ЕГО ГЛАЗА

Темно, всегда темно… Можете ли вы, чьи глаза видят, понять мучительное состояние человека, лишившегося драгоценного дара — зрения, человека, обреченного постоянно быть в темноте, постоянно напрягать слух, осязание, чтобы этим хоть в какой-то мере возместить невозместимое? Ночь, отныне и до конца дней — всегда ночь… Для всех других утро сменяется вечером, за ночью приходит день; восходит солнце, и его лучам радуется все живущее; когда спрячется оно, на небе поднимется луна, зажгутся звезды, в домах и на улицах вспыхнут электрические лампочки; для всех одни цветы — красные, другие — белые, фиолетовые, желтые, трава — зеленая, а небо — голубое…

Небо! Какую силу, какую радость бытия испытывал он, когда взмывал на стремительной по-шмелиному жужжащей среброкрылой машине в голубой бескрайний простор, когда, будто ласточка, кувыркался там, слившись с самолетом воедино, ощущая его, как живое, трепетное существо, послушное малейшему повороту штурвала; вероятно, такое же чувство вело Икара, сына Дедала, когда он, презрев опасность, устремился на крыльях к солнцу и, обожженный, упал на камни [12]

Только тот, кто сам летал, сам стремился в поднебесную высь, может понять эту радость парения!

Небо… Никогда-никогда больше он не увидит его… Какое там! О небе ли думать ему, слепому инвалиду, когда даже передвижение по земле представляется сейчас нелегким делом.

Инвалид! Слепой! Конечно, всякий, увидев, как ты растерянно остановился на перекрестке, протянет тебе руку и поможет перейти на другую сторону улицы; ноне больнее ли от этого ему, бывшему летчику-истребителю? Лишнее напоминание о беспомощности…

Лучше уж — не ходить, не показываться на людях, чтобы не ведать того горького чувства, какое охватило его вчера, когда какая-то сердобольная старушка помогла ему добраться до дому… Старушка самостоятельнее, чем он, тридцатилетний мужчина!

Лучше — сидеть. Он и сидит, точно прирос к легкому плетеному креслу; даже не шевелится лишний раз, чтобы не скрипело. Ему кажется, что это скрипит его тело, отяжелевшее, потерявшее гибкость.

Но никуда не скроешься от воспоминаний. Бесконечной чередой, мучительные и гордые, проносятся они в мозгу, будоража кровь, и самое яркое среди них — когда случилось это, непоправимое…

Они поднялись, как всегда, по сигналу тревоги с полевого аэродрома, укрытого зеленью берез и осин. Он шел ведущим.

Бой был тяжелым. Большая группа бомбардировщиков противника шла бомбить город и важный узел дорог. Их прикрывали «мессершмитты». После, как только в небе показались советские истребители, на подмогу фашистским асам явились еще и «хейнкели».

Это был один из тех последних крупных воздушных боев минувшей войны, когда гитлеровская люфтваффе еще пыталась вернуть утраченное превосходство в воздухе. С той и другой стороны — большое количество машин, с той и другой стороны — упорное желание добиться победы. Воздушное сражение разгорелось сразу на нескольких высотах — «этажеркой», как говорят летчики.

Как сокол прянуть из-за облака на врага, молниеносным ударом разметать строй машин неприятеля, не давая ему опомниться, бить, бить, бить — было излюбленным приемом старшего лейтенанта Дмитрия Алексеевича Трубицына. Под стать командиру были и летчики ею звена.

Они налетели — и все завертелось в дьявольской карусели. «Юнкерс», которого Трубицын избрал себе мишенью, тотчас задымил и отвернул в сторону. Оставляя за собой густой черный шлейф дыма, он устремился к земле и, ударившись о нее, взорвался.

А Трубицын уже клевал другого, то взмывая почти по вертикали в поднебесье, то снова пикируя на цель. Пока его звено расправлялось с бомбардировщиками, другие краснозвездные машины атаковали самолеты конвоя, не позволяя им прийти на помощь «юнкерсам».

И тут, в самый разгар боя, Трубицын увидел, что довольно многочисленная группа «юнкерсов», отколовшись от остальных, хочет ускользнуть незамеченной. Он сразу разгадал их маневр: избежав схватки, слегка отклониться от заданного курса, а затем снова лечь на него. «А-а, хитрят, гады! Думают — обманут!…» Крикнув по радио соседу, чтобы тот принял командование, Трубицын бросился в погоню за «юнкерсами» и скоро догнал их.

Они огрызались из пушек и пулеметов, а он кружил и кружил над ними, угощая их свинцовыми гостинцами то справа, то слева, выжимая из своего «яка» предельную скорость и увертливость. Наконец ему удалось зайти одному в хвост. Поймав его в перекрестие прицела, Трубицын нажал на спуск, но выстрелов не последовало: кончились боеприпасы.

В это мгновение, прошитый пулеметной очередью, вспыхнул его самолет. На базу не вернуться. А враг упорно старался пробиться на восток.

И тогда холодная, непреклонная ярость зажглась в нем. «Выброшусь на парашюте», — мелькнула мысль; но, казалось, то подумал не он, а кто-то другой. Сам же Трубицын был полон одним: атаковать, не пустить дальше, сбить хотя бы еще одного! Нет боеприпасов, но есть — таран; повторить подвиг Талалихина и Гастелло!…

«Врешь, фашист, все равно больше не летать тебе! Не уйдешь!» — твердил он с мстительной ненавистью, решая в эти стремительно летящие мгновенья не только судьбу противника, но и собственную; а руки уже делали свое дело — направили самолет прямо в широкую бледно-зеленую тушу ближайшего «юнкерса». Как-то внезапно она приблизилась, выросла до чудовищно огромных размеров, заслонив собой горизонт, небо, все, все… Удар! От сотрясения Трубицын едва не потерял сознание. В уши ворвался отвратительный скрежет, с каким винт вспарывал начиненное бомбами брюхо «юнкерса», страшный треск ломающихся лонжеронов. Истребитель не взорвался только потому, что бак был тоже почти пуст. «Юнкерс» рассыпался на части. Мелькнуло искаженное от ужаса лицо немца-пилота; дрыгнули в черном проломе худые длинные ноги, обутые в летные унты, должно быть штурмана или стрелка-радиста; красное полотнище развернулось вдруг перед глазами, струя пламени ударила в лицо, обожгла, едва не заставив закричать от нестерпимой боли; и затем все провалилось куда-то.

Как он выкинулся из кабины, как ему удалось отделиться от падавшего в смертельном штопоре самолета, раскрыть парашют и приземлиться — не сохранилось в памяти.

Будто в полусне, когда к нему возвращалось сознание, он слышал скрип телеги, толчки от ухабов, негромкие голоса людей; затем — покойное покачивание и постукивание вагона санитарного поезда, госпиталь… Его подобрали колхозники. У него были повреждены ноги и опалено лицо. Ноги, в общем, скоро будут совсем в порядке, он уже и сейчас может довольно сносно ступать на них; а вот глаза… С лица долго не снимали повязки; а когда, наконец, длинная раскрученная лента марли свалилась, он не увидел света дня — лишь какое-то тусклое мерцание, в котором не различить ни одного предмета.

Нет, он не Икар. Что Икар: красивая сказка! Икар поступил просто безрассудно, не имея никакой нужды рисковать; можно сказать, что это был первый в истории летного дела воздушный лихач; предупреждали — не послушался, ну и поплатился поделом. Урок всем: в воздухе дисциплина прежде всего. Перед старшим лейтенантом Трубицыным стояла святая задача — не пропустить стервятников к городу, не дать бомбить кварталы мирных домов, избежать жертв среди гражданского населения. Он и сделал это. И в сознании содеянного он находит утешение для себя. За это грудь его украсили Золотая звезда Героя и боевые ордена — награда за храбрость; за это ему почет и уважение, хотя он больше и не сражается с врагами Родины, не парит в синем небе, даже не обучает новичков, как делают многие старые пилоты.

Его подвиг не забыт. И все же так тяжко сознавать, что он слеп. Он же летчик, летчик, надо понять это! Его стихия — высота, полет! И вот он, любивший всегда быстроту, стремительность, вынужден теперь передвигаться маленькими шажками, точно учась ходить впервые, ощупывая себе дорогу палкой…

* * *

Он сидит на веранде; солнечные зайчики играют на полу, пробившись сквозь густую листву вьющихся растений, которыми опутана веранда; порой они сверкнут на синих очках сидящего; но все равно слепой не видит их — лишь ощущает их ласковое прикосновение, когда теплый луч упадет на лицо, руки. Мать ушла на работу; а за тонкой дощатой перегородкой слышны оживленные голоса, идет привычным порядком жизнь.

По голосам летчик узнает, кто говорит. Вот тоненький, нежный, иногда торопливо не договаривающий окончания фраз и слов — это Таля, младшая дочка соседей, которую он помнит еще совсем малышкой. Очень занятная была девчушка: все танцевала перед зеркалом или самоваром — танцует и смотрится. Потом она стала ходить в садик. Говорят, танцевала и там — несомненно, призвание у девочки. Сядет обедать — сейчас же начинаются ахи, восклицания: «Какой потрясающий суп!» Или — о ком-нибудь, кто ей понравился: «Потрясающая красавица!» Любит обо всем говорить в превосходной степени, вызывая у окружающих улыбки.

Помнится, как они познакомились: она сама сделала первый шаг, хотя еще не знала, что он живет рядом с ними. Встретившись во дворе, она внимательно-любопытно посмотрела на него, потом вдруг сделала быстренько вежливый поклон с приседанием и сказала:

— Извините, пожалуйста. Вы в каком доме живете? В двухэтажном?

Он ответил, улыбаясь:

— В двухэтажном.

— Нет, верно? А на каком этаже?

— На первом.

— А почему на первом? — Она была явно разочарована. — Если бы вы жили во втором, я бы к вам пришла.

Всех-то влечет высота, каждому, даже будь он ребенок, хочется окинуть взором мир с вышины, чтоб увидеть шире, дальше…

Кажется, давно ли это было; и вот она уже учится в школе, ходит в балетный класс (добилась-таки своего!), а он, «дядя Дима», — слепец, и ничто уже не может помочь ему…

Все соседи переживали его горе, когда он вернулся из госпиталя калекой. Никто, правда, не говорил об этом вслух, но он чувствовал по многим и многим деталям. А девочки так прямо не отлипали от него, ходили, как за своим. Мать уйдет на работу, а ему понадобится что-либо, только подай голос — бросят любое занятие, прибегут и сделают все, что ни попроси. Хорошие девочки, душевные.

Вероятно, прошло месяца полтора или два, как его привезли домой, — однажды слышит осторожный стук в дверь, будто поскреблась мышь. «Кто там? Можно». Входят Таля и с ней еще одна девочка, подружка по школе. Таля важно объяснила:

— Мы тимуровки, мы будем помогать вам. Хотите, дядя Дима, я почитаю вам книгу? Когда я устану, будет читать она.

— Почитай, — согласился летчик.

Они уселись напротив него. Таля раскрыла книгу и принялась за чтение, старательно делая остановки на всех запятых и точках. Но он, погруженный в свои невеселые думы, почти не слышал ее; потом внезапно встрепенулся: что они читают ему? Ах да, это же «Как закалялась сталь». Летчик горько усмехнулся: хотят поднять его политико-моральное состояние!

Чтение продолжалось с полчаса, затем он устало сказал:

— Идите, девочки. Вам ведь надо учить уроки…

Разговоры об уроках он слышит каждый день. Пожалуй, даже сам может сказать, что надо учить сегодня, о чем могут спросить в школе завтра, что задали по русскому или английскому. Кажется, сегодня на очереди география. Пришел со службы отец-инженер; Таля поверяет ему свои знания.

— Горы Карпаты… — звенит ее голосок. — Чуть-чуть они наши, а больше заграничные. Уральские горы, они горы длинные-предлинные, но… ну, не высокие! Не такие, как Альпы!

«А с самолета горы совсем не выглядят высокими», — думает летчик. И мнится ему, что поднимись он опять высоко-высоко, отпали бы его беды, перестала бы болеть душа.

Таля тем временем продолжает:

— Прикаспийская низменность. Она очень низкая и потому окрашена в темный-темный зеленый цвет…

Слышен быстрый топот каблуков, взбегающих по лестнице, и затем деловито-уверенно: «Добрый день!» — пришла Лара.

О, эта совсем другая, недаром прозвали профессором. Примерная ученица (круглые пятерки!); садясь заниматься, надевает большие круглые очки; обожает математические науки (готовит себя в ученые!). Аспирантура при каком-либо научно-исследовательском институте — на данном этапе ее идеал.

Они и наружно очень разные. Мысленно летчик рисует себе их портреты: он же хорошо знает девочек. Таля — точная копия отца — шатенка с мягкими вьющимися волосами, с пухлыми, алыми, как бутон розы, губками. Таля — дитя военного времени: родилась и росла в самую трудную пору. У нее плохие зубки (уже приходилось обращаться к врачу), слабое здоровье. У Лары, наоборот, зубы, как сахар; она — блондинка, в мать, с легкими веснушками на чуть вздернутом носике, рот всегда плотно сжат, выражение лица сосредоточенное.

Таля целый день поет, тараторит; у Лары не выжмешь лишнего слова. Лара — аккуратистка, Тале постоянно достается от нее. Вот и сейчас: только успела поздороваться — и уже началось.

— Ты опять мою ручку взяла! Отдай! Таля не отдает, пряча ручку за спиной:

— Я показывать ею буду. Я ее не поломаю!

— Отдай, знаю я тебя!

— Оставь, — вмешивается отец. — Никуда не денется твоя ручка.

— Да-а, не денется… — ворчит Лара, смиряясь, однако, перед волей родителя.

Таля с новым воодушевлением принимается за повторение заученного:

— Туранская низменность. Она маленькая, но все-таки большая. Один километр туда и один километр сюда…

— Сколько, сколько? — переспрашивает отец.

— Ах, одна тысяча километров, я ошиблась!

— То-то. А то эдак получается, как от нас до вокзала.

— Теперь про что рассказать?

— Алтайские горы забыла.

— Алтайские горы… — бойко начинает Таля и спотыкается. — Я не знаю, высокие они или нет, но очень красивые. Ты сам рассказывал. Склоны покрыты лесами… Что тебе еще нужно?

— Все спешишь, все спешишь, — качает головой отец. — Ты бы хоть у Лары немного позаимствовала прилежания…

— Она зубрит, а я не люблю!

— И вовсе я не зубрю! — с негодованием опровергает Лара. — Поменьше бы в зеркало смотрелась!

— А вот и буду! А вот и буду! Не укажешь!

— Перестаньте…

Таля, показав украдкой язык сестре, умолкает; Лара, дернув плечиком, уходит в свою комнату, чтобы без помех заняться уроками.

Летчик очень живо представляет себе все происходящее.

С некоторых пор все эти препирательства, болтовня девочек приобрели для него какой-то новый смысл; слушая их, он испытывает почти отцовское чувство. И у него есть определенные права на них. Да, да! Вот потому он и ослеп, чтоб защитить их детство. За то он и воевал, не щадил себя, чтобы они были веселы, жизнерадостны, и, сидя за стенкой, оставаясь чужим для них, он тем не менее участвует во всех их пререканиях и распрях.

Раньше, когда он еще видел, подобные сценки нередко случались и в его присутствии, и он мог бы повторить в лицах, как Таля высовывает насмешливо острый кончик розового язычка, а Лара, сделав пренебрежительную гримаску, удаляется, полная собственного несокрушимого достоинства, ясно говоря своим видом: что с ней связываться!… Смешные девчонки!

Но вот что интересно: прежде такие размолвки нередко перерастали в ссору, после чего сестры подолгу дулись одна на другую; последнее время все оканчивается более мирно. Не щенок ли этому причиной? У них же появилась общая собственность: беспокойное существо на четырех лапах, с коротеньким хвостиком и нелепой кличкой Типтоп. «Движимое имущество», как говорит отец девочек.

Действительно — движимое! Движется по квартире без конца, суется всем под ноги, прыжки, игры — с утра до ночи; кот Потап не знает, куда спрятаться от озорника. Зато девчонки от него без ума: водят щенка на прогулку, даже установили очередь, кому когда с ним идти; визжат от восторга, если он принесет палочку или щепку; обе записались в кружок собаководов и теперь аккуратно посещают его.

Особенно увлекается щенком Таля. Она и кличку ему придумала. Она же первая повадилась ежедневно приходить к слепому летчику и непременно приводить с собой мохнатого воспитанника.

Придя со щенком впервые, она тотчас подсунула его слепому:

— Дядя Дима, посмотрите, какой он хороший… И растерянно прикусила язычок. «Посмотрите» — ай, какая она неосторожная, не зря Лара пробирает ее каждый день! Думать надо, что говоришь!

Летчик, может быть, и не заметил этой оговорки (и лучше, если не заметил!), потому что сразу принялся ощупывать щенка. Он все еще не привык к этому занятию — знакомиться с предметами и даже с живыми существами главным образом посредством рук, осторожно обследуя их пальцами, — стеснялся своей неловкости и весь напрягался в такой момент, нервничая и боясь показаться жалким, несчастным.

Он положил руку на голову собаки, провел по шее и спине… Какая жесткая шерсть… Как прутья! Курчавая, как у овечки, и жесткая… Хвостик — будто кочерыжка и непрерывно дергается туда-сюда… очевидно, ради приятного знакомства! Рука снова вернулась на голову, перешла на морду, тронула холодный и влажный кончик носа, попыталась почесать под нижней челюстью и — опять удивление: борода! Бородатый пес! Везде шерсть сравнительно небольшая, а тут, под челюстью, висит пучком, длинная и волнистая… настоящая борода! И усы тоже есть… Занятная скотинка!

— Какой он породы?

— Это эрдель-терьер! — с гордостью объявила Таля. — Он знаете какой, дядя Дима? Он где хотите дорогу найдет! Нигде не заблудится! Сам дорогу найдет и еще человеку покажет!

— Уж будто! — сдержанно усмехнулся летчик.

— Ну вот, вы не верите, а я вам правду говорю! Какой вы! Почему вы мне не верите? — В ее голосе зазвучала обида.

— Да верю, верю… отчего ж… — поспешил он успокоить ее. — А какой масти твой пес?

— Сверху он черный, а снизу рыжий, — с готовностью принялась описывать собаку Таля. — Чепрачный, одним словом. Так нам в кружке объяснили. У него очень развит ориентировочный инстинкт…

Смотри, уже какие мудреные слова знает: «ориентировочный инстинкт», «чепрачный»… А тот, о ком шла речь, тем временем успел облизать летчику сначала одну руку, потом добрался до другой… Общительный собакевич! Слепому приятна эта ласка.

Вот с того раза Таля ежедневно приходит к нему со своим четвероногим дружком и значительно говорит:

— Вы должны его любить, дядя Дима…

— Да я его и так люблю, девочка!…

Но Таля, не слушая, продолжает со сдержанным волнением в голоске, волнением, которого не замечает летчик:

— Он очень, очень хороший, добрый, вы должны его любить, и он вас тоже будет любить…

* * *

Идет время. Подрастает Типтоп. Сегодня за стенкой учат физику.

— Ну, давай, Потапка, будем уроки учить! Сказано коту, но предназначается матери, которая частенько поварчивает, что младшая дочь слишком много времени посвящает животным — кошке и собаке. Шелест бумаги. Раскрыт учебник.

— Закон Архимеда. Тело, погруженное в жидкость…

Таля читает, покачивая в такт головой, точно отвешивая поклоны, и взмахивая правой рукой, как будто врубает каждое слово в воздух. Потап сидит на столе рядом с книгой и моет лапу. Он большой, рыжий, пушистый. И такой же рыжий, только счерна, Типтоп. Растянувшись у ног девочки, пес лениво чешет у себя за ухом. Набегался, напрыгался, можно и полежать.

Их веранда — точное повторение той, на которой сидит летчик. Так же затянута плющом, так же пробиваются лучи солнца сквозь зеленую сетку листвы и ветвей. Чивикнула птичка на дереве; Потап сейчас же перестал мыться и насторожился, хищно щуря зеленые глаза. Таля легонько шлепнула его: «Не смей трогать птичек!» — и опять за свое: «Тело, погруженное…»

Летчик думает: «А ну, попробую я — забыл или не забыл? Тело, погруженное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько весит вода в объеме…» Не забыл.

А если закон Паскаля? Шевеля беззвучно губами, летчик без запинки повторяет физический закон, заученный с детства.

Физику он помнит. Нуте-ка, а если что-нибудь посложнее, сопротивление материалов например? Он напрягает память, стараясь поймать себя на каком-нибудь трудном вопросе, но память работает безотказно… Смотрите-ка, ведь не забыл, хотя прошло столько лет!

Он был студентом, ушел на фронт добровольцем, а летать научился еще до армии — в спортивном аэроклубе. И сейчас ловит себя на мысли, что вот куда, пожалуй, он тоже вернулся бы с радостью: в институт. Милые институтские стены! Актовый зал, куда они, первокурсники, входили с трепетным чувством; актовый зал, где окончившие получали в торжественной обстановке дипломы… И летчик надолго погружается в воспоминания, вызывая перед собой картины студенческой жизни, образы товарищей, профессоров. Что еще остается ему делать? Оттого и дни тянутся так медленно — лишь сиди да думай, думай да вспоминай… Кажется, затормозилась вся жизнь!

За стенкой снова начинается возня: Типтоп, передохнувший немного, опять наскакивает на Потапа, спустившегося на пол. Кот хотел проверить, высоко ли сидит птичка; да едва спрыгнул со стола, сам подвергся нападению. Типтоп рычит и лает, а Потап, небось, шипит, распушился весь, хвост трубой…

— Да ну вас! — кричит Таля. — Опять из-за вас тройку получу!

Подпрыгивая и гоняясь за котом, Типтоп громко топочет лапами. Действительно Типтоп, размышляет летчик. Пишется, наверное, через тире: сначала «тип», потом черточка и «топ». Тип-топ. Хотя ведь это кличка, так что, возможно, и вместе… Не забыть бы родной язык, не разучиться грамотно писать.

А славная собака. Прежде летчик как-то не особенно приглядывался к четвероногим; и уж, конечна, меньше всего интересовали они его на фронте. Летчику, да еще истребителю, при всем желании не захватить с собой в кабину ничего лишнего. Но он знавал танкистов, которые брали в машину собачку — «на счастье». Ему вспоминается один, который после тяжелого ранения и увечья не пал духом, а пошел учиться, чтобы приобрести гражданскую специальность, быть полезным человеком…

Институт не выходит из ума. Все-таки сталь закалялась не зря. Нет, не зря. Надо попытаться…

Решение принято. Несколько дней он испытывал подъем духа, даже начинал насвистывать, что служило признаком хорошего настроения. Но такое состояние продержалось лишь до первого выхода. Он ходил в институт, расположенный в противоположном конце города. Приняли его там приветливо, подбодрили, обещали всяческую поддержку. Его боевые награды, звезда Героя всякому внушали уважение. Да и без них он, вероятно, не остался бы в обиде. Но путь туда и обратно… Это постукивание палочкой, чтобы не оступиться, скованность всех членов, напряженно-пугливое настораживание при переходе через улицу: не идет ли автомашина, не попасть бы под трамвай… Ужасно, ужасно!

Он был совершенно убит, чувствовал себя изнеможенным, точно глубокий старик. Неужели так будет всегда? Да стоит ли жить после этого? Да ну ее, такую жизнь…

Жалко мать. Сын для нее — единственная отрада. И так переживает старуха… переживает, но вида не показывает, — вот у кого надо учиться стойкости! Предлагал ей бросить работу, его пенсии хватит на обоих, — не соглашается. Привыкла. Должность у нее скромная, скромнее некуда: уборщица (техничка, как говорят теперь!), а вот нате, тоже нравится, не может без привычного труда.

Как же жить без труда молодому? Невозможно…

— Дядя Дима, вы не спите? Можно к вам?

«А если бы спал? Все равно уже проснулся бы…» — ворчливо подумал он. Да, становится уже ворчуном, брюзгой.

Пришли девочки. Вот опять: сколько их? Он слышит, что не одна и не две, но — сколько? Постепенно, по голосам, подсчитал — четверо. Таля, Лара и две их подруги.

Две незнакомые девочки-старшеклассницы с любопытством, выражавшим одновременно и глубокое сострадание, разглядывали сидящего рослого человека, одетого в форму летчика, но без погон. Он не снимал ее даже дома: ведь она последнее, что еще соединяло его с прежней жизнью. Она придавала ему мужественный вид; и если бы не синие очки, скрывавшие глаза, то он и впрямь мог сойти за летчика, приехавшего из армии на побывку. Но стоило этому крупному молодому мужчине подняться, и он оказывался таким странно беспомощным: неуверенная походка, протянутая и словно что-то ловящая в воздухе рука… Все это так не вязалось с его наружностью!

— Что скажете, девочки?

Неловкое молчание сломалось. Лара выступила вперед и заговорила первая, время от времени ища взглядом поддержки у остальных:

— Ваша мама сказала нам, что вы поступаете в институт. Можно, мы будем помогать вам?

— Это каким же образом?

— Очень просто. Вам же нужно будет много изучать, мы будем приходить к вам и читать вслух учебники.

— Много же вам придется читать!

По тону его голоса нельзя понять: рад он, понравилось ему предложение девочек, или недоволен; и это подстегнуло Лару выпалить единым духом все, что она припасла для этого разговора:

— Это ничего, дядя Дима, ничего! Пусть вас это не смущает! Нас же четверо! Леля, Ксеня, Таля и я… мы сговорились, что вместе будем помогать вам. Каждая станет читать по часу в день. Это же четыре часа! А нам совсем не трудно, честное слово… Вы не возражаете, дядя Дима? А потом мы вам достанем… есть такие книги… — Она чуть не сказала «для слепых», но вовремя остановила себя. — По ним пальцами водишь, а там шишечки, и получаются слова… Нам сказали, что и учебники такие тоже есть… Мы будем шефствовать над вами… хорошо, дядя Дима? — И опять оглянулась на подруг, как бы спрашивая: все ли и так ли она сказала.

Он молчал. Молчал потому, что не знал, что ответить. Пожалуй, он впервые слышит, чтобы Лара произнесла такую длинную речь. Значит, и в самом деле очень хотят помочь ему. Слепой безмолвствует, потому что забота добровольных помощниц растрогала его.

Раздумье летчика они приняли за отказ. Пожимая плечами, Лара советуется глазами с подругами: как его убедить? Смотрите, какой гордый… А они думали, что он согласится сразу же.

Зазвенел голосок Тали:

— Это же совсем мало-премало, дядя Дима, по часу в день! Нет, верно! Мы хоть лучше научимся читать, а то мама всегда говорит, что я читаю без знаков препинания…

— Это ты так читаешь! А другие читают не так! — немедленно раздается возражение Лары, самолюбие которой не терпит никакой хулы.

— Ну и пусть! Ну и пусть! Как умею, так и читаю! — Девочки, перестаньте! — пытается остановить их одна из подруг, делая страшные глаза. — Не спорьте хоть здесь-то!

На лице слепого появляется улыбка. Сейчас он забыл про свой тяжелый поход в город. Они отвлекли его от грустных мыслей.

— А родители не забранятся? Вы с ними говорили?

— Нет, нет, дядя Дима, не беспокойтесь! Что вы! Конечно, говорили!…

— Ну что же, коли вам так хочется… — медленно произносит он. — Чур, потом на меня не пенять, не я заставил, сами захотели…

— Конечно, сами! Конечно, сами, дядя Дима! Что вы! Кто это будет пенять? — И Лара оглядывается, ища ту негодницу, которая осмелится подвести их в таком важном деле.

— Ну хорошо, хорошо…

А это еще кто? Кто-то бесцеремонно толкает слепого в бок, затем летчик ощущает горячее дыхание на своей щеке, влажное прикосновение… Типтоп! И он тоже тут! Типтоша… Летчик треплет собаку по голове, царапает за ушами, похлопывает по курчавой спине. Любишь ласку, приятель? Ну что ж, получай, получай. Совсем стал взрослый пес, не видали, когда вырос!

Переглядываясь, девочки уходят довольные, торопясь одна за другой бесшумно шмыгнуть в дверь, без стука, без скрипа закрыть ее за собой. Ведь это еще не все. Ведь он еще не все знает…

* * *

— Ляжь! Говорят тебе: ляжь! Встань только! Попробуй!

Это Таля дрессирует Типтопа.

— Я что тебе сказала? Только встань! Только встань! Вот я тебе дам — узнаешь, как не слушаться! Сказала, ляжь! Ты потрясающе глупый, Типтоп!

— Во-первых, не ляжь, а ляг. А во-вторых, так собаке не говорят, пора бы знать, — ядовито поправляет появившаяся Лара. — Ходишь, ходишь в кружок, а толку… А это что у тебя?

В руках у Тали голик.

— Он меня не слушается…

— Нечего сказать, хорошо же вы знаете русский язык, — слышится возмущенный голос матери, до ушей которой донесся весь этот диалог. Мать девочек — учительница, и коверканье родного языка в ее глазах — величайшее преступление. — И где только набрались таких слов: «ляжь»… Типтоп сделает правильно, если не будет слушаться вас. Нужно сказать «ложись» или «лежать»… как там у вас по собаководческим правилам?

— Лежать, — без тени смущения отзывается Таля. Ей все нипочем. Зато Лара сконфужена: «профессор», отличница — и вдруг тоже не знала, как скомандовать собаке!

— Я ведь говорила, что «лежать»… — пытается она поправиться после времени.

— Когда говорила? Когда говорила? Мама, не верь ей, ничего она не говорила! Ага, ага, попалась!

Девочки теперь каждый день поочередно занимаются дрессировкой Типтопа. У них даже график составлен, висит на стене рядом с расписанием уроков. С утра теперь раздается (Таля ходит в школу во вторую смену):

— Держи! Возьми палку в рот! Пока не возьмешь — не отпущу! Я кому сказала?

Скажем прямо: дрессировщика хорошего из нее не получится. И потому успехов у Типтопа пока что почти никаких. Только и научился что лапу давать, и то лишь тогда, когда захочет выклянчить лакомый кусочек, а так, даром, не заставишь, хоть убей.

Все пошло по-другому, когда за дело взялась Лара.

— Дай апорт! — командует Таля.

— Да не «дай апорт», а просто «дай», — поправляет Лара. — «Апорт», по-твоему, что значит?

— Возьми.

— А у тебя что получается? Дай возьми… поняла?

— Поняла.

И в кружке, в клубе служебного собаководства, так же говорили. Но вот у Ларки как-то все держится в голове, а у Тали — вылетает.

Сегодня у сестер состоялся генеральный совет. Если Типтопа учить только дома, многому не научишь. А они должны обучить его очень сложным вещам. Завтра воскресенье, они свободны от уроков, и обе отправляются на дрессировочную площадку.

…Шум, гам, собачий лай, вой… Вероятно, такой вы представляли себе дрессировочную площадку? Вот и ошиблись. Таля думала так же и тоже ошиблась. Для того и дрессировочная площадка, чтобы приучить собак не грызться без толку, не бросаться друг на друга и на всех прохожих без разбора, а вести себя достойно, как и пристало породистой собаке.

Оказывается, совсем не так просто: взял и сказал — и собака все поняла и сделала. Хочешь научить собаку — прежде научись сам. Да; дело не в том, чтобы знать в точности все команды и не кричать вместо «лежать» — «ляг» или еще что-нибудь в этом роде. Чтоб научить чему-либо полезному собаку, нужно раньше поработать над собой: не махать попусту руками, не кричать, не суетиться, не путать животное бесконечными возгласами и разговорами — словом, строже к себе, товарищ дрессировщик, строже! Тогда и дрессировка быстро пойдет на лад.

Легко сказать: не махать руками, не суетиться, — а если у вас от рождения вечный зуд в ногах, руки сами делают то, о чем не думает голова, а язык так и торопится, точно пулемет, выпалить все слова, какие знаешь?

В общем, занятия на площадке проходили приблизительно в таком порядке: то, что говорил клубный инструктор-дрессировщик, запоминалось основательно Ларой, Лара «дрессировала» Талю, и только после этого доходил черед Типтопа.

Польза была самая несомненная не только для собаки, но в первую очередь для самих девочек; а когда они твердо усвоили главную заповедь дрессировки — быть требовательными прежде всего к себе, — тогда это начало быстро сказываться и на их рыжем дружке Типтопе.

— Потрясающе интересно! — возвратившись с площадки, каждый раз восторженно провозглашала теперь Таля.

Интересно отметить: Таля и уроки стала готовить более аккуратно. Раньше — все тетрадки разбросаны: как заниматься, так искать; теперь все сложено стопкой в углу на столике. Перестала загибать уголки в учебниках, а закладывает ленточкой.

Отец и мать предупредили: «Если будешь небрежно относиться к урокам, запретим заниматься с Типтопом». И что вы думаете? Стала учиться на одни четверки. С пятерками еще не получается; но уверяет, что непременно будут и пятерки.

А в воскресенье с утра — на дрессировочную площадку. У кого воскресенье — отдых, а у них, у Лары с Талей, — работа. Типтоп уже привык, ждет. Сам подставляет шею под ошейник, затем пулей из дверей, на улице его берут на поводок, и все трое важно шествуют в другой конец города.

Чему это учат Типтопа? Кто не знает, ни за что не поймет. На морду надели какую-то кожаную штуку, мешающую нормально видеть. Ходишь и натыкаешься на все предметы; а бегать — уж и не вздумай. Поневоле научишься осторожности при ходьбе, будешь размеривать каждый шаг. Сперва Типтоп пытался сбросить эту помеху, потом смирился.

Сняли ее — так впрягли в какие-то оглобли, которые задевают за стены строений, за деревья и кусты. Чтобы они не толкали тебя всякий раз, приходится выдерживать расстояние между собой и ими…

Трудная наука для собаки. Трудная, а ничего не поделаешь, приходится осиливать, раз заставляют.

Зато выполнишь, как требуется, — получаешь лакомый кусочек: мясцо или сахар. Типтоп — ам! — и готов выполнять еще.

— А ты знаешь, папа, — сказала как-то Таля отцу, — Типтоп различает красный и зеленый цвет…

— Что он у вас, в шоферы готовится? — пошутил отец.

— Вы там, чего доброго, скоро его и разговаривать научите, — заметила мать. — Смотрите только, учите правильно…

— Ну, разговаривать он никогда не научится, — возразила Лара, — а понимать может многое.

Лара считает себя уже без пяти минут специалисткой по служебному собаководству и настоящей активисткой ДОСААФ — Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту. Оттого у нее и такой авторитетный тон. А уж спорить с ней лучше не связываться. Так посмотрит презрительно, так подожмет губы, что поневоле замолчишь.

«Вот зазнайка!» — думает иногда про нее Таля, но при случае сама не прочь похвалиться, какая умная у нее сестра.

— Интересно, много ли у вас там таких азартных?

— Много, много, папочка! — с жаром отвечает Таля. — Там и мальчики занимаются!

— Да ну-у? — с притворным изумлением протянул отец. — И все делают то же самое, что и вы?

— Ну да!

— И вовсе не все то же самое, — поправляет Лара. — Мальчишки больше увлекаются стрелковым спортом, мотоциклетным.

Ну да, конечно, Лара же не признает мальчишек. Она считает, что от них только шум, драки, сплошное беспокойство, что от них не жди чуткого отношения… Лара умалчивает, что успехом дрессировки Типтопа горячо интересуются не только девочки, но и вся мужская половина их школы и кружка. Всех волнует участь слепого дяди Димы, а также то, насколько удастся сестрам осуществить свой замысел. Какой замысел? Пожалуй, пока мы умолчим о нем. Ведь неизвестно, в самом деле, как еще получится у девочек, хотя труда они не жалеют и желания сделать все хорошо хоть отбавляй.

У них даже много новых слов появилось в лексиконе: «условный рефлекс», «отработать», «внешний раздражитель», «среда» (не день — среда, а то, что окружает нас: и воздух, и люди, и природа…). Когда в школе по программе проходили теорию Павлова (правда, пока проходила ее только старшеклассница Лара), никто не проявлял к ней особого интереса; как начали заниматься в кружке, только тот и разговор: рефлексы, рефлексы…

— А как ты считаешь, — лукаво спрашивает Талю отец, — прибирать тетрадки — это не относится к числу условных рефлексов?…

Типтопу тоже прививают нужные рефлексы.

* * *

— Дядя Дима! Дядя Дима! Рассудительную, всегда выдержанную Лару нельзя узнать. Она так возбуждена, обрадована… — Что случилось, девочка?

— Дядя Дима! Я вам принесла… я вам принесла… — Она торопливо развертывает что-то, шурша бумагой, и кладет перед летчиком на стол. — Это такой прибор… он придуман специально для… — Лара чуть заметно запинается, однако вовремя находит нужные слова: — …для тех, у кого повреждено зрение.

— Что же это за прибор?

— Он позволяет чертить!

— Чертить?

— Да.

— А ну-ка дай…

Чертить… неужели? О, если бы это действительно оказалось так! Подготовка к экзаменам уже началась: ежедневно девочки, сменяя одна другую, читают ему учебники, помогая осваивать науки, которые необходимо знать для поступления в институт. Память у него отличная, запоминает он все хорошо. Но ведь будущему инженеру необходимо владеть рейсфедером и чертежным карандашом, — кто сможет помочь ему в этом?

А ну-ка, про что она толкует?

Плоская коробочка… похоже на готовальню… Руки слепого быстро исследуют ее. Внутри — набор инструментов: планшет, пластинка… кажется, из целлулоида… Как этим пользоваться?

Лара торопливо объясняет:

— У нас в классе у одного мальчика папа преподает в школе для слепых детей… — Сейчас она решилась произнести это слово — «слепых», поскольку в данный момент оно не относилось прямо к дяде Диме. — И он… папа этого мальчика… сконструировал прибор. У кого еще сохранился хотя бы один процент зрения… ну, хотя бы совсем-совсем немного!… тот может с помощью этого прибора вычертить любой чертеж… Понимаете, дядя Дима? Он… этот мальчик… знает про вас… мы говорили ему, что вы собираетесь учиться в строительном институте… и он принес нам такой прибор… для вас… вот!

Кажется, Лара переменила свое мнение о мальчиках.

— Как им пользоваться? — нетерпеливо спрашивает летчик.

— Тут только надо электрическую лампочку… сейчас… — Оказывается, у нее с собой и лампочка с длинным шнуром и штепсельной вилкой на конце. Лара втыкает вилку в розетку на стене, разматывая шнур, чтобы подтянуть к столу. — Видите, дядя Дима?

Свет лампочки, если поднести близко к глазам, он видит — будто тусклое маслянистое пятно; но чертеж, линии… как это может быть?

— Вот видите, дядя Дима, — продолжает Лара, забывая в увлечении своей ролью, что обращается к слепцу. — Вот видите… Планшет — он прозрачный. А на пластинке — мастика. Она не пачкает, не бойтесь! Проведите по ней рейсфедером… А теперь я подсвечу снизу лампочкой… видите? Ну! Видите?

— Вижу!!! — вдруг вскричал летчик. — Вижу! Погоди, девочка, не торопи… Дай всмотреться!…

Он боялся поверить себе, боялся ошибиться. Вот эта линия, что он нанес на пластинку; она рельефная — можно ощутить пальцем. И ее же он видит… да, да, видит! Некая светящаяся черта возникла у него в мозгу… неужели это она? Похоже, как будто на циферблате светящихся часов…

А если он проведет еще одну черту, перекрещивающуюся с первой? Видит! Получился угол… А если еще одну? Треугольник… Видит!!!

— Откуда ты взяла это, девочка?

— Да я же рассказывала вам: папа одного мальчика… — Да, да, помню! Не повторяй! Слушай, ведь это же великое изобретение! И как просто! Все гениальное — просто! Теперь я могу чертить! Неужели могу? Хочешь, я нарисую самолет, истребитель, на котором я летал?

И он действительно начертил контур самолета, распластавшего в полете свои крылья.

— Нет, лучше это… — И медленно, еще неуверенно, но все же довольно точно, он нарисовал — именно нарисовал — угловатые прямоугольные буквы, сложившиеся в слово «П-Р-О-Е-К-Т».

Проект! Вот с чего начнется его новая — вторая! — жизнь.

Лара, раскрасневшись от удовольствия, блестящими глазами следила за его рукой, водившей по волшебной пластинке. Кажется, так бы и повела сама, помогла… Сюда, сюда, дядя Дима! вот так! еще одна черточка!… Вот и получилось! Ведь, правда, получилось?

Внезапно спохватилась: где эта ветрогонка Талька? Сейчас как раз бы подходящий момент сказать все! Ведь так и условились… Вечно опаздывает. Учи, учи ее — все без толку! Опять, наверное, заслушалась радио у кого-нибудь под окном! Как услышит музыку — не оторвешь. Стоит, наверно, и приплясывает… балерина!

В сущности, Лара даже горда, что ее сестричка станет со временем балериной; но как же не поворчать? На то и старшая сестра! Тем более, сегодня такой день… И, заслышав наконец быстрые легкие шаги в саду, грозно-нетерпеливо окликнула:

— Виталина! Тебя сколько можно ждать?!

Таля явилась запыхавшаяся. Она бежала чуть не всю дорогу — зря сердится Лариса. Типтоп вприпрыжку спешил рядом с нею.

— Здравствуйте, дядя Дима.

— Здравствуй, Таля.

— Дядя Дима, — сказала Лара. — Мы вам еще один подарок приготовили…

— Подарок? Какой подарок? — отозвался слепой, не вникая в смысл ее слов и с детским увлечением продолжая чиркать по пластинке. Так приятно было это делать: чертить, стирать и чертить вновь и видеть, как линии то появляются, то исчезают…

— А вот…

Таля подвела к нему Типтопа. А причем тут Тип-топ? Летчик машинально провел рукой по спине собаки; рука наткнулась на какой-то предмет. Будто дуга на шее у лошади, только в миниатюре.

— Что это?

— Шлейка. Возьмитесь за нее.

Он взялся за шлейку, похожую на дужку от ведра, но стоящую торчком и потому более удобную для схватывания, обтянутую кожей, чтоб не холодило руку. Вот из-за этой штуковины и задержалась Таля. Пришлось заказывать ее специально мастеру; а ему все некогда да некогда… еле выходили!

— А теперь идите.

Летчик не сразу понял, чего хотят от него девочки.

— Почему — идите?

— Типтоп поведет вас.

— Куда поведет?

— Куда хотите. Хотите — он найдет вам дверь.

— Ну, дверь я и без него найду, — с горечью усмехнулся летчик.

— Тогда он поведет вас по улице…

— По улице?…

На лице летчика сначала отразилось недоумение, затем мучительное раздумье. Поведет по улице… Тип-топ поведет… Что значит это?

— Что ты хочешь этим сказать? — пробормотал слепой, обращая свое смятение к старшей, к Ларе, но, как все слепые, почти не поворачивая головы, только вслушиваясь.

— Он собака-поводырь, — опережая сестру, отчеканила Таля. — Мы его выучили. Теперь он всегда будет водить вас.

— Всегда? Как же всегда? — Слепой понимал и не понимал. — Это же ваша собака…

— Он ваш! — хором воскликнули сестры. — Мы и взяли его для вас!

И они наперебой принялись рассказывать ему, спеша выложить столь долго и тщательно скрываемую тайну: как сговорились между собой вырастить и выучить для дяди Димы собаку-поводыря, как ради этого записались в кружок юных собаководов и взяли маленького эрдельчика; и родители одобрили их намерение… Летчик слушал с возрастающим волнением.

— Вы?… для меня?

Пот выступил у него на лбу. Вынул платок — отер; стал засовывать в карман и уронил. Типтоп сейчас же поднял платок и ткнул носом в колени. Девочки немедленно подсказали:

— Вы скажите: «дай».

— Дай.

Отдал… Ах ты, умница!

— Ну, пойдем…

Пошли. Дверь была закрыта, Типтоп поскреб ее лапой. Спустились по лестнице, прошлись по двору. Тип-топ держал себя совсем как разумное существо: именно вел, а не просто шагал рядом. Перед спуском с лестницы он остановился; огибая угол дома, соблюл расстояние, чтоб нельзя было наткнуться.

С каждым шагом летчик ощущал все большую опору в шлейке, которую сжимала его левая рука. Казалось, шлейка была живая: на ходу мерно покачивалась, когда надо остановиться — толкала руку назад, когда двинуться вперед — тянула за собой.

Завернули и тем же порядком обратно. Девочки с напряженными лицами безмолвно следовали позади.

— А теперь что?

Дядя Дима все еще не мог опомниться от неожиданности и беспомощно поводил вокруг себя незрячими глазами в очках.

Они подскочили враз обе:

— А теперь пойдем гулять! На улицу! На улицу, дядя Дима!

— Да, да, на улицу, — заторопился он, но, почувствовав внезапную дрожь в ногах, вынужден был опуститься в кресло.

— Мы только переоденемся. Мы сейчас! — сказала Лара.

— Сегодня же воскресенье, праздник! — добавила Таля.

И они испарились, давая тем самым ему перевести дух; лишь дробный перестук двух пар башмаков разнесся по дому. Следом ринулся и Типтоп: пес еще не знал, что отныне у него другой хозяин.

Пускай. Летчик проводил его с улыбкой. Пускай. Не сразу. Привыкнет постепенно. Небось, еще скучать будет. Хотя — живут рядом, так что мало-помалу все обойдется.

Тип-топ, тип-топ… Слепой всячески любовно смаковал эти два слога, прислушиваясь к топанью собачьих лап за перегородкой. Даже сделал движение пальцами по столу: тип-топ, тип-топ, переставляя их как ножки циркуля. Вот так сюрприз ожидал его сегодня, вот так сюрприз!… Слабость в ногах проходила, и его уже самого неудержимо тянуло на улицу.

Все шло по плану, намеченному девочками. Сперва, в виде пробы, небольшая практика по двору; после — более дальняя и сложная прогулка, в город. Одновременно это испытание и для Типтопа. Одно дело — ходить с девочками, только изображающими, что они нуждаются в помощи поводыря, и совсем другое — с настоящим слепым, в гуще городского движения, среди шума и толкотни. Сказать откровенно, обе ожидали этого дня с тревожным нетерпением, и сейчас у обеих беспокойно колотилось сердце. Ведь это экзамен и для них: как они справились с дрессировкой собаки… Вспомнить — смех один, как было вначале; а сколько ссорились, пока пришли к полному единодушию! Настоящее воспитание характера — и для них, и для пса… Ну, держись, Типтоп, покажи, на что ты способен! Да, смотри, не подведи, мохнатый поводырь!

— Мы готовы! — донеслось из-за стенки.

Слепой встал, застегнул пуговицы кителя, пробежав по ним пальцами сверху донизу, надел фуражку и громко позвал:

— Типтоп, ко мне!

Улица.

Они идут двумя группами: впереди летчик, правой рукой опираясь на палку, левой сжимая подергивающуюся шлейку, которую деловито несет на себе Типтоп, позади — девочки в ярких праздничных платьях, будто два цветка, постепенно отставая чуть-чуть, чтобы не отвлекать Типтопа, не мешать ему выполнять свои обязанности.

Очутившись среди людского потока, слепой вновь ощутил растерянность, близкую к боязни, которая тяжким грузом давила его, как только он оказывался среди уличной толкотни и шума. Но он заставил себя не волноваться. Спокойно, спокойно. Он же не один, теперь с ним есть надежный друг, который ведет его. И стоило только внушить себе эту мысль, нервное напряжение сразу стало ослабевать, высохли взмокшие ладони, рука уже не так стискивала шлейку. Ох, и тяжело учиться ходить заново!

Перекресток. Равномерное покачивание шлейки прекратилось, она толкнула руку — слепой остановился. Он уже начинает привыкать к этому безмолвному и незаметному со стороны разговору, и ноги сами немедля исполняют диктуемое шлейкой. Скоро выработается полный автоматизм, что и требуется для ходьбы вдвоем.

Стоят. Мимо несется поток автомобилей, слышится шуршанье шин по асфальту, короткие взвизги тормозов. Пес терпеливо ждет, поводя носом вправо-влево. Можно подумать, что он понимает красный сигнал светофора или взмахи руки постового милиционера. А почему бы и не знать? Конечно, знает. Он все знает, что положено собаке-поводырю.

Шлейка дрогнула, потянула вперед. Путь свободен. Вместе с толпою они переходят улицу. Девочки сзади подталкивают друг друга локтями. Хорошо, хорошо, Типтоп! Молодец, рыженький!

— Дядя Дима! — догоняя, окликает Лара. — Поедемте на трамвае!

В самом деле, улица уже не проблема. На улице Типтоп ориентируется превосходно. Сам отвернет, чтобы не столкнуться с встречными пешеходами, сам остановится, когда надо. Ведет так искусно, что не оступишься, не нужна и «третья нога» — палка.

Они садятся в трамвай: Типтоп со своим спутником с передней площадки, девочки — с задней. Впрыгнув в вагон, Типтоп сразу подводит слепого к одной из скамеек. Она занята, сидит какой-то паренек; Типтоп бесцеремонно толкает его носом: освободи! Паренек с недоумением посмотрел на собаку, потом поднял взгляд выше, понял и тотчас уступил место. Летчик сел.

Девочки и здесь держатся в отдалении. Пусть Типтоп делает все самостоятельно.

А куда они едут? Слепой молчит, не спрашивает; ни звука, разумеется, не издает и Типтоп. Взоры всех пассажиров устремлены на него; многие доброжелательно улыбаются. Типтоп невозмутим. Сел и сидит рядышком у ног хозяина, карие глаза умно поблескивают, передние мохнатые лапы составлены вместе, как два карандашика.

— Остановка Парк культуры! Следующая — институт! — слышен голос кондукторши.

Значит, они едут в направлении института. Приятно. Типтоп вскочил и потыкался носом, давая понять, что пора продвигаться к двери. Слепой принял это за случайность: просто, наверное, надоело сидеть собаке. Он не знал, что девочки специально тренировали собаку по этому маршруту.

У института вышли, походили по скверу. Приятно, приятно. С лица слепого не сходила улыбка. Потом тем же порядком: он с Типтопом с передней площадки, Таля и Лара с задней — сели в другой трамвай, идущий в обратном направлении.

Трамвай шел до дому. Пожалуй, на сегодня хватит. Летчик немного устал. Он чувствовал себя вполне удовлетворенным.

— Садовая! — возглашает кондукторша. Их остановка, выходить.

Типтоп вскакивает, подставляя шлейку своему хозяину, ждет, когда тот возьмется за нее, и уверенно направляется к выходу. Все расступаются, пропуская их вперед.

Милый, дорогой пес, он знает все! Понимает даже остановки. Вот уж истинно, только не говорит!

— Потрясающе… правда? — шепнула Таля сестре. Та молча кивнула головой.

Вот и знакомая калитка, откуда начался их сегодняшний поход. Слепой замедлил шаг, остановился, принуждая сделать то же и Типтопа, который потянул было уже в калитку.

Подошли сияющие девочки. Экзамен выдержан. Спасибо, Типтопушка, спасибо, дорогая собачка!

— Ну как, дядя Дима, вы довольны?

Доволен ли он? Наивный вопрос… Он счастлив, счастлив безмерно, — впервые после стольких дней страдания и неверия в собственные силы и возможности. Вот кто будет отныне его неразлучным другом, его глазами: Типтоп.

Волнение с минуту не давало ему говорить. И вдруг он подхватил собаку на руки, сгреб в охапку обеих девочек и, прижав к себе, закружился с ними, приговаривая:

— Милые вы мои, хорошие!… Да что же это, а? Неужели и вправду?… Вот спасибо-то вам, вот спасибо!…

Прохожие с удивлением смотрели на эту сцену. Конечно, никто не понимал причины столь бурного веселья, но каждый догадывался: случилось что-то хорошее, радостное.

* * *

…Может быть, вам приходилось встречать на улице мужчину с Золотой звездой на груди, в полувоенном костюме, какой носят многие служившие в армии, не желая и в гражданской жизни расставаться с полюбившейся им формой, которой гордится каждый советский человек. Прямой, строгий, он идет уверенно, с высоко поднятой головой; и если бы не густые дымчатые очки, закрывающие глаза, да характерная неподвижность в лице, вы, пожалуй, и не догадались бы, что перед вами слепой. В одной руке он несет сверток чертежей, другая держится за металлическую шлейку-дужку рыжей короткохвостой курчавой собаки, деловито семенящей рядом. Они очень уверенно пересекают улицу, выдерживая все правила уличного движения, забираются в подошедший трамвай. Маршрут их большей частью один и тот же: до строительного института и обратно.

Если бы вам удалось заглянуть в чертежи, вы прочитали бы там два слова, которые сказали бы вам все: «Дипломный проект».

Вчерашний летчик-истребитель, кавалер многих орденов и завтрашний инженер-архитектор Дмитрий Алексеевич Трубицын успешно оканчивает институт. Недалек день, когда по его проекту построят красивое здание. Он снова идет в высоту!


Примечания:



1

«Апорт!» — команда, означающая «принеси», «держи»; отсюда и тот предмет, который носит в зубах собака, принято называть апортом.



12

Дедал и сын его Икар — герои древнегреческого мифа, первые из людей, научившиеся летать на крыльях, сделанных Дедалом из перьев, скрепленных воском. На этих крыльях они улетели с острова Крит, где содержались в плену царем Миносом. Икар, не послушав предупреждения отца, поднялся слишком высоко к солнцу; солнце растопило воск, и Икар упал.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх