Бонзо № 349

Это был еще один рассказ Марины Николаевны — рассказ о пережитом, о том, что отпечаталось в памяти навсегда.

* * *

Он лежал в углу на голом каменном полу, казалось, сросшись с ним и с серой каменной стеной, не меняя позы и ничем не напоминая о своем присутствии, лишь глаза горели фосфоресцирующим светом, как у баскервильской собаки. Сам не трогал никого и не позволял касаться себя. Только тронь — разорвет; впрочем, никто и не отважился это сделать. Что-то безысходное виделось во всем его облике. О чем он думал? Да, Марина Николаевна была уверена, что собаки тоже думают; мы, люди, просто еще не знаем всех их способностей и судим как зазнавшиеся существа, вбившие себе в голову, что превыше нас нет ничего на свете. Неужели он тоже понимал, что «Гитлер капут», и теперь терпеливо-обреченно ожидал своей участи, покорный, почти смирившийся с неизбежностью.

Что ждало его?

— Мы знали, что он — трофей. Но откуда нам было знать, что он представлял собой до того, как попал к нам…

Голос Марины Николаевны прервался, видно было, что воспоминания о прошлом ей тоже даются нелегко; все было пережито, передумано бесконечное число раз. Судьбу животного она воспринимала как судьбу близкого человека. Ее главная мысль была: что захотят люди, то и сделают из собаки. Но могла ли думать даже она, бесконечно любящая четвероногих, что животное (домашнее животное, друг твой с доисторических времен!) может внушать такой жуткий неодолимый страх и бесконечную ненависть, да, да, и ненависть — хотя, если вдуматься, был ли он, этот черный угрюмый пес, в чем-нибудь виноват?


…В советской комендатуре после войны были караульные собаки. Обратили внимание на большую, черную, как отлитую из чугуна, в левом ухе метка — № 349. Пес нес службу всегда на одном месте, отличался исключительной свирепостью. Солдаты прозвали его — Ком («Иди»). А почему «Ком»?

Рассказывали, что взяли его на фронте, на исходе войны. Был офицерский пес. Наши захватили немецкий блиндаж. Полковник-немец убит, пес лежит рядом, никого не подпускает. «Я пошел, — рассказывает лейтенант. — Солдаты мне говорят: «Разорвет! Зверь!» Как быть? А пес хорош. Пропадет — жалко. Вспомнил: все офицеры-фашисты ездили с собаками в машинах, скомандовал, подлаживаясь под немецкий говор:

— В машину! Ком!

Пес поднял голову, посмотрел. Поднялся и мимо часового пошел к выходу. Выучка, привычка повиноваться взяли свое. «Немец»! Прыгнул в машину и сел рядом с шофером. Тоже привычка: знает свое место. Поехали, говорю: «Гони быстрей!» А что с ним дальше делать? «Ком» — единственная команда, которой он как-то подчинялся…»

После пса забрали поляки; но у поляков он пробыл недолго — вскоре они вернули его. Думали застрелить, но пожалели. Оказалось, что он порвал в польском пастерунке (отделении полиции) подпоручника (подпоручика). Было это давно, еще при другом коменданте. Прошло довольно изрядно времени, но пес никак не привыкал к людям. Через сколько рук он прошел — нигде не задержался; как жив, неизвестно.

— Забегая вперед, скажу, — продолжала Марина Николаевна. — Через какое-то время пришли из польского пастерунка забрать собаку обратно. Сначала «по праву» (уже утерянному), услышав отказ, предложили любую собаку взамен и тридцать тысяч злотых. Мы отказались. Уже привязались… Посланный ушел. А через некоторое время опять пришел — предложил шестьдесят тысяч злотых. (На эти деньги можно было купить два лучших приемника «суперперфект».) И тогда сказал, что принесет документы, находящиеся в польском пастерунке. Принес. Оказалось, что эта собака — майор собачьей службы, имела пять золотых медалей. Была на Ленинградском фронте, использовалась для переноски секретных документов. Долго работала в гестапо, что делала там, не знали. Кличка — Бонзо…

Итак, «Бонзо № 349» — таковы были его служебные данные, позывные, как говорили в штабе. Бонзо — кличка, 349 — очевидно, порядковый номер, который присваивался после прохождения дрессировки и передачи соответствующему ведомству, части, где ему предстояло нести свою службу.

— Но я забежала вперед… — спохватилась Марина Николаевна, возвращаясь к началу рассказа.


…Представим эту сцену.

«И долго ты будешь так лежать? Давай познакомимся. Ты — Бонзо, а я Марина Николаевна. Запомнил?» — И она протянула руку, чтобы погладить ее; конечно, это была неосторожность с ее стороны, он мгновенно но обернулся, лязгнул зубами и… не укусил. Она убрала руку. «Не хочешь — пожалуйста. Какой же ты нелюдимый. Откуда ты взялся такой?»

— До Бонзо мы не имели ни малейшего представления, даже не предполагали, что у гитлеровцев существовала такая служба собак: доставка особо секретных донесений. Особо секретных! Вы представляете, какой в этом случае должна быть дрессировка, что это значит: недоверчивость — абсолютная, злобность — колоссальная, немыслимая, свыше всякой меры. Но и способность к ориентировке, какое-то сверхчутье, позволяющее вникнуть в суть событий и найти в них свое место, выдержка невообразимая!.. Его привели к нам наши солдаты. Как уж они совладали с ним, известно лишь им и ему, а я до сих пор теряюсь в догадках, как он позволил взять себя на поводок и вести, почему подчинился. Все-таки, наверное, у собак есть что-то, что выше разума. Понимал, что прежняя жизнь кончилась, все рухнуло и ушло в небытие навсегда, а новая… Будет ли она? Впрочем, всякое живое существо, пока оно живо, надеется… И вот, вообразите, что такой пес лежит в вашей комнате, лежит и день, и два. Первое время он почти не поднимался, не пил, не ел, неизвестно, чем и как жил; потом выйдет ненадолго (дверь была открыта), вернется и опять лежит или сидит, отворачивая морду от проходящих. Сбежать никуда не порывался. Тоже понимал, что ли, что бесполезно? Но — это я обнаружила однажды — за всем следит. Он как будто пробуждался от глубокого и страшного сна и открывал для себя новый, незнакомый ему мир.

Сколько можно жить без пищи и питья? Налили перед ним воду. Облизнулся, попробовал языком — и стал пить. Раз стал пить, будет и есть. Я приносила и ставила около него пищу, он сперва даже не смотрел, только слышу: ррр… Потом начал есть. Голод не тетка. Исхудал, кожа да кости. Как не кончился, удивительно. И вдруг однажды поднялся и сам подошел ко мне. Молча. Как автомат какой-то, а не живое существо. Подошел и лег у ног. Я сижу ни жива ни мертва, но вида не подаю. Лег около — уже хорошо. «Что, — говорю, — Бонзо, устал лежать там? Скучно стало одному-то? Да ты лежи, лежи, нам с тобой делить нечего». Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я попалась ему, когда он нес свои сверхсекретные донесения… А он будто понял меня, поднял голову, и вдруг я увидела, что выражение глаз его стало совсем другим. С этого дня он признал меня. Вроде ничего не делала, а — признал. Правду пишут, что собаки чуют человека. Вот так и состоялось наше знакомство…

Да, когда-то Бальзак писал, что собака, находясь в обществе людей, безошибочно определяет того, кто любит собак, и направляется прямехонько к этому человеку. Похоже, так получилось и с Бонзо.

(А мне вспоминается, как мой друг, до войны начальник клуба служебного собаководства Осоавиахима в Свердловске, Сергей Александрович Широкинский, проверял выучку караульных собак в Ульяновске, когда его в июне сорок первого призвали в армию и послали в питомник Приволжского военного округа. Из тридцати трех злобных здоровенных обученных псов только три не пустили его к себе в вольеру, остальные отступили, сразу признав его превосходство. Но там было другое: они инстинктом почувствовали его силу, решимость; здесь — в истории с Бонзо — сработало человеческое тепло, приветливость, искренность чувств.).

Теперь и она стала подходить к нему уже без прежней боязни; но потребовалось еще три месяца, целых три месяца привыкали друг к другу.

— Раз он поел, я спустила его с цепи и сказала по-немецки: «Ком, иди со мной!» И он покорно пошел. Быстро приучился ко мне, не признавая никого больше. Только меня и немножко моего мужа, Николая Евдокимовича, полковника, командира нашей части. С его присутствием еще кой-как мирился, но главное — я. Я! Повсюду ходит за мной, никто не подойди из посторонних, не задержись около меня…


Что припомнилось ему, неотступно звучало в его ушах?

«…Проклятия, хриплые приказы, лай собак, удары прикладами. Такой прием был уготован миллионам людей, прибывавшим на маленькую железнодорожную станцию на юге Польши. Шатаясь, поддерживая друг друга, выходили узники из вагонов на платформу: мужчины и женщины, старики и дети, многие из них на руках матерей или пришедших к ним на помощь заключенных. Не было времени бросить последний взгляд на оставшегося в вагоне мертвеца или спасти в этой суматохе свой чемоданчик со скудными пожитками. С дикими воплями и нанося без разбора удары во все стороны эсэсовцы строили заключенных в длинные колонны, которым предстояло проследовать мимо группы эсэсовских начальников.

Здесь, на платформе, самым важным из них был эсэсовский медик. Чуть прищуренным взглядом смотрел он на проходящих мимо и движением пальца решал судьбу каждого. Больные, слабые, старики и дети отправлялись налево, их затем отсылали в расположенный тут же, подле вокзала, лагерь смерти Биркенау. Оттуда — в газовые камеры, через несколько дней, иногда часов после прибытия сюда. Других, на вид более здоровых, возможно, способных еще некоторое время работать, палачи вели в главный лагерь четыре долгих километра, и на всем протяжении пути, нечеловечески тяжком, их неотступно преследовал лай собак, крики и удары эсэсовцев…»

Так после станут писать газеты, пытаясь поведать миру про тот ад — не вымышленный, причудливо-влекущий, сотворенный фантазией бессмертного Данте, а вполне достоверный, реальный, воссозданный по свидетельским показаниям переживших его, чудовищный земной ад, который был создан гитлеровцами и которому служил Бонзо № 349 и сотни других Бонзо.

Были в этом аду и подземные бетонные убежища-бункеры, и безмолвные часовые-автоматы, часовые-чушки, подобно ему, слепые исполнители чужой воли, беспрепятственно пропускавшие в тайное тайных фашистского рейха — где фашистские фюреры пытались укрыться от ждущего их возмездия — собаку с условным номером на ошейнике, несущую очередное сверхсекретное донесение, прикоснуться к которому имел право лишь тот, для кого оно предназначалось (за нарушение этого порядка — немедленный расстрел). Было и еще много чего другого, таинственного, сокрытого от человеческих глаз и ужасного, о чем мог рассказать лишь он, Бонзо, умей он говорить. Не было лишь одного — чтоб кто-то хоть однажды похвалил и поласкал, погладил его. Ласку начисто исключили из его жизни.

«Каждому — свое», — было написано нацистскими извергами на воротах лагеря смерти Бухенвальда. Он, собака, тоже получил свое, жизнь в прислужниках у палачей…

Он был соучастником преступлений, но разве он отвечал за них? Да, вероятно, он заслуживал быть убитым на месте (и просто чудо, что его не убили) или чтоб его отдали под суд, суд неумолимый и жесткий, как были преданы суду народов после падения гитлеровской Германии ее нацистские руководители. Бешеных собак убивают. Но разве он был бешеной собакой? Таким его сделали люди, или, вернее, называвшие себя людьми; собака — такова, какой ее сделает человек.


Спустя многие годы Марина Николаевна с волнением и болью будет вспоминать Бонзо. Вышло так, что Бонзо стал ее личным стражем. Он всюду сопровождал ее, не отходил ни на шаг. Не потому ли, что она первая и единственная отважилась коснуться его рукой — провела, чуть касаясь (но он-то чувствовал и переживал все!), по его загривку, потом слегка пошевелила пальцами за ушами, и с этого момента он принимал от нее все. Собственно, собака не принадлежала ей. «Трофей наших войск», он не принадлежал никому, не был ничьей собственностью, не знали, куда его девать; убить — жалко, все-таки он-то не виноват в злодеяниях Гитлера, в том, что был на свете такой выродок. Пес сам сделал выбор — привязался к Марине Николаевне и отныне ни на минуту не расставался с нею. Конечно, никаких сверхсекретных донесений он теперь не носил, да и нужны ли были они ему!

Впрочем, не совсем так. Она, его повелительница, свою подчиненность которой он признал раз и навсегда, говорила: «Иди к полковнику, отнеси его бумаги!» Говорила, конечно, по-немецки. И он только ему передавал. Открывал двери, одной лапой нажимал на ручку, другой открывал, подскочив. И — задание выполнено. Его уже знали и в канцелярии, и никто не препятствовал. Появится будто из-под земли, вручит и — только его и видели.

Черный, гладкий, с длинным саблевидным хвостом, всегда с чутко настороженными, слегка шевелящимися, как у всех овчарок, ушами-стрелками, казалось бы, ни на кого не обращающий внимания, а в действительности, как в этом имела не раз возможность убедиться Марина Николаевна, все видящий и слышащий, он уже одним своим видом внушал уважение и страх. Вышагивает сосредоточенно-деловито, неторопливо, если не выполняет поручение, но стоит сказать вполголоса: «Форвертс! Вперед!» — и словно заработал какой-то дьявольский механизм, понесся без оглядки, люди на пути лучше не попадайтесь. Съест живьем. Впрочем, близость Марины Николаевны заметно смягчила его характер, но прежняя выучка сказывалась.

Этот мрачный, молчаливый пес стосковался по теплу человеческого сердца, ласке и впитывал ее как губка, оставаясь внешне все таким же суровым. «Бонзо, милый, — говорила Марина Николаевна. — Что тебе пришлось испытать? Как тебя мучили, наверное, когда учили…» Пес замирал при звуках ее голоса, смотрел ей в глаза, как будто хотел сказать: «Я все понимаю, все, говори», и благодарно вилял хвостом. Для всех он оставался прежним нелюдимом, зверюгой, которого лучше обойти стороной, и только она, обожаемая им Марина Николаевна, знала, что он уже давно не тот Бонзо № 349, каким был прежде, когда его привели в комендатуру. «Но я не видела, чтоб он еще кому-то повилял хвостом. Хотя бы раз… Ни-ни! Его мрачный взгляд теплел только при виде меня, и тем дороже мне это было…»

— Я работала переводчицей в части, — продолжала Марина Николаевна. — Утром Бонзо брал мою сумку и шел со мной. И целый день в кабинете лежит. А если надо выйти, брал сумку с подоконника и смотрел просящими глазами… Однажды я исполнила большую работу, перевод, для маршала. Подполковник приехал за этой работой. Собака всегда находилась со мной в кабинете. В благодарность за проделанный труд подполковник с улыбкой сказал: «Ну, воин, что тебе подарить?» И вытащил пистолетик, бельгийский «Меллиор» (не табельное оружие). Пес мгновенно бросился, схватил за правую руку, вывернул ее. Пистолет выпал. Это было мгновение. Подполковник испугался, хотел застрелить Бонзо: «Я его уничтожу!» Пес взял пистолет и положил на колени мне…

С легкой руки Марины Николаевны Бонзо стали использовать по его прежней специальности, снова он носил донесения, деловые бумаги, но уже не те донесения, что ему доверялись прежде, которые несли людям смерть и муки, нет, нет. Однако охотно выполнял он только ее приказания и подчинялся только ей, неповторимой Марине Николаевне.

Постепенно выяснилось, что он обучен многому, пожалуй, не всякий человек в состоянии выполнить то, на что был способен этот хмурый пес. Так, он мог превосходно лазать по веревочной лестнице, слетать с быстротой ветра домой и принести забытую хозяйкой вещь — пилотку, перчатки, сумку. Приносил воду, выносил мусор.

Достаточно сказать: «Принеси воды», он брал в зубы ведро, шел на озеро, бросал ведро в воду, сам залезал туда же и ждал, когда ведро на три четверти наполнится. Нес и ставил на кухне. Поскольку водопровод не работал (взорвали немцы перед уходом), это была ощутимая, нужная в хозяйстве помощь. «Бонзо, иди на кухню и вынеси мусор». Бонзо хватал деревянный ящик с ручкой, выносил, опрокидывал, заглядывал — пусто ли, опорожнился ли весь, и с достоинством возвращался на кухню и ставил на место.

Наступила зима, за окном сыпал первый чистый снежок, в поведении Бонзо стали замечаться какие-то новые нотки. На прогулках он что-то усиленно вынюхивал, раз затеял драку с другим комендатурским псом.

Как-то пришла начальник большого эвакогоспиталя, старая знакомая, майор медицинской службы.

— Разговариваю я с ней, очень увлеклись: о женских делах заговорили. Отвыкли уж за время войны. Подошел Бонзо и положил голову на колени. Я не обратила внимания. И автоматически отодвинула, чтоб не мешал беседе.

— Гей фон мир (уйди от меня).

Он снова положил. Я почувствовала — рука липко-мокрая. Глянула — голова у пса в крови, оторвано ухо. Что оказалось? Гуляла самка. Он помчался туда. А там уже другой ухажер. Драка! Бонзо поскользнулся и упал в траншею и порвал ухо (тот схватил за ухо).

Да, Бонзо были доступны и обычные «земные» чувства. Почему не поухаживать, живому ничто не чуждо!

В конце концов он действительно был только собакой.

Ухо долго болело. Хрящ не заживает. Гноилось. Попросила начальника эвакогоспиталя помочь.

— Сейчас мы сделаем, — сказал он.

Прочистили рану, стали зашивать. Пять солдат держали раненого. Он рванулся, они отлетели. Подошла я. Сказала:

— Все уйдите.

А ему что и надо. Гладила и приговаривала, и он выдержал, не противился. Сестра спокойно шила.

— Ты должен быть хорошо воспитан… подавать другим пример… Понимаешь?

Он — понимал.


Они возвращались вечером домой. Час был довольно поздний, начинало смеркаться. Правда, в это время года и вечерние сумерки, и ночи оставались здесь подолгу прозрачными, темнело медленно, будто легкая кисея покрывала все окружающие предметы, на западе еще долго рдел закат, а над головой уже загорались далекие-далекие безмолвные светлячки-звездочки. Марина Николаевна любила эти поздние прогулки. Муж подолгу задерживался в штабе, и она не спешила домой.

Марине Николаевне, поэтический, чувствительной натуре ее, которую не смогла ожесточить даже война, были чем-то близки эти тихие пустынные улички с редкими прохожими, среди которых, как правило, почти не встречалось женщин и детей; нравилось снова и снова читать на стенах: «Мин нет. Лейтенант Иванцов». (Где ты сейчас, лейтенант Иванцов, живой ли и все так же продолжаешь нести свою тяжелую, полную смертельной опасности и благородного риска службу?).

С удовольствием отмечала она признаки возрождения — зажигались огни в домах, возвращалась жизнь в этот истерзанный войной и гитлеровской оккупацией польский город. Безмолвный, почти пустой, еще недавно он казался ей лишенным души, почти умершим; и вот он воскресал на глазах. Живите, люди, и не надо больше никаких войн, думала она, и эта мысль наполняла ее счастливым, трепетным чувством небесполезности собственного бытия. Бонзо, как обычно, был рядом.

С Бонзо — не пропадешь. Эту истину очень скоро усвоила Марина Николаевна. Военная переводчица при штабе мужа-полковника, отныне она несла как бы еще и добровольную патрульную службу, хотя никто не принуждал ее так делать: в ночь-полночь, поздно вечером или рано утром — с Бонзо не страшно. В обиду не даст?

— Интересно, что ты сделаешь, если мне будет грозить опасность? Вступишься за меня?…

Бонзо будто понимал, прял ушами.

Внезапно она обнаружила, что погода начала меняться. Уже не видно звезд, густой вязкий туман наползал на город с окрестных низин, стало сразу промозгло и сыро, пахнуло холодком и еще чем-то, что, вероятно, у фронтовика всегда будет связываться с пережитыми испытаниями…

Улица была пустынна. Неожиданно послышался приближающийся дробный стук женских каблучков по асфальту, в тишине было слышно за квартал: топ-топ-топ… Их обогнала молодая миловидная полька, несмотря на сгущающиеся сумерки, Марина Николаевна успела рассмотреть, что лицо ее было искажено от ужаса. Обогнав, незнакомка тут же обернулась, бросилась к ним и заговорила срывающимся голосом:

— Прошу вас, пани… товарищ… Можно, я пойду с вами? Вы разрешите? Я боюсь, пани…

Она всхлипнула, не в силах совладать с чувствами.

Сзади донесся топот. Девушка бросилась вперед, прежде чем ее успели остановить, свернув в ближайший переулок, она скрылась в темном подъезде дома с выбитыми окнами; и в ту же минуту, вдруг выросши из полумрака, возникла фигура высокого мужчины в форме советского офицера. Он тоже нырнул в подъезд. Донеслись шум борьбы и короткий сдавленный крик, затем все стихло. «Зачем она так сделала! С нами ее не тронул бы никто. Зачем убежала… Растерялась с испугу! Сколько раз потом я ругала себя, что не удержала ее! Тоже не сообразила сразу-то…» — после будет корить себя Марина Николаевна.

Услышав крик, она спустила Бонзо, отстегнув карабин, скомандовала: «Бонзо! Фасс!» Повторять команду, не пришлось, Бонзо действовал безукоризненно. Вот когда пригодилась его тренировка и отработка на задержание и злобность! От него не уйдешь! В несколько прыжков он достиг подъезда и тоже скрылся в темном проеме. Когда Марина Николаевна прибежала туда, полька лежала неподвижно на полу, мужчина исчез. Мин нет, но убийцы остались, они еще существуют и творят свое черное дело. Советский офицер, лейтенант с нашивками о ранениях, может ли то быть?! Марина Николаевна сейчас не думала о том, что неизвестный мог спрятаться где-нибудь поблизости и точно так же расправиться с нею, чтобы убрать свидетельницу преступления. Сердце колотилось. Догнать, задержать негодяя! Да, но где Бонзо? Только тут она заметила распахнутые двери, ведущие в чью-то брошенную квартиру, и разбитые окна… Туда, конечно, туда скрылся убийца! Но последовать за ними в темноту она не решалась, вернулась назад и, обогнув угол дома, увидела: вот они, оба… Когда она прибежала, лжелейтенант лежал на земле, раскинув руки и боясь пошевелить пальцем, Бонзо стоял над ним.

«Я поляк! Я поляк!» — повторял задержанный, испуганно озираясь на собаку, хотя с появлением Марины Николаевны ситуация стала иной: теперь он хоть мог просить кого-то, чтобы пес не тронул его. «Я поляк!» — твердил он, как будто это оправдывало все его поступки. А почему в советском мундире, напрашивался вопрос. Все совершилось в считанные доли минуты. Прикончив девушку и, чтоб не терять ни секунды, пробежав темный пустынный подъезд, он шмыгнул в квартиру без жильцов, там выскочил в разбитое окно, но тут его уже ждал Бонзо. Оказалось, Бонзо опередил его, прыгнув в другое окно. Поразительна была эта способность собаки угадать поведение преследуемого и схватить его там, где тот меньше всего ожидал. Пес не устремился по следу, а, забежав вперед, отрезал путь к дальнейшему бегству. Сопротивления тот не оказал: знал, с кем имеет дело. Да, знал. Позднее все объяснится. Выяснилось, что это был переодетый бандит в нашей форме, поляк — да, но предатель, изменивший родине и народу. Ему не удалось бежать — гитлеровцы отступали слишком поспешно, даже не успели скрыть следы своих страшных злодеяний в лагере смерти; сменив место жительства, он надеялся затеряться в потоке людей, разбросанных в военном смерче и теперь возвращавшихся к родным очагам, а лейтенантский — украденный — мундир служил ему защитным прикрытием, маскировкой, как кожа хамелеону. Фашистский прихвостень и холуй, при немцах он служил в качестве вахмана — возглавлял в концлагере группу надзирателей службы СС, а девушку пытался убить за то, что она с презрением относилась к нему, не приняла его ухаживаний (для него это тоже было средство замести следы), а также из опасения, что она разоблачит его. Она узнала его и потому так испугалась, принялась кричать. Одновременно преследовал цель возбудить у местного населения ненависть к русским, для того и напялил украденный мундир: вот они какие, освободители, убивают поляков! Надо сказать, что кой-где такие провокации удавались; на сей раз, однако, сорвалось, здесь — не прошло. Не прошло прежде всего благодаря Бонзо…

Задержанного требовалось немедленно доставить в комендатуру; но как быть с девушкой. Марина Николаевна приложилась ухом к груди лежащей; девушка еще дышала. Может быть, ее можно спасти, наружных повреждений нет.

— Лежать! Иначе буду стрелять! — приказала она задержанному, вытаскивая свой миниатюрный «Меллиор», хотя тот и так лежал плашмя, не отваживаясь шевельнуться: все преступники знают, что при встрече со служебной обученной собакой единственное, что остается, лежать и не рыпаться, иначе попадешь на зубы. Поводком она крепко скрутила у него руки за спиной (он не сопротивлялся, присутствие Бонзо гипнотизировало его), быстро, почти на ощупь, написала записку: «Помогите. Скорее. Умирает человек. Бонзо приведет», вложила ее в портдепешник на ошейнике собаки и скомандовала:

— Бонзо, штаб! Шнель! (Быстро!).

Думала: «Поймет ли он меня, сделает ли как надо?» Он понял все прекрасно.

Бонзо как будто того и ждал: его будто ветром унесло. Марина Николаевна ждала. Бесконечно тянулись минуты, лежащий злобно косил на нее глазом.

— Не шевелиться!

Послышался шум мотора: приближалась машина с солдатами. Какая-то тень метнулась из-за угла. Лежащий пошевелился, сделал попытку сесть и вынужден был опрокинуться навзничь, услышав у самого лица: «Ррр…» Бонзо! Он успел сбегать, передать донесение и уже вернулся, опередив патрульную машину. Молодчина. Бонзо № 1!

Да, теперь он был Бонзо № 1! Неподкупный эсэсовский служака превратился в свою противоположность — отныне служил не хищному, злому произволу и человеконенавистничеству, а — добру, справедливости, человечности. Он отплатил добром за добро, и теперь никто не сможет бросить ему упрек, что он был помощником несправедливости и зла. Человек сотворил из дикого лесного зверя собаку; проклятие человеческого рода, зверье в человеческом облике пытались вернуть собаку к звериному естеству; ласковая простая русская женщина не позволила совершиться злу — он снова стал собакой, чтоб ею быть, ею и умереть.

Так в мире все приходит на круги своя, существует великий круговорот вещей, предначертанный высшим разумом — природой, творцом всего сущего; любовь и добро правят миром, и изменить это не дано никому.

* * *

Но уже близилось расставание, истекали сроки, отпущенные им для их близости, для этой необыкновенной, удивительной дружбы, возникшей на развалинах зла наперекор всем роковым стихиям. Как пережил это Бонзо, знает только он, а Марина Николаевна не может вспомнить без слез…

Ругает себя: почему она не попросила отдать его ей совсем? Ведь отдали бы, обязательно отдали. Помешала армейская дисциплина, привычка к уставному порядку. Или просто не подумала вовремя, а потом было уже поздно.

А тут еще затруднения: когда уезжала в Россию, выяснилось, — собаку перевозить через границу нельзя. Отдали полякам. Перед отъездом пришли проститься, а его уже нет. Оказалось, он вышел на улицу и попал под грузовик…

«Вышел», конечно, не то слово: рвался, буйствовал, хотел бежать к ней. Ведь было раз: когда они с мужем отбыли ненадолго в соседнюю часть к друзьям по случаю праздника Октября, пес сломал цепь, вырвал ее, изгрыз загородку, в деснах была застрявшая щепка, после пришлось извлекать; но тогда хоть все кончилось благополучно; теперь же…

(Вдолге спустя она скажет: «Известно, собака способна уморить себя голодной смертью на могиле умершего друга-человека. Может быть, Бонзо сделал это сознательно — не остерегся машины. Может быть, это был вовсе не несчастный случай! Ведь раньше с ним никогда не случалось такого, он превосходно знал правила движения…» Она по-прежнему глубоко верила в рассудочную деятельность бессловесных. Тем более это же был Бонзо, ее Бонзо! Умница Бонзо! Что сказать, наука пока не зарегистрировала таких фактов. Что касается меня, лично я не отвергаю такую версию…).

Ей все казалось, что он придет и ляжет на прежнее место, покорный, тихий, на то самое, где состоялась их первая встреча…

— Всегда помню, умирать буду — не забуду: с тяжелым вздохом лег в углу, как окаменел, только глаза горят, будто хочет спросить — неужели ты оставишь меня? Таким и останется со мной навсегда…

Так уж распорядилась судьба.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх