• Рукодельница
  • О печальном просчете ученого
  • Странные исчезновения
  • Примирение
  • Старший инженер Шевелева
  • Глава четвертая

    Любовь к шейному узлу

    Рукодельница

    Круг ее интересов удивительно многообразен. Она окончила музыкальную школу и мечтала стать актрисой. Сцена, где сталкиваются чувства и страсти, где искусство обнажает глубочайшие тайны людской натуры, волновала ее воображение. Казалось, в этом ее призвание и счастье. Однако интерес к театру не помешал ей увлечься чисто практической деятельностью. Она поступила в механический техникум и преуспела в математике. — Влечение к технике вскоре было подавлено другим. Взволнованная драматическими коллизиями в произведениях Достоевского, девушка решила изучить психологию, вникнуть в механизмы, которые подобную сложность создают. Новое увлечение изменило и эти планы. Не психологом, а физиологом стала она и за успешную работу на одиночном нервном волокне была удостоена Павловской премии… Затем ее увлекла метеорология — проблема вихревых процессов в атмосфере. Не имея специального образования, она написала две серьезные работы и была утверждена инженером. Опубликованное исследование «К вопросу о суточном ходе коэффициента турбулетной диффузии» оказалось успешным. Девушка стала старшим инженером-гидрометеорологом. И все-таки она вернулась к физиологии.

    — Вы слишком увлекаетесь, — говорили ей друзья, — уж очень у вас широкое сердце.

    — Наоборот, — возражала она, — очень даже маленькое и к тому же склонное к большим заболеваниям. Кстати, оно смещено у меня вправо.

    Эта анатомическая неудача природы не мешала ее сердцу быть одержимым большими страстями. Пятнадцати лет Вероника Сергеевна Шевелева окончила среднюю школу и спустя год приготовилась поступить на биологический факультет. Ей рекомендовали выждать немного и тем временем подрасти. Она не могла себе позволить тратить годы без пользы и, зачисленная в марте следующего года, до мая сдала все экзамены по курсу. Напряжение это стоило ей неприятных последствий: она вдруг обнаружила, что мир все более интенсивно окрашивается в алые тона. Вернуть вещам их нормальную окраску оказалось под силу лишь опытному окулисту. Сновидения девушки также приобрели несообразный характер: много времени спустя после экзаменов она все еще будила домочадцев взволнованными речами, обращенными к воображаемому экзаменатору.

    Девятнадцати лет, на пятом курсе университета, она в лаборатории Быкова изучает строение нерва. Год спустя она заканчивает биологическое отделение и защищает работу на тему о влиянии фармакологических веществ на нерв. Откуда, казалось бы, такой интерес к нервному проводнику? Что ей до его способностей переходить из состояния возбуждения в торможение?

    Оказывается, что в строении нервной системы и ее деятельности молодая студентка искала ответа на вопрос, что такое настроение. Как удается человеку выразить свои чувства в красках и словах, изменять средствами искусства настроение окружающих?

    Оппонентом Шевелевой на защите дипломной работы выступил академик Ухтомский. Он, отказывавший в этой чести кандидатам наук, проявил интерес к дипломному сочинению студентки. Публично одобрив его, ученый выразил уверенность в том, что девушку ждет плодотворное будущее…

    Когда профессор Быков впервые увидел Шевелеву, низко склонившуюся над нервно-мышечным препаратом лягушки, он долго не мог оторваться от глубоко поразившего его зрелища. Игла, которой она работала, казалось, жила собственной жизнью, говорила на своем языке. У студентки пятого курса были тонкие пальцы, подвижные и чуткие, проницательный взор и девятнадцать лет за спиной. Кто вдохновил ее часами глядеть сквозь лупу на нервные волокна? Кто учил ее их расщеплять? Какая причина так влечет ее к нерву? Уж не искала ли она в его таинственных недрах ответа на занимавшие ее фантазии?

    На это она не могла бы ответить. Восхищенная и влюбленная в свой мучительный труд, она владела искусством черпать радости там, где другому это казалось невозможным.

    Узнав ближе студентку, Быков сказал ей:

    — Вас, видимо, занимает строение нерва. Не хотите ли вы посвятить себя неврологии?

    На этот вопрос последовал несколько странный ответ:

    — Меня занимает все, что определяет характер человека.

    Ученый улыбнулся. Проблема души не была его специальностью. Для ее изучения еще не был поставлен ни один опыт.

    — Всего лишь? И ничего больше?

    — Нет, почему. Я люблю еще искусство.

    Ироническую улыбку ученого она истолковала по-своему и поспешила добавить:

    — Тут нет противоречия. Искусство есть проявление души, оно же определяет душевную деятельность человека.

    Это объяснение не удовлетворило ученого. Беседа их окончилась, одна из сторон сочла себя некомпетентной ее продолжать.

    Быков открыл, что у помощницы «золотые руки», и стал с особым интересом следить за ней. Верный своему правилу ободрять, убеждать, но не решать за сотрудника его задачи, ученый предоставил студентке свободу, готовый, однако, всегда прийти ей на помощь. Словно желая измерить силу ее дарования, он нагружал ее все более сложной работой. Когда удача сопутствовала девушке, он вдохновенно говорил ей о беспредельных просторах, открытых взору науки; в трудные минуты он, наоборот, был склонен признать, что природа нас держит на расстоянии от своих тайн, обнажая нашему уму лишь внешность вещей, скрывая закономерности, от которых действия этих вещей зависят…

    — Самое трудное, — ободрял Шевелеву ученый, — дойти до сердцевины науки, пробиться сквозь тьму готовых понятий, мешающих прямо видеть предмет.

    Изречения ученого ассистентка принимала как рабочие гипотезы — без лишних восторгов и огорчений. Она привыкла к его афоризмам и считала их как бы принадлежностью лаборатории. Впервые явившись сюда, она на транспарантах, развешанных на стене, прочитала те сентенции, которые услышала потом от Быкова. «Факты в тысячу раз важнее слов». «Если вы понимаете факты, вы понимаете все». Это были поучения Павлова. С другого плаката Менделеев внушал ей: «Наука есть достояние общего, и справедливость требует не тому отдавать наибольшую славу, кто высказал первый известную истину, а тому, кто сумел убедить в ней других, показал ее достоверность и сделал применимой в науке». В кабинете ученого девушка прочитала поучение Лобачевского: «Кажется, природа, одарив столь щедро человека при его рождении, не удовольствовалась этим, вдохнула в каждого желание превосходить других, быть известным, быть предметом удивления, прославиться и, таким образом, возложила на самого человека попечение о своем усовершенствовании. Ум в непрестанной деятельности стремится стяжать почести, возвыситься, и все человеческое племя идет от совершенства к совершенству, — и где остановиться?» Менее лирично звучало поучение Бэкона: «Оставьте напрасно трудиться, стараясь из разума извлечь всю мудрость; спрашивайте природу, она все истины хранит и на ваши вопросы вам ответит».

    Однажды Быков спросил студентку:

    — Не приходилось ли вам видеть опыты Като?

    Ассистентка покачала головой.

    — И не имеете о них представления?

    — Нет, знаю хорошо.

    — Попробуйте их проделать, — предложил ученый. — Мне думается, что у вас это выйдет неплохо.

    Она смутилась от неожиданности. Эксперименты знаменитого японца поразили ученых всего мира, ей ли повторять их?

    На XV Международном конгрессе физиологов в Москве участникам показали опыт, для объяснения которого мы позволим себе небольшое отступление.

    В XVIII веке болонский врач и физиолог Гальвани открыл, что если соединить металлическим проводником мышцу лапки лягушки с ее нервом, то мышца так же вздрагивает, как если бы через нее пропустили электрический разряд. В животных тканях, таким образом, были впервые обнаружены электрические явления. В середине XIX века гальванометр наглядно зарегистрировал эти токи в сокращающейся мышце и нервном проводнике, по которому следует импульс. Было также установлено, что скорость его прохождения в двигательном нерве достигает ста метров в секунду.

    Японский ученый Като на конгрессе в Москве решил доказать, что одиночное волокно нерва способно заменить весь нерв целиком. Еще утверждал японский физиолог, что сокращение мышцы не зависит от силы раздражения. Она либо вовсе не откликается, либо отзывается целиком. Сообщение ученого было подтверждено публичным экспериментом.

    Один из ассистентов японского профессора выложил на стол крупную лягушку и из ее седалищного нерва выделил одиночное волокно. Раздражая его, электрическим током, экспериментатор приводил в движение мышцу задней лапки животного. Такой кропотливой работы с нервом никто еще до Като не проводил.

    Весь ход эксперимента и приготовления, предшествовавшие ему, были окружены своеобразным церемониалом. За японским физиологом неотступно следовали семь ассистентов, семь маленьких человечков в черных костюмах. За несколько дней до показа этих опытов конгрессу они расположились в трех комнатах Института экспериментальной медицины. Там они тренировались: препарировали лягушек, точили и правили иголки на оселках. Сюда приходил Като инструктировать их.

    — Я все-таки думаю, — убеждал студентку Быков, — что вы сумеете воспроизвести эти опыты.

    — Вы серьезно полагаете, что это мне удастся?

    — Да, несомненно.

    — Может быть, — не без волнения сказала девушка, — но такую работу я бы предложила большому специалисту.

    — Что вы разумеете под словом «специалист»? Неужели дипломированную известность?

    — Хотя бы и так.

    Этого только и надо было Быкову; девушка явно заблуждается, его долг — ей помочь, указать верную дорогу.

    — Мы не должны уподобляться ученым ханжам, — назидательно начал он, — тем, которые приписывают диплому чудодейственную силу. Во всех областях научного знания есть великие открытия — дела рук недипломированных людей. Наш великий Ломоносов специального высшего учебного заведения не окончил, а труды его по физике и химии бессмертны. Не прослушал университетского курса и наш знаменитый Петров, впервые воспламенивший вольтову дугу. Ни Мичурин, ни Циолковский не были дипломированными учеными. Гельмгольц ни одной лекции по математике не прослушал; реформатор геометрии, механики, физики, термо— и электродинамики, он был только военным врачом.

    Студентка отбивалась как могла:

    — Като привез своих лягушек из Японии, у нас таких крупных нет.

    Быкова это почему-то рассмешило:

    — И хорошо, что нет! Проделайте опыт на маленькой лягушке, на более тонком нерве… Вам же больше славы и чести!

    Ученый поучал и наставлял ее, терпеливо готовил к предстоящей работе. Все предусмотрел замечательный учитель — и удачу, и неудачу, и предстоящую победу.

    — Я придерживаюсь правила великого Пирогова, — сказал он: — «Пусть учится тот, кто хочет учиться, это его дело. Но кто хочет у меня учиться, тот должен чему-нибудь научиться — это мое дело».

    На VI Всесоюзном съезде физиологов, биохимиков и фармакологов в Тбилиси советские ученые могли убедиться, что удача японца превзойдена: студентка выделила из нерва маленькой лягушки одиночное волокно и не только повторила опыты, но и дополнила их следующими выводами.

    Раздражая одиночным электрическим разрядом отдельное нервное волокно, связанное с мышцей лягушки, Като объявил эти результаты закономерными для сокращения нерва и мышцы вообще. С этим трудно было согласиться. Разве импульсы по нашим нервам следуют в одиночку? Великое множество раздражений из внешнего мира — запахи, звуки, зрительные и осязательные раздражения непрерывно направляются в различные отделы мозга. Оттуда потоком идут импульсы к органам, мышцам и железам. В жизни иначе не бывает. Какой смысл знать, как откликается нерв или отдельное его волокно на единичное раздражение, когда единичным оно бывает лишь в лаборатории? Правильней было бы выяснить, способно ли отдельное волокно так же проводить гамму импульсов, как проводит их нерв целиком.

    Именно этим Вероника Сергеевна и занялась.

    Она выделила из нерва одиночное волокно и пустила к мышце серию электрических разрядов. Они следовали непрерывно один за другим, как следуют импульсы из различных отделов мозга к двигательной мышце. Одиночное волокно с честью выдержало испытание. Оно подтвердило, что способно передавать поток возбуждений так же, как и нервный проводник в целом. Еще засвидетельствовало волокно, что на поток раздражений мышца отвечает не полностью, как полагал Като, а иначе: чем чаще эти импульсы, тем энергичней деятельность нерва.

    Таково было начало.

    Год спустя Шевелева была зачислена в аспирантуру.

    — Я хочу получить у вас тему, — сказала она Быкову, — и самостоятельно поработать над ней.

    Ничего удивительного: ей двадцать лет, пора вплотную заняться физиологией.

    Быков улыбнулся. В деловом тоне девушки не было и следа самоуверенности. Она выполнила урок, справилась с заданием успешно, не сидеть же ей теперь без дела.

    — Я об этом уже подумал, — сказал ученый, — и подготовил для вас новую задачу. Крепкий орешек, — немного помедлив, добавил он, — но вы справитесь с ним. Вы повторите на теплокровном животном то, что сделали недавно на лягушке.

    — То есть как? Выделить из нерва теплокровного животного одиночное волокно? — удивилась она. — Но ведь этого никто еще не делал!

    — Не делал, — согласился ученый, — но вы ведь хотели поработать фундаментально…

    Ей показалось, что он смеется над ней, и она смущенно опустила глаза:

    — Извините, я этого сделать не смогу.

    Пропустив мимо ушей ее возражение, ученый мягко сказал:

    — Вы продолжите работу, которую, будучи студентом, я сам начинал.

    Дальше следовала речь, обильно насыщенная латинской и греческой лексикой, увы, недоступная для непосвященного уха.

    В области шеи, там, где из черепа исходят нервные стволы, природа заложила на их пути крошечные, с горошину, узелочки. Назначение их не очень ясно, зато известно, что нерв, подходящий к узлу, обрывается у входа, хотя и продолжает быть проводником дальше из узелка к работающему органу. Студенту Быкову поручили в свое время в университете раздражать током нерв, подходящий к узлу, и записывать возбуждение, наступающее в проводнике, следующем из шейного узла. Задача казалась несложной: после включения электродов оставалось лишь регистрировать ответы организма. «Но что значит «регистрировать»?» — спросил себя молодой человек. Наблюдать поведение животного и гадать о его состоянии? Нет, ему нужна наглядная, объективная методика, и он обязательно ее найдет.

    Нерв, отходящий от верхнего шейного узла, вызывает сокращение мигательной перепонки в глазу кошки — так называемого третьего века. Что, если это третье веко присоединить к рычажку записывающего аппарата? Раздражаемый током нерв будет сокращать мигательную перепонку, которая своим движением произведет соответствующую запись на вращающемся барабане. И сила раздражения и частота импульсов станут очевидными. Новая методика будет так же беспристрастно служить науке, как и слюнная железа служит в опытах Павлова.

    Таковы были первые шаги будущего ученого.

    — Из нерва, который подходит к шейному узлу, — объяснил сотруднице Быков, — вы выделите одиночное волокно и убедитесь, пройдет ли по волокну электрическое раздражение и отзовется ли на него третье веко.

    — Я не совсем понимаю, — заметила девушка, когда ученый замолк, — почему вас так занимает шейный узел? Мы могли бы попробовать на другом проводнике.

    Кто мог подумать, что этот вопрос так заденет ученого? Он испытующе взглянул на собеседницу и нетерпеливо заходил по кабинету.

    — Впрочем, это неважно, — как бы извиняясь за свою неосторожность, вполголоса произнесла она, — я с удовольствием этим займусь… Обязательно займусь…

    — Вам все-таки следует знать, — все еще в раздумье, словно отвечая на собственные мысли, сказал Быков, — почему меня так занимает шейный узел…

    Он опустился на стул рядом с ней и, как человек, имеющий ей доверить нечто такое, что касается лишь их одних, нагнувшись к девушке, тихо заговорил:

    — Не кажется ли вам, что узел представляет собой маленькую центральную нервную систему, как бы вынесенную за пределы головного мозга? Возбуждение, которое нервы приносят, изменяется в узле, чтобы следовать затем по определенному пути. Разве не происходит то же самоё в мозгу? Этим не исчерпывается сходство. Узлу свойственно возбуждать и тормозить мышцу. Ведь в нем развиваются импульсы, задерживающие сокращение мигательной перепонки животного. И еще одно сходство: нервы, приходящие к шейному узлу, обрываются в нем, чтобы в его лабиринте найти новую связь с нервом, идущим из узла в мозг…

    Воспоминания об опытах студенческой поры, о замечательных свойствах шейного узла, некогда так волновавших его воображение, настроили ученого на торжественный лад. Он подумал, что этот крошечный орган отражает величие мозга, как планета — беспредельность озаряющего ее Солнца.

    — Мы не знаем, где именно в больших полушариях, — продолжал Быков, — зрительный, слуховой или обонятельный нерв приходит в соприкосновение с нервом, идущим к мышце или внутреннему органу. Зато известно, что раздражения, идущие по чувствительным нервам в мозг, выходят оттуда качественно иными, с точным «адресом» и «датой» прибытия к рабочему месту. Вдумайтесь хорошенько: изучая процесса, текущие в шейном узле, физиолог как бы исследует самый мозг. То, что нелегко проследить в черепе, можно наблюдать в узле. Я живу этими идеями двадцать с лишком лет и глубоко сожалею, что не мне, видимо, придется их осуществить. Может быть, вы будете счастливей меня…

    Девушке послышались в его голосе грустные нотки. Она взглянула на добрые серые глаза ученого и подумала, что ей повезло: у нее чудесный учитель, превосходной души человек.

    Первые опыты не давались молодой аспирантке. Она не была хирургом и считала, что обучиться этому искусству нелегко. Много хлопот причиняла ей подопытная кошка. Трудно было с ней совладать и еще труднее ее усыплять. Кошек, кстати сказать, она не любила и даже побаивалась их.

    Быков научил аспирантку обнажать шейный узел и нерв, идущий к нему, показал, как прикреплять к рычажку аппарата третье веко животного, которое сокращалось, когда нерв раздражали электрическим током. Лента на барабане тем временем регистрировала частоту сокращений мигательной перепонки. Методика опыта была разработана безукоризненно. Возбудив нерв шейного узла, можно было тут же наблюдать результаты возбуждения.

    — Возьмите эту кривую, — сказал он однажды помощнице, протягивая запись, сделанную им некогда на закопченной бумаге. — Она пролежала у меня двадцать пять лет. Внесите ее в вашу работу.

    Кривая не очень нужна была девушке, но она деликатно спросила:

    — Вы полагаете, она пригодится?

    — Да, вероятно.

    Она взяла кривую, но в работу ее так и не внесла.

    — Не торопитесь с выводами, — наставлял он ее, — изучайте методику, думайте над ней и избегайте поспешных открытий.

    Требования ученого не имели ни малейшего шанса на успех. Руки Шевелевой не могли не спешить и не доискиваться чего-либо нового.

    Прошло немного времени. Аспирантка научилась сажать кошку под колпак, где эфир ее усыплял, и приспособилась обнажать симпатический нерв у шейного узла. Теперь она могла уже позволить себе приступить к заданию ученого.

    Склонив голову и надвинув на глаза шлем со вделанными в него увеличительными стеклами, она днями и неделями трудилась. Надо было видеть, как ее пальцы снимали прозрачную оболочку нерва, как стальные острия терзали нервные волокна, а взор, казалось, пронизывал их структуру, чтобы понять всю сложность работы. Площадь ее деятельности не превышала одного сантиметра — во всем животном ее занимал лишь крошечный кусочек нерва. Она сидела порой по многу часов, бессильная оторваться от мучительного труда. Все исчезало в эти часы: лаборатория и весь мир. Лишь приход ученого приводил ее в себя, она откидывала козырек шлема и опускалась на стул.

    — Вы напоминаете мне арабскую лошадь с шорами на глазах, — сказал он ей однажды: — мчитесь бешеным галопом, пока не сорветесь и не свалитесь с ног.

    Когда лаборантка спросила ее однажды, как не надоест ей без устали копаться в этих «серых, безрадостных жилках», девушка улыбнулась.

    — В этом нерве, который не толще суровой нитки, — сказала она, — природа упрятала четыре тысячи волокон. Рыться в них одно удовольствие. Я могу их заставить приводить в действие органы и мышцы, заложенные бог знает где. Может ли это быть скучным?

    Аспирантка справилась с первой частью работы. Между узлом и нервом, идущим к нему, легло одиночное волокно, остальные были перерезаны. Нервная нить была едва различима и даже под лупой становилась ненамного внушительней. Ни один из сигналов организма, следовавших из возбуждаемого нерва через узел и дальше — к третьему веку, не мог миновать этот мостик. Первое же раздражение должно было ответить, пройдут ли сигналы по одиночному волокну или застрянут у «переправы».

    Легко было японцу решать эту задачу на холоднокровном животном: его не связывало ни время, ни состояние подопытной лягушки. Не вышло на одной — к его услугам вторая, пятая, десятая, сотая. Опыты могли идти беспрерывно, длиться сколько угодно, самочувствие лягушки не принималось в расчет. Сейчас работы велись на теплокровном животном, которое долго нельзя держать под эфиром. Никто ей не позволит погубить столько кошек, сколько Като уничтожил лягушек… Все преимущества были на стороне знаменитого японца; даже иглами, которыми он работал, ассистентка не располагала.

    И все же работу довели до конца. В один прекрасный день она приложила электроды к одиночному волокну и пустила электрическое напряжение. Вместо обычной доли секунды потянулись тревожные минуты — одна, другая — и наконец третье веко стало сокращаться.

    В анналах науки будет записано, что закономерность, установленная японским физиологом на нерве лягушки, была не только подтверждена русской девушкой на теплокровном Животном, но и значительно углублена и расширена.

    Дальнейшие опыты принесли Шевелевой неудачу. Они наполнили ее сердце тревогой и горечью. Быков был свидетелем жестоких сомнений помощницы, он же предсказал ей успех…

    Началось с того, что отдельные волокна стали отказываться проводить электричество. Выделенные из одного и того же нерва, они по-разному ладили с электродами: одни аккуратно сокращали третье веко подопытной кошки, а другие этого сделать не могли. Напрасно девушка искала разгадку, вновь и вновь повторяла свои опыты с начала.

    Проходили недели в экспериментах, в тщетных поисках и сомнениях. Упрямая искательница никому из друзей о своих трудностях не говорила, не жаловалась и не спрашивала чужого совета. На вопросы ученого, как идут ее опыты, отвечала, что проверяет одно обстоятельство, от которого многое зависит.

    Проверив еще раз методику, Шевелева углубилась в расчеты. Это означало, что ее неугомонные пальцы нашли себе желанный труд. Назиданиям ученого грозила опасность быть затертыми потоком новых идей. Они действительно явились, и девушка успела даже о них помечтать.

    У Шевелевой были не только замечательные руки, но и глубокий, проницательный взор. Она так долго склонялась с лупой над нервом, пока не обнаружила нечто такое, чего раньше не замечала. В нерве оказались четыре изолированных друг от друга пучка. Нерв словно состоял из различного рода проводников.

    Она рассказала ученому о своей находке и пожаловалась на то, что отдельные волокна нерва отказываются действовать на третье веко кошки.

    Ее голубые широко раскрытые глаза со взглядом, неизменно устремленным вдаль, выражали волнение и растерянность. Эти волокна изрядно расстроили ее. Не могут же они не проводить электричество. Тут что-то не так. Она сделала все, что зависело от ее искусства и стараний… Нет, в том, что случилось, пожалуй, и самому Быкову не разобраться.

    Ученый поспешил успокоить ее: нет никаких оснований сокрушаться, все закономерно, более чем естественно. Никто до нее так глубоко не заглянул в строение нерва, to, что она сделала, исключительно важно, но почему третье веко должно во всех случаях сокращаться?

    — Наши нервы не только возбуждают мышцу, — объяснял он ей, — но и угнетают ее.

    — Вы хотите сказать…

    Он не дал ей договорить и жестом предложил молчать. Занятый собственными мыслями, он отстранялся от всего, что могло поколебать их размеренный ход.

    — Проверьте проводимость каждого пучка в отдельности. Не спешите с решением, будьте строги к себе и к научному выводу.

    Ученик Павлова унаследовал от своего учителя привязанность к факту, который в его представлении олицетворял самое истину.

    Тема о свойствах отдельного волокна и его проводимости отступила на задний план. Мысли девушки витали вокруг вновь открытых четырех пучков.

    — Вы допускаете мысль, — спросила она ученого, — что под одной оболочкой возможна исключающая друг друга деятельность?

    — Не я один это допускаю, — ответил он, — Иван Петрович Павлов был убежден, что в нерве заключены волокна, задерживающие деятельность органов. То же самое думают за границей. Никто еще, к сожалению, этого не подтвердил.

    Ученый пришел к Шевелевой в лабораторию, долго разглядывал расщепленный нерв и, взволнованный, пожал ей руку.

    — Ищите, — сказал он ей, — вы стоите у преддверия большого успеха. Помните, я вас предупреждал, что с шейным узлом легче связаться, чем отделаться от него. В вашей работе я не оставлю вас. Будем собираться в положенный час, я, как всегда, буду пунктуален и точен.

    Оговоримся и на этот счет: ни торжественный тон, ни искренний блеск его глаз не обманули аспирантку. Она знала ученого и не могла даже мысленно представить себе его точным.

    Первое время Быков исправно ее навещал, расспрашивал и давал советы.

    — Только не увлекайтесь, следуйте от факта к факту, не спешите привлекать всех и вся в поддержку надуманной теории.

    Она обещала быть строгой к себе и тут же высказывала произвольные теории, отступала от задачи и уносилась бог весть куда. Он низводил ее на землю, напоминал о том, что фантазия должна держаться как можно ближе к земле. Смущенная девушка соглашалась и заговаривала об опытах, которые она проведет, о сложных комбинациях, способных объяснить ей значение пучков.

    — Превосходная мысль, — соглашался ученый, — попробуйте. Я приду к вам на опыты. Буду ровно в два часа.

    В два часа он сообщал ей, что уезжает на совещание.

    — Поработайте сами, — был его совет, — завтра эти опыты повторим.

    «Завтра» походило на «сегодня» и напоминало собой последующие дни. Неодолимые препятствия держали ученого на расстоянии от шейного узла. Он пробовал перехитрить судьбу, не назначал часа своего прихода, но и это не помогало.

    Как много значит опора, на которую хоть мысленно можно опереться! Девушка трудилась и мечтала, отрывалась от томительных исканий и уносилась туда, где желаемое так легко становится действительным. Лишь напоминание об учителе возвращало ее непокорную мысль к истине, постигаемой трудом и терпением.

    Однажды, когда ученый, покинув свой кабинет, решительно направился к аспирантке, он за дверью услышал ее возбужденный голос: девушка нараспев читала стихи. Она читала взволнованно, вкладывая в пушкинские строфы восхищение и радость удачи. У нее были для этого все основания. Она так долго подводила к пучкам электроды и пускала по ним электрический ток, пока не убедилась, что только один из пучков не вызывает сокращений третьего века. Однако, если этот пучок раздражать одновременно с другими или после одного из них, он сдерживает сокращения третьего века. Между проводниками, поднимающими жизнедеятельность мышцы, природа вплела один тормозной. И тут, как и во всем, природа сочетала контрасты, чтобы из различий создать единство.

    О печальном просчете ученого

    Шевелева встретила свой успех со смешанным чувством облегчения и тревоги. Она исполнила первую часть задачи. Труд был не легкий, теперь все позади, она снова свободна и может передохнуть. У нее много времени, так много, что его некуда будет девать. Ее дни и недели прошли в суровом однообразии: она ни разу не побывала в театре, перестала ходить на концерты, не помнит, когда садилась за рояль. Счастливая, как школьница, она радовалась вновь обретенной свободе. Время от времени являлись сомнения и заставляли ее призадуматься. Так ли уж хорошо, что работа окончена? Опыты над нервом доставили ей много счастливых часов. Сколько находок и сколько неожиданного в каждой из них! Она привыкла думать о своих опытах не только в лаборатории, она мысленно проделывала их за обеденным столом, по дороге домой, перед сном в постели. Тишина и сумрак ночи, покой, наполнявший ее, рождали плодотворные мысли. Они запоминались и помогали ей в лаборатории. Кто знает, что принесет с собой новая тема. Уж лучше бы прежняя не так скоро исчерпала себя.

    У Быкова не было причин предаваться мрачным размышлениям, жалеть о законченной работе. Аспирантка исчерпала свою тему, но проблема далеко не решена. Все еще не ясно, как эти различные нервные пучки осуществляют на мышцу свое влияние.

    — Подведем первые итоги, — предложил помощнице ученый. — Вам удалось выделить одиночное волокно из нерва теплокровного животного и выяснить его проводимость. Вы доказали, что волокна, входящие в состав нервного кабеля, несут неоднородную службу. Оболочка нерва как бы заключает в себе две души — жадную к подвигу и склонную к воздержанию… Не значит ли это, — продолжал он, — что пучки выделяют неодинаковые вещества? Я представляю себе это так: импульс следует вначале из головного мозга электрическим разрядом; там, где нерв соединяется с внутренним органом, мышцей или железой, из его ткани выделяется росинка большой возбуждающей силы. Все просто и ясно, непонятно дальнейшее: как может один и тот же химический продукт, выделенный нервом, одновременно возбуждать и тормозить мышцу? Возможно ли одним и тем же воздействием добиваться противоположных результатов? Дальнейшие поиски должны продолжаться без промедления. Это мой вам совет… Не обязательно, чтобы ученики повторяли ошибки учителей…

    Последнюю фразу ученый произнес тихо, вполголоса, как бы для самого себя, но Шевелева отчетливо расслышала ее.

    — О каких ошибках вы говорите? — спросила она. — Или это мне показалось?

    — Нет, нет, это так. Речь действительно идет об ошибке, о печальном просчете ученого. Вы знаете, конечно, имя того, кому мы обязаны учением о веществах, выделяемых нервом» Зовут его Отто Леви, и открытие свое, отмеченное Нобелевской премией, он сделал в том же тысяча девятьсот двадцать первом году, когда я это открытие упустил. История моей неудачи послужит вам на пользу и многое вам объяснит.

    Он пригласил ее пройти к нему в кабинет, придвинул стул и, мерно шагая из угла в угол, стал рассказывать:

    — После того как я студентом сделал первую работу на шейном узле, я двенадцать лет спустя решил изучить самый узел, его стойкость и жизненность в опыте.

    Шейный узел, как вам известно, лежит на жизненно важных путях, и животное долго не выживает под опытом. Не мне вам объяснять, как дорога в этом случае каждая минута. Нельзя ли добиться того, спросил я себя, чтобы сделать орган независимым от сердца, регулировать его питание по своему усмотрению, сохранить его жизнь и после смерти организма? Современная физиология ставит опыты на органах и тканях умерших людей и животных, наблюдает образование мочевины в вырезанной печени и так называемой гиппуровой кислоты в изолированных почках. Русский ученый Кулябко заставлял биться человеческое сердце спустя сутки после смерти организма. Другой русский исследователь, действуя лекарствами на вырезанный из организма кишечник животного, вынуждал его сокращаться в течение двух суток. При этом отмечалось, что он всасывает раствор сахара и потребляет углеводы. Различные ткани развиваются в искусственной среде многие месяцы и годы, а обезглавленная бабочка шелкопряда живет даже больше обычного: вместо пятнадцати — двадцать три дня. Мой предмет изучения — нервные клетки узла — был менее благодарным материалом. Крайне нестойкие в физиологическом опыте, отрезанные от кровеносной системы, они, как правило, быстро угасали.

    Пользуясь методом, разработанным мною еще в студенческие годы, я изолировал шейный узел от снабжающей его кровью артерии, лишил нервные ткани питания и через известные промежутки провел их жизнедеятельность. Нерв, раздражаемый электрическим током, вызывал возбуждение в шейном узле и приводил к сокращению третье веко.

    Убедившись, что нервные клетки сравнительно устойчивы в опыте, я стал разрабатывать систему их искусственного питания. Опыт должен был ответить, как долго продержится шейный узел, если в сосудах вместо крови будет струиться питательный раствор. Сделать орган независимым от сердца, регулировать его питание по своему усмотрению, немаловажно для экспериментатора. Методику опыта заранее рассчитали: жидкость, пропущенная в артерию, оросит шейный узел, пройдет дальше в вену, отрезанную от венозной системы, и, закончив свой круг, изольется на ватный тампон.

    Опыт удался. У меня были все основания быть довольным собой. Крошечный орган, с горошину величиной, стал инструментом физиологии. Искусственно питаемый и раздражаемый электрическим током, он четко отвечал сокращением третьего века. Когда подопытное животное погибало, узел все еще продолжал жить и откликаться на раздражения.

    И в методе и в опытах я старался быть точным, все было подмечено и учтено. Одно лишь ускользнуло от моего внимания: я не исследовал жидкость, оттекавшую на тампон, не изучил ее состава после того, как она омыла шейный узел. Этим было упущено замечательное открытие. Его сделал Отто Леви.

    Вот как это произошло… Уж вы простите меня, я говорю общеизвестные вещи; мне кажется, что сейчас стоит об этом вспомнить… Блуждающий нерв, как вы знаете, замедляет сокращение сердца, а симпатический, наоборот, ускоряет. Леви раздражал блуждающий нерв изолированного сердца лягушки, в полостях которого вместо крови циркулировал физиологический раствор; затем собранную жидкость, оттекающую после опыта, впрыскивал в сердце другой лягушки, нерв которой не раздражали. Введенный раствор действовал так же, как если бы у лягушки возбуждали блуждающий нерв. Подобных же результатов добились другие, раздражая так называемый симпатический нерв, следующий к сердцу. Оттекающую от сердца жидкость впрыскивали другой подопытной лягушке, и раствор ускорял сокращения сердца, то есть действовал так, как если бы возбуждали током симпатический нерв. Один из физиологов видоизменил этот опыт. Раздражая блуждающий нерв у беременной самки животного, он наблюдал ослабление сердечного ритма у детеныша. Нерв матери не мог непосредственно влиять на состояние плода. Это действовали химические продукты, принесенные в кровь.

    Ученый замолк, виновато взглянул на слушательницу и сказал:

    — Прошу еще раз прощения, я вынужден сделать экскурс в еще более далекое прошлое.

    В минувшие века, когда сведения о нервах были недостаточны, полагали, что Циркулирующая в сосудах кровь, флегма и желчь служат единственным средством связи для органов и тканей. В восемнадцатом веке выяснилось, что под влиянием раздражений в нерве возникает электрический ток — молниеносный передатчик возбуждения. Ученые исчислили, что скелетная мышца откликается на раздражение через две или три тысячные секунды; нервный ствол способен проводить пятьсот волн возбуждения в секунду, а мышца воспринимает до двухсот. В результате этого открытия теория о значении кровяного тока как передатчика возбуждения была решительно отставлена.

    В середине прошлого века возникает учение о железах внутренней секреции, о веществах, обращающихся в русле крови, и отставленная теория вновь воскресает. Утверждается убеждение, что сигналы к исполнительным органам идут не по одной, а по двум колеям: по нервным волокнам и по так называемому гуморальному руслу — току крови, лимфы и выделений желез. В науке заговорили о двух видах связи — «телеграфной» и «почтовой». Еще более усложнился вопрос после опытов Леви. Этот ученый смешал все представления о связях.

    Новое учение утверждало, что нет ни «почты», ни «телеграфа». Выделения желез, лимфа и кровь сами действуют на нервы, усиливая и ослабляя их раздражимость. Те, в свою очередь, выделяют химические продукты, используя кровеносную систему как связь.

    Позже была раскрыта и природа этих веществ. Химический состав, выделяемый блуждающим нервом, подобен уксуснокислому холину, а симпатического — адреналину… Бесчисленные опыты подтвердили, что уксуснокислый холин, выделяемый нервом, действительно служит передатчиком нервного импульса. Две особенности присущи этому веществу: высокая активность (стотысячная доля грамма приводит в действие мышцу, пятьдесят граммов его, введенных в артерию морского ската, вызывают у рыбы электрический разряд высокого напряжения) и вторая — способность вещества мгновенно разрушаться. Так вот, — с неожиданно прорвавшимся вздохом произнес Быков, — сообрази я тогда исследовать раствор, оттекающий из узла после его раздражения, я открыл бы в нем химические вещества — передатчики нервного возбуждения. Нетрудно было догадаться, — продолжал ученый, — что импульсы, следующие из мозга к органам и мышцам, осуществляются также химическим продуктом, как это было установлено на нервах сердца. Но как обнаружить вещества, вырабатываемые в центральных нервных приборах? Мозг обычно изучался вне организма, в искусственной среде, и выводы неизменно оставались спорными. Нужна была новая методика, особенный способ исследования, и нашел его русский ученый Кибяков. Он повторил мой опыт на шейном узле, собрал раствор, оттекающий из узла после раздражения нерва, и обнаружил в нем вещества, подобные адреналину. Впервые в нервном аппарате, столь схожем с мозгом, открыли продукт, рождающий импульс в организме… Так случилось, что мою ошибку исправил другой и добился заслуженного успеха.

    Как видите, мой друг, — закончил он шутливо, — не во всех случаях можно посоветовать ученикам следовать примеру учителя… Теперь вернемся к нервным пучкам — вашему последнему открытию. Я полагаю, что они выделяют неодинаковые вещества и этим достигаются различные результаты. Происходит это, вероятно, так. Из центральной нервной системы импульс следует электрическим разрядом по нервным проводникам до их окончаний. У точки соединения с мышцей, железой или внутренним органом из нерва выделяется росинка большой возбуждающей силы. Одно и то же вещество, выделяемое нервом, не могло бы осуществлять и возбуждение и торможение. Надо полагать, что этих веществ по меньшей мере два. Я надеюсь, Вероника Сергеевна, что вы их найдете и определите химическую природу каждого. Займитесь этим сейчас же, безотлагательно…

    Странные исчезновения

    В это время произошло событие, о котором много и долго толковали в институте. И Шевелевой и ее учителю оно доставило много горьких минут.

    Началось с того, что аспирантка Шевелева вдруг стала подолгу исчезать из лаборатории. Происходило это с наступлением вечера, когда привыкли обыкновенно видеть ее за работой. На расспросы она. отвечала неохотно, пробовала даже утверждать, что никуда из лаборатории не отлучалась ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. Кто-то пустил слух, что девушка вечерами появляется в университете на кафедре физиологии и исчезает в кабинете академика Ухтомского. Вслед за ней туда приходит электрофизиолог, за ними изнутри запирается дверь, и проникнуть в помещение никому не удается, Так как никто толком не знал, что творится за запертой дверью, прошел слух, что в кабинете академика образовалась «башня молчания»…

    «Тайна» рассеялась на заседании сессии физиологического института Академии наук. Ухтомский сделал доклад о своем новом исследовании и с благодарностью отметил эксперименты Шевелевой, основной его помощницы в этом труде.

    После окончания сессии Быков пришел к аспирантке и, не справляясь о ее опытах, как это делал обычно, сухо сказал:

    — Аспирантка Шевелева, я отказываюсь от вас… Я отказываюсь осуществлять руководство вашей работой.

    Таким рассерженным она еще не видела его. До чего может человек измениться! Он даже не взглянул на нее. У девушки перехватило дыхание, и она промолчала.

    — У вас скверный характер, непослушные мне не нужны! При чем тут характер? Она всегда слушалась и никогда не возражала ему.

    — Вы несправедливы, Константин Михайлович, — попробовала она защищаться.

    Но ученый не дал ей договорить:

    — Вы нарушили верность нашей школе, польстились на то, чтобы служить двум богам.

    «Польстилась на то, чтобы служить двум богам! Какая несправедливость!»

    — Я думала, наоборот, вам будет приятно, что аспирантка справляется с вашей работой и успевает быть полезной другим…

    Могла ли она повести себя иначе? Ухтомский пригласил ее и сказал: «Я прошу вас совместно с электрофизиологом проделать работу на одиночном волокне седалищного нерва лягушки». Сказать ему «нет», «ни за что»? Обидеть прежнего учителя и друга, удивительного ученого и мыслителя?… Он так много в свое время для нее сделал, столькому ее научил…

    — Я не могла поступить иначе, не сердитесь, я вас прошу.

    В ответ на эту мольбу последовал поток иронических фраз и язвительная усмешка.

    — Я думала, — твердила аспирантка, — что разнообразие планов двух школ поможет моему научному развитию.

    Как он несправедлив! За три недели она проделала такую большую работу. До вечера трудилась здесь, рядом с кабинетом Быкова, затем допоздна, порой до полуночи, — в университете. Ухтомский всячески ей помогал. Сколько она натерпелась в его злополучном кабинете, где температура воздуха, по странному капризу академика, не превышала десяти градусов тепла! Холод все же ее одолел, она свалилась и заболела.

    Быков был неумолим:

    — Вы ничего не понимаете в отношениях между школами…

    От этих слов ей стало больно, она поежилась, и голос ее утратил свою мягкость, голубые глаза широко раскрылись и стали круглыми. Ответ аспирантки прозвучал сухо, но все еще сдержанно:

    — Я не вижу противоречий между вашими школами. Я думала, что они служат общим целям науки.

    — Вы говорите глупости!

    — Я не знала, что наука разделена на вотчины, границы которых переступать нельзя.

    На это последовал такой поток нелюбезностей, что девушка низко опустила глаза и прошептала:

    — Наш разговор не может продолжаться, извините.

    — Я отказываюсь от вас, — бросил он ей на ходу, — до свиданья!

    На следующий день в канцелярию института поступило заявление Быкова: он отказывался от непослушной аспирантки и просил учебную часть дать ему указания, как с ней быть.

    Учебная часть была весьма озадачена: оставить аспирантку без руководителя бессмысленно — что ей в лаборатории делать одной? С другой стороны, жаль увольнять многообещающую девушку, столь талантливо проявившую себя. Ее пригласили в учебную часть, официально подтвердили, что ученый от нее отказался, и обещали по этому поводу вынести решение.

    Быков перестал навещать свою прежнюю помощницу, друзья по работе стали ее избегать, некоторые перестали даже раскланиваться. Во все времена, и в войне и в мире, измену отмечают презрением. Поражало невозмутимое спокойствие аспирантки, не помышлявшей, очевидно, оставлять институт. Она продолжала аккуратно являться на работу, вывешивала на двери транспарант с надписью: «Тише, идет опыт, не мешайте!» — и оставалась в лаборатории весь день. Так проходили недели.

    Еще один только раз спокойствие аспирантки было нарушено. Ей сообщили, что в ее рабочую комнату вселяют кандидата биологических наук, который будет ее руководителем.

    Горькие минуты, выпавшие на долю Быкова, в известной мере извиняли его резкость. Это не была вспышка гнева, голос внезапно прорвавшихся чувств. Она причинила ему боль, хорошо знакомую тем, кому в короткие мгновения приходилось расставаться с самыми заветными мечтами. Эксперименты над шейным узлом не были для Быкова работой в обычном смысле; с этими опытами его связывали счастливые воспоминания студенческих лет, горечь ошибки, разочарования и вера в предстоящий успех. С тех пор как Кибякову удалось доказать, что импульсы к мышцам, следующие через шейный узел, возникают под действием веществ, образующихся в самом нерве, Быков не прекращал уже собственных исследований. Если бы удалось обнаружить вещества, которыми сам мозг осуществляет свое управление организмом, работы, начатые Леви на сердце лягушки и продолженные Кибяковым на шейном узле, были бы им, Быковым, счастливо завершены.

    Опыты тогда начались удачей, вмешательство счастливого случая предопределило успех.

    Ассистентка Анна Риккль в течение некоторого времени изучала изменения дыхания у животного после того, как раздражался конец блуждающего нерва, который следует в мозг. Деятельность этого нерва весьма многообразна: он расширяет кровеносные сосуды, замедляет сокращения сердца, усиливает движения кишечника и задерживает дыхание. Многие испытали его особенности на собственном опыте. Мы иногда говорим: «Так испугался, что сердце упало», или: «Захватило дыхание от волнения». Однажды, когда Риккль в присутствии Быкова регистрировала дыхание животного, ученый спросил ее:

    — Вы не будете возражать, если я воспользуюсь вашим опытом для решения побочного вопроса?

    С удовольствием! Она не возражает.

    — Вот и хорошо. Вы только позвольте мне еще немного подумать.

    Ему вдруг пришла в голову интересная мысль, она просто осенила его. Он, кажется, нашел способ выяснить, осуществляет ли мозг руководство организмом посредством выделяемых им веществ. Это не будет эксперимент на искалеченной лягушке, в сосудах которой вместо крови обращается физиологический раствор. Опыт будет проведен на теплокровном животном, совершенно здоровом, пригодном для длительного исследования. Ничто не помешает потом исследовать химическую природу этих веществ, если они окажутся в крови.

    — Выслушайте меня, — снова обратился/Быков к сотруднице. — Прошу вас, будьте внимательны к тому, что я скажу.

    Ученый выглядел взволнованным и, как всегда в таких случаях, старался говорить возможно ясней. Она угадала его состояние и отложила работу.

    — Раздражая конец блуждающего нерва там, где он следует к сердцу лягушки, Леви открыл вещества, которые возбужденный нерв выделяет. Мы попытаемся то же самое найти в мозгу. Слушайте дальше, это не все. Раздражая конец блуждающего нерва, вы вызываете изменения в дыхательном центре. Как мы объясняем это? Нервные проводники в мозгу под влиянием вызванного вами возбуждения отделяют там химические продукты, которые изменяют дыхание. К этим веществам следует подобраться. Они должны быть в крови, отходящей от центральной нервной системы. В свое время я не сообразил собрать раствор, оттекавший из шейного узла, разрешите теперь исправить ошибку.

    — Вы думаете, — спросила она, — что изменения в дыхании собаки после раздражения блуждающего нерва связаны с появлением в мозгу возбуждающих веществ?

    — Думаю, что так. Давайте проверим.

    Они будут раздражать конец блуждающего нерва, извлек кут из вены кровь, которая омыла мозг, выждут, когда дыхание животного станет нормальным, и, не раздражая больше нерва, введут эту же кровь в артерии. Если в кровеносном токе действительно растворены продукты, действующие возбуждающе на центр дыхания, они, придя из артерии в мозг, обнаружат себя. Животное будет так же страдать, как если бы снова раздражали его блуждающий нерв.

    Опыт проделали. Быков не ошибся. Собака задыхалась от собственной крови, перенесенной из вены в артерию.

    И еще один подобный эксперимент.

    Раздражение симпатического нерва обычно приводит к учащенному дыханию подопытной собаки. Однажды, когда ученый после такого опыта извлек кровь, омывшую полушария мозга, и ввел ее другому животному, у него участилось дыхание, как если бы раздражали его симпатический нерв.

    Анализ определил химическую природу выделений: в первом случае в мозгу отделялось вещество, подобное уксуснокислому холину, а во втором — подобное адреналину.

    Снова сказалась методика Павлова. Мозг животного обратили в лабораторный аппарат. В кровяном токе открыли вещество, определили его действие и назначение, прежде чем химики смогли его увидеть.

    Природа, создавшая высокоорганизованное животное, предвидела опасности, грозившие ему от всяких случайностей, и естественным отбором значительно ослабила эту угрозу. Там, где закупорка кровеносных сосудов могла лишить организм питания, выросла сеть параллельных канальцев-сосудов. Рядом с нервными стволами разместились сплетения, несущие подсобную службу. Сигналам и импульсам, следующим в мозг и обратно, также обеспечена запасная колея. В самом нерве вдоль магистрали, по которой движется импульс, вырабатываются вещества большой возбуждающей силы. На «станциях» и «полустанках» изливаются в кровь вестники идущего сигнала. Так параллельно с телеграфом несутся отправления почтой. «Жизнь есть совокупность отправлений, противящихся смерти», — сказал французский врач Биша. Было бы невозможно бороться за существование, если бы к жизни вел один путь, а к гибели — тысяча.

    Быков мог бы на этом успокоиться, но он увяз в химии, а с ней расстаться ему было нелегко. Он решил ближе узнать выделения нервов, изучить их, и кто знает, не пригодятся ли они во врачебной практике.

    Так как в крови эти вещества разрушаются, едва они выполнили свое назначение, опыты велись с физиологическим раствором, искусственно циркулирующим в кровеносной системе. Любитель изящного опыта, Быков воспользовался методикой другого русского ученого, удивившего в свое время мир.

    Последуем за Быковым в его лабораторию, присмотримся ближе к эксперименту.

    Перед нами рыбья голова на пробковой пластинке. Она закреплена металлическим зажимом, точно от нее ждут серьезного сопротивления. Кругом ни капли воды, а голова вот уже много часов чувствует себя превосходно. Она дышит, распахивает и закрывает жаберные крышки, вращает глазами. Точно ее никогда не извлекали из воды, она захватывает ртом воображаемую воду, глотает ее. Рыба как бы уверена, что плывет, плавники движутся то спокойно, то резко, как бы унося ее вперед. Пережив свое тело, голова словно акклиматизировалась в лаборатории, окончательно приспособилась к земной атмосфере.

    Приготовления к этому опыту проходят быстро и точно. Вращающийся нож мгновенно отделяет голову от туловища, проворные руки быстро закрепляют ее на пластинке, торопятся сохранить жизнь мозгу — деликатнейшему органу, всегда умирающему первым. Черепные сосуды соединяют с аппаратом, откуда поступает богатый кислородом солевой раствор. Там, где эта жидкость оттекает из мозга, трубка связывает вену с пробиркой. Таков метод обращения водной обитательницы в земную.

    Затем начинается другая часть работы. Экспериментатор находит окончания блуждающего и симпатического нервов и раздражает их электрическим током. Голова рыбы, как и шейный узел, превращена в химический аппарат для накапливания продуктов, выделяемых мозгом. Много часов живет этот чудесный инструмент физиологии. Лишь прекращение питания в связи с уходом сотрудников лаборатории приводит его к гибели.

    Раствор, оттекающий из мозга рыбы, оказал серьезную услугу науке. Будучи введен в кровь теплокровного животного, он производил на организм решительное действие. Продукты блуждающего нерва усиливали движения кишечника, а симпатического, наоборот, сдерживали.

    Во время Международного конгресса физиологов в дни жаркого августа 1935 года рыбью голову показывали гостям-иностранцам. В эти дни жизнь ее длилась по восемь и больше часов. Перед ней прошли знаменитые физиологи. Они долгое время любовались препаратом, восхищались, жали руку Быкову и неизменно повторяли: «Очень хорошо, превосходно!» Бельгиец Бакк провел около часа у рыбьей головы, расспрашивал, допытывался, просил сообщить ему на родину результаты работ. Японский делегат Като поручил своему ассистенту изучить методику улавливания мозговых веществ из рыбьей головы.

    Можно ли было не поражаться: чувствительнейший из мозговых центров — дыхательный — до последней минуты не обнаруживал ни малейшего признака упадка.

    Один из гостей не без иронии заметил Быкову:

    — Это не ваш стиль работы, не так ли? Павловская школа, насколько я знаю, предпочитает вести опыты на здоровом животном.

    Ученый усмехнулся:

    — Вы считаете, что рыбе чего-нибудь не хватает? Опыт производится в нормальных для рыбы условиях…

    Успех был немалый. Впервые закономерности, установленные на двигательных нервах и на шейном узле, были прослежены в полушариях головного мозга. Частный закон стал всеобщим. Удивительно ли, что ученый продолжал тянуться к крошечному органу, некогда пленившему его воображение, жил мыслями о нем, словно тайны, заключенные в шейном узле, не знали себе равных в мироздании.

    Работа Шевелевой, ее серьезное увлечение строением нерва и предстоящие поиски веществ, выделяемых пучками, вызвали у Быкова душевный подъем, доступный лишь тем, кто научное искание способен возвысить над всеми благодатями неба и земли. Горячая приверженность девушки к предмету его давних мечтаний, ее глубокий интерес к механизмам шейного узла всколыхнули в нем чувства, которые не могли ему позволить оставаться в стороне от ее дела.

    Там, где страстное влечение к познанию природы сближает людей, время сливает их мысли и чувства, и никто уже из них не может себя отделить от другого. Сколько раз, наблюдая за работой аспирантки, мысленно следуя за каждым ее движением, ученый вдруг воодушевлялся новой идеей, важной для понимания того, что прежде казалось неясным. Он готов был уже поделить с ней находку, и вдруг девушка принималась именно об этом с ним говорить, так излагать его мысли, словно она подслушала их…

    Они как бы жили общими мыслями — физиолог и его ученица. Бывало, он приходил к ней с новыми планами, с твердым намерением все перестроить на другой лад, и тут же выяснялось, что он опоздал. Она сегодня лишь подумала о том же и незадолго до его прихода планы эти осуществила…

    Не раз случалось, что ученого, занятого делами, далеко отстоящими от шейного узла, вдруг потянет туда, где Шевелева, склонившись над усыпленным животным, выделяла одиночное нервное волокно. «Хорошо, что вы пришли! — обрадовано встречала его аспирантка. — Я ничего тут не пойму, хоть бросай опыт. Хотела даже просить вас прийти…» И мысли и чувства их шли одной колеей, удивительно ли, что они совпадали?

    Ученый верил, что с этой помощницей он доведет свои искания до конца. Ничто не помешает ему изучить механизмы, остававшиеся до сих пор сокрытыми. Была опасность, что аспирантка, воспылавшая столь внезапной любовью к узлу, так же внезапно остынет к нему. Кто заподозрит в постоянстве девушку двадцати двух лет?… Быков был твердо убежден, что никому не удастся отклонить ее от цели, она останется верной себе и ему, и вдруг случилось иначе — девушка втайне от него увлеклась делом, чуждым его интересам. Зашло ли ее новое увлечение далеко и она не вернется к шейному узлу, или, раскаявшись, сама уже не рада тому, что случилось, как бы там ни было, он, Быков, этой обиды ей не простит.

    Примирение

    Шевелева решила продолжать свою работу. Она проследит, действительно ли пучки выделяют неодинаковые вещества и этим достигаются различные влияния на мышцу. Заодно она выяснит природу этих химических соединений. Жаль, что учитель не объяснил ей, как промывать шейный узел, как из оттекающей жидкости выделять накопившиеся в ней вещества. Никто другой этой методике ее не научит, никто не сумеет помочь. Ничего не поделаешь, придется самой…

    То были трудные дни в жизни молодой аспирантки. Приступив рано утром к работе, она нередко приходила в себя, когда часы возвещали полночь. Ее усталые руки отдыхали, но долго еще напряженно трудилась голова. Ночь становилась пособницей дня, в ее тишине зарождались идеи, которые завтрашний день осуществит. В этом безудержном труде не было радости — творческой награды исследователя. За успехом неотступно следовали тревога, мысли о том, что она ничего еще не добилась, время уходит, ей не поспеть к сроку, которого, кстати сказать, никто ей не ставил. Когда усталость брала верх и закрадывалась жажда покоя, она подстегивала себя мыслью о том, как важны ее опыты, как удивится и обрадуется Быков, убедившись, что она это время не проводила без дела и продолжала работать над узлом. Особенно понравятся ему ее кривые — Быков знает толк в этих тщательных записях регистрирующего аппарата и любовно уснащает ими свои статьи.

    Так шли недели, миновал месяц, к концу шел второй. Молодая аспирантка усердно работала. Во многом она с трудом разбиралась, многое одолевала на ходу, не всегда хватало опыта, знаний. Недоставало и того, кто так искусно и с пользой возвращал ее к действительности. Некому было сказать ей: «Куда вы несетесь, не чуя земли! Остановитесь, Вероника Сергеевна, довольно! Ну где ваши факты? К чему эти головокружительные планы?» Она соскучилась по его беседам, ярким обобщениям, при свете которых тупики приобретают перспективу… Ее работа над шейным узлом шла успешно. Давно была усвоена методика исследования. Аспирантка перевязывала у кошки сосуды, снабжающие и отводящие кровь от узла, и пускала в опустевшую артерию питательный раствор. Оросив шейный узел, жидкость из артерии переходила в вены и оттекала из единственной веточки в пробирку. Сделав орган независимым от общего круга кровообращения и регулируя его питание по своему усмотрению, аспирантка намеревалась искать в растворе, омывающем узел, вещества, образующиеся в каждом из пучков нерва.

    Таков был инструмент физиологического эксперимента. Дальнейшее ничего нового не заключало. К нервным пучкам подводили электроды и раздражали электрическим током нервную ткань. После каждого раздражения Шевелева собирала оттекающую жидкость и изучала ее. Так был получен желанный ответ. Химический анализ подтвердил, что пучки, вызывающие сокращение третьего века, выделяют уксуснокислый холин, а пучок с тормозящим влиянием — вещество, подобное адреналину.

    Не ошиблась ли она? Возможно ли, что нерв выделял неоднородные продукты? Нет ли тут упущения? Строго говоря, для природы ничего невозможного нет, но научные решения следует принимать осторожно.

    Опыт повторили с небольшим изменением. Электроды подвели к трем пучкам, вызывающим возбуждение третьего века, и включили электрический ток. Четвертый — тормозной — при этом не раздражали. Зато в раствор, питающий узел, пустили адреналин — продукт, схожий с выделениями четвертого пучка. Результат был такой же, как если бы одновременно раздражали все четыре пучка; возбуждение неизменно умерялось торможением.

    Этим наблюдением было попутно разрешено другое недоразумение. Кибяков в свое время, исследуя раствор, оттекающий из шейного узла после раздражения идущего к нему нерва, обнаружил, как известно, в найденном им веществе свойства, подобные адреналину. Открытие Кибякова получило признание в стране и за границей, однако некоторые исследователи утверждали, что в растворе содержится не адреналин, а уксуснокислый холин. Открытие Шевелевой примиряло эти противоречия — в выделениях нерва оказывалось и то и другое.

    В один из мартовских дней, когда аспирантка, все еще предоставленная самой себе, сидела с низко надвинутым на глаза шлемом и расщепляла лежащий на пластинке симпатический нерв, подливая время от времени кошке эфир, в дверь постучались и вошел Быков. Он был в аккуратно застегнутом халате, чисто выбритый, свежий. И движения и взгляд выражали сдержанную благожелательность.

    — Я не помешал вам? — спросил ученый. — Вы, кажется, заняты. Я зайду позже.

    — Нет, нет, что вы!..

    Он нисколько ей не мешал. Она вовсе не занята, положительно не занята ничем. Опыт закончен, осталось несколько слов внести в протокол…

    Аспирантка порывисто придвигает ученому стул и, словно опасаясь, что он снова исчезнет и не скоро покажется, просит его:

    — Садитесь, пожалуйста, я слушаю вас.

    Он не может сесть, пока она стоит, им уж лучше побеседовать стоя.

    — Как идут ваши дела? Много успели? Дела? Хорошо, превосходно. У нее много новостей для него… Она чуть не проговорилась, что два месяца уже ждет его прихода. Каждый день она себе говорила: «Быков, вероятно, сегодня придет, не может же он пренебречь такими материалами. Ему необходимо познакомиться с ними».

    — Я приготовила доклад. Хотите, прочту вам?

    Он берет из ее рук доклад и, бережно сложив его, говорит:

    — Я прочту позже. Расскажите, что вы успели сделать?

    Ученый внимательно выслушивает ее и признательно кивает головой.

    — Вы окончили аспирантуру, можете писать диссертацию. Времени вам осталось немного, завтра последний ученый совет в нынешнем, сорок первом году. Надо завтра же работу подать.

    То есть как это — подать? У нее ни строки не написано, она над этим не подумала еще…

    — Написать диссертацию за один день? — не верит девушка своим ушам.

    На это следует его спокойный ответ:

    — Я объяснил уже вам, что завтра последний ученый совет…

    — Но почему именно в нынешнем, сорок первом году?

    — Потому что наука, — отвечает он ей в тон, — не может ждать. У нее свои планы, независимые от ваших капризов.

    Ученый мягко берет аспирантку за плечи, приводит ее к себе в кабинет и так же мягко усаживает в кресло:

    — Устраивайтесь и пишите здесь.

    Назавтра Шевелева вручила ученому материалы диссертации. Труд вчерне был готов.

    — Готовьтесь защитить диссертацию, вам отпущено пятнадцать дней.

    Пятнадцать дней? Она не справится в такое короткое время. Какие основания спешить? С нее довольно того, что работа была сделана за ночь. К защите она намерена готовиться всерьез.

    — У вас скверный характер, — напомнил он ей, — я заявляю это вам уже не впервые.

    — Простите меня, Константин Михайлович, — говорит она, — я буду стоять на своем.

    — Аспирантка Шевелева, — произносит он строго, — я предлагаю вам исполнить приказ! Кстати, о самой диссертации — я просил вас не философствовать. Физиология — наука, основанная на фактах, а вы позволили себе всякого рода отвлечения. Взяли бы пример с Павлова и Гарвея, с этих подлинных рыцарей факта.

    Первого июля, в один из тех дней, когда самолеты врага обрушили на город огонь и металл, аспирантка с противогазом через плечо явилась защищать свою диссертацию. Труд обнимал сорок шесть страниц и назывался: «Механизмы передачи возбуждения в верхнем шейном узле».

    В три часа дня оппонент поздравил аспирантку с удачей, и ей присудили ученую степень.

    В дни голода и блокады она продолжала занятия. В институте давно уже никого не осталось, уехал и Быков с Морской академией, а молодая кандидатка биологических наук не оставляла работы. В вечерние часы она готовила для фронта сестер, а ночами проверяла затемнение на улице и гасила зажигательные бомбы на крыше.

    Судьба привела ее на Урал, на скромное положение вычислителя геофизической обсерватории. Полем ее деятельности был краешек стола, а инструментом исследования — логарифмическая линейка. Ей поручили тему и направили с экспедицией в Среднюю Азию. Спустя год в «Известиях Академии наук СССР» появилась ее первая работа о смешиваемости атмосферы по вертикали, а вслед за тем и вторая — об определении скорости ветра на различных высотах по наземным данным. Ее назначили на должность старшего научного сотрудника, определили инженером, а вскоре и старшим инженером…

    Любила ли Шевелева свою новую профессию? Разумеется, любила. Она так же забывалась за своей новой работой, как и за физиологическим опытом. И здесь, как и там, мысли не давали ей ни минуты покоя. За успехом следовали тревога и опасения: она мало чего добилась, почти ничего, время уходит, ей не поспеть уже к сроку, которого, кстати сказать, никто ей не ставил. От этих волнений, как и от тех, в Ленинграде, она освобождалась лишь в театре, где ее сердце, склонное к тревогам, обретало покой.

    Пять лет Шевелева ревностно служила метеорологии, все более отдаляясь от шейного узла и от многого другого, что недавно еще составляло смысл ее жизни. Ночь перестала быть пособницей дня. Из палатки, затерянной в песках Средней Азии, она ночами смотрела на беспредельное небо, унизанное звездами, на лунный диск, осаждаемый облаками, ловила скорбные звуки далекого комуза и думала, что прошлое уже не вернется, с физиологией покончено, и навсегда. Жаль, что через ее жизнь прошла великая радость, истинное счастье, которое, вероятно, уже не повторится…

    Старший инженер Шевелева

    Вернувшись из эвакуации в Ленинград, старший инженер Шевелева с прежним рвением продолжала свои метеорологические исследования. В Институт экспериментальной медицины она не показывалась и не обнаруживала намерения вернуться туда. И академик Кочин, представивший к печати ее исследование по метеорологии, и сотрудники геофизической обсерватории не заметили в молодой девушке каких-либо перемен. Поговаривали даже, что старший инженер разрабатывает новую значительную тему.

    До известной степени это было действительно так. Перемены наступили после того, как друзья из физиологической лаборатории, случайно встретив Шевелеву, привели ее в институт. Быков пригласил девушку к себе, рассказал о том, что было проделано в эвакуации, расспросил о ее успехах в метеорологии и просто предложил:

    — Погуляли, и довольно, пора за дело браться. Когда вы придете на работу?

    — На работу? Хотя бы завтра, — ответила она шуткой, уверенная почему-то, что и он пошутил.

    — Соскучились, я вижу. Что ж, приходите завтра. Я, кстати, прикажу вашу комнату оборудовать. Договорились?

    — Нет, Константин Михайлович, не договорились, — рассмеялась она, — ведь мы с вами шутим.

    — Почему? — не понял он. — Я совершенно серьезно говорю.

    Откуда он взял, что она склонна вернуться в лабораторию? Она просто пришла проведать друзей.

    Быкову пришлось повторить вопрос.

    — Я не смогу, Константин Михайлович… У меня, по правде сказать…

    — Ладно, — благодушно перебил он ее, — приходите в четверг. Так и быть, погуляйте недельку.

    Быкову изменила присущая ему проницательность, он смущение девушки принял за выражение покорности. Уверенный в своей помощнице, мог ли он подумать, что снова ее потерял!

    — Я не решила еще, заниматься ли мне физиологией… Как ей трудно было эту фразу произнести! Бывают же на свете нелегкие признания.

    — Заниматься ли вам физиологией? — недоумевал ученый. — Чем же другим?

    — Я говорила уже вам, что работаю инженером-метеорологом.

    Ученый не считал физиологию единственно достойной наукой, но с метеорологией он встречался лишь на страницах газет, где компетенция этой науки исчерпывалась сводкой погоды… Он решительно не понимал, как можно физиологию, науку, объемлющую психологию и философию, ставить рядом с наукой о погоде….

    — Неужели вы так увлечены этой… вашей метеорологией? Прогрессируете, Вероника Сергеевна! — Ученый уже не скрывал своего раздражения. — То скакали с кафедры на кафедру, теперь наловчились — из института в институт…

    К черту деликатность! Надо же объяснить этому взбалмошному созданию, что она великое дело приносит в жертву капризу.

    — Как вам угодно, составляйте себе на здоровье таблицы и сводки, сомневаюсь только, моя милая, чтобы вы в этой области сделали погоду…

    Его обидная речь и колкие шутки причинили девушке боль. Она опустила глаза и тихо сказала:

    — Вы напрасно так судите о метеорологии, наши работы помогали авиации во время войны.

    — Возможно, не спорю, — небрежно заметил ученый, не склонный в тот момент признавать какие-либо заслуги за метеорологией. — Однако, прежде чем бросить якорь на чужом берегу, извольте исполнить свой долг перед физиологией… Ваша диссертация никому не известна, ее надо напечатать. Этот труд принадлежит не вам одной, на него справедливо претендует наука. Не желаете или не можете работать, отдайте ваши материалы другим, они извлекут из них пользу.

    Ничто так не способно тронуть чувствительное сердце, как напоминание о нравственном долге. Над жизнью Шевелевой царило его строгое веление. Выпадали ли на ее долю заботы о ближнем, трудилась ли она во имя науки, для блага грядущего, ее сознание и воля всегда были покорны голосу долга. Слова ученого, звучащие как предостережение и упрек, не могли оставить ее равнодушной. Она с тревогой подумала, что в судьбе ее снова произошла перемена, кто еще знает, как и чем это кончится.

    Прежде чем уйти, Шевелева прошла в свою рабочую комнатку, в которой провела три с лишним года. Все в ней было на месте — транспарант на дверях, колпак для усыпления животного, — но она могла бы поклясться, что маленькая комнатка стала еще меньше. Как уместить свою мысль, витавшую до сих пор в атмосферном океане между небом и землей, в этом крошечном уголке лаборатории!

    Вернувшись домой, девушка раскрыла учебник физиологии, пролежавший пять лет на дне чемодана, и не отложила его, пока не прочитала до конца. На следующий день она впервые после пяти лет проглядела свою диссертацию, и с этого момента ее судьба была решена…

    В конце 1945 года Быков предложил Шевелевой новую тему. Она записала указания ученого и тут же решила эти опыты не проводить. Она займется разработкой собственной темы, важной и срочной. Быков обязательно одобрит ее.

    Надобность в этой работе возникла давно, еще задолго до написания диссертации. Началось с исключения, с незначительного факта, грозившего опрокинуть самое открытие. Размеры опасности были велики, ассистентка учла их и тем решительней отодвинула задание Быкова.

    В прежних опытах наблюдалось — и не раз, — что нервный пучок, призванный тормозить сокращения третьего века, почему-то не задерживал мышцу века, а возбуждал. Адреналин, выделяемый этим пучком, действовал так же, как уксуснокислый холин, — как продукт пучков, вызывающих возбуждение. Наблюдалось это обычно, когда опыты затягивались и нервные аппараты уставали. Что происходило тогда в шейном узле, какие причины лишали адреналин его угнетающего действия на мышцу, было неясно. Проверочные опыты снова подтвердили, что одно и то же химическое вещество в различное время по-разному себя проявляет.

    Пусть переутомление, рассуждала Шевелева, отражается на состоянии нерва, но какие перемены в нем наступают? То ли адреналина выделяется мало, то ли свойства его становятся иными? Нужен ясный ответ, иначе исключение опрокинет самое правило и все, что связано с ним.

    То был критический момент. Многообещающий и опасный, он вызывал у ассистентки душевный подъем, доступный лишь тем, кто способен научное искание возвысить до страсти, до самоотречения.

    Мысль о двойственном влиянии нервного пучка оттеснила от Шевелевой круг обычных интересов. Возникшая загадка требовала объяснения и все настойчивей и решительней напоминала о себе. В эти трудные дни ассистентка быстро исчерпала себя. Исполненная решимости, она явилась к Быкову и твердо сказала:

    — Мне кажется, что дальнейшие опыты напрасны. Было бы целесообразно на этом остановиться.

    Он придвинул ей стул и спокойно спросил:

    — Вы обдумали свое предложение?

    — Да.

    — Обстоятельства иной раз диктуют нам остановиться, но подлинный ученый пуще смерти боится заминки… Солдату положено держать порох сухим, а ученому — нервы взвинченными. Темперамент — вещь надежная, но одного притока крови к покровам недостаточно даже для потоотделения. Требуется еще, чтобы нервы были возбуждены… Наука тоже нуждается в спортивной форме, нельзя нам успокаиваться и остывать.

    Опыты продолжались. Им предшествовали следующие соображения Шевелевой. Раз импульсы осуществляются определенными химическими веществами, не все ли равно, будут и они накапливаться в шейном узле при раздражении нерва или их будут вводить извне? Она оставит электроды в покое 1 обратит шейный узел в арену борьбы химических продуктов. Так будет легче добраться до истины.

    По-прежнему у кошки перевязывали сосуды, снабжающие отводящие кровь от узлах и пускали в опустевшую артерию питательный раствор. Оросив шейный узел, жидкость переходила из артерии в вены и оттекала из единственной веточки в пробирку. Новым было то, что в этот циркулирующий раствор добавляли уксуснокислый холин или адреналин самых разнообразных пропорциях. Уксуснокислый холин, как правило, вызывал сокращение третьего века. Зато адреналин в одном случае умерял возбуждение мышцы, а в другом — угнетал. Найти прямую зависимость между вводимым веществом и ответом организма не удалось. Это был тупик, и, сколько Шевелева ни повторяла себе, что по ту сторону тупиков лежит дорога к широким открытиям, положение от этого не менялось.

    Невеселые думы все чаще одолевали ассистентку. Если пучок, который принимали за тормозной, способен, как и прочие три, вызывать возбуждение, что прибавили новые исследования к ранее известным? Так ли уж важно, что нерв состоит из четырех пучков, если их действие однородно?

    Лишь тот, кто осуществил мечту своей жизни, кто робкую догадку наделил чертами действительности, кто вкусил радость исполненного долга, поймет чувство исследователя, который сразу потерял все, что обрел…

    Быков между тем после долгой отлучки вернулся в Ленинград. Он не забыл о поручении, оставленном ассистентке, и при первой же встрече спросил:

    — Как ваши опыты? Интересных добились результатов?

    — Не могу похвастать. Я сильно запуталась и перестала что-либо понимать.

    Опытный физиолог, не раз видевший себя на вершине удачи и не раз вынужденный отрекаться от того, что недавно казалось бесспорным, он сочувственно кивнул ей головой.

    — На чем вы застряли?

    — Я утонула в шейном узле, — последовал двусмысленный ответ.

    Она рассказала ему о своих затруднениях, о сомнениях, не решенных в диссертации, и чем больше он слушал ее, тем напряженней о чем-то размышлял.

    — Вы пробовали, говорите, вводить в узел уксуснокислый холин и адреналин? В каком сочетании?

    Он остался недоволен ответом.

    — Надо комбинировать то и другое в самых различных пропорциях, — сказал Быков. — Тут имеет значение каждая тысячная доля миллиграмма.

    Нелегкий урок задал ученый помощнице. Слишком много ответов предстояло получить от верхнего шейного узла. Каждая новая комбинация химических веществ с разницей в сотую долю миллиграмма требовала сноровки, внимания и времени. Все должно было решаться как можно быстрей — в станке лежало теплокровное животное, которое долго под наркозом оставлять нельзя. К концу дня у девушки от напряжения болели глаза, от паров эфира кружилась голова и ноги подкашивались от усталости. Это было не только испытание терпения, но и тяжелый физический труд.

    Тридцать дней длились поиски нужной комбинации. Мрачные опасения не давали ассистентке ни минуты покоя. Ей казалось, что сочетаниям не будет конца, а потраченный труд напрасен. От этих дум ее руки не опускались, а двигались еще быстрей, работа становилась более напряженной и страстной.

    Иногда в настроении ассистентки происходила перемена. Она длилась недолго, но всякий раз выбивала ее из колеи. В, разгар эксперимента, хлопот и раздумья ей начинало вдруг казаться, что решение близко, еще один опыт, другой — и шейный узел раскроет свою тайну. Возбужденная кажущейся удачей, она легковерно доверялась фантазии, все необыкновенно вдруг упрощалось, важное казалось необязательным. Она была готова многим пожертвовать, от многого отказаться. Кропотливые расчеты оскорбляли ее чувства. Чего стоит будничная регистрация явлений в сравнении с предстоящим успехом? Зачарованная, она забывала делать записи в тетрадь наблюдений, не запоминала сочетаний химических веществ, применяемых в опыте. Тем печальней было возвращение к действительности.

    Ученый, снисходительный к слабостям девушки, осторожно низводил ее на землю. Физиолог, говорил он, тот же художник: преувеличивая, он невольно создает карикатуру, прикрашивая — идеализирует. Надо быть реалистом, выдвигать на первый план то, что наиболее характерно.

    Время умиротворяло взвинченные чувства, образ мыслей принимал реальные очертания, и поиски комбинации продолжались. Ученый напряженно следил за ходом ее опытов, нередко сам принимался за эксперимент и терпеливо ждал результатов.

    Они скоро стали известны, и, как это часто бывает в физиологии, вместо одного тупика возник другой, не менее устойчивый и крепкий.

    В результате двадцати четырех комбинаций, долгих месяцев труда и исканий выяснилось, что так называемый тормозной пучок нерва ничего тормозить не способен. Химические продукты, выделяемые им, могут только создавать известные взаимоотношения между пучками нервов, но не действовать самостоятельно. Торможение третьего века зависит не от концентрации адреналина в узле, а от количества уксуснокислого холина, того самого вещества, которому, наоборот, свойственно вызывать возбуждение. Немного его в узле — и адреналин своим появлением действует возбуждающе; велика концентрация уксуснокислого холина — и уже ничтожная доля адреналина угнетает мышцу третьего века. Действие адреналина зависит от состояния органа, на который он влияет, от того, в какую среду он попал и какое соотношение сил застал в организме.

    Таков итог. О таких успехах говорят, что они никого не вводят в заблуждение, но, подобно Млечному Пути, никуда не ведут. Исследователь вправе поздравить себя с удачей, но наука, увы, себе этого позволить не может.

    Так ли уж важно знать физиологу, что адреналин, сопутствуя уксуснокислому холину, усиливает или ослабляет его деятельность, регулируя при этом неизвестные соотношения? Как он «сопутствует» и какие именно возникают соотношения, экспериментатор не знал, как и не знал, где искать на эти вопросы ответа.

    Из множества планов, щедро рожденных фантазией ассистентки, один имел шансы уцелеть. Его внутренняя логика была убедительна и могла стать преддверием предстоящих исканий.

    Из двух неизвестных, рассуждала ассистентка, — среды, в которой развивается физиологический процесс, и адреналина, определяющего этот процесс, — первое неизвестное относится к понятиям непостоянным, и экспериментировать им нелегко. Зато второе постоянно и легко поддается исследованию. Природа адреналина изучена, с него она и начнет.

    Что известно об адреналине? Каковы его свойства, достоинства и пороки?

    Этот вопрос ассистентка обратила к литературе. Она бродила по библиотекам, делала выписки из книг, рылась в собственных записках, собранных разновременно по различному поводу. Все значительное и маловажное, удачное и неудачное в своих и чужих экспериментах, все, что касалось адреналина, копила она.

    У адреналина наряду с общеизвестными свойствами есть и другие, менее очевидные и даже лишенные определенности. Так, например, появление адреналина в крови приводит к выходу из печени сахара в состоянии, годном для питания мышц. Адреналину свойственно также повышать жизнедеятельность организма — ускорять кислородный обмен. Бывает, однако, и по-другому: присутствие адреналина приводит иной раз не к повышению, а к снижению обмена. И в целом организме, как и в шейном узле, пути адреналина неисповедимы.

    Таковы удивительные свойства вещества, выделяемого одним из пучков в нервном стволе.

    Шевелева приняла на веру, что и в шейном узле адреналин проявляет себя так же, как в прочих частях организма: повышает кислородный обмен и освобождает сахар, чтобы снабдить им мышечную ткань. Какое из этих двух свойств способствует торможению или возбуждению, должен был ответить опыт.

    Снова у ассистентки были два неизвестных; оба имели отношение к адреналину, вернее, к тому, какое из его свойств преобладает в шейном узле.

    Изучение вещества, выделяемого нервным пучком, превратилось в математическую задачу. Определенное сменялось неопределенным, недавно еще бесспорное — неизвестным, органические продукты уступали место искусственным, а выделение нервной ткани — впрыскиванию извне химических продуктов. Все находилось, выражаясь словами Гераклита, «в состоянии неостанавливающегося течения, в котором нет ничего определенного, в котором не за что ухватиться, где все ускользает из рук, где все меняется, переходит одно в другое, где, словом, нет бытия, а есть лишь становление».

    Ученый и его помощница все дальше уходили от нервных к физико-химическим комбинациям. Единственно неизменным оставался шейный узел — крошечный плацдарм для поисков истины.

    Бывают у исследователя минуты прозрения, мгновения, исполненные пророческой силы. Память, оплодотворенная страстным напряжением, обнажает сокровища, погребенные временем, и мысли, двинутые порывом, скрепляются в образ, в идею. Есть люди, чья мысль загорается только от жара своего горячего сердца и поддерживается высоким накалом чувств.

    Шевелевой пришло на память вычитанное где-то сообщение, что адреналин не только освобождает сахар из печени, но извлекает его также и из других тканей. Этот, казалось, незначительный факт поднял бурю в душе ассистентки. Нельзя ли задачу с двумя неизвестными решать раздельно? Расчленить оба свойства адреналина и каждое в отдельности проверять?

    Вот как развивалась мысль Шевелевой.

    Если действие адреналина сводится к освобождению сахара из тканей для нерва и для мышцы третьего века, нельзя ли подменить адреналин в шейном узле препаратом сахара — глюкозой? В этом случае возбуждение и торможение проявятся так же, как если бы в шейный узел вводили адреналин или раздражали электрическим током тормозной пучок нерва. Если же здесь действует другое начало адреналина — особенность его повышать кислородный обмен, — то с этим справится препарат щитовидной железы тироксин. Пусть эти химические продукты, примененные в отдельности, ответят, почему так называемый тормозящий пучок столь непоследовательно возбуждает и угнетает третье веко подопытной кошки.

    Первым попробовали тироксин. Его ввели в шейный узел, когда нервный проводник, доведенный до усталости, перестал сокращать мышцу третьего века. Влияние тироксина не прошло бесследно: замершее веко оживилось и под действием тока стало сокращаться. Так продолжалось недолго. Возбуждение скоро сменилось торможением, тироксин утратил свое влияние на мышцу.

    Затем в шейный узел ввели препарат сахара. Третье веко отозвалось ускоренным сокращением. Усталость исчезла, словно в организм влили свежие силы. И этот подъем продержался недолго — чем больше глюкозы вводила ассистентка, тем медленнее восстанавливалась утраченная энергия.

    Как это объяснить? Орган как будто в полном порядке: приток кислорода благодаря тироксину повышен, питание глюкозой достаточно, — какая же сила оттесняет возбуждение, вызванное электрическим током, и обращает тироксин и глюкозу в средства, парализующие мышцу третьего века?

    Задача с неизвестными не была решена, механизмы нервных пучков все еще оставались неразгаданными.

    На помощь исследовательнице снова явились затерянные и забытые сокровища памяти; пришли как нельзя более кстати, и маленькое сердце, одержимое великим терпением, исполнилось новых надежд.

    Биохимики, изучающие свойства нервного волокна в пробирке, наблюдали следующего рода явления. При растирании нерва в соляном растворе, чтобы извлечь из него уксуснокислый холин, количество этого холина нарастало, как только к нему прибавляли глюкозу. Было также замечено, что подвергнутая расщеплению глюкоза порождает продукты, из которых образуется уксуснокислый холин.

    Эти факты принесли с собой решение: они разъяснили ассистентке механизмы возбуждения и торможения. Прежняя загадка предстала в следующем виде.

    Раздражение током вызывает в нервных пучках, идущих к шейному узлу, отделение уксуснокислого холина и адреналина. Первый поддерживает возбуждение, а второй освобождает сахар из окружающих тканей, чтобы это возбуждение питать. Накопленная глюкоза становится, таким образом, не только источником энергии, но и материалом для нарастания уксуснокислого холина и возбуждения в нервном узле. Так длится до тех пор, пока не наступит перевозбуждение проводника и не упадет его способность проводить раздражение мышцам. Новое прибавление адреналина уже не угнетает, а возбуждает мышцу. Извлекая из окружающих тканей глюкозу, адреналин увеличивает собой количество уксуснокислого холина, который, конечно, не дает торможению улечься…

    И возбуждение и торможение способно при известных условиях осуществляться одним и тем же химическим веществом.

    Не только адреналин, подытожила Шевелева, но и уксуснокислый холин не всегда верен своей природе. И он вместо возбуждения вызывает угнетение третьего века, если этому предшествует длительное раздражение пучков. Все законы в физиологии относительны; двойственная способность нерва поднимать жизнедеятельность и задерживать ее оказалась условной… Чем сложнее механизм, тем легче разрушить его; зато сложность позволяет ему тонко приспосабливаться к меняющимся условиям среды. Снабдив нервы способностью поднимать и задерживать жизнедеятельность тканей, природа создала контрольный механизм, ограждающий клетку от продуктов перевозбуждения.

    Свойственна ли эта механика только нерву шейного узла?

    Нет, отвечает Быков. Механизмы, открытые на шейном узле, характерны для всей центральной нервной системы. Смена возбуждения и торможения в головном мозгу осуществляется теми же средствами и в той же последовательности, как и в шейном узле.

    В каждом физиологическом и патологическом процессе, подытожил Быков, одновременно играют роль твердое и жидкое, нервы и кровь. Жизненные явления можно сравнить с удивительной музыкой, полной прекрасных созвучий и потрясающих диссонансов. Только в совместном действии всех инструментов заключается гармония, и, в свою очередь, только в гармонии заключается жизнь…

    Снова встретились ученый и его ассистентка, чтобы подсчитать свои трофеи, успехи и неудачи. Обсуждалось новое задание, о котором мы расскажем, когда оно осуществится. Что было предметом беседы? Разумеется, нерв, столь близкий сердцу ассистентки, и шейный узел, занимающий все помыслы Быкова…









     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх