Местное обезболивание

Кто мог подумать, что мечта человечества победить боль так удивительно осуществится! Тысячелетиями искали люди средства ослабить муки больного на операционном столе. Они верили, что инструменты, покрытые жиром, выкованные из золота или серебра, облегчают страдания; хирурги приписывали крокодильему салу, высушенному в порошок, благодетельные свойства анестезии, видели в листьях кустарника кока, растущего в Перу и Боливии, «божественный дар насыщать голодных, придавать силы усталым, избавлять несчастных от болей». Чтобы сделать больного нечувствительным к ножу, его опьяняли вином, пускали ему кровь до глубокого обморока, затягивали на шее петлю до потери сознания. Потоки крови и могильные холмы вели человечество к современной анестезии.

Изверившаяся медицина устами хирурга Вельпо заявила: «Боль и нож – неотделимые друг от друга понятия. Больной и хирург должны с этим свыкнуться. Было бы химерой думать о чем-либо ином».

Хирурги решительно восставали против всякой системы обезболивания, настаивая на своем праве оперировать больных, находящихся в полном сознании. «Боль, – утверждали они, – могучий союзник врача. Она подсказывает правильное поведение больному в момент операции: сдерживает беспокойных, вынуждая их беречь свои силы, ограничивает упрямых требованиями больного организма. Боль – жестокий и полезный закон, она будит в человеке нравственные начала. В воспоминаниях о собственной боли, физической или душевной, лежат корни сострадания и любви к человечеству…»

Даже знаменитый Пирогов, впервые применивший на фронте наркоз, писал: «Делать операцию над человеком, находящимся в состоянии бесчувствия, – обязанность неприятная для хирурга, который присутствием духа, здравым суждением и привычкой успел в себе победить восприимчивость к крикам и воплям больных…» Иначе говоря, ожесточив свое сердце, лишив его сочувствия, хирурги восстали против попыток обесценить это достоинство в их искусстве.

И еще одного преимущества лишало врачей обезболивание. Пока перед ними лежал страдающий больной, способности хирурга определялись его умением оперировать как можно быстрей. Ловкачи удаляли в две минуты конечность, извлекали камень из желчного протока за двадцать минут. При наркозе такого рода искусство излишне, одинаково излишне, как и выработанное, практикой равнодушие к стенаниям больного…

Вопреки всему, наркоз занял в практике прочное место. Прошло немного времени, и спасительное средство обнаружило свои печальные свойства. Невинное усыпление на самом деле оказалось жестоким ударом по нервной системе, травмой, которая не проходит без следа. Только скудостью знаний о процессах, текущих в организме, можно объяснить, что не всегда обнаруживаются гибельные последствия наркоза. И хлороформ и эфир проявили себя как яды, нередко отзываясь на дыхательных путях, на печени и почках, вызывая заболевания и смерть.

На операционном столе лежали теперь не один, а двое больных. Один принес свои страдания извне, а другого привел врач в тяжелое состояние. Именно этот второй больной требовал к себе серьезного внимания хирурга. Из всей центральной нервной системы в нем бодрствовал лишь раздраженный наркозом продолговатый мозг. От него сейчас зависела жизнь больного. Он мог в любое мгновение выключить дыхательный центр или парализовать сердечную мышцу. Кислород в этом случае продолжал бы поступать в организм, где сердце перестало биться. И еще так; сердечная мышца продолжала бы выбрасывать кровь, но, не обновленная дыханием, она была бы бессильна спасти организм. В такие минуты взволнованный врач спешит впрыснуть больному под кожу эфир, стрихнин, аммиак или алкоголь, пытаясь ядами устранить влияние яда. У каждого хирурга свои средства воздействия, созданные им в минуты отчаяния. Один перевертывает больного головой вниз, стегает его нервы электрическим током, ставит клистиры из водки и горячей воды. Другой поколачивает отравленного рукой или мокрым полотенцем, щекочет в носу, кладет лед на прямую кишку. Третий в отчаянии рассекает больному дыхательное горло, разрезает грудную клетку и принимается рукой массировать сердце. Все стремятся подействовать на центры дыхания и кровообращения, но никто толком не знает, как этого добиться.

Спасительный наркоз завел хирургию в тупик.

В конце прошлого века Карл-Людвиг Шлейх, талантливый хирург и патологоанатом, открыл способ обезболивания при операции. Он оперировал больных, не усыпляя их. Обильно смачивая ткани после каждого разреза раствором кокаина и поваренной соли, он лишал нервы чувствительности. Слабая концентрация кокаина отнимала его губительные свойства – вызывать осложнения и смерть.

Этот метод анестезии был немецкими хирургами отвергнут. «Имея в руках такое безвредное средство, – защищался Шлейх перед форумом из восьмисот клиницистов, – я с идейной, моральной и судебно-медицинской точек зрения считаю более непозволительным применение опасного наркоза». Председатель съезда ответил громовой отповедью молодому смельчаку. «Коллеги, – патетически обратился он к высокому собранию, – когда нам бросают в лицо такие вещи, как заключительные слова докладчика, мы, вопреки обыкновению, можем отказаться от критики и обсуждения. Я спрашиваю собрание: убежден ли кто-либо в истинности того, что нам только что брошено? Прошу поднять руку». Ни одна рука не поднялась в пользу ученого, чье открытие принесло столько пользы человечеству.

Через год Шлейх снова представил свои работы ученому съезду, готовый доказать благотворное действие анестезии на больных. Именитые хирурги не заинтересовались его доказательствами, из восьмисот человек в его клинику явились лишь тридцать. Сторонники наркоза, как и предшественники их, настаивавшие на праве оперировать усыпленных больных, умели отстаивать свои принципы. Они владели искусством оперировать под наркозом и не желали дисквалифицировать себя. «Каждый больной, который подвергается операции, – писали по этому поводу сторонники наркоза, – вправе требовать от хирурга, во-первых, не знать дня и часа операции; во-вторых, не видеть ее и приготовлений к ней, не чувствовать болей при операции и вообще ощущений, связанных с ней». Такова была нравственная мотивировка, стоившая Шлейху страданий и жизни.

– Случай со мной, – восклицает вконец измученный ученый, – не исключение. Так бывает всегда, когда дело идет о натиске бесхитростного изобретателя на вооруженный бомбами и гранатами круговой вал академической крепости, этой твердыни всякого рода реакции…

До конца своих дней автор 'инфильтрационного метода анестезии не получил ни признания, ни кафедры.

Именно к этому всеми отвергнутому методу Вишневский обращает свой взор.

Первую операцию по методу Шлейха Вишневский проделал еще в 1901 году. Он только что окончил университет и приехал в Сибирь на эпидемию. Его вызвали в деревню к умирающему. Больной в белой рубахе с льняным пояском лежал на полу и, задыхаясь, шептал что-то священнику. Давний сифилис привел к сужению дыхательного горла, предстояло ножом расширить его. Операция под наркозом представляла опасность: свеча в руках фельдшера – единственное освещение в палате – могла вызвать вспышку эфира. Врач сделал операцию под местной анестезией и вернул умирающего к жизни. На следующую ночь ему доставили раненого с распоротым животом и выпущенным наружу кишечником. Опять возникло опасение, что эфир взорвется от близости горящей свечи, и снова метод обезболивания дал хорошие результаты. То обстоятельство, что поврежденные ткани быстро зарубцевались и у больного не было шока, навсегда привязало Вишневского к местной анестезии.

Шли годы. Кокаин уступил место новокаину. Рядом с методом послойного пропитывания тканей явился другой – проводниковый. Хирург определял положение нервных стволов в том месте, где предполагается оперативное вмешательство, и, впрыснув в эту область новокаин, обезболивал их. Врачи аккуратно выполняли требования инфильтрационной и проводниковой анестезии, а больные все же стонали, жаловались на боли. Как тщательно хирурги ни обезболивали нервные стволы, как ни насыщали ткани раствором, в глубоких слоях оставались нетронутыми нервные сплетения, причинявшие больному страдания. Перед каждой операцией возникали сомнения, как поведет себя именно этот больной: не раздражителен ли он, не слишком ли чувствителен к болям? Малейшая неуверенность приводила к применению наркоза.

Вишневский задался целью разработать такой способ обезболивания, который имел бы все преимущества инфильтра-ционного и проводникового, без их недостатков. Пропитывание тканей раствором – прекрасная идея, но сделать это надо так, чтобы ни один уголок клетчатки и мышцы не остался вне влияния новокаина. Обезболивать одно лишь операционное поле – верная мысль, но хирург не может ждать, когда рассекаемые слой за слоем ткани будут постепенно обезболиваться. Процесс следует насколько можно ускорить. Наркоз должен уступить место анестезии. Бессмысленно ввергать во тьму целый город, когда нужно выключить свет в одном лишь квартале…

Годы настойчивых исканий дали Вишневскому возможность решить эту важнейшую для хирургии задачу. Техника его метода предельно проста. С двух противоположных направлений в пласты ткани нагнетается новокаин. Две струи, тугие и обильные, идут друг другу навстречу, широко заливая подкожные ткани, обезболивая все на пути. Нет надобности выжидать, когда раствор окажет свое действие, постепенно проникнет в глубь клетчатки и мышц, не надо искать расположение нервных стволов, опасаться, что игла ранит нерв, – тугая струя, захватывая большое пространство, действует быстро и верно.

Вот когда Вишневскому пригодилось его тонкое знание анатомии, знакомство с архитектоникой человеческих тканей. Он мог заранее сказать, в каком именно пункте введенный раствор охватит наибольшую область.

– Мой метод обезболивания, – подвел итоги ученый, – не требует от оператора ни сложного оборудования, ни специальной тренировки. Им можно спасти жизнь больного и в блестящей операционной городского центра, и на простом столе, освещенном керосиновой лампой.

В операционной Вишневского больные спокойно ложатся на стол, их не оглушают хлороформом и эфиром, они уверены, что операция пройдет без страданий. Хирург не думает больше о скорбной статистике смертей от наркоза, она не касается его. Вместо жестокого наркоза, ранящего психику и нервную систему, – два легких укола, первые и последние страдания больного. Последующее уже нечувствительно. Больной беседует с сестрой, отвечает улыбкой на шутку, не подозревая, что внутренности его громоздятся у него на животе. Его снимут со стола свежим и неизменившимся, давление крови и дыхание не будут вызывать опасений.

Хирурга не тревожит больше мысль, что действие наркоза истечет раньше, чем операция будет закончена. Ему незачем спешить, лишняя минута и даже час не ухудшат состояния больного. О эта торопливость! Сколько несчастий она принесла! Иссеченные мышцы и кожа, в спешке растягиваемые крючками, размозженные инструментами, долго служили источником страданий больного. У Вишневского достаточно времени, чтобы следить за мельчайшим сосудом, беречь каждую каплю человеческой крови. Слабое сердце больного не вызовет у хирурга опасения, что оперированный останется у него на столе. Во время операции мокрота изо рта не угодит в бронхи и легкие больного. Способность откашливать парализуется только под наркозом. Не будет и периода затемнения сознания после операции, в момент, когда рана так нуждается в покое.

Прежде чем рассказать, как русский ученый оградил людей от страданий, изгнал стоны и боли из операционной, послушаем свидетельства его современников.

– Вишневский казался нам слишком медлительным, чрезмерно осторожным и кропотливым, – вспоминают о нем прежние студенты. – Нож в его руках мучительно медленно двигался, так и хотелось его подтолкнуть. Мы объясняли его успехи усидчивостью, присущей недеятельным натурам. И кому в самом деле было бы под силу часами отделывать свои препараты? Слов нет, они поражали художественностью отделки, – но к чему, казалось бы, такое изящество? На практических занятиях по оперативной хирургии мы положительно недоумевали: он с трупом обращался словно с больным. Трудно себе представить более бережное отношение, более трогательную нежность к тканям. Много лет спустя, наблюдая его операции в клинике, мы не увидели разницы между нынешним хирургом и прежним прозектором. Те же осторожность и аккуратность. Он тщательно обходил сосуды и нервы, вскрывал ткани послойно, точно изучал анатомию. Малейшая резкость ассистента – слишком ли тот дернул желудок или кишку – вызывала у него недовольство. Бывший прозектор остался верным себе. Его осторожность оказалась продуманной системой. В секционной ее породила страсть к хирургии, а в клинике – уверенность, что бережное отношение к организму больного первейшая обязанность врача.

Неудивительно, что именно у Вишневского явилась решимость покончить с наркозом.

С тех пор как возникла идея обезболивания, утвердилось убеждение, что новокаин никогда целиком не сможет заменить хлороформ. Такие операции, как черепные или на желчных путях, всегда будут сопровождаться усыплением больного. Никто также не решится под новокаином оперировать очаг, где протекает воспалительный процесс: уколы шприца могут открыть дорогу заразному началу в здоровые ткани и породить сепсис. Всюду, где болезнь порождает гнойник, в брюшной ли полости или на теле, анестезия должна уступить свое место наркозу. Хлороформ удерживал важнейшие позиции, препятствие казалось неодолимым.

Какое огорчение – иметь средство облегчить страдания больного и быть вынужденным ему в этом порой отказать!

– Допустим, что это так, – соглашался Вишневский, – пусть тугая струя новокаина может рассеять инфекцию по всему организму. Но почему этого у меня никогда не бывало? В те трагические моменты, когда воспаление брюшины грозило гибелью больному, струя новокаина, наоборот, возвращала умирающих к жизни.

Что это, случайность? Удача? Отлично, он заново проверит влияние анестезии на воспаленную ткань. Все, разумеется, будет сделано осторожно: шприц не коснется воспаленного места и скопления гноя.

Шаг за шагом, от маленького фурункула к карбункулу, от воспалительного очага на теле до гнойника внутренних органов, следовал отважный исследователь.

– Я испытывал глубокую тревогу, – признавался позже ученый, – когда проникал в брюшную полость, залитую гноем. В прошлом у меня были удачные операции подобного рода, и это поддерживало меня. Я не отступал и решительно анестезировал брюшину, эту чувствительнейшую к инфекции ткань.

Новокаин врывался в воспаленные ткани, рассеивал гной по всему организму, и все-таки осложнения не наступали. Очаг воспаления угасал под струей спасительной анестезии. Предполагаемая слабость местной анестезии оказалась ее преимуществом. Извечное опасение хирурга открыть микробам доступ в кровеносную систему, вызвать сепсис у ослабленного операцией больного в этих случаях не оправдалось.

Долгое время Вишневский не рисковал применять анестезию при операциях печени и желчных путей.

Это не было недоверием к собственным силам. На пути ученого стояла другая преграда – утверждение хирурга Керра, его решительное «нет». «Врач, который найдет средство, – утверждал он, – соединяющее в себе преимущества эфира и хлороформа без их недостатков – поражать легкие и сердце, печень и почки, – будет лучшим хирургом своего времени и заслужит не одну, а десять Нобелевских премий». Так говорил человек, проделавший тысячи операций на печени, не раз наблюдавший пагубные свойства наркоза без малейшей надежды найти выход из тупика. Мог ли Вишневский быть настолько нескромным, чтобы приписать себе заслугу, о которой говорил Керр, или не посчитаться с его мнением?

«Он, конечно, был прав, – уверял Вишневский себя, – ведь никто еще в истории такой операции под местной анестезией не делал».

Вишневский до тех пор покорно следовал суждению немецкого хирурга, пока предположение, далекое от научной строгости, не овладело им: «Керр был огромным и грузным, руки большие, движения неуклюжие, – может быть, поэтому у него не выходило?»

Трудно себе представить менее убедительное предположение. Всему миру известно, что физические достоинства и недостатки хирурга нисколько не повинны в действенности анестезии…

Операция на печени была проведена Вишневским блестяще, ни одного стона больной не проронил. Само собой разумеется, что успех оператора не вытекал из благодатных преимуществ его конституции перед конституцией Керра.

Когда молодые врачи спросили Вишневского, что дало ему уверенность в том, что можно оперировать печень под местной анестезией, он объяснил:

– Чем больше я приглядывался к органам и тканям, тем более убеждался, что они как бы отгорожены друг от друга, заключены в тканевые футляры. Природа словно создала это приспособление, чтобы облегчить нам анестезию. То, что возможно в полости живота, решил я про себя, должно успешно осуществиться и в полости любого органа.

Мысль о том, что удачи и неудачи хирурга в большой мере зависят от него самого, от того, в какой степени он Щадит организм, уже не оставляет Вишневского. Теперь во всякой неполадке за операционным столом и в плохом самочувствии больного в постели, после операции, он ищет в первую очередь собственную вину.

У больного после удаления аппендикса началась закупорка вен на ногах. Много времени спустя то же самое повторилось с другим. Трудно предположить взаимосвязь между отростком кишечника и образованием тромбов в сосудах ноги.

«Я в последнее время стал невнимателен, – решает ученый, – грубо оперирую, нехорошо… Толчкообразные уколы шприцем могли ранить ткани, холодный новокаин тоже мог стать источником травмы».

Он вырабатывает плавность в манипуляциях, начинает применять теплый раствор новокаина, и осложнения больше не повторяются.

* * *

В 1922 году малоизвестный провинциальный профессор сделал на съезде хирургов в Москве сообщение об операциях на желчных путях под местной анестезией. Он привел материал двадцати двух случаев обезболивания и твердо настаивал, чтобы больных с желчнокаменной болезнью, особенно страдающих печенью, оперировали по его новому методу, именуемому «ползучим инфильтратом».

Знаменитый уролог, бывший лейб-медик, неожиданно заинтересовался провинциалом.

– Кто был вашим учителем? – спросил он его.

– У меня не было учителей, я сам учился.

Ответ был странный, но хирурга не очень смутил. Бывают, конечно, и такие явления, суть не в этом, – то, что профессор сегодня сообщил, очень важно и любопытно. Не согласится ли Вишневский сделать и съезду урологов такой же доклад? Было бы истинным несчастьем, если бы отечественная урология не познакомилась с методом ползучего инфильтрата.

Казанский профессор не преминул согласиться и выступил с сообщением об оперативном удалении предстательной железы под местной анестезией. Вслед за докладчиком взял слово председатель урологического съезда, бывший лейб-медик, всеми признанный авторитет в урологии. Он деликатно намекнул, что метод Вишневского – очередной перепев неудавшейся теории Шлейха. Собственный опыт дает ему основание усомниться в верности того, что здесь было доложено. Оппонент не сердился, ничего оскорбительного о докладчике не сказал и все-таки многого добился: новый метод анестезии был скомпрометирован, едва он явился на свет.

Какая нелепость сравнивать слабые попытки неудачника немца с законченным методом, благодетельным средством оперировать без боли людей! Ничего общего! Наука немыслима без преемственности идеи, но кто осмелится утверждать, что в методе ползучего инфильтрата есть что-нибудь из принципов Шлейха…

Вишневский стал жертвой собственной неопытности. Он должен был знать, что председатель – хирург и делает также операции на желчных путях. Прежде чем утверждать, что местное обезболивание имеет преимущества перед наркозом, Вишневскому следовало подумать, как на это посмотрят другие. Не мог же он серьезно надеяться, что знаменитые хирурги станут обучаться его новому методу у него – провинциала из Казани.

Председатель не забыл эту дерзость Вишневского. Он привел на заседание ученых-хирургов одного из больных, оперированных автором ползучего инфильтрата.

– Будьте откровенны, – подбодрил он его, – вас слушают представители науки.

На обязанности свидетеля лежало подтвердить, что новый метод анестезии не ограждает оперируемого от страданий. Истерик больной охотно поведал о своих воображаемых страданиях…

Слишком смелые шаги не прощаются. Об этом следовало помнить Вишневскому. Особенно не прощают их хирурги. «Я знаю, – с горечью восклицает Везалий, великий анатом средневековья, – на меня станут нападать те, которые не изучали, как я, анатомию. Снедаемые завистью и стыдом, они не простят молодому человеку, что он открыл и показал то, чего не видели и не предчувствовали постаревшие в искусстве, считающие себя светилами науки…» Дерзость в медицине подобна смертному греху, за нее платятся жизнью даже боги. Эскулап, переступивший пределы дозволенного и дерзнувший воскресить мертвеца, был громом сражен среди ясного дня.

Ученые и клиницисты холодно встретили новый способ анестезии.

– Слишком много жижи, – язвительно шутил известный столичный хирург. – Я предпочитаю оперировать на сухом месте.

– Анестезия Вишневского удается только ему, – не без иронии замечали другие, – наши больные стонут под новокаином.

– Нельзя безбожно растягивать операционный процесс, – твердили теоретики хирургии, – бесконечная смена ножа и новокаина требует слишком много времени и сил.

– Судьба дала нам скальпель в руки, – страстно возражал им Вишневский, – не для того, чтобы мы им красиво и быстро управлялись, а чтобы с его помощью выручать людей из беды. Если бы больные, которые погибли у меня от наркоза, каким-нибудь чудом снова явились, я согласился бы дни и ночи их оперировать, только бы они не умирали.

Ползучий инфильтрат успеха не имел. То, что Вишневский предлагал, многим казалось слишком несложным, чтобы в этом увидеть серьезное открытие. Научные успехи покоятся на пирамидах прочитанных книг, в дебрях загадочных формул. Нельзя легковерно отворачиваться от прошлого во имя новых, сомнительных истин. Врачи скорее соглашались заблуждаться с Галеном и Авиценной, чем делить славу со своим современником.

Прошли годы, и факты подтвердили достоинства местной анестезии. Противники умолкли. Сдался и тот, который предпочитал «оперировать на сухом месте», – незадолго до своей смерти бывший лейб-медик Федоров оперировал уже под новокаином, по некогда им отвергнутому методу Вишневского.

* * *

Есть люди, являющиеся на свет как бы с готовыми склонностями и законченным характером. Время усовершенствует отдельные черты, но совершенно бессильно их переделать. Некогда аккуратный и усидчивый студент, методичный и настойчивый прозектор, Вишневский продолжал оставаться таким же. По-прежнему исправно сидел на нем костюм и сверкала белизной разглаженная рубашка.

– Хирург, – учил он студентов, – должен быть приятен больным, которые вверяют ему свою жизнь.

Чтобы выглядеть здоровым и свежим, рассказывает им ученый свой секрет, надо заниматься охотой. Пусть с него берут пример: ружье и собака для него неисчерпаемый источник сил и вдохновения.

Когда студенты впервые увидели профессора за операцией, их глубоко поразила методическая аккуратность его. Каждое движение выражало уверенность, непоколебимый покой. Он не волновался, исподволь приближаясь к цели. Пока ассистент не зажал кровоточащий сосуд, хирург не спешил пускать дальше нож. Как опытный полководец, он одинаково заботился о тыле и фронте, щадил не только страдающий орган, но и подступы к нему.

– Помните, всякая операция есть травма, – твердил он студентам, – тем более обширная, чем грубее вы ее произвели. Одно и то же вмешательство может у разных хирургов иметь различный исход. Пощаженный организм на ваши заботы ответит вам выздоровлением.

Все восхищало студентов в этом хирурге. У операционного стола он держался прямо, не нагибаясь низко к ране, не заслоняя собой операционное поле. Безупречными движениями слой за слоем рассекал он ткани. Можно было не сомневаться, что сосуды, случайно уклонившиеся от нормального пути, не попадут под нож. Он не повредит бедренной вены при грыжесечении и не прольет лишней капли человеческой крови.

– Нож должен быть смычком в ваших руках, – повторял ученый. – Мы сотканы из слишком деликатного материала, этого нельзя забывать. Рассечете ли вы нерв, размозжите ли его или растянете – ответ организма в каждом случае будет другой.

Былая аккуратность студента и прозектора с течением времени не изменилась. По-прежнему пылко звучит его речь, когда он коснется любимого дела. В семье, как и прежде, регистрируются удачи и неудачи ученого. События получают свой отклик в клинике, в домашнем кругу.

– Ну и операция была сегодня у меня…

Затем следует подробный анализ, широко разъясняемый мимикой и жестикуляцией. К этой особенности ученого привыкли давно. Студента не удивит, если профессор остановит его среди улицы и запросто скажет ему: «Подумайте, какая досада! Когда я читал лекцию вашему курсу, не было нужного материала: ни прободной язвы, ни ущемленной грыжи. Теперь, как назло, этого добра сколько угодно».

По-прежнему тяжело переживает он свои неудачи. В трудные минуты, особенно после операции, кажущейся ему неудачной, он будет долго размышлять, мысленно перебирать каждый сделанный шаг или поспешит скорей уснуть, чтобы на время забыться, пока решается судьба больного.

Не изменился Вишневский и в другом: мысль погрязнуть в повседневной работе, сузить свой мир, стать ремесленником все еще пугала его.

– Всего пуще бойтесь, – горячо убеждал он студентов, – застрять на распутье или ограничить свои знания тем, что сделано другими до вас.

Науку он по-прежнему постигает глазами, не доверяя начетчикам и их мудрствованиям.

– Следите за каждым моим движением, – призывает профессор студентов, – как я беру скальпель и шприц, как и куда я их кладу. Уметь видеть и замечать – величайшее искусство хирурга.

Профессор оставался верным себе: он все превращал в зрелище. Во время его лекций в аудитории появлялись рисунки, графическое объяснение операций. В зал, где испокон веков звучала лишь профессорская речь, вкатывались койки, являлись сестры и санитары. Лекция превращалась в практические занятия. Вот перед аудиторией больной с вывихом правой руки. Короткий анатомический анализ, демонстрация рисунка – и лектор переходит к делу. Несколько уверенных движений, слышится хруст – и сустав вправлен. Восхищенные студенты отвечают профессору рукоплесканиями… Он приводит им больного, страдающего язвой желудка, и демонстрирует на нем внешние симптомы болезни. Две недели спустя больной снова здесь. Не угодно ли студентам еще раз приглядеться? Внешние симптомы исчезли, человек решительно переменился. Вот, кстати, и виновник несчастья – кусочек изъеденной ткани, вырезанный из желудка больного…

Чудесная сила видения, восхищавшая студентов, преданно служила науке, рождала смелые идеи и открытия.

На одном из них, известном под названием «блокада», мы остановимся подробно.









 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх