• 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • НОВОСЕЛЫ

    1

    Солнце пекло немилосердно, и собаке, бежавшей по пыльной дороге, вероятно, было нестерпимо жарко. Язык вывалился из пасти и свесился на сторону, бока ходили ходуном.

    Это была рослая рыжая псина — рыжая-рыжая, как огонь, косматая и вислоухая, с хвостом как помело и добрым взглядом умных, чуть грустных глаз, который, казалось, говорил: «Я никого не обижу, только меня не троньте…» Если не быть слишком требовательными, то она была даже красива, той красотой животного, которое совмещает в себе признаки многих пород, а потому и нравится многим. Любитель сеттеров, возможно, усмотрел бы в ней голову и окрас сеттера, поклонники чего-либо иного нашли бы другие привлекающие их признаки. Словом, это была типичная «дворня», «надворный советник», как выражаются некоторые острословы, — одно из тех умных и преданных созданий, которые и дом сторожат, и за ребятами ходят, как привязанные, поражая своей сообразительностью.

    Таких дворняг можно еще частенько встретить в деревне; но в городах они стали уже редкостью: крупному бездомному животному труднее прокормиться, да и ловцы бродячих уличных собак не оставят в покое, пока не заарканят железной петлей.

    Собака бежала, по-видимому, уже давно. Об этом говорили и ее запавшие бока, и весь ее пропыленный вид. И в самом деле, она была в пути уже третьи сутки, не давая себе передышки даже ночью. Лишь время от времени спускалась к ручью, тихо журчавшему под мостиком, или подворачивала к болотцу, лежавшему неподалеку, и, полакав воды (кажется, не налакаться досыта никогда!), выбиралась опять на дорогу и, перейдя на мелкую размеренную рысь, спешила вперед — все туда, туда, откуда по утрам всходило солнце.

    Позади синели невысокие пологие хребты — Уральские горы. К ночи они тонули во мраке, а с рассветом возникали вновь. А там, куда стремилась собака, расстилалось безбрежное море ковыля. Ни тучки над горизонтом, ни деревца, дающего спасительную тень.

    По сторонам неслось посвистывание сусликов. Хитрая степная лиса-огневка, махнув пушистой «трубой» с белым кончиком, перебежала дорогу, озираясь с любопытством, вероятно решив, что по дороге бежит тоже лиса: цвет был совершенно одинаков. Собака пустилась было за патрикеевной, да вспомнив, видно, что у нее другие дела, поважнее, вернулась на прежний курс.

    — Ребя, гляди, собака! — послышался детский голос. Ватага ребятишек ловила в поле сусликов.

    — Бей ее! Она, наверно, бешеная! — крикнул один босоногий сорванец, ища, чем бы запустить в животное.

    К счастью, под рукой у жестокосердного мальчишки не оказалось ни палки, ни камня.

    — Сам ты бешеный! — возразил другой, с более доброй душой, белоголовый и вихрастый, бывший, по-видимому, вожаком. — Не трожь! Может, она от хозяина отстала!

    Он поманил пса куском хлеба, но тот, как ни был голоден, не пошел на подачку, даже не замедлил шага.

    Куда спешил четвероногий путешественник, или, точнее сказать, как мы убедимся позднее, четвероногий переселенец?

    Говорят, кошка больше привыкает к месту. Собака всегда следует за человеком.

    2

    В поселке целинников, недавно выросшем в необжитой южноуральской степи, встречали очередную партию новоселов.

    За много километров виднелась на степном просторе центральная усадьба совхоза, будто прикрытая высоким синим куполом неба. Все здесь было новое, едва-едва успевшее родиться на свет, начиная с притягательного, еще мало кому известного, названия «Комсомольский». В центре, на площади, красовался чистенький деревянный сборный дом под шифером — контора. Там все время хлопали двери, входили и выходили люди, постоянно дежурил у крыльца проворный и неутомимый газик, мечта всякого сельского шофера. Внимание наблюдательного приезжего, конечно, привлекла бы и длинная жердь на крыше, исполнявшая по совместительству обязанности шеста для скворечника и мачты радиоантенны, — сочетание, которому немало подивился бы всякий городской скворец.

    Впрочем, это здание было единственным, и на нем сходство с обычным населенным пунктом кончалось. Вокруг раскинулся палаточный городок — целые улицы, проспекты палаток.

    Совхоз «Комсомольский» только начинал жить. Это была его первая весна. Непрерывным потоком поступали тракторы; бороны, сеялки и другая техника, с помошью которой армия новоселов собиралась покорять целину. Прибывали и люди.

    Когда на дороге поднялось облако пыли и донеслось тарахтение моторов, на улицах поселка возникли суета и оживление.

    Встречать молодых добровольцев вышел сам директор совхоза, пожилой тучный мужчина с серебряными прядями в смоляных волосах и обвислыми запорожскими усами, в которых тоже начинала пробиваться седина, с типично украинской фамилией Задависвечка.

    Гремел доморощенный оркестр — две дудилки и барабан. Полоскались на ветру алые, еще не успевшие отгореть на солнце, стяги. Красными флажками были украшены и радиаторы грузовиков.

    Прибывшие — парни, девушки, в большинстве комсомолки и комсомольцы, — быстро сгружались с автомашин. В воздухе летали чемоданы, баулы, самодельные сундучки, кошелки. Раздавались возгласы:

    — Паша, подай мое!

    — Не растряси книги, Нюра!

    — Кто взял мой рюкзак? Где рюкзак?

    — Ребята, шевелись живей! Копаетесь тут…

    — Хлеб да соль, хлопци, хлеб да соль! — повторял гулким басом директор, и его полное бурачного цвета лицо (таким его сделали степные ветры) выражало неподдельные приветливость и радушие.

    — Ем да свой! — отозвался высокий худощавый юноша, соскакивая с машины наземь и разминая затекшие члены. — Разрешите представиться: Александр Векшегонов, комсорг колонны. По прежней жизни моторист, теперь буду — тракторист…

    Свободное, но без развязности обращение, фасонистая кепка в пупырышках и легкий светлый плащ, переброшенный через плечо, невольно привлекали внимание к Векшегонову.

    — Какой синпантичный! — с придыханием пропела низенькая круглолицая толстушка, вместе с подругой — серьезной, сдержанной девушкой — с живым интересом следившая за происходящим. Девушки прибыли раньше и уже считали себя старожилами.

    — Ой уж, — скептически отозвалась подруга.

    — Тебе, Нила, никто никогда не нравится… Хоть бы поглядел в нашу сторону! Право, слово, синпантичный… — И говорившая принялась охорашиваться, как молодая курочка.

    Нила лишь неопределенно пожала плечами.

    — Как доехали, орлы? — выспрашивал тем временем новоселов Задависвечка, лоснящееся, добродушное лицо которого сразу расположило к нему окружающих.

    — Ехали хорошо, без остановок. Только мостик один продавили, пришлось заночевать в поле.

    — В поле? У костерка? Это добре. Стало быть, уже начали привыкать… Добре, добре!

    Последние «добре» относились уже непосредственно к самим приезжим и выражали оценку директора. Хорошие хлопцы приехали, крепкие, какие надо!

    После ужина за длинными дощатыми столами, поставленными прямо под открытым небом, вновь прибывших повели в их временное жилье, в палаточный городок (временное потому, что ведь будут же когда-нибудь и настоящие дома, как у всех людей!).

    Палатки были большие. Целое общежитие, а не палатка.

    — Ну, давайте знакомиться, ребята. Вместе будем жить. Лизурчик Григорий.

    — Александр Векшегонов.

    — Проничев Степан.

    — Чуркин Коля…

    — Курим?

    — Сенкью, как говорят англичане. Благодарствую. Еще не приучен. Предпочитаю кашу. Да у нас тут и запрещено, в палатках-то…

    — У него тут повариха есть, Надейкой зовут… Надя, значит… Он к ней наладился, за кашей…

    — Ха-ха-ха!…

    Весело. А отчего весело, пожалуй, и не сказать. Молодость. У каждого, конечно, думы в голове, а хмельная, нерастраченная бодрость играет, вера в свои силы и в жизнь рвется наружу.

    Стемнело. Яркие-яркие и такие близкие звезды высыпали на темном небе. Повеяло прохладой. В поселке зажглись электрические огни. Передвижная электростанция уже давала ток.

    Донеслись звуки гармоники. Они приближались. И вдруг звонкий девичий голос задорно пропел за пологом палатки:

    На Урале я была,
    Золото копала.
    Если б не было любви…

    Последние слова потонули во взрыве смеха.

    — Это Надейка, честное пионерское! — встрепенулся Лизурчик. — Она! — И он сделал было попытку улизнуть из палатки, но несколько рук удержало его.

    — Сиди. Никуда не денется твоя Надейка!

    — Да он опять каши захотел! Пустите его, братцы! Помрет человек, что будем делать?

    — К ночи много есть вредно…

    Постепенно шум и смех затихали, лагерь погружался в сон.

    Ночь пролетела, как будто ее и не было вовсе. Только приложился ухом к подушке и… утро. Подъем.

    У Векшегонова пробуждение вышло несколько необычным. Он еще спал, когда что-то влажное, горячее прикоснулось к лицу. Открыл глаза и у самого своего носа обнаружил рыжую собачью морду. Пес лизнул еще и, увидев, что спящий проснулся, обрадованно завилял хвостом, заюлил.

    — Фитя!!! Ты?!

    Его возглас пробудил остальных.

    — Ты откуда взялся, Фитька? — тормошил Александр рыжего пса, а тот, кажется, готов был вылезть из шкуры: так был рад встрече.

    — Что — твоя собака? — спрашивали товарищи.

    — Моя… Да откуда взялась, не пойму. Я ее дома оставил…

    — Стало быть, прибегла…

    — Какой породы?

    — Ищейка… Блох ищет!

    — А ты не смейся. Хозяина нашла, самолично, без посторонней помощи. За триста километров прибежала.

    — Факт! Точно по спидометру: триста сорок четыре…

    — Он давно у нас живет, — стал объяснять Александр, продолжая ласкать Фитю. — Привык ко мне. Я, когда уезжал, велел его запереть. А он, видно, вырвался…

    — Как он дорогу нашел? Триста километров!

    — Собака, она, брат, знаешь… не то, что ты… Ты только и уразумел: от кухни да сюда…

    — Нет, верно, ребята, как она нашла?

    — Тебя бы заставить — конечно, не нашел бы…

    — Куда его теперь? — озабоченно спросил Александр.

    — Пускай с нами живет, — предложил Лизурчик. — Что — жалко? Побудку будет делать. Берем на довольствие? Олл райт?

    — Кашу караулить.

    — Точно!

    — Надо ему постель сделать, чтобы он свое место знал, — вставил практичный Николай Чуркин.

    — Он у меня под койкой будет спать, — сказал Александр.

    — Ну, вот и порядок!

    3

    Трых-трых-трых-трых-трых-трых… — монотонно рокочет трактор, постреливая сизым дымком, ровно и сильно сотрясаясь своим железным корпусом, отчего кажется, что трясется вся земля.

    Фитя сидит рядом с хозяином, за рычагами управления, свесив концы лап и задремывая порой. Он уже привык и к тряске, и к выхлопам газа. Клонит ко сну.

    Сперва Фитя ходил за трактором. Да скоро надоело.

    Гоны в степи длинные. И пока трактор доползет до конца и вернется назад, пройдет целая вечность.

    Вместе с собакой по борозде ходили важные толстоклювые грачи. Поглядывая на Фитю, они клевали жирных дождевых червей. Ловко ловили и, подбросив на воздух, глотали мышей-полевок. Фитю они не трогали, занятые делом. И Фитя тоже не трогал их, только косился.

    Грачи прилетали и улетали, а Фитя оставался. За трактором стлался шлейф из пыли, и к вечеру Фитя из рыжего становился серым, чихал и кашлял: нос и глотка были забиты пылью.

    Скоро ему это наскучило. Трактор все равно вернется к тому же месту, только проложит лишнюю борозду. Фитя ложился и ждал. Поднимался лишь когда машина проходила совсем рядом, едва не задев лемехами плугов.

    — Когда-нибудь задавим тебя, рыжий, — сказал как-то Лизурчик. Гриша Лизурчик был прицепщиком у Векшегонова. — Задавим и землей завалим, чтобы вороны не растащили. Вечная тебе память! Пес-то был какой: рыжий, красный, никому не опасный…

    Неизвестно, понял ли эти слова Фитя или природная сообразительность подсказала ему, что и вправду может выйти что-нибудь неприятное, но с этого времени он стал отходить в сторонку. Кому хочется, чтобы его давили!

    Когда делали последний гон, перед концом смены, Александр брал своего рыжего приятеля к себе в кабинку (чтоб потом не искать, не звать его). Это так понравилось Фите, что он почти совсем перестал вылезать из кабины.

    Вообще Фитя быстрехонько акклиматизировался на целине так, как будто весь свой собачий век жил тут. Пожалуй, он даже превзошел в этом отношении кой-кого из новоселов-людей, набивших себе много шишек с непривычки к сельскому труду.

    Иногда наезжал Задависвечка. Директор почти все время мотался по полям на своем газике, проверяя, как идет подъем целины, выполнят ли план, данный правительством.

    — Целинники-былинники, здорово! — еще издали кричал он рокочущим басом. — Как живете-можете? Как работенка? Не треба ли чего?

    Вынув скомканный темный платок, которым можно было свободно повязать голову, он, отдуваясь, вытирал лоб, шею.

    Беседа длилась пять, десять минут, затем Задависвечка, записав все претензии и просьбы комсомольцев, снова запихивал свое грузное потное тело в узкое душное пространство рядом с шофером.

    — Ну, бывайте, хлопци!

    — Счастливо, Амфилогий Павлыч.

    — Гуд бай… Покелева!

    Гриша Лизурчик — веселый малый. К месту и не к месту вставляет английские слова. Надо же показать свою ученость: два года в кружке на заводе осваивал английский. Читать-писать толком не научился, зато «гуд бай», «сенкью» — пожалуйста!

    Гриша черен, как негр, только сверкают белки да зубы. Вечером отмоется, а назавтра опять прокоптится, родная мать не узнает. Прицепщик, одно слово. Вся пыль и гарь — на него.

    Но это нимало не печалит Гришу. Гораздо большую озабоченность его вызывает, если задержится стряпуха Надейка, «разъездной нарпит» целинщиков, или «кафе-ресторан на овсяной тяге», как прозвали ее совхозные остряки. Впрочем, Надейка аккуратна и опаздывает редко. Едва солнце перевалит зенит, разбитная девушка уж тут как тут со своими термосами и хлебным ящиком, увязанными и укрытыми чистой белой простыней.

    — Моя Надейка не подведет, — говорит обычно Лизурчик, завидев знакомую повозку.

    — Твоя, твоя… Когда она стала твоей? — пробует охладить его пыл Александр.

    — А вот соберем урожай, и женюсь на ней.

    — Еще как она за тебя пойдет!

    — За меня-то? С поцелуйчиком!

    — Обедать, ударники! — возглашает Надя, быстро распаковывая свой воз. Чашки, ложки, поварешки, алюминиевые тарелки и кружки — все это у нее в образцовом порядке, уложено так, что не стучит, не бренчит, принайтовлено, как оснастка на корабле.

    Борщ, рагу из баранины, компот из сухофруктов… Ох и вкусно все это в поле! Только подавай!

    — Кому кофе со сгущенным молоком, поднимите руки!

    — А там что у тебя, в пестерюхе? — спрашивает Лизурчик, кивая на вместительную плетенку.

    — Да там у меня… сама стряпала, из картошки… да вышли задавленники. Вы не будете их есть…

    — Ничего, давай задавленников… Олл райт!

    — А к нам киномеханик приехал. Будут кино казать, — сообщает Надя. — Синпантичный!

    — Не синпантичный, а симпатичный, — поправляет Александр.

    — Это все равно, — встряхивает стрижеными волосами Надя.

    Вместе с Надейкой бригады объезжает и ее подруга Нила. Нила — учетчица. Эта — совсем другая. Строга, взыскательна, неулыбчива. Вопрос — ответ, записала и поехала дальше.

    Александр уже давно поглядывает на эту статную златокосую девицу. Нравится, факт. Даже сердце начинает биться сильнее, когда она появляется на стане. Да как к ней подступиться, как сказать самому первое слово? Хоть комсорг и не робкого десятка, а все же в делах любви храбры только те, кто не испытал настоящего чувства.

    Пробовал как-то пошутить — она так отбрила, в другой раз не захочешь. Горда, бережет девичью честь.

    Ей бы каким-нибудь сложным агрегатом управлять, лететь в космическом корабле на Луну, побеждать пространство и время, а не заниматься регистрацией выработки тракторных бригад. Не о ней ли залихватски горланит Надейка, сидя в телеге и потряхивая вожжами:

    Как за тракторным рулем
    Сидит девка королем,
    На словах задириста,
    Больно бригадириста!

    — Но, но, Рыжуха! Шевели ногами! Сама-то сыта, так не спешишь!

    Ну, завей горе веревочкой эта Надейка! Совсем-совсем не то, что Нила. Подруги, а такие разные… Везет Лизурчику!

    4

    Как-то вышло само собой, что Фитя среди многих других стал отличать Нилу. Он не прочь приласкаться и к Надейке Потылициной, и вообще при случае ластится к кому угодно, не собака, а ласкуха; но Нила Макушина — на особицу.

    Если правда, что собака угадывает желания своего хозяина, то и здесь, выходит, она попала в самую точку. Александр делает вид, что ничего не замечает, но это ясно уже не только ему одному: появилась Нила — Фитька не отойдет от нее. Как прилип.

    А еще говорят: собака чувствует хорошего человека…

    Поведение Фити и подтолкнуло Александра, будто невзначай, как-то предложить Ниле:

    — А интересно: пойдет он за тобой?

    Если пойдет — значит, что-то появится между ними, протянется какая-то невидимая ниточка.

    Фитя — пошел. Какое «пошел»… побежал! Приманила его Нила. И с этого дня он встречал и провожал ее. Бежал навстречу, еще завидев издали. С трактора-то хорошо видно, не то, что с земли. Засуетится, заскулит, спрыгнул — и понесся… И провожать — как непременная обязанность. Раз допровожался до того, что добежал до стана соседней бригады. Подзаправился там, чем угостили, и тогда — обратно. Нила уж стала его гонять от себя: еще потеряется.

    — Куда он денется, — заметил Александр, узнав о ее опасениях. — Разве что к поварихам заглянет, на кухню…

    Тем самым Александр как бы санкционировал и дальнейшие отлучки Фити.

    И вдруг Фитя и вправду потерялся. Вечером вернулись с работы, а он покрутился-покрутился под ногами и исчез. Явился лишь наутро, прибежав прямо на поле.

    — Где ты пропадал? — допытывался Александр. Пес, припадая к ногам Векшегонова и колотя оземь своим косматым помелом с застрявшими в нем колючками репейника, униженно вымаливал прощение. И в самом деле, позор: бросил хозяина! Дома, в родном заводском поселке, не остался жить без него, а здесь — бросил. Бывает же! Спустя несколько дней выяснилось, что пес ночевал в палатке у девчат, то есть, попросту сказать, у Нилы. Они затормошили его, заласкали, принялись пичкать лакомствами — печеньем и леденцами, вот он и задержался…

    А вскоре вышло так, что сама Нила не появилась в обычный час на поле. Бригадир сообщил: заболела… Ступила на гвоздь, нога распухла, фельдшер предписал покой и дал освобождение от работы. Прекратились даже и краткие свидания около трактора.

    На следующий день на стан приехала новая учетчица, заменившая Нилу на время болезни. Она попросила сведения о выработке.

    — Давно отправлены, — заявил Векшегонов.

    — Отправлены? С кем? Александр усмехнулся.

    — Фитька понес, — объяснил Лизурчик. — Понятно? О-кей?

    Учетчица хлопала глазами. Пришлось растолковать ей, что пес уже давно отлично изучил дорогу к центральной усадьбе. Вот его и отправили. Сводку привязали к ошейнику.

    — Дак что — теперь, выходит, к вам можно не заезжать?

    — Видно будет…

    Друзья умолчали, что Векшегонов, посылая пса, внушал ему:

    — Нила, Нила. Понимаешь, Нила…

    И Фитя, действительно, явился к Ниле. Она лежала в палатке и скучала; на ноге был компресс. На табуретке стояли разные примочки. Неожиданно послышалось знакомое царапание когтями, полог, заменявший дверь, колыхнулся, и Фитя предстал собственной персоной с сияющей, всегда приветливой и добродушной мордой.

    С этого дня он сделался «штатным» и носил сводку ежедневно. Он доставлял ее Ниле, а Нила отправляла в контору.

    Развертывая бумажку, Нила каждый раз ждала: не будет ли там чего-либо, не имеющего отношения к делам тракторной бригады. И однажды дождалась. В записке, как обычно, четкой цифрой была указана выполненная вспашка, а пониже мелко и не так разборчиво приписано: «Нила, когда поправишься и кончим посевную, пойдем вместе смотреть кино?»

    Прочитав это, Нила засмеялась, потом, вскочив, схватила Фитькину голову и поцеловала. После этого она перечитала послание подряд несколько раз и сказала:

    — Вишь чего захотел! Пускай подождет…

    Фитя, как всегда, умильно дергал хвостом. Не мог же он сказать ей, что из-за этой записки едва не лишился сегодня жизни.

    …Он трусил по грунтовой дорожке, не глядя по сторонам, как человек, идущий с определенной целью. Издали все еще доносилось постепенно замиравшее стрекотание трактора, откуда-то с вышины, из лазури неба, лилась бесконечная песня жаворонка. Тихо шелестели травы еще не тронутой полосы. Трещали кузнечики.

    Природа действует на животное возбуждающе, одновременно умиротворяя и как бы баюкая его. И Фитя испытывал именно такое состояние: с одной стороны, ему хотелось, взбрыкнув, подобно вертопраху-щенку, окунуться в окружающую благодать, пошнырить носом в траве, половить всяких зверушек, с другой, — во всем теле была разлита какая-то истома, какая-то лень, а привычка к повиновению и извечное желание служить заставляли его преодолевать всяческие посторонние отвлечения и спешить туда, куда несли ноги.

    Жить для человека, угождать человеку — суть собаки. Это так же неистребимо в ней, так же закономерно, как то, что Луна следует за Землей, что после зимы приходит лето, после ночи — день. И в этом смысле было что ни на есть самым естественным делом то, что Фитя последовал за Векшегоновым на целину, что он сразу же прижился здесь, как будто и родился среди этих просторов. Ведь для собаки дом — там, где ее хозяин.

    Нет, конечно, Фитя не был способен размышлять об этом (да и к чему это ему?), и он исполнял все прихоти Александра потому, что таково было его предназначение в жизни. Но все же, если бы Фитя был человеком, мы бы сказали, что он задумался, когда вдруг до него донеслось самое неприятное, что только могло быть: волчий запах. Фитя мгновенно остановился и замер.

    Волк стоял на дорожке, вполоборота к нему, ощетинясь и оскалив желтые клыки. Глаза его горели зловещим фосфорическим блеском. С языка падала пена.

    По природе Фитя был не драчлив; пожалуй, за свою жизнь он ни разу не укусил никого. Да дворняжке и не положено быть кусучей, хотя находятся такие дуры-шавки, которые злятся на весь белый свет. От таких прохожий успевай уносить ноги и береги штаны.

    Положение было безвыходное, и Фите оставалось только одно — как можно дороже продать свою жизнь. И он тоже ощетинился грозно, тоже оскалил клыки.

    Триста с лишним километров пробежал он в погоне за хозяином, следуя за автомобильными колеями, и не потерялся. Случались у него и другие переделки. Но сегодня, кажется, пришел его смертный час.

    Волк почему-то не нападал. Фитя тоже не нападал. Где уж там! Тело его тряслось от страха.

    Волк был сытый. Кроме того, от этого рыжего пса так несло бензином и смазкой, что серый невольно усомнился: нет ли поблизости человека? А с человеком он не хотел встречаться.

    И не сносить бы Фите головы, если бы не этот запах…

    Вспугнутый круглосуточным шумом тракторов, пробудивших степь от вековечной дремы, волк уходил на новые места. Он не стал задерживаться из-за какой-то паршивой дворняги, к тому же насквозь провонявшей этим ненавистным запахом человеческой близости. Хрипло рыкнув для острастки и поведя вокруг себя горящим взором, волк вдруг сделал легкий бесшумный прыжок в сторону и сразу затерялся в высокой траве. Фитя остался один. Подождав, не вернется ли его враг, Фитя закрыл пасть, облизнулся, встряхнулся с силой, как бы сбрасывая с себя страшное оцепенение, и все той же неспешной податливой трусцой засеменил дальше.

    …А никто из людей и не догадывался, какой участи избежал он сегодня. Таков удел собаки — все хранить в себе.

    5

    Дни летели в труде. И все больше, больше жирных перевернутых пластов ложилось за лемехами плугов, чернела степь.

    Бригада Векшегонова заканчивала взмет и боронование своего участка. У комсомольцев было отличное настроение.

    Еще бы! Кажется, давно ли они, облачившись в ватные телогрейки, комбинезоны, кирзовые сапоги, впервые вышли в поле. Оглянулись, и дух захватило: вот она, целина, ни конца ей, ни края… Да где ее осилить, такую?

    Глаза боятся, руки делают.

    И ночью двигались в степи огоньки, рокотали тракторы.

    Южноуральская степь, горячая, суховейная, переходящая в бескрайние просторы Казахстана, покорно стлалась под гусеницами мощных тракторов, переворачивалась тяжелыми глыбами чернозема, рассыпалась под зубьями борон на мелкие ровные комышки…

    Завершался один этап — вспашка, близился другой — сев.

    Накануне в тракторных отрядах на летучих митингах зачитывали обращение ЦК ВЛКСМ. Центральный комитет комсомола призывал удвоить усилия, страна ждала от своей молодежи героических дел.

    — Не подведем, — говорили комсомольцы. — Уральцы не подкачают!

    Уроженцы Урала — и Векшегонов, и его ветреный неунывающий приятель Лизурчик, и другие, приехавшие вместе с ними, — и здесь продолжали считать себя уральцами. А уральцы, известно, народ боевитый. Кто не слыхал про это!

    Они кончали полосу, когда приехал Задависвечка. По круглому лицу директора катился пот. От радиатора газика валил пар.

    — Беда, хлопци! — заговорил толстяк, еще не успев вылезть из машины. — Без ножа зарезали!

    — Что случилось, Амфилогий Павлыч? Кто зарезал? У нас — вот…

    Дизель Векшегонова в это время, закончив последний гон, сделал крутой разворот и остановился с выключенным мотором.

    — У вас-то «вот», а там… Выручайте, хлопци! На пятом участке трактор стал. Застопорил — и ни с места…

    — Это кто же так отличился? Уж не Степан ли?

    — Он. Степка.

    — Да они же только что из ремонта!

    — Вот-вот, потому и встали. Хлопци, выручайте! У вас — конец, а там еще на целую смену… А завтра же рапортовать хотели!

    — Вот тебе и «выражаем твердую уверенность», — съязвил Лизурчик, вспоминая слова из обращения.

    Дело было ясное: надо ехать, выручать.

    — Спихотехника! — ворчал Лизурчик, проковыривая нос и уши, в которые залезли копоть и грязь. — В мастерской залатали так-сяк, спихнули, а отдуваться за них — мы? Сенкью вери мач, мистеры-твистеры! Очень вам признательны! Мирово! Из кареты истории вывалишься с таким ремонтом!

    Насчет кареты истории Лизурчик слышал однажды на митинге.

    — Байстрюки, — тряся головой, поддакивал Задависвечка.

    — Поехали, — не тратя лишних слов сказал Векшегонов.

    Отцепив тракторный агрегат, он стал заводить мотор. Фитя по обыкновению вертелся тут же.

    — Ну, бывайте, орлы! Знал, что не подведете! Спасибо!

    Газик помчался прямо по свежей пахоте, подпрыгивая на неровностях почвы так, как будто кто-то встряхивал его.

    Лизурчик, продолжая ворчать и браниться, забрался в кабину рядом с Александром. Фитя уже сидел там. Он потеснился.

    — Ничего, сиди, — положил на него руку Лизурчик, разговаривая, как с человеком. — Ты теперь безработный…

    Совхоз недавно получил передвижные радиостанции «урожай», которыми оснастили все бригады, и Фитя уже не исполнял больше обязанности добровольного рассыльного.

    День погас, спускались сумерки. Вдали погромыхивало, полнеба озаряли вспышки молнии. Надвигалась гроза. Начало быстро темнеть.

    Пришлось включить фары. Трактор шел напрямик, переваливаясь в бороздах, оставляя за собой широкий рубчатый след. В лучах света плясали ночные бабочки и мошки, затем они исчезли; вместо них полетели крупные капли, над головой что-то оглушительно раскололось, ослепив зеленой вспышкой, и хлынул дождь.

    — Балку надо успеть перейти! — озабоченно прокричал Лизурчик.

    Векшегонов молча кивнул.

    Хлестнуло, как из ведра. Шум падающей воды был так силен, что друзья почти перестали слышать рокотанье трактора. По земле заструились грязные потоки.

    Когда они добрались до балки, по дну ее уже мчалась мутная река. Трактор спустился, стал осторожно, как слон, щупающий брод, входить в воду. Склоны балки были отлоги, но дно глинисто. Машина сразу начала пробуксовывать, сползая от собственной тяжести.

    — Глубоко?… — полувопросительно-полуутверждающе сказал Гриша.

    Векшегонов, стиснув губы, смотрел вперед.

    — Сядем, Саш… а?

    Он только успел проговорить это — машина, действительно, стала.

    — Давай назад, ну их к черту! Еще придется самих вытаскивать!…

    Поздно! Трактор уже крепко сидел «на мели».

    Как быстро размякла, напиталась влагой земля!… Она цепко держала свою жертву, не помогали и широкие гусеницы-лапы.

    — Давай назад! — кричал Лизурчик. Можно было подумать, что он командовал, а Векшегонов исполнял его приказания.

    Мощный С-80 содрогался в тянущем усилии; наконец вырвал свое многотонное тело из засасывающего его грунта и, скрежеща, с ревом мотора, задним ходом выбрался на пригорок.

    — Чуть не сели, — комментировал Гриша.

    — А другой переправы нет? — спросил Александр.

    — Сам знаешь…

    — Придется ждать. Вода схлынет, переправимся, где будет суше.

    Векшегонов заглушил мотор, чтоб зря не жечь горючее.

    Но ждать было не в характере Лизурчика. Он нетерпеливо ерзал на месте, несколько раз высовывался, заглядывая на небо, которое было черным-черно, затем решительно махнул рукой:

    — Я пойду…

    — Куда? — изумился Александр.

    — Ты оставайся, а я пойду. Может, помогу там… Я этому сундуку Степахе сколько раз говорил, что надо научиться самому чинить свое хозяйство! Обстановочка как на фронте, а они гайку сами завинтить боятся… Вери гуд?

    Лизурчик был хорошим слесарем, до приезда на целину работал в инструментальном цехе по пятому разряду. Его слесарные познания не раз послужили друзьям: мелкую неисправность в тракторе всегда устраняли сами. Потому и простоев не было.

    — Промокнешь…

    — Не сахарный!

    Александр знал: если Лизурчик что-нибудь решил — не удержишь.

    Нахлобучив глубже кепку, Лизурчик слез с трактора и, с гаечным ключом за голенищем, побрел по воде. Александр молча следил за его удаляющейся фигурой. На средине балки вода достигла колен Лизурчика, затем поднялась выше; раз или два она едва не сбила его с ног; взмахнув руками, он пошатнулся, но сохранил равновесие. Наконец, с трудом вытягивая сапоги из глины, он выбрался на противоположный склон, помахал на прощание товарищу и исчез за завесой дождя.

    Гроза не унималась. Разряды молний чередовались почти непрерывно, выхватывая из сгустившегося сумрака окружающие предметы. Трактор стоял в этом пляшущем сиянии, как призрак, то возникая, то вновь пропадая. Ливень стучал по крыше кабины, по капоту.

    Александр сидел и думал, что, пожалуй, зря они не попытались поискать переправы в другом месте. В конце концов эта мысль заставила его тоже выйти из машины (он промок насквозь в ту же секунду) и направиться к холму с одинокой березой, размахивавшей ветвями и качавшейся под ударами дождя и ветра. Может, с холма видно, не светлеет ли на востоке, скоро ли утихнет непогода. Фитя, приподнявшись, не спускал глаз с хозяина.

    Внезапно страшный удар грома потряс небо и землю, огненный зигзаг, сорвавшись с вышины, прорезал уплотненный, насыщенный испарениями и озоном воздух и воткнулся в вершину холма. Векшегонов рухнул как подкошенный.

    Фитя заскулил, спрыгнул наземь и, болтая головой, побежал к лежащему. Векшегонов не подавал признаков жизни. Фитя, забыв про дождь, подтыкал хозяина то с одной, то с другой стороны, лизал его лицо, визжал и скулил, но тот оставался недвижим.

    Исчерпав все свои возможности и не добившись ничего, Фитя, продолжая встряхивать головой (в уши заливалась вода), сел около распростертого тела, вскочил, снова сел — и вдруг, словно приняв какое-то решение, со всею быстротой, на какую были способны его ноги, устремился прочь от этого места…

    6

    Нила и Надейка, сидя вдвоем в палатке, читали книгу. Вернее, читала вслух Нила, а Надейка слушала и время от времени перебивала чтение восклицаниями.

    В будущем совхоз «Комсомольский» предполагал производить не только зерно, но и молоко и мясо; и девушки по вечерам заранее готовились к занятиям на курсах животноводов. Надя собиралась сделаться птичницей. Нилу интересовал крупный рогатый скот.

    За полотняными стенами палатки бушевала гроза, по намокшим и отвисшим полостям сочились ручейки, в углу капало.

    — Ну и гроза, мамочки! — восклицала Надейка уже наверное в сотый раз. — Ой, боюсь! Страсти какие!

    — Не мешай. Слушай, — не отрываясь от книги, ровным голосом останавливала ее Нила.

    — «Главная особенность животноводства, — внятно и назидательно читала она, — состоит в том, что сельскохозяйственные животные функционируют попеременно: как средства труда (орудия производства), как предметы труда и как предметы потребления… Так, например, корова, приносящая теленка и дающая молоко, является средством труда; поставленная на откорм перед выбраковкой сухостойная корова представляет собой предмет труда; забитая в хозяйстве корова есть предмет потребления; выращиваемый молодняк есть предмет труда, а выбракованный сверхремонтный молодняк — предмет потребления, так как внутрихозяйственный забой — весьма простая операция, не требующая специального оборудования или особой квалификации работника»… Ты что-нибудь поняла?

    — Да кто это так написал-то?

    — Профессор какой-то…

    — Сразу видно, что профессор. Мудрено шибко… Ой, боюсь!

    Щели в палатке снова озарились зелено-синим светом, прокатился новый раскат. Затем дождь как будто начал стихать.

    — Пишут, пишут, — с сердцем, но все так же, не повышая голоса, сказала Нила, — а для кого пишут, сами не знают!

    — Для нас пишут, неученых…

    — А теперь ты ученая стала?

    — А, наверное, им больше платят, чем нам, — без всякой последовательности заметила Надя. — Ой, мамочки, да скоро ли это кончится? Вот накатило!…

    — А помнишь, как волки выли? — сказала Нила, откладывая книгу. Читать дальше было все равно невозможно. Раскаты грома заглушали ее голос. Да и непонятно.

    На минуту подруги погрузились в воспоминания. Они приехали с первой партией, когда не только ни одного домика не было — даже колышка еще нигде не забили. Жили в вагончиках: Зима еще лютовала, стенки внутри вагончика покрывались серебристым куржаком, за оконцами шуршала сухим, колючим снегом метель. К утру смерзалась обувь, приходилось класть ее под подушку…

    По ночам в степи выли волки (недаром прозвали эту степь волчьей!). Иногда они подходили совсем близко и задавали такой концерт, что от страха у девушек начинали шевелиться волосы на голове… Жуть!

    У входа кто-то поскребся. Надейка громко вскрикнула. Ей представилось, что сейчас высунется волчья морда.

    Это был Фитя. Мокрый, страшный, весь обляпанный грязью.

    Отряхнувшись так, что брызги разлетелись во все стороны, он направился к Ниле.

    — Ты откуда это, Фитя? — всплеснули руками девушки.

    Фитя тыкался мордой в колени Нилы, потом шлепнул грязной лапой по платью. Легонько отводя его от себя, Нила недоумевала:

    — Да что с тобой, Фитька! А где ребята? Векшегонов? Гриша?

    Фитя, словно одержимый, продолжал толкать ее. Он повизгивал и все как бы старался что-то втолковать ей. Видя, что его усилия не достигают цели, она не понимает его, он вдруг схватил зубами за край платья и потянул за собой.

    — Фитька! Да ты что — спятил? Отпустись! Нашел время играть!

    Внезапно Нила поняла, что это неспроста, пес никогда не вел еще себя так странно. От возбуждения он весь вздрагивал, точно наэлектризованный, глаза молили о чем-то, и он продолжал звать ее: то отбежит, то вернется.

    Догадка явилась немедленно.

    — С Сашей что-нибудь случилось? — Впервые она назвала Векшегонова Сашей.

    — Или с Гришей? — в тон ей, с испугом добавила Надейка.

    Девушки переглянулись, глаза у обеих округлились. Не сговариваясь и не тратя больше времени на разговоры, они схватились за косынки, накинули брезентовые куртки.

    — Бежим к директору!

    В конторе горел свет, у крыльца стоял забрызганный грязью газик. Они заглянули в окно: Задависвечка, в окружении подчиненных — бухгалтера, счетовода, плановика — колдовал что-то над разложенными ведомостями. Предводительствуемые Фитей, несколько раз даже пролаявшим от нетерпения, девушки метнулись к дверям…

    7

    Минули весна и лето, а за ними — осень. Пронеслись знойные суховеи, бич земледельцев. Океан пшеницы сменился рекой золотого зерна. Богатым урожаем отблагодарила целина за труд новоселов.

    В поселке Комсомольском справляли сразу две свадьбы: Александра Векшегонова с Нилой Макушиной и Гриши Лизурчика с Надей Потылициной. Свадьбы игрались в один день и час.

    Поселок преобразился неузнаваемо. Выстроились ряды индивидуальных домиков, во дворах кудахтали куры, мычали коровы. Около конторы красовалась большая клумба, напротив выросло новое большое здание — клуб. За ним махал крыльями ветряк.

    Два смежных дома были отданы молодоженам. Их соединял общий палисад, а над крышей одного был поднят точно такой же шест, что и над совхозной конторой: комбинация скворечни с радиоантенной-метелочкой. Лизурчику нравились такие «технические новинки».

    На семейных торжествах гулял весь совхоз во главе с высшим начальством — директором Задависвечкой. Гурьбой переходили то в один дом, то в другой. Еще не были сложены печи, а ударили первые холода. Семь дней, плясали в нетопленых квартирах.

    Старинная уральская «Синтетюриха», которую певали еще прадеды новоселов, звучала на целине не менее задорно и весело, чем где-нибудь в кержацком селении, в Уральских горах.

    Синтетюриха телегу продала,
    На телегу балалайку завела,
    Позвала она Ванюшку,
    Подала балалаюшку,
    Балалаюшка наигрывает,
    Синтетюриха наплясывает…

    «Синтетюриху» сменяли частушки под уральский перепляс.

    Мы с миленком целовались,

    — чеканил звонкий, как серебро, голос Нади, покрывая свадебный гомон и топот ног. —

    От утра и до утра,
    А картошку убирали
    Из Москвы профессора!…

    — Бывает… — гудел Задависвечка.

    Я отчаянной родилась
    И отчаянной умру.
    Если голову отломят,
    Я корчагу привяжу…

    Как всегда, частушки у Надейки были самые зазвонистые.

    Как у нас на целине
    Травка шелковистая…

    Не всем, конечно, эта травка пришлась по вкусу. Не секрет: кое-кто из приехавших вначале на целину струсил, удрал. Не беда, справились без них. Пусть будет хуже им. А нам — хорошо! И новоселы так били каблуками в пол, что половицы трещали.

    Фитя, конечно, был здесь же, с людьми. Кто бы решился прогнать его во двор после всего того, что он сделал! Он тоже выглядел по-праздничному. Все лето он щеголял в репье и колючках. Нила выбрала их; там, где не могла отодрать, выстригла вместе с шерстью. После этого Фитьку вымыли, расчесали. Стал чистый, блестящий. Налопался он всяких яств так, что еле дышал.

    Глядя на собаку, светившийся, будто начищенный самовар, Задависвечка вспоминал, как темным весенним грозовым вечером прибежали к нему всполошенные девушки, как потом вчетвером (Фитька был пятым) помчались на подпрыгивающем газике сквозь бурю и дождь… Ведь если бы не Фитька…

    Тогда все и решилось. В такой момент, когда ее любимому грозила гибель, Нила не смогла сдержать своих чувств. Фитя не только спас хозяина, но и устроил его счастье.

    Очевидно, помнили об этом и другие. Ибо в первый же день празднества, после того как выпили за обе супружеские четы, прокричали, как положено, «горько» и смущенный Александр обнял зардевшуюся Нилу, неугомонный Лизурчик попросил минуточку внимания. Подвинув к себе блюдо с жареной гусятиной, он выбрал кусок послаще и пожирнее и угостил им Фитю; затем, пока тот хрустел косточкой, потрепал его по загривку, поднял бокал с вином и провозгласил:

    — За Фитьку. Мировой парень! О-кей!









     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх