Глава XIV

НАША ПОЕЗДКА В РИВЕРСДЭЛЬ

Раз в два года Морисы посылали своих детей на лето к друзьям и родным в деревню, чтобы дать им понятие о деревенской жизни и о прекрасном деревенском воздухе, — хотя и в Ферпорте воздух был очень хорош, и многие приезжали сюда на лето, но все-таки это был город. В первое лето моего пребывания в семье Морисов, Джек и Карл поехали к дяде в штат Верпонт, Нед и Вилли — к незамужней тетке, жившей в Белых горах, а Лора — к дяде в Лью-Гэмпшир.

Родители их проводили лето в городе, и на их попечении оставалась большая часть домашних зверей. Некоторые любимцы, однако, отправлялись со своими хозяевами: госпожа Морис позволяла детям увозить зверей только туда, где их любили, боясь в противном случае, что непрошенный гость надоест в доме и не встретит радушного приема.

Лора уехала раньше других, потому что она за зиму похудела и побледнела. Мы выехали в начале июня; я говорю мы, так как Лора объявила, что не расстанется со мной.

Вся семья провожала нас на железную дорогу. К моему ошейнику прицепили цепочку и повели меня к багажной кассе, где для меня были взяты два билета: один — прикрепили к ошейнику, а другой — Лора взяла себе. Меня ввели в багажный вагон и посадили на цепь у стены в углу. Я слышал, как господин Морис утешал Лору, говоря, что нам ехать недалеко, что со мной не случится ничего плохого.

На станции было очень душно и суетливо: люди бегали взад и вперед, то и дело раздавались свистки. Носильщики торопливо вносили багаж в мой вагон и швыряли его так неосторожно, что я каждую минуту ожидал попасть под какой-нибудь тяжелый сундук или ящик.

Сначала Лора стояла у двери и смотрела на меня, но когда вагон был загроможден, она ушла. Господин Морис просил служителей получше смотреть за мной, и я слышал, как зазвенели деньги, которые он дал им на чай.

Было начало июня. После долгой и холодной зимы погода вдруг сделалась очень жаркая. Мне было душно и неприятно в тесном вагоне; кроме того, когда заперли двери, я очутился в полной темноте, что при грохоте поезда и частых свистках очень пугало меня; мне даже сделалось дурно. Я не смел лечь и сидел, не шевелясь, желая одного, как бы скорей добраться до Риверсдэльской станции.

Но мне суждено было испытать до приезда еще настоящий испуг. В моей памяти мелькали разные грустные случаи с путешествующими зверями. Так, в феврале месяце один знакомый наших соседей Дрюри привез им сторожевую собаку из Нью-Йорка. Плутон — так звали собаку — рассказывал мне, как он мучился всю дорогу. Его, как и меня посадили на цепь в багажном вагоне, причем хозяин дал перед отходом поезда на чай кондуктору багажного вагона, поручив ему уход за собакой. У кондуктора, по словам Плутона, был красно-сизый нос, и он не пропускал ни одной остановки, чтобы не выпить и не закусить, между тем, как Плутон сидел голодный, мучимый жаждой до самого Ферпорта. Когда поезд прибыл на место, и дверь багажного вагона отворилась, несчастная измученная собака бросилась вон, чуть не сшибла с ног хозяина и принялась жадно есть снег, падающий на платформу; покончив с ним, она стала лизать замерзшие стекла окон.

Хозяин ее рассердился на кондуктора и сказал, что он будет на него жаловаться. Вспоминая рассказ Плутона, я не думал, что мне придется испытать нечто подобное, так как мне не предстояло длинного путешествия.

Я заметил, что, когда поезд замедляет ход, мы подходим к станции. На одном из таких замедлений мне представилось, что мы подходим к Риверсдэлю, как вдруг вагон сильно встряхнуло, и мы остановились.

Слышно было, как люди забегали, крича что-то; в мой вагон никто не заходил. «Что бы это могло быть? Не случилось ли несчастья? — подумал я. — Может быть с Лорой неблагополучно?»

Я стал неистово лаять и рваться с цепи, но прошло много времени, и никто не входил ко мне. Думаю, однако, что люди снаружи должны были услышать мой отчаянный лай. Сколько раз я бегал на такие крики о помощи со стороны людей и старался им помочь.

Наконец, — мне показалось, что наступила уже ночь, — дверь в конце вагона отворилась.

— Да нет же, сударыня, — сказал мужской голос, — в этом вагоне багаж на Нью-Йорк; не может быть, чтобы они сюда посадили вашу собаку.

— Уверяю вас, что это тот самый вагон, куда ее посадили, — отвечал знакомый мне голос Лоры. Пожалуйста, велите ее выпустить; она, должно быть, в страшном испуге.

Ко мне подошел какой-то человек и, ворча на то, что я здесь помещен, отвязал мою цепь.

— Иные люди швыряют живую тварь не лучше, чем бесчувственную кладь, — сердито сказал мой освободитель и ласково потрепал меня.

Я обезумел от радости увидав мою милую Лору.

Однако, я так бешено лаял, что потерял голос, и мог только тем выразить свою радость, что ласкался и терся о платье Лоры.

Она очень встревожилась за меня. Смеясь и плача в то же время, она говорила:

— Ну, перестань, Джой!

— Кажется, собака потеряла голос, — заметил человек, выпустивший меня на свободу.

— Это преступление — запирать бедное животное в такой темноте и в духоте, — сказала Лора, с трудом находя ступеньки из-за слез, мешавших ей смотреть.

Человек помог ей и сказал:

— Вы не беспокойтесь, барышня, собака скоро поправится. Ей не так-то тяжело досталось. Вот вы бы посмотрели, что делалось несколько лет назад в поездах на Чикаго. Там всякую скотину: быков, баранов, поросят, запихивали в такую тесноту, что несчастные животные, намучившись от жажды, с обломанными рогами, избитые, доходили полумертвые до места назначения; бывало и так, что немало их в дороге дохло, и их выбрасывали вон.

Лора слушала его с бледным лицом.

— Неужели так и теперь перевозят скотину? — спросила она.

— Нет! нет! — отвечал мужчина. — Теперь много лучше устроено, есть новые железнодорожные правила. Но ведь животные имеют дело с жестоким обращением не на одних железных дорогах. Везде на свете происходит много злого, о чем мы не слышим только потому, что немая тварь не может жаловаться. Плохо пришлось бы людям, если бы звери могли говорить.

Он поклонился и поспешил на другой конец платформы. Лора, сильно взволнованная разговором, тихонько пробиралась между углем и дровами, разбросанными по платформе: она вошла в маленькую залу небольшой железнодорожной станции, подвела меня к фильтру с водой, нацедила себе в горсть воды и дала мне вылакать. Потом она села, я положил голову ей на колени, и она стала нежно растирать мне горло. Кругом нас сидели пассажиры; из их разговоров я понял, что случилось с нашим поездом. На этой станции был разъезд. Товарный поезд должен был ждать, пока не пройдет наш поезд. Но стрелочник забыл перевести стрелку, вследствие чего мы наскочили на товарный поезд. По счастью, наш поезд уже сильно замедлил ход, иначе могло бы случиться гораздо большее несчастье. И то наш паровоз был настолько поврежден, что нельзя было ему идти дальше. Приходилось ждать, пока подадут другой.

Сидя подле Лоры, я заметил странного старого господина, похожего головой на пуделя. Он сложил руки на набалдашнике палки и не сводил глаз с Лоры.

Вдруг он вскочил и подойдя к ней, сел подле нее.

— Какая некрасивая собака! — сказал он, указывая на меня.

— На мой взгляд она очень красива, — тихо сказала Лора.

— Вы так говорите, потому что это ваша собака, — сказал старик, бросив на меня испытующий взгляд. — Да что с ней случилось?

— Она в первый раз едет по железной дороге; ей показалось страшно, — отвечала Лора.

— Не удивительно, — сказал старик. — Никто и понятия не имеет о том, что терпят звери в путешествии. Если бы вы видели все, что мне пришлось на моем веку увидать, вы, верно, в рот не взяли бы мяса, милая барышня.

Лора сморщила лоб.

— Я слышала кое-что по этому поводу, — сказала она дрожащим голосом. — Воображаю, что делается на железных дорогах!

— Делаются поистине ужасные вещи, — подтвердил старик. — Представьте себе скотину на западном длинном пути! Летом она задыхается от жары и томится жаждой, зимой голодает и мерзнет. Кроме того, ее подвергают мучениям морской переправы. Сколько из всего числа животных погибает на дороге, а других привозят в состоянии, близком к издыханию.

Странный старичок вскочил и заходил в волнении по комнате. Я радовался, что он отошел от нас, потому что Лору очень волновали рассказы о жестокостях со зверями.

Старик говорил громко; его слушали другие пассажиры; между ними находился молодой человек с красивым, но холодным лицом. Казалось, он не одобрил выходки старика, заставившего Лору расплакаться.

— А вы не находите, милостивый государь, — сказал он, — обращаясь к старику, — что есть доля ложной чувствительности во всех этих толках о любви к животным? Животные созданы для того, чтобы служить людям.

— Предположим даже, что это так — возразил старик. — Но разве из этого следует, что они должны страдать, служа нам? Я видел столько жестокости в обращении людей со зверями, что уверен в одном: люди будут отвечать за преступления, совершаемые ими везде на свете над бессловесной тварью.

Молодой человек не стал спорить, он задумался. За него отвечала старику старая дама, поразившая меня своей наружностью. Я никогда не видал лица прекраснее, чем у этой старушки. Волосы ее были белы как снег, лицо покрыто глубокими морщинами, но она была высока и стройна, и выражение ее лица было так же приятно, как у Лоры.

— Не думаю, чтобы все люди были злодеи, — сказала она. — Большая часть людских злодеяний происходит от невежества и от легкомыслия.

— Вполне с вами согласен, сударыня, — поспешно отвечал разгорячившийся старик.

— Я много путешествовала, — продолжала старая дама, — и мне приходилось разговаривать со многими хорошими и умными людьми о том, как дурно люди обращаются с животными. И что же? Оказывается, что никто об этом просто и не думает. Обратите внимание любого человека на совершающиеся жестокости, и он непременно воскликнет: «Не может быть! Неужели такие вещи творятся на свете?» Зачастую вы услышите восклицание, что надо бороться с этим злом, и люди, участие которых возбуждено вами, будут спрашивать: «Что же надо делать, чтобы искоренить жестокое обращение со зверями?»

— Да, сударыня, и я спрошу вас, что надо делать? — воскликнул старик, нетерпеливо топая ногой.

— То же, что бы я посоветовала делать в борьбе с пьянством, — ответила дама, улыбаясь, — надо воспитывать молодежь в духе человечности. Я бы всеми силами любви и науки твердо укореняла в умы школьников и школьниц знание того, что так же, как вино и водка разрушат их тела, жестокость к какой бы то ни было живой твари, омрачит и исковеркает их чистые души.

— Мне кажется бесполезным рассчитывать до такой степени на врожденное чувство добра в человеке, — сказал молодой человек с суровым лицом. — Что ни проповедуют разные сторонники человечности и благородства, а большинство людей более склонно к дурному, нежели к хорошему! Ведь вы не можете сделать ваших детей совершенно хорошими?

— Мы не ожидаем этого, — возразила старушка, спокойно взглянув на говорившего. — Не спорю, что человеческому сердцу свойственны и другие побуждения, но тем важнее нравственное воспитание, которое борется с дурным, прививая доброе и возвышенное. Я давно живу на свете и должна сказать, что за долгое время моего опыта среди людей встречала много хороших сторон в людях и в одном твердо убедилась: впечатления детства неизгладимы. — Вот почему так важно, чтобы они были хорошие. Признайтесь сами, разве вы не помните ярче всего остального то время, когда вы стояли подле вашей матери и держали ее руку, пока она нежно целовала вас?

Во время этого разговора нам подали новый паровоз. Многие пассажиры заторопились садиться в вагоны, в том числе и нетерпеливый старик. Лора спешила завязать плед, и мне очень хотелось ей помочь; вскоре около нас остались только старушка с приятным лицом и молодой человек.

— Да, я хорошо помню время, о котором вы говорите, — отвечал молодой человек взволнованным голосом. — Теперь у меня нет матери: она умерла.

— Бедный юноша! — с нежной лаской в голосе сказала старушка, положив руку на его плечо.

Они оба стояли, и она была выше его ростом.

— Да благословит вас Бог! — продолжала она. — Я уверена, что сердце у вас доброе. У меня четверо взрослых сыновей; вы мне напоминаете моего младшего. Если вы когда-нибудь будете в Вашингтоне, приезжайте ко мне.

Она назвала себя. Молодой человек горячо поблагодарил ее за ее внимание. После этого он вышел, а старая дама обратилась к Лоре.

— Дайте я вам помогу, моя милочка.

— Будьте так добры, — сказала Лора. — Я никак не могу застегнуть этот ремень.

В несколько секунд наш поезд был готов, и мы все радостно поспешили в вагоны.

Так как до нашей станции оставалось только несколько миль, то кондуктор позволил Лоре взять меня в свой вагон. Она постелила накидку на скамейку против себя, и я сел на нее, с удовольствием глядя в окно на прелестные зеленые луга, залитые июньским солнцем, мимо которых быстро летел поезд. Как хорошо было в этом вагоне! Хуже всего для зверя — это быть запертым в темноте и не видеть куда едешь!

Старая дама села подле Лоры; она тоже смотрела в окно.

— Что может быть прекраснее хорошего июньского дня? — сказала она.

— Да, да!… — отвечала Лора. — Грустно встречать осень и холодную зиму!

— Нет, милочка, не говорите этого, — возразила дама. — Осень и зима готовят нас к новой весне.

— Да, это так… — сказала Лора. — Вы, верно, очень любите зверей, — заметила она, немного погодя, с некоторым смущением, видя, что старушка наклонилась ко мне и погладила мои обрезанные уши.

— Очень люблю, моя милочка, — отвечала она Лоре. — У меня дома четыре лошади, две коровы, ручная белка, три собаки и кошка.

— Какая вы счастливая! — заметила Лора.

— О, конечно!… Да, я еще забыла мою однорогую жабу, Дисю, которую я достала в Калифорнии. Она живет в теплице и благоденствует. Когда я прихожу, она протягивает свою рогатую головку, чтобы я ее почесала.

— Я совсем не понимаю, как можно быть злым с животными, — сказала Лора.

— И я тоже не понимаю, дитя мое. Я всегда смотрела с глубоким огорчением на всякую жестокость к зверю. Помню, еще маленькой девочкой, когда я, бывало, гуляла по улицам Бостона, я вся тряслась, если видела, что извозчики или ломовые бьют и истязают своих лошадей, нагруженных слишком большими тяжестями. Я была такая маленькая, что боялась заступиться за бедных животных и, придя домой, только горько плакала на коленях матери, спрашивая ее, неужели ничем нельзя помочь горю. Моя мать в слепой любви ко мне старалась утешить меня и развлечь, причем всем было приказано оберегать меня от каких бы то ни было грустных зрелищ. Но страдания невинных зверей не прекращались от того, что я их не видела, и когда я выросла, я поняла свое малодушие, я стала говорить всем знакомым, что мир полон стенаний страждущей немой твари и что этому не будет конца, если мы не будем бороться с этим злом. По моим настояниям основалось несколько обществ покровительства животным. Они сделали и делают много добра не только зверям, но и человеку. Я уверена, что говоря жестокому человеку: «Нельзя переутомлять, истязать, мучить и убивать зверей, нельзя оставлять их голодными», мы приближаем его к царствию небесному. В писании сказано: «Что посеешь, то и пожнешь!» Семена несправедливости и злобы дадут нездоровые всходы. Тот, кто бьет лошадь, сам в эти минуты в тысячу раз больше зверь, нежели его невинная жертва. Если бы люди только поняли эту истину, что всякое злое дело падает на голову того, кто его делает… Однако, дитя мое, я заговорилась. Вот и станция ваша. Прощайте, дай Бог вам сохранить на всю жизнь ваше доброе личико и кроткое сердце! Я надеюсь, что мы еще когда-нибудь встретимся.

Она пожала руку Лоры и погладила меня на прощанье. Через минуту мы уже стояли на платформе, а она улыбалась нам в окно.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх