого труда. Так разве мог рай, восстановленный через благодать Таинств, стать в душе человека по своей структуре другим? Пребывая в первичном райском состоянии, человек должен был быть бдительным, дабы сохранить это состояние, и точно также он должен быть бдительным, когда достигнет состояния восстановленного рая. Участие человека необходимо везде, где Бог посеял Свое зерно.

      По мнению Восточной Церкви, участие человека в Богочеловеческом деле должно проявляться не в придуманных им же самим практиках или правилах, но в его усилиях соединиться со Христом. «Ибо необходимо волею сообщиться с Тем, с Кем сообщаемся кровью, а не так чтобы в одном согласуясь, в другом отделяясь…», – говорит Кавасила, иначе в противном случае нам предстоит то, что ожидало виноградную ветвь, отделенную от истинной лозы виноградной: «засохнуть и быть брошенною в огонь».[169] Однако наше внутреннее родство со Христом есть не что иное, как общность состояния. Св. ап. Павел, как упоминалось в начале этой главы, говорит христианам: «в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе» (Флп. 2, 5). Эти же «чувствования» Христа, как говорилось, есть не что иное, как Его вольное решение принять образ раба и быть таким, как все. Соединиться со Христом в Духе или иметь Его чувствования значит стать сопричастным Его кенозису, образу раба, как выражению беспредельной любви Бога к человеку. Принимая нашу природу, Христос стал нашего рода, стал нашим кровным братом. Принимая Его кенозис, мы становимся Егосродниками, Его духовными братьями. И если только это происходит, тогда Христос полностью живет в нас, ибо мы пребываем в Нем как ветвь на лозе (Ин. 15, 5). Христос Сам назвал Себя нашим путем – «Я есмь путь», поэтому «никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14, 6). Но ведь этот путь есть путь самоумаления и самоограничения, это путь страдания и смерти. Именно об этом мы часто забываем и именно это хочет напомнить нам Восточная Церковь. Жизнь во Христе есть постоянная жизнь в Его кенозисе. «И так нужно всякое достохвальное попечение о том, чтобы самым делом содействовать добродетели, а размышлять о Христе и о том, что, что Он будучи человеколюбив, измыслил ради моего спасения, составляет для нас самую вожделенную жизнь, и во всем соделывает блаженными».[170] Разнообразные религиозные аскетические практики, которые широко распространились на Западе, приобретают смысл только тогда, когда они соответствуют всеобщей христианской установке – соединиться со Христом в Духе, иметь Его «чувствования», то есть свое состояние в этой земной жизни превратить в кенотическое состояние Христа.

      В этом сокрыта сущность и восточной религиозности и совершенствования человека. Человек как священное творение Господа[171] призван быть обоженым. Жизнь во Христе есть процесс этого обожения как в самом человеке, так и в мире; как в индивиде, так и в обществе. Поэтому отдельные поступки и действия живущих во Христе имеют не только моральное и психологическое значение, но также и онтологическое, ибо эти действия творят в нас новое бытие. Человек и мир должны вознестись к Богу, должны участвовать в Его превечной, преображенной, наполненной светом жизни. Христос был прославлен, пройдя Свой путь, так и весь тварный мир может быть прославлен в конце времен. «И каждый из нас истинно может просиять паче солнца» – так характеризует Кавасила будущую славу творений.[172] Как во Христе в момент преображения на Фаворе проявилось Его Божественное начало, так и в Им сотворенном должен проявиться Божественный первообраз и охватить все земное – тяжелое и ложное – состояние твари. То, что произошло с индивидуальным земным – духовным и телесным – естеством Христа, должно произойти с этим естеством в его мирской совокупности. Поэтому Восточная Церковь, как упоминалось, считает Преображение Христа на Фаворе началом всеобщего Преображения, ибо это Преображение было не просто сиянием, но событием, которое совершилось в самих глубинах естества и уже затронуло и наше бытие.

      Однако, если слава Христа есть залог будущей славы Им созданного, тогдапуть Христа к этой славе есть путь всего сотворенного. Тварный мир не сможет достичь обожения, если пойдет по другому пути, ибо путь обожения это есть путь Христа. Восхождение человека к Богу происходит также, как и восхождение Христа к славе, а именно: эта слава достигается только тогда, когда чаша уже выпита до дна. Иначе говоря, путь обожения человека ведет через страдание и смерть. Как Христос, принимая крестную смерть, уничижил Себя до конца, так и человек вместе со всем миром должен пройти этот путь до самого конца. В индивидуальной жизни Христа за Фавором следует Голгофа, и так должно быть и в природе и в истории: здесь тоже должен вырасти этот Холм, который должен быть принят и вытерплен добровольно. И только тогда тварный мир сможет стать обоженым. Поэтому жизнь во Христе и есть принятие Голгофы: это есть страдание и смерть во имя другого, это есть принятие на себя ноши другого, это есть принесение себя в жертву за другого, вплоть до самой смерти. «Ибо жизнь во Христе есть самое соединение со Христом» – говорит Кавасила, но «со Христом соединиться, ради чего и пришел Спаситель, всячески возможно тем, кои приходят к Нему, ради чего и все терпят, и соделываются такими, как и Он Сам».[173] Это и есть главная мысль Восточной Церкви, которой она обосновывает совершенствование человека. Жизнь во Христе есть крестная жизнь, это означает жить Крестом, который Он нес, как говорилось, всю Свою земную жизнь. Здесь не имеются в виду отдельные жизненные потрясения или трудности. Это кенотическая форма всей жизни или тот образ раба, который превратился в конкретное состояние человека.

      Жизнь во Христе, как участие в Его кенозисе, особенно подчеркивается русскими религиозными философами и богословами. Известнейший русский проповедник и писатель, московский митрополит Филарет (1782-1867) в Евангелии, в Церкви и во всей истории видит таинство Креста, от которого как раз и зависит судьба мира. Христос оставил человечеству Крест как вечное Свое завещание. «…Приметим тщательнее, христиане, что первые наследники Его не обрели по Его кончине иного сокровища, кроме древа креста, на котором Он пострадал и умер».[174] Сказанное не имеет отношения к психологическому или моральному толкованию Креста: это есть богословие истории Спасения, сосредоточенное на тайне Креста Христова, на что и обратил внимание Г. Флоровский, говоря о «системе» Филарета.[175] По отношению к кенозису тайна Креста начинается с сотворения мира, проходит через Воплощение Логоса, через Преображение Христа на Фаворе, через Голгофу и остается навечно до конца мира. Однако вечность Креста для Восточной Церкви имеет не чисто моральное значение, но онтологическое и связывается с сохранением ран на теле Спасителя. Об этом свидетельствует само Евангелие, повествуя о неверии св. ап. Фомы в то, что Христос воскрес: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ин. 20, 25). Христос удовлетворил это требование ап. Фомы и явившись ему, произнес: «Подай перст свой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои» (Ин. 20, 27). Значит, раны на теле Спасителя остались и после Его воскресения. В связи с этим Кавасила говорит: «И что всего удивительнее, не только претерпел, перенося жестокости и умерши в ранах, но и оживив и воскресив от тления тело, еще сохраняяет сии раны, и носит на теле язвы, и очам ангелов яаляется с ними, и считает сие украшением, и радуется показывая, что претерпел жестокости; иное телесное Он отринул, и тело Его духовно (ср. 1 Кор. 15, 44), и не осталось в Нем ничего тяжелого, грубаго и иной страсти телесной, а ран не отринул совсем и не изгладил в конец язвы».[176] Таким образом, Крест был увековечен в самом теле Христовом.

      Основываяясь именно на этой увековеченности Креста в бытии Христовом, Филарет и говорит о Кресте как о единственном пути в Царство Божие. Привлекающая сила Христа как раз и сокрыта в Его Кресте. «Но сколь ни велика и Божественна все привлекающая сила Иисуса Христа, Он не иначе может влещи нас в след Себе, как чрез водружение креста Своего в нас и сопряжение с Его крестом креста нашего».[177] Это означает: «Что как крест Христов есть дверь Царствия для всех, так крест христиан есть ключ Царствия для каждого сына Царствия», которое завещал ему Христос… Страдание в присутствии Христа и по образу Его есть преддверие рая. Как видимый, вещественный крест есть державное знамение видимого царства Христова, так крест таинственный – печать и отличие истинных и избранных рабов невидимого Царствия Божия».[178] Христианское бытие, которое получаем, приемля Крещение, есть, по словам Филарета, не что иное, как «погружение не столько в водах, сколько в обилии креста».[179] Исходя из этого, вся наша историческая жизнь должна быть жертвой Христу – Первосвященнику: «мы должны свободно предать волю свою крестному в нас действованию Христову» и «сораспинатися Христу».[180] По Филарету, «в училище креста» воспитывается не только человек, движимый к личному совершенствованию, но и возрастает Церковь, ибо Церковь процветает и «приносит плод во святыню» только «тогда, как вся нива Господня непрестанно раздираема была крестом и напаяема кровию мучеников».[181] Такая же мысль прослеживается и у Кавасилы, который говорил, что «ничего не может быть … любомудрственнее мученика"[182], ибо в бытии мученика познание становится жизнью.

      Из всех работавших и работающих на Западе русских религиозных философов обращает на себя внимание профессор богословского института в Париже В. Зеньковский, который определяет крест как призвание человека и выражение его индивидуальности. По мнению Зеньковского, стародавняя идея судьбы в Христианстве давно утратилась. Ведь судьба это не что иное, как безвыходное существование и тот, кто попал в это существование, должен его нести и быть им раздавленным вне зависимости от того, виновен он или нет. Эта мысль со всей определенностью подчеркивется в греческих трагедиях. Христианство же, будучи отношением человека с Богом-Любовью, с Богом как Отцом нас всех, этого безвыходного существования признать не может, ибо даже в самой запутанной жизни у человека всегда остается один открытый путь, путь, который был и у блудного сына. Этот путь есть путь в Дом Отца. Однако вместо судьбы (fatum) в Христианстве восстает Крест, и этот крест индивидуален, как и призвание всякого человека. По мнению Зеньковского, слова Спасителя: «если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мф. 16, 24) есть указание на то, что у каждого человека есть свой крест и что именно поэтому крест весьма тесно связан с индивидуальностью человека: он сокрыт в наших глубинах и произростает из неповторимой оригинальности человека. Это означает, что мы только тогда обретаем себя как подлинную индивидуальность, когда берем свой крест добровольно, следуя самому сокровенному велению своей души, ибо только тогда происходит наше единение со Христом. В нашем кресте раскрывается наша индивидуальность.[183]

      Поэтому крест нельзя отождествлять просто со страданиями и трудностями. Зеньковский говорит о том, что крест должен быть понят, как задача, предназначенная нам Богом, как закон, который, словно энтелехия, способствует нашему внутреннему созреванию.[184] Страдания и трудности это всего лишь выражение этой задачи и закона, но сущности креста они не раскрывают и не исчерпывают. Крест есть способ осуществления задачи, предназначенной нам Господом, дабы мы могли предстать пред Его Лицем, неся знаки страдания, как и Христос.[185] Крест, а именно – свой крест, всегда конкретен: это то индивидуальное страдание, которое сопровождает нас через всю нашу жизнь. И если мы его переживаем как свою задачу и призвание, тогда мы выявляем свою духовную структуру, приобретаем неповторимую оригинальность, ибо страдание тоже неповторимо. Но наряду с этим мы участвуем в спасении и преображении человека и мира[186], ибо крестный путь это путь всех. Таким образом, жизнь во Христе как путь совершенствования есть не какой-то общий безымянный путь, но глубоко личностный, как и крест, произростающий из духовной структуры человека. У каждого есть свой крест, значит, каждый живет своей жизнью во Христе. Человек, как личность, в единстве со Христом не только не исчезает, не только не растрачивает свою оригинальность, но, напротив, эту свою неповторимость развивает до высочайшей степени, потому что несет свойкрест, который только он один и может нести. Эта соединение Креста с человеческой личностью и толкование Креста как индивидуальной задачи и призвания действительно прекрасно дополняет общую концепцию Креста Восточной Церкви, именно – как кенозиса Бога.

      Здесь мы более подробно упомянули только двух представителей русской религиозной философии (Филарета, который относится к старшему поколению, и из более молодых – Зеньковского), ибо они уделили особенное внимание Ккресту и его значению в жизни Христианства. К ним можно было бы отнести еще и некоторых других, например, П. Флоренского, который христианскую жизнь понимал как несение креста брата, а самому Кресту придавал онтологический смысл;[187] или, на Западе воспитывавшегося С. Верховского, профессора догматики Нью-Йоркской Православной Академии, который, считая крест «путем мудрости», «путем избавления от зла и путем искупленияя наших грехов»[188], распространяет его значение на все бытие христианина. Короче говоря, в восточном богословии и в восточной аскетике (особенно русской) жизнь во Христе понимается как путь совершенствования христианина, как участие в кенозисе Христа. Конкретно же под кенозисом подразумевается несение креста в личном бытии. Этой мыслью пронизана вся религиозность Восточной Церкви. Поэтому она еще раз подтверждает уже высказанное ранее утверждение, что Восточная Церковь переживает Христа не только как Преобразившегося, но особенно как Уничижившегося, как Жертвенного Агнца в подлинном смысле этого слова.

      Жизнь во Христе, как участие в Его кенозисе, может помочь нам понять, почему Восточная Церковь так глубоко переживает и так торжественно празднует именно Пасху. С догматической точки зрения, Воскресение Христа есть главное событие в истории Спасения, без которого, как утверждает св. ап. Павел, была бы тщетна и «проповедь наша» и «вера ваша» (1 Кор. 19, 14). Если бы Христос не воскрес, то мы, верующие в это, были бы «несчастнее всех человеков» (1 Кор. 15, 19). Поэтому именно Воскресение Христа и литургическое празднование этого события в день Пасхи есть основа всего Христианства, на которой держатся все конфессии. Однако, если говорить о духовном переживании, то ни в какой другой Церкви Пасха не празднуется так высоко торжественно, как в Восточной. «Праздник Пасхи составляет сердце Православия», – говорит С. Булгаков.[189] Но такое глубокое переживание Пасхи мы вряд ли смогли бы понять, если бы не связывали его с кенозисом Христа и со своим участием в этом кенозисе.

      Западное Христианство переживает Христа в большей или меньшей степени исторически, то есть, как распространение Его бытия во времени – от рождения до смерти. Поэтому западному христианину, который исходит из человеческого аспекта, удается отделять друг от друга разные деяния и события в жизни Иисуса и переживать их вполне естественно: радоваться в день рождения, рыдать, переживая Его страдания, печалиться и даже впадать в отчаяние перед лицом смерти. Однако все это теряет смысл, если Христа мы переживаем не исторически, но в свете вечности и если Его жизнь осмысляем, устремившись мыслью вспять, то есть к Воскресению. Тогда все деяния и события этой жизни предстают как непрерывное самоограничение и самоуничижение Логоса, как один непрерывный процесс постоянно увеличивающегося и углубляющегося кенозиса. Тогда человеческий аспект всех этих действий и событий утрачивает свою самостоятельность и оказывается подчиненным Божественности Христа. Когда в Пасхальное Воскресенье мы стоим пред Лицем воскресшего Христа, мы все Его прежнее существование на земле переживаем как подготовление к Воскресению, которое произошло после того, когда Он низошел в глубины человеческого естества до самого их предела, то есть, смерти. Кенозис и слава только тогда тесно смыкаются, когда обусловливают друг друга: воскресение, как завершающиее событие, отбрасывает свой свет на Крест и тем самым изменяет его смысл, придавая ему иной характер, отличный от того, который он имел до Христа.

      Этот новый смысл Креста и новый его характер как раз и объясняют, почему Восточная Церковь так глубоко переживает и так торжественно празднует Пасху. Жизнь во Христе есть участие в Его кенозисе. Восточный христианин делает это с радостью; он принимает страдания с открытым сердцем и несет их с великим терпением, особенно это относится к русскому христианину. Однако и это не имело бы никакого смысла, если бы Христос не воскрес. Страдающий, страдая, живущий во Христе восточный христианин был бы действительно несчастнее всех других человеков, если бы смерть Христа была бы последним событием Его бытия. Только Воскресение Христа спасает страдание от бессмысленности. Недостаточно быть только «сильным в деле и слове пред Богом и всем народом» (Лк. 24, 19), как говорили о Христе ученики, идущие из Иерусалима в селение Эммаус. Нравственные поступки Христа не имеют большой ценности, если Он только пророк, который умер и не воскрес. Перед лицом смерти такого пророка нам остается всего лишь безутешно скорбеть. Ученики Иисуса это очень хорошо чувствовали, поэтому и разбрелись в разные стороны. Они все еще не верили, что однажды умерший человек может воскреснуть. Его же похоронил человек по имени Иосиф из Аримафеи… Но если Христос воскрес, тогда надо сразу же, «в тот же час» (Лк. 24, 33) встать и возвратиться назад, ибо в этом случае меняется вся ситуация человеческого существования. В этом случае страдание и смерть высвобождаются из своей бессмысленности, ибо они уже не есть окончательное поражение человека, а подготовка к великой победе.

      Прозрение человека, это открытие глаз пред Лицем воскресшего Христа (ср. Лк. 24, 31) органически вошло в переживание и празднование Пасхи в Восточной Церкви. Ведь если Христос воскрес и больше не умирает, то и человек, как Его подобие, призван воскреснуть и жить вечно. И тогда страдание этой жизни, как осуществление кенозиса Логоса, становится не разрушающим, но созидающим началом. Наш кенозис, как участие в кенозисе Христа, обосновывает нашу грядущую славу. Таким образом и страдания, как наше конкретное кенотическое состояние на земле, приобретают смысл. Все это мы символически выражаем в торжествах праздника Пасхи. Так разве эти торжества не должны вызывать потрясение? Разве не должны они быть столь величественны, насколько это только возможно? В радости Пасхального утра выявляется новый смысл страдания и смерти. Кто страдание в своей жизни воспринимает как жизнь во Христе, тот и Воскресение переживает значительно глубже и возвышеннее того, кто страдание воспринимает как нечто навязанное ему извне – он и с христианским совершенством не имеет ничего общего. Превратить триумф Воскресения в свою личную радость можно только тогда, когда чаша страдания выпита до дна. Этим как раз и отличается жизнь восточного христианства. Целование ближнего на Пасхальной литургии Восточной Церкви и произнесенные слова – «Христос воскресе» – это есть дуновение, это есть признание, что несение Креста брата своего было не бессмысленным: это есть Преображенный Кенозис.

СПИСОК ИЗДАНИЙ,

использованных автором в работе над второй главой

     1.К. Еmmerich. Karti musu Viespaties Kristaus kancia («Горькая мука Господа нашего Христа»)– (на лит. яз), Каунас, 1932.

      2. P. Evdokimov. De la nature et de la grace dans la theologie de 1'Orient, в сборнике «1054-1954. L'Eglise et les eglises», T. II.

      3. K. Rose. Predigt der russisch-orthodoxen Kirche, Berlin 1952.

      4. C. Булгаков. Агнец Божий, Париж 1933.

      5. Г. Флоровский. Пути русского богословия, Париж 1937.

      6. С. Булгаков. Святый Грааль, в журнале «Путь» 1932, Nr 32.

      7. A. Toynbee und Ph. Toynbee, Ueber Gott und die Welt. Ein Gesprach zwieschen den Generationen, Munchen 1963.

      8. H. Crouzel. La passion de 1'Impassible, в сборнике сочинений «L'Homme devant Dieu», T. 1.

      9. С. Булгаков. Утешитель, Париж 1936.

      10. P. Florenskij. Der Pfeiler und die Grundfeste der Wahrheit, в «Oestliches Christentum». Dokumente, Munchen 1925, T. 2.

      11. S. Bulgakov. Kosmodizee; N. Berdjaev. Das Problem der Anthropodizee; L. Karsavin. Der Geist des russischen Christentums, в «Oestliches Christentum». Dokumente, T. 2.

      12. К. Marks. Die Fruhschrifften, Stuttgart 1953.

      13. M. Bakunin. Dieu et 1'Etat, Paris 1882.

      14. N. Hartman. Ethik, Berlin 1949.

      15. S. Bulgakov. Die christliche antropologie, в сборнике «Kirche, Staat und Mensch» Genf 1937.

      16. Hymnen der Ostkirche, Dreifaltigkeits, – Marien – und Totenhymnen, Munster 1960.

      17. J. Tyciak. Zwischen Morgenland und Abendland, Dusseldorf 1949.

      18. D. Barsotti, Le Christianisme russe, Tournai 1963.

      19. П. Светлов. Значение Креста в деле Христовом Киев 1893.

      20. A. Gratieux. Le mouvement slavophile a la veille de la revolution, Paris 1953.

      21. G. Stadtmuller. Grundfragen der europaischen Geschichte, Munchen 1965.

      22. Malerhandbuch des Malermonches Dionysios vom Berge Athos, Munchen 1960.

      23. C. Верховской. Православие в жизни (раздел: Христос), New York 1953.

      24. J. Grinius. Zmogus be Dievo («Человек без Бога» – на лит. яз.), Chicago 1964.

      25. K. Luthi. Gott und das Bose, Zurich 1961.

      26. Ch. Journet. Vom Geheimnis des Uebels, Essen 1963.

      27. F. Billiesich. Das Problem des Uebels in der Philosophie des Abendlandes, Wien 1955-59.

      28. B. Welte. Ueber das Bose, Freiburg 1959.

      29. F. M. Dostojevskij. Samtliche Werke, Munchen 1923.

      30. A. L. Wolynskij. Das Reich der Karamasow, Munchen 1920.

      31. E. Borne. Gott ist nicht tot, Ueber das Aergernis und die Notwendigkeit des Atheismus, Wien 1965.

      32. N. Berdiaev. Selbsterkenntnis. Versuch einer philosophischen Autobiographie, Darmstadt 1953.

      33. E. Trubeckoj. Der Sinn des Lebens, Heidelberg 1956.

      34. S. Frank. Dieu est avec nous. Trois meditations, Paris 1955.

      35. V. Mykolaitis-Putinas. Rastai (Сочинения – на лит. яз.), Vilnius 1959, t. I.

      36. Aischilos. Prometheus, Berlin 1948.

      37. V. Lossky. Die mystische Theologie der morgenlandischen Kirche, Graz 1961.

      38. Pr. Gaidamavicius. Didysis nerimas («Великое смятение» – на лит. яз.), Putnam 1961.

      39. G. Marcel. Der Mensch als Problem, Frankfurt 1956.

      40. N. Kabasila. Vom Leben in Christus, Munchen 1958.

      41. M. Scheeben. Die Mysterien des Christentums, Freiburg 1951.

      42. V. Zenkowsky. Das Bild des Menschen in der Ostkirche, Stuttgart 1951.

      43. S. Bulgakoff. L'Orthodoxie, Paris 1958.

Примечания:

1

Гижайская семинария (в селении Гижай, которое находится на юго-западе Литвы, недалеко от второго по величине литовского города Каунаса) была учреждена в 1919 году. По уровню обучения считалась одной из лучших семинарий Литвы. – (здесь и дальше – до особой пометки – пояснения переводчика).

8

R. Guardini. Der Herr. Betrachtungen uber die Person und das Leben Jesu Christi – Wurzburg – 1937. – С. XIII.

9

«Teviskes ziburiai» («Огни отчизны») – еженедельник литовцев Канады, учрежден Обществом литовской католической культуры в 1949 г. в Торонто.

10

«Ateitininkai» (лит.) – «будущники» – литовская молодежная католическая организация. Учреждена в 1911 году. Свое название получила от журнала «Ateitis», что в переводе означает – будущее. Девиз атейтининков – служить Богу и Отечеству. В 1927 г. организация была реорганизована в трехступенчатую федерацию, объединяющую: 1. учащихся, 2. студентов, 3. старых друзей (ветеранов). В 1945 г. организация была воссоздана в Германии, а в 1989 году – в Литве. В деятельности Федерации активное участие принимал и А. Мацейна, с 1947 по 1949 г. он был во главе этой организации. В 1949 г. руководство организации переместилось в Америку.

11

Во Фрейбургском (1956-1959) и Мюнстерском (1959-1970) унивеситетах А. Мацейна преподавал русскую философию.

12

J. Tyciak. Zwischen Morgenland und Abendland. – Dusseldorf – 1949 – С. 107.

13

схизма (греч. – раскол, расщепление). Это понятие закрепилось в апологетич. лит-ре для обозначения конфликта между зап. и вост. христ. церквами, начавшегося в 867 и приведшего в 1054 к разделению христианства на католицизм и православие.

14

excommunico (лат.) – устранение из общины, акт отлучения.

15

Гостия (лат. hostia – жертва) – облатка – небольшая тонко выпеченная лепешка из пресного пшеничного теста. Католики используют этот, освещенный ксендзом, хлеб для причащения. Термин – гостия– стал применяться в 3 веке. Обычай употребления для причащения гостии с изображением на ней распятия или Агнца известен на Западе с 12 в.

16

Чин Мессы – Italy – MIMEP-DOSETE – 1993– (на пяти языках) – «Обряд причащения» – С. 100-102.

17

Здесь автор – А. М. – указывает дату празднования Православной Церковью Рождества Иоанна Предтечи  по старому стилю,

18

Основываясь на этом призвании, Восточная Церковь празднует даже день зачатия Иоанна Крестителя (23 сентября) (по старому стилю – Т. М.), таким образом подчеркивая исключительность его посланничества, связанного с необычайной его святостью, ибо он, по свидетельству Ангела Господня, «Духа Святого исполнится еще от чрева матери своей» (Лк. 1, 15). Сходство между Иоанном и Марией, о котором речь пойдет позже, мы обнаруживаем уже в первое мгновение бытия Иоанна (примечание автора – А. М.).

83

ср.K. Emmerich. Karti musu Viespaties Kristaus kancia ( «Горькая мука Господа нашего Иисуса Христа – на лит.) – Kaunas – 1932.

84

ср.Вл. Лосский. Очерк мистического богословия Восточной Церкви – в книге «Мистическое богословие» – Киев – 1991 – С. 256.

85

Особенно выразительно эта мысль прозвучала в одном из писемИ. Киреевского, которое было написано им в Берлине, где он слушал лекции Hegel'я и Schleiermacher'а (1830). Однажды Schleiermacher говорил как раз о воскресении Христа и поднимал выше упомянутые биологические вопросы. Вот что об этом пишет сам Киреевский: «К какому классу мыслящих людей принадлежит тот, кто с такими вопросами приступает к такому предмету? Можно смело сказать, что он не принадлежит к числу истинно верующих» (Полное собрание сочинений в 2 томах, выпущенноеМ. Гершензоном, Москва, 1911 г., т. 1, стр. 31) – (примечание автора – А. М.)

86

Великий Канон, творение святогоАндрея Критского– Издание Сретенского монастыря – 1999 – С. 47.

87

Слово в Великий пяток (говорено в Алнександро-Невской лавре), 1813, в книге «Филаретамитрополита Московского и Коломенского творения» – 1994 – С. 98.

88

ср.Г. Флоровский. Пути русского богословия. – Парижъ – 1937 – С. 427-444.

89

С. Булгаков. Святый Грааль –в книге «Первообраз и образ» – Т. 2 – Москва-Петербург – 1999 – С. 338; ср. «Агнец Божий» – С. 372-401.

90

литовская форма греч.kenosis– kenoze.

91

A. ToynbeeundPh. Toynbee, Ueber Gott und die Welt. Ein Gesprach zwieschen den Generationen, Munchen 1963, 21-22 (Беседа, состоявшаяся между отцом и сыном и переданная по английскому радио. Эта беседа, несмотря на высказанные в ней некоторые  интресные мысли, была достаточно банальной) – (примечание автора – А. М.).

92

В свете истории Спасения кенозис Христа есть ответ на грех первобытных людей, существо которого кроется в их желании быть «как боги» (Быт. 3, 5), то есть, в попытках подняться в божественное состояние, однако подняться не с помощью Бога, но самим, идя по пути познания. Христос уничтожает этот первородный грех тем, что отказывается от Божественного состояния и принимает состояние человека, дабы его возвысить, но возвысить только через страдание и смерть. Христос становится Спасителем мира потому, что живет жизнью Агнца Божиего, то есть жизнью Уничижившегося (ср. P. Lamarche, L'Hymne de I'epitre aux Philippiens et la Kenose du Christ, в сборнике «L'Homme devant Dieu», Paris 1963, т. I, стр. 150-151) – (примечание автора – А. М.).

93

Ср.С. Булгаков. Агнец Божий. – Париж – 1933 – С. 240-75.

94

С. Булгаков говорит как о кенозисе Отца, так и о кенозисе Св. Духа, который, с одной стороны, проявляется в сотворении мира, а с другой – в исторической жизни Церкви (ср. С Булгаков. Утешитель – Париж – 1936 – С. 253-62; и С. 406-47) – (примечание автора – А. М.).

95

С. Булгаков. Агнец Божий. – С. 150.

96

П. Флоренский. Столп и утверждение Истины – Москва – 1914 – С. 278, 289.

97

ср. С. Булгаков. Свет невечерний – в сочинениях «Первообраз и образ» (Т. 1) – Москва-Санкт-Петербург – 1999 – С. 168.

98

До тех пор, пока творение мира не было понято, как кенозис Бога, понятия 'творение из небытия' не могло быть, ибо не было никакой возможности выяснить, как может Абсолютное Бытие и относительное существо быть вместе относительно друг друга. Вот почему в первые века Христианства сотворение мира многие понимали как его истечение (emanatio) из Самого Бога, а не как акт творения (creatio) Бога: мир изливается из Бога как речушка из родника и поэтому никогда не бываетв близостик Богу; он есть своеобразное продолжение Бога и поэтому божественный в себе. Эти мысли, высказанные Филоном и Плотином, закрепились в сознании многих христиан и раннее Христианство было вынуждено вести с ними непримиримую борьбу. Только идея кенозиса, возникшая в Восточной Церкви, дала ответ на вопрос, как тварь может экзистировать в непосредственной близости с Творцом, не будучи продолжением последнего, но будучи новым существом. Таким образом в свете кенозиса и понятие 'творение из небытия' стало логически возможным – (примечание автора – А. М.).

99

Здесь как раз кроется ошибка постулированного атеизма, как его обрисовали в своих сочиненияхК. Маркс(ср. Die Fruhshriften, Stuttgart, 1953),М. Бакунин(ср. Dieu et I'Etat, Paris, 1882) иН. Гартман(ср. Ethik, Berlin, 1949). С их точки зрения, Бога не может быть потому, что человек свободен и должен быть свободным. Если бы Бог был, тогда Его деятельность в мире (в природе и в истории) уничтожила бы свободу человека: человек превратился бы в прыгающую куклу в руках Бога. Эта мысль была бы правильной только в том случае, если бы Бог не ограничил Своего всемогущества, но тогда вообще бы никакое относительное существо было бы невозможным. Однако в свете кенозиса Бога этот постулированный атеизм утрачивает основу, ибо свободная, возникшшая из любви ограниченность действий Бога как раз и создает единственно подлинное пространство осуществления свободы.Человек истинно свободен только по отношению к Богу. – (примечаниее автора – А. М.).

100

С. Булгаков. Свет невечерний – в книге «Правообраз и образ» (Т. 1) – С. 291, 294.

101

С Булгаков. Агнец Божий – С. 240.

102

Там же – С. 241.

103

Там же – С 244.

104

Там же – С. 245.

105

Триодь постная – в книге «Православный богослужебный сборник» – Москва – 2000 – С. 280.

106

С. Булгаков. Агнец Божий – С. 343.

107

Там же – С. – 342; ср. еще С. 398, 402.

108

Ср.J. Tyciak. Zwischen Morgenland und Abendland. – Dusseldorf – 1940 – C. 114;D. Barsotti. – Le Christianisme russe – Tournai – 1963 – C. 18.

109

Эти места символизируют часовни, которые установливаются обязательно в холмистых местностях, напоминающих окрестности Иерусалима. У католиков они считаются святыми местами. Эти часовни, символизирующие крестый путь Христа, стали возводить в Европе в ХV в. В Литве они установлены в Вильнюсе и в Жемайчю Калварии (небольшой городок на западе Литвы).

110

Слово в Великий пяток (Говорено в Александро-Невской лавре) 1813 год – в книге «Филаретамитрополита Московского и Коломенского творения» – 1994 – С. 97, 99.

111

Ср.A. Gratieux. Le mouvement slavophile a la veille de la revolution – Paris – 1953 – C. 26-27.

112

G. Stadtmuller.Grundfragen der europaischen Geschichte – Munchen – 1965 – C. 59, 60 (в разделе: «Europa auf dem Wege zur grossen Kirchenspaltung».

113

Malerhandbuch des Malermonches Dionysios vom Berge Athos – Munchen – 1960 – C. 187 (впервые эта книга была переведена на немецкий язык с греческой рукописи в 1855 г.) – (примечание автора – А. М.).

114

Филаретамитрополита Московского и Коломенского творения  – С. – 97.

115

Триодь постная – в книге «Православный богослужебный сборник» – Москва – 2000 – С. 322.

116

Там же – С. 320.

117

Там же – С. 326.

118

Там же – С. 316.

119

Триодь цветная – в книге «Православный богослужебный сборник» – Москва – Москва – 2000 – С. 335.

120

Ср. Триодь цветная – Издание Московской Патриархии – Москва – 1992 – С. 21.

121

Там же – С. 31, 32.

122

Там же – С. 38.

123

Так раньше назывался праздник, который после Второго Ватиканского Собора получил название – Воспоминание Пресвятой Девы Марии Скорбящей (Её семи скорбей от пророчества Симеона до погребения Иисуса).

124

Минея (сентябрь) – Издание Московской Патриархии – Москва – 1978 – С. 380.

125

Там же – С. 366.

126

Там же – С. 370.

127

Там же – С. 378.

128

Минея (сентябрь) – С. 371.

129

ср.Триодь постная – Издание Московской Патриархии – Москва – 1974 – С. 226 – 231.

130

Напомню, что своего «Агнца Божьего» А. Мацейна написал в 1966 г.

131

С. Верховской.Православие в жизни (раздел: Христос) – New York – 1953 – C. 362.

132

Ранние Отцы Церкви (Антология) – Брюссель – 1988 – С. 600.

133

Более широко эту проблемуА. Мацейназатронул в своей студии «Великий инквизитор», которая на русском языке была опубликована в 1999 г. Петербургским издательством «Алетейя».

134

от лат. scientia – наука, знание.

135

Ср. E. Borne. Gott ist nicht tot. Ueber das Aergernis und die Notwendigkeit des Atheismus – Wien – 1965.

136

Н. А. Бердяев. Самопознание (Опыт философской автобиографии) – М. – 1991 – С. 176.

137

Е. Трубецкой.Смысл жизни (в книге «Смысл жизни. Антология.) – Москва – 1994 – С. 294.

138

Там же.

139

ср. S. Frank. Dieu est avec nous. Trois meditations – Paris – 1955 – С. 193.

140

Из стихотворения «Rex» известного литовского поэтаВ. Миколайтиса-Путинаса(1893-1967).

141

Подробнее об этом в сочиненииА. Мацейны– «Драма Иова». На русском языке это произведение было опубликовано в 2000 г. Петербургским издательством «Алетейя».

142

Ср.S. Frank. Dieu est avec nous – С. 193.

143

Первой со-участницей через свое страдание в искуплении Христа стала Его Мать Пресвятая Дева Мария, чьи страдания как раз и являются выражением вселенского безвинного страдания – (примечание автора – А. М.).

144

Эсхил.Прикованный Прометей (в книге – «Античная литература, «Греция», Антология, ч. 1) – Москва – 1989 – С. 229, 253.

145

Праздник Христа Царя (полное название – Праздник Господа нашего Иисуса Христа – Царя Вселенной) был установлен в 1925 г. папой Пием Х1 с целью возвеличения авторитета Христа в ответ на распространение секуляризации и атеизма. Празднуется в последнее воскресение литургического года.

146

Митрополит Николай.Слова и речи (Т. 2) – Издание Московской Патриархии – 1950 – С. 39.

147

Ф. М. Достоевский– Бесы – Минск – 1990 – С. 582.

148

Ср.С. Булгаков. Иуда Искариот – апостол предатель – ж. «Путь» – 1931 – Nr 26 – С. 3-60 – и – Nr 27 – C. 3-42. – В этой статье Булгаков передает и драму самой России, ибо русский народ, так глубоко любивший Христа, начинает активно идти по стопам Иуды (ср. Nr 27, стр. 28) – (примечание автора – А. М.).

149

Триодь постная – в книге «Православный Богослужебный сборник» – Москва – 2000 – С. 313.

150

Там же – 313.

151

См. его пространную поэму «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна» (1925); Демьян Бедный это псевдоним автора; настоящая его фамилияЕ. А. Придворов– (примечание автора – А. М.).

152

Триодь постная – в книге «Православный Богослужебный сборник» – С. 311.

153

Подробнее об этом автор писал в своей статье «Образ христианина», опубликованной в лит.журнале «Aidai» («Эхо») в 1964 году (Nr 4, стр. 153-62) – (примечание автора – А. М.).

154

Вл. Лосский. Очерк мистического богословия (в книге – «Мистическое богословие» – Киев – 1991) – С. 237.

155

О том, что книга Фомы Кемпийского была популярна и в Русской Православной Церкви, свидетельствуетН. Лесковв своем романе «Соборяне» (1872), описывая сцену, в которой епископ советует протоирею Туберозову не жаловаться на свою тяжкую жизнь, а читать книгу «О подражании Христу» (Н. С. Лесков– Собрание сочинений. – Москва – 1957 – Т. 4 – С. 31.) – (Примечание автора – А. М.).

156

Аврелий Августин– Исповедь – Москва – 1997 – С. 5.

157

Там же.

158

Там же.

159

Там же.

160

О смятенном состоянии человека, мечущегося в поисках Бога, прекрасно пишет священникПранас Гайдамавичюсв своей книге «Великое смятение» (на лит. яз.), Putnam, 1961; ср.G. Marcel, Der Mensch als Problem? Frankfurt / M, 1956. – (примечаниеавтора– А. М.).

161

Николая Кавасилы, Архиепископа Фессалоникскаго Семь слов О жизни во Христе – Москва – 1874 – С. 8-9.

162

Там же – С. 125.

163

Там же – С. 7.

164

Там же – С. 8.

165

Там же – С. 8.

166

Там же – С. 7.

167

Там же – С. 7.

168

Там же – С. 121.

169

Там же – С. 123.

170

Там же – С. 138.

171

ср. там же – С. 128. У Н. Кавасилы – «ибо ничто не священно столько, как человек, с коим и по естеству соединился Бог».

172

Там же – С. 128.

173

Там же – С. 23.

174

Филаретамитрополита Московского и Коломенского Творения – Москва – 1994 – С. 97.

175

Прот. Георгий Флоровский. Пути русскаго богословия – Париж – 1937 – С. 181.

176

Николая Кавасилы, Архиепископа Фессалоникского Семь слов о жизни во Христе – Москва – 1874 – С 125-126.

177

Филаретамитрополита Московского и Коломенского Творения – Москва – 1994 – С. 102.

178

Там же – С. 103.

179

Там же – С. 99.

180

Там же – С. 102.

181

Там же – С. 102-103.

182

Николая Кавасилы, архиепископа Фессалоникскаго Семь слов о жизни во Христе – Москва – 1874 – С. 53.

183

 ср.V. Zenkowsky. Das Bild des Menschen in der Ostkirche – Stuttgart – 1951 – C. 63-64.

184

 Там же – С. 64.

185

Там же – С. 68.

186

Там же – С. 68.

187

Ср.П. А. Флоренский– Столп и утверждение Истины – Москва – 1914; развитая в этом произведении софиология оказала большое влияние на С. Булгакова (примечание автора – А. М.).

188

Ср.С. Верховской– «Христианство» и «Христос» (в сборнике «Православие в жизни») – Нью-Йорк – 1953 – С. 327, 365.

189

С. Н. Булгаков– Православие (очерки учения Православной Церкви) – Киев – 1991 – 162.